Хорошие Дубы. 6 июня. Воскресение.

В те старые, но не всегда добрые, времена, когда овладеть чем-нибудь значило истребить прежде владевшего, не только разноплеменники Василий и Самуил готовы были при первой возможности «покончить» друг с другом, но и единокровные, и даже единородные, вырывали друг у друга из рук то, что хотелось иметь самим, не щадя последних, а когда эти оказывались не в меру крепкими, то и оставляя их без головы... В силу этого правила, по сказанию историков, старейший из четырех сыновей царя Мокра ⁷⁹ , сам величаемый тоже царем, Давид оказался в одну темную ночь убитым на дороге от Преспы к Кастории. Место, где совершилось преступление, означено у историка именем Хороших Дубов. Кто убил Давида, осталось известным только этим самым Дубам. Самуил, конечно, не был при том и в подозрении остались Влахи. Где росли невольные свидетели злоедеяния, историк не потрудился обозначить. Так-как мы едем теперь от Преспы к Кастории и, предположительно, по стародавней дороге (не легко меняемой в такой гористой местности), то и возможно, что или уже минули, или еще минем роковые дубы. Высматривать их теперь по дороге было бы, конечно, напрасным трудом. Да и дело от того ничуть не выигрывает. И для истории, и для воображения все равно, где бы они не стояли в недобрый момент. Где остановился ногою или мыслю, там они и есть, высятся и приглашают под свою историческую тень. Труд четырехчасового горного пути указал нам место отдыха в деревне Руле. Тут, значит, и росли памятные деревья, если только именем их не называлось в старину какое-нибудь селение. Но – довольно о них. Хорошего – хотя бы это были и дубы – понемногу! Из Попли мы отправились часов в 7 утра, взяв с собою провожатого, еще раз (вероятно уже – последний) Болгарина. При самом выезде нас встретил еще и другой, нежеланный и неотверчивый проводник – дождь. От самого, так сказать, озера и начался подъем наш в гору, которая, по всему видно, есть старая знакомая наша Суха-гора – по свидетельству Крушевацкого Игумена, Неречка Планина – по карте и Бора – по утверждению Пуквиля, которую я рисовал из Вошпоранского хана, только обращенная к нам теперь западною стороною. По мере возвышения нашего над массою воды, стали обрисовываться берега Вентрока разными изгибами, о которых картографы не имели ни малейшего понятия. Впереди – перспектива нескончаемых высот, меж которыми вьется стежка наша, величаемая дорогой и направляющаяся прямо на юг в лицо не показывающемуся с самого утра солнцу. Еще встречаются селения со славянскими именами, например, вправо Лок (вероятно Лог, если не locus, или еще иначе как по-албански) и Оловник с двумя церквями, чтб одно уже говорить об относительной важности места. Далее в горах укрывается, по словам проводника, незримая с дороги Кула. А налево, часах в 3-х пути от дороги есть монастырь Св. Троицы, о котором, кроме имени, ничего не умел сообщить рассказчик. Наскучивший уже, беспрерывный почти, подъем кончился, к общему удовольствию перед селением Зеловым, а по Киперту: Tschelowa. Отставший было от нас дождь не замедлил тут снова нагнать нас, и „припустил“ с таким напряжением, что вызвал у одного из всадников пресловутую фразу: pas trop de zèle, произнесенную, как заметил другой всадник, несомненно под влиянием видневшегося впереди Зелова. Это дало повод досужей учености нашей пуститься в безъисходную филологию. Славянофилу в самом расположени села виделась буква Ѵ34; (зело). Западник находил возможным притянуть для объяснения латинское caelum (Итал. cielo, откуда Кипертова Челова). Воображаемый грекоман чуть только открыл уста, чтобы предъявить теории греческого: ζῆλος (ревность), как ему повторили уже произнесенное раз: pas trop de zèle... Коротая время этими и подобными исследованиями, вызываемыми первым, в роде Зелова, встретившимся именем, мы, к великому удовольствию „Зельного“ славянина вдруг спустились в одну речку, называемую Железицу. – А что? – сказал он нам укорительно, точно выиграв заклад, – и это тоже греко-албанское слово? Торжество было вполне на его стороне. Не замедлила показаться расположенная при самой речке деревня Руля, в которой мы и положили сделать привал, так-как были уже в дороге около 4-х часов. Поспросили, чем съестным можно разживиться в горней селитве. Оказалось, что кроме лука нет ничего, подходящего к столу нашему. Нам указали на противоположном берегу речки одиноко стоявший хан, в котором дали малую надежду отыскать что-нибудь и более, чем один зеленый лук. Мы переехали Железицу вброд. Русло ее, широкое и каменистое, даже в такую пору половодья во многих местах было совершенно обнажено. Хан оказался отлично пригодным для нас в том отношении, что предоставил нам возможность сварить уху, затмившую обе вчерашние, из купленного в Попли сазана „невероятных“ размеров. По наведенным справкам, до Кастории оставалось меньше ехать, чем сколько мы проехали от Попли. Ясно, таким образом, что мы избрали самую краткую, хотя конечно и самую неудобную, дорогу. На карте (Киперта) она не означается вовсе, и никакой нет возможности хотя приблизительно указать на ней место нашему хану. Видно, что и самую Челову составитель ее поставил наугад, по слухам⁸⁰. О Железице тоже и помина нет, еще менее конечно о Руле. Зато, нас утешили Венские топографы, указав за перевалом горы Саракины селение Chrulia. Мы не только отыскали, таким образом, свой градус широты и долготы, насколько можно было доверять чисто фантастическим указаниям карты, еще и восстановили настоящее чтение имени, приютившего нас места. Оно вышло окончательно славянское. Наш руль можно еще считать паразитом в языке нашем, но хруль...

Расплачиваемся с ханьджи и едем далее глубокой горной извилиной. 15 раз пересекаем вьющуюся Железицу. Дождь, насколько хватало его, старался пополнить недостаток воды в ней. Чтобы не дать места напрасной досаде на то, чего поправить нельзя, мы вели по-прежнему беседу. Разговаривать было о чем. В запасе воспоминаний каждого отыщется, конечно, не один десяток предметов, подходящих к любому случаю. Вот, например, сзади меня слышится клятвенное заверение, что у нас в России есть свои Меандры, извивающиеся на тысячи зигзагов, что сама Волга у Самары... – Что ваша Волга – в этом отношении? – прерывает передний голос, – посмотрели-бы вы на нашу Великую, – Однако, „Великая“-то ваша, в других-то отношениях, тово... Видно, что назвавшие ее были так крепко малы, – замечают уничижителю Волги. – Да вы где ее видели? Верно, у О? Вы посмотрите на нее у П. Это ничего, что она не широка. Есть места, где глубина ее до 100 сажень! – Ну? – живо слышится в ответ на эту гиперболу, – будто так-таки и до ста? Может быть до... двух? А до пяти так уже и за глаза! Начинается перепалка между скептиком и очевидцем, в которой я попытался было принять примиряющее участие, заявивши, что и в моей родной поилице (Солодянке), уже одним этим именем не говорящей ни о каком величии, мне указывали в свое время омуты, в которых „дна нету“, следовательно, глубину, далеко оставляющую за собою пререкаемые 100 сажаней, но мое свидетельство не повело ни к чему, и спорившие остались, как говорится, каждый при своем мнении. Опять поднимаемся уступами с одной высоты на другую. Гигантским ступеням этим, по-видимому, и конца нет. И чем выше мы поднимаемся, тем суше и голее становится поверхность земная. Начиная от Попли, мы верно поднялись тысячи на две с половиною футов, да если прибавить ко ним высоту Преспинского озера в 2600 футов, то окажется, что мы были на высоте 5000 футов над уровнем океана и, при всем том, желтая и совершенно сухая вершина горы находилась левее нас и была значительно выше. Делаем еще несколько поворотов, переменивши направление к юго-западу и начиная мало-помалу спускаться. Наконец, выбираемся из голых теснин на широкую горную равнину.

Великолепнейшее зрелище открывается перед нами. Глубоко внизу, блестит, обставленное со всех сторон горами, Касторийское озеро, уже четвертое на пути нашем и, хотя наименьшее из всех их, но зато как чаша круглое и видимое по всему своему протяжению. Доехавши до купы деревьев, мы нарочно остановились в тени их, или, лучше сказать, под защитой их от тонкого, сеявшего, как говорится, дождя, мешавшего нам вполне насладиться чудною и увлекательною картиною из редких редкой местности, известной древним под классическим именем Орестиады. Как, право, не быть обитателям подобных мест людьми с духом, с характером, с идеями, с поэзей? Сиживал тут, конечно, не однократно и эфемерный краль Касторийский, Фессалийский и, даже будто бы Арголидский, превоспетый Маро Кралелевич, и также любовался и высокими горами, и глубокими водами. У человека не было недостатка в дарованиях души, но он имел капитальный недостаток, – был славянин и думал, что разухабистое удальство в кругозоре печи и палатей, дубины и турьего рога, балалайки и зазнобы сердечной, может ставить его в ряд героев мира греческого. Первая разубедила его в том его собственная жена – гречанка, соименная памятной пленнице Троянской, бросившая его, несмотря на все его блестящие преимущества душевные и, конечно, телесные, и на его, какой бы там ни был, венец кралевский! Мне он как-бы видится тут, прогнанный женою, побежденный соперником, оставленный подданными, печально прощающийся со своей, напрасно взысканной, столицей, чтобы идти положить свою, не нужную более никому „буйную голову“ на брани с христианами за знамя Магомета. Горькая ирония судьбы! История говорит, что неверная гречанка предпочла супругу какого-то Большу ⁸¹ , которого и сделала, на место его, Кралем. Точно ей, а не ему, принадлежал накоро сколоченный престол Касторийский! Какой смысл этой исторической загадки? Мне думается, все тот-же, нерушимый до наших дней, вопрос греко-славянский. Кастория (по-славянски: Костур) была (и есть) одним из пограничных городов двух народностей, соединенных верою, но разделенных языком, кровью и историей. Естественно было в ней и разыграться прискорбной драме семейной, в коей виновная сторона была своя населению – в его большинстве, и привлекла потому к себе сочувствие города, а обиженная сторона подпала немилосердному остракизму, а за свое покушение, возвратить престол с помощью неверных союзников, и заслуженной ненависти. Едва верится, чтобы это был он – именитый и пресловутый „Кралевич!“ Вековечная безталанность или частнее – невпопадность племени нашего высказалась и тут во всей своей наготе. Нечего лезть туда, где все не наше и не по нам. Марко „во Христа Бога верен краль“. Идет! Но Марко – Деспот Локридский и Арголидский ⁸² похоже на то, как бы из рук вон.

Оттого руки эти и опустились под непривычною ношею, хотя они были и геройские – по славянским понятиям. Suum cuique⁸³.

Деревня при дороге в первый раз после Фессалоники прозвучала по-гречески. Ее назвали нам Апоскепо. На картах, однако же, нет такого имени. Спуск к озеру не представил воображаемых трудностей. Подкураженные этим обстоятельством, компаньоны, чуть увидали себя на низком берегу, понеслись в мах по ровной и широкой дороге, в виду Кастории. Последствия такого увлечения были, однако же, не те, на которые рассчитывалось. За махом последовал неожиданно промах. Задний из наездников очутился на земле и, слава Богу, что все кончилось одним испугом. Виноватым оказался, разумеется, доринцо (карий), которому известно было, как опасно споткнуться на всем маху... Неизвестно было ему только, как опасно бежать в мах. Вон и краль Марко тоже... Под впечатлением случившейся напасти, мы въехали в город без приличной обстоятельствам торжественности. Направились, по заведенному обычаю, прямо в городской хан, не уступающий ни в чем Охридскому, настолько же пыльный, грязный, душный, но превосходящий его отсутствием окончин, отчего воздух соседнего двора всею полнотою вбирался в наши легкие. При первых хозяйственных осведомлениях наших в хане, нас заверили, что голодными не останемся, что тут – Кастория, под боком озеро, а на берегах его сады. И точно, не прошло и четверти часа, как нам принесли животрепещущую рыбу в аршин величиною. Заручившись, таким образом, блестящим в перспективе ужином, мы терпеливо принимали визиты граждан, узнавших сейчас же о прибытии в город Русского чиновника, да еще и со столичным духовенством. Все приходившие говорили тут уже по-гречески. Не замедлила прийти депутация и от местного Владыки, которой, как видно, поручено было вывести нас непременно из несоответствующего нашему высокому положению, заезжего дома, и поместить нас в самой Митролии. Усилия ее, однако же, в этом смысле, остались напрасными. Нами объявлено было, что завтра же мы отправимся в дальнейший путь, и что не стоит потому для одной ночи тревожить и свой, и чужой покой. Но главная-то причина отказа нашего осталась, конечно, неизвестною депутации, а, следовательно, и всей истории. Нам, во имя русского искусства и чуть-ли не патриотизма, – заявлен был протест против всякой мысли идти на поклон к чужому хлебу. К этому присоединен был аргумент ad hominem, обещавший сластолюбию нашему не только превосходную уху, но еще и пирожки с ягодами. Мы удовольствовались тем, что немедля отправились к преосвященному митрополиту засвидетельствовать ему свое почтение и поблагодарить его за благосклонное внимание к нам. Добрый и весьма почтенный, архипастырь Касторийский Никифор († 1868) принял нас со всевозможною ласкою и предупредительностию и долго настаивал на своем желании видеть нас, на все время пребывания нашего в его резиденции, его гостями, заботясь всего более о том, что скажет Его Всесвятость, Вселенский (Патриарх), когда узнает, что мы ночевали не в Митролии, а в хане, как торговцы какие-нибудь или извощики. Мы остались непреклонны, и утешили гостеприимное чувство хозяина тем, что дали верное и неизменное слово откушать у него завтра, и от него прямо отправиться в дальнейший путь. Хорошее впечатление произвел на меня владыка этот. Что сказать? Там, где нет повода (давления от инуды) людям забывать свои прямые обязанности, отеческие и Иерархические, и гоняться за целями народными, нет повода и быть недовольным ими. Человек дело свое делает (насколько понимает его) искренне и усердно, держит себя просто, открыто и с достоинством, до какого достигают понятия его паствы и, если несколько наглядно, и как-бы не в меру заботливо, относится к своим правам владычним, так это легко не только объяснить, но и извинить в его положении, ничем не обеспеченном, в Турции. Возвратились мы в свою гостиницу уже в потемках.