Валаам

Обитель Валаамская на пустынном острове Ладожского озера давно уже привлекала мое внимание как одна из древнейших в Poссии, и я воспользовался первым благоприятным случаем, чтобы посетить ее, заехав на перепутии в Выборг и на Иматру. В сей последней ожидал я, по описаниям, видеть другую Ниагару и удивился, когда под громким шумом водопада представились мне одни пороги – со всем тем они живописны.

Река Вокша, довольно широкая в обыкновенном своем течении, сжимается здесь в узкое русло и по отлогой покатости, наполненной камнями, с шумом стремится на расстоянии четверти версты, доколе не находит себе более пространного ложа. Утесистые, зеленые берега его покрыты с одной стороны лесом, с другой Английским садом; четыре малые беседки стоят по краям водоската; у его начала виден вдали лесистый остров, внизу же, против поворота реки, лежит на гоpе селение – такова Иматра.

Но дико и отрадно смотреть из нижней беседки на шумное страдание волн: с каким ужасом скачут они, одна над другою, как белое стадо испуганных овец; с каким отчаянием отрываются от пучин длинные плески, как седые локоны, которые рвет на себе терзаемый дух этой бездны; и как, наконец, его измученные дети, все изрезанные камнями, исторгшись из сего адского русла, одною широкою волною расстилаются по мягкому ложу. Если природа хотела олицетворить здесь чувство скрытого в ее недрах ужаса, она достигла цели и достала его глухим ревом бурной стихии. Человек, склоняясь над бездною, жадно прислушивается к дикому говору волн и будто хочет разобрать в порыве отчаяния одной из стихий тот дивный язык, который от него утаила природа под печатью своего безмолвного величия.

Посетив в начале весны Нарвский водопад, я имею ныне случай сравнить его с Иматрою. Обоими славятся окрестности нашей северной столицы, но воды Нарвы падают одним широким уступом, а волны Иматры теснятся по долгому скату. Первое впечатление Нарвы сильно, как и само падение, и столько же скоротечно; впечатление Иматры продолжительно, как зрелище долгого страдания. Одинаково слышен издали рев обеих; но в Нарве – это голос гневной реки, встретившей препоны; в Иматре – это вопль казни и мучения; все пусто и уныло окрест нее, как лобное место.

Напротив того, в Нарве есть жизнь и посреди бунтующей влаги; рука человеческая воздвигла там мельницу на острове, разделившем водопад, и невдалеке виден город с его двумя замками. Казалось, сама река так сильно раскачала свои волны, чтобы разбить только каменную печать, которую два враждебных племени положили на берегах ее. Одинокая башня рыцарей, вся в развалинах, как их Орден, доселе грозится на многобашенный Иван-город, поставленный гранию грозного Царя на рубеже Меченосцев. Между них с шумом несется бурный поток, как пронеслись с шумом великие события сих твердынь, когда умолкла кровавая между ними беседа.

Помню еще одни пороги, которые видел за несколько лет близ Умани в имении Потоцких. Они мне тогда нравились более, нежели теперь Иматра и Нарва – по новизне предмета, быть может, и потому, что беспечный юноша более утешался в то время зрелищем бурь, им не испытанных еще на житейском поприще; ныне же с сим воспоминанием сливается память невозвратимых людей и событий. От живописных порогов Антоновки и до Иматры, чрез сколько бурных порогов перекипела собственная жизнь моя! Там быстрый поток Ингульца, раздробляясь о камни между бесчисленных мельниц, с шумом подбегает под нависшие своды поросших лесом утесов, метая в них свою седую пену, как мечет по ветрам косматую гриву неукротимый конь запорожца.

Но увлеченный вновь воображением в зеленые степи Украины, я позабыл, что ныне путь мой по дикой Финляндии! Унылы места сии; мало жизни в людях и предметах; повсюду лесистые горы и глухие озера, и однообразный гранит выставляет по рубежу дороги пустынные скрижали, на коих пишет свои тайные руны мимотекущее время.

Достигнув северного берега Ладожского озера, я остановился с двумя моими спутниками в городе Сердоболе, на Валаамском подворьи, где ожидала нас монастырская лодка. Самая обитель лежит на острове за сорок верст, из коих первые пятнадцать плавание совершается по заливам. Хотя мы довольно рано пустились в путь, он, однако же, продолжился за полночь. При самом выходе из губы густой туман пал на озеро и поднялся свежий, противный ветер. Молва о ладожских непогодах колебала несколько доверенность нашу к кормчему, долго служившему на море, прежде нежели посвятил себя церкви, и он начинал уже скучать, что долго не прорезываются из туманов светлые куполы и белая колокольня. Внезапно, посреди безмолвия ночи и плывущих, духовная песнь его огласила воды; кормчий инок, двигая руль свой по угадываемому им направлению Валаама призывал себе на помощь его пустынных основателей:

«От мирского жития изшедше, отвержением же мира Христу последовасте, и достигосте великого Нева озера, и в нем на острове Валааме всельшеся, равноангельское житие пожили есте: отонудуже веселящеся прешли к небесным чертогам, а ныне со Ангелы Владычню престолу предстояще, поминайте нас, чад своих, яже собрали богомудрии, да радостно от души вопием: радуйтеся Cepгие и Германе, отцы преблаженные».

Трогательна и величественна была в сие мгновение песнь его на сумрачном озере. Скоро показалась вдали гряда островов, окружающих Валаам, а на краю оного Святой остров, где долго спасался в пещере св. Александр Свирский. Ветер увлек нас несколько ниже устья внутреннего протока, который разделяет самый Валаам, и мы проникли в проток, сев между малых островков, наполняющих пространное его устье. На одном из них стоит часовня во имя чудотворца Николая, и в ее стеклянном куполе горит ночью лампада, как священный маяк для выправления плывущих. Следуя по широкому протоку до его крутого изгиба, мы наконец увидели над собою сквозь зелень деревьев, поросших на гранитных утесах, белую ограду и самый монастырь, резко выделяющийся из чащи. Положение его уединенно и живописно, и, что весьма редко, первоначальный взгляд на обитель соответствует ожиданиям. Соборный колокол ударил два часа ночи, и мы спешили отдохнуть в гостинных келлиях от бурного плавания.

Глубокая древность покрывает неизвестностью и сомнением начала Валаамской обители, и летописи не определяют времени преподобных Сергия и Германа, коих житие даже утрачено, вероятно, по случаю частых войн Новгорода со шведами, не раз опустошавшими монастырь. Местные же предания, основываясь на словах Нестора о приходе святого апостола Андрея к славянам Новгородским, продолжают путешествие сие далее на север по Волхову, и даже Ладожским озером на Валаам, где будто бы благословил он пустынный остров каменным крестом.

Те же темные предания называют Сергия одним из апостольских учеников, с людьми Новгородскими посетившим сей остров, где крестил язычников и между ними некоего Мунга, которого предполагают быть Германом. Но вся сия повесть, извлеченная из древней рукописи «Оповедь» ничем не доказана. С большим вероятием можно отнести житие преподобных ко временам Княгини Ольги, и некоторые думают, что они были греческие выходцы, искавшие просветить Север; а в рукописном житии Св. Авраамия Ростовского видно, что обитель Валаамова имела уже в 960 году игумена Феоктиста, окрестившего из язычников просветителя Ростова, который в свою чреду пошел к югу сокрушать идолов и основал на Ростовском озере свою обитель в 990 году, всех древнейшую, по летописям. Таким образом, первая искра христианства блестнула Северу с Валаама, и остров ceй был рассадником пустынножителей в полунощной стране.

По софийскому летописцу, мощи преподобных обретены были и перенесены в Новгород при архиепископе Иоанне I в 1163 году; но тогдашнее состояние края Карельского в подданстве Швеции подало повод новейшим писателям сомневаться в точности летосчисления и относитъ сие событие ко времени Иоанна II, в исходе XIV века, а житие Сергия к половине оного; но и этому предположению нет доказательств; сама неизвестность говорит в пользу древности. Обратное же перенесение св. мощей на Валаам последовало при том же великом святителе Новгорода по миновании шведского набега в 1170 году.

Обитель была уже в полном цвете в конце XIV столетия, когда святой игумен Арсений, возвратясь с иконою Божией Матери с Афонской горы, по благословению Новгородского Владыки, Святителя Евфимия, искал уединиться на Ладожском озере и, спасаясь несколько времени на Валааме, при игумене Порфирии, по многолюдству его иноков, отошел на безмолвие в Конев необитаемый остров, где истребив требища идольские на так называемом Нове камне, основал свой монастырь.

Другой именитый отшельник заменил его на Валааме: святой Савватий пришел подвизаться от Белаозера, где был пострижен в Кирилловской обители; но увлекаемый далее на север жаждою одиночества, сей великий труженик обрел себе мысленный рай на льдах Белого моря и, одолевая вьюги его, как одолел свои страсти, нашел святых последователей на Соловецких островах.

Еще одним славным подвижником просияла пустынь Валаамская в конце XIV века. Преподобный Александр Свирский, в ранние годы возбужденный к иночеству божественным видением, бежал из дома родительского, чтобы постричься на острове от руки игумена Иоакима, и многие годы спасался в уединении святого острова, смежного Валааму, – где доселе показывают его вертеп, иссеченный в скале, – доколе нe воззвал его вновь горний глас к основанию собственной пустыни в лесах, на берегу Свири и не далеко от родственного озера, где Провидение заранее указало ему место.

Столь великими угодниками прославился дикий Валаам, столь дивные обители процвели от сего благословенного корня, как ветви, пустившие от себя еще многие отрасли. Но, оплодотворяя окрестные пустыни, сам он подвергался разорениям и даже совершенному запустению. Когда в бедственное время междуцарствия шведский полководец Делагарди громил северные пределы наши, иноки Валаама и Конева, подняв мощи своих чудотворцев, бежали в Никольский монастырь Старой Ладоги, где основались надолго. Чрез сто уже лет, монахи Белоезерские начали мало-помалу вновь устроять падшую обитель, и святые угодники преплыли снова родственные им волны, чтобы навеки успокоиться на поприще житейского своего подвига; 11 сентября празднуют их перенесение. Еще недавно одна только деревянная церковь стояла над их гробом и одинокий игумен Ефрем с двумя белыми священниками удовлетворял молитвами усердию притекающих, но в 1783 году митрополит Гавриил, плененный древнею славою Валаама и его уединением, пожелал вновь устроить обитель. По совету келейника своего Феофана, недавно совершившего восьмидесятилетний подвиг святой жизни на Новоозере, вызвал он из Саровской пустыни знаменитого добродетелями Назария, и сей новый игумен евангельскою ревностию воссоздал монастырь наружно м внутренно в прежнем благолепии.

Здания мало замечательны по новизне своей: двойная ограда келлий окружает летний собор во имя Спаса Преображения, и в нижней его церкви почивают под спудом в богатой серебряной раке мощи преподобных. Зимний собор, празднующий Успению, прилегает к ризнице и библиотеке; позади оного находится больница с приделом Живоначального источника. Есть еще на святых вратах церковь апостолов Петра и Павла и малый придел близ собора во имя Чудотворца Николая. С колокольни открывается весь лесистый остров, с другими ему прилежащими, и пространная пучина озера.

Церковь праздновала на другой день нашего приезда память благоверной Княгини Ольги. Умилительно было, на Ладожской пустыни прибегать к молитвам святой жены, обнимая мыслию все огромное царство, обязанное ей первым лучом христианства. Из собора посетили мы игумена Варлаама, который как ученик Назария, проведя 30 лет в уединении, против желания был вызван для управления обителью. Он принял нас ласково и благословил осмотреть все любопытное на Валааме в сопровождении благочинного, бывшего на нашей эскадре во время кампаний на Греческих водах. Сперва показал он нам усыпальницу, или малое кладбище, где погребается одна братия, и только изредка кто-либо из поклонников. Там, между смиренными именами игуменов Иннокентия и Иоапаоава, наследовавших Назарию, меня изумила эпитафия, вырезанная на деревянной доске, которую oт времени до времени поновляют. Кто бы ожидал встретить имя шведского

Короля Магнуса между иноками Валаама. Такова сия баснословная надпись:

На сем месте тело погребено,

В 1371 году земле оно предано,

Магнуса Шведского Короля,

Который святое крещение восприял,

При крещении Григорием наречен.

В Швеции он в 1316 году рожден.

В 1360-м на престол был возведен,

Велику силу имея и оною ополчен,

Двоекратно на Россию воевал,

И о прекращении войны клятву давал;

Но, преступив клятву, паки вооружился,

Тогда в свирепых волнах погрузился,

В Ладожском озере войско его осталось

И вооруженного флота знаков не оказалось;

Сам он на корабельной доске носился,

Три дня и три нощи Богом хранился,

От потопления быв избавлен,

Водами ко брегу сего монастыря управлен,

Иноками взят и в обитель внесен,

Православия крещением просвещен;

Потом вместо царские диадимы

Облечен в монаха, удостоился схимы,

Пожив три дни, здесь скончался,

Был в короне и схимою увенчался.

Стихи сии, судя по слогу, не старых времен, но предание о Магнусе очень давнее, и странно, каким образом могло оно храниться в течение нескольких веков, хотя летописи шведские ясно говорят, что Король Магнус II, в XIV веке несчастливо воевавший с новгородцами в Карелии, был впоследствии свергнут с престола и заключен в темницу, отколе освобожденный сыном своим Хакконом, Королем Норвегии, утонул на берегах ее в 1372 году. В летописях же русских вписано даже его мнимое завещание, коим запрещает детям воевать с Россиею. Темные предания Валаама особенно замечательны; иноки его, как бы недовольные славою собственных великих угодников, подвизавшихся на острове, хотели иметь основателем самого Апостола, просветившего Россию, а в числе братии царственного врага ее, оружия коего некогда трепетали, и сии два сказания укоренились в их дикой пустыни под мраком средних веков.

На краю усыпальницы зашли мы в келлию, иссеченную в полутора, схимника Феодора, который был келейником игумена Назария и избран для наставления новопостриженных. Он рассказывал о благой жизни своего учителя и, по моему приглашению, взял свой посох, чтобы вместе обходить прочие пустыни, рассеянные по острову, коих числом до одиннадцати, но в четырех только живут ныне ошельники. Современники Назария, обремененные годами, уже не в силах уединяться далеко от обители; из новых же иноков немногие решаются на столь трудный подвиг. Самые настоятели не всегда и не всем позволяют идти в пустыню, ибо должно иметь много веры и духа, чтобы преодолеть скуку и страх одиночества посреди лесов, и зимние непогоды в убогих хижинах, и скудость пищи, состоящей только из хлеба и кореньев или плодов. Но еще труднее им побеждать внутренние помыслы и тонкие искушения врага духовного, иногда увлекающего их к погибели уверением в собственной их святости или отчаянием в спасении. Горькие примеры сих двух опасных состояний души являлись между пустынниками Валаама, и некоторые из них заплатили жизнию за свою самонадеянность.

Еще недавно 70-летний схимник, многие годы подвизавшийся в пустыне, начал в последнее время избирать странные пути для большего умерщвления плоти: недалеко от келлии устроил он из веток на вершине высокой сосны лиственную хижину, куда, несмотря на свою дряхлость, ежедневно лазил для молитвы. Игумен, опасаясь, чтобы он не упал, запретил ему сей род упражнения, но схимник, повинуясь только наружно, не смирился духом и, переменив пустыню, стал помышлять о новом каком-либо необитаемом приюте. Братия, не видя его в церкви уже несколько праздников, на которые обязаны ходить и самые отшельники, беспокоилась о его участи, ибо он однажды говорил, что хочет устроить нечто дивное; наконец, два послушника, закидывая сети на берегу протока, увидели в воде разбитое тело схимника. Стараясь иссечь себе келлию на неприступном утесе, он поднялся к его вершине по ветвям соседнего дерева и начал уже долбить камень, но кружение головы низвергло его в пропасть.

Я спросил схимника Феодора: каким образом спасались отшельники во дни Назария? Он отвечал мне, что игумен, зная всю трудность сего подвига, ибо сам сперва жил вне монастыря в пустыне, строго велел схимникам приходить исповедовать друг другу все малейшие помыслы, какие только возникнут во глубине их сердца, дабы не дать созреть им в одиночестве к погибели душевной. Бывали такие случаи, что из любви к ближнему, отшельники иногда силою принимали в заключенной келлии своих братий, когда они, возносясь умственно, начинали чуждаться всякого сообщения, почитая себя уже на высшей степени созерцания, и заставляли их сознаться в своем обольщении. Из скромных речей престарелого Феодора видна была его опытность в духовной жизни, полагавшая смирение основным камнем пустынной келлии.

После гостеприимной трапезы продолжали мы осматривать пустыни, следуя в лодке по каналу, который разделяет остров на два: Валаамов собственно и Скитский. Оба вместе имеют до тридцати верст окружности и поросли глухим лесом; около них еще несколько островков принадлежат монастырю, доставляя ему обильный сенокос. Домашний скот запрещен на Валааме, и там нет другого зверя кроме оленей, забежавших по льду с Финского берега. Один из них, в бедcтвеннoм положении, был прибит бурею на льдине и гостеприимно принят иноками; но игумен, опасаясь слишком развлечь их сею внешнею забавою, велел пустить его в лес, где он скоро одичал. Отшельники иногда только встречают оленей в чаще лесa или с пустынного берега видят, как хитрые лионцы таскают из воды рыбу, принесенную весенними льдами, и вот единственные жители, разделяющие с ними дикое уединение.

Так живописны утесистые берега протока, поросшие соснами, кленом и березою, так разнообразны их зелень и виды, что нам казалось, мы плывем посреди величественного сада, в коем искусство воспользовалось местными красотами природы и, по своей прихоти, направило изгибы водяной стези. В роще Скитского острова, на возвышенной поляне, нашли мы малую церковь Всех Святых и около нее несколько хижин, составляющих скит неусыпаемых. Там никогда не прерывается чтение псалмов, и восемь отшельников сменяются каждые два часа. Сия малая пустыья устроена игуменом Назарием для ищущих совершенного покоя, при самой строгой жизни, в подражание знаменитой обители Царьградской святого Маркелла. Церковь была отперта, и слышался внутри нее томный голос чтеца; бледный, изнуренный, он стоял пред аналоем. Мы вошли тихо, – не заботясь о живых, он продолжал Псалтырь за усопших.

За версту от скита, в лесу и болоте, посетили мы еще одного отшельника в келлии, принадлежавшей прежде игумену Варлааму, где он оставил в наследство новому ее жителю гроб, им самим устроенный, для временного отдыха при жизни, для вечного – по смерти. В летнее время множество комаров не дают минуты покоя в этом приюте; но пустынник уверял нас, что они ему полезны, ибо высасывают всю лишнюю кровь.

Вечером возвратясь в монастырь, мы снова посетили игумена. Я говорил ему о новой келлии, которую строит он для себя близ скита, ибо старец, скучая настоятельством, жаждал только безмолвия пустынного. Отклоняя речь о самом себе, игумен завел беседу о душевной пользе уединения. Когда же, рассуждая о различных путях ко спасению, я сказал, как оно трудно – «согласен, что трудно, – отвечал он, – но и стыдно, если не спасемся; ибо какой ответ дадим пред язычниками, во мраке жившими до искупления, – мы, столь ярко озаренные светом Евангелия, которое во всяком быту открыло нам пути к Царствию?» В подтверждение своей беседы игумен предложил мне житие своего Ангела, пустынника Варлаама, и обращенного им Царевича Иоасафа, и я вкратце влагаю здесь сие прекрасное сказание Св. Иоанна Дамаскина.

В Индии, где проповедь апостола Фомы посеяла первые семена христианства, восстал нечестивый царь Авенир; жестокими гонениями старался он искоренить в областях своих благие начала веры и принудил христиан бежать в горы и пустыни. У него родился прекрасный младенец Иоасаф, и собранные волхвы все обещали новорожденному светлое царство: один только из их числа предвещал, что не земное царство назначено будущему покровителю христиан. Огорченный царь велел заключить сына в уединенный дворец, под строгим запрещением не открывать ему о существовании христиан, и, чтобы не огорчить юной души зрелищем житейских бедствий, он воспитывал его в неведении недугов и смерти, удаляя, при малейшем признании грусти или болезни, юношей, избираемых для его развлечения.

Но когда с летами постепенно развивались понятия Царевича, он начал скучать своим заключением и упросил слабого родителя дозволить ему взглянуть на мир. Тщетно царь велел показать ему во всем блеске и торжестве столицу, при кликах народных, при мусикийском хоре; вопреки мерам человеческой предосторожности Иоасаф нечаянно встретил на стогнах сперва слепого и прокаженного, а потом дряхлого старца и, любопытствуя об их участи, с ужасом узнал горькую истину – что каждый может подвергнуться подобным бедствиям и что предел старости есть смерть, часто постигающая и юношей. Пораженный сею вестию Царевич, возвратясь в чертоги, стал тосковать о непрочности всего житейского и, невольно переносясь мыслями за пределы сей жизни, испытывал у друзей своих, нет ли какого-либо другого мира в вознаграждение за суеты здешнего? Тогда один из них, движимый состраданием, открыл ему, что есть люди, проповедующие о блаженствах грядущей жизни, и что страх обращения к их вере был виною столь долгого его заключения. Иоасаф пламенно возжелал беседовать с ними.

В сие время спасавшийся в Индии пустынник Варлаам, свыше извещенный о благом расположении Царевича, возложил на себя подвиг просветить его христианством. В одежде купеческой проник он во дворец и просил у ближайшего царедворца дозволения видеться с Иоасафом. «Я имею, – говорил старец, – драгоценный камень для вашего владыки, исцеляющий от всех недугов, душевных и телесных, и ему одному только могу показать его, ибо камень сей ослепляет тех, которые нечисты сердцем». Допущенный к юному затворнику Варлаам втайне открыл ему о бытии Божием, о создании мира и высокой цели человечества, описал горькое его падение и дивное искупление чрез посредничество Богочеловека и обещал грядущую вечную жизнь взамен странствия на земле. Восхищенный сим божественным учением Цaревич уразумел, что драгоценный камень пустынника есть сам Христос, и немедленно просил крещения. Радостный старец совершил сие великое таинство и, исполнив его духовным утешением, удалился в пустыню. «Сын Небесного Отца, – сказал он сиротеющему юноше, – мы еще свидимся в сей жизни».

Но царедворец, испуганный обращением Иоасафа, который тщетно хотел просветить его христианством, помышлял только об избежании заслуженной казни и заблаговременно сам во всем признался Авениру. Разгневанный Царь послал избить всех пустынников в своей области, чтобы в их числе погиб и Варлаам, но воины не могли найти его вертепа. Тогда некто из вельмож, видя отчаяние Государя, советовал ему коварством уловить Иоасафа. «Предложи Царевичу, – сказал он, – собрать для совещания наших жрецов и его единоверцев. Есть между волхвами один весьма похожий на Варлаама, глубоко знающий все таинства учения христианского. Мы распустим молву о взятии пустынника; волхв представит лицо его на совете и после долгого прения о вере признает истину нашей; пристыженный Иоасаф невольно последует мнимому учителю». С радостию принял Царь коварное предложение вельможи и обещал безопасность всем христианам, желающим состязаться с волхвами. Совет собрался.

Сам Авенир, присутствуя на троне, грозил жрецам своим казнию в случае их посрамления. Но хитрость отца не могла утаиться от проницательного взора Иоасафа; со своей стороны обещал он мнимому Варлааму тяжкие муки, если не одержит победы. Смятенный волхв, по страху смерти, красноречиво опровергал лжеучение язычников и, убеждая других, сам невольно убедился в истине.

Не видя более никаких средств для совращения сына с избранного им пути ко спасению и движимый отеческою любовию, Царь решился разделить с ним государство, чтобы не стеснять друг друга в вере. Но когда в течение трех лет область сыновняя процвела христианством и сам он увидел благие плоды кроткой веры, смягчилось, наконец, ожесточенное его сердце и проникло в душу спасительное раскаяние. Смиренный отец прибегнул к сыну за новою жизнию, и сын был восприемником родителя от святой купели, банею возрождения воздавая ему за собственное земное бытие. Так изменился духовно порядок их плотского родства. Скоро спасенный Авенир скончался в подвигах благочестия.

Тогда блаженный Иоасаф, довольно послужив Богу в мире просвещением своего царства, хотел еще служить ему в пустыне. Тщетно вельможи и народ умоляли его оставаться на престоле. Влекомый жаждою уединения, он избрал им достойного царя, а сам устремился к новым подвигам. Плачущий народ весь день следовал за ним на пути к пустыне, но с солнечным закатом исчез навеки от него Иоасаф. Долго скитаясь по безлюдным местам, открыл он, наконец, вертеп наставника своего Варлаама, и одною молитвою потекла жизнь обоих, доколе юноша не воздал последнего долга старцу. Одинокий труженик еще многие годы подвизался после него в пустыне, как некий ангел охраняя пределы своего царства, променяв индийскую корову на венец нетленный.

Достойно внимания, что сия повесть о житии индийского Царевича, много сходствует с индийскими преданиями о царственном основателе учения буддийского, и весьма вероятно, что буддизм заимствовал ее у христианства, исказив по-своему некоторые подробности и самое учение о вере, в которой слышится, однако, отголосок первобытной истины.

Размышляя о великом отречении Иоасафа, я возвратился от игумена в те самые келлии, куда другой царственный искатель уединения приходил на время облегчить душу, обремененную мирским величием. Здесь в августе 1818 года, благочестивый Император Александр два дня удивлял своим смирением самих отшельников Валаама. Оставив в Сердоболе свиту, с одним лишь человеком приплыл он вечером в монастырь. Братия, созванная по звуку колокола, уже нашла Государя на паперти церковной. Несмотря на поздний свой приезд, раньше всех поспешил он к утрене в собор и смиренно стал между иноками, отказавшись от царского места. Исполненный благочестивого любопытства, пожелал он лично видеть пустынные подвиги отшельников, посетил все их келлии, с иными беседовал, с другими молился, и, утешенный духовным состоянием обители, щедро наделил ее своими милостями. Игумен Иоанникий впоследствии имел всегда свободный вход в царские покои. Память кроткого Монарха священна Валааму.

На следующее утро за раннею обеднею увидел при мощах Преподобных изнуренного инока, который, казалось, с трудом мог стоять. Mне сказали, что он молчальник и уже восемь лет как наложил на себя обет безмолвия, беседуя только на исповеди с духовником. Но неизвестна причина столь тяжкого искуса, превышающего строгий устав, оставленный игуменом Назарием своим инокам. Было их числом до шестидесяти, кроме послушников. Я посетил между тем еще двух весьма занимательных: Вениамина, искусного механика, которого хитроустроенные часы едва ли не будут загадкою для опытнейшего художника, и Гавриила, бывшего начальником судна в американской компании.

Сей последний рассказывал мне много любопытного о духовной миссии нашей в американских колониях, которая вся состояла из Валаамских монахов. Их настоятель Иоасаф в конце прошлого столетия был даже посвящен в Иркутске, Викарным Епископом для просвещения христианством сего дикого края. Но возвращаясь в свою новую епархию, на Кодьяк, он потонул со вcем кораблем на берегах неизвестного острова. С его смертию уничтожился викариат, и из всех его спутников один только престарелый инок Герман долго жил на малом уединенном островке близ колоний, который назвал он новым Валаамом. Я также слышал от Гавриила, повесть об одном из сих миссионеров, Иакове, который, проповедуя Евангелие американцам, пропал без вести. Несколько матросов занесены были бурею на незнакомый им берег материка, к северу от островов Кодьяка. Дикие сбежались к их лодке и хотели умертвить, но они, подражая испанцам Колумба, объявили себя бессмертными. Тогда испуганные американцы отпустили их с честию, сказав им: «Вы, верно, братья тому странному человеку, которого еще недавно мы никак не могли уморить. Он обращал нас к своему Богу, а мы не хотели для него оставить многих жен и привязали к дереву пришельца, чтобы избить стрелами. Но уже совсем мертвый, он три раза восставал и снова начинал убеждать нас, доколе, наконец, не отдали мы его на съедение нашим соседям». Некоторые из старших иноков Валаама помнят, что игумен Назарий письменно был о том уведомлен от самих американских миссионеров.

Я спешил воспользоваться благоприятным ветром для обратного плавания. Некоторые из монашествующих пожелали проводить нас до устья протока, и лодка уже готова была отчалить, когда на горе показался опять почтенный игумен. Он шел на сенокос разделять сельские труды с братиею, ибо никто из них не уволен на покой на Валаам; самые схимники работают в толпе молодых послушников, подавая им благой пример. Картина сия, истинно трогательная, переносит воображение в первобытные времена иночества, когда вслед за великим Пахомием, отшельники ходили добывать себе тростник на пустынных островах Нила. Меня тронуло благосклонное внимание старца, который, опираясь на посох, спешил еще раз проститься с нами, и я снова вышел на берег, чтобы принять его благословение. Напутствуемые его молитвою, достигли мы границ острова и взошли в часовню Святителя Николая, где усердные иноки на прощание отслужили для нас молебен Чудотворцу. Все мы были тронуты сим последним знаком их приязни. Расставаясь на той грани, где для нас кончается мир, я подумал, какими суетными и жалкими должны мы были казаться сим отшельникам, которые могли сказать о себе:

Моря житейского шумные воды

Мы протекли;

Пристань надежную утлые челны

Здесь обрели;

Здесь невечернею радостью полны

Слышим вдали –

Моря житейского шумные воды.

Ha сей раз плавание наше было счастливее, хотя оно продолжалось восемь часов. Не доезжая Сердобольского залива, мы остановились для отдыха гребцов близ малого острова Маргич и увидели на берегу каменный крест с надписью «Здесь отдыхал Император Александр в 1818 году» и несколько ниже – «Здесь отдыхал в том же году митрополит Михаил». Читая имена повелителя Европы и благого пастыря на пустынном утесе Ладожского озера, я горько размышлял об участи всего великого на земле. Сия каменная надпись служит красноречивым эпиграфом Валааму, поясняя отречение его иноков от преходящей славы мира.