Патриархи

Важное событие совершилось тогда в Российской Церкви, важное по самой эпохе, ибо гражданское благосостояние уже клонилось к падению, с угасающим родом Рюрика, и предстояла долголетняя буря, во время коей Церковь спасла отечество, в лице своих первосвятителей, приявших кормило, важное и по восстановлению внешнего, церковного порядка. Протекло уже около полутораста лет после падения Царьграда, и Митрополиты Всероссийские, поставляемые собором своих Епископов, не были утверждаемы Патриархами Константинопольскими, хотя продолжали числиться в их духовной области. – Первоначальное их на то согласие и бедственные обстоятельства Востока могли отчасти извинять сию неточность в подчиненности иерархической, столь необходимой для единства Кафолической Церкви; но продолжение подобного состояния могло бы сделаться опасным. Отдаленность и самая обширность Российской Церкви невольно устраняли непосредственную зависимость ее от бедствующего престола Константинопольского; но с другой стороны ей нельзя было сделаться самобытною, без общего согласия четырех Вселенских Патриархов, чтобы не впасть в пагубный разрыв единства.

Господь же Иисус Христос, промышляющий о той, которую стяжал своею драгоценною кровью, сам все устроил ко благу, такими средствами, которые по наружности кажутся иногда только счастливым стечением обстоятельств, в сущности же суть таинственные пути Провидения. В короткое время два Патриарха, Антиохийский и Константинопольский, пришли за милостынею в наше отечество, а набожный Царь Феодор, услаждавший душу благолепием обрядов церковных, пожелал возвеличить саном патриаршим Митрополитов Всероссийских, и сие произвольное стремление его сердца едва ли не было единственным самобытным действием всего его правления, в котором не участвовало честолюбие Бориса. – Учреждение соборное пятого Патриарха, на место отпадшего Римского, представлялось столь великим событием в мире церковном, как явствует из самых выражений современных актов, что оно никак не могло входить в расчеты политические людей и века, живших более жизнью церковною, нежели гражданскою. Самая постепенность в ходе сего дела показывает, с какою робостью к нему приступали, и что всего замечательнее, – Церковь Российская узнала о том, уже после согласия Царя с Патриархом Цареградским.

В 1580 году, еще при Митрополите Дионисие, когда приходил в Москву Патриарх Антиохийский Иоаким, встреча их в Успенском соборе подала первую мысль об учреждении патриаршества; ибо часто от малых начал проистекают великие последствия. – Митрополит Дионисий не хотел уступить первенства Патриарху Иоакиму и благословил его прежде, нежели сам принял от него благословение, что тогда же слегка заметил ему Патриарх. Вскоре после благочестивый Государь, изложив своей боярской думе, о древнем и новом образе поставления Митрополитов наших, рассуждал, что приличнее было бы учинить в России Патриарха, и послал боярина Годунова советоваться о том с Антиохийским Святителем; но Иоаким отозвался, что дело сие подлежит суду целого собора, и обещал только совещаться с Константинопольским и прочими Патриархами.

Два года спустя, уже при Митрополите Иове, посетил Россию сам Патриарх Цареградский Иеремия II, знаменитый своею ученостью и страданиями ради Церкви; – он даже был заточен Султаном Муратом в Родосе, за твердую защиту прав ее. Лишенный древнего патриаршего храма, Иеремия пришел просить вспоможения у Царя Феодора, будучи предварен Антиохийским о его желании, и принят был с честью, подобающей Вселенскому Архипастырю, от коего зависела и Московская Церковь. Обрадованный Государь предложил Святителю навсегда остаться в России, во избежание бедствий Востока, и утвердить престол патриарший в начальном городе Владимире: ибо Феодор, при всем желании иметь в России Патриарха, еще колебался, чтобы с одной стороны не нарушить прав Константинопольского престола, независимостью Российской Церкви, с другой же чуждался видеть близ себя Первосвятителем иноземца, не знавшего ни обычаев наших, ни языка для совещаний; не хотел также оскорбить и Митрополита Иова, поддерживаемого Годуновым, и вот единственное участие личных видов боярина в столь важном деле церковном.

Опытный старец Иеремия, поседевший посреди трудных обстоятельств Востока, и ревностный к поддержанию собственного престола, не мог согласиться на предложение царское; он ясно видел, что отдаленное жительство во Владимире сделает его равно бесполезным обеим Церквам, Константинопольской и Московской, и просил отпуска в Царьград; наконец, после новых настояний со стороны Государя, решился поставить избранного им Митрополита Иова в Патриархи Всероссийские. Торжественный собор всех Архиереев Русских был созван в столице: сам Царь предложил им совещаться между собою, об учреждении патриаршества Московского, и собор положился во всем на волю Государя, будучи твердо уверен в его благочестивом рвении ко благу Церкви. Приступили в Успенском храме к избранию трех духовных особ, с предоставлением окончательного выбора Царю; Патриарх Иеремия принес имена их в палаты и на имени Иова остановился Феодор.

Но когда однажды (1588 г.) уже испрошено было законное согласие от престола Цареградского, на самобытное существование Церкви Российской, Государь стал наблюдать, чтобы ни в чем не нарушались права братского равенства между обоими Первосвятителями, и чтобы с первой минуты, полною независимостью от Царьграда, пользовался Иов Московский. Таким образом, при наречении, ему велено целоваться братски в уста с Иеремиею, и не оставлять своего посоха, если сам он не оставит пастырского жезла; изменен был и чин наречения, предложенный Вселенским Владыкою. Иов, со свечою в руках, не произносил ему благодарственной речи посреди собора, по древнему чину Константинопольскому; оба только приветствовали взаимно друг друга, на амвоне, и разошлись с равною честью в разные врата; торжество посвящения совершил Иеремия соборно, повторив опять над избранным весь чин рукоположения епископского, ибо сугубая благодать нужна была высшему пастырю Церкви; потом оба Патриарха сели рядом на возвышенном амвоне, и Государь вручил драгоценный посох Иову, вместе с богатою мантией и белым клобуком, украшенным каменьями. Царская трапеза ожидала в палатах Первосвятителей, и сам конюший боярин Годунов водил коня под новым Патриархом Московским, когда по обычаю поехал он благословлять весь город вокруг стен; – великолепные взаимные дары Царя и Патриарха заключили торжество.

Чрез несколько дней, Иов поставил в присутствии святейшего Иеремии, двух бывших Архиепископов, Новгородского Александра и Ростовского Варлаама, в Митрополиты тех же епархий, а потом еще двух: Епископа Геласия Крутицкого, как наместника области патриаршей, и архимандрита Казанского монастыря, знаменитого Гермогена, Митрополитом в Казань. Два первые были в числе кандидатов на патриаршество, при избрании Иова и после того каждый из них опять был представлен, с двумя архимандритами, для выбора царского на свою митрополию. Царь Феодор Иоаннович предварительно условился со святейшим Иеремиею, чтобы Патриархи Московские поставлялись собором своих Епископов, с извещением только Цареградского престола, которое долженствовало быть взаимным, при перемене каждого из Вселенских Патриархов. А для соборного избрания положено было тогда же умножить, в Российской Церкви, число митрополий до четырех и возвысить шесть епископов в архиепископии: Вологодскую, Суздальскую, Нижегородскую, Смоленскую, Рязанскую и Тверскую, и прибавить к бывшим епископствам Коломенскому и Брянскому, еще пять во Пскове, Ржеве Володимировом, на Устюге, Белоозере и в Дмитрове.

Государь, для большей прочности, велел изложить на пергамине все сие новое учреждение, митрополий, архиепископств и епископств, равно и пришествие Иеремии, посвящение им Иова и данное согласие на поставление впредь Патриархов Всероссийских, собором своих Архиереев. Он скрепил грамоту, царскою своею печатью и двумя патриаршими, и печатями всех Архиереев наших и Греческих, а в рукоприкладстве участвовали большая часть архимандритов и игуменов Русских, с архимандритами Цареградскими, от святых гор Синая и Афона и от Св. гроба, пришедших с Патриархом. При наступлении весны отпущен был Иеремия с великими дарами и честью, обещав вскоре прислать утвердительную грамоту от Вселенского собора.

Между тем, перемена внешних отношений Первосвятителя Московского к Цареградскому, из подчиненного в равного ему Патриарха, не изменила внутренних его отношений к своей Церкви: возвысился только один титул, но Митрополит, сделавшись Патриархом, не приобрел новых прав над своими Епископами: – сохранился неприкосновенным церковный суд его над подчиненным духовенством и волостями ему принадлежавшими, исключая тех обителей, коим была предоставлена своя расправа, несудимыми грамотами В. Князей; сохранились и обычные пошлины за вершение дел судных, до него восходивших, о браках, наследствах, завещаниях, святотатствах, и других, и узаконенная подать, которую взимали Митрополиты с каждого прихода своей церковной области, и уставленные деньги при рукоположении диаконов, священников, и дары при поставлении Епископов. Не изменился и самый двор древних Митрополитов, состоявший из своих бояр, дворян и дьяков, детей боярских и людей приказных, наподобие великокняжеского. В отношении же Самодержца, Патриарх остался в том священном положении, в какое искони поставила Вселенская Церковь своих иерархов, пред лицом Константина, Феодосия, Иустиниана и других величайших Императоров Римских: как духовный отец и богомолец царский, Иов приглашаем был в его советы, не вступаясь в них произвольно, и с благословения его вершались дела, предлагаемые ему на усмотрение Государем, который доверял его опытности в трудные годины царства...

Спустя год после отшествия Иеремии, Митрополит Дионисий Тырновский и всея Болгарии, от роду императорского Кантакузинов и Палеологов, принес в Москву к Царю и Патриарху соборную утвердительную грамоту Вселенских Святителей, которые признавая с любовью Патриарха Московского своим собратом, на место отпадшего Римского, давали ему пятую степень в чиноначалии Вселенской Церкви и в ее молитвах после Иерусалимского, хотя первое желание Феодора было, чтобы Московский Первосвятитель поминался третьим, уступая Александрийскому, только по его титулу Судии вселенной. Грамоту сию подписали три Патриарха, Константинопольский Иеремия, Антиохийский Иоаким и Иерусалимский Софроний, за смертью четвертого Александрийского, и сверх того сорок два Митрополита восточные, девятнадцать Архиепископов, и двадцать Епископов, с прочим освященным собором. Несмотря на то, Царь и Патриарх, продолжали настаивать о третьей степени, а святейший Иов, на торжественном отпуске Митрополита Дионисия Тырновского, не принял его предложения о избрании кого-либо из Митрополитов Греческих, в представители лица своего у Константинопольского патриаршего престола, по примеру прочих иерархов восточных. С великою честью и с богатейшими дарами, ко всем Патриархам, отпустил Государь Митрополита Дионисия и, в пространной грамоте, изложил опять всему собору и наипаче Константинопольскому Владыке, все дело о его пришествии, совете, избрании и самой степени Иова, и послал щедрую милостыню на сооружение новой патриаршей церкви, вместо древнего храма Пантократора, отнятого Султаном Муратом.

Когда таким образом устроялась православная Церковь в России, великая опасность угрожала ей в пределах Польских и Литовских, выбором нового Короля. Колебалась безначальная Польша на сейме Краковском, где между тремя искателями ее шаткого престола, Максимилианом Австрийским, Сигизмундом Шведским и самим Феодором, всенародное множество клонилось уже в пользу Царя; но решительный отзыв великих послов наших, о неизменном православии Государя, открыл путь Королевичу Шведскому, и с воцарением Сигизмунда, ревнителя Рима, началась та враждебная политика Западной Церкви против России, которая столь жестоко отозвалась в Унии и Самозванцах и наконец в бедственном разорении Московском. Феодор, как бы предчувствуя грозу от Сигизмунда, всеми средствами убеждал Максимилиана не уступать ему короны Польской, но дружественные сношения с Цесарем и богатые дары царские, предназначенные для общего крестового похода, были единственным плодом желанного союза.

Начались пограничные распри со Швецией, за частые набеги ее в Карелии, где разоряла волости Соловецкого монастыря и малые беззащитные пустыни. Сам Государь, не получив удовлетворения, поднялся в поход под Нарву; однакоже приступом сего города окончилась война, доставившая России несколько порубежных крепостей и краткое перемирие; враждебные замыслы Швеции обнаружились при первом благоприятном для нее случае, во время смут самозванцев.

Но самым гибельным происшествием сей эпохи, которое искуплено было впоследствии столь многою Христианскою кровью, была несчастная кончина Царевича Димитрия, восьмилетнего брата Феодорова, убиенного в Угличе. По сказанию всех летописцев и единодушному гласу народа, он пал от руки людей, подосланных Годуновым, из опасения нелюбви к нему Димитрия, и, чтобы истреблением сей последней отрасли царской, держава Российская перешла в его род. Князь Василий Шуйский, отправленный Царем в Углич, для исследования кровавого дела, обвинил в мятеже граждан, умертвивших убийц Царевича, а дядей его Нагих и всех приближенных, в небрежном за ним смотрении; по неправому розыску, укрепленному многими свидетелями, выведено было будто блаженный отрок, в припадке падучей болезни играя сам накололся на нож. В Углицком соборе погребли праведное тело; казни и ссылки постигли ревностных горожан, коими населили Пелым на тундрах Сибирских, и запустел многолюдный Углич; а тела убитых в нем ради смерти Царевича, пристава Битятовского, его сына, племянника, сына мамки Димитриевой, и других оглашенных в убийстве, предали земле с честью. Трое Нагих, дяди отрока, были разосланы по дальним темницам; Царица мать пострижена неволею, под именем Марфы, в дальних пределах Белозерских, в убогой обители Св. Николая. Молва народная временно утихла, под спудом благодеяний Бориса, после страшных пожаров, опустошивших Москву и другие города; наконец все меры предосторожности человеческой были приняты, чтобы заглушить вопль земли Русской и вопиющую из недр ее кровь неповинную; – тщетно, сам Господь явил себя мстителем за неправду.

Неожиданное нашествие Хана Крымского Казы Гирея, отвлекло на время общее внимание. Воеводы пропустили полчища Крымские на берегах Оки, и с вершины Воробьевских гор, хищный Хан уже пожирал взорами златоверхую Москву, как бы свою добычу, которую обступили несметные его рати. Но, с высоты своего Кремлевского терема, спокойно взирал набожный Феодор на враждебные полки неверных и почитал грехом боязнь. Он поднял икону Донской Божией Матери, которая некогда сопутствовала предку его Димитрию на побоище Мамаевом; Патриарх Иов, с молебнами, вручил ее духовному собору, чтобы нести вокруг стен и поставить под шатром в походной церкви Св. Сергия, всегдашнего заступника в час бедствий, среди стана ратных, ополчившихся наскоро у врат столицы. День целый бились со стен и под стенами, и Годунов с воеводами распоряжал битвой; день целый страшное ожидание волновало сердца осажденных, кроме одного Феодора, который тихо заснул под шум воинской бури, сказав: «завтра не будет врага» и наутро его не было; – он бежал испуганный вестью о приближавшейся помощи, оставив по себе богатую добычу. На том месте, где стоял шатер Сергиев с чудотворною иконою, воздвигнут был усердием царским монастырь, во имя Донской Божией Матери, избранной воеводы сего победного дня, и щедро наградил Государь вождей своих, наипаче же правителя Бориса златою гривною.

Но едва миновалась опасность, как опять пробудилась молва народная о смерти Царевича; говорили, что Годунов был виною пожаров, Годунов накликал Хана, чтобы заглушить память Димитрия, Годунов будто бы подменил сына, родившегося у Феодора, дочерью (рождение коей ознаменовано было богатою милостынею четырем патриаршим престолам и горько оплакана ранняя смерть ее безутешными родителями). Жестокая молва сия, непрестанно возобновляясь при каждом событии, преследовала Бориса во все царствование Феодора, доколе не возросла, при собственной его державе, в меру возраста, в страшное лицо человеческое, которое одним своим подобием с Димитриевым, сокрушило престол его.

Между тем, в южной России, усилия хитрого иезуита Антония Поссевина, отринутого Иоанном, о восстановлении союза Флорентинского, возымели, наконец, желанный успех, под покровительством Сигизмунда. Притеснения вельмож, которые вопреки статуту Литовскому, данному при его коронации, силою приобретали себе имения православного духовенства, принудили Митрополита Онисифора, пастыря ревностного, испросить новые привилегии у Короля, для ограждения своей Церкви. Уже десять лет управляя ею, с трудом мог он, при Стефане Батории, отклонить введение нового календаря Григорианского, запрещенного окружною грамотою Патриарха Иеремии. С одной стороны беспрестанные гонения, и внушения тайные и явные, к измене православию; с другой слабость защиты и крайняя борьба за основные права свои, произвели послабление нравов в духовенстве и неправильность в избрании Епископов. Сам Митрополит, хотя жития непорочного, был женат дважды, вопреки канонов, равномерно и Епископ Луцка Кирилл Терлецкий, первый виновник Унии.

Патриарх Иеремия, посещая впервые паству, не мог равнодушно смотреть на подобные беспорядки: властью своею он отрешил Митрополита Онисифора, и посвятил на его место представленного ему в Вильне дворянами Литовскими, Михаила Рагозу, против своего желания, по свидетельству летописи, как бы предчувствуя его отпадение. К несчастью двоеженство и порочная жизнь Епископа Луцкого не были еще тогда известны Патриарху, обольщенному его притворною ревностью, но Иеремия лишил сана преступного архимандрита Супрасльского Тимофея, и отправляясь в Москву поручил новому Митрополиту созвать в его отсутствие собор для исправления церковного. Чувствуя необходимость просвещения, Патриарх Иеремия, по примеру той ставропигии, какую основал он в Успенском монастыре города Львова, принял под свое особое покровительство и училище братской Святодуховой обители в Вильне, объявив ее ставропигиальною, а на обратном пути благословил в Киеве начало Богоявленского братства, впоследствии преобразовавшегося в академию; потому что он видел, какое преимущество имели над православными образованные ревнители западной Церкви, иезуиты. Архиепископ Елассонский Арсений, сопутствовавший ему в Москву с Митрополитом Монемвасийским, где остался и получил епархию Суздальскую, может быть не без цели, взят был Иеремиею, из ректоров училища Львовского, чтобы на пути своем распространять повсюду просвещение.

Но после годичного пребывания в столице Русской, Патриарх не нашел в Вильне желанного собора, и увлекаемый далее делами церковными, решился ожидать его сперва в Замостье, потом в Валахии, хотя с тратою драгоценного времени и с большими издержками, тягостными для его убогого престола. – Но ожидания Иеремии были тщетны, слишком много обличений предстояло на соборе, а слабый Митрополит Рагоза опасался последствий. Между тем слух о порочной жизни Епископа Луцкого уже достиг до Иеремии, и он послал из Замостья иеромонаха Григория, с грамотою для его обличения, к Митрополиту; но Епископ Кирилл велел силою отнять ее у Григория, на пути чрез свою область; а сам исполненный дерзости, не устрашился ехать прямо к Патриарху для оправдания, взяв с собою ревностного в православии Епископа Львовского Гедеона Болобана, и снова обольстил коварными уверениями Первосвятителя; в знак своей приверженности он даже проводил его, вместе с Гедеоном, до границ Валахии.

Однакоже насильственный поступок Кирилла, с посланным патриаршим, не мог долго таиться; пробудилась новая молва, и Епископ Владимирский, Мелетий Богуринский, обличил опять Кирилла пред Патриархом. Тогда Иеремия, назначив своим экзархом на собор архимандрита Дионисия, вручил доверительную грамоту Мелетию для созвания сего собора, потому что не надеялся более на Митрополита; с него же требовал, как бы в наказание за потворство виновным, уплаты тех издержек, какие принужден был сделать во время тщетных ожиданий в Замостье. Коварный Кирилл Терлецкий умел употребить в свою пользу и это малое обстоятельство; предвидя свое осуждение на соборе, он испугал Митрополита вымышленною пенею, и тем уклонил от исполнения воли патриаршей; а у Мелетия похитил, во время дружеского посещения, верющую грамоту и, после скорой его кончины, убедил Рагозу посвятить на епископство Владимирское Игнатия Поцея, которого сам недавно постриг в монашество из кастелянов Брестских, для своих преступных замыслов, зная, что Игнатий уже изменил однажды православию.

Оба они сделались главнейшими ревнителями Унии, и всеми убеждениями старались склонить к ней прочих Православных Епископов, на двух частных съездах в Бресте Литовском и Львове; но встретили сильных себе противников в Гедеоне Балабане Львовском и Михаиле Копыстенском, города Перемышля, и в красноречивом архимандрите Киево-Печерской лавры Никифоре Туре. Однакоже, почитая каждое средство позволительным для достижения цели, испросили лестью подпись обоих Епископов на пергаменте, на коем будто бы хотели писать челобитную к Королю, о новых привилегиях и ограждении Церкви православной, а вместо того написали соборное прошение к нему и Папе о соединении с Римскою.

Между тем, Патриарх Иеремия, слыша о волнении церкви Малороссийской, разослал окружную грамоту с другим экзархом своим Никифором, угрожая Митрополиту и Епископам в случае отступничества, извержением; но Король Сигизмунд обнадежил их своим покровительством, обещая, что отлучение патриаршее будет недействительно в областях его. Скорая кончина опытного правителя Церкви, святейшего Иеремии, и, в течение двух лет, частая перемена трех его преемников, благоприятствовало Унии, хотя управлявший после них престолом Константинопольским, мудрый Патриарх Александрийский Мелетий Пига, посылал новые окружные грамоты для поддержания православия, с экзархом своим Кириллом Лукарем, будущим Патриархом Царьграда. Не умолкали и два ревностные пастыря, Гедеон и Михаил Перемышльский, и архимандрит Печерский; наряду с ними подвизался столетний старец воевода Киевский, Князь Константин Острожский, издавна знаменитый любовью своею к просвещению. Еще при Иоанне Грозном ему обязана была Церковь православная, изданием первой печатной Библии и других священных книг на славянском языке, и цветущими училищами в Остроге и Киеве. Он рассылал повсюду грамоты патриаршие и принимал под свое покровительство экзархов и православных, гонимых Королем, который не смел его касаться.

Несмотря на сии противодействия, Ипатий успел созвать в своей епархии собор, потому что удобнее мог склонить на свою сторону слабого Митрополита в пограничном Бресте Литовском, нежели в столице православия Киеве, или Вильне и Новогродке, обычном его пребывании. Кроме Митрополита, Ипатия и Кирилла, присутствовали еще, со стороны православных, Нафанаил Полоцкий, Гедеон Львовский, Михаил Перемышльский, Леонтий Пинский, Дионисий Холмский, со многими архимандритами и игуменами; а со стороны Римлян примат королевства, Архиепископ Гнезненский, с четырьмя другими Епископами. Ипатий, открыл собор убедительною речью о присоединении к Западной Церкви, и, после многих прений, преклоненный Митрополит с четырьмя Епископами, изменившими православию, Ипатием, Кириллом, Леонтием и Дионисием, подписали соборную грамоту о союзе, на условиях Флорентинских, но с сохранением всех правил и обрядов Восточной Церкви. – Смерть избавила Нафанаила Полоцкого от подписания столь горестного акта, но Гедеон и Михаил сильно восстали против, и нашли себе отголосок в духовенстве и народе. Однакоже Ипатий и Кирилл, старанием Короля Сигизмунда, посланы были, как бы от лица всей Российской Церкви, к первосвященнику Римскому, для засвидетельствования пред ним своей покорности, и Климент VIII торжествовал успешное совершение давно желанного союза. Но еще до возвращения послов, Гедеон и Михаил, узнав о злоупотреблении их собственноручной подписи, всенародно огласили сей коварный поступок, а Князь Острожский громко вопиял против измены Брестской, где пять архиереев выдали все православие. Волнение общее, за древние догматы веры, в такое время, когда должен был собраться сейм королевский, сделало необходимым для обеих сторон созвание нового собора, который бы мог определить яснее настоящее положение Церкви и обнаружить ее истинных пастырей или противников, и в том же Бресте Литовском соединился опять собор гораздо многолюднейший первого. Там уже не одно духовенство православное пришло защищать права свои, но поднялся и старец Князь Константин Острожский с лучшим дворянством; от имени же Короля присутствовали гетман Литовский Радзивил с приматом и воеводами.

Два экзарха патриаршие, Никифор и Кирилл Лукарь, Митрополит Белградский Лука и Епископы Гедеон и Михаил, архимандрит Печерский Никифор и другие священные особы, были представителями своей Церкви на соборе Брестском (1596 г.). Видя колебание Митрополита Михаила, который только накануне подписал окончательное согласие на Унию, и притеснения от своих противников, не принимавших Никифора за экзарха патриаршего, они собрались торжественно в отдельном доме, потому что не могли испросить себе церкви; там, со всеми православными из клира и мирян, после двукратного, тщетного призывания Митрополита, предали его анафеме, как отступника от православия, вместе с отпадшими Епископами. А соборище Униатское и Римское, подтвердив торжественно первые условия союза, который запечатлело общественным служением в едином храме, произнесло тоже отлучение против благочестивых, и так распалась Церковь Малороссийская, на Православную и Униатскую, сохранив однакоже единообразие, не только в священнослужении наружном, но даже и в догматах, ибо Рим допустил сперва символ веры без изменения, и требовал наипаче одной лишь покорности Папе.

Отселе начались тяжкая долголетняя борьба Православия с Униею, во всех пределах Польских и Литовских, и гонения Западной Церкви, в особенности же правительства на тех, которые не хотели изменить вере предков: вопреки всех прежних основных узаконений, они лишались своих гражданских прав, искони равных для обоих исповеданий. Гонения были столь жестоки, что три года спустя после Брестского собора, сенаторы и дворяне православные принуждены были соединиться с другими первостепенными и меньшими членами государства, исповедания протестантского, чтобы торжественным актом конфедерации Виленской, обещать друг другу взаимную помощь и защиту на сеймах и трибуналах, пред лицом королевским. Явились и другие защитники, вооруженные мечом вместо закона, вольные казаки сечи Запорожской, которые, под предводительством своих атаманов не раз уже устрашали Польшу. Король Стефан Баторий дал им привилегии законные, признав их атамана; но опасность в свободном исповедании веры православной, бывшей необходимым условием сечи, возмутила их против Сигизмунда, и даже на время лишила всех привилегий коронных, когда храбрый атаман Наливайко, нанесший столько уронов войскам Польским, сам наконец был разбит и сожжен гетманом Жолкевским. Скоро однакоже они восстали, под предводительством нового витязя Сагайдачного.

Возгорелась и иная война, язвительных прений и укоризн, между духовными обеих враждующих сторон, и доколе смерть не заключила уста защитников Церкви, Гедеона, Михаила Тура и самого Князя Осторожского, они подвизались словом и писанием, но все это было слабо в сравнении превозмогавшего насилия Унии. Епископы, избираемые из числа самых приверженных Риму, имели не только возможность проповедовать словом, но и действовать помощью правительства, и таким образом, в течение немногих лет, совратили до четырех миллионов людей в своих епархиях.

Митрополит Рагоза отнял у православных в Киеве древний собор Софийский, который однако недолго оставался в руках Униатов; но он тщетно старался присвоить себе лавру Печерскую, огражденную молитвами основателей Антония и Феодосия. Сам он не смел уже, после своего отпадения, обитать в Киеве и Вильне: местом постоянного пребывания избрал Новогродок, и там до конца жизни не преставал колебаться, уверяя письменно в своем православии Князя Острожского и послов Российских, приезжавших в Польшу. Ипатий Владимирский, избранный по смерти его Митрополитом, поддержал и утвердил Унию, распространением Доминиканских монастырей, во всей своей церковной области, и насильственным отнятием многих имуществ у обителей православных, начиная с Киева. Он испросил запрещение королевское принимать в училища православных, и вместе с тем никуда не позволял посвящать неученых. Много содействовал в его решительных мерах к успеху Унии, Папа Климент VIII, дважды посылавший своего легата аббата Комулея к Царю Феодору, будто бы для общего крестового похода, но с той же целью, с какою некогда странствовал по России иезуит Антоний Поссевин.

А между тем, один за другим, отходили к покою поборники православия, уже никем не заменяемые. Прежде всех и почти в одно время скончались, столетний Князь Константин Осторожский, как бы отживший уже другой век человеческий, чтобы поддержать бедствующую Церковь, в ожидании лучших времен, и бодрый ее пастырь Епископ Львовский Гедеон. – Семейство первого, кроме одного сына, воеводы Князя Василия, отпало в Унию; паства второго оставалась долго без главы, доколе наконец Митрополит Валахский не поставил на место его Епископа Иосифа. Скоро преставился последний ревнитель Церкви, Епископ Перемышльский Михаил, и все православные, не имея более святителей, принуждены были прибегать, для рукоположения священников и для святого мира, в отдаленный город Львов к Епископу Иосифу, единственному во всей юго-западной России. А дерзость Митрополита Ипатия возрастала по мере их упадка; даже с опасностью жизни продолжал он передавать древние обители Униатам, и в Вильне едва не сделался жертвою ярости народной, за насильственное присвоение Троицкого кафедрального монастыря. Вопреки правил церковных, заживо назначил он себе преемником, любимца своего Иосифа, который еще усилил Унию, учреждением конгрегации училищ и главной над ними семинарии. Противодействуя ему теми же средствами, некоторые из вельмож православных старались со своей стороны заводить так называемые училищные братства, жертвуя в них своим имуществом.

В столь бедственном и безутешном положении находилась, в течение более двадцати лет, Церковь Малороссийская, лишенная своих Митрополитов и всех Епископов, до пришествия Патриарха Иерусалимского Феофана, волнуемая Униею, одолеваемая Римом. – Но и Церкви Российской горько откликнулись сии смятения страждущей сестры ее, когда из того же зараженного гнезда, из тех же гибельных стихий, создался страшный Самозванец, искусною рукою иезуитов, и тою же бурею дохнул на Россию.

Но уже Феодор закрыл глаза навеки (1598 г.), спасенный Провидением от зрелища грядущих бедствий: в лице его шестивековой род Рюрика прощался с Россиею, осыпая ее последними благодеяниями на вечную разлуку; – блаженна была кончина христолюбивого Царя: ему виделся святой муж, сретающий его в небесные сени, и пусть остался без него дом царства Московского. Безутешная вдовица Ирина, единодушно признанная правительствующею Царицею, оставила престол и постриглась в монастыре Новодевичьем; однакоже, на ее новое ангельское имя Александры, продолжали писаться грамоты и вершиться все дела, ибо не было другой главы государству. Патриарх соблюдал только тишину и созывал думу, сперва боярскую, потом земскую, для избрания Царя. Два лица привлекали на себя общее внимание, по сродству с усопшим: двоюродный брат его по матери Анастасии, боярин Феодор Никитич Романов, и шурин его по супруге Ирине – Борис Годунов.

Но Россия, в течение четырнадцатилетнего царствования Феодора, уже привыкла к правлению Бориса, и испуганная небывалым дотоле сиротством своим и безначалием, избрала его, по внушению Патриарха Иова и приближенных Бояр. – Долго отказывался Борис, и даже укрылся в келью Царицы сестры своей. Патриарх, с крестным ходом всего духовенства, едва мог умолить его на царство, ради пришествия к нему в обитель самой иконы Владимирской Богоматери, и торжественно венчал в соборе Успенском, венцом Мономаха.

Казалось все благоприятствовало новому Царю, мудрому и опытному в делах правления, уважаемому внутри и вне государства, коего один воинский стан испугал послов Крымских на берегах Оки, и с которым дружественно сносились Кесарь, Королева Английская, Шах Персидский, и ближние соседи. Двор его царский славился необычайною пышностью, а терем украшался цветущею семьею, сыном Феодором и дочерью Ксениею, предметами его нежнейшей любви, для коих старался упрочить светлое будущее и два престола: Русский Феодору и Датский Ксении, чрез союз брачный с Королевичем. – Не было причины сомневаться в порядке законного престолонаследия; но ближние бояре и родственники Феодора, Романовы, возбуждали подозрение Годунова. Их оклеветали в покушении на жизнь царскую и подобно Нагим, дядям отрока Димитрия, разосланы были по дальним темницам пять братьев Романовых, где четверо скончались. Старший из них Феодор и супруга его Мария пострижены неволею, первый, под именем Филарета, в пустынной Сийской обители, другая же, под именем Марфы, в обители Заонежской; а юный сын их Михаил, будущий Царь, разделил заключение с дядею своим, Князем Черкасским, на Белом озере.

Скоро распространился жестокий голод по всей России, тщетно облегчаемый благоразумными мерами Бориса, который кормил и занимал работами народ; памятником царских забот осталась сооруженная в столице колокольня Ивана Великого. От голода возникли болезни, разбои и своевольство по всему государству. – Это было только начало бедствий, которых не могли отклонить ни усердные молитвы, ни щедрые вклады и милостыни Бориса, великолепнейшего из всех Царей по своим даяниям. Страшные знамения как бы предваряли о наступающих смятениях; но, подобно кроткому супругу Феодору, еще с миром отошла инокиня Царица Александра; – остался Борис один, чтобы исчерпать все горе.

В сие тяжкое время пронесся слух по России, что давно оплакиваемый ею отрок, сын Иоаннов, Царевич Димитрий, жив и явился в Польше. Смущенный Борис стал испытывать о времени явления его, и о самом лице Самозванца, и вызвал даже, для объяснения, заточенную мать Царевича, из Белоозера в столицу. Открылось, что некто из детей боярских, Григорий Отрепьев, живший сперва в услужении у Романовых, сметливый и грамотный, постригся в иноки, перешел из Суздаля в Чудов монастырь, где Патриарх Иов посвятил его в диаконы и занимал писанием канонов, несмотря на предостережение Митрополита Ростовского Ионы, который предвидел в юном недостойном чернеце сосуд диавольский. При дворе Патриарха и Царя слышал Григорий, о бедственной кончине Царевича, о случайном сходстве своего лица со Димитриевым, и в нескромных шутках обещался быть Царем на Москве. Дерзкая речь достигла Царя, и Соловецкий остров ожидал инока, когда, чрез родственного дьяка, узнав о своем осуждении, Отрепьев тайно бежал, с двумя другими чернецами, в Новгород Северский, переходя из обители в обитель. В Путивле впервые намекнул он архимандриту о своем высоком происхождении. Принятый в Киеве, у сына знаменитого Князя Константина Острожского, он опорочил себя нечистою жизнью, бежал в сечу Запорожскую к казакам, участвовал в их удалых походах; потом учился грамоте Польской и Латинской, в Волынском училище, и поступил в услужение к богатому вельможе Князю Адаму Вишневецкому, где в час мнимой болезни открылся духовнику и убедил легковерного Князя в своем царском роде.

Такое сказание, в беглом иноке Отрепьеве, распущено было из столицы, при первых слухах о появлении Лжедимитрия, и возглашена ему соборная анафема вместе с вечною памятью блаженному отроку; послан и дядя Отрепьева, Смирной, в Польшу для обличения племянника пред Сигизмундом, куда уже проник Самозванец, честимый Князем Вишневецким, как истинный сын Иоанна, будто бы спасенный верным врачом из Углича: он был поддерживаем иезуитами и папским нунцием Рангони, которые избрали его орудием для покорения России, и обратили к нему сердце Короля. Посреди тяжкой борьбы Унии с Православием, обуревавшей тогда Литву и Волынь, ничто не могло быть благоприятнее Риму, как появление такого лица, которое бы в силах было, лестью потрясти православие в самом его сердце, в столице Русской; всякое средство казалось позволительным. – Сигизмунд, признав Лжедимитрия, не решился однакоже нарушить перемирия с Россиею, и дозволил только своим вельможам действовать в пользу мнимого Царевича.

Первый вооружился воевода Сендомирский Мнишек, горделивой дочери коего Марине обещал Самозванец руку и престол Московский; скоро присоединились к нему беглые шайки Украины и казаки Донские, убежденные одним изменником в подлинности Царевича; взволновались пределы Северские. Борис в недоумении мешкал и рассылал соборные грамоты патриаршие в Киев и Литву, для разуверения воевод, духовенства и народа; наконец выслал и войско, которому споспешествовала мужественная защита Новгорода Северского, воеводою Басмановым. – Дважды разбитый Самозванец, дважды опять появлялся с новыми силами уже в пределах Орловских, и между тем более и более приобретал себе мнение народное, когда внезапная кончина поразила Бориса, по выходе из царственной трапезы. Едва успел он приять образ иноческий, с именем Боголепа, и поручить Патриарху юного сына Феодора: – с ним кончилось и величие его дома.

Бояре присягнули новому Царю, но ненадолго: мужественный Басманов, избранный воеводою войску царскому, предал его Лжедимитрию; за сею изменою последовала другая, первейших вельмож Российских. Ужас объял столицу, грамоты Самозванца загремели с лобного места; тщетно бояре Шуйский и Мстиславский, по совету Патриарха, вышли из Кремля уговаривать народ, буйные кинулись в Кремль и свели юного Царя с его матерью и сестрою, в тот частный дом Бориса, отколе так пышно взошел он на царство. Бояре, единомышленники Самозванца, возгласили ему присягу, тщетно в соборном храме Успения обличал их Патриарх Иов; во время литургии вторглись злодеи в храм и совлекли с него святительские ризы. Сам он, сложив с себя панагию к образу Владычицы, с твердостью произнес: «здесь, пред сею иконою святою, поставлен я был в святители и девятнадцать лет хранил целость веры: ныне вижу бедствие царства, торжество обмана и ереси; Матерь Божия спаси православие». На него надели черную рясу, позорили на площади и повезли на телеге в Старицкий монастырь, прежнюю его обитель. А юного Царя и его несчастную мать удушили убийцы, подобные тем, какие некогда нашлись для отрока Димитрия, – ибо Господь взыскивает иногда грехи отцов на детях.

Торжественно подвигался к Москве Лжедимитрий; сановники государства устремились к нему на сретение в Тулу, и уже там увидели его предпочтение иноземцам; первым советником его был иезуит. Радостно встретила столица мнимо воскресшего сына Иоаннова, по привязанности к древнему племени Царей своих, и скоро остыла к самозванцу, видя нечестие и своеволие окружавших его Поляков, и неуважение к святыне самого Царя, попиравшего отеческие предания. Приступили наскоро к избранию Патриарха, вместо заточенного Иова. Самозванец страшился Святителей Русских и выбрал Грека Игнатия, Архиепископа Рязанского, бывшего некогда Кипрским, который пришел в Россию с Патриархом Антиохийским и остался на жительство, подобно Арсению Элассонскому. Однакоже, для соблюдения порядка церковного, Лжедимитрий послал избранного им в Старицу, испросить благословение у старца Иова; но твердый посреди гонений, зная преклонность Игнатия к обычаям Римским, Святитель отказал в благословении, несмотря на угрозы, назвал его пастырем достойным своего атамана: вопреки Иову посвятили Игнатия. Для большого свидетельства о мнимом родстве с Иоанном, возвращены были из заточения, оставшиеся еще в живых, Нагие и Романовы, инок Филарет, инокиня Марфа и юный сын их Михаил. По воле Провидения, употребляющего и недостойные орудия на пользу, Лжедимитрий сделался виною возвышения Филарета Никитича, которого посвятили Митрополитом в Ростов. Возвращены и другие знаменитые изгнанники, мертвые и живые: гробы Нагих и гробы Романовых с честью перенесены в Москву; гроб же Бориса с бесчестием извергнут из собора Архангельского, и зарыт в монастыре Варсонофьевском, в ожидании третьего погребения в лавре Троицкой, уже при Шуйском.

И бедствующий Царь, из рода Казанских, Симеон Бекбулатович, названный В. Князем Тверским при Иоанне Грозном, сосланный в свою область и ослепший при Феодоре, на краткое время воспользовался милостью царскою, чтобы опять кончить заточением в Соловецкой и Белозерской обители, где довершил иноком странное и многомятежное свое поприще. Сама Царица инокиня Марфа, мать настоящего Димитрия, вызвана была вторично из Белозерской пустыни, мнимым ее сыном, и должна засвидетельствовать, безмолвным сознанием и приятием почестей царских, о подлинности Лжедимитрия. Ей устроили келью в Кремле в Вознесенском монастыре, где приняла она как дочь и гордую невесту Самозванца. С чрезвычайным торжеством пришла из Польши Марина, с отцом своим воеводою, к крайнему соблазну народа, по нескромности обычаев западных, и неуместной расточительности Царя, который отдавал целые области ей и тестю Мнишке. Два мужественные Святителя дерзнули требовать крещения новой Царицы и оставления догматов Римских, прежде ее венчания, Митрополит Гермоген Казанский и Иосиф Епископ Коломенский, и сосланы были в монастыри своих епархий; брак и венчание совершились вместе. Лжедимитрий, еще прежде дозволивший Римским священниками и Лютеранам отправлять свое богослужение в Кремле, уже совершенно пренебрегал обряды православные, переписываясь с Папою, который приглашал его к соединению Церквей, и находясь в тесных сношениях с его нунцием Рангони и иезуитами. Поход крестовый, для завоевания Царьграда, был любимою мечтою воинственного Самозванца. – Между тем, с умножением насилий Польских, оскудевало терпение народа; ропот и обличения делались более гласными. Один дьяк царский не убоялся, в лицо Лжедимитрию, назвать его Отрепьевым, и заплатил жизнью за великодушную смелость, подобно другим, не щадившим себя для истины. В числе их явился царедворец, некогда льстивый при Годунове, Шуйский, который лжесвидетельствовал о убиении истинного Димитрия и отважился сказать правду о ложном. Ходатайство Царицы матери едва могло спасти его от казни, уже на лобном месте, но он сделался за то предметом любви народной; беспечный Самозванец, забыв все меры благоразумия, посреди увеселений брачных, скоро возвратил его из ссылки, и Шуйский составил в доме своем заговор с боярами, людьми градскими и воинскими, для низвержения лжецаря.

Ночью взволновалась Москва, с рассветом ударили в набат и толпы вооруженных, предводимые Шуйским, устремились в Кремль к палатам царским. Одни только телохранители иноземные защищали Самозванца; он бросился из окна на житный двор, где был прежний дом Царя Бориса, и со сломанною ногою поднят был стрельцами. Еще раз требовали свидетельства матери, чтобы удостовериться в истине лица его, и в сию минуту вызванная из келий Марфа не признала его сыном. – Стали допрашивать самого Лжедимитрия, два выстрела поразили его среди допроса; бояре едва спасли его супругу Марину, с отцом ее и послами Польскими; но немногие из Поляков избегли яростной черни. Шуйский с трудом усмирил мятеж; прах Самозванца сожгли и развеяли. На другой день после смятения, дума боярская и народ единодушно избрали Царем виновника избавления, Князя Василия Шуйского, старейшего, между родами княжескими Рюрика. Митрополиты и Епископы благословили его на царство (1606 г.) и тогда же заключили в Чудов лжепатриарха Ипатия, поблажавшего Самозванцу. Новый Царь, прежде всего, требовал избрания нового Патриарха, чтобы не оставалась без пастыря Церковь Русская; – дряхлый Иов уже ослеп от зол и гонений. Общим голосом освященного собора избран был великодушный Митрополит Казанский Гермоген, исповедник во дни Лжедимитрия, мученик за веру и отечество во время междуцарствия, ибо страшная буря, возбужденная Самозванцем, не утихла его свержением; спасение Марины, послов и некоторых вельмож Сигизмундовых не удовлетворило Польши, которая хотела воспользоваться бедствием России и сокрушить в ней державу и православие подобно как в Литве.

Не утихала буря и внутри государства; достаточно было однажды возбудить и взволновать умы, именем близким сердцу народа, чтобы беспрестанно являлися новые самозванцы и новые изменники, с которыми тщетно боролся Василий в четырехлетнее свое царствование. Казалось Россия не верила ему за первую ложь над гробом Царевича. – Этот самый гроб, с нетленными мощами блаженного отрока, решился перенести в столицу Шуйский, для большего удостоверения России, на которую мало действовали его грамоты, вместе с грамотами Царицы Марфы. Он послал родственного Димитрию Митрополита Ростовского Филарета, с Архиепископом Астраханским Феодосием и боярами, за святыми останками в Углич, и сам принял на рамена сие царственное бремя, чтобы опустить в могилу, изготовленную некогда в Архангельском соборе для праха Борисова. Но обилие чудес и исцелений над гробом Царевича, не допустило довершить погребения; он был поставлен среди собора для благоговейного чествования и пред нетленным лицом своего сына, еще однажды, всенародно испросила себе его мать Царица, разрешение в невольном лжесвидетельстве, у Патриарха Гермогена.

И другой великий разрешитель и страдалец был вызван из глубины своей келлии, где уже ослепший плакался о суете мера, – Иов Московский. На краю гроба, за несколько дней до кончины, подвигся он из обители Старицкой, мольбами Царя и Патриарха, чтобы придти разрешить в столице народ Московский и всю землю Русскую, от измены сыну Бориса и присяги Самозванцу. Трогательное зрелище открылось в соборе Успенском; – слепой, в рясе иноческой, стоял Иов у патриаршего места, рядом с Гермогеном, и внимал покаянию народному, изложенному в грамоте царской, которую громогласно читали ему с амвона; сам он, в свою чреду, прочел отпустительную грамоту народу, и разрешал его, как бывший Патриарх, исчисляя бедствия отчизны и собственные страдания, в том самом соборе, где стоял уже как выходец другого мира, безмятежного, беспечального, с тихим соболезнованием взирая на многомятежное волнение земли и, как всякое завещание твердо лишь по смерти завещателя, Иов, едва достигнув обители Старицкой, – скончался.

Первый поднял на юге знамя бунта Шаховской, именем Димитрия, когда еще семейством Мнишек не был создан новый самозванец, и Марина с отцом своим сидели в Ярославле. К нему присоединились Болотников и Ляпунов, вождь Рязанцев, но последний, проникнув коварство своих сообщников, с омерзением их оставил. Взволновались опять пределы Северские, и явился у Донцев еще мнимый сын Царя Феодора Лжепетр: воеводы Васильевы бежали; Тула и Калуга впали в руки мятежников, которые дерзнули приступить к столице, и под стенами ее отражены войсками царскими. Они напали и небеззащитную Тверь, но мужественный Архиепископ Феоктист одушевил граждан и отбил неприятеля. Сам Государь принужден был ополчиться, и после долгой осады, взятием Тулы, прекратил первые начала бунта; но, несмотря на плен и казнь зачинщиков, Калуга осталась в руках другой шайки.

А между тем, происками мятежников, нашелся наконец, в низших сословиях народа, человек, который принял на себя личину Димитриеву, явился в Северской области и опять собрал ватаги разбойников, вольницу Донскую и шляхту Польскую. Опять присоединились, к нему конфедераты и вельможи Литовские, князь Рожинский, гетман Сапега и наездник Лисовский; они двинулись к смятенной столице и основались на полтора года, за двенадцать верст от нее, в селе Тушине. Василий поставил стан свой в предместье и послал племянника, юного воеводу князя Михаила Скопина, уже прославленного несколькими победами, искать помощи у Шведов, потому что положение России становилось безнадежно. Предательство открылось внутри Москвы, изменники вельможи равнодушно переходили от Царя к самозванцу, прослывшему Тушинским вором; с ним соединилась честолюбивая Марина, когда по ходатайству Сигизмунда, неосторожно выпустили ее из темницы Ярославской. Один за другим сдавались города Русские, Лисовскому и другим атаманам, и немногие остались верными Василию; горы могил, по выражению летописей, воздымались на земле Русской, терзаемой повсюду безначалием и грабежами; казалось все царство, собиравшееся веками, рассыпалось внезапно, несмотря на усилия доблестных пастырей Церкви, которые твердо держались престола и страдали вместе с паствою.

Уже отважный Архиепископ Феоктист взят был в покоренной Твери и убит на пути, за покушение избегнуть плена Тушинского; Геннадий Псковский не пережил измены своего города; Галактион Суздальский скончался в изгнании за то, что не хотел благословить самозванца; Иосиф, Епископ Коломенский, уже однажды сопротивлявшийся первому, схвачен был войнами второго, которых тщетно хотел вразумить, и влачим вслед за ними привязанный к пушке. Не кончилось время испытания и для будущего предстоятеля Церкви, Филарета Романова, Митрополита Ростовского. В древнем Успенском соборе своей епархии, мученически, вступил он в тот десятилетний подвиг страданий, из коего вышел Патриархом, уже в царствование сына. Изменники Переяславские внезапно напали на Ростов, граждане коего бежали в укрепленный Ярославль; но Филарет как добрый пастырь, полагающий душу за паству, не преклонился на бегство их мольбами: – он заперся в соборе и, совершив литургию, причастил народ, спокойно ожидая своей участи. Мятежники ломились в двери, Митрополит же не преставал их увещевать, доколе, вторгшись силою, сорвали с него святительские одежды и повлекли едва живого, в рубище, среди посмеяний, на новые поругания вТушино; там должен он был терпеть лицо Лжедимитриево и видеть его мнимый двор и царство, и не прежде освободился, как после бегства Тушинского вора, отбитый отрядом Шуйского из рук вражьих, под стенами обители Св. Иосифа Волоколамского.

В свою чреду прославилась, мужеством иноков, лавра Троицкая, которой не могло быть чуждо ни одно из бедствий столицы. По совету самозванца с союзниками, гетман Литовский Сапега и пан Лисовский пришли осадить твердыню монастырскую, чтобы прекратить сообщение Царю Василию с северными и восточными его областями. Архимандрит Иоасаф и воеводы князь Долгорукий и Голохвастов, словом и делом укрепились против льстивых речей и смелых нападений, и помощью преподобного Сергия шестнадцать месяцев отсиживались от тяжкой осады, хотя 30,000 неприятелей обставили турами и обнесли валом ограду, из шестидесяти орудий непрестанно стреляя по стенам и храмам. Отважны и жестоки были приступы, не менее убийственны вылазки; по всем окрестностям лавры, в рощах, на прудах и оврагах кипела сеча; иноки и простые поселяне волостей Троицких не уступали храбрейшим воинам; подкопы ведены были под башни, но они встречались под землею с другими подкопами, и башни, готовые взлететь на воздух, оставались неколебимы. Таков был видимый покров святых игуменов Сергия и Никона, утешавших своими явлениями братию, которой более восьмисот человеке пало от меча и болезней в течение осады, но лавра устояла. Служившая тогда единственною защитою царству, обуреваемая врагами, она еще вспомоществовала столице своими хлебами, когда во время голода, знаменитый келарь Аврамий Палицын открыл, по просьбе царской, свое хранилище и пропитал дважды истощенную Москву.

Василий уже колебался на шатком престоле, окруженный бурями, каких дотоле не видала Россия; с трудом рассеял он на красной площади мятежное сонмище, которое тщетно увещевал Патриарх Гермоген, но еще в последний раз и на краткое время прояснились для Царя темные дни его правления, победами юного племянника князя Михаила. С помощью Митрополита Исидора, утвердив верность граждан Новгородских, он заключил договор со Шведами и, вместе с их военачальником Делагарди, начал постепенно очищать пределы северные, всюду поражая изменников и Литовцев. Обитель Св. Макария Колязинского видела его победу; в слободе Александровской, некогда страшном жилище Иоанна, утвердился юный стратиг, собирая полки восточные, и бежали из-под стен лавры Сапега и Лисовский.

Но сие первое испытание доблести Троицкой служило только началом исполинских трудов, какие подняла лавра за отечество. Уже ее сокровища были истощены, тремя займами в 65,000 рублей (около миллиона нынешних) Царей Годунова, Лжедимитрия и Шуйского; последний потребовал еще новых пособий, – отдали сосуды и утварь, когда долгая осада сделала необходимыми починку обрушенных стен. Не много дней оставалось Царю Василию до насильственного пострижения и плена Польского, не много и Патриарху Гермогену исповедовать имя Христово на престоле святительском до мученической кончины, когда обоим пришла свыше благая мысль избрать Старицкого архимандрита Дионисия настоятелем лавры, вместо умершего Иосифа, и тем спасти отечество; ибо когда более не существовало ни Царя, ни Патриарха, когда так сказать не было самой Москвы, полтора года томившейся под игом Польским,– тогда лавра сделалась сердцем всея Руси, Дионисий один заменил все власти, и как видимый покров Св. Сергия, осенил всю землю Русскую и собрал ее к развалинам столицы.

Бедствия государства, отовсюду воюемого, подвигли и закоснелого ее врага Сигизмунда вступить в беззащитные пределы, уже не с шайкою конфедератов, подобно Лжедимитрию, но с устроенным войском, потому что он хотел себе и сыну Владиславу престола Московского. Король надеялся найти измену в Смоленске, но Смоленск соревновал лавре; там укрепились воевода Шеин с Архиепископом Сергием и сделали тщетным все нашествие Польское; в долгой осаде истощились дух и силы войска и поход сей временно освободил Москву от полчищ самозванца, не признаваемого Королем. Лжедимитрий бежал с Мариною в Калугу, ему верную, и составил там новое скопище; а Тушинские изменники, Салтыков и Мосальский, предложили венец Королевичу Владиславу, сыну Сигизмундову.

Между тем, очищая себе путь победами, радостно приближался к столице князь Михаил; народ приветствовал с восторгом своего избавителя; Ляпунов предложить ему венец царский и великодушно отринул его юный витязь; но подозрение впало в душу Царя, зависть овладела братом его Димитрием и злобною невесткою, дочерью злодея Скуратова, и на пиршестве в их доме внезапно скончался Михаил; ярость народа, с трудом укрощенного, обратилась в плач над его ранним гробом; еще однажды и уже в последний раз потряслось в основах царство Василия. – Опять возгорелся мятеж, Ляпунов отторгнул Рязанскую область, один только Зарайск удержан князем Пожарским, будущим освободителем России; поколебалась верность Казани и других городов.

Гетман Жолкевский уже шел к Москве из-под Смоленска, чтобы покорить ее Владиславу. Князь Димитрий Шуйский воевода по смерти храброго племянника, встретил гетмана под Клушиным, около Можайска, и бежал разбитый; Шведы, его союзники, отступили к Новгороду с Делагардием. Зашевелилось и смрадное гнездо Лжедимитриево в Калуге; полчища его разрушили обитель Панфутиевскую, где защищался с иноками доблестный князь Волконский; враги явились опять под Москвою в селе Коломенском. Взволновалась столица и изменила несчастливому Царю: брат Ляпунова, князь Голицын и другие вожди Московские, съехались с изменниками Тушинскими и решили отложиться равно от Лжедимитрия и Василия, убедить его оставить царство, и вверить старшему боярину князю Мстиславскому с думою боярскою кормило правления, до нового избрания.

Сильно воспротивился Патриарх Гсрмоген сей новой измене: его не послушали. Василий низведен был с престола и пострижен в Чудове, а супруга его в Ивановской обители. Один из мятежников произносил обеты за постригаемого неволею Царя; – Патриарх объявил их недействительными. Но приверженцы самозванца обманули бояр Московских, и когда не стало у них Царя, предложили опять Лжедимитрия, а Жолкевский уже подступил. В столь крайних обстоятельствах князь Мстиславский предложил думе избрать Царем Владислава Польского. Снова восстал Патриарх, убеждая не жертвовать Церковью, предлагал дать венец знатному вельможе князю Василию Голицыну, или юному Михаилу, сыну Филарета Романова, внуку первой супруги Иоанновой, но большинство голосов решило в пользу Владислава, потому что боялись слабости избираемых соотечественников. Начались переговоры с Жолкевским, который радостно принял предложения столь лестные Польши, и без воли Сигизмунда заключил торжественный договор с Патриархом и боярами. Все условия были в пользу России и великие послы, князь Василий Голицын и Митрополит Филарет Ростовский, которые оба могли иметь виды на престол, вместе с келарем Троицким Аврамием, отправлены были под Смоленск, просить у Сигизмунда сына на царство, с тем чтобы крестился он в православную веру. Гермоген заклинал их не выдавать отечества, и Филарет дал обет умереть за веру.

Между тем столица присягнула Владиславу; самозванец, оставленный Польскими союзниками, бежал опять в Калугу, где скоро был убит за свою жестокость; осталась там одна Марина с новорожденным сыном. Но Жолкевский не отступал от Москвы; изменники Тушинские ее наводняли, Салтыков, Мосальский, Молчанов; они пришли в собор просить благословения патриаршего; с твердостью отвечал им пастырь: «если вы пришли в церковь праведно и не с лестью, буди на вас благословенье, если же нет, – анафема». Скоро оказалась их правда; ночью впустили они Поляков в Кремль, под предлогом усмирения черни, и утром оружие их заблистало к ужасу граждан, на стенах Кремля и Китая. Сего только ожидал гетман, чтобы удалиться; он оставил в Москве военачальником Гонсевского и думу боярскую для управления, взял с собою двух братьев Царя, и самого Василия из обители Волоколамской, куда был заточен, и отправился к Королю под Смоленск.

Там уже бедствовали послы наши, удивляя врагов твердостью и терпением, наравне с мужественными защитниками города. Король не разгадал великой мысли гетмана, не радовался воцарению Владислава, думая сам за него властвовать и прежде всего, требовал сдачи Смоленска и денег. Слезно молили Филарет и Голицын не испровергать дела гетманова, – тщетно; сам гетман, видя нарушение договора и плод своих побед, теряемый мелким честолюбием Сигизмунда, удалился из стана, предав Королю Василия, который поддержал свое достоинство в бедствии и не унизился пред гордым победителем. А непреклонные послы, претерпевая долгое время холод и нужду, подобно Царю своему, отправлены были под стражею в Польшу, где еще девять лет томились в тяжкой неволе.

Наконец общее негодование, против Сигизмунда и насилия Поляков, обнаружилось; Гермоген благословил ополчаться за родину, Ляпунов Рязанский поднял оружие. Народ роптал громко и ссорился с Поляками; грамоты Московские и Смоленские, о помощи, ходили по всем частям государства, где собирались ополчения. Убедительны были послания архимандрита Троицкого Дионисия к воеводам; на слезный зов его подвиглись даже Тушинские вожди, князь Трубецкой и атаман казаков Заруцкий, скоро опять изменивший; но покамест они медлили – сгорела Москва.

Дума боярская уже потеряла всю силу; Гонсевский убеждал Патриарха, чтобы он запретил общее восстание, изменник Салтыков требовал сего нагло. «Запрещу, твердо ответствовал Гермоген, если увижу крещение Владислава и выходящих Поляков; велю, если сего не будет, и разрешаю всех от присяги Королевичу». Салтыков поднял нож на старца; Святитель, осенив его крестом, сказал: «се знамение против твоего дерзновения, да взыдет вечная клятва на главу твою; и обратясь к князю Мстиславскому, который дал совет на избрание Королевича, тихо произнес: «твое начало, тебе первому должно пострадать за правду; но ты прельстился, и преселит Господь тебя и корень твой от земли живых». – Время текло, и разгоралась буря отечественная: еще однажды посланы были бояре с угрозами к Гермогену. «Все смирится, опять отвечал он Салтыкову, если ты удалишься, изменник, со своею Литвою; я же всех благословляю умереть за православную веру, ибо вижу ее поругание и не могу слышать Латинского пения на Царе-Борисовом дворе». К нему приставили стражу и принудили в последний раз совершить торжество ваий в вербное воскресение.

На страстной неделе вспыхнул мятеж народный, от частной ссоры с Ляхами, и дружина Гонсевского устремилась на кровопролитие и грабеж. Пламя разлилось по всей столице, почти беззащитной; один только князь Пожарский бился в дыму с ее врагами и пал раненый. Три дня горела Москва, беспрестанно поджигаемая там, где угасала, и вся опустела внезапно: Поляки неистовствовали, жители разбежались; остался один обгорелый снаружи Кремль и Китай, гнездо злодеев Русских. Посреди такого пепелища уже не мог оставаться Патриархом Гермоген; – его свели с престола и заключили в Чудов, а на место святого старца извели опять из кельи угодника самозванцев, Грека Игнатия, и вторично лжепатриарх стал на место двух святителей, каковы были Иов и Гермоген. С такими страданиями сопряжено было начало патриаршества в России. Но если Иов сделался только исповедником за веру, то сего недостаточно было для Гермогена: до конца претерпел он и сподобился венца мученического, непреклонный ко всем мольбам и угрозам, и изнемог голодом в темнице (1612 г.), в залог спасения отечеству.

Тогда подступили к Москве воеводы, стесняя врагов в один убийственный голодный круг. Келарь Аврамий отпущен был, со святою водою, из лавры Троицкой в стан ратных, для укрепления духа; там несогласие возникло между Ляпуновым, Трубецким и изменником Заруцким, которого первый обличил в измене, и атаман, соединившийся с Мариною для честолюбивых замыслов, умертвил на сходке сего мужественного защитника отечества.

Между тем, после двухлетней осады, приступом был взят верный Смоленск, но Сигизмунд не смел и не мог идти далее, с изнуренными войсками. Он послал на помощь осажденным в Кремле отряд гетмана Хоткевича, а сам возвратился со знатными пленниками, боярином Шеиным, и Архиепископом Сергием, торжествовать победу в Варшаве, где томились другие великие пленники: Царь Шуйский с братьями и послами. Одно только личное самолюбие Короля удовлетворилось наружным блеском, престол же Московский навсегда утрачен был для него и для Владислава.

Но слабость и безначалие России доставили ей неприятелей в прежних союзниках и новых искателей венца подобно Сигизмунду. Шведский воевода Делагарди, отступивший к Новгороду, после Клушинской битвы с Жолкевским, начал действовать в пользу своего Короля и захватил несколько порубежных крепостей; он взял самый Новгород, хотя и беззащитный, однакоже после кровопролитной сечи с гражданами, которых возбуждал, с высоты Софийских стен, Митрополит Исидор, ревностный блюститель своей паствы. Сила одолела мужество и Делагарди принудил великий Новгород заключить с ним договор, о признании Царем Московским одного из Королевичей Шведских, Густава Адольфа или Филиппа, по выбору отца их Карла IX, сам же продолжал именем их громить северные пределы; но он нашел противодействие в лавре Соловецкой.

Лавра сия, еще при первых набегах Шведских, укреплена была твердыми стенами, по воле Царя Феодора, и снабжена орудиями и стрельцами, из собственных ее волостей, равно как Сумский и другие остроги, от нее зависевшие на берегу. Когда же начались смуты самозванцев, Король Шведский спрашивал чрез воевод своих, игумена Антония, кого признает он Царем: Шуйского или Лжедимитрия? коварно предлагая свою защиту, и получил твердый ответ: что никогда иноземец не будет Царем Русским, и что лавра не нуждается в его воинах. С тех пор не уступала она Троицкой, усердием к общей пользе, пожертвовала Царю Василию и князю Михаилу 500 рублей, для найма союзников Шведских, и деятельно споспешествовала к водворению спокойствия в отечестве. Благоразумием игумена Антония спасена вся область поморская от Шведов, которые после неудачной лести, несколько раз приступали к Сумскому острогу и приплывали даже осаждать самую обитель. Но славное место, куда еще недавно принесены были мощи великого страдальца Филиппа Митрополита, настоятеля Соловецкого, не могло поколебаться в верности к отечеству, и во все время смуты до заключения конечного мира со Швецией, великодушный игумен Антоний и его преемник Иринарх стояли там на неусыпной страже.

Наконец, когда уже все казалось погибшим, истощены были последние силы государства и разрознены все его части, внезапно рукою Божию, оно воздвиглось, и, стряхнув с себя пепел сел и городов, процвело в новой силе. Лавра Троицкая согрела, своею пламенною любовью к отечеству, остывшие, омертвевшие его члены: святой архимандрит Дионисий бодрствовал, призирал бегущий из столицы народ, обратил всю обитель в одну богадельню для страждущих, вооружил слуг монастырских, рассылал грамоты в тревожную Казань к Митрополиту Ефрему, чтобы присоединились к общему восстанию, и в понизовские земли и на север, и вместе с тем нужные запасы и снаряды к осаждающим Москву воеводам. По тайному видению очистительный пост наложен был на всю Русскую землю, и в Нижнем вспыхнула искра чистого самоотвержения, в сердце гражданина Минина, который нашел себе отголосок в целом народе; там сосредоточилась воинская сила, долженствовавшая освободить отечество, под руководством воскресшего, от одра болезни, Пожарского.

Непрестанные моления Дионисия и Аврамия заставили князя пренебречь опасностью, какая угрожала ему под Москвою, в стане ратных, от мятежных крамол, и двинуться из Ярославля, где долго собирался, для совершения великого дела. Келарь Аврамий безотлучно находился при войсках, лицом не менее действующим князя и Минина, а вместе и летописцем. Его красноречивое перо передало потомству современные подвиги, подобно как его сладкие речи восстановили тишину и мир, посреди враждующего стана, доколе наконец с Заруцким бежала из него измена. Аврамий споспешествовал победе Пожарского, в день жестокой битвы на Девичьем поле, с гетманом Польским, убедив казаков выйти из окопов и участвовать в сече. Приняв от старца ясаком имя Св. Сергия, они бросились чрез Москву реку с кликами: Сергиев! Сергиев! и погнали Литву. Поляки крепко засели в Кремле; возникли новые возмущения между казаками, которые жалуясь на нищету свою и богатство вождей, хотели разойтись; но архимандрит и келарь послали в их табор последние сокровища лавры, ризы жемчужные, со слезным молением не покидать родину, и тронутые поклялись переносить все лишения.

Скоро преподобный Сергий явился во сне Греческому архиепископу Арсению, заключенному в Кремле, и утешил вестью об избавлении. Приступом взят был Китай, сдался Кремль; с торжественным пением вступил архимандрит Дионисий и весь священный собор в храм Успения и восплакали все, при виде запустения святыни. Оба, архимандрит и келарь, присутствовали на единодушном избрании юного сына Филаретова Михаила, которое совершилось на Троицком подворье, к общей радости и удивлению; – собор и синклит говорили как один человек. Келарь возвестил с лобного места избрание народу, и народ столь же единогласно произнес то же имя.

Совет земский, назначил послами к избранному Михаилу, для приглашения на царство, архиепископа Рязанского Феодорита, келаря Аврамия и боярина Шереметева, и написал, от лица всей земли Русской, грамоту Сигизмунду в которой, исчислив все его вероломства, отрекался от Королевича Владислава и просил о выдаче знаменитых пленников, взамен Польских: но отец Царя, Митрополит Ростовский, был слишком драгоценным залогом, чтобы решились отпустить его враги, хотя твердость старца сокрушала все их надежды.

Юный сын его, не ожидая блистательной судьбы своей, смиренно обитал с матерью инокинею в Костроме, в обители Ипатьевской. Пришествие послов исполнило страхом нежную мать, уже испытавшую столько бедствий; долго отвергала она все моления, за себя и за сына, которому страшно было променять тишину обители на бурный престол, колеблемый всеми ужасами войны и междоусобий. Но по многом плаче, присутствие двух чудотворных икон, Владимирской и Феодоровской Божией Матери, преклонили на жалость инокиню Марфу, и она вручила сына своего России. Набожное шествие Михаила в столицу, мимо лежащей на пути его святыни Ярославля, Ростова, Переяславля и лавры Троицкой, было истинным торжеством благочестия царского и любви народной. Три Митрополита: Ефрем Казанский, Иона Крутицкий, Кирилл Ростовский, приглашенный народом принять опять оставленную им епархию, и много трудившиеся своими увещаниями для спасения отчизны, – венчали его венцом Мономаха, в храме Успенском; и уставная грамота всего собора и синклита запечатлела избрание Романовых, восстановив навсегда права наследственного самодержавия, потрясенной несчастными избраниями Годунова и Шуйского (1613 г.).

Но еще не утихли смятения внутренние и наружные; обширные области Русские оставались в руках неприятелей, близ самой Москвы находились города, преданные измене, другие мятежу и безначалию. Заруцкий страшил многочисленною толпою сообщников; тысячи Литовцев, Казаков и Русских изменников, рассеяны были повсюду и, неожиданными нападениями, грабили беззащитные города по разным пределам государства. Крымцы грозили набегами, Малороссия, Дон, Урал, готовы были, как прежде, подкрепить новое злодейство, ради добычи. Опытные вожди Польши и Швеции могли двинуться по первому слову своих повелителей, – Жолкевский, Хоткевич, Делагарди. В Польше властвовал ревнитель Рима Сигизмунд, соединявший виды личного честолюбия с видами церковными, для покорения России Папе. Страшный соседям витязь Густав Адольф воцарился в Швеции. Народ Русский радовался Михаилу, но привык в течение стольких лет к частым переменам властителей; самая дума царская состояла из вельмож, переживших в краткое время пять Царей и бывших отчасти виновниками безначалия; – и посреди всех сих опасностей, внутренних и внешних, рукою Провидения, утвердился неопытный, но чистый пред Богом и людьми, Михаил, чуждый всех ужасов минувшего, начиная собою новое светлое будущее России.

Чтобы придать более твердости думе боярской столь шаткой при его предместниках, Михаил укрепил ее собором поколебавшихся святителей, и с общего их приговора вершились дела; по возвращении же двух старших Митрополитов, Казанского и Ростовского, на свои епархии, Иона Крутицкий как блюститель престола патриаршего, временно управлял Церковью. Юный Царь отправил посольства в дальние земли, чтобы восстановить связь гражданскую государства с Шах-Аббасом Персидским, Цесарем Рудольфом, и морскими державами, Голландией, Англией, посредничество коих имело спасительное влияние на Польшу и Швецию; а между тем велел осаждать Смоленск, и воеводы его, князья Пожарский, Черкасский и другие, беспрестанного сражались в окрестностях столицы с мимоходными ватагами Литовскими. Астрахань и юг России успокоились взятием в плен изменника Заруцкого и Марины; но на севере Густав Адольф приступал к Пскову, хотя и неудачно; дружины Делагардия разорили богатый Новгород, который с тех пор уже не восставал в прежнем своем величии. Но не угас дух его граждан: великодушный архимандрит Хутыня монастыря Киприан возбуждал воевод и почетных людей обратиться к новому Царю, и по внушению Митрополита Исидора, послан был от Шведов, как бы для переговоров с правительством Русским; в Москве испросил он прощение у Михаила всем присягнувшим Королевичу и соединил опять древний Новгород с Россией, за что претерпел тяжкие муки по возвращении.

Наконец, видя упорство Россиян, решились Шведы заключить мир, при ходатайстве посла Английского, в селе Новгородской области Столобове, и хотя северные владения России, Ингерманландия, Карелия, временно от нее отторглись, мир сей был необходим, чтобы управиться с другим более сильным врагом, Польшею. Переговоры с нею под Смоленском были нарушены, несмотря на посредничество послов цесарских, и последнее грозное нашествие Королевича Владислава, еще однажды поколебало Россию, до желанного отдыха. Отступление воевод наших из-под осажденного Смоленска, сдача городов на пути к столице ознаменовали опять бедствиями начало сего похода; но Можайск, около которого суждено решаться судьбам столицы, устоял. Минуя его Королевич, с помощью гетмана Запорожцев Сагайдачного, ударил на Москву, исполненную уже иным духом: – со всех сторон отразила она приступ Польский. Наконец, к священной ограде Троицкой лавры, двинулись полчища Литовские, архимандрит Дионисий и келарь велели выжечь посады и укрепились опять на осаду. У ног Св. Сергия должна была разразиться громовая туча, пятнадцать лет скитавшаяся по мрачному небосклону России, и последний удар ее скользнул по лавре, как бы только для того, чтобы осиять ее новым блеском, ибо она одна устояла в долгую бурю, не запятнав ни единою изменою свою славу. В виду ее стен, в соседнем селе Деулине, начались переговоры с Королевичем о мире, а после долгих прений заключено пятнадцатилетнее перемирие, хотя с большими пожертвованиями для России, уступившей Ливонию, Смоленск и западные города, но спасительное смятенному царству.

Тогда лишь освобождены были долго томившиеся в неволе, именитые пленники наши, сперва живые, потом и мертвые; уже Царь Шуйский с братьями погребен был на распутии Варшавском под столбом, коего надпись гласила о его горькой участи, скончался и твердый посол князь Голицын; но возвратились храбрый воевода Шеин, с архиепископом Сергием Смоленским и, к несказанной радости своего царственного сына, сам Митрополит Ростовский Филарет. Трогательна была встреча сына Царя, с отцом Святителем, при входе в столицу; каждый хотел припасть к ногам один другого и, взаимным нежным объятием, запечатлели они союз царства и церкви, которые оба представляли лицом своим.

В сие замечательное время, столь смутное для северной и южной России, по делам церковным, ибо ни та, ни другая, не имели пастыря, прибыл в Москву Патриарх Иерусалимский Феофан, и был Ангелом мира для обеих. Восточные Патриархи, слыша о неустройствах единоверного царства Российского и о гонениях Римских против православия, уже изнемогавшего на юге без Епископов, – сошлись для совещания у гроба Господня и послали кроткого его блюстителя устроить Церковь Российскую; Патриарх Константинопольский дал ему полпомочие действовать лицом своим и отправил с ним своего экзарха архимандрита Арсения.

Посетив сперва столицу Русскую, еще до освобождения отца Государева, Феофан нашел Церковь в волнении, по случаю некоторых исправлений в требнике. Сам Государь заметил грубые ошибки издавна вкравшиеся, не только в рукописные служебные книги, но и в те, которые напечатаны были при Патриархах Иове и Гермогене, и поручил святому Дионисию заняться, вместе с братией Троицкою, исправлением сих погрешностей, по книгам ученого Максима Грека и другим, хранившимся в лавре; потому что со времен Стоглава и до Никона труд сей был постоянным предметом забот царских и патриарших. Дионисий, сличив Русский требник с Греческим, выкинул на водоосвящении слово огнем, неправильно поставленное после призывания на воды Св. Духа, исправил также некоторые возгласы, в коих славословие святыя Троицы сопряжено было с предшествовавшею молитвою, к Сыну Божию, и за то подвергся жесточайшим гонениям, от необразованного Митрополита Крутицкого Ионы. В течение целого года терпел святой старец душную темницу, побои и пытки, даже поругания от народа, который нелепо обвинял его, будто он хочет истребить огонь в земле Русской, и все сие переносил он с чрезвычайною кротостью и терпением, как исповедник слова Божия. Приезд Патриарха облегчил его участь.

Прежде всего, Феофан, по совету Царя, вместе с освященным собором, слезно молили великого труженика, Митрополита Филарета, принять на себя высокий сан патриарший, и долго отрекался святитель, который даже в час освобождения, будучи уже в пределах отечества, не хотел идти далее, узнав, что отпускавшие его враги требовали новых уступок, сверх договора, ради нежности сыновней Царя. Испытанный всеми бедствиями, в течение двадцати лет, постриженный неволею, сосланный, разлученный с семейством, взятый силою из храма, поруганный, наконец девять лет томившейся в плену, усталый старец хотел только жития безмолвного, и едва был упрошен Царем, Патриархом и собором, украсить собою престол Св. Петра. Таким образом, уже третий исповедник восходил на него, со времени учреждения патриаршества, и тем прекратилось девятилетнее сиротство Церкви Московской; предатель, лжепатриарх Игнатий, бежал, еще до воцарения Михаила, в Польшу. – Сам Иерусалимский святитель совершил посвящение великого Филарета и, уставною гранатою, утвердил на будущие времена права данные при поставлении Иову, святейшим Иеремиею Цареградским. Таким образом, устроилось чудное явление в летописях мира, нигде и никогда не повторявшееся, – родителя Патриарха и сына Царя, вместе управлявшим государством.

Патриарх Феофан не замедлил оправдать, пред новым Святителем Московским, страждущего Дионисия и обещал, в засвидетельствование правоты его, прислать объяснительные грамоты, по совещании с прочими Восточными Патриархами, что в последствии и исполнил, ибо святейший Филарет ревностно продолжал заниматься делом исправления книг служебных. Освобожденный архимандрит возвратился в лавру, прославленную его подвигами, и там имел утешение принять торжественно своего избавителя и видеть смирение Владыки Иерусалимского пред мощами преподобного Сергия. Он представил Феофану доблестных иноков, подвизавшихся вместе с ним за отечество, которые находили, что раны полученные в битве, служили им еще лучшими будильниками для плача и воздыхания о грехах.

С благословениями северной России, направился блаженный Феофан в южную, и посетил Киев, древнюю матерь православия, страдавшую безначалием церковным. Король Сигизмунд, несмотря на свои гонения, признал в Феофане лицо патриаршее и велел воздавать ему должные почести, хотя потом опять усомнился в его сане. Ревностный к просвещению церковному, Феофан именем Патриарха Константинопольского, утвердил Богоявленское братство в Киеве, ставропигиальным, т. е. прямо зависящим от Вселенского Владыки, благословил завести в нем училище, на Эллино-Славянском и Латино-Польском языках, и присовокупил к нему братство милосердия или странноприимный дом, обратившийся в бурсу академическую. Гетман Запорожцев Сагайдачный пожертвовал свое имущество в пользу сей новой обители, где сам окончил на молитве воинственный подвиг жизни.

Когда долгим пребыванием Патриарха в Киеве мало-помалу стали ободряться православные, то почетное духовенство и дворянство, собравшиеся вместе с гетманом из соседних городов, на праздник Успения, упросили Феофана дать им, наконец, главу церковную и пастырей, коим так давно уже была лишена Малороссия. По примеру прежних Патриархов торжественно посвятил он в лавре, Митрополитом Киевским Иова Борецкого, игумена Михайловского монастыря, и еще двух, ректора Виленского училища, архимандрита Мелетия Смотрицкого Архиепископом в Полоцк и Иосифа Курцевича во Владимир Волынский, а потом и прочих: Исаакия в Луцк, Исайю в Перемышль, Паисия в Холм, Грека Аврамия в Пинск; таким образом, восстановив упраздненные епархии и возбудив всех стоять твердо за веру, спокойно возвратился в свои пределы.

Тогда начались опять козни Униатские и сильное гонение со стороны правительства, на Епископов православных, которых оно не признало законными, хотя не препятствовала их посвящению. Митрополит Иов принужден был послать, дли оправдания собственного и всех архиереев, Епископа Иосифа на сейм Варшавский; но хотя удостоверение, полученное Королем из Турции, о полномочии Патриарха Феофана, смягчило его к лицу самых Епископов, не преставали однакоже гонения на Церковь православную; ставропигия Богоявленская в Киеве была разорена Униатами, в Вильне и Луцке православные храмы обращены в гостиницы: в Орше, в Могилеве, Мстиславе, Гродно и иных местах, запечатали церкви; в Минске землю церковную отдали под мечеть: во Львове и Хельме не смели показываться с дарами священники православные и открыто погребать умерших; монастыри опустошались, пресвитеров и монахов мучили, и новые Епископы не могли свободно сообщаться с паствою. Всех превосходил, своими гонениями на православных, архиепископ Униатский Полоцка Иосафат Кунцевич, который ругался даже над телами погребаемыми и до такой степени ожесточил народ, что сам был убит в Витебске; он причтен Римлянами к лику своих мучеников. В то же время и казаки Запорожской сечи, которая одна только стояла твердо за православие и укрощала в Киеве насилия Униатов утопили в Днепре игумена Выдубецкого Антония, наместника Униатского Митрополита Иосифа.

Несчастная кончина Иосафата стоила Церкви православной одного из самых просвещенных ее пастырей, Мелетия Архиепископа Полоцкого, который отличался своими писаниями в ее защиту. Неправильно обвиняемый правительством Польским, будто бы подал повод к умерщвлению Иосафата, он принужден был бежать в Грецию, где скитался три года, думая, что между тем утихнет молва; наконец, движимый страхом, он передался малодушно на сторону Унии и написал свою апологию в укоризну Восточной Церкви. Митрополит Иов созвал в Киеве собор (1622 г.) и, обличив Мелетия, заставил его принести в церкви торжественное покаяние и даже изорвать свою книгу. Но Мелетий Смотрицкий, возвратясь в епархию, в Дерманский монастырь, где основался по соседству Польши, издал вторично первую апологию, решительно отступил от православия и даже ездил в Рим для поклонения Папе, который дал ему сан архиепископа Иерапольского; с тех пор епархия Полоцкая перестала числиться в списке православных. Оба Митрополита, Киевский Иов и Униатский Иосиф, созывали в Киеве и Львове соборы единомышленных себе Епископов, один для охранения терзаемой паствы, другой для расширения собственной; а сейм коронный в Варшаве, подтвердил, права каждого исповедания, более на словах, нежели на деле. Смерть гонителя Сигизмунда и воцарение Владислава IV, объявившего при вступлении на престол свободу всем вероисповеданиям, подали только краткие надежды, скоро изменившие.

Между тем, пользуясь временем перемирия с Польшею, государство Московское оправлялось в делах гражданских и церковных, под единодушным блюстительством Михаила и Филарета, которому предоставил любящий сын самое титло Великого Государя. Изменился отчасти внутренний порядок управления: дума боярская осталась на древнем основании, т. е. советом Царя во всех делах важных; но множество дел требовало более посредников между Государем и народом, нежели одних воевод и наместников, рядивших области именем царским. Учредились в Москве различные приказы, которые ведали дела всех городов и судили наместников. Знаменитый указ Царя Феодора, коим воспрещалось крестьянам произвольно менять своих помещиков, отмененный Годуновым, подтвержденный опять Шуйским, укреплен был окончательно Михаилом, и при нем же заведены первые писцовые книги, содержавшие в себе опись городов и разграничение земель.

Движимый любовью к родителю, Царь распространил его права, придав больший блеск и двору патриаршему. – Еще в 1599 году Борис, в знак благоволения к Патриарху Иову, возобновил жалованную грамоту, данную Иоанном Митрополиту Афанасию, духовнику своему, такого содержания: что все люди Первосвятителя, его чиновники, слуги и крестьяне, освобождаются от ведомства царских бояр, наместников, тиунов, не судятся ими ни в каких преступлениях, кроме душегубства, засвидетельствованного судом патриаршим, и увольняются также от всяких податей казенных. Сие древнее государственное право нашего духовенства оставалось неизменным в царствование Василия, Михаила и сына его, до времен Никона. Царь же Михаил Феодорович установил еще, чтобы во всех местах и городах монастыри, церкви и земли, составлявшие собственно патриаршую область, имели особенное преимущество ведаться, по делам гражданским, только в приказе большого дворца, как бы пред лицом самого Государя, и чтобы все архимандриты, игумены, священники, диаконы и причты сих обителей и приходов, с их волостями, подсудны были только одному Патриарху, кроме случаев уголовных; чтобы никто наконец не вступался в суд его, расправу, десятину и оброки, которые он по собственному усмотрению положит на причты и приходы своей области; а лавре Троицкой, ради заслуг ее, равно как двум обителям, Вознесенской в Кремле и Новодевичьей, где отошло на покой столько царственных инокинь со времен Иоанна, предоставлено было право зависеть единственно от суда патриаршего. Но вместе с тем указ царский, в подтверждение прежних указов Иоанна, воспретил обителям приобретать, покупкою или вкладами, новые волости, или недвижимые имения, число коих чрезвычайно возросло с годами благоденствия.

Россия, сокращаемая с запада, сильною рукою Польши и Швеции, расширялась исполински к востоку. Сибирь, едва открыта Ермаком, чрез пятьдесят лет, уже до половины составляла область Российскую. Удалые казаки и люди промышленные, с малыми пособиями правительства, продолжали покорять необъятные пустыни во имя Годунова, Лжедимитрия, Шуйского, в то время, когда они сами теряли нетвердый престол в Москве: Алтын Хан Монгольский услышал наконец, у верховья Амура, имя Михаила. Как древние Варяги, казаки подымались и спускались по рекам до впадения других рек, ставили на устье их малые остроги, с двумя и тремя вооруженными блюстителями новых владений; а дикие жители приходили платить дань, мехами и смирялись пред величием неведомой России, которая их изумляла подвигами сынов своих. Не с большею отвагою совершилось завоевание нового света Кортесом и Пизарром: – Сибирь была также новым миром для России. Постепенно воздвигались в ней города, все дальше к востоку, и посреди безлюдной пустыни, по свойственному благочестию предков, с городами возникали обители, первая в Верхотурске, основанная неким отшельником Ионою, потом в Тюмени и иных местах. Но вместе с тем сие обширное царство не имело никакого управления духовного; буйные казаки едва слушались воевод царских, и жертвовали самым грубым страстям, насилием приобретая себе жен из России или между язычников; беспорядки их обратили внимание святейшего Филарета.

Хотя по общему совету Патриархов, Иеремии и Иова, значительно умножено было число епархий Российских, однакоже еще Гермоген почувствовал необходимость устроить новый престол архиепископский, в отдаленной Астрахани, и посвятил туда впервые Феодосия. Когда же, во время смут междоусобных, покорилось царство Сибирское (1607 г.), Патриарх Филарет не мог найти лучшего средства к внутреннему его устройству, как учреждение новой архиепископии (1623 г.) Тобольской и Сибирской. Выбор патриарший пал на знаменитого своими страданиями, архимандрита Хутынского Киприана и он первый посетил сию отдаленную паству, в четырехлетнее свое правление, положив прочное основание для будущего. Возбуждаемый грамотами Первосвятителя к исправлению нравственности казаков, он с помощью воевод, начал мало-помалу распространять на них свое благодетельное влияние и, чтобы укрепить их в законе Божием, основал новые между ними обители, в Невьянске, Тагиле, Таре, Томске и Туруханске: украсил Знаменскую обитель в самом Тобольске и привел в должный порядок основанные прежде мужеские и женские монастыри в Верхотуре и Туринске; он испросил также угодья новому архиерейскому дому, чтобы обеспечить его в краю диком для своих преемников; сам же скоро переведен был в Москву на митрополию Крутицкую, а оттоле в родственный ему Новгород. Киприан оставил по себе вечную память в Сибири, где собрал, еще из уст сподвижников Ермака, предания о его удалых походах, и написал летопись, которая сохранила потомству подвиги отважного завоевателя.

Заботы патриаршие равно простирались на дальний Тобольск и на близкий Новгород. Скорбя и радея о православных чадах Церкви, отторгнутых Столобовским договором в подданство Швеции, он писал к Митрополиту Новгородскому Макарию, чтобы продолжали заведовать ими, как своею духовною паствою, и Шведы, со своей стороны, не препятствовали им сноситься с бывшим их архипастырем. Таким образом, союз церковный поддерживался при разрыве гражданского, до нового присоединения. Преемнику Макария поручал также Патриарх истребить уставы церковные, рассеянные в пределах севера, которые без ведома святейшего Гермогена, с грубыми ошибками, напечатаны были уставщиком Троицкой лавры Логином, злым еретиком, наносившим много личных оскорблений святому архимандриту Дионисию, за его рачение о книгах. Сии самые уставы несколько позже были причиною мятежа Соловецкого.

Филарет сам занялся более правильным изданием нового требника и прочих священных и служебных книг, предохраняя паству от творений Униатского запада, каковы были, евангельские поучения архимандрита Транквиллиона, опасные для православия. Увлеченный даже своею ревностью и теми бедствиями, коих был свидетель, от нововведений Римских, он положил соборно, по случаю вопросов Митрополита Крутицкого Ионы, чтобы восстановлен был прежний обычай, оставленный Игнатием при самозванце, перекрещивать обращаемых из латинства к православию. Только в царствование Императора Петра отменился сей обычай, как несходный с древними правилами Церкви; но в дни Филарета гонения Униатские возбуждали к большему разрыву с Римом; православные Епископы не находили места в своих епархиях и в числе искавших себе приюта в России был Епископ Владимира Волынского Иосиф.

Политический горизонт России омрачился опять в последние годы Филарета, неудачною войною с Польшею, по истечении перемирия. Наступательный поход Короля Владислава и постыдная сдача Боярина Шеина под Смоленском, некогда прославленным его защитою, стоила жизни сему воеводе и многих пожертвований России. Кроме потери воинов и денег по приговору соборному, собранных в казну из монастырей, она должна была, после краткой войны, заключить в Вязьме новый договор, еще более тяжкий, нежели Столобовский, лишившись, вместе со Смоленском, Чернигова и других северских городов. Но уже великие подвижники славного ее освобождения не были свидетелями столь горького мира: келарь Аврамий давно удалился на свое обещание в обитель Соловецкую, где некогда был пострижен и там скончался; а за год до своей кончины Патриарх Филарет торжественно отпевал в Москве святого архимандрита Дионисия.

Сам великий Святитель скончался в день (1633 г.) Покрова Божией Матери, давшей его покровом земли Русской, посреди всеобщего ее плача и плача безутешного сына; Михаил лишился в нем не только отца и Патриарха, но и мудрого соправителя, который, по свидетельству летописи современной, исправлял слово Божие, укрепив православную веру и многих язычников приведя в Христианство, исправлял и дело земское, не допуская насильников в государстве и жалуя тех, которые пострадали и послужили в междуцарствие. Уважаемый соседними державами, он получил в дар от славного на восток Шаха Аббаса Персидского, нешвенный хитон Спасителя, который, по древнему преданию, принесен был в Грузию одним из воинов, делавших одежды у креста, и сохранялся многие столетия в Мцхетском соборе. Аббас не мог избрать лучшего хранителя для подобной святыни, и хитон Господний, ознаменованный многими исцелениями в столице Русской, положен был Патриархом в Успенском соборе, под сенью медного шатра, подле коего сам возлег он на вечный покой.

Иоасаф, Архиепископ Пскова, избран на место его (1634 г.) и поставлен собором своих Архиереев; известительные грамоты посланы были ко всем Патриархам и получено их признание для большей твердости; но кроткий Иоасаф не мог заменить не только отца Михаилу, но и государственного мужа, подобного Филарету, церкви и отечеству. Волею благого Провидения, когда сие царственное светило закатилось на севере, другое, столь же яркое, востекло на юге, в колыбели нашего православия.

Сын Государя Молдавского Петр Могила, получивший образование в знаменитом университете Парижском, и оказавший воинские заслуги, в рядах Польских, против неверных, оставил величие мирское и постригся в обители Печерской, при ученом ее архимандрите Захарии Копыстенском, которому сделался преемником. Первым делом Петра Могилы было заведение училища в лавре, откуда послал несколько избранных юношей, для окончательного образования в чужие земли, в том числе будущего Митрополита Сильвестра Коссова и ученого Иннокентия Гизеля. Патриарх Константинопольский Кирилл Лукарь, зная лично достоинства архимандрита, сделал его экзархом своего престола, и он вполне оправдал сей выбор, ибо явился сильным поборником православия на Варшавском сейме, при воцарении Владислава, испросив у нового Короля возвращение многих обителей, церквей и имуществ, отнятых у православных, свободное устроение семинарий, училищ, типографий, восстановление епархий Львовской, Луцкой и Перемышльской и учреждение новой в Могилеве, которая одна уцелела впоследствии, когда прочие православные кафедры, одна за другою, исчезли. Несмотря на все происки Униатов, королевская грамота объявила свободное исповедание веры и отправление ее обрядов; Король, предоставив дворянству Русскому и Литовскому право избирать своего Митрополита, с утверждением Патриарха Цареградского, возвратил Митрополитам Киевским первоначальную их святыню, Софийский собор, и велел, наконец, прекратить все распри о вере, уничтожив постановления прежних сеймов. Но льготы сии скоро были нарушены, отчасти при самом Владиславе, наиболее же при брате его и преемнике Яне Казимире, из кардинальской порфиры Рима, облекшемся в королевскую.

Между тем скончался в Киеве Митрополит Иов и, хотя назначен уже был ему преемником Архиепископ Смоленский Исаия, однакоже православные, бывшие на сейме, за великие заслуги архимандрита Печерского, избрали его Митрополитом и послали просить утверждения к Патриарху Цареградскому Кириллу (1632 г.). Соборное посвящение совершилось в городе Львове и к общей радости народа, опять водворился Петр в древней митрополии Софийской, сохранив за собою и архимандрию лавры. Возобновляя престольный собор свой, доведенный до упадка Униатами, он коснулся священных развалин первоначальной десятинной церкви Св. Владимира, и восстановил один из ее приделов; а нетленную главу ее основателя, просветившего Россию, обретенную под сводами церкви, перенес в лавру Печерскую, во главу и утверждение всей Церкви Российской.

Ревнуя о просвещении духовном, Петр соединил училище, им устроенное в лавре, с Братским на Подоле, которое благословил Патриарх Иерусалимский; соорудил новые здания, бурсу для бедных, учеников на свое иждивение, и приготовительное училище, завел библиотеку, типографию и испросил у Короля звание духовной академии Братскому училищу; сам же принял на себя титул старшего брата и покровителя, увековечив память свою в академии, которая долго после него называлась Киево-Могилянскою.

Пользуясь кратким отдыхом православия, в царствование Владислава, Петр (Могила) непрестанно издавал в своей типографии творения Св. отцов и служебные книги, чтобы предохранить от Униатских, и большой его требник сделался образцовым для богослужения православного. Но важнейшим подвигом Митрополита для утверждения своей обуреваемой паствы, было издание православного исповедания веры, которое написал частью сам, частью же архимандрит Исаия Трофимович, под его руководством. Собор Епископов созван был в Киеве, для рассмотрения сего катехизиса, необходимого посреди волнения умов и хитрых увещаний иезуитских, который, по тщательном исправлении и переводе на язык ново-Греческий, послан был к Патриарху Константинопольскому Парфению. Появление такой книги произвело сильное впечатление на Востоке, куда проникла тогда ересь Кальвинская. Коварные лжеучители, под именем Кирилла Лукаря, Патриарха Цареградского, рассевали плевелы, совершенно противные догматам православной Церкви, и, выдавая их за подлинное ее исповедание, соблазняли неопытных. Кирилл, осуждавший новое учение Кальвинов, не решился однакоже явно восстать против, и за нерадение предан был сам анафеме от преемника своего Кирилла Веррийского, но смущение продолжалось. Старанием Иоанна, Господаря Молдавского созван был собор в Яссах (1643 г.), который еще однажды осудил лжеучение Кальвинское. Митрополит Петр (Могила), с четырьмя Епископами Русскими скрепили своею подписью акты соборные. По воле Патриарха Парфения Константинопольского, экзарх его, Мелетий Стрига, рассмотрел и исправил окончательно, на Ясском соборе, православное исповедание. Оттоле послана книга сия на утверждение Восточных Патриархов и, с их одобрительными грамотами, возвратилась в Киев, уже по смерти великого подвижника Петра Могилы, который после стольких трудов опочил с миром в лавре (1647 г.), как одно из самых светлых лиц нашей церковной истории.

Время его правления, продолжавшееся столько же, сколько и царствование Владислава, хотя и было благоприятно для просвещения духовного Малороссии, но страдания ее в быту гражданском доходили до высшей степени. Правительство Польское, вопреки благонамеренным видам Короля, всеми мерами утесняло несчастную Украину, чтобы смирить сечу Запорожскую, которая одна только, из недоступных островов Днепровских, подымала вольное оружие для защиты своих сограждан и единоверцев. Гетманы ее, один за другим, восставали против жестоких воевод, бились с лучшими полководцами при непостоянном счастье: то наполняли страхом пределы Польши, всюду разоряя костелы, ибо первыми врагами их было духовенство Римское; то попадали сами в руки неумолимых вождей Польских, и кончали жизнь в ужаснейших муках. Но судьба Павлюка, Остраницы и других храбрых атаманов, не устрашала их мужественных преемников, потому что те же неправды нарушали общее терпение, доколе, наконец, не явился в Украине великий муж, ожесточенный лично кровными обидами, который решился, наконец, свергнуть иго Польши и подчинить Малороссию единоверной России. – То был гетман Богдан Хмельницкий. Эпохою освобождения прославилось святительство ученика Петра Могилы, Сильвестра Коссова, избранного из Епископов Могилевских на митрополию Киевскую; но в то время и политическое положение государства Российского уже изменилось; она окрепла внутри и снаружи, и другие лица держали в руках кормило.

Царь Михаил Феодорович, властвуя над обширными странами, едва утихшими после долгой бури, стесняемый Польшею и Швецией, не мог воспользоваться первым предложением Митрополита Киевского Иова, о принятии под свою высокую руку всей Украины. Он только отпустил, с дарами и лестными надеждами, присланного к нему Епископа Луцкого Иосифа, и сии надежды сбылись при его более могущественном сыне Царе Алексие. Опасаясь разрыва с Турциею и Крымом, готовыми поднять оружие по зову Польши, Михаил не мог даже удержать Азова, которым поклонились ему казаки Дона, овладевшие сею крепостью; дума земская отсоветовала Царю оставлять за собою столь полезное завоевание, и Государь заботился более об укреплении границы Украинской от набегов Татарских, и самой столицы, где еще свежа была память нашествия Польского. Знаменитый освободитель отечества князь Пожарский, продолжавший, во все время царствования Михаила, предводительствовать его войсками или управлять важными областями, скончался в один год с Первосвятителем Московским Иосафом, который оставил по себе кроткую память, хотя и не славился умом государственными

Преемник его Патриарх Иосиф, избранный (1642 г.) из архимандритов Симоновских и посвященный Крутицким Митрополитом Серапионом с собором Епископов, ревновал к просвещению духовному, подобно великому Филарету; но он застал уже последние годы жизни Михайловой. Неуспешное сватовство Принца Датского за Царевну Ирину, сократило дни нежного родителя, который пламенно желал обращения Волдемара в православие, и в палатах его происходило несколько прений о вере, между избранными священниками Русскими и пасторами со стороны Королевича. Сам Патриарх Иосиф принимал живое участие в прении, и написал вопросные и ответные статьи Волдемару, в коих сильно обличал его ересь, доказывая истину православия. Скорая кончина Царя прекратила совещания о вере: Михаил, предчувствуя свое отшествие к Богу, поручил Патриарху юного сына Алексия, рожденного еще при великом деде, от счастливого брака с Евдокиею Стрешневых, и уснул, как бы неким сладким сном, даровавший сам столь желанный отдых России: – лицо его, говорит летопись, просветилось как солнце в час успения.

Первые годы (1646 г.) правления шестнадцатилетнего Царя Алексия напомнили смутные начала его отца. Неопытным руководили ближние бояре, и наипаче пестун его, боярин Морозов, который вскоре после брака царского с Марией Милославской, женился на сестре ее. Народ раздражался налогами; не было войны внешней, но частные мятежи возгорались по городам, от неустройства правительственного. Бунт стрельцов, сей первой строевой дружины нашей, ужаснул столицу и стоил жизни двум приближенным дьякам царским, которых обвиняли мятежники в произвольном возвышении цен на необходимые припасы. Это было началом тех неистовств, коими запятнали себя впоследствии стрельцы, при малолетнем Петре. – Явились и самозванцы, мнимые дети Лжедимитрия и Шуйского, о коих предостерегали Царя духовные власти Греческие по любви к единоверной России; один из них был выдан и казнен, другой еще несколько лет беспокоил, тщетным своим именем Россию, скитаясь в Турции, Венеции и между Запорожцев.

Посреди сих неустройств, Государь отменно набожный и благочестивый, по совещанию с Патриархом, Епископами и с думою боярскою, вознамерился собрать правила Св. отец и законы Царей Греческих, исправить также судебник Царя Иоанна, дополнив указами прочих Государей, и соединить все сие в одно уложение, могущее служить законом всему государству. Князю Никите Одоевскому, с двумя думными боярами и дьяками, поручено было заняться новым уложением; а в помощь им созваны стольники, дворяне, жильцы, дети боярские и гости, выборные из всех больших городов, чтобы общими силами устроилось сие (1648 г.) царственное и вместе земское дело; к исходу года оно было уже окончено, с благословения патриаршего, и скреплено подписью духовенства, бояр и всех сословий.

Одною из статей нового уложения учрежден приказ монастырский, из мирских особ для суждения по искам на лица духовные и по делам зависящих от них волостей, которые прежде все разбирались на дворе патриаршем. В то же время разные чины и сословия государственные, трудившиеся над собранием законов, подали челобитную Царю, чтобы отобраны были у архиереев и монастырей все вотчины, ими приобретенные, вкладами или куплею, со времени Царя Иоанна, в противность указа, запрещавшего умножение недвижимых имений духовенству. Хотя сам Государь, чрезвычайно усердный к Церкви, следуя примеру родителя, уже успел в три года своего правления наделить вотчинами многие обители, что продолжал и впоследствии, однакоже, в удовлетворение думе земской, велел он дьякам своим приступить к розыску и описанию приобретенных имений. – Сии два обстоятельства послужили также источником его будущих неудовольствий с Никоном.

Необычайное в летописях Русских лицо Никона, по временам светлое и мрачное, великое и слабое, то благодетельное церкви и царству, то вредное обоим, – является при самом начале царствования кроткого Алексия, как некая судьба, свыше ему данная и неразлучная с ним до конца дней его, под влиянием коей произошло все славное и все горькое его долголетней державы, и которая не преставала тревожить дух его даже и тогда, как сам виновник сей тревоги томился в заточении.

Рожденный в пределах Нижегородских, от родителей поселян, Никон изучил священное писание и тайно оставил дом свой, чтобы начать искус иноческий в обители Желтоводской. Убежденный отцом, он возвратился для сочетания браком, был посвящен в приходские священники и перешел в Москву; но первоначальное влечение к пустынной жизни не оставляло в покое души его, связанной узами мира. Лишившись всех детей, он принял сие за горнее воззвание, и после десятилетнего супружества убедил жену идти в монастырь; сам же пошел искать строжайшего жития иноческого во глубине севера, на льдах Соловецких. Но и отдаленная лавра, Савватия и Зосимы, не казалась ему довольно пустынною; он нашел себе более дикое уединение на соседнем острове Анзерском, в скиту преподобного Елеазара, где провел многие годы в посте и молитве, изнуряя плоть свою непрестанными подвигами; дважды однакоже вынужден был оставлять любимый приют, чтобы опять убедить супругу к решительному пострижению, и в другой раз, вместе с преподобным Елеазаром, за сбором милостыни в Москве. Милостыня сия, вопреки советам Никона, долго не употребляемая на украшение лавры, послужила между ними причиною смуты, и в третий раз с горестью оставил отшельник Анзерский скит. На утлой ладье вверился он бурному морю, и едва спасся от бури, на берегу пустынного Кия острова, где водрузил крест в знамение будущей обители. Попутный ветер принес его к устью реки Онеги, оттоле пришел он в обитель Кожеозерскую, и там опять уединясь, по уставу Анзерскому, на близ лежащем острове, возбудил удивление братии строгою жизнью. По смерти настоятеля, общим молением, убежден был Никон идти в Новгород, к Митрополиту Афонию, просить благословения на степень игумена; чрез три года общежития пустынного, Никон должен был, ради нужд церковных, посетить Москву, и там впервые увидел его юный Царь. Поражённый величественною осанкою и мужественным красноречием игумена, наслышанный о его святой жизни, благочестивый Государь не решился отпустить от себя такого мужа, и дал ему монастырь Новоспасский, место погребения своих предков.

Здесь начало мирского величия Никона, но не конец его строгой иноческой жизни, в которой пребывал тверд до последнего часа; – здесь начало и тех сильных искушений духа, под бременем коих изнемог, наконец, превознесенный и превознесшийся. Необычайная милость царская отличила между всеми нового архимандрита. В его сладкой беседе находил утешение духовное Алексей Михайлович и с тех пор привык руководствоваться его мудрыми советами; он встретил в нем ревность к Церкви, не уступавшую собственной, и высший взгляд на предметы, не только духовные, но и гражданские, что проистекало у Никона единственно от его гениального ума и смелого, открытого характера. В течение трех лет, всякую пятницу являлся архимандрит в придворную церковь для беседы с Царем, после божественной службы, на пути принимал он челобитные от народа, и Царь, не выходя из церкви, давал на них милостивые решения; таким образом Никон отчасти уже начинал входить в управление гражданское. Когда же слабость добродетельного Афония, Митрополита Новгородского, принудила его удалиться в монастырь Хутынский, Государь избрал ему в преемники Никона, и Патриарх Иерусалимский Паисий, приходивший за милостынею в Москву, посвятил его, по желанию царскому, в Митрополиты великому Новгороду. Так, по странному стечению обстоятельств один из Патриархов восточных посвящал Никона, которому суждено было лишиться сана также чрез Патриархов восточных: возвышение и уничижение его совершились с равным блеском.

Но Алексей Михайлович, отпустив Никона в Новгород, болел душою о разлуке с человеком присным, необходимым ему и по влечению сердца и по делам государственным. Всякую зиму призывал он Митрополита в Москву, для совещаний, и по случаю сих частых поездок, испросил себе Никон у Государя живописное озеро Валдайское, на перепутии, для основания обители Иверской, на лесистом острове. Исполненный впечатлениями пустыни, посреди коей провел лучшие свои годы, он хотел, чтобы новая обитель напоминала ему гору Афонскую, образец жития иноческого, и устроил ее по подобию одного Русского монастыря Святой горы.

Необычайная власть предоставлена была от Государя Митрополиту в епархии; не только его исключительному суду подлежали все дела духовные, но и внешние, какие могли касаться до лиц монашествующих, священнослужителей и волостей церковных. Никон имел даже право входить в темницы и по личному своему усмотрению разрешать узников, если находил их правыми. Доверенность царская совершенно оправдалась во время голода, опустошавшего Новгород, когда Митрополит, устроив четыре богадельни, ежедневно кормил на дворе своем убогий народ; оправдалась и еще более посреди страшного мятежа, вспыхнувшего в Новгороде и Пскове. Здесь в полном блеске явились пастырские добродетели Никона, ибо когда во Пскове разъяренная чернь умертвила воевод своих и с трудом могла быть усмирена оружием в Новгороде, напротив пострадал один только Святитель. Он укрыл в своих палатах воеводу Князя Хилкова и вышел к бунтующему народу: удары посыпались на отважного и замертво был он оставлен на площади. Едва дышащий поднялся однакоже, с помощью своих; при изнеможении телесном нашел в себе довольно силы душевной, чтобы идти с крестным ходом служить литургию в той части города, где свирепствовал бунт; не боялся и еще однажды предстать даже в самую избу, где собирались мятежники. Великодушие пастыря на сей раз поразило самых буйных, хотя не переставали они действовать против правительства, и заградив пути к столице, пересылались со Шведами, чтобы отдать им Новгород. И тут успел Никон, предупредить Государя, для принятия нужных мер предосторожности; сам же предав соборной анафеме изменников, спокойно выжидал бурю. Буря утихла, рассеянная его неколебимою твердостью, и он имел утешение видеть раскаяние народа, прибегшего к нему за разрешением духовным и за милостью царскою, потому что Митрополиту предоставлен был суд над виновными.

Таковы были гражданские подвиги Никона в своей епархии; пастырское же его рачение о благонравии клира и паствы, о благолепии обрядов церковных, доходило до чрезвычайной ревности. Одаренный красноречивым словом, Никон непрестанно поучал в церкви, и на его пламенную проповедь, исполненную божественного писания, стекались издалека; он заменил живым словом чтение избранных поучений, уставленных на каждый день, обратил внимание на утварь и облачения церковные, в которых любил чистоту и великолепие, чтобы сделать их достойными высокого назначения: устроил и самый порядок богослужения, ибо по вкравшемуся злу, священнослужители для скорости читали в одно время на обоих крылосах, в два и три голоса, кафизмы и каноны за всенощною, и даже на литургии ектеньи и возгласы сливались с пением клира. Строго запретил Митрополит подобное бесчиние во всех церквах своей епархии, которое указами царскими прекращено было и в прочих, по совету Никона; он учредил также вместо неблагозвучного пения, другое более сладкое, применяясь к древним напевам Киевским и Греческим. Утешенный сим пением, Государь завел оное и в своей придворной церкви, отколе начало распространяться в других церквах и обителях.

С неудовольствием смотрел престарелый Патриарх Иосиф на сей порядок церковный, который почитал нововведением, по слабости, свойственной человеку, уже стоявшему на краю долгого поприща. Многие из числа духовных, его окружавшие, протопоп Аввакум, священники Лазарь и Никита, царский духовник Стефан, диакон Феодор и брат его Григорий Нероновы, поддерживали старца в столь неблагоприятном мнении и употребили во зло его доверенность, при напечатании псалтири, кормчей, катехизиса, искажая их своими грубыми ошибками и произвольными толкованиями; потому что и начальник дворцового приказа, где находился печатный двор, князь Львов, был их соумышленник. Многие из неопытных уже начинали заражаться их толками, но по свидетельству современника, Митрополита Тобольского Игнатия, старые и сведущие люди не хотели принимать нового их лжеучения. Между тем необходимость исправления книг церковных была столь чувствительна, и вместе с тем так усиливалась страсть к просвещению духовному, что Царь Алексей Михайлович просил Митрополита Киевского, Сильвестра Коссова, прислать к нему старцев, из знаменитой академии, для сличения с Греческим Славянского перевода библии, неисправно напечатанной князем Острожским. Даже частный человек поревновал Царю в его усердии: благочестивый и образованный боярин Федор Ртищев, устроил под Москвою Преображенскую пустынь, зародыш будущей академии, из тридцати монашествующих братии, собранных им в Малороссии для перевода церковных книг. Знаменитый богослов своего времени, Киево-Печерский иеромонах Епифаний Славенецкий, был в числе ученой братии сей обители, и под его руководством изданы многие жития и беседы Св. отец и переведены с Греческого все соборные правила.

Не только с Киевом и Малороссиею становились чаще и ближе церковные сношения наши, но и с Востоком. При отшествии из Москвы Иерусалимского Патриарха Паисия, отправлен был вместе с ним келарь Троицкой лавры Арсений Суханов, во святые места Восточные, для наблюдения устава церковного, четырех вселенских престолов, ибо возникали разногласия и споры о некоторых обрядах. Арсений дважды обращался из Молдавии, от Патриарха Иерусалимского к Царю и к гетману казаков, по делу о явившемся у них самозванце; он оставил, наконец, Паисия и встретил в Галаце другого Первосвятителя Греческого, Афанасия Хартулария, бывшего краткое время на престоле Цареградском. (Сей Афанасий, милостиво принятый в Москве, скончался на обратном пути в Лубнах, где доныне почивает его нетленное тело). По случаю жестоких гонений, которые претерпевала тогда Константинопольская Церковь, и по бедственной кончине Патриарха Парфения, не мог видеть Суханов его преемника, но в Александрии беседовал с мудрым Патриархом Иоанникием, и получил от него разрешение на многие вопросы церковные. В Иерусалиме же наблюдал, и описал подробно весь чин богослужения Греческого, и шел обратно чрез Дамаск, где виделся с Патриархом Антиохийским, и через Грузию; таким образом, он представил в описании своего пути довольно полное обозрение Восточной Церкви, хотя и омраченное односторонним взглядом на характер Греков и недоразумением в некоторых своих наблюдениях. Арсений возвратился в последней год жизни Патриарха Иосифа, когда уже своевольствовавшие при нем священники, недовольные Никоном, заводили явные расколы. Они воспользовались некоторыми неблаговидными замечаниями Арсения, чтобы восстать против Митрополита Новгородского, за то будто бы, что хотел соображаться во всем с Церковью Греческою, между тем как сама она не удержала древнего своего православия. Так, мало-помалу, собирались тучи на горизонте церковном.

В сие время открылись мощи ученика преподобного Сергия, св. Саввы Звенигородского, и утешенный их явлением Государь, вскоре созвал, по совету Никона, собор духовный для воздания торжественной почести трем великим страдальцам Российской Церкви: Иову, Гермогену и святому Митрополиту Филиппу, чтобы из близких и дальних гробов своих собрались они к сонму святителей, в тот Успенский собор, где просияли пастырскими добродетелями. Царь Михаил Феодорович воздал сей последний долг Царю, своему предместнику Шуйскому, возвращенному им из Польской могилы в собор Архангельский, а сын Михаила трем Святителям. Из Чудова перенесен торжественно великий Гермоген, в престольный собор свой, и поставлен поверх земли, подле медного шатра ризы Господней. Престарелый Варлаам Митрополит Ростовский, послан был в Старицу за мощами Иова: Патриарх Иосиф, сам уже предчувствовавший близкую смерть, когда полагал первопрестольника Иова подле предместника своего Иоасафа, испросил себе у Царя место в ногах Иова, и чрез несколько дней исполнилось его последнее желание.

Между тем в лавру Соловецкую отпущен был прежний ее отшельник Митрополит Никон, с молебным посланием Царя к мощам Филиппа, дабы подвигся великий Святитель с места покоя, и пришел в столицу разрешить своим присутствием спящего там Иоанна, виновника мученической его кончины, за которого молил кроткий Царь Алексий, как бы живого о живом. И подвигся Филипп, и пошел вновь по водам Белаго моря, которые уже преплыл однажды в своей раке, как в гробовой ладье; кормчим был Никон, и причалил опять к пустынному Кию острову и устью Онеги, где некогда спасся на утлом челне, и оттоле направился в обитель Белоозерскую. Извещая постепенно Царя о своем шествии, продолжал Никон водою путь свой от Св. Кирилла к Ярославлю, и сушею, из Ярославля в лавру; он не предчувствовал, что через тридцать лет, испытав сам все превратности судьбы человеческой, высшую степень величия и крайнего убожества, изгнанником и узником, будет возвращаться тем же путем, в обитель нового Иерусалима, живой до Ярославля и уже мертвый далее. Юный Царь и дряхлый Митрополит Ростовский Варлаам поспешили встретить за вратами столицы, мощи святителя Филиппа, и, не достигнув их, скончался Варлаам, под бременем лет и чрезмерной радости. Многие исцеления ознаменовали торжественное возвращение Филиппа в свою церковную область; он стал опять во гробе, на то место с коего обличал Иоанна, и страждущие, как некогда угнетенные, опять к нему притекали, как к живому источнику помощи.

Казалось, Филипп, с патриаршей кафедры правил опять Церковью всея Руси, потому что не было ей другой главы: Патриарх Иосиф скончался, так же и местоблюститель его Митрополит Ростовский. Старший из всех, Никон Новгородский, отрекался упорно от престола патриаршего, несмотря на моление любящего и любимого им Царя. Он знал, что окружавшие Иосифа и сильная сторона в духовенстве смотрели на него, как бы на презрителя старины Русской, за сближение с Восточною Церковью, видел любовь царскую, но также и влияние, которое имели приближенные бояре на кроткую душу Государя; а суровый характер Никона, уверенного в чистоте своей цели, не был по несчастью растворен пастырскою снисходительностью. Все сие предчувствовал он, когда с такою твердостью отвергал все моления, но любовь Царя преодолела. В храме Успенском, пред мощами Филиппа, со всем синклитом и собором, в последний раз, убедительно заклинал он Никона, не оставлять в сиротстве Церковь Российскую без пастыря, и поколебалась твердость святителя при таком молении; он спросил: будут ли всегда почитать его, как истинного архипастыря и духовного отца, и дадут ли ему устроить дела церковные? – услышав же единодушную клятву, изъявил, наконец, согласие на высокий сан, к общей радости Царя, собора и народа, и тем изрек собственный приговор.

Шесть лет действительного патриаршества Никона (1653 г.) были самою блестящею эпохою царствования Алексея Михайловича; – гениальный ум и предприимчивый характер Святителя одушевили совет царский и отозвались славою побед соседним державам; но годы, проведенные им в пустынных подвигах, и на кафедре Новгородской, были лучшим временем его жизни; посреди забот государственных утратил он мир внутренний. Одно могло утешать Никона, – искренняя, взаимная любовь к нему Государя, которая наполняла обоих до такой степени, что они казались одним человеком в делах правления, проводя все дни вместе, на молитве, в совете, или за дружественною трапезою; чтобы еще более соединиться, узами родства духовного, Патриарх был восприемником всех детей Государевых от купели, и оба они дали взаимную клятву не оставлять друг друга до пределов гроба. И что всего трогательнее в судьбе обоих, – даже во время долголетних смут, возбужденных между ними, завистью недоброжелателей, они сохранили в сердце до последней минуты сию нежную приязнь и ничего так не страшились царедворцы, как личного меж ними свидания.

Исправление книг церковных было первым и постоянным предметом забот Патриарха. Дело сие, предполагаемое еще при Иоанне Грозном, на соборе стоглавном, но оставленное, со многими полезными предприятиями, в мрачные годы его душевной болезни, потом возобновляемо было при Феодоре, печатанием книг церковных, хотя и весьма несовершенным, и опять прервалось смутами самозванцев. Царь Михаил Феодорович и Патриарх отец его чувствовали равномерно сию необходимость, когда постепенно исправляли уставы и требники, обличая вкравшиеся в них ошибки от переписчиков и печатников. Но окончательный труд требовал людей более образованных и благомыслящих, нежели каковы были священники и диаконы, занимавшиеся печатанием книг при Иосифе. Когда же Патриарх Никон, при котором вышла в свет напечатанная ими кормчая, заметил, хотя и поздно, все грубые подлоги недобросовестных ее издателей, наипаче о перстном сложении, то он подверг их строгому наказанию, умножив тем число врагов своих.

Соборное исправление книг произошло таким образом: скоро по своем поставлении, Никон, разбирая утвердительные грамоты Патриарха Иеремии и собора Греческого, на имя первопрестольника Иова, со страхом прочел в них, какому осуждению подвергается всякое нововведение в вещах церковных, вопреки уставам Св. отец; прочел также на древнем саккосе Митрополита всея Руси Фотия, за 250 лет принесенном из Греции, символ веры, низанный жемчугом, и, рассмотрев тот же символ в новых печатных книгах, равно как и чин литургии, ужаснулся, увидев в них несходства с древнейшими списками. – Тогда же умолил он Царя созвать в своих палатах собор (1655 г.), для решительного совещания об исправлении книг, и соединились Митрополиты: Новгородский Макарий, Казанский Корнилий, Ростовский Иона, Крутицкий Сильвестр, Сербский Михаил и Архиепископы: Маркелл Вологодский, Софроний Суздальский, Михаил Рязанский, и Епископ Павел Коломенский, бывший впоследствии главою раскола и виною осуждения самого Никона.

Патриарх предложил собору: «поскольку в новых печатных книгах Московских обретаются многие несогласия с древними Греческими и Славянскими книгами, которые между собою совершенно сходны, и погрешности сии произошли от неопытности переписчиков и печатников, то должно ли предпочитать новые книги древним, следуя коим, угодили Богу великие богословы и учители восточные и вселенские: Афанасий и Василий, Григорий, Златоуст и Дамаскин, и Российские чудотворцы: Петр, Алексий, Иона и Филипп»? Государь и собор единодушно ответствовали: «достойно и праведно исправить новые книги, против старых харатейных Славянских и Греческих, чтобы следовать во всем прежним церковным уставам».

Тогда Государь, вместе с Патриархом, повелели собрать в Москву древние рукописные книги, за 800 лет и более переведенные с Греческого, из лавры Троицкой и обителей Новгорода, из монастыря Иосифа Волоколамского и других, и чтобы не одна только их воля, но и совет Вселенских Патриархов, участвовали в сем предприятии, они послали в Царьград с вопросительными грамотами, мужа опытного Мануила Грека. – Исполняя благое их желание, Патриарх Константинопольский Паисий, созвал Греческих святителей и деянием соборным утвердил решение собора Московского: следовать во всем православному писанию восточных учителей, обретающемуся в древних Греческих и Славянских книгах, и прислал символ веры Никейский, для непреложного образца, в коем ни единое слово не должно быть прибавлено, или убавлено.

Братское послание Патриарха к Никону, о чине и таинственном значении литургии, и о многих других предметах, исполнено было глубокого знания, ревности к православию и вместе с тем пастырской любви. Паисий умолял ни в чем не разнствовать от устава великой Константинопольской Церкви, дабы все, пять патриарших престолов: Царьграда, Александрии, Антиохии, Иерусалима и Москвы, составляя единую вселенскую Церковь, были едины, не токмо в догматах и правилах, но и в самых обрядах; предлагал православное исповедание Петра Могилы, исправленное всеми Патриархами, как истинное выражение догматов Церкви Восточной. Но похваляя ревность Никона, просил также быть снисходительным к тем, которые заблуждались не в существенных догматах веры, но только в некоторых маловажных вещах внешних, дабы чрез то удержать их в союзе церковном, и благоразумнее было бы последовать кроткому совету Паисия; но по несчастью природная суровость Никона, при пламенной его ревности к искоренению всякого зла церковного, увлекала его из пределов пастырского снисхождения.

Утешенные писанием Паисия, Царь и Патриарх, послали вторично с богатою милостынею келаря Арсения Суханова, за древними рукописями во святую Афонскую гору, где собрал он до пятисот Греческих книг, из коих одно Евангелие писано было за 1050 лет. Поревновали Афону и вселенские Патриархи, отпустив с Арсением до двухсот подобных рукописей, которые составляют и доныне лучшее сокровище патриаршей Московской библиотеки. Для большей верности и предусмотрительности, Патриарх Никон воспользовался пришествием в Москву Патриархов Антиохийского Макария, Сербского Гавриила и Митрополитов Никейского Григория и Молдовлахийского Гедеона; – он созвал опять собор, подтвердивший деяния первого, присутствием восточных иерархов.

Подробно расспрашивал их Никон, о перстосложении крестном на Востоке, и слышал от каждого, что Церковь православная Греческая, искони и доныне, слагала и слагает всегда для крестного знамения три первые большие перста сходно с Российскою; он спрашивал и о несогласии новых печатных Московских книг с древними Греческими и Славянскими, которое вкралось в то мрачное время, когда, по бедственным обстоятельствам Востока, 120 лет Церковь Российская не могла быть в постоянном сношении с престолом Константинопольским и получать от него просвещенных святителей, или посылать к нему на поставление своих, – и оба Патриарха с Митрополитами одобрили книжное исправление.

Тогда уже решительно приступлено было к необходимому исправлению, по древним образцам Греческим и Славянским, и прежде всего напечатан в Москве служебник, а вслед за ним другие книги и скрижаль, или сборник духовный, о многих предметах догматических, почерпнутых из писаний Св. отец. Но когда все сии благоразумные меры предосторожности, руководившие собор в самом деле исправления и печатания книг, перестали быть соблюдаемы при распространении их в церквах и обителях, и строго начали отбирать у всех старопечатные издания, – тогда возник ропот народный, коим воспользовались люди неблагонамеренные; ибо они, употребляя во зло невежество неопытных, называли книги Никона новыми, по времени их явления, и коварно скрывали совершенное их сходство с древнейшими, Греческими и Славянскими рукописями, от коих напротив того отступали так называемые старые книги времен патриарших. Самыми деятельными распространителями подобных мнений были личные враги Никона, уставщики Патриарха Иосифа, пострадавшие за неправильное издание кормчей, попы Аввакум, Лазарь, Никита, Стефан, диаконы Григорий и Феодор Нероновы, которые сделались сеятелями расколов. Так самое благое и полезное дело причинило нечаянное смятение.

Внезапная деятельность, оказавшаяся со времени восшествия Никона на престол патриарший в управлении церковном, тогда же обнаружилась и в делах государственных, и первым блистательным подвигом было присоединение Малороссии. Давно уже жаждал сего гетман Хмельницкий, но осторожная политика двора Московского содержала Россию в тесных пределах, в какие заключили ее войны самозванцев и слабость нового правления при Михаиле. – Между тем росла надменность Польши, оскорбительная для Царей наших, едва признаваемых ею, и то без надлежащего титула, умножались бедствия Украины, подвергаемой всякого рода гонениям; за свое православие и за народность; а между тем, кроме войска Запорожского, уже многочисленные слободы казаков, разделенных на полки, под управлением своих полковников и одного гетмана, могли выставить в поле 60,000 лучшей конницы. Богдан Хмельницкий был душою всей Украины. Непобедимый во многих сражениях, он окружил стан самого Короля Яна Казимира, под Сборовым, и предписал ему условия, выгодные для самобытности Малороссии и ее свободного вероисповедания. Сорокатысячный состав войска казачьего, заседание Митрополита Киевского в сенате Польском, удаление школ иезуитских из Киева и евреев из слобод Украинских, были важными статьями сего договора, ибо до такой степени доходили гонения от Унии, что даже на откуп евреям отдавались вино и просвиры для литургии. Но гетман, в свою чреду, изменою союзных Крымцев, был предан во власть Короля, и принужден принять от него стеснительные условия под Белою церковью: тогда не видя уже никакого спасения со стороны Польши, стал еще более сближаться с Россиею.

Сперва испросил он дозволение казакам селиться по левую сторону Днепра, в пределах Русских, и устроил там пять новых, полков, со всеми льготами пятнадцати прочих полков Украинских. Наконец, при наступательном движении вождей Польских, прибег со всем войском Запорожским под высокую руку Царя, и в грамоте к Патриарху Никону, предлагая условия подданства, умолял о присоединении Украины к державе Русской. Собор духовных и мирских чинов соединился для совещания в грановитой палате: Государь решился, прежде, нежели поднять оружие, еще однажды требовать удовлетворения от Короля Польского; он предложил свое посредничество для защиты православия; но мирные слова послов царских с гордостью отвергнуты были правительством Польским, и война объявлена, а Украина принята навсегда в подданство России.

Воеводу Бутурлина послали к гетману для совершения столь великого дела, которое не стоило ни одной капли крови России. Хмельницкий, в полном блеске своей славы, уважаемый Ханом Крымским и Султаном, принудивший Господаря Молдавского выдать дочь за своего сына, спросил войско Малороссийское в Переяславле: «кому оно волит: бусурманским ли Хану и Султану, латинскому ли Королю или Царю православному?» и слышав единодушный клик: «волим под Царя православного!» присягнул на подданство со всею Украиною. – Вольное избрание гетмана и собственная расправа казаков, при 60,000 составе их войска, были главными условиями. Но в Киеве Митрополит Сильвестр Коссов и Печерский архимандрит Иннокентий Гизель, неохотно решались променять древнее, именем только, подчинение престолу Цареградскому, на совершенную покорность Патриарху Московскому; однакоже, в скором времени, тот же архимандрит отправлен был в Москву Митрополитом, для оправдания и утверждения прав духовенства Малороссийского; его приняли с ласкою, по благоразумной политике Никона и отпустили с дарами; совершенное же присоединение Киевской митрополии последовало только чрез тридцать лет.

В начале 1654 года открылась война Польская; сам Государь присутствовал при войске, поручив свое семейство и самое царство Патриарху; бояре думные не могли действовать без его совета. – Никогда дотоле оружие Русское не покрывалось большею славою, как в сем быстром и блистательном походе. Казаки содействовали Царю во взятии Смоленска, древней его отчины, и вслед за тем тридцать важнейших городов Белорусских, один за другим, сдались Государю. Полоцк, убежденный своим красноречивым игуменом Игнатием, открыл врата единоверному властителю. – Но посреди светлых побед опечалило Царя известие о страшной моровой язве, которая свирепствовала в Москве и ее окрестностях, и исполнила столицу трупами, не погребаемыми за недостатком рук. Патриарх успокаивал смятенный народ, пастырским окружным посланием и, внушая меры предосторожности против заразы, озаботился сохранением вверенной ему семьи царской. Он странствовал с нею из монастыря в монастырь, лично наблюдая за безопасностью мест, и имел утешение возвратить в Вязьме Государю все близкое его сердцу невредимым. Признательный Алексий Михайлович, в восторге радости, тогда же провозгласил Никона Великим Государем, подобно как называем был дед царский Патриарх Филарет, и несмотря на сопротивление Никона, велел писать во всех государственных актах титул сей, который потом обратился ему в обвинение, хотя сам он не позволял так величать себя в церкви.

В краткое пребывание Царя посетили столицу Патриархи Антиохийский и Сербский, для книжного исправления, и послы нового Короля Шведского, с дружественными предложениями Карла X, который со своей стороны воевал Польшу: но двор Московский, по хитрым внушениям Австрии, устранившись от Швеции, сделал важную ошибку политическую. Содействовал к тому и неблагоприятный совет Никона, который будучи еще Митрополитом Новгорода, пламенно желал возвратить от Швеции древние области наши, Ингерманландию и Карелию, со столькими церквами и монастырями, отторгнутыми в бедственные времена междуцарствия. Обольщенный быстрым и счастливым присоединением Малороссии и Белоруссии, он полагал, что настало время вознаградить все потери; и поистине, эта была самая блистательная минута царствования Алексея Михайловича, напомнившая лучшие времена России до самозванцев.

В одно и то же время, отважный атаман Хабаров бился с Даурами на берегах Амура, спускался в океан восточный, покоряя отдаленнейший край Сибири Царю Русскому; и первое посольство наше проникло в Пекин к Богдыхану Китайскому, равно изумленному существованием и силою России; и орды Калмыков, кочевавших в беспредельных степях Астрахани, вступили в подданство России; и господарь Молдавии Стефан, подобно гетману Украины, просил Царя принять его под свою высокую руку, а соседние державы искали с ним союза. Второй поход Польский Алексея Михайловича покрыл его новою славою. Гродно и Ковно не устояли против оружия Русского, распространившего владения наши почти до нынешних пределов, и самая столица Литовская, искони нам враждебная, Вильна, увидела торжественное вшествие победоносного Царя. Ужаснулась Польша, лишенная всех своих столиц, ибо Варшава и Краков пали пред воинственным Королем Шведским; несчастный Ян Казимир прибег к защите империи Римской.

Тогда подействовали коварные внушения посла Австрийского, иезуита Аллегрети, и заключено было перемирие с Польшею, которая уступила все завоеванные места, до совершенного мира, единственно для обращения оружия нашего на союзную Швецию. Чтобы еще более завлечь Царя в сию пагубную войну, ему предложили корону Польскую, и он даже объявлен был торжественно, на сейме, наследником Яна Казимира. Обольщенный столь хитрою политикою, Государь внезапно направил войско на Ливонию Шведскую, и это был решительный оборот его воинского счастья. Динабург с некоторыми крепостями сдались приступом, но крепкая Рига отразила нападение Царя и охладила в нем любовь к подвигам ратным. Он возвратился в Полоцк и потом в столицу; там встретил опять свое семейство, вторично спасенное, заботливостью Никона от моровой язвы, которая не переставала свирепствовать во все время похода, страшно возобновляясь по разным местам. Между тем тщетная война Шведская еще длилась два года, при переменном счастье воевод наших, и одна только опытность наместника Ливонского, Ордына-Нащокина, удерживала сию покоренную область. В течение сего времени скончался храбрый воевода Бутурлин, разорявший вместе с юным сыном гетмана, южные пределы Польши; скончался и сам великий виновник избавления Малороссии Богдан Хмельницкий, вслед за Митрополитом Киевским Сильвестром Коссовым, и таким образом, вся Украина на многие годы сделалась поприщем безначалия, измены и кровопролития.

Когда столь неблагоприятно изменились обстоятельства внешние, внутри государства возникло вредное для Церкви смятение, в лице Патриарха Никона. Строгий правитель, в течение двухлетнего отсутствия царского, распоряжаясь властью, не как первосвятитель, но как друг Царев, по неограниченной к нему доверенности своего Государя, он возбудил зависть и ненависть первостепенных бояр, родственников царских, Морозовых, Милославских, Стрешневых, и Князей Трубецкого, Долгорукого, Одоевского, Ромодановского. – Сама Царица втайне ему не благоприятствовала, по связям ли кровным с Милославскими, или опасаясь его влияния на супруга. Вельможи, подавленные и помраченные светлым гением Никона, не могли равнодушно переносить его единовластия, в думе их и совете царском. Со своей стороны Никон, по непреклонности характера, более и более раздражал умы, действуя резко и самонадеянно, и слишком давая чувствовать свое преимущество. Патриарх Антиохийский Макарий, посетивший дважды Россию, в дни величия и падения сего знаменитого мужа, описал образ его правления и жизни, в отсутствие Алексея Михайловича.

Никон, обремененный всею тяжестью забот государственных, продолжал быть строгим иноком на патриаршем престоле, соблюдал все церковные службы, с такою притом ревностью к просвещению духовному, что во время литургии всегда имел при себе древнейшие требники, для сличения обрядов и молитв. Он показывался народу только в храме и на кратком переходе из своих келлий в собор Успенский, принимал челобитья, которые решал на месте, или на другой день. Утром, в урочный час, по звуку колокола, сходились бояре правительствующие в крестовую палату; Патриарх выходил к ним и стоя рассуждал о делах; если же кто опаздывал к выходу, то дожидался потом несколько часов, в его сенях. Когда же некоторые из бояр, возвратившиеся из Польского похода, принесли с собою иконы письма латинского, и завели в домах органы, – Патриарх велел у них отобрать то и другое, и предать огню, как предметы противные православию, и сам громко обличал их в соборе, пред лицом Государя, называя каждого по имени.

Не менее тягостен был Патриарх и духовенству. Прошедши сам чрез все его степени и состояния, будучи послушником в монастыре, десять лет приходским священником в селе и столице, потом долгое время отшельником в диком уединении, игуменом в бедной пустыне, архимандритом богатого монастыря, митрополитом первостепенной епархии и наконец, Патриархом, – он испытал все, что только может испытать лицо духовное, и, показав всюду строгий пример нравственности, требовал ее столь же строго от подчиненных. Жестоко наказывал он нетрезвость, по обычаю того времени, темницею и биением, не пощадил и собственного духовника. Никон требовал, по мере возможности, и некоторого образования от посвящаемых им в диаконы и священники, по крайней мере, знания грамоты, и никогда не рукополагал в своей патриаршей области, без личного испытания в чтении, что также казалось в то время весьма стеснительною мерою. Но наипаче был он взыскателен за всякое нарушение чина церковного и, подвергнув наказанию неблагонамеренных: Аввакума, Лазаря, Никиту и Нероновых, не умерил гнева и в отношении Павла Коломенского, как только заметил, что сей Епископ, подписавшийся на соборе церковном об исправлении книг, явно противодействовал самому делу. Патриарх отрешил его самовластно от епархии и заключил в монастырь, без суда архиерейского, подвергшись чрез то нареканию в нарушении правил соборных, повелевающих творить суд над каждым Епископом. Высшее духовенство раздражилось сим поступком и терпело только до времени, давно уже оскорбленное необычайным величием Никона, которое казалось приличным только Филарету, по праву родителя царского, но возбуждало зависть сверстников к человеку, происхождения темного. Ближайшие к особе Патриарха были вместе и сильнейшими его недоброжелателями: Питирим Митрополит Сарский, наместник его церковной области, и архимандрит Чудовский Павел, впоследствии заступивший место Питирима, когда он перешел на Митрополию Новгородскую; также Иларион архиепископ Рязанский, и другие хотя всех их рукоположил сам Патриарх.

Один только человек искренно любил Никона, помня его заслуги и неизменную приязнь, – это кроткий Царь Алексей Михайлович и ему одному был предан Патриарх всею душою, дорожа его славою даже до ревности; он не мог равнодушно видеть влияния приближенных бояр, которые, наконец, происками, достигли желанной цели, устранив от него Государя. Двухлетнее отсутствие приучило его обходиться без постоянного совета патриаршего, неудачный поход Шведский, после блистательных успехов Литовских, невольно раздражил за безвременный совет о войне; по возвращении же общий голос бояр и духовенства о самовластии Никона, содействовал к охлаждению царского сердца. Скоро заметил сие Патриарх; прекратились между ними дружественные ежедневные трапезы и частые совещания; распоряжения церковные Никона начали быть опровергаемы Государем: – так, по указу его, Полоцкий Богоявленский монастырь, который Патриарх объявил ставропигиальным, т. е. зависящим прямо от своего лица, внезапно отдан был в управление Каллисту, посвященному на епархию Полоцкую.

Между тем, приказ монастырский, остававшийся в бездействии во время властного управления Никона, мало-помалу уже начинал судить лица духовные и их волости; иногда подымались дела и о самых волостях, приобретенных вопреки указов Иоанна, и дума боярская стала решительнее действовать, опираясь на уложение. Не такого характера был Никон, чтобы уступить тем, с коими не привык делиться доверенностью царскою. Гневно выражался он о новом порядке дел, и еще надеялся опять обратить к себе внимание; а вельможи, зная его раздражительность, питали ее личными оскорблениями. Все приготовлялось к совершенному разрыву, – ожидали только случая.

Чувствуя утрату своего первобытного влияния, в делах государственных и даже церковных Никон не мог уже заниматься ими, под влиянием других, и начал помышлять об удалении. Для сего ревностно занялся устроением трех созданных им обителей, Крестной, Иверской и Воскресенской, на память трех замечательных эпох его жизни: отшельничества Соловецкого, митрополии Новгородской, и патриаршества Всероссийского. Как будто стыдясь своего уничижения в столице, вне оной проводил он время, в трудах иноческих, а враги пользовались его отсутствием, чтобы совершенно удалить. Однакоже любящее сердце Царя невольно влекло его к бывшему некогда единственному другу, и взаимное чувство их приязни трогательно обнаружилось в последний раз, при освящении деревянной церкви новой обители Воскресения. С горы, называемой Элеон, Государь, обозревая живописную окрестность, сказал Патриарху, что Бог изначала определил место сие для обители, ибо оно прекрасно как Иерусалим. Никон же, утешенный столь сладким именем, назвал в угодность Царю всю обитель Новым Иерусалимом, и поручил келарю Арсению Суханову, странствовавшему по Востоку, для собрания рукописей, принести ему образец Св. гроба, по подобию коего немедленно заложил каменную обширную церковь.

Протекло около года; наветы и неудовольствия росли; Государь, удерживаемый боярами, видался редко с Патриархом и перестал даже выходить в собор на его служение; царедворцы нагло над ним ругались, и один из них, Стрешнев, осмелился даже назвать именем его свою собаку. Только искреннее объяснение Патриарха с Царем, могло бы погасить разгоравшееся и раздуваемое пламя, но когда однажды поселится взаимное недоразумение между людьми, любившими друг друга, то самая память прежней любви отравляет раны их сердца, потому что перемена отношений взаимных уже оскорбительна каждому.

Наконец представился случай (1658 г.) к совершенному разрыву. Грузинский Царь Теймураз, обуреваемый междоусобиями своей земли и набегами Персов и Турок, пришел лично искать покровительства у могущественного Царя Российского, и с великим торжеством принял его Алексей Михайлович. Патриарх оставил также свое уединение, чтобы участвовать в светлом приеме; во время встречи Теймураза, окольничий царский Хитров, очищая ему путь, ударил боярина патриаршего и с грубостью повторил удар. Раздраженный Никон требовал удовлетворения, но происками бояр не получил его; он надеялся объясниться лично с Государем в храме, на празднике ризы Господней; но, против обыкновения, Царь был удержан от выхода, и князь Ромодановский, пришедший в собор, чтобы объявить о том Патриарху, стал упрекать его в надменности за титло Великого Государя.

Тогда Никон потерял терпение и предался гневу; окончив литургию всенародно объявил он, что ради его недостоинства приключаются все войны, моры и неустройства в государстве, и, поставив к иконе Владимирской посох Петра чудотворца, громко произнес, что отныне он уже не Патриарх Московский; снял с себя одежды святительские, несмотря на моления клира и народа, надел простую мантию иноческую, и написав в ризнице письмо к Царю, об отшествии своем с престола патриаршего, сел на ступенях амвона ожидать ответа. Смятенный Государь послал увещевать его, чрез боярина князя Трубецкого; но увещатель был также из числа врагов. Народ плакал и держал двери соборные, Никон остался непреклонным, не хотел более взойти в келлии патриаршие и пеший пошел из Кремля на подворье Иверское, оттоле же, не дождавшись дозволения царского, уехал в обитель Воскресенскую и отказался сесть в посланную за ним карету. Князь Трубецкой приезжал опять, уже в Воскресенск, спрашивать его, именем Государя, о причине отшествия. Никон ответствовал, что ради спасения душевного ищет безмолвия, отрекался от патриаршества, просил себе только трех монастырей, Воскресенского, Иверского и Крестного, благословил Митрополиту Крутицкому Питириму управлять делами церковными, и наконец, в трогательном письме, смиренно просил Царя, о христианском прощении, за скорый отъезд свой.

Слух о нашествии Крымцев опять обратил к Патриарху мысли Государя, встревоженного его опасностью в беззащитном Воскресенске. Он послал к нему ближнего человека, с предложением ехать, на время нашествия, в укрепленный монастырь Макария Колязинского. Никон почел это вестью заточения и отвечал посланному, что есть для него в Москве другое более крепкое место, у Зачатейскаго монастыря, разумея городскую тюрьму; сам же поспешил в столицу, где только чрез три дня допущен был до свидания с Царем, и то в присутствии бояр, или Царицы, и потом опять возвратился в свою обитель. Но спокойствие и тишина после бури, в таком соседстве от двора, могли быть опасными для недоброжелателей Никона; – последовали новые огорчения. Внезапно раскрыт был на патриаршем дворе тайный архив его и горько жаловался Никон, в письме к Царю, на сие нарушение тайн, не только частных и государственных, у него хранившихся, но и тех, какие вверяли ему как святителю, чада духовные, для облегчения совести. Он приписывал такой поступок к намерению истребить у него все письма царские, в коих называем был Великим Государем, и свидетельствуя, что всегда отрекался от столь гордого и неуместного для него титла, просил об утолении царского гнева. Чрез несколько времени самоуправство Митрополита Питирима, который взошел во все права патриаршие, и даже совершил, в лице его, обряд вербного воскресения, шествие на осляти кругом города, опять раздражило Никона; он не мог еще отвыкнуть от мысли о своем патриаршестве, а уже видел в наместнике личного врага, и отошел далее от столицы на Белое море, в Крестный монастырь, где провел более года в трудах пустынных.

Между тем не могли оставаться в таком неустроенном положении дела церковные. Алексей Михайлович созвал в столицу собор Российских и случившихся Греческих Епископов, чтобы рассудить о действиях Патриарха; а между тем послал к нему, на Белое море, стольника Пушкина, просить окончательного разрешения на выбор иного Патриарха. Никон, хотя и подтверждал свое отречение, однакоже опасался власти неприязненного преемника, и, не разрешая приступить к избранию и посвящению, предоставлял право сие исключительно себе. Он хорошо знал судей своих потому что на соборе вполне обнаружилась вся ненависть, которую к нему питали. Митрополит Крутицкий домогался доказать, свидетельством многих, что Патриарх, не дослужив литургию, оставил престол с клятвою, никогда не возвращаться, чему противоречило показание Митрополита Сербского Михаила и других, которые не слышали клятвы. Даже пришельцы Греческие восставали против Никона, и Кирилл, Архиепископ Кипра, утверждал, что за вину свою, должен он лишиться всех жалованных Государем отчин, и что не следует давать монастырей в управление отходящим на покой Архиереям, хотя сей порядок соблюдается в Восточной Церкви; еще один из Греков упрекал Никона в дерзости Амановой. Все же согласны были, не только на его низложение с престола патриаршего, но и на лишение сана архиерейского, за то, что самовольно оставил свою епархию, и старались утвердить сие выписками из правил соборных. Два только красноречивые защитника заговорили в пользу Никона на соборе: один, ученый Печерский иеромонах Епифаний Славенецкий, который писал все соборные акты и объявил, что в правилах церковных не нашел он, чтобы отрекшегося Епископа лишали священства; другой, архимандрит Полоцкий Игнатий, вопреки решению соборному об избрании нового Патриарха, утверждал, что Епископы Русские не вправе судить своего Архипастыря, без участия Патриархов Восточных, и голос его проник в кроткое сердце Царя, который не хотел принять на себя осуждения Никона.

Посреди столь смутных обстоятельств, приехал в столицу бывший Митрополит Газы, Паисий Лигарид, долго скитавшийся без епархии по Греции и Италии, которого за три года пред тем вызывал из Молдавии сам Патриарх Никон, не предвидя, что в нем найдет себе злейшего врага. – Паисий принес одобрительную грамоту от Патриарха Константинопольского Парфения, как знающий церковные уставы и способный к исследованию поступков Никона. – Принятый ласково Государем и боярами, Лигарид преклонился на сторону недоброжелателей Никона и сделался председателем продолжительного собора, управлявшего Церковью в отсутствие Патриарха.

Никон, возвратившийся опять из Крестного монастыря в Воскресенск, чтобы ближе наблюдать за действиями собора, обрадовался сперва пришествию Паисия, некогда им обласканного, и в жалобной грамоте изложил ему все свои огорчения, но скоро увидел свою ошибку. Тогда обратился он с такою же грамотою, к новому Патриарху Константинопольскому Дионисию, братски объясняя ему свои деяния, от самого начала правления, и все претерпенные им обиды; но грамота была перехвачена и послужила к большему его обвинению. Один из сильнейших врагов Патриарха, боярин Стрешнев, умышленно предложил Паисию до тридцати вопросов, относившихся к поступкам Никона, и Лигарид написал на них канонические ответы в его осуждение. Раздраженный Никон, со своей стороны, сочинил пространное возражение на вопросы и ответы обоих, в котором, с глубоким знанием священного писания, отразилось и все волнение его гневного духа. – Между тем Паисий, занимавшийся всеми сношениями Царя и собора с Патриархами Восточными, послал к ним двадцать пять подобных же вопросов, о власти царской и патриаршей, о поступках и суде Никона, не называя его по имени, а только предлагая некоторые обстоятельства к разрешению, и сходно с духом сих вопросов, ответы четырех Патриархов, испрошенные чрез дьяка царского в Константинополе, были все в пользу собора. – Один только Нектарий Иерусалимский, хотя и подписавшийся на общем свитке, в отдельной грамоте умолял Царя, вспомнить прежние заслуги Никона, и милосердно возвратить его на святительский престол, для прекращения всякой распри и соблазна.

Поистине велик был соблазн в Церкви Российской, от сей долгой распри, и радовались ей отступники православия. С одной стороны Паисий и лица духовные, неприязненные Никону, действуя самоуправно и поблажая боярам, в избрании Епископов и делах церковных, менее ревновали о благе самой Церкви, нежели о конечном падении Никона, и осыпали его всякими хулами и оскорблениями, потому что они уже зашли так далеко, что не могли более возвратиться; а между тем лжеучители: Лазарь, Аввакум, Никита, монах Капитон и другие, пользуясь падением Никона, рассевали свои толки, будто судится он за ересь и искажение книг. С другой стороны сам Никон, изнуряя себя постом и молитвою в пустынном ските, работая, как простой каменщик, при строении храма Св. Гроба, но смирялся духом. Это было какое-то темное, болезненное состояние души его. – Принимая к сердцу всякое оскорбление, беспрестанно выходил он из должных пределов характера святительского; не щадил врагов своих, ни на словах ни на бумаге, и предавал их анафеме, за обиды и отнятие волостей монастырских, так что подвергся нареканию, хотя и совершенно несправедливому, будто произносил клятву на Царя. Но к нему одному не питал вражды Никон; зная козни вельмож, он только жаловался ему в письмах, или чрез людей доверенных, и великодушный Государь, памятуя прежнюю любовь, один боролся с многочисленными врагами Патриарха, не выдавая его их злобе, и посылал непрестанные милостыни в Воскресенскую обитель. Наконец, для водворения тишины церковной, вынужден был пригласить на суд Восточных Патриархов, и послал призывные грамоты к четырем Вселенским престолам.

Нашелся однакоже, между столькими царедворцами, враждебными Никону, один человек, ему доброжелательствовавший, некто боярин Никита Зюзин. Болезнуя о пагубных последствиях долголетней распри и слыша непрестанно, от людей приближенных к Царю, как больно его любящему сердцу такое ожесточение Патриарха, и как желал бы он его возвращения, для совета о делах Польских и ради взаимного их обета приязни, неосторожный боярин решился действовать по одним слухам; он написал к Никону, чтобы внезапно приехал в Москву, на праздник Петра Чудотворца, к утрени в собор Успенский, и послал бы звать Государя на молитву, по обычаю, как будто бы не было меж ними никаких огорчений, и таким образом минувшее предано будет забвению. Два подобных письма получил святитель и усомнился; но ласковый прием, сделанный архимандриту Воскресенскому, посланному от него в Саввин монастырь к Государю, поколебал Никона; наконец, собственное его сонное видение в пустынном ските, где мечталось ему, что сонм прежде почивших святителей, восставая из гробов в храме Успения по зову чудотворца Ионы, дает руки на вторичное его возведение, – решили Патриарха.

Тайно ночью въехал он в город, с братиею Воскресенской обители, на праздник Петра Митрополита, торжественно вступил в храм Успения и, приложась к св. мощам и иконам, стал на патриаршее место, с оставленным им некогда посохом Чудотворца. Добрый старец, Митрополит Иона Ростовский, со времени удаления Питирима в Новгород, бывший местоблюстителем, испуганный внезапным явлением Патриарха, подошел к нему под благословение, со всеми соборянами; он послан был во дворец, с вестью о приходе Никона, который возвратился, будто бы, после долгого странствования по своей церковной области, и приглашал в храм Государя для благословения и молитвы.

Не менее Митрополита Ионы смутился Государь, за несколько шагов от собора слушавший утреню в теремной церкви, и в недоумении послал за ближними боярами и духовными властями. Минута была решительна, ибо от нее зависело или собственное их падение, или конечное низвержение Никона; – они убедили Государя не принимать Патриарха, а только взять от него грамоту, в коей описывал свое видение, и Князья Одоевский и Долгорукий, с Митрополитом Павлом, пришли в собор объявить ему волю царскую, чтобы ехал обратно в монастырь Воскресенский, в ожидании суда Вселенских Патриархов.

В свою чреду смутился Никон, полагавший, что нечаянным своим приходом исполнял тайное желание Государя; Патриарх едва мог верить слышанному и подозревал коварство врагов. Он вышел из собора, но взял с собою посох Чудотворца в доказательство того, что не с клятвенным отречением оставил некогда престол свой. Донесли о том Государю, который послал вслед за ним в село Чернево, отобрать у него посох и спросить причину пришествия. Никон не хотел вручить жезла Митрополиту Крутицкому Павлу и Чудовскому архимандриту Иоакиму, как людям ему неприязненным, но отослал его, чрез собственного архимандрита, прямо к Царю, вместе с призывными письмами боярина Зюзина, который был за то сослан в Казань.

Между тем, Никон видя ясно, что все уже для него кончено и нет более надежды на примирение, изъявил тем же посланным согласие свое на избрание нового Патриарха, с условием, чтобы ему сохранить три свои обители с отчинами, в распоряжение коих не должны мешаться епархиальные архиереи, ни даже в поставление священнослужителей сих монастырей и церквей от них зависевших; ему же надлежало удержать за собою титло Патриарха и вторую степень на соборах, со свободным доступом к Царю и общением со всеми желающими посещать его: с тем вместе обещал он разрешить от клятвы столицу и всех, которых ей подвергнул в своем гневе. Но собор, рассуждавший о его предложениях, не согласился признать независимости Никона от власти нового Патриарха, и дозволить ему свободное посвящение в своих обителях без власти епархиальной; требовал обратно отчин, им отписанных от других мест в новую Воскресенскую обитель, лишал ее даже громкого имели нового Иерусалима, и наконец ограничивал приезды Никона в столицу. В тоже время собор подверг епитимьи Митрополита Ростовского Иону, за то что осмелился подойти к благословению Никона в храме Успенском и назначил местоблюстителем Павла Крутицкого. Когда же пришла весть о шествии в Россию Патриархов Паисия Александрийского и Макария Антиохийского, то все Архиереи, собранные в столице и все духовенство, встревоженные толками, которые рассевали люди злонамеренные о неправославии Патриархов, страждущих под игом Турецким, и о неверности Греческих богослужебных книг, единодушно дали присягу что они признают православными и Святителей и книги.

Наступило время развязки восьмилетних смут волновавших Церковь Российскую, и могущественное лицо Никона, к которому, в течение двадцати лет, обращалось общее внимание, должно было сойти со своего громкого поприща. – Пришли с востока Вселенские Патриархи, встречаемые и честимые по всей дороге; для приема их остался в Астрахани Архиепископ Иосиф. Прочие же все, с Греческими Архиереями, в Москве бывшими, или странствовавшими с Патриархами, и вместе с первостепенными архимандритами и игуменами нашими и Восточными, составили в палатах Кремлевских блистательный собор, какого не видала дотоле Церковь Российская. – Кроме двух Патриархов и впоследствии еще третьего Московского, присутствовали четыре Митрополита наши: Питирим Новгородский, Лаврентий Казанский, Иона Ростовский, Павел Крутицкий, и шесть Греческих из Никеи, Амасии, Иконии, Трапезунда, Варны, Хиоса, один Грузинский и один Сербский: Паисий же Газский уклонился, сам опасаясь обличения как беглец Палестинский, и обличение последовало, хотя и позже, в грамоте Патриарха Нектария Иерусалимского к Царю. Архиепископы Синайский и Волохский присоединились также к шести Архиепископам Русским: Симеону Вологодскому, кроткому другу Никона, Филарету Смоленскому, Стефану Суздальскому, Илариону Рязанскому, жестокому обличителю Патриарха, Иосифу Тверскому и Арсению Псковскому; были и пять Епископов: Мисаил Коломенский, преемник низложенного Павла, Александр Вятский, Иоаким Славяносербский и два, из вновь присоединенных от Польши областей, Лазарь Баранович, красноречивый и добродетельный пастырь Чернигова, и Мефодий Мстиславский так же один из врагов Никона; архимандритов же, игуменов и протоиереев, находилось на соборе более пятидесяти, не считая иноков и прочих духовных лиц.

На такой собор торжественно позван был Никон из обители Воскресенской, и пошел как бы на смерть, напутствовав себя св. дарами и елеосвящением, потому что уже предчувствовал горькую участь. В селе Чернове услышал он третий зов, и остановился в Китай-городе на подворье, окруженном стражею. Не иначе однакоже, как по чину патриаршему, т. е. с предшествующим крестом, явился он на собор в палаты царские, и не видя себе приготовленного места, наравне с восточными Патриархами, не сел, а стоя слушал обвинение из уст самого Государя: о смутах, какие произвел в Церкви, своевольным удалением и своенравными поступками, в течение восьми лет. Слезы текли из очей кроткого Царя, при горьком обличении человека, некогда столь близкого его сердцу, и прослезился собор. Еще укорял он Никона, за жалобную грамоту им писанную к Патриарху Константинопольскому, и свидетельствовал пред всеми, что никакой личной вражды не питал против Святителя.

Никон ответствовал, что удалился, бегая царского гнева, и водворился в пустыни, не выходя однакоже из своей епархии, которую не оставлял с клятвою, как на него клевещут, но только ради удаления от смут боярских; грамоту же к Патриарху Вселенскому писал тайно, как брат к брату, и не чаял, что ко вреду и соблазну ее обнаружат. Тогда восстали на него злые обличители, Павел Митрополит Крутицкий, Иларион Рязанский, Мефодий Мстиславский, укоряя в клятвенном оставлении престола и самовольном низвержении Павла Коломенского, и суровом обращении с лицами духовными, и сам Никон предался гневу, в сильных против них возражениях.

День спустя, вторично позван он был на собор и слышал, кроме прежних обвинений, еще новые: будто называл Церковь Российскую латинствующею, за председательство Паисия Лигарида, бежавшего из Греции в Италию, и говорившего всегда на языке Латинском, а книгу номоканон, печатанную на западе, по сей причине не признавал православною. Оба Патриарха во свидетельство чистоты ее правил, целовали книгу пред всем собором. Тогда Царь Алексий Михайлович, обратясь к своим боярам и видя их безмолвными, требовал новых улик на Патриарха: но один только Князь Долгорукий выступил из среды их с обвинениями, потому что каждый имел против Никона только личности, которые боялся обнаружить; Патриарх же, пользуясь молчанием прочих, с презрением сказал: «что камнями побить его могут, но не словами, если и еще девять лет собирать их будут». Между тем продолжалось чтение грамоты Никоновой к Патриарху Дионисию, с допросами за ее жестокие выражения. – Любящее сердце Царя не вынесло однакоже горестного пред ними стояния бывшего друга, иногда возражавшего, иногда безответного; тихо сошел он со своего престола и приблизясь к Никону, взял его за руку и сказал: «о святейший, зачем положил ты на меня такое пятно, готовясь к собору как бы на смерть? или думаешь, забыл я все твои заслуги, мне лично и моему семейству оказанные, во время язвы, и прежнюю нашу любовь?».

Он укорял его и за грамоту к Патриарху Дионисию, изъявляя желание мира; столь же тихо отвечал ему Патриарх, излагая все на него бывшие крамолы, извинялся тайною грамоты, неосторожно обличенною, и несмотря на мирные уверения царские, чувствуя, что минувшее уже невозвратимо, тогда же предрек свое горькое осуждение. – Это было первое их свидание и первая искренняя беседа, после семилетней разлуки; взаимным участием на краткий час согрелись опять сердца обоих; это было также их последнее свидание в сей временной жизни.

Протекла неделя в совещаниях соборных, делали выписки из номоканона, сообразные различным винам Никона; исчисляли также примеры Византийской Церкви, о Патриархах оставивших, по собственной воле, престол без возврата, о других, потом возвратившихся, и наконец о тех, на места коих избраны были новые. Один только голос Епископа Лазаря раздавался в пользу Никона, которому хотел он сохранить сан святительский, лишив места патриаршего. Патриархи же Восточные написали грамоты к Вселенскому и Иерусалимскому, извиняясь, что принуждены были, не встретив в столице Московской, ни их самих, ни местоблюстителей их, приступить к суду Никона. Наконец, в третий раз, позван был он на собор уже не в палаты царские, ибо не имел духа присутствовать добродушный Алексий Михайлович на его осуждении, но в малую церковь над вратами Чудовской обители. – Ему прочли обвинения: что смутил царство Русское, вмешиваясь в дела, неприличные патриаршему достоинству и власти; что оставил с клятвою и самовольно престол свой, за оскорбление только своего слуги: что удалясь от патриаршества, распоряжался властью в трех своих монастырях и давал им гордые названия, Иерусалима, Вифлеема, Голгофы и тому подобных; что похищал разбойнически, и буде можно похитил бы третью часть царствия, и препятствовал избранию нового Патриарха, предавая многих анафеме, от удаления же его умножились соблазны и расколы; что Павла, Епископа Коломенского, низверг самовольно и был жесток к духовенству; жаловался на Царя Патриархам Восточным, а Церковь называл латинствующею и опорочивал правила соборные и самих Патриархов, своею гордостью. Вслед за винами прочли ему приговор, о лишении сана, с сохранением только иночества, для вечного покаяния в пустынной обители.

Тогда Патриархи, из коих один, Антиохийский, видел некогда полное величие Никона и пользовался его щедротами, приступив в мантиях, велели ему снять клобук с жемчужными херувимами: но Никон отрекся сложить с себя сие знамение иночества, и спрашивал их: «зачем в отсутствии Царя и в малой церкви, а не в том соборе Успения, где некогда умоляли его взойти на патриарший престол, ныне неправедно и втайне его низлагают?». Когда же сняли с него клобук, оставив мантию архиерейскую и посох, страха ради народного, он опять укорял Патриархов в их лицеприятии и странничестве, даруя им и жемчуг клобука своего на пропитание. Из всех Архиереев Русских, только Симон Вологодский и Лазарь Черниговский, не хотели присутствовать при сем горьком действии. Никон отведен был под стражею на земский двор, осыпаемый ругательствами приставов, наипаче архимандрита Сергия; но он все переносил с тою же чрезвычайною твердостью, которая в некоторых случаях его жизни доходила в нем до упорства. Все приверженные к нему были рассеяны.

На другой день, добродушный Государь, милосердуя о Никоне, послал ему на дальний путь денег и собольих мехов; но ничего не хотел принять Никон, и в бедной одежде, под строгим надзором, отправлен на Бело озеро в монастырь Ферапонтов, где устроены были келлии для его заточения. Иосиф, архимандрит Печерский, сопровождавший его от Клязьмы, дал ему теплую одежду, чтобы укрыть от стужи; по прибытии же в монастырь отобрали у него мантию и посох архиерейские, и в первые месяцы заключение его было весьма тяжко.

Между тем (1667 г.), оставшиеся в Москве святители, продолжали заниматься устроением дел церковных, и прежде всего, избрали, из архимандритов Троицкой лавры, в Патриархи Всероссийские, кроткого Иоасафа, тихостью нрава умирившего все неприязненное. Хотя осуждены были своенравные поступки бывшего Патриарха, и уничтожено громкое имя его монастыря Иерусалимского, и отобраны приписанные к нему вотчины; но вера Никона признана чистою, исправление книг правильным и сходным с духом православной Церкви. Опровергнуты также суетные толки монаха Капитона, попов Лазаря, Аввакума и Никиты, о сложении перстном и изображении креста, об имени Иисусовом, символе и сугубом аллилуйя, и все их возражения на книгу, изданную при Патриархе Никоне, под именем скрижали; новая книга, их обличавшая, жезл правления, послужила непременному обращению Никиты, который признал свое заблуждение и разрешился от соборной анафемы, постигшей прочих. Самые деяния собора Стоглавного, бывшего основанием суемудрых толков, уничтожены решением патриаршего Московского собора, который имел почти достоинство Вселенского; потому что на нем присутствовали представители Церкви Греческой вместе с Российскими; так и в древние века, меньшие поместные соборы всегда исправлялись большими вселенскими. Сверх того определены были многие статьи, касавшиеся до внутреннего и наружного устройства церковного, и отменены неправильно вкравшиеся обычаи, как то перекрещивание приходящих к нам из Латинской Церкви, и запрещение священнослужения вдовым священникам, и некоторые несвойственные привилегии, данные архимандритам великих обителей.

Чин служения архиерейского, принесенный Никону блаженным Афанасием Пателарием, Патриархом Константинопольским, был также сличен на соборе с древними подлинниками Греческими, как все уставы и требники, и признан единогласно подлинным. В то же время, соображаясь с нуждами расширяющегося царства, рассудил собор возвысить некоторые епархии на степень митрополии, как то Астраханскую, Тобольскую и Рязанскую, и устроить новую Белгородскую для вновь населенных слобод Украинских; восстановить праздные епархии, Нижегородскую и Владимирскую, отделить по-прежнему Пермскую от Вятской, учредив особую также в Архангельске. Древние города, Чернигов, Псков и Коломна, почтены архиепископиями, а митрополиты, Новгорода, Казани, Ростова и Рязани, облегчены Викариями, назначенными в Каргополе и Устюжне, в Уфе, Угличе, Тамбове и Воронеже. Предположено также открыть новые епископии в Томске и на Лене, ради дальних расстояний от митрополии Тобольской. – Столь важные учреждения церковные остались навсегда памятником сего собора, на коем в последний раз Церковь Греческая, личным присутствием своих высших сановников, оказала благодетельное участие Церкви Российской, искони почерпавшей от нее просвещение духовное.

С окончанием собора удалился Александрийский Патриарх Паисий, Макарий же Антиохийский на следующий год: оба с богатою милостынею, честью и дарами. Но хотя обратился один из лжеучителей, поп Никита, а другой Павел, бывший Епископ Коломенский, соборным определением заточен в монастырь Палеостровский, однакоже продолжали действовать прочие, тщетно наказываемые или ссылаемые в Сибирь. Суетные определения Стоглава служили им опорою во мнении народном, вместе со старопечатными книгами Патриархов и вкравшимся, не более как за сто лет, обычаем неправильного перстосложения: а между тем не всякий мог распознать истину исправлений соборных.

Печальный пример заблуждения явила древняя лавра Соловецкая, которая еще недавно, во время военных действий, не пожалела 50,000 серебряных рублей в пособие государству, и отразила новые набеги Шведов. Сие самое воинское ее положение послужило виною и средством мятежа. Стрельцы и казаки, посланные для защиты острова, занесли туда плевелы раскола, и соединясь с некоторыми из монашествующих и ссыльных, преодолели благонадежную часть братии: долго таилась искра, доколе, наконец, вспыхнула. Еще с 1556 года, присланные в лавру богослужебные книги были оставлены, и служение продолжалось по старым: вскоре после собора Московского обнаружился раскол, непокорностью келаря и казначея с братиею, против архимандрита Варфоломея. Они написали челобитную к Царю, исполненную суетных мудрований, которая и доныне в великом уважении у заблуждающихся, и не приняли к себе нового архимандрита Иосифа. Однакоже мятежный келарь Савватий был выведен из лавры вместе со ссыльным князем Львовым, который будучи начальником печатного двора, благоприятствовал порче служебных книг и заразил собою обитель; но увещательные грамоты Царя остались тщетными: слабым показался и отряд воинский против 1600 мятежников, засевших в лавре с пушками, припасами и казною: а между тем лжеучители их расходились по всему окрестному поморью, распространяя ересь и безначалие в пределах Олонецких, где устроились многочисленные скиты так называемых Поморян. Не ранее, как чрез десять лет, воевода царский Мещеринов, с дружиною Стрельцова, после долгой осады, взял приступом лавру и возвратил ее православию, когда зло уже пустило глубокие корни в окрестностях, и даже в дальней Сибири.

Не более успешны были и гражданские обстоятельства сей второй эпохи царствования Алексия Михайловича. Подаяния монастырей, подобных Троицкому и Соловецкому, не могли покрывать чрезвычайных расходов разорительной войны Польской: произошла перемена в монете и медные деньги возбудили сперва ропот народный, а потом мятеж, напомнивший первые бунты стрелецкие. Война Шведская, столь бесполезная для России, окончилась уступкою обратно всех областей, завоеванных оружием нашим в течение шести лет; но Польская продолжалась с обоюдными успехами и неудачами. Самая Малороссия временно отпала от державы Московской, изменою гетмана Виговского, избранного вопреки законных прав сына Хмельницкого Юрия. Мечтая о совершенной независимости Украины, пленился он ложными обещаниями Польши, о свободе гражданской и духовной, и обагрил кровью благословенную страну, присоединение коей не стоило ни единой капли. Поляки и хищные Крымцы воспользовались ее неустройством, чтобы грабить под видом союзников, то Виговского, то Юрия. Сам Юрий явился за булавою отца своего, был признан Россиею, изменил и кончил иночеством, во цвете лет, странное и бурное свое поприще, передав гетманство Запорожское Тетере, Опаре и потом Дорошенке. Старшие воеводы царские Трубецкой, Ромодановский, Шереметев, теряли сражения, от несогласий местнических, посреди междоусобия обеих Украин. Но если изменяли казаки Заднепровские, то поселившиеся на Русской стороне, твердо держались Царя Московского, под предводительством храброго атамана Самки и нового гетмана сей части Украины, Брюховецкого.

В столь же печальном расстройстве находилась, со времени кончины Сильвестра Коссова, Кивская епархия, страдавшая внутренними раздорами. Митрополит ДионисийБолобан, нареченный из Епископов Луцких, с согласия царского в Переяславль, не хотел принять посвящения от Патриарха Московского, и потому блюстителем митрополии прислан был в Киев, Мефодий посвященный в Епископы Мстиславские; а Дионисий скончался в Корсуне, и на его место духовенство избрало в Чигирине (1664 г.) нового Митрополита Иосифа Тукальского, из Епископов Могилевских, по уважению к тем гонениям, какие претерпел он от Униатов. Но гетман Заднепровской Украины, со своей стороны, благоприятствовал Антонию Епископу Винницкому. Явился впоследствии и третий искатель Киевского престола, Иосиф Архиепископ Львовский, надеявшийся на покровительство Польши, который чрез несколько лет, по неудовлетворенному честолюбию, перешел со всею епархией в Унию.

Бедственно было святительство Иосифа в Чигирине, именем только Митрополита; знаменитый воевода Польши Чернецкий, взял его в плен, вместе с архимандритом Юрием Хмельницким, и после трехлетнего заточения уже не смел он идти в Киев, но оставался в Вильне, до заключения перемирия Андрусовского. Смоленск и Чернигов опять достались России, а княжество Литовское Польше; Украина же, разделенная между обеими державами, разбита (1667 г.) была на два гетманства. Тогда Митрополит обратился к храброму гетману Чигиринскому, Дорошенке, и укрепил его своим присутствием. Перемирие поколебало доверенность духовенства Малороссийского: хотя Царь Алексей Михайлович объявил себя защитником православия против Унии, требуя прекращения гонений; но самый Киев, по условиям договора, должен был чрез два года поступить во владение Польши; а воеводы царские нарушали права и льготы Украины, так, что и самый гетман Брюховецкий изменил России пред своею кончиною.

Между тем архимандрит Печерский, Иннокентий Гизель, тщетно испрашивал, соборного грамотою, избрания нового Митрополита, ибо два старейшие Епископа, Лазарь Черниговский и Мефодий Мстиславский, находились в Москве на суде патриаршем, и духовенство Украинское принуждено было прибегать иногда к Митрополиту Иосифу в Чигирин. Блюститель Мефодий, вскоре по возвращении в Киев взят был гетманом Дорошенкою и лишен сана Митрополитом Иосифом; он спасся из заточения в Москву, но там, уличенный в преступных сношениях с гетманом Брюховецким, кончил дни в монастыре Новоспасском. Архиепископ Черниговский Лазарь заступил его место в краткое правление гетмана Многогрешного, и при мужественном Самойловиче, который соединил, наконец, обе Украины под свою булаву. Так отчаянно было положение Киева, что гетман и блюститель предлагали перенести митрополию, из древней столицы православия, в Переяславль или Чернигов, а Митрополит Иосиф, чтобы избавиться от двух соперников, Винницкого и Львовского, испросил себе от Патриарха Константинопольского Мефодия утвердительную грамоту. Он скончался однакоже в Чигирине, лишившись своего покровителя гетмана Дорошенки, который, наконец, покорился оружию Русскому, когда уже большая часть Заднепровской Украины, с Каменцем Подольским, находилась во власти призванных им Гурков, и новый Король Польский, мужественный Ян Собесский, с помощью гетмана Украины, боролся против их полчищ.

Но покровительство Короля Яна не доставило, по смерти Иосифа, митрополии Киевской Архиепископу Львовскому, и самая его измена православию не принесла ему личной выгоды: униаты уже имели в Полоцке собственного Митрополита Киприана. Столь же неуспешны были происки другого соперника Антония Винницкого; Лазарь, Архиепископ Чернигова, пастырь опытный и добродетельный, продолжал заниматься делами Киевской иерархии, вместе с ученым архимандритом Печерским Иннокентием Гизелем, до избрания нового Митрополита.

В то время, когда гетман Дорошенко, домогаясь совершенной независимости, от России и Польши, еще держался в Чигирине с Митрополитом Иосифом, и все усилия Царя обращены были на Украину, явился другой возмутитель казаков, совсем иного духа и характера, Стенька Разин. Собрав шайку удальцов, он свирепствовал с нею по Волге, Уралу и берегам Каспийского моря, взял Саратов, Астрахань и умертвил там воеводу и Митрополита Иосифа. Число приверженцев его возросло при ложной вести, им рассеянной, будто бы Царевич Алексий, недавно умерший, жив и находится в его стане вместе с Патриархом Никоном, избавленным им из заточения. Неудачная осада Симбирска поколебала счастье Разина, атаман Донских войск довершил начатое воеводами царскими, схватил самого мятежника и представил на казнь в Москву.

Это было последнее, сильное потрясение державы Алексия Михайловича; в остальные годы его правления, дела внешние и внутренние, начинали мало-помалу приходить в устройство. Кроме походов Украинских против Дорошенки и набегов Крымских, Царь находился в мире с прочими соседями и отправлял посольства свои во все Европейские государства, даже в Китай, для распределения восточных, непрестанно расширявшихся, пределов наших. Мирна была Швеция: Польша, враждебная столько лет, ослабела в царствование Яна Казимира, который испытал более бедствий, нежели кто-либо из его предместников; последний из дома Вазы, оставляя добровольно корону, он предвидел будущее разделение своей державы между Россиею, Австриею и Пруссией. Преемник его, Михаил Вишневецкий, уже искал союза с Москвою, уступив ей навсегда Киев, а перемирие Андрусовское обратилось в мир при славном победителе Турок, Короле Яне Собесском, который избран был после Михаила, хотя в числе искателей престола Польского находился Царевич Феодор Алексеевич. Но Феодору готовился другой, более прочный престол Московский, и славный преемник в новорожденном брате: – Царь Алексей Михайлович, по кончине первой супруги Марии, сочетался браком с воспитанницею боярина Матвеева, Наталиею, из рода Нарышкиных, и благословенным плодом сего брака был великий Петр. Его исполинскому гению предстояло довершить начатое отцом устроение царства, и велика была радость о его рождении для всей России, как бы предчувствовавшей кто ей родился!

В одних только делах церковных не обретал сердечного утешения Царь Алексей Михайлович, ибо чувствуя необходимость удаления Никона, он не мог забыть взаимного с ним обета дружбы и тревожился духом, будучи лишен его благословения. А между тем уже после Никона, три Патриарха сменились пред его очами, как бы в тайный ему укор, когда сам бывший Первосвятитель все еще томился в заключении. По смерти кроткого Иоасафа, выбор духовенства, падая всегда на старейшего, поставлял в Патриархи людей неприязненных Никону. Так Питирим, Митрополит Новгородский (1673 г.), после десятимесячного правления, уступил место другому владыке Новгорода, Иоакиму, из дворянского рода Савеловых, который будучи архимандритом Чудовским, вместе с Митрополитом Павлом Крутицким, отымал некогда у Патриарха Никона посох чудотворца Петра. Жив был еще и сей Павел, занимавшийся в последние годы своей жизни, с Епифанием Славенецким и другими учеными мужами, исправлением перевода библии, с Греческого на Славянский язык, но труд их остался неоконченным, по случаю скорой кончины.

Алексей Михайлович облегчил строгое сперва заключение Никона и велел отбить железные затворы с окон и дверей его келлии, так что он пользовался совершенною свободою в монастыре, и имел домовую церковь, где продолжал служить святительски с разделявшими его заточение иноками; а Государь непрестанно посылал ему богатую милостыню, пищу и утварь церковную, как бы забыв о его соборном низложении, и даже в духовном завещании назвал и его отцом своим, великим господином, святейшим иерархом и блаженнейшим пастырем. Смирялась постепенно и душа Никона с душою Царя: чуждавшийся вначале всяких подаяний, он начал впоследствии принимать их, и с любовью писал грамоты к Государю, ожидая возвращения в обитель Воскресенскую, постоянный предмет его забот, где изготовил себе под Голгофою могилу. Не хотел он взять денег, для поминовения Царицы Марии, почитая долгом молиться за упокой ее; радовался новому браку царскому и рождению Петра, и горько прослезился о кончине Государя.

Во глубине своего уединения услышал Никон о сей кончине, и вздохнув сказал: «воля Божия да будет; если здесь и не простился с нами, то в страшное пришествие Христово судиться будем». Присланный просил у него отпустительные грамоты усопшему; Никон же, разрешая на словах, не дал грамоты, чтобы не казалась она вынужденною от лишенного свободы. Скоро постигли его новые испытания. Пользуясь слабостью юного Царя Феодора и нелюбовью Патриарха Иоакима, прежние недоброжелатели Никона оклеветали монастырскую жизнь его, не устыдились даже обличать в участии с мятежником Разиным и в нечистой жизни старца, коего иночество было непорочно с юных дней. Из Ферапонтовой обители, сделавшейся почти его собственностью, был он переведен в Кириллов укрепленный монастырь, под строжайший надзор, и еще три года томился там в душных келлиях, забытый Царем и Патриархом.

Были однакоже и некоторые доброжелатели Никона при дворе царском; в том числе воспитатель Феодора, иеромонах Симеон Полоцкий, который получил образование в училищах западных, но вместе с глубокою ученостью, почерпнул там и некоторые мнения Римской церкви. Он имел сильное влияние на ум тихого Государя и благоприятствовал начальному образованию Петра, которого тщетно искали удалить от царственного брата Милославские, уже успевшие сослать в заточение добродетельного боярина Матвеева. Патриарх Иоаким с неудовольствием встречал, в Симеоне Полоцком, сильного себе противника при особе Государя, и сходился с ним мыслью только в общем стремлении к просвещению духовному, необходимость коего становилась тем чувствительнее, чем более усиливались невежественные расколы.

Училище Греческого и Латинского языка, начатое в Москве еще при Патриархе Филарете, расширенное и устроенное Никоном, не казалось достаточным Симеону. Он внушил Царю, склонному к ученым занятиям, завести в Москве, при Заиконоспасской обители, академию духовную, по подобию Киевской, и Царь обратился к Патриархам Вселенским с просительною грамотою, о присылке к нему православных учителей, для новой академии. Два знаменитые брата Кефалонийские, иеромонахи Иоанникий и Софроний Лихуды, отпущены были с благословения Патриархов в Россию, но уже не застали в живых, ни Царя, ни Симеона Полоцкого, и последующее устройство академии было плодом заботливых стараний святейшего Иоакима.

Между странными мыслями, которые блуждали в предприимчивом и мечтательном уме Симеона Полоцкого, сохранившего в себе отпечаток Запада, было и то, чтобы учредить в России двенадцать новых митрополий и четырех Патриархов, на место митрополитов Новгорода, Казани, Ростова и Крутиц, по примеру Вселенских четырех престолов, а сходно с иерархиею Римскою, одного Папу над всеми; Папою же предполагал он Никона, чтобы уничижить неприязненного ему Иоакима. Но сия странная мечта Симеона рассеялась с астрологическими гаданиями, бывшими любимым предметом его занятий, по духу того времени. Но ему также суждено было расположить добродушного Феодора к облегчению участи своего крестного отца. Мудрая тетка, Царевна Татьяна Михайловна, всегда благоприятствовавшая Никону, убедила Царя посетить его забытую обитель Нового Иерусалима и принять, от оставленной там братии, челобитную о возвращении ее основателя. Пораженный величием зданий, начатых по образцу Св. Гроба, Государь велел продолжать их и, движимый состраданием, предложил на соборе дозволить старцу Никону умереть в начатой им обители. Долго оставался непреклонным Патриарх, доколе, наконец, весть о принятии схимы и совершенном изнеможении Никона тронула его сердце.

В самый тот день, когда пришло в Кириллов монастырь милостивое разрешение Царя и Патриарха, Никон, еще заранее, по тайному предчувствию, собрался в путь и к общему изумлению велел собираться своей келейной братии. С трудом посадили в сани изнуренного болезнями старца, чтобы влечь по земле до струга на реке Шексне, по которой спустился в Волгу; здесь приветствовали его посланные от братии Воскресенского монастыря, Никон велел плыть Волгою вниз к Ярославлю, и причалив у Толгского монастыря, приобщился запасных даров, ибо начинал крайне изнемогать. Игумен с братиею вышли к нему на сретение, и с ними вместе сосланный на покаяние враг Никона, бывший архимандритом Сергий, который во время суда, содержал его под стражею и осыпал поруганиями. Сему Сергию, заснувшему в трапезе, в час приплытия Патриарха, виделся сон: сам Никон ему явился, говоря: «брате Сергие восстани, сотворим прощение», и внезапно услышал он, что шествует Волгою Патриарх и братия уже потекла ему на встречу. Вслед за нею устремился Сергий и, видя умирающего, раскаянный, со слезами пал к его ногам и испросил себе прощение. Патриарху уже наступала смерть, когда опять тронулся струг по водам. Граждане Ярославские, слыша о его пришествии, стеклись к реке, и, видя старца на одре смертном, с плачем к нему припадали, целуя руки и одежды и прося благословения; одни влекли вдоль берега струг, другие же, бросаясь в воду, им помогали: так причалили к обители всемилостивого Спаса.

Изнемогающий страдалец уже ничего не мог говорить, а только давал всем руку; дьяк царский велел перевезти струг на другой берег, чтобы избавиться от толпы народной. Ударили в колокол к вечерни, – Никон стал кончаться. Озираясь, будто кто пришел к нему, сам он оправил себе волосы и браду и одежды, как бы готовясь в дальнейшей путь; духовник с братиею прочитали отходные молитвы. Патриарх же распростершись на одре и сложив крестообразно руки, вздохнув, – отошел с миром (1681 г.). Между тем благочестивый Царь Феодор, не знал о его преставлении, послал на встречу карету свою с множеством коней; когда же узнал, прослезился и спросил: что завещал о своей духовной Никон? Услышав же, что усопший избрал его, как крестного сына, своим душеприказчиком и во всем на него положился, кроткий Царь с умилением сказал: «если так святейший Никон Патриарх возложил на меня всю надежду, воля Господня да будет, и я его в забвении не положу». Он велел везти тело его в Новый Иерусалим.

Новые затруднения возникли со стороны Патриарха Иоакима, о погребении Никона, которому не соглашался он воздать почестей святительских, как лишенному сана Вселенскими Патриархами. Однакоже Государь убедил Корнилия, Митрополита Новгородского, действовать при погребении, без разрешения Иоакима, и сам участвуя в трогательном обряде, нес на раменах своих Никона, от Элеонского креста, где некогда вместе с царственным отцом его, нарекал он новым Иерусалимом свою обитель, до той могилы под Голгофою, где обрел себе вечный покой. Но и кроткому его погребателю оставалось не более восьми месяцев до тихого перехода из царства временного в вечное; он воспользовался сим кратким сроком, чтобы испросить усопшему разрешительные грамоты у четырех Вселенских Патриархов, которые единодушно прияли его опять в сонм Первосвятителей.

Так совершил странное и многомятежное свое течение сей знаменитый Иерарх, имевший столь сильное влияние на судьбы Российской Церкви, и около сорока лет занимавший своею участью все царство, из коих пятнадцать протекли в узах. В течение семидесятилетнего земного поприща Никон был современником всех Российских Патриархов: рожденный еще при первопрестольнике Иове, отрок при Гермогене, инок при великом Филарете, настоятель обители при Иоасафе, митрополит Новгорода при Иосифе, и узник при трех своих преемниках, Иоасафе II, Питириме и Иоакиме, он скончался, когда последний Патриарх наш, Адриан, был уже архимандритом Чудовским, а последний местоблюститель, Стефан Яворский, сиял добродетелями в южной России, готовясь к своему великому званию. Так огромное лицо Никона наполнило собою почти весь объем века патриаршего, в летописях наших.

Все начинало устрояться в тихое шестилетнее правление Феодора; усмирилась Малороссия и с Портою заключен был мир, прочный с другими соседями, Швециею и Польшею. Одним словом Царя, на соборе духовных и мирских чинов государства, уничтожено, по увещанию патриаршему, пагубное местничество, которое причиняло столько бедствий России, и торжественно сожжены книги разрядные. Благоденствовала и Церковь, ибо, содейством Государя, бдительный пастырь Иоаким угашал расколы, распространял просвещение в училищах духовных, и даже, для лучшего надзора за духовенством и паствою, хотел учредить в расширяющемся царстве, до пятидесяти кафедр епископских, местных и викарных. Предприятие рушилось со смертью Феодора, и государство временно погрузилось в смуты и волнения, из коих исторгла его только мощная десница возмужавшего Петра.

Неистовый стрелецкий бунт (1682 г.) был началом зол, когда Патриарх, с благонамеренными боярами, провозгласил на царство, вместо болезненного Иоанна, десятилетнего бодрого отрока Петра, под управлением матери Царицы Натальи и добродетельного боярина Матвеева. Честолюбивая сестра их, Царевна Софья, действуя втайне с родственными ей Милославскими, взволновала стрельцов, и жертвами их сделались, в течение трехдневного бунта, Матвеев, Нарышкины и все бывшие опоры царствования Алексея и Феодора; едва не погиб сам Патриарх, устремившийся с Красного крыльца увещевать толпу. Вынужденное провозглашение Иоанна, для соцарствия Петру, и приглашение Софьи управлять с малолетними братьями, были плодами первого мятежа стрелецкого, стоившего отечеству столько драгоценной крови.

Скоро смятение гражданское, приняло личину церковного. Пользуясь слабостью правительства, поп Никита пустосвят, вторично отпавший в раскол, стал собирать за Яузою и на лобном месте грубую чернь, для защиты будто бы православия от лютых волков, как называл он все духовенство. Наглость его дошла до такой степени, что с толпою единомышленников ворвался он в Кремль и, поставив налои с иконами у Архангельского собора, требовал на состязание самого Патриарха, который служил литургию в Успенском соборе; – высланный к ним священник, едва спасся. Тогда для усмирения черни, оба Царя велели собраться в свои палаты всем архиереям, и мятежники позваны были пред лицо Патриарха, семи Митрополитов, пяти Архиепископов и двух Епископов, в числе коих находился новопоставленный святитель Воронежа Митрофан. Пустосвят, сильно опровергаемый во всех своих доводах, красноречивым Архиепископом Холмогорским Афанасием, в порыве ярости бросился задушить его, но был удержан окружающими, и отрок Царь, грозно восстав с престола, посреди общего смятения, твердым словом изгнал буйную толпу. Скопище разорилось, пристыженное беснованием своего лжеучителя, которого постиг тяжкий припадок на площади, где был казнен; но тайные приверженцы его не переставали распускать вредные толки, особенно между стрельцами и в окрестностях столицы.

Из числа их, два священника, Косма и Стефан, устрашившись участи Пустосвята, бежали сперва в Малороссию, в Стародубовский полк а потом в соседние пределы Польши, и основались там на реке Ветке; а их преемник, Феодосий, устроил церковь, гнездо так называемой Поповщины, т. е. раскольников, принимавших священство, но не иначе, как беглых попов. Другой, гораздо злейший раскол Безпоповщины, который утверждал, что со времен Никона истребилась благодать священства и настало время Антихриста, укоренился на севере, под именем Поморян, и в Сибири, под разными названиями лжеучителей; ибо по свойству каждого из них, он разделился на множество толков, враждебных друг другу. Невежество и суеверие доходили до высшей степени изуверства. Олонецкие, Нижегородские и Сибирские последователи попа Аввакума, и чернеца Иосифа Армянина, сосланных в Сибирь еще при Никоне, сжигали себя торжественно целыми семействами, ради небесной награды, мечтая быть вольными мучениками. Недалеко от Палеостровского монастыря, где содержался и умер Павел, бывший Епископ Коломенский, образовались многие скиты Поморян, подкрепленных мятежниками Соловецкими, которые заблаговременно ушли из осады; и два брата, Андрей и Семен Денисовы, из древнего рода князей Мышецких, основались в Выгорецком Олонецком скиту, собирая всеми средствами рукописи и книги, для прельщения неопытных.

В таких трудных обстоятельствах, церковных и гражданских, неусыпно стоял на страже мудрый Патриарх Иоаким: то содействовал он к укрощению Стрельцов, проникнутых тем же духом своеволия, потому что начальники их приказа, князья Хованские, из видов конечно не духовных, благоприятствовали расколу, как сильному двигателю мятежей; то обличал соборными поучениями еретиков. Книга его, уветдуховный, и многие послания остались памятниками сего печального времени. Скоро принужден был Патриарх вооружиться против нового толка, принесенного с запада, о времени преосуществления святых даров. Ученик Симеона Полоцкого, Сильвестр Медведев, будучи настоятелем Заиконоспаского монастыря, неправильно утверждал, по преданиям Римским, что не чрез призывание Духа Святого и благословение даров, а самыми словами Спасителя, «приимите и ядите» и «пийте от нея вси» прелагаются хлеб и вино в тело и кровь Христовы. Два знаменитые брата Ионийские, Софроний и Иоанникий Лихуды, присланные Вселенскими Патриархами, были первыми обличителями сего заблуждения и взошли с Сильвестром в состязание письменное, в котором многие приняли участие.

Под покровительством просвещенного пастыря, основались они сперва в Богоявленском монастыре, где училище их, составленное из малого числа дворян и духовных, в короткое время оказало необычайные успехи; потом, во вновь устроенном для них доме, при Заиконоспасской обители, их неусыпными трудами процвела Славяно-греко-российская академия. Но ревность Лихудов к просвещению и православию, достаточно оцененная при Патриархе Иоакиме, подвергла их долгому заточению при его преемнике. Хотя Сильвестр, обличенный их писаниями, лишен был сана Иоакимом, который созывал против него собор и спрашивал даже, для большей твердости, Епископов Малороссийских о сем догмате, однакоже многие нашлись оскорбленными заботливостью ученых братьев, о чистоте учения Восточного.

Церковь Малороссийская уже взошла тогда в состав иерархии нашей, и это было одним из блестящих деяний патриаршества Иоакимова. Когда успокоились обе Украины, под обладанием гетмана Самойловича, и Король Иоанн Собесский склонился на заключение вечного мира, уступив Киев и Смоленск, – настало время устроить и митрополию Киевскую, двадцать восемь лет находившуюся без настоящего пастыря, с одними только блюстителями; всех долее был Лазарь Архиепископ Черниговский.

Старец сей уже дряхлый годами, вместе с ученым архимандритом лавры, Варлаамом Ясинским, достойным преемником Иннокентия Гизеля, стояли в числе кандидатов престола Киевского: но выбор пал на Епископа Луцкого Гедеона, Князя Четвертинского, который удалился из своей епархии, по гонению униатов и притязанию Епископа Львовского, Иосифа, домогавшегося получить ее для своего брата. Гетман, преданный России, желая крепчайшего с нею союза, настаивал, чтобы новый Митрополит Киевский шел рукополагаться к Патриарху Московскому и находился в полной от него зависимости, на что не соглашались ни Лазарь, ни Варлаам, поддерживая права Цареградского престола. Когда же Гедеон, принятый с чрезвычайною честью в Москве, поставлен был Иоакимом в Митрополиты Киевские, Галицкие и всея Малые России, с подчинением ему Черниговской архиепископии, лавры Печерской, и епархии южной России, – те же лица опять воспротивились сему определению, и Патриарх Иоаким принужден был признать лавру ставропигиальною, а Чернигов старшею в России архиепископией, не подлежащею Киеву.

Тогда гетман и оба Царя, чтобы успокоить духовенство Украинское, отправили посланников в Константинополь, с просительными грамотами к Патриархам, об утверждении Киева за престолом Московским, для ограждения его от Унии; и два Патриарха, Дионисий Цареградский и мудрый Досифей Иерусалимский, торжественными грамотами, признали сие окончательное присоединение иерархии Киева и всего юга к Велико-Российской. Таким образом, кончился долгий разрыв двух единоверных Церквей, продолжавшийся более двух с половиною столетий, с тех пор как Витовт, вынужденным назначением Григория Симвлака в Митрополиты Киевские, отвлек южную Россию от союза духовного с Москвою.

Но с присоединением Киева к России, уничтожились в течение немногих лет, прочие православные епархии в Литве и Польше: Львовская, Перемышльская, Луцкая, кроме одной Могилевской. Правительство Польское, подобно Витовту, страшилось сей зависимости церковной, и новые, сильнейшие гонения, несмотря на благоприятные условия недавно заключенного мира, истребляли остаток православия в областях Польских: а Униатский архиепископ Полоцка, с титлом Митрополита Киевского и всея Руси, назначал постепенно Епископов на места умиравших, или вытесненных им архиереев благочестивых.

Между тем произошла важная перемена в государстве. Петр, входя в возраст и мужал не по летам, убегал праздной жизни палат Кремлевских; жаждущий познаний, он пользовался, для своего образования, советами выходца Женевского Лефорта, и сам обучался в упражнениях воинских, с избранными дворянами своей потешной роты, обнаруживая явное негодование к правлению сестры своей Царевны Софии. Временщик и любимец ее, Князь Василий Голицын, несмотря на два неудачные похода в Крым, осыпан быль почестями, и сложил вину свою на гетмана Самойловича; – невинного сослали в Сибирь, а на место его назначили из есаулов хитрого Мазепу. В столь же неустроенном положении находились и дела внутренние. Семнадцатилетний юноша, исполин телом и духом, гнушался властью женскою и требовал, чтобы сестра отступилась от почестей царских. Так решительна была его воля, что однажды, во время торжества церковного, не захотел он идти с нею рядом, и с гневом уехал в село Преображенское, обычное место его царственных занятий. Новый бунт Стрелецкий, возбужденный Софьей, и заговор на жизнь юного Царя, были следствием отважного поступка. Но Петр имел доброжелателей и заблаговременно извещенный, успел удалиться в лавру Троицкую, куда мало-помалу собрались к нему члены царского дома и сам Патриарх. Стрельцы, смятенные новою неудачею, успокоились и с повинными головами ожидали в столицу Царя. Открылась и виновница мятежа, доверенностью коей пользовался Шакловитый, начальник стрелецкого приказа. Тщетно Царевны и Патриарх умоляли Петра о прощении Софьи; все они убедились сами в ее преступных замыслах. Тщетно сама Софья отправилась в лавру просить помилования: ее не допустили до брата; заговорщики преданы были казни; она же пострижена неволею в Новодевичьем монастыре, из честолюбивой Софьи в смиренную Сусанну. Петр сделался самодержавным властителем России, ибо болезненный Иоанн властвовал только именем: пребывая постоянно в Москве, давал он возможность предприимчивому брату странствовать по России, испытывать ее жизненные силы, и примерять свой исполинский гений к исполинской державе, которая, по мощному его глаголу, должна была внезапно воспрянуть, чтобы возрасти в девятую часть мира.

В одно время скончались оба Иерарха, Малой и Великой России: место Митрополита Киевского заступил настоятель Печерский Варлаам, и пришел также за посвящением в Москву, но уже не застал в живых Патриарха Иоакима. Благоприятствовавший избранию и вторичному воцарению Петрову, истинный блюститель царства в малолетство обоих Государей, и ревнитель просвещения при любознательных Феодоре и Софьи, Иоаким только один год управлял Церковью при державе юного Петра. Вместе с матерью его, благочестивою Царицею Натальей, скорбел он о духе нововведений и пристрастий к обычаям иноземным, которые уже тогда обнаруживались в царственном юноше. Чувства сии излил он в красноречивом завещании, умоляя Царя твердо держаться преданий отечественных, какие приял от предков, для утверждения земли Русской.

К сожалению, после столь замечательного пастыря, избран был (1690 г.) на престол патриарший старец, Митрополит Казанский Адриан, хотя и украшенный добродетелями святительскими, но не постигавший необходимости тех преобразований, какие кипели в творческой груди Петра, и каких усиленно требовали самые обстоятельства; потому что со времени Царя Алексея Михайловича и предприимчивого Никона, все в государстве шло к постепенному образованию, хотя не столь быстро, как действовал Петр. До слуха царского часто доходили неблагоприятные суждения бояр и святителей, о всех его предприятиях; – по несчастью, сообщество его с иноземцами, низкого сословия, призванными для сооружения флота и обучения войск, давали повод к молве, и осуждавшие не умели отличать великих деяний от слабости человеческой. Со своей стороны Петр, от юных дней прошедший чрез столько испытаний, и принужденный, во всем пылу юности, умерять гнев свой на полагавших ему препоны, ибо и мать и старший брат разделяли отчасти мнения бояр и Патриарха, с неприятным чувством смотрел на Адриана, как на представителя старины, боровшейся с его светлым гением. Творческий дух Петра, создав однажды в мыслях своих грядущую Россию, предмет пламенной любви его, как будто уже видел ее пред своими глазами, и раздражался, когда современники не угадывали того, что только через сто лет могли наконец увидеть потомки, – осуществление его идеала, Россию времен наших.

Однакоже и Патриарх, с первостепенными архиереями и боярами, участвовал в приношениях денежных, для создания флота Русского, когда Петр, победив собственное отвращение к воде, на тихом озере Переяславском и на бурном море Белом, начал строить корабли в Воронеже, для покорения Азова. Тогда просияли пастырские добродетели первого Епископа Воронежского Митрофана, ныне причтенного уже к лику святых, в котором нашел великий Петр искреннего друга и помощника в трудах своих, при устроении флота, а вместе с тем и твердого ревнителя догматов церковных, готового положить за них душу.

Сияли и другие светильники в собравшейся воедино Церкви Великой и Малой России: на севере два ревностные обличителя ересей современных, Афанасий, Архиепископ Холмогорский, и Митрополит Сибири Игнатий, из рода Римских-Корсаковых, словом и делом подвизались против пагубных расколов, коими заражены были их отдаленные епархии; три послания Игнатия заключают в себе, вместе с пастырскими увещаниями, описание злого начала ересей, и сам Патриарх Адриан, подражая предшественнику своему, написал против них книгу обличительную, названную щитом веры православной. На юге же, под отеческим крылом мудрого Варлаама Ясинского, явились два светлые лица, имевшие впоследствии столь сильное влияние на судьбу Всероссийской Церкви: святые Димитрий и Стефан Яворский. Первый из них, получив превосходное образование в училищах Киевских и Литовских, долго уединялся в обители Батурина, местопребывании гетманов; там поручил ему Варлаам начатое Петром Могилою и Иннокентием Гизелем, описание жития святых, Греческих и Российских, которые собраны были в рукописях великой четьи-минеи Митрополита Макария, при Иоанне IV. Обширный и назидательный труд сей, поощряемый похвальными грамотами Патриарха Адриана, занял все течение благочестивой жизни Св. Димитрия, и как богатое сокровище утешений духовных, доселе питает Христианские души, возбуждая их к подражанию святым подвижникам. А Стефану, тогда еще проповеднику слова Божия в Киеве, предназначено было многотрудное поприще, пасти всю Церковь Российскую и следовать за исполинскими шагами предприимчивого Петра, стопою твердою и неуклонною от православия.

После завоевания Азова, увенчавшего славою (1696 г.) первые ратные подвиги юного Царя, и после кончины брата Иоанна, ознаменованной для него новым стрелецким бунтом, Петр решился удовлетворить страсти своей к образованию, посещением чужих земель; он поручил государство Князю Ромодановскому, с титлом Кесаря, родственным боярам и Патриарху, а сам пустился в путь, вслед за великим посольством, которым предводительствовал наставник его Лефорт. Путь лежал чрез Пруссию в Голландию, где сложив с себя всякое величие, Царь, простым работником, посвятил несколько месяцев науке кораблестроения, но с отложением блеска наружного, еще более просиял внутренний, как светильник ярче горящий во мраке. Англия в свою чреду представилась любознательному Петру; Император Римский Леопольд, договаривался с ним в Вене, о войне и мире с Турцией, которая при великом Солимане, стала грозною для Европы. Кончина Иоанна Собесского и выбор нового Короля беспокойной республики Польской, озаботили также душу Петра; он благоприятствовал Курфирсту Августу Саксонскому, и послал в помощь ему полки стрелецкие; но поход сей послужил виною последнего их бунта, и ускорил возвращение Царя.

Страшная участь ожидала виновных. Петр, ожесточенный столькими мятежами, решился совершенно истребить сие всегдашнее гнездо бунта в столице. Многие тысячи были разосланы по дальним городам; многие сотни осуждены к торговой казни. – Тщетно Патриарх, движимый человеколюбием, торжественно ходил с иконою Владимирскою, умолять Петра о пощаде. Кротость пастыря еще более раздражила Государя, который видел в строгом наказании и пользу общественную; он отвергнул ходатайство Адриана. Царевна Софья подверглась еще строжайшему надзору в своих иноческих келлиях, за умысел стрельцов, которые желали видеть ее опять на престоле, и с нею в обители пострижена была, в то же время, другая сестра ее Марфа, по неудовольствиям семейным. Даже юная супруга Петрова, Царица Евдокия, из роду Лопухиных, не избежала сей горькой участи, по приверженности ее к старому образу мыслей, столь неприязненному для Государя, и заключение в обители Суздальской ожидало ее на все течение царствования Петра.

По возвращении из-за границы, еще более обнаружилась склонность его к иноземным обычаям и одеждам, которые решился постепенно ввести между своими подданными, чтобы тем скорее сблизить их с образованием Европейским; бороды и кафтаны боярские исчезали постепенно в угодность Царю: но духовенство и низшие сословия удержали достояние предков. Петр отменил также некоторые обычаи, не соответствовавшие его образу мыслей: торжественное шествие Патриарха на осляти в неделю ваий, вкравшееся к нам из запада, которое и Патриарх Иоаким уже запретил совершать прочим архиереям, и всенародное целование Царя с Патриархом на площади Кремлевской, при так называемом действе нового года. Он изменил и самое празднование нового года, перенеся оное, по примеру Европы, на первое Января; но не решился однакоже ввести календаря Григорианского, и, несмотря на сей столь важный переворот летосчисления гражданского и церковного, новое лето 1700 года встречено было без малейшего смятения.

Скорбел однакоже престарелый Патриарх, удручаемый болезнью, и не присутствовал на торжественной литургии, которую совершил в Успенском соборе Митрополит Новгородский Корнилий, приветствовавший Царя с новым годом. Еще более огорчился Адриан, когда Петр, думая о преобразовании государства, созвал первостепенные чины, для исправления уложения отцовского и для составления нового, с распределением судебной власти, гражданской и духовной. Патриарх, в последние дни своей жизни, и уже стоя одною ногою во гробе, велел тщательно собрать и выписать все права и преимущества Российской Церкви, начиная с номоканона, льготных грамот святого Владимира и Ярослава, коснулся даже и ярлыков Ханов Ордынских, коими пользовались великие святители Петр, Алексий и их преемники. В заключении же, подобно Иоакиму, слезно увещевал бояр, составлявших уложение, помнить все сии льготы и права и не отклоняться от преданий отеческих. Он скончался в исход 1700 года и века, а с ним пресеклось личное достоинство патриаршее в Церкви Российской.