История Церкви Апостольской (Академические лекции А.В.Горского)

Во время Своего пребывания в различных местах Иудеи, Самарии, заиорданской страны и в особенности Галилеи, Господь Иисус Христос Своими благодеяниями и отправлением седмидесяти апостолов с проповедью, незадолго до отшествия Своего от мира, возбудил в весьма многих сильные ожидания, что царство Божие вскоре откроется. Во время Его жизни там и здесь много было верующих в Него, как в посланника Божия, хотя не все признавали Его за Самого Мессию. Многие скрепили союз свой с Ним крещением от учеников Его.

Бесславная смерть Иисуса в Иерусалиме во время праздника пасхи пред лицом всех Иудеев, казалось, разрушила все их надежды на Иисуса. – «Мы надеялись было, что Он избавит Израиля, конечно, многие повторяли с Еммаусскими путниками, – но Он умер на кресте, – этот пророк сильный в деле и в слове пред Богом и пред народом». – Господь воскрес: но явился не многим, как говорят апостолы, только избранных свидетелям – апостолам (Деян. 10:41), именно одиннадцати, потом седмидесяти и еще в один раз пятистам братий (1Кор. 15:5–7). Прочие веровавшие оставались в неизвестности относительно Его воскресения и должны были оставаться только при своем уважении к памяти великого мужа Божия, или даже верить распущенной Иудеями молве, что тело Иисуса украдено Его учениками.

Вот приближался праздник пятидесятницы. Иерусалим снова наполняется Иудеями и прозелитами из близких и отдаленных стран Азии, Африки и Европы и из городов палестинских. Этот праздник, приходясь летом, еще удобнее был для путешественников, чем ранний – пасха, или поздний – кущей. Сюда шли из Пареии, Мидии, Елама, Месопотамии (из стран восточных), из Каппадокии, Понта, Асии, Фригии и Памфилии (из стран северных), из Аравии, Египта и Ливии (стран южных), из Крита и Рима (стран запада).

Знавшем и веровавшим в Иисуса уже не от кого было слышать проповеди на празднике. Врагам Его уже некого было страшиться. Не знавшим Его и не бывшим на последнем празднике пасхи легко можно было теперь получить о Нем сведения более или менее благоприятные.

Но Иисус приготовил в Иерусалиме свидетелей, которые готовы были возвестить всем знавшим и не знавшим Его, веровавшим и не веровавшим в Него, что Он жив и что Он есть Мессия. Этих свидетелей было у Него в одном Иерусалиме уже не двенадцать, но сто двадцать. Они заговорили в то время, как в них самих возглаголал Дух Божий, свидетель Божий, пришедший обличить мир о грехе, о правде и о суде.

Когда расстались они с Господом, тогда, возвратившись в Иерусалим, они пребывали неотлучно в молитвах при храме, прославляя Бога за Его великие дела и прося себе помощи в своем служении (προσευχή и δέησις означают первое – хваление Бога, последнее – прошение, по толкованию Златоуста у Фотия). Приготовляясь к сему служению по предложению Петра, они избрали из среды себя посредством жребия одного для дополнения лика апостольского, именно Матфея, и поставили его на место отпадшего Иуды (здесь в первый раз мы видим их обратившихся с молитвой к Господу Иисусу: покажи, его же избрал еси. – Избрание апостолов, вестников Иисуса Христа, есть Его дело). Чаяние обетованного Утешителя, Духа истины и Божественного свидетеля об Иисусе с каждым днем возрастало в оставленных Господом учениках с обещанием вскоре испросить Его от Отца: между тем вера их в этом состоянии лишения постепенно более и более укреплялась, возвышалась до степени непоколебимости.

В самый день пятидесятницы, часу в девятом утра, когда народ собрался в храм для жертвоприношений и молитвы, и когда апостолы и ученики Иисуса Христа находились в своей горнице, внезапно произошли движение и шум с небеси: что-то неслось оттуда, куда взошел Иисус, – рассекая воздух и производя стремлением своим шум, который слышали собирающиеся в храм (как движение славы Господней, виденной Иезекиилем). Эта сокровенная сила устремилась на место пребывания свидетелей Христовых и, проникнув внутрь, исполнила собою весь дом (как слава Господня, виденная Исаиею) и, как будто превратив таким образом горницу их в купель нового крещения, в виде разделяющихся огненных языков почила на главах апостолов и они стали говорить на неизвестных им доселе языках. Вот обетованный свидетель Иисусов, Утешитель и Наставник апостолов! Ободряемые и просвещаемые Им, теперь смело могут выступить они на чреду своего действия и вдруг на нескольких языках возвестить разнородным поклонникам Иерусалима, что Господь Иисус есть Христос.

Изливаясь в прославлении величия и благости божественной, они исходят к изумленным Иудеям, которые слышат их говорящими, каждый на своем языке. Настал праздник новый и всемирный. Предметом праздника было не древнее благодеяние, но благодеяние, теперь пред очами всех излившееся с небеси от Иисуса, и не закон рабства, но закон свободы и всыновления Богу изрекается ныне Духом Святым и в этом излиянии Духа каждый народ получал залог новой жизни, залог благодатного обновления, когда достигнет до него Евангелие царствия. В апостолах предначиналось то славное торжество, когда все народы сойдутся в Иерусалиме небесном и будут славить единую всещедрую благодать Божию.

Забыли и час молитвы; все идущие во храм окружают вещающих величие Божие. Одни удивляются, откуда знание такого множества разнородных языков в простых Галилеянах. Другие, может быть, местные жители, не понимая что слышат, издеваются. Тогда 12 апостолов выступают к народу и Петр, – не прежний Петр – робкий и боязливый, но мужественный и неустрашимый, говорит ему, что необычайное явление, совершившееся ныне над ними, есть действие Духа Святаго, Которого Бог некогда обещал послать на рабов Своих, – что сего Духа ниспослал на них, учеников Иисуса, Сам Иисус, Которого недавно здесь распяли Иудеи и Которого Бог воскресил от мертвых, прославил и посадил одесную Себя, что следовательно Иисус есть Христос. Недавние наставления Самого Воскресшего, что Христу надлежало пострадать и только этим путем войти в славу Свою, и настоящее просвещение Духа Божия открыли для речи его новый источник силы и доказательств в пророчествах. До сих пор они были темны и не столько могли иметь силы над умами Иудеев: теперь они были вразумительны для всякого, желавшего знать истину. Знамение с небеси, которого столь часто и напрасно просили у Иисуса Иудеи, само явилось теперь от восшедшего на небеса и свидетельствовало, где пребывал Распятый, которого считали бессильным. Способность говорить новыми неизвестными языками была даром необыкновенным между чудесами, известными из времен древних и ближайших. Все это в соединении с тем, что было известно о собственных деяниях и учении Иисуса, произвело на слушателей апостола такое впечатление, что около трех тысяч из них тогда же принесли покаяние в грехах своих, приняли крещение и образовали первое общество церкви Христовой с апостолами. В день пятидесятницы в храме Иудейском обыкновенно приносились дары от снятой с полей жатвы; здесь принесены плоды целой жатвы ветхозаветной.

Преследователи Иисуса, пораженные необычайным явлением в день пятидесятницы и мужеством учеников, которых считали развеявшимися от страха и оставившими все свои надежды со смертью своего Наставника, – сами потерялись от страха (Деян. 2:43). Народ, охотно внимавший учению Господа, с таким же расположением слушал наставления апостолов, радовался чудесам их. Наставляя веровавших, апостолы в то же время входили в притворы храма и пользовались всяким случаем проповедывать народу об Иисусе распятом. Чтобы посвятить себя сему делу вполне, они сняли с себя все заботы о содержании общества верующих, получавших пропитание от щедрости прочих братий, и занимались только учением. Чудеса их также обращали на себя внимание всех: они исцеляли болезни всякого рода, так что приносили к ним больных из окрестных городов. И в учении и чудотворении первый был Петр. Сила Божия изливалась чрез него в таком изобилии, что самая тень его подавала облегчение болящим. С своей стороны апостолы, желая вполне воспользоваться плодами ветхозаветного приготовления, сначала не отделялись от своих единоплеменников: со всеми, как видим, ходили в храм Иудейский на молитву и удерживали в собственном богослужении и образе жизни совместимые с духом христианства правила и постановления. Уважение Иудеев к апостолу Иакову, по свидетельству Егезиппа, простиралось до того, что народ охотно слушал наставления его, радовался чудесам его.

Таким образом общество верующих (имея членов своих и в других местах Палестины), в Самарии и Галилее (Деян. 9:31), с каждым днем возрастало в Иерусалиме. Вскоре стали переходить в него сами священники Иудейские (Деян. 6:7). Синедрион не захотел более оставлять без внимания дело христианства. Когда Петр и Иоанн, исцелив хромого при храме, проповедывали потом народу о Христе распятом и воскресшем, силой Которого совершили исцеление, священники, с последователями секты саддукейской, взяли их под стражу, с тем, чтобы на утро представить их Синедриону. В следующий день действительно они были представлены Синедриону вместе с исцеленным. Здесь заседали те же Анна и Каиафа, которые судили и Иисуса. Апостолов спросили, какой силой или чьим именем вы сделали это? может быть, не ожидая, чтобы они осмелились говорить и пред Синедрионом так же открыто, как пред простым народом. Однако же апостолы, не обинуясь, объявили, что хромой лежавший при храме, ими восставлен именем Иисуса, распятого ими, т. е. по определению Синедриона, и прибавили, что сей Иисус, как и Сам Он объявил им, точно есть камень, пренебреженный зиждущими, но сделавшийся главою угла. Их узнали: Иоанн был знаком одному из архиереев. Смелость их удивила членов Синедриона. Однако же чуда отрицать было нельзя. Народ был на их стороне, поскольку не был расположен к Саддукеям. Итак, положили только воспретить им, чтобы они не проповедывали более ни одному человеку «о имени сем». Петр и Иоанн отвечали, что им более надобно слушаться Бога, нежели людей; им только пригрозили и отпустили с тем же.

Само собой разумеется, что на апостолов это запрещение и угроза не имели никакого действия. Возвратившись домой после того, как они испытали первое гонение за имя Христово и увидели первый опыт помощи Духа Святаго, о котором предсказал Иисус Христос, что не они будут говорить на суде, но Дух Святый, – первым делом они поставили себе молить Бога о продолжении им Своей помощи в знамениях и чудесах к обращению неверующих. И получив в удостоверение Божия благоволения новое знамение (потряслось место, где они молились), еще с большим дерзновением проповедывали евангелие.

Это было причиной второго заключения апостолов и притом уже в народную темницу, как нарушителей общественного спокойствия. Главными действующими лицами были опять Саддукеи. К посмеянию над их суетными замыслами ангел (а самое бытие ангелов они отвергали), отверзает двери темницы апостолам. Они снова в храме и учат. Отсюда их берут и представляют Синедриону, делают им допрос, уже как нарушителям повеления начальства. Не спрашивают, как они вышли из темницы, а спрашивают, для чего они проповедают о Том, Коего имя для них ненавистно. Но апостолы, не обинуясь, говорят, что Богу более надобно повиноваться, нежели людям, и проповедуют о воскресении Иисуса и о свидетельстве Духа Святаго. Саддукеи не могут более выносить сего; они хотят умертвить апостолов. Но голос ученого фарисея, Гамалиила, уважаемого всем народом, послужил на пользу Делу Божию. Они только наказаны и отпущены.

Впрочем, сами фарисеи терпели христианство только до времени. Когда оно стало грозить им опасностью, они также восстали против него с гонением, которое тем было сильнее, что сами они пользовались большей властью и силой, и что они уже имели против христиан голос другой секты, обыкновенно им соперничествовавшей. Таким образом они сперва умертвили одного из диаконов Иерусалимской церкви, Стефана, обвинив его в хуле на Бога и Моисея, – за то, будто он говорил, что придет Иисус Назарянин, разорит храм и переменит обычаи, поставленные Моисеем. Потом простерли свое насилие и на прочих верующих, живших в Иерусалиме; разграбляли их жилища, сажали их в темницы, так что они должны были все выйти из Иерусалима. Не разошлись только апостолы.

Но, по устроению Промысла, это было только новым средством распространения христианства за пределами Иудеи. Выселившиеся из Иерусалима принесли с собой проповедь евангелия и в другие места и в Палестине и вне Палестины. Одни пошли в Самарию, где еще Господь находил расположенных к вере (Филипп), другие в иные города Иудеи и Галилеи. Там и здесь образовывались новые церкви. Проповедь в некоторых приморских городах, как то: Азоте, Иоппии и Кесарии, могла служить к распространению евангелия и в отдаленных странах. Но и теперь некоторые выходили за пределы Палестины, – на остров Крит, в Финикию, в Сирию, именно в Дамаск и Антиохию. Проповедывали сначала только Иудеям. Эти новоосновывавшиеся церкви из Иудеев вступали в сношения с Иерусалимской, матерью церквей, которая, уменьшившись в числе собственных членов, стала иметь несравненно более зависевших от нее церквей. Церкви, находившиеся в Палестине, обходили потом сами апостолы и утверждали их. Таким образом и здесь исполнилось слово Господа: аще зерно пшенично пад на земли не умрет, то едино пребывает: аще же умрет, мног плод сотворит (Иоан. 12:24).

После видения, бывшего Петру в Иоппии и крещения Корнилия сотника из язычников в Кесарии (Палестинской), Церковь Иерусалимская приобрела новых дщерей себе в церквах, образовавшихся там и здесь из язычников. Кроме Кесарии евангелие проповедано было язычникам и в столице сирийской – Антиохии, посему церковь Иерусалимская и туда отправила одного из деятельнейших членов своих (впрочем не из 12 апостолов), Варнаву. Так широко раскинулась сеть рыбарей евангельских после десяти или двенадцати лет от первого христианского дня пятидесятницы.

В 44 году в Иерусалиме восстало было новое гонение на церковь и именно со стороны правителя Иудеи, Ирода Агриппы. Желая угодить народу, он умертвил уже одного из первых апостолов Иакова Зеведеева, брата Иоаннова, хотел умертвить и Петра и уже заключил его в темницу. Но в ту самую ночь, за которой ожидала его смерть, Бог освободил его из темницы чрез Своего ангела, а вскоре потом поразил и гонителя. И, может быть, с сего-то именно времени надобно начинать действие вне Палестины между Иудеями и язычниками самих (12 или точнее, по смерти Иакова, 11) апостолов, которых число вскоре дополнилось ревностнейшим их сотрудником Павлом. В церкви есть древнее предание со 2-го столетия, что Сам Господь не повелел апостолам оставлять Иерусалима ранее 12 лет. Это предание, по свидетельству Евсевия, находилось в сочинении Аполлония против монтанистов и в других книгах.

Раскрывши обстоятельства дела, коим начинается бытие церкви Христовой, особенное внимание надобно обратить на то дарование, которое было сообщено апостолам в день пятидесятницы. Дарование апостолам языков, многие из ученых богословов принимают в несобственном смысле, именно что дар языков есть не иное что, как ниспослание способности и силы говорить с народом одушевленным, увлекательным образом. Толкуют, что λαλείν έτέραις γλώσσαις (Деян. 2:4) значит то же, что Мар. 16:17: γλώσσαις καιναίς, а это то же, что Мф. 10:19, 20, 21 или Лук. 21:15, то есть: говорить языком воодушевленным, с неодолимой увлекательной силой. При этом предполагают, что между так называемыми Галилеянами были и такие, которые не говорили галилейским наречием; а с другой стороны, что между иностранными языками, какие здесь слышались, не должно искать языков всех тех народов, которые у св. Луки исчисляются, потому что несколько смежных народов могли говорить одним языком: разумели греческий или римский. Наконец прибавляют: когда евангелист замечает удивление слышавших проповедание апостолов, то этим Лука хочет заметить только то, что плотские Иудеи вместо того, чтобы обратить внимание на проповедь благовествователей, дивились только, откуда в Галилеянах такая ученость, что они могут говорить на иностранных языках, а некоторые – еще хуже – издевались над речами апостолов, которых не понимали.

Но 1, надлежит заметить, что говорящие все вообще были из учеников Иисуса Христа и притом долговременным обращением с Ним удостоившиеся наименования верующих: а это все были Иудеи палестинские. Только в конце служения Иисуса Христа стали приходить и Еллины (Иоан. 12:21), но эти Еллины не настолько сблизились с Ним, чтобы получить наименование верующих и вступить в число учеников Его. Если так, то, по всей вероятности, ученики могли знать только свой природный язык, некоторые и греческий, другие, может быть, и финикийский, но не более. Между тем удивление разнонародных иноземцев показывает, что несравненно более было слышно при этом случае разнородных языков. То предположение ни на чем не основывается, что « не всех поименованных у Луки народов языки были слышны между апостолами». Напротив, все эти народы слышали « кийждо свой язык» (Деян. 2:8). Слова Марк. 16:17, не объясняются словами Луки (21:20) или Матфея (10:19–21); это не параллельные места; у Марка Господь говорит об общих знамениях, какие будут сопровождать верующих; у Матфея и Луки о вспомоществовании апостолам в случае их суда пред начальством.

Говорят: 1) Апостолы пользовались истолкователями, или толмачами, напр. Петр Марком (Eus. Η. Е. III, 39, Clem. Strom. VII, 7. 765).

2) Апостолы Павел и Варнава не знали языка Ликаонцев (Деян. 14:11).

3) Язык греческий новозаветных писателей весьма много содержит в себе еврейского; в образе выражения апостолов видно, что они по еврейскому или сирохалдейскому учились греческому: у них греческий не чистый язык.

4) Им не нужно было знание многих языков: а) потому что проповедь их ограничивалась пределами Римской империи, многих – только Палестиной, или вообще Иудеями. В Римской империи довольно успешно можно было действовать и с знанием одного господствовавшего языка; б) потому что этот дар открывался и сообщался только для молитвы (1Кор. 14:13–17).

5) Места Деян. 10:46–19:6 и 1Кор. 14:13, заставляют разуметь под γλώσσαις λαλέιν что-нибудь отличное от внезапно возбуждаемой способности говорить на иностранных языках.

6) Наконец, только с III века, со времен Оригена, начали учить, что апостолы в день пятидесятницы получили ведение незнакомых им языков. Ириней, Тертуллиан, говоря о даровании языков, как существующем еще в их время и как существовавшем прежде, сближают его с дарованием προψητεία.

Но против 1-го отвечаем:

'Ερμηνευτής может означать и не толмача; Марк мог быть даже толмачом на таком языке, который не был известен апостолу Петру. Ибо Петр конечно не все языки знал. И апостол Павел говорит Коринфянам, что он более их говорит языками, но не говорит, что может говорить всеми.

Против второго идет последнее замечание.

Против третьего довольно сказать, что апостолы, получая способность говорить новым языком, не лишались всех прежних своих понятий, которые проистекали из еврейского источника; поэтому естественно находить в речи их много еврейского.

Против четвертого а) заметим: что если бы пределы проповеди апостольской и действительно ограничивались Римской империей, то и тогда бы нельзя было сказать, что им довольно было бы знания одного господствующего языка, потому что этот господствующий язык весьма во многих местах был недоступен простому народу, с которым по большей части первоначально они должны были иметь дело. В одной Малой Азии было много различных языков, по уверению Страбона (Geogr. Lib. 12. р. 524). Митридат, царь Понтийский, окончивший поприще свое с небольшим за шестьдесят лет до Р. Хр., знал 23 языка подданных ему народов (Plin. Hist. natural, Lib. 7. с. 24. А. Gell. Noct. Attic. Lib. 17. с. 17). Но если дать полный смысл словам Спасителя: шедше научите вся языки, – то не останется никакого сомнения, что с обыкновенными способами изучения языков апостолы слишком недалеко бы простерли свою проповедь. б) Апостол охуждает употребление дара языка в молитвословиях без истолкования, – но это не значит, что он только при этом случае раскрывался. Иначе апостол охуждал бы Самого Духа, раздающего сии дары. Но он научает, как обращаться с этим даром в церкви. А этим отнюдь не исключается возможность употреблять оный и при других случаях и для других целей.

Против пятого. Здравая филология требует определять значение слова или выражения, неоднократно встречающегося в каком-либо сочинении, если можно, по первоначальному его употреблению. Теперь выражение: γλώσσαις λαλείν в 10 и 19 главах книги Деяний само себя не дает разуметь; это выражение очевидно взято из истории 2-й главы той же книги. Там и здесь действие одно и тоже. Но во 2-й главе нельзя разуметь под γλώσσαις λαλείν одного воодушевленного языка, как мы выше видели. Ап. Петр (Деян. 11:15) говорит, что с домом Корнилия в сем случае последовало то же, что с апостолами в день пятидесятницы. (Видно, что эти случаи бывали редко). Итак не этими местами то, а тем эти должно объяснять. – Что касается до 1Кор. 14 гл., то и там нельзя разуметь одного языка экстатического, нельзя разуметь такого выражения славословий, которое бы было понятно только одному произносящему их; но надлежит разуметь дар говорить на иностранных языках, а) Если дать в этой главе выражению γλώσσαις λαλείν первое значение, то нельзя сказать, чтобы оно было одно и то же с γλώσσαις έτέραις λαλείν (Деян. 2:4), потому что слушавшие апостолов понимали, что они говорили (ст. 11); напротив в обоих местах и 1Кор. 14 гл. и Деян. 2 гл. предполагаются одинаковые обстоятельства т. е. и глаголание языками и присутствие иностранцев, которые разумеют те языки (сл. 1Кор. 14:23). б) Апостол говорит: языцы в знамение суть не верующим, но неверным (1Кор. 14:22). Краткие непонятные изречения и для неверного не могут быть сами по себе знамением: напротив, из несвязных слов, не имеющих ясного смысла, слышащий мог заключить о невежестве говорящего. Языки будут тогда знамением и для неверующих, когда человек, не знавший прежде никакого языка, вдруг говорит на новом языке. в) В стихе 21 Апостол приводит слова Исаии (28:13), в которых говорится именно о иностранных незнакомых языках, и прилагает эти слова без всякого ограничения к материи своего рассуждения о языках. У Исаии Господь говорит Своему народу, что он будет говорить на языке иностранном, на языке пленивших его; как там нельзя разуметь какого-нибудь другого смысла слова: язык, так и здесь. г) Наконец только в смысле собственных языков могут иметь значение и эти слова Апостола: иному же роди языков (1Кор. 12:10), как понимал это и Златоуст (Hom. 29. in 1 Сог.).

Против свидетельств отвечаем: ни одно не говорит ничего в пользу сказанного предположения прямо. Напротив, Ириней (advers. Наег. 5, 6. – Euseb. Η. Е. 5, 6) когда говорит о себе, что он сам не имел дара языков, что, приехав в Галлию, должен был учиться туземному языку, – а между тем пишет, что в его время были такие, которые имели дарования пророческие и всякими (παντοδαπαίς) говорили духом языками и тайны человеческие обнаруживали, замечая, что этих людей, приявших Духа Божия и говорящих на всех языках Духом Божиим, апостол и разумеет там, где говорит: премудрость же глаголем не совершенным: – то этим ясно показывает, что языки этих людей «совершенных» надлежит понимать в собственном смысле за иностранные языки. Из слов апостола: благодарю Бога моего... можно заключить, что способность эта могла зависеть и от нравственных качеств лица. – Следы древности такового разумения события пятидесятницы и дара языков в церкви апостольской и позднейшей вообще можно видеть и в том, что Филострат, описывая жизнь Аполлония Тианского, которого хотел противопоставить Иисусу Христу, заметил о нем, что он знал не только все языки человеческие, но и язык животных (Phil. de vita Apollonis L. I. cap. 13. Conf. Euseb. contr. Hieroclem p. 521). В церковной истории встречаются позднее примеры чудесного разумения иностранных языков, напр. в Ефреме Сирине.

Савл или Павел (первое имя еврейское, второе римское) был из колена Вениаминова, родом из Тарса Киликийского. Что он там родился, – это видно из собственных слов его в книге Деяний 21:39, 22:3. (Противоречащее сему предание у Иеронима de vir. ill. с. 5, что Павел родился в Гискале, городе галилейском, не заслуживает вероятия, хотя и оно может иметь сколько-нибудь в себе истины: может быть, его предки когда-нибудь жили в этом городке). Так как мы не знаем, долго ли Павел жил в отеческом доме, то и не можем определить, как велико влияние на его образование имело его рождение в главном городе киликийском, который в ученом отношении равнялся, в это время, Афинам и Александрии (по свидетельству Страбона). Конечно его раннее знакомство с греческим языком и жизнью греков не осталось без влияния на образование из него учителя Еллинов (языков). Но немногие места из греческих стихотворцев в его речи афинской и посланиях еще не доказывают, чтобы он воспитанию своему был одолжен знакомством с греческой литературой (1Кор. 15:33 из Менандра. К Титу 1:12 из Епименида. Деян. 17:28 из Арата).

Первые два изречения могли ходить в народе, как пословицы. Последнее замечательно своей точностью: удержано даже γάρ: τού γάρ καί γένος έσμέν . Но Арат был родом Киликиянин, следовательно, соотечественник Павла: следовательно его стихотворения могли быть ему известны и из школы. Притом сам апостол говорит, что он воспитывался не в Тарсе, а в Иерусалиме (Деян. 22:3 άνατεϑραμμένος). После образования раввинского, ревностный фарисей, каким Павел был до обращения, не позволил бы себе входить в такое близкое общение с язычниками, чтобы учиться в их академии. Он предназначался отцом своим фарисеем, как видно, в раввины и для того отправлен был в Иерусалим, чтобы в школе фарисейской сделаться ученым толкователем Писания и преданий. Он воспитывался у Гамалиила, законоучителя фарисейской секты, который, по выражению книги Деяний (5:34), был честен всем людем ⁵⁶ . Образование в сих школах состояло в толковании Св. Писания. Иудеи, пишет Иосиф Флавий (Antiquit. 1. XX с. XL) вcю мудрость поставляют в том, чтобы а) ясно разуметь свои законы (τά νίμιμα σαφώς έπιστάμευοι) и б) истолковывать силу священных книг (τήν τών ίερών γραμμάτων δύναμιν έρμηνεύσαί). Изучение закона (по Талмуду in Pirke Aroth. c. 5. 521) начиналось с пяти лет, с 10-ти изучение мишны, с 13-ти лет юноша обязывался уже к строгому исполнению закона (Tholuck. Stud. u. Kritik. 1835. S. 366). Обязательное изучение закона Павлом можно видеть из множества приводимых им мест из Писания в его посланиях. До 50 мест приводится в них на память т. е. не с точным удержанием слов перевода. Наставник Павлов отличался умеренностью взгляда на разномыслящих (Деян. 5:34); он знаком был даже с греческой литературой. В Талмуде пишется, что он позволял себе ходить даже в бани языческие, украшенные статуями богов. Когда это возбудило удивление в язычниках, то Гамалиил отвечал: баня устроена прежде статуй, не она поставлена для богини (Венеры), но богиня поставлена для украшения бани (Tholuck. ibid. S. 378). Такая свобода в духе могла иметь благоприятное влияние на его учеников. Но юноша с пламенной и сильной душой, каков был Павел, если за что брался, то не иначе как со всем жаром: его сердце и само по себе было наклонно к ревности самой неумеренной, – и фарисейство давало много пищи такому направлению. Из личных свойств его характера, равно как из собственных его свидетельств, мы можем заключать, что он старался превзойти всех своих современников в законной праведности, как понимали ее жаркие фарисеи. И это было не без намерения Промысла. Чем ревностнее было его стремление к святости, чем более он должен был бороться с непокорными влечениями своей пламенной и сильной натуры, тем более имел случаев доказывать, что есть в человеке зло, которого нельзя укротить одной уздой закона, что человек может знать доброе, но не может всегда творить доброе, что он невольно при всем добром расположении увлекается силой богопротивных влечений от добра ко злу. Павел, конечно, никогда б так живо, так точно не описал такого состояния в седьмой главе послания к Римлянам, если бы не знал его по собственному опыту. И то, что он перешел к христианству из такой секты, в которой употребляли все предосторожности, поставляли всякия преграды против силы пожеланий и страстей, всеми мерами старались принудить себя к добру, – было весьма важно для Павла. Испытав все эти меры сам собой и узнав их слабость, он мог, как представитель всех людей с ревностными нравственными стремлениями, свидетельствоваться собственным опытом в том, как глубоко в и человеческой природе лежит чувство потребности искупления. После этого также по собственному опыту он мог определить отношение внутренней свободы, проистекающей из веры в искупление, к рабству законному. Хотя Павел был верным и ревностным учеником Гамалиила, однако отсюда нельзя заключать, что перешел в него и дух умеренности, которым Гамалиил отличался в отношении к христианству. Ученик, и особенно ученик с таким сильным оригинальным духом, подчиняется духовному влиянию своего учителя только в такой мере, в какой оно соответствует его собственному расположению духа. Непреклонность его характера, огонь природы, огонь юношества делал его сильным, склонным к гонениям, ревнителем против всего, что противоречило системе, почитаемой им святой. И когда Стефан восстал против фарисеев, то Павел, бывший тогда в Иерусалиме, стал с сего времени сильнейшим гонителем христианства. Он входил в домы христиан, влачил мужчин и женщин на суд Синедриона и заключал их в темницы (Деян. 8:3), принуждал их хулить Христа (26:11). После мученической кончины Стефана, когда многие последователи Евангелия искали себе убежища в других городах, он считал своим призванием преследовать их в знатном сирийском городе Дамаске, куда довольно их удалилось. И спешил туда, быв уполномочен своим верховным судилищем по делам церковным (которому сами Римляне предоставили право употреблять всякие меры против нарушителей их закона) – истреблять всех христиан. Известно, что последовало с Павлом на пути в Дамаск.

Что касается той великой перемены, которая произведена была в Павле этим путешествием, предпринятым к истреблению христианской веры, то некоторые думают, что это важное происшествие потому только нам кажется так внезапным и чудесным, что история представляет нам один исход дела, а не различные предуготовительные обстоятельства и пути, которые вели к этой развязке: и дополнением таких промежутков, какие находят в истории, хотят дать ему естественное объяснение.

Павел, – так говорят те, которые смотрят на обращение Павла с этой точки зрения, – уже был предрасположен в пользу христианства; на его душу, которая всегда так горячо любила истину, не могли не произвести благоприятного впечатления умеренные отзывы Гамалиила, речь Стефана, которого характер был сроден с его характером, зрелище его мученической кончины. Но он еще слишком был связан духом фарисейства, чтобы вдруг предаться этим впечатлениям, действовавшим на него против собственной его воли. Он подавлял их, сколько мог; он смотрел на эти новые мысли, невольно возникавшие в душе его, в пользу нового учения, как на внушения сатаны, от которого производил все это восстание против важности древних священных преданий; и потому еще с сильнейшей ревностью восставал против новой секты. Однако же ему не удалось совершенно подавить их и заглушить голос совести, восстающий против его фанатизма. Началась в душе его борьба. Когда он находился в такой настроенности духа, присовокупилось еще одно внешнее впечатление, которое из искры сделало пожар. Недалеко от Дамаска встретила его и его спутников буря: молния ударила близко подле Павла и повергла его без чувств на землю. В этом он признал теперь наказующую и предостерегающую силу гонимого им Мессии; и, так как в этом состоянии легко было перемешать собственные ощущения с действительностью, объективное с субъективным, – то настоящее впечатление отразилось в душе его действительным явлением Иисуса. Ослепленный молнией и оглушенный громом, пришел он в Дамаск. – Но, как из естественных причин объяснить встречу Павла с Ананией? И здесь нечто можно заметить, что ясно история не упоминает. Так как Анания был муж известный между Иудеями по своему строгому законному благочестию, то не невероятно, что оба они были между собой знакомы в Иерусалиме. В Павле, который слышал о духовных дарованиях сего мужа в христианстве, родилась мысль, что этот уважаемый христианами муж может и ему помочь, освободить его от настоящего жалкого положения; и между тем как он этой мыслью занимался, составилось из того видение. С другой стороны можно думать, что и Анания нечто слышал о великой перемене, происшедшей с Павлом, но этому не поверил, доколе таким же образом психологически объясняемое видение не победило его недоверчивости.

Рассматривая это объяснение, еще можно было бы допустить, что происшедшая с Павлом перемена могла быть приготовлена помянутыми впечатлениями, но по сображении с тем, что представляет нам история, никак нельзя доказать необходимости или даже вероятности такого объяснения. История вообще представляет нам довольно примеров могущества религиозного фанатизма даже над такими сердцами, которые с других сторон открыты для истинного и доброго; – как они умеют обращать в свою пользу все, что могло бы вывести их из заблуждения. Итак, принимая во внимание сильный характер Павла, нельзя почесть невероятным, что он и в мученической кончине Стефана думал видеть только могущество злого духа над духом увлеченного им к отпадению от чистого учения; что поэтому еще сильнее ощущал в себе побуждение противодействовать распространению учения, которое могло увлекать к погибели таких отличных по своему дарованию и сердцу людей. Следовательно отсюда скорее должно было ожидать утверждения Савла в принятом направлении, нежели перемены. – Далее, как непохоже на бурю изложение обстоятельств происшествия! Если бы не было действительного явления Иисуса, а только буря произвела такое действие, то как изъяснить то, что и спутники Павла видели и слышали нечто подобное тому, что видел и слышал апостол? Конечно, нужно допустить, что и они были в подобном расположении духа, как и Павел, т. е., что они были уже или христиане, или на пути к христианству. Но такие люди верно бы не согласились быть гонителями христиан. Да и как обман, принятый Павлом – будто явился ему Спаситель – мог служить причиной такого переворота, какой совершился в жизни Павла? – Разности в повествовании об этом происшествии в главах 9, 22 и 26 ничего не доказывают против его действительности. Они легко могли произойти при повторении повествования о событии, так далеко выходящем за круг обыкновенных явлений, нет нужды приписывать их различному образу повествования самого Павла; их можно изъяснить из неточности передачи речей его. Если допустить, что спутники Павла получили только общее впечатление от явления, а не такое определенное, как Павел, для которого собственно и было это явление; что они видели свет, но никакого определенного облика; слышали слова, но ничего определенного не различили и не поняли, то объяснится, каким образом одно и то же явление могло быть представлено различно с различных сторон. Так как об этом явлении, по самой его природе, нельзя судить по законам обыкновенного земного сообщения и ощущения, то не имеет никакой силы против его объективной действительности то возражение, что Павел и его спутники не одно и тоже видели и слышали. Мы еще не знаем законов, по которым бывают сообщения из мира духовного людям живущим в мире чувственном, чтобы иметь возможность что-нибудь сказать об этом определенное.

Другие не сомневаются в действительном явлении Иисуса Христа, но все это событие признают за одно внутреннее явление в духе Павла, допускают одно духовное откровение Иисуса Христа без внешнего.

При таком объяснении опыты борьбы его с самим собой в фарисействе, впечатления речи и мученической кончины Стефана были бы точно приготовлением к этому внутреннему откровению. Божественность и истинность события при таком взгляде ничего не потерпела бы, потому что как ни смотреть на внешнее, все оно будет только средством, которым Павел должен был быть приготовлен для того внутреннего откровения Иисуса Христа, от которого зависела вся апостольская его деятельность. И чувственные ощущения не более могут иметь несомненности и действительности, как и события духовные. (Что это не был какой-нибудь обман, который можно изъяснить психологически, за это ручалось бы необычайное изменение, происшедшее в Павле от сего внутреннего события, вся его апостольская деятельность: она свидетельствует о всем, что он испытал внутри себя, как действие о причине). Но и такому объяснению противоречит то, что этим событием были вместе поражены и спутники Павла, – что Павел лишился зрения.

Мнение, что видение, от которого зависело обращение Павла, есть то самое, которое он описывает во втором послании к Коринфянам (12:2), – мнение в новейшее время восстановленное, не может быть принято. Здесь Павел описывает свое возношение духа в высшую область мира духовного; в видении, бывшем поводом к обращению, описывается нисшествие Иисуса к нему, при чем он не лишался сознания того, что он живет на земле. Впечатление этого явления было подавляющее: а то событие соединялось с необычайным восторжением духа; от первого получило начало его христианское сознание; второе было одним из тех высочайших моментов внутренней жизни, когда человек, уже долгое время живший в общении с Христом, после многообразных браней, какие должен был выдержать, упокоивается предощущением небесного бытия и снова оживляется для своих земных трудов. Упоминаемые здесь 14 лет должны бы были означать, что это послание написано спустя 14 лет после обращения Павлова. Но это совершенно перепутывает всю хронологию.

Всего лучше посмотреть, как сам Павел в своих посланиях изображает это происшествие, которое во всяком случае было важно для него, как начало нового периода его жизни. – Он часто свидетельствуется против врагов своих Иудеев, которые не хотели признать его апостольского призвания, тем, что ему так же, как и прочим апостолам, препоручено апостольское служение самим Иисусом Христом, напр. Галат. 1:1, но это можно разуметь и не о внешнем событии, а, как сказано было, и о внутреннем. В указанном месте в 16 ст. апостол как будто говорит о внутреннем (έν έμοί) откровении Господа в его самосознании, которое сделало его способным возвещать Христа независимо от всякого человеческого наставления. Не совсем тоже, когда апостол 1Кор. 9:1 ссылается на то, что он видел Господа Иисуса и что потому самому, что видел Его, стал Его апостолом. Но и то можно разуметь о видении в каком-нибудь экстатическом состоянии, подобном тому, которое описывает сам апостол 2Кор. 12:1. – Но совсем другое дело, когда он в 15 гл. своего первого послания к Кор. бывшее ему явление Господа Иисуса ставит наравне со всеми прочими явлениями воскресшего Спасителя. И этот отзыв апостола тем более имеет важности, что он, как показывает приведенное место из 2 послания к Кор., умел различать состояние экстатическое от состояния обыкновенного самосознания.

Естественно Павел не вдруг после такого впечатления мог приняться за дела свои. Одним разом уничтожалось для него все, что доселе было побуждением и целью всего его действования; его сердце стало исполнено чувства сокрушения. Он находился в состоянии духовной и телесной немощи и ничем не мог помочь сам себе. Три дня провел он без пищи; это было для него переходом от смерти к новой жизни. И ничто лучше не может изобразить нам его ощущений в эти критические дни, как краткое восклицание, которое он сам, переносясь в свое прежнее состояние (Рим. 7:24), влагает в уста человека, невыносимо тяготимого сознанием внутреннего рабства и жаждущего свободы от закона и греха, – все сердце его изливается в этих словах: кто избавит меня от сего тела смерти, от сего бедствия? т. е. от греха, живущего во плоти (ст. 18), составляющего смерть души, рождающего смерть тела. Нисколько невероятно, чтобы он в этом состоянии искал обращения с другими. Обращение с кем-либо из Иудеев не могло быть теперь для него приятно, а искать знакомства с кем-либо из гонимых христиан, конечно, и на мысль ему не могло придти. Вообще для человека в таком расположении духа уединение всего больше может нравиться. Потому само в себе невероятно, чтобы известие о происшедшей с ним перемене достигло до Анании чрез других. История оправдывает сама себя, когда объясняет его сближение с христианами делом той же Божественной силы, которая его обратила. – Когда Павел воззвал ко Христу, Который явился ему, чтоб Он помог ему в настоящем его положении, просветил его телесное и духовное око,– обещано ему было в видении, что муж, которого он вероятно по слуху и в лицо знал, известный просвещенный муж церкви Дамасской, Анания, будет орудием его духовного и телесного исцеления. Анания, покорный званию Божию, явился к нему. Павел узнал в нем мужа, которого указывало видение; принял его с доверенностью и в общении с ним получил высшую силу жизни, прозрел, крестился, исполнился Духа Святаго. Анания привел Павла к прочим христианам города. И когда, проведши несколько дней с ними, Павел почувствовал себя довольно укрепленным, то нудился было совестью явиться в здешнюю синагогу и свидетельствовать о деле, которое доселе так сильно преследовал ⁵⁷. Но хотел ли Павел, совершив это первое свидетельство, предоставить ему дальнейшее действие без личного своего присутствия, или уже заставляли его происки Иудеев помышлять о спасении бегством, только скоро он удалился в соседственную часть Аравии, где, между обитавшими в великом количестве Иудеями, мог найти новое поприще для своей проповеди. Отсюда опять он возвратился в Дамаск. Но потому ли, что раздраженные прежней проповедью его Иудеи, как скоро узнали о его прибытии в город, тотчас начали стараться захватить в свои руки человека, который мог быть столько опасен для иудейства, или только теперь он возбудил их против себя продолжением проповеди в синагоге,– только должен был Павел искать себе спасения в бегстве: ковы Иудеев грозили опасностью его жизни. И этот муж, не страшившийся потом никаких опасностей в своем звании, в самом пылу ревности после недавнего обращения был столько чужд всякой мысли жарких мечтателей, ищущих произвольного мученичества ⁵⁸, что позволил себя спустить своим друзьям в коробе чрез окно прилежавшего к стене городской дома за город, и таким образом, незамеченный никем, скрылся от поисков Иудеев, стерегших все выходы из города ⁵⁹. Когда прошло таким образом три года после его обращения, Павел решился (около 39 г. после Р. Хр.) идти в Иерусалим, чтобы там лично видеться с Петром, который пользовался в церкви великим уважением и более всех занимался делом, относящимся до церкви. А так как в Иерусалиме Павла знали только как гонителя, то все здесь избегали встречи с ним, доколе уважаемый в иерусалимской церкви учитель Варнава, который, как еллинист, был к нему ближе и может быть еще прежде был с ним знаком, не представил его церкви. Еллинистическое происхождение Павла было поводом к некоторым беседам и спорам об иудействе и учении христианском с Иудеями (Деян. 9:29).

Когда апостол Павел, во время этого посещения Иерусалима, молился в храме и, вознесенный молитвой ко Господу, отрешился от всего земного, было ему открыто в видении, что Он в Иерусалиме ничего не может успеть против раздраженных Иудеев; что напротив он назначается нести учение спасения к другим народам (Деян. 22:21). И вскоре, не более как после пятнадцатидневного пребывания в Иерусалиме, Павел вынужден был происками Иудеев оставить город. Он возвратился в свое отечество и провел здесь несколько лет, конечно – не оставляя проповедывать Евангелие, хотя Лука об этом и не говорит, как и о некоторых других начальных событиях его жизни. Очень вероятно, что церкви киликийские, образовавшиеся из язычников, какие мы находим впоследствии, одолжены своим началом Павлу. Нельзя думать, чтобы после повеления Иисуса Христа Павел стал молчать в своем отечестве об Иисусе Христе, Которого проповедывал в других городах и до повеления. (О церквах в Киликии см. послание собора апостольского Деян. 15:23. Сам апостол, конечно, разумеет проповедь, а не простое путешествие в Сирию и Киликию в послании к Галатам 1:21).

Спрашивается, в таком ли же отношении находилась христианская полемика Павла к иудейству теперь как после? Или, – что тоже, – с самого ли того времени, как Павел познакомился с Евангелием, начал он утверждать его независимость от закона Моисеева?

Утверждать это, – только, что отрешившись от начал фарисейства, могло быть весьма трудно: мы видим, что вступавшие в христианство из этой секты очень были склонны к смешению Евангелия с положениями фарисейскими. Анания, первый учитель Апостола, был всеми уважаем за свое законное благочестие и потому, конечно, был далек от того, чтобы желать отрешения Евангелия от обрядового закона Моисеева. Вообще около времени обращения Павла это было господствующее направление между христианами; только происшествия после мученической кончины Стефана мало по малу начали раскрывать с различных сторон новую точку зрения. – Но мы не в праве утверждать, чтобы именно это же самое событие служило к определению образа мыслей Павла. Вообще мы не должны в Павле с его великим самостоятельным духом очень высоко ставить определенное влияние внешнего сообщения учения и идей. Лучше поверим ему самому, когда он с такой сильной уверенностью свидетельствует, что он свой образ проповедания заимствовал не от человеческого наставления, но только от духа Христова. Но просвещающий его дух Христов независимо от человеческого наставления вводил его в особенное разумение и особенное развитие буквы и материи. В ком фарисейское иудейство понемногу переходило в христианство, – в том немало надлежало пройти времени, пока дух Евангелия разрушит фарисейско-иудейскую форму. Иначе было с Павлом. В нем фарисейство выразилось с самой противоположной стороны к христианству; зато теперь без всякого постепенного перехода, вдруг, после одного внезапного перелома, объятый силой Евангелия, он стал из сильнейшего гонителя ревностнейшим исповедником; когда чувство рабства достигло в нем самой высшей степени, тогда он уже весь был проникнут верой в Искупителя для получения от него свободы. Естественно прервались в нем все связи с фарисейством за один раз; место гонения Евангелия заступило гонение фарисейского иудейства, как это он сам говорит (Филип. 3:8): вменяю вся тщету быти за превосходящее разумение Христа Иисуса Господа моего: его же ради всех отщетихся и вменяю вся уметы быти, да Христа приобрящу. Итак Павел с самого начала свободно и глубоко понимал отношение Евангелия к иудейству, и это при действии одного просвещения Духом, без всяких наставлений со стороны Петра или тех христиан еллинистического происхождения, которые уже проповедывали Евангелие язычникам ⁶⁰·

Между тем христианство уже было принесено проповедниками Евангелия из числа еллинистов в великую столицу римской Азии, Антиохию, к язычникам. Известие об этом обратило внимание христиан Иерусалимских. Потому ли, что еще ничего подобного доселе у них не бывало, т. е. Петр из своего путешествия, во время которого просветил Корнилия, еще не возвращался, а известие о новообразующейся церкви из язычников без соблюдения обрядового закона Моисеева произвело только недоумение и недоверчивость: или потому, что хотя происшествие с Корнилием уже некоторым образом приуготовило к такому явлению, но еще не могли согласиться на нововведения, соединенные с этими происшествиями, и иметь прямой доверенности к христианам из язычников, – так как эта недоверчивость в большей части христиан из Иудеев оставалась долгое время и после многократных опытов Божественной силы Евангелия между христианами из язычников, – только поручено было Варнаве, как пользовавшемуся давним и всеобщим уважением учителю и как еллинисту, лучше умеющему обращаться с христианами чисто еллинского происхождения, – отправиться для обозрения новой церкви из язычников. Варнава радовался истинным плодам Евангелия, какие нашел он здесь; ревностно содействовал дальнейшим успехам дела, и когда открылись здесь великие новые виды для дальнейшего распространения царства Божия, то призвал в сообщество себе известного по своему назначению для проповеди язычникам Павла. Доказательством силы, с какой христианство распространялось здесь между язычниками самостоятельным образом, было то, что верующие здесь приняли первые наименование христиан. В сношениях между собой они именовали себя учениками Господа, учениками Иисуса, братьями, верующими. Но в отличие от Иудеев и язычников, как верующие во Христа, они назвались христианами. – Думают, что христиане приняли сие название не сами собой, но от других, – не от Иудеев, а от язычников, Иудеи дали бы им такое наименование, которое бы выражало презрение: они конечно не назвали бы их последователями Мессии. Язычники, доселе видя, что они наблюдают обрядовый иудейский закон, не умели их различать от Иудеев. Но теперь, когда начало распространяться между язычниками христианство без соблюдения обрядового закона, оно показалось им совершенно новой религиозной сектой (genus tertium, как называли потом христиан т. е. ни Иудеи, ни язычники), и так как имя «Христос» они принимали за собственное, то для означения последователей нового Вероучителя составили из него наименование по той же форме, по какой обыкновенно называли последователей какого-нибудь учителя, учреждавшего особую школу. Но почему не допустить и той мысли что сами христиане приняли такое прекрасное наименование? Ученики, братия, верующие – не было определенным по отношению к посторонним. Ученик Господа, Христа – название не однословное; напротив χριστιανοί – и выражало сущность различия их от последователей других исповеданий, – важно и в домашнем церковном употреблении. Римская форма в окончании ανοι показывает только то, что в этом случае верующие следовали форме, принятой в империи.

С этого времени Антиохия стала весьма важным местом в ходе развития христианства. Отселе стало два сосредоточные пункта для его распространения. Что доселе был Иерусалим для распространения христианства между Иудеями, то стала теперь Антиохия для распространения христианства между язычниками. Здесь в первый раз вошли между собой в соприкосновение и борьбу два образа воззрения на христианство, одно, носившее в себе элемент образования иудейского, другое – языческого. Как в Александрии развитие христианства в последующее время должно было испытать влияние различных смешений элементов восточной философии с преобладающим элементом еллинистической образованности: так и в восточной римско-азиатской столице оно должно было встретиться с различными смешениями элементов восточной религии. Из Антиохии в начале II столетия распространились системы: восточного анти-иудейского гностицизма, поставлявшего христианство во враждебные отношения к иудейству.

С сего времени между двумя главными церквами Иерусалимской и Антиохийской открылись частые сношения. Признавая друг друга братиями, христиане со всем усердием подавали друг другу помощь. Когда пришел из Иерусалима в Антиохию пророк Агав и стал предсказывать голод, который особенно угрожал бедным христианам иерусалимским (этот голод был в Палестине около 44 г. по Р. Хр.), тогда христиане антиохийские считали обязанностью помочь церкви, от которой получили самые высшие духовные блага и, конечно, прежде начала голода, отправили к предстоятелям церкви Иерусалимской денежное вспоможение чрез Павла и Варнаву. Церковь Иерусалимская в это время, после осьмилетнего покоя от кончины Стефана, снова, впрочем не надолго, подверглась возмущению. Царь Ирод Агриппа, коему император Клавдий поручил управление самой Иудеей, хотел показать свою ревность к строгому соблюдению закона. Хотя поведение его не всегда было согласно с сею ревностью, – он приноровлялся и к образу жизни римской для того, чтобы привлечь к себе благосклонность язычников, – но чтобы не вооружить против себя и Иудеев, он восстал против проповедников нового учения: Апостола Иакова, старшего сына Зеведеева, брата апостола Иоанна, он приказал умертвить, а во время праздника пасхи в 44 году и Петра вверг в темницу с тем, чтобы по окончании праздника и с ним поступить так же, как и с Иаковом. Но Петр особенным Божиим содействием был освобожден из темницы. По молитве о нем церкви, ангел разрешил его узы, извел из запертой темницы, ввел в город и таким образом спас от смерти верховного апостола, которого жизнь еще нужна была для церкви. Вскоре после сего и сам Ирод умер, пораженный ангелом в наказание за его действия против церкви Христовой; и его смерть возвратила христианам иерусалимским спокойствие.

Павел и Варнава приходили в Иерусалим во время этих беспокойств ⁶¹. Поэтому, вероятно, они очень недолго здесь были, ничего значительного сделать не могли и вскоре возвратились в Антиохию.

Но так как церковь Антиохийская не имела недостатка в учителях и уже положено было начало обращения язычников, то теперь наступило время, в которое должно было исполниться обещание И.Христа Павлу послать его далеко к язычникам. Дух Святый открыл пастырям церкви Антиохийской сие назначение Павла и вместе с ним Варнавы, который захватил с собой из Иерусалима племянника своего Марка. Мать сего Марка имела свой дом в Иерусалиме; в нем собирались верующие для молитвы (Деян. 12:12, 25). Но Марк оставил и дом и матерь для дела Божия. Когда Варнава брал с собой в Антиохию из Иерусалима племянника своего Марка, то, может быть, уже имел в виду то, чтобы и его употребить в сотрудника на этом поприще. Откровение Духа Святого теперь решило их назначение. Оно возвещено было по случаю особенного, назначенного для сего, поста (Деян. 13:2). Тогда узнали, что время уже посвятить и отпустить Павла и Варнаву на дело, на которое они призваны от Господа.

В сопровождении Марка Павел и Варнава отправились сперва на остров Кипр – отечество Варнавы, прошли остров с востока на запад, от Саламина до Пафоса. С своей проповедью они обращались сперва к Иудеям, потом к язычникам. Иудеи по своему призванию и обетованиям, им данным, первые имели на то право; у них были определенные места для религиозных собраний – синагоги, где собирались и прозелиты, а чрез прозелитов открывался удобнейший переход и собственно к язычникам. В Пафосе они нашли в проконсуле Сергии Павле одного из таких людей, которые не удовлетворялись ни народной верой, ни философией и с жадностью хватались за все, что казалось им новым, и поэтому он весьма желал слышать, что за новое учение проповедуют Варнава и Павел. Но увлеченный своими религиозными требованиями, которых сам не сознавал ясно, он находился в сетях обманщика, иудейского волхва Вар-Иисуса. Эти волхвы в последующее время были самыми сильными врагами христианства, потому что христианство грозило им уничтожением их власти над язычниками. Поэтому и Вар-Иисус употреблял все усилия, чтобы воспрепятствовать распространению Евангелия и восстановил против него проконсула. Но Павел, исполнившись Духа Святаго, изрек суд, которого он был достоин, как ненавистник света: по слову апостола, он лишился зрения. Это доказательство силы нового учения против врагов его подействовало решительно на проконсула и он уверовал в Евангелие.

Потом благовествователи, переплыв море и вступив на берег Малой Азии, отправились к северу, прошли Памфилию, именно были в Пергии (Деян. 13:13), пришли в пределы Фригии, Исаврии, Писидии и в Антиохии Писидийской, как значительном пограничном городе, приостановились для проповедания. Проповедь Павла в здешней синагоге представляет нам первый образ мудрости и искусства апостола в действовании на сердца своих слушателей. Желая приобрести их внимание и доверенность, он сперва указывает на то, как Бог избрал их в особый народ Себе, и потом кратко обозревает все, что Бог сделал для Своего народа до Давида, из потомства которого во исполнение обетований должен произойти Мессия. После этого приготовления переходит апостол к главной цели речи, к явлению Мессии и к тому, что Он совершил для спасения рода человеческого. Теперь, говорил Павел, обращаясь к присутствующим Иудеям и прозелитам, для вас назначена эта проповедь о спасении; ибо те, которых первых достигло сие благовествование, Иудеи Иерусалимские и их начальники не захотели принять оного, не узнали Мессии, не поняли пророчеств, которые читаются каждую субботу в синагоге. Однако же осудив на смерть Мессию, они не могли уничтожить обетования, но только сами против своего ведома и ожидания послужили к их исполнению, так как Он, претерпев все, что должен был пострадать по предсказаниям пророков, восстал от смерти. Вы не видели Его, но верой в Него вы можете получить отпущение грехов и оправдание, которого никогда не мог доставить закон. – Возвестив это обетование, апостол присовокупил угрозу против неверия. Эти слова, исполненные кротости, произвели сначала благоприятное впечатление. От имени всего собрания просили Павла проповедывать и в следующую субботу, чтобы раскрыть предлагаемое учение подробнее. Между тем некоторые из присутствовавших, в особенности прозелиты, проникнутые силой истины более прочих и жаждавшие искупления, о котором проповедывал Павел, не хотели дожидаться до следующей субботы; они поспешили к Павлу и просили у него подробнейшего наставления. Таким образом Павел и Варнава в течение недели имели многократные случаи проповедывать Божественное учение в частных обществах и распространить его даже между язычниками. Слух о новом евангельском учении до следующей субботы распространился по всему городу, и язычники большой толпой устремились к синагоге, так же как и Иудеи. Уже этого зрелища достаточно было, чтобы возбудить гнев в Иудеях, исполненных высокого мнения о себе, как о народе избранном, питавшем презрение ко всему языческому. Поэтому настоящая проповедь не была принята с такой же благосклонностью и спокойствием, как первая. Павла прерывали противоречиями и насмешками; он заметил на это, что так как они не хотят принять возвещаемого спасения и сами собой уклоняются от него, то проповедники свободны обратиться к язычникам, которые изъявляли более расположения к Евангелию. Таким образом Варнава и Павел с верующими язычниками оставили синагогу и избрали другое место для собрания верующих и изъявляющих желание веровать. Христианство распространилось отсюда по всей окрестности. – Но Иудеи успели возбудить против них знатнейших жителей города чрез прозелиток и их влиянием на мужей воздвигнуть на Павла и Варнаву открытое гонение, так что они принуждены были оставить город.

Они удалились в Иконию Ликаонскую, город, отстоявший от Антиохии миль на десять и нашли здесь доступ у Иудеев и язычников. Но вражда Иудеев, склонивших на свою сторону начальников города, изгнала их отсюда, после того как они успели уже приобресть себе довольно внимательных учеников проповедью и чудесами.

Апостолы пошли в другой город той же провинции и сначала довольно долго действовали в Листре. Здесь, как видно, не было синагоги и вообще Иудеи здесь не жили. Поэтом для проповеди Евангелия не оставалось лучшего места, как общенародного собрания на площадях и за городом. Когда Павел и Варнава занимались таким образом своим делом по близости города, слушал их проповедь один хромой от роду, может быть, нищий. Слова Павла произвели такое сильное впечатление на него, что он с упованием ждал себе не только духовного, но и телесного восстановления. Павел это заметил и, чтобы утвердить его надежду на Христа, а чрез него и других, сказал ему: стань на ноги и ходи прямо. Хромой исцелился.

Это явление привлекло еще большую толпу народа. Легковерный народ принял их за богов, явившихся в человеческом образе для сообщения людям своих благодеяний (подобное верование, вытекающее из глубины человеческого сердца, из не отрицаемого ощущения союза рода человеческого с Божеством, издревле было распространенным между язычниками). Так как в этом городе особенно был чтим Юпитер, которого почитали зиждителем городов, начальником, правителем и хранителем гражданского устройства (Ζεύς πολιεύς, πολιούχος), и поэтому посвящен был ему храм пред вступлением в город; то народ думал, что сам Юпитер, покровитель города, низшел на землю. Так как Павел обыкновенно первенствовал в слове пред Варнавой, то его признали за Меркурия, а Варнаву, который, может быть, был старее Павла и имел что-нибудь особенно важное в наружности, – за Юпитера. Суеверные жители сообщили свои догадки друг другу на своем наречии, а Павел и Варнава не знали, какая честь приготовляется им. Народ немедленно сообщил весть о явлении богов в храм и жрец пришел к вратам города с водами на жертву Юпитеру и с венками для жертвенных животных. Когда благовествователи Евангелия узнали об этом, то, исполнившись скорби, в раздранных одеждах, устремились в толпу, чтобы остановить их безумное покушение. «Что вы делаете?» говорил им Павел, – «мы люди подобные вам. Мы затем и пришли сюда, чтобы обратить вас, от этих ничтожных идолов, к Богу живому, всемогущему, Виновнику всякого бытия, Который хотя доселе оставил людей на собственную волю, чтобы они испытали, как мало могут сделать собственными силами, но никогда не оставлял их без свидетельства о Себе, ниспосылая им все нужное к содержанию и удовольствию».

С трудом апостолы остановили это движение народа своими представлениями. Но это впечатление, на вид столько сильное, было непродолжительно, – поскольку немногие были проникнуты силой истины. Иудеям Иконийским удалось в здесь возбудить против Павла большую часть язычников, так что народ, взволновавшись, закидал его камнями и он, как мертвый, извлечен был за город. Но при помощи верующих он снова встал; проведши остальную часть дня еще в Листре, укрепляемый силой Божией, на другой день удалился с Варнавой в соседственный городок Дервию.

Проповедав здесь и в окрестности обоих городов Листры и Дервии, они снова посетили те города, где сначала распространяли веру и откуда должны были удалиться ранее, чем хотели, по причине воздвигнутых гонений; они старались утвердить новых христиан в вере и дали новооснованным церквам твердую иерархическую организацию. Потом тем же путем, каким пришли, возвратились в Антиохию.

Тогда как христианство все более и более распространялось между язычниками в Антиохии, а отсюда в Сирии и Киликии, угрожало возникнуть между новыми церквами несогласие или раскол, который мог вести за собой и постоянную вражду двух главных составных частей христианской церкви. Пришли в Антиохию из Иерусалима державшиеся строгого фарисейства христиане, которые говорили язычникам, что они без обрезания не могут иметь части в царстве Божьем и спорили с Павлом и Варнавой относительно проповедуемого ими учения. Церковь Иерусалимская, по всей вероятности, состояла из одних обращенных Иудеев. Обращаясь ко Христу, они, как Иудеи, еще продолжали соблюдать уважение к своему иудейскому закону не только в делах гражданских, но и в церковных: так как те и другие тесно были соединены между собой. Таким образом верующие Иудеи соблюдали, как и прежде, праздники и другие обряды иудейской религии подобно тому, как Сам Спаситель во время земной жизни подчинялся закону (Деян. 21:20, 21). В этом они оказывали более ревности, нежели обратившиеся Иудеи из рассеяния, или Еллино-евреи.

Жившие вне Иерусалима Иудеи и прежде не так тесно были привязаны и к храму и к жертвам. Они только от времени до времени посещали Иерусалим на праздники, или довольствовались и тем, что посылали деньги на содержание храма и на жертвы; между тем собирались в синагогах для чтения священных книг и наблюдали иудейские законы о пище и очищениях. Теперь, когда обращались они в христианство, то они или совсем оставляли закон или, по крайней мере, еще слабее были привержены к нему; им не стоило большого труда войти в общение с обращающимися язычниками, от которых не требовалось соблюдение закона иудейского. Сначала они, может быть, не оставляли своих синагог, но с течением времени, не находя в них такого назидания для себя, как в собраниях христианских и не видя надежды подействовать благоприятно в пользу христианства на своих единоплеменников, оставляли мертвые училища; сближаясь с обращенными язычниками в церковной и домашней жизни, с ними вместе принимали пищу; оттого и правила иудейские о пище и очищениях мало по малу приходили в забвение. Чрез несколько лет (лет чрез 10) мы увидим, что некоторые Иудеи, обращенные в христианство вне Палестины, перестали совершать обрезание и над своими детьми: – последний решительный признак того, что они совсем отказывались от иудейства.

Так было между обращенными Иудеями вне Палестины. Но не так в Иерусалиме. Хотя и иерусалимские христиане имели свои собрания для совершения таинств своей веры и взаимного назидания, но не оставляли посещать и храм, и исполнять другие обязанности верного Иудея. Само собой разумеется, что апостолы и другие богопросвещенные мужи не поставляли в этом никакой особенной святости, и потому согласились признать своим братом о Христе и Корнилия, обращенного язычника, хотя он не был из числа обрезанных; потому не требовали, чтобы и впредь язычники, обращающиеся в христианство, обязываемы были к соблюдению иудейского закона. Но не все так рассуждали. Многие ревнители закона (Деян. 21:20) думали, что и для язычников закон необходим к оправданию и наследию царствия Божия (Деян. 15:1); поэтому не хотели допускать их в церковь прежде, нежели совершено будет над ними обрезание, как над прозелитами. Таким образом неудивительно, что им не нравились распоряжения Павла и его сотрудников.

Христиане антиохийские для разрешения сего спора положили отправить нарочитых мужей в Иерусалим; естественно выбор пал на Павла и Варнаву, так как они всех деятельнее занималась проповедью между язычниками. Павел имел и свои на то причины, которые и без общественного поручения побуждали его предпринять такое путешествие. Теперь представлялось ему самым необходимым делом объясниться с апостолами об отличительном образе своего проповедания между язычниками, чтобы при разности способов, необходимой по разности места действования, соблюсти единство духа и отвратить все несогласия, которые бы могли возмутить сознание этого существенного единства. Божественным откровением он был уверен, что точно такое объяснение теперь для блага церкви необходимо (Гал. 2:2). И таким образом в 14 г. по своем обращении, как сам говорит в послании к Галатам, он отправился в Иерусалим с намерением предложить там наиболее уважаемым апостолам образ своего проповедания Евангелия между язычниками, чтобы они не подумали, что все его действия были напрасны, но узнали, что он проповедывал то же самое Евангелие, какое и они, и что это Евангелие с такой же Божественной силой действовало между язычниками, как и между Иудеями. Чтобы представить живой пример действия Евангелия между язычниками, Павел взял с собой одного обращенного им юношу языческого происхождения, Тита; который потом был особенным его сотрудником в проповедании. В Иерусалиме прежде, нежели приступлено было к общественному исследованию, были произведены частные сношения ⁶². Павел представил апостолам Петру, Иоанну и Иакову (Гал. 2:9) подробный отчет об образе своего проповедания Евангелия язычникам и плодах своей деятельности. Они признали божественность его призвания и были слишком далеки от того, чтобы учить его. Согласились с ним, чтобы он продолжал действовать независимо между язычниками и только бы не забывал внушать новообращающимся церквам, чтобы они помогали в телесных нуждах церкви иерусалимской (Гал. 2:1–10). Даже в отдельных обществах, где Павел и Варнава рассказывали о том, что Бог сделал чрез посредство их проповеди между язычниками, – их известия были принимаемы с радостным участием. Но некоторые из обращенных фарисеев начали настаивать, чтобы язычники вместе с Евангелием принимали и обрезание, только под этим условием соглашались признать их своими братьями (а потому даже требовали, чтобы Тит был обрезан). Павел защищал равенство прав язычников в царстве Божием с обрезанными на основании одной веры в Искупителя (и потому не уступал даже и относительно Тита, потому что его уступка была бы сочтена за знак согласия на утверждаемое ими учение). Эта неуступчивость повела к дальнейшим спорам. Стало необходимо рассмотреть это дело целой церковью. Собраны были избранные члены ее ⁶³. В этом собрании много было прений с той и другой стороны. Наконец, выступил апостол Петр с своим предложением, которое основывал на собственном опыте. Вы знаете, – говорил он к собравшимся, что задолго пред сим ⁶⁴ меня самого избрал Бог на то, чтобы возвестить в первый раз язычникам Евангелие. И когда Бог, Который взирает на сердце, сообщил им Духа Своего Святого также как верующим из Иудеев, то этим засвидетельствовал, что язычники более не имеют никакой нечистоты в глазах Его; что очистив сердца верой в Искупителя, они стали столько же чисты, как и верующие Иудеи. Как же можно быть столь дерзким, чтобы сомневаться во всемогуществе и благости Божией и утверждать, что Бог не может допустить язычников к участию в благах царства небесного без закона? Зачем вы хотите положить на верующих то, чего ни сами, ни отцы ваши не могли снести. Под этим игом Петр разумел, конечно, не внешнее соблюдение обрядов само по себе, так как и сам их соблюдал и не хотел, чтобы не соблюдали их Иудеи, но понимал такое их соблюдение, которое происходило от внутреннего господства закона над совестью, с которым соединялась мысль, что от него зависит оправдание и блаженство, от чего страшились за малейшее уклонение от закона лишиться спасения, от чего рождалось мучительное беспокойство, измышлявшее различные предосторожности против всякого нарушения закона. Понимая таким образом свое положение, Петр мог присовокупить: но и мы верой в Иисуса, как Искупителя нашего, освобождаемся от ига закона; он не составляет для нас более средства оправдания, и мы вместе с язычниками веруем, что спасаемся благодатью Господа нашего Иисуса Христа.

Слова Петра произвели глубокое впечатление на многих. За Петром восстал Варнава, пользовавшийся еще прежде великим уважением в этой церкви, потом Павел. Оба прибавили к событиям, указанным Петром, новые из своего собственного опыта, которыми подтверждалась мысль Петра и рассказывали о чудесах, коими Бог подкреплял их в их действиях. Когда таким образом сердца, всех были приготовлены, начал говорить апостол Иаков, брат Господень, который за строгое соблюдение закона находился в великом уважении даже между Иудеями и которого голос тем более мог найти доверенности в этом случае. Он заключил совещание предложением, которое имело целью войти в посредство между спорящими сторонами. Опираясь на речь Петра, он говорил: уже показано было, как Бог в первый раз принял язычников, чтобы образовать Себе из них священное царство. С этим согласовались и предсказания пророков, которые возвещали, что в то время, когда падший престол Давидов восстановится, тогда почитание Бога истинного распространится и между язычниками. Поэтому ничего нет странного в том, что теперь совершается у язычников. Бог, Который все это творит, исполняет только Свой вечный совет, и так как вследствие этого вечного совета и язычники имеют войти в царство Мессии, то никто да не дерзает останавливать или затруднять течение этого дела. Поэтому не должно полагать на язычников никакой излишней тяжести. Нет нужды ни к чему их обязывать, кроме только того, чтобы они воздерживались от ядения мяса идоложертвенных, мяса животных удавленных, крови убитых животных и от блуда. Этого достаточно для обращающихся язычников ⁶⁵, потому что везде, где живут Иудеи, закон Моисеев через еженедельное чтение в синагогах укоренился глубоко в сердцах их и неуступчивость даже в этом может рождать только волнения. (Но что касается до верующих из Иудеев, то они не требуют особых правил. Они знают, что они как Иудеи должны соблюдать; в каждом городе, где есть Иудеи, там читается в каждую субботу в синагогах закон).

Это предложение имело целью содействовать прекращению возникшего спора между христианами из Иудеев и христианами из язычников взаимным сближением той и другой стороны. Соблюдение этих заповедей христианами из язычников могло служить к тому, чтобы смягчить и мало по малу истребить то отвращение, с каким природные Иудеи смотрели на христиан из язычников – нечистых, из владычества идолопоклонства вышедших людей. Если верующие Иудеи не могли победить своего предрассудка против верующих язычников по причине их необрезанности, то тем труднее бы было их сблизить между собой, когда бы язычники не согласились соблюдать и того, что требовалось от обыкновенных прозелитов; если бы не отреклись от того, что по иудейскому понятию тесно было соединено с идолопоклонством и нечистой идолопоклоннической жизнью. Содействуя таким образом сближению христиан из язычников с христианами из Иудеев, эти заповеди с другой стороны служили к большему отдалению первых от обыкновенного языческого образа жизни, к предостережению их от соблазнов окружающего язычества и языческих пороков. При этом странным могло бы показаться, что наряду с обрядовыми, только для определенной цели положенными, заповедями поставлено запрещение прелюбодеяния, запрещение, имеющее силу во все времена, основывающееся на чисто нравственном начале. Но связь, в какой это запрещение здесь встречается, дает и разрешение о причине и цели такого особенного напоминовения. Πορνεία здесь упоминается только в том отношении, в каком и предыдущие части, т. е. по причине связи с идолослужением, как казалось это Иудеям; еще из книг ветхозаветных они научились идолопоклонство и прелюбодеяние представлять между собой неразрывно соединенными; кроме того, пороки этого рода действительно были соединены с некоторыми отраслями идолослужения и вообще строгое понятие о целомудрии далеко от начал натуральной религии. Здесь идет дело не об особом нравственном правиле христианства; в этом случае запрещение не было бы поставлено так отдельно, как чисто положительное; напротив было бы выведено из целой системы христианского вероучения и нравоучения, как это делается в посланиях. Здесь идет дело только о старом иудейском отвращении ко всему, что имеет какую-нибудь связь с язычеством, и это отвращение теперь переносится на некоторые части в церковь христианскую.

Когда это предложение всеми было принято, то от всей церкви написано было послание (первое апостольское послание) к церквам из язычников в Сирии и Киликии, которое имело целью положить предел произведенным иудаистами возмущениям. В нем ясно было сказано, что эти люди, действуя самовольно, совсем не были уполномочиваемы так поступать ни апостолами, ни пресвитерами иерусалимскими. А Варнава и Павел, которых иудаисты вероятно выдавали за повредителей учения Христова, представлены истинными и ревностными проповедниками Евангелия, людьми, предавшими души свои о имени Господа Иисуса Христа. И чтобы придать этому определению более действительности и ясности, из среды самой церкви Иерусалимской избрали двух почтенных мужей Иуду и Силу, которые могли дать церкви наставления и утверждение ⁶⁶.

Определение апостольского собора в Иерусалиме составляет важную эпоху в истории церкви апостольской. Первое несогласие, возникшее в христианстве, было немедленно предано общественному рассуждению и приведено в ясность: вместе с тем было признано, что это несогласие должно разрушать единство христианской церкви. Хотя в развитии церкви между Иудеями и язычниками должна была оставаться очень важная и поразительная разность по внешности, но притом должно быть сохраняемо и существенное единство церкви, основывающееся на внутреннем общении веры и жизни. Это единство независимо от внешних разностей. Пусть одни наблюдают такие внешние обряды, другие – нет; – но те и другие по силе общей веры в Иисуса, как Искупителя, имеют Духа Святаго верным споручником их участия в царстве Божием. Впрочем, эта разность простиралась и не на одну только внешность: но, как можно было заключать из особенности иудейского взгляда на христианство, с ней соединились и другие догматические разноречия, которых теперь только не высказали и которые после, если не будут побеждены силой глубже и глубже водворяющегося Духа, восстанут тем с большей силой. Самое посредство, сколько оно ни было благоразумно, не могло уничтожить глубоко основанного раздвоения, если не уничтожится оно действием того же Духа, от Которого произошло это посредство. Так как христиане, фарисейски мыслящие, издавна привыкли считать только то христианство подлинным и совершенным, единственно дающим право на обладание всеми преимуществами членов царства Божия, которое тесно соединено, сплавлено с иудейством, то меры апостольского собора были еще не совсем сильны произвести переворот в их образе мыслей. Они могли или совсем не смотреть на определение собора иерусалимского, так как бы его вовсе не существовало, или толковать его по своему разумению и в свою пользу, то есть, соглашаясь, что наблюдение закона не поставлено в обязанность христианам из язычников, но отсюда еще не должно выводить того, чтобы язычники не делали лучше, если бы добровольно из любви к Иегове соблюдали весь закон. И как прежде этого собора они не стыдились ссылаться на авторитет апостолов, хотя они, как сами ясно говорят, отнюдь не давали полномочия так поступать: так могли и впоследствии делать то же и еще более: – употреблять к тому местную отдаленность церквей языческих от Иерусалимской.

Однако на первый раз важность апостольского посредства заставила умолкнуть крики иудаистов и разделение было примирено. Уже впоследствии оно опять вспыхнуло.

Пробыв несколько времени в церкви антиохийской, Павел и Варнава решились посетить основанные ими во время первого путешествия церкви и потом распространить свою деятельность еще далее. Варнава опять хотел взять с собой своего племянника Марка. Но Павел не согласился: он не мог простить Марку того, что он допустил привязанности к отечеству победить в себе чувство звания служения Господу, – и считал того, кто не был готов всем жертвовать Ему, не стоящим этого звания. В Павле обнаружилась в настоящем случае ревность его характера: где дело шло о требованиях звания Божия, там Павел отрицался всех личных естественных ощущений, и хотел того же в других. Снисходительность Варнавы к Марку могла происходить из особенной мягкости его христианского характера, или из начал еще непрепобежденной силой христианского духа любви к родственнику. Что такие человеческие отношения могли еще довольно действовать на Варнаву – доказывает его обращение в Антиохии в присутствии Петра и Павла (Гал. 2). Как бы то ни было, но эта мгновенная размолвка была поводом разделения между двумя мужами, доселе заодно действовавшими в служении Господу. Следствием разделения между Павлом и Варнавой было то, что прибавился еще новый круг действования в пользу Евангелия. Варнава с сего времени образовал себе определенный круг, отправившись с Марком сначала на родину свою в Кипр, а потом вероятно и в другие места для проповеди. Что Варнава не был недеятелен в распространении христианства, это не только можно заключать из его прежней деятельности; но и доказывать тем, что Павел много спустя после настоящего случая указывает на него, как на известного по своей непрестанной деятельности в проповедовании Евангелия мужа (1Кор. 9:6). Строгость Павла в отношении к Марку могла быть полезна и для самого Марка; она должна была привести его в сознание своей вины и он показал себя потом верным своему призванию. Наконец это разделение было только преходящее. Впоследствии мы видим Павла, Варнаву и Марка опять тесно между собою соединенными, хотя Варнава с сей поры, кажется, имел уже отдельный независимый круг действования. Вместо его Павел взял себе в товарища Силу или Силуана, отправленного из Иерусалимской церкви в Антиохию с посланием.

Так как изначала Павел поставил себе правилом: благовестити, не идеже именовася Христос, да не на чужем основании созижду, но яко же есть писано: им же не возвестися о нем, узрят: и иже не слышат, уразумеют, т. е. как сам он выражается (Рим. 15:20; 2Кор. 10:16), самому открывать себе круг действования и распространения Евангелия и не вступать в чужой; то он не пошел теперь, как в начале первого путешествия, на остров Кипр; но пределами Сирии и Киликии пришел в Писидию и здесь посетил те пограничные города, в которых действовал во время первого своего путешествия. В городе Листре (Деян. 16:1, έκεί, конечно в Листре) нашел он юношу именем Тимофея, получившего от матери своей Евники, благочестивой еврейки, впрочем, бывшей в замужестве за язычником, – благочестивое воспитание, которое и не осталось в нем без плода. Мать его во время первого пребывания Павлова в этом городе обратилась к христианству и даже юный Тимофей стал ревностным исповедником Евангелия. В церквах Листры и сопредельного города Иконии он был всем известен по своей ревности в вере и в общественных собраниях верующих слышны были отзывы пророков, которые возвещали, что Тимофей самим Богом назначен к великим делам в пользу Евангелия (1Тимоф. 1:18). Павлу было приятно иметь при себе такого ревностного юношу, который мог помогать ему в трудах проповеди и под его руководством сам мог образоваться в великого проповедника; сам юноша был готов из любви к их общему Господу и к самому Павлу всюду за ним следовать. Так как Тимофей по своему происхождению с одной стороны принадлежал к Иудеям, а с другой – к язычникам, то был тем еще способнее сопутствовать апостолу между язычниками и между Иудеями. Чтобы еще более сблизить его с последними, Павел заставил его обрезаться. В этом не было никакого нарушения общепризнанных прав христиан из язычников; как сына Иудеянки, воспитанного в иудействе, его более могли присвоить себе Иудеи нежели язычники.

Посещая основанные прежде церкви, благовестники объявляли везде о решении собора иерусалимского для устранения недоумений, возникших со стороны обращающихся Иудеев и для облегчения пути обращающимся к христианству язычникам.

Посетив таким образом основанные прежде церкви, Павел отправился во Фригию. Естественно, он не мог в это путешествие, ни в последующее проповедывать Евангелие во всех шестидесяти двух городах населенной провинции Фригии. Потому многое должен был предоставлять своим ученикам (Кол. 2:1), так как и действительно известно, что один из них Епафрас из Колосс был основателем церквей Колосской, Иерапольской и Лаодикийской (Кол. 4:12, 13).

Отсюда Павел отправился на север в Галатию. В этой провинции жило много Иудеев; потому очень вероятно, что Павел обращался с своей проповедью первоначально к ним и находящимся между ними прозелитам. Но худой прием, встреченный у Иудеев, открыл ему путь к язычникам, и язычники его приняли с большим расположением (Гал. 4:13, 14): «приняли меня, как апостола Божия, как Иисуса Христа». А упоминаемые здесь немощи во плоти, искушение, еже во плоти, которых не возгнушались галатийские христиане, вероятно суть страдания его за дело Христово, недавно им претерпленные, о которых он подробно говорит 2Кор. 11:23–26, или болезнь плоти, об отвращении которой троекратно просил он Бога, но не получил облегчения, дабы тем очевиднее совершалась в его немощи сила Божия. И в настоящем случае его немощь не только не была препятствием к распространению Евангелия, но еще более привлекала к нему сердца обращенных. Видя его ревность в деле Евангелия, несмотря на болезни и страдания, тем более привязывались к учителю Христову, готовы были, как выражается апостол, отдать очи свои за него.

Павел много боролся с телесными недугами, как это можно видеть из некоторых намеков в его посланиях, где он говорит, как удручает его чувство человеческой немощи. И это не должно казаться странным; еще, бывши фарисеем, стремясь достигнуть законной святости, он не щадил своего тела. Новое его звание еще менее позволяло ему беречь себя; он должен был в одно и то же время снискивать себе пропитание трудами рук своих и напрягать все свои силы по долгу апостольского служения, переносить столько опасностей, терпеть столько оскорблений и побоев. И не слабое тело под такой тяжестью скоро могло пасть. Но с чувством человеческой немощи тем сильнее в нем становилось сознание силы, возвышающейся над всем, что может сила человеческая, – силы, которую он умел отличать от всего, что сознавал в себе собственно человеческого, – той победоносной силы Божией, которая являлась чрез проповедывание им Евангелия. Чувствуя свою человеческую немощь, он еще более однако же возвышался над самим собой внутренними откровениями, сообщениями с высшим миром, коих был удостаиваем. У него была одна особенно тяжкая болезнь, которая даже останавливала порывы его возвышенного духа, и он смотрел на нее, как на посланное Богом наставление к смирению, как на уравновешивающее средство против моментов внутренних озарений, достававшихся ему в удел. Он говорил, что три раза просил Господа освободить его от этой тяжкой болезни; но глас Божий ответствовал ему, что не должен он просить об избавлении себя от ощущения человеческой немощи; что ему должно быть достаточно сознания сообщенной ему благодати, потому что сила Божия является такой там, где дает себя ощущать и человеческая немощь.

Это в особенности открылось во время действования его в Галатии. Его тело было удручено болезнью; но божественная сила его слов и действий, состоя в совершенной противоположности с слабым органом, который служил ей орудием, производила тем сильнейшее впечатление на сердца предрасположенных. Пламенная ревность всем жертвующей любви, которая заставляла его в самих страданиях своих с радостью переносить все для спасения других, должна была тем с большей силой привлекать к нему сердца; и потому он мог отозваться о расположении к себе Галатян так, как он отзывается (4:14, 15).

Церкви галатийские состояли главным образом из природных язычников; часть их была прозелиты, для которых иудейство было переходом к христианству; часть таких, которые прямо из язычества обратились к христианству. К этому основному составу церкви присоединились и некоторые Иудеи, отличавшиеся своей приемлемостью к Евангелию от большей массы своих неверующих единомышленников. Чрез прозелитов и христиан из Иудеев не прекращались в этой церкви и сношения с Иудеями; отсюда-то и надлежит производить те движения, какие мы видим в церквах галатийских впоследствии.

Когда Павел оставил Галатию, то хотел он принять юго-западное направление в проконсульскую Азию, где лежал Ефес на берегу Егейском. Но внутренним гласом, или в видении ему было возвещено веление Духа Божия, которое его удерживало от сего направления. С своими сопутниками он пытался было идти чрез Мисию в Вифинию; но и на этом пути они были остановлены. Все шаги их, так сказать, были исчислены всесильным их Руководителем. Везде должны они быть в свое время. Эти ближайшие провинции, более представлявшие удобств для проповеди, он должен был предоставить другим, а в некоторых действовать уже позднее. Теперь оставался ему путь чрез Мисию в Троаду и перейти на ту сторону Геллеспонта в Европу. Едва прибыл с таким расположением Павел в Троаду, ему явился во сне Македонянин, звавший его к себе на тот берег. Здесь же в Троаде Павел нашел Луку, будущего описателя его действий.

Первый город Македонский, в котором они остановились, был Филиппы. Количество живших здесь Иудеев не так было велико, чтобы они могли иметь у себя синагогу. Может быть, здесь были только прозелиты; для молитв, для отправления священнодействий и необходимых притом очищений они имели обсаженную деревьями площадь при реке (так называемую προσευχή) ⁶⁷. Хотя здесь и не производилось таких поучений, какие в иудейских синагогах, однако по субботам прозелиты и в особенности прозелитки сходились вместе для молитвы и Павел мог найти между ними таких людей, которые были готовы принять, что услышат от него. Он отправился утром в субботу на реку с своими спутниками и вступил в собеседование о благочестивых предметах с городскими женщинами, собравшимися на молитву. Его слова сделали впечатление на сердце одной купчихи Лидии, из Фиатиры, лидийского города. По совершении богослужения, она крестилась от них со всем своим семейством и дала им пристанище в своем доме. От семейства Лидии христианство распространялось в Филиппах. Так как в этом городе не было или было весьма мало Иудеев, то христианство не встречало с этой стороны никакого препятствия и, может быть, не возбуждая никакого гонения, приобрело бы еще более себе приверженцев, если бы не восстало против апостола корыстолюбие некоторых из язычников, коего коснулась его проповедь. Не предварение ли это того, что церковь в Европе всего более и будет страдать от язычников?

Одна служанка, имевшая в себе духа тьмы, чрез которого предсказывала будущее и открывала сокровенное, следуя за апостолами, в слух народа говорила: вот рабы Божии, они проповедуют вам путь спасения. Неизвестно, что побуждало ее к тому или лучше сказать – духа, жившего в ней. Страшился ли он быть изгнанным из предсказательницы и потому заблаговременно хотел расположить к ней Павла, или находил неприличным молчать о таких людях, как дух, которому должны быть они известны, – только такие отзывы повторял многократно, несмотря на то, что этим, по-видимому, вредил сам себе. Но апостолы так же были далеки от того, чтобы принимать такие свидетельства в свою пользу, как и Спаситель. Павел повелел духу выйти из прорицательницы: и служанка замолчала, перестала совсем предсказывать. Случай этот не имел бы других последствий, кроме исцеления служанки, если бы господа ее не лишались богатых доходов, какие получали посредством предсказаний. Раздраженные этим, они возмутили народ, схватили Павла и Силу и представили городскому начальству – стратегам, как возмутителей покоя общественного, как проповедников тайной религии и обычаев, которые противны прежде установленным в их городе, как Иудеев, которые, в противность законам империи, стараются навязать свою религию Римлянам. Начальники городские, не исследовав дела, немедленно подвергли апостолов публичному телесному наказанию: били их палицами и потом заключили в темницу.

Апостолы благодушно приняли все сие за имя Христово. Ни темница, где закованы они были в узы, ни бесславие, какому подверглись они в виду своих последователей, ни болезнь от ран, им нанесенных, ни ожидание новых истязаний на следующий день, ни неисполнение надежд, какие могло подавать видение Македонянина в Троаде, приглашавшего их к себе, – ничто не повергло их в уныние. Они славословили Бога и в слух заключенных вместе с ними воспевали Ему хвалебные песни. Вдруг в полночь землетрясение поколебало их темницу, разверзло все двери ее, расторгло все узы заключенных. Не могло этого сделать обыкновенное землетрясение. Скорее все они могли быть погребены под развалинами здания, нежели получить от землетрясения полную свободу. Пробужденный им страж темницы в ужасе, нашедши отверстыми ее двери, хотел умертвить сам себя: но остановлен был апостолом Павлом. Потребовав огня, он собственным опытом удостоверился, что действительно никто из заключенных не оставил темницы. Приписывая это чудо иудейским пришельцам, страж бросился в ноги Павлу и Силе и вероятно зная уже о их проповеди прежде, спрашивал их, что ему делать, чтобы спастись. Апостолы требовали от него, чтобы он веровал в Иисуса Христа и крестился. Страж темничный не медлил исполнением их требования и после краткого наставления был крещен со всем своим домом. В чувстве благодарности к своим благодетелям он взял их из темницы в свой дом, омыл их раны, предложил им трапезу и таким образом следующее утро встречено было с радостью.

Между тем городские начальники, или приведенные в страх ночным приключением, или извещенные стражем о необыкновенном происшествии в темнице, или по другим побуждениям, прислали было стражу темницы приказание выпустить апостолов на свободу.

Павел и Сила, претерпев мучения за имя Христово, хотели обратить теперь в пользу Евангелия и настоящее расположение к ним городского начальства. «Нет, отвечал Павел, нас публично оскорбили, наказали без суда, били палками граждан римских в противность законам. Пусть же сами начальники явятся в темницу, чтобы освободить нас из уз и тем загладить свою вину». Без сомнения, это должно было произвести сильное действие на начальников города, обратить более внимания на их проповедь. Страх возмездия за оскорбление мог расположить их в пользу новообразовавшегося общества христиан: тогда как если бы оставили апостолы темницу по одному приказанию начальства, могло остаться в городе то несправедливое мнение о них и их последователях, какое внушено было корыстолюбием и злобой. Так Павел не хотел пренебрегать никакими средствами для пользы Евангелия. Начальники исполнили его желание и тем показали, какое впечатление произвели на них поступки Павла и Силы. Однако же, вероятно, для того, чтобы не возбудить волнений в народе, требовали, чтобы они оставили город. Павел и Сила не противились; зашедши только в дом Лидии, они преподали уверовавшим прощальное утешение и наставление. Но оставили вместо себя продолжать начатое дело Тимофея и Луку. (О Тимофее упоминается уже в Верии (Деян. 17:14), и поскольку Тимофей лично не был известен Фессалоникийцам, то Павел его им и рекомендует в 1 посл. к Фессал. 3:2, а Лука доселе, со времени отправления апостола Павла из Троады (16:10), говоривший о нем в первом лице множ. числа, теперь повествует об апостоле в третьем лице. Спустя лет пять или шесть Лука снова встречается в Филиппах (Деян. 20:6). Неизвестно, все ли это время он провел здесь).

Христиане филиппийские так были расположены к Павлу, что неоднократно посылали ему денежное вспоможение и в Фессалонику (Филип. 4:15, 16) и во время его пребывания в Риме присылали к нему братию для соучастия в скорбях Его (ст. 14).

Павел и Сила направили путь свой в отстоящий на двадцать миль от Филипп город Фессалоники, самый большой из городов македонских, где, как в большом торговом городе, много жило Иудеев. Потому здесь можно было найти и синагогу. В продолжение трех недель посещал ее Павел по субботам; обратил своей проповедью многих прозелитов и чрез них отверзлась дверь проповеди и язычникам. Сколько видно из 1 посл. к Сол. 2:10, 11, он не удовольствовался проповедывать только в синагоге и следовательно только по субботам, т. е. один раз в неделю; если бы так, то он должен бы был ограничиться только немногим числом прозелитов, посещавших синагогу. Для своих поучений в синагоге он всегда избирал такую форму, какая особенно была ближе к понятиям Иудеев. В таком случае многое он мог предполагать, многое оставлять без подробного раскрытия, – что для язычников надлежало раскрыть и прежде всего и обстоятельнее. Однако мы знаем из некоторых примеров, он умел очень хорошо различать точку зрения и потребности Иудея и язычника и без сомнения пользовался случаем обращать на то особенное внимание. Конечно и язычники, изъявившие внимание к его проповеди, стали собираться в особых местах слушать его; и из сих-то язычников, самим Павлом обращенных к вере в Единого живого Бога и Искупителя, образовалась по большей части церковь Фессалоникская.

Согласно с словами Иисуса Христа (Мф. 10:10), Павел считал справедливым, чтобы проповедники Евангелия получали себе содержание, которого не могли сами себе снискивать, от тех, коим они преподают несравненно высшие блага (1Кор. 9:14). Но сам не хотел пользоваться этим правом и таким пожертвованием собственного права хотел только более содействовать успехам апостольской деятельности между язычниками. Такая совершенно бескорыстная любовь, всем жертвовавшая для блага других, переносившая все труды и лишения без возмездия, должна была приобрести ему доверенность многих и таких людей, которые, видя его ревность в трудах, для них непонятную, могли подозревать его в корыстных побуждениях. И ему тем нужнее было удалить от себя всякий повод к таким подозрениям, что некоторые иудейские прозелитотворцы действительно их оправдывали. Его прежнее образование помогало ему везде находить себе средства для содержания. Павел, хотя назначался в иудейские богословы, но, по господствовавшим в школах правилам, вместе с изучением закона занимался плетением палаток, и это ремесло, по причине особого рода путешествования на востоке и других различных употреблений палаток, могло иметь хороший сбыт. Итак днем занятый попечением о духовных потребностях язычников и новых христиан, ночью должен был трудиться, чтобы доставить себе и спутникам своим содержание (1Сол. 2:1–9), доколе не получил из Филипп себе вспоможения (Филип. 4:14). Однако и в таких случаях он более находил удовольствия в том, чтобы давать, нежели в том, чтобы принимать.

Павел постоянно публично проповедывал в публичных собраниях, но посещал своих верующих и порознь в их семействах (1Сол. 11:11, 12) и здесь в частных беседах снова возвещал им важнейшие истины Евангелия. Он предостерегал их от грозящих им опасностей и обыкновенно устремлял их взор от скорбей земной жизни к тому времени, когда придет Христос для того, чтобы торжественно открыть Свое царство на земле. Это время для тех, кто удостоен уже искупления, не должно быть предметом страха, но радостных, вожделенных ожиданий. Однако же апостол учил, что не должно назначать какого-нибудь определенного времени для явления сего царства (1Сол. 5:1–3), или строить своим воображением какие-нибудь образы будущего блаженства: надлежит помнить, что должно еще перенести много скорбей, чтобы его достигнуть (1Сол. 3:4). Особенно страшен человек беззакония, сын погибели, превозносящийся выше всего называемого Богом или священным (2Сол. 1:3–5).

В рассуждении нравственности Павел старался предостеречь от того недоразумения, которое так близко было к поверхностному обращению и которое в особенности могло произойти от смешения иудейских понятий о вере с христианским о ней учением, из того начала: будто одно верование без совершенного изменения жизни может иметь достоинство; будто кто отречется от идолов и уверует в Иисуса Мессию, тот уже может обещать себе безопасность от наказаний, угрожающих неверным. Он часто самым выразительным образом напоминал им, что они в целой жизни должны показывать перемену; что они становятся еще виновнее, когда вместо того, чтобы, посвятивши себя Богу служить Ему жизнью святой, возвращаются к прежним порокам и оскверняют себя, сделавшись жилищем Духа Святого (1Сол. 4:2, 6; 2:12).

Но великое участие, принимаемое язычниками в проповеди евангельской возбудило тем сильнейший фанатизм и ревность в многочисленных Иудеях, для которых горько было слышать и то, что предлагалось в синагогах, а еще более такого могло найтись в частных беседах апостола с верующими. Они успели произвести возмущение в народе и часть его устремилась в дом христианина Иасона, где жил Павел. Самого апостола здесь не нашли; но Иасон и некоторые другие из христиан были представлены судилищу. (Так как гонение происходило от Иудеев, а язычники здесь были только орудием, то против апостолов были представлены другие обвинения, нежели какие в Филиппах (Деян. 16:20, 21). Здесь нельзя было обвинять их в том, как это бывало в других случаях, что они нарушают спокойствие Иудеев, которым предоставлено законами свободное отправление своей религии, – возбуждая между ними разделения. К таким обвинениям они не имели повода, потому что Павел большей частью действовал между язычниками; да и мало бы они успели сделать с этим обвинением у такого начальства, которое не было к ним особенным образом расположено. Всего более могло иметь силу обвинение политическое, crimen majestatis, так как впоследствии враги христианства в самом деле часто им действовали против христиан. Так как Павел много говорил в Фессалониках о предстоящем царстве Христовом, то это и послужило поводом к клевете против него, будто он учит признавать государем не царствующего в Риме государя, а какого-то Иисуса (Деян. 17:6, 7). Однако начальники сами скоро увидели несправедливость таких обвинений и когда Иасон и друзья его поручились, что никакого возмущения со стороны проповедников ожидать нельзя и что Павел с своим спутником скоро сами оставят город, то немедленно были отпущены.

И еще в ночь, которая следовала за днем возмущения, Павел и Сила оставили город после трех или четырехнедельного пребывания. Так как Павел по этим обстоятельствам должен был удалиться отсюда ранее, нежели как позволяло состояние церкви, то он очень озабочивался, особенно предвидя, что новые христиане будут и впоследствии не мало терпеть от раздражаемых Иудеями язычников. Поэтому он имел намерение, как только волнение поутихнет, опять идти туда (1Сол. 2:18). Но это намерение осталось без исполнения.

В Верии, отстоящей от Фессалоник около десяти миль, их лучше приняли Иудеи; много обратилось и язычников. Но возбужденное Фессалоникскими Иудеями возмущение понудило Павла скоро оставить этот город. Сопровождаемый некоторыми из верующих, он взял путь в Афины: Сила и Тимофей остались в Верии.

Сколько ни малозначительны были сначала действия проповеди апостола Павла в Афинах, однако явление его здесь без всякого сомнения, принадлежит к достопримечательнейшим событиям христианского мира. Павел является с учением, которое своей божественной силой должно преобразовать образ жизни и мыслей древнего мира, – в таком городе, который был источником греческой образованности и философии, которому был обязан своей образованностью весь римский мир, который вместе был средоточием греческого богослужения и с одушевленной привязанностью ко всему древнему греческому сохранял крепче других привязанность к древне­греческому богослужению (оно удержалось в нем до IV столетия). Ревность почитания богов, из коих каждый здесь имел свой храм и свои алтари, каждый был прославлен памятниками искусства, – была славой Афин в древнем мире.

Сначала Павел намерен был дожидаться прибытия Тимофея и Силы, чтобы открыть здесь свои действия и потому с возвращающимися в Верию проводниками наказывал им, как можно скорее, приходить в Афины. Но видя себя окруженным идолами, жертвенниками и храмами – творениями искусства, предвосхищающими честь, принадлежащую единому живому Богу, он не мог долго противостоять влечению святой ревности – свидетельствовать о том, кто зовет заблудших к покаянию и обещает им спасение. Он проповедывал не только в синагоге Иудеям и прозелитам, не дожидался здесь того, чтобы, как в других городах, чрез прозелитов найти себе путь к язычникам. Так как с давних Времен было в Афинах в обычае сходиться под покрытыми портиками на публичных площадях для рассуждения о делах маловажных и значительных, а в настоящее время, также как при Демосфене, собиралось такое множество людей, которые ничем столько не дорожили, как новостями, то и Павел каждый день являлся сюда, чтобы с текущими разговорами как-нибудь связать и свои беседы о предметах, важнейших для человека. (Одушевлявший его энтузиазм не имел ничего общего с тем энтузиазмом фанатиков, который, увлекаясь односторонним направлением своего сердца, не может видеть, что это самое его направление служит для других препятствием, чтобы признать за истину, что представляется таким ему). Он очень хорошо знал, как сам говорит, что проповедь о распятом Спасителе человечества может казаться буйством мудрецам века сего, доколе они сами еще глупы, доколе, т. е. не познали недостаточности своей мудрости для познания предметов божественных, для удовлетворения религиозных потребностей человека (1Кор. 1:23–9:18). Но он не стыдился, как сам же опять признается, свидетельствовать пред мудрыми, также как и невеждами, еллинами и варварами о том, в чем, по собственному опыту, он находил силу Божию, творящую блаженными всех принимающих это с верой (Рим. 1:16). Площадь (άγορά, прежде έρετρία), на которую он являлся, была близко к месту собрания философов (στοά ποικίλη). И здесь он сталкивался с философами эпикурейской и стоической школы. Обращая внимание на взаимное отношение философии стоической и эпикурейской; зная, что стоики признавали божество вседействующим началом во вселенной и в натуре человеческой, что они были одушевлены стремлением к идеалу, основанному в нравственной природе человека, опираясь на религиозные потребности человека и свидетельствующие о том предания, – а эпикурейцы, хотя оставляли существование вере в богов, но представляли из нее что-то праздное, случайное, совершенно лишнее; высочайшей целью человеческого стремления поставляли удовольствие и над существующими религиями издевались, как над произведениями человеческого бессилия и устрашающим призраком, – принимая все это во внимание, можно было бы заключать, что стоики были ближе к христианству, нежели эпикурейцы. Однако отсюда еще не следовало, чтобы они вдруг могли принять его с благосклонностью. Учению, которое требовало покаяния и следов самоуничижения, проповедывало отпущение грехов, благодать и оправдание чрез веру, – этому учению в них сильно противоречила мысль о нравственном самодовольстве мудрого. Их высочайшее божество, – живущий во вселенной, бессознательный, вечный ум был не тот живой Бог, не тот небесный Отец с Своей любовью, какого проповедывало Евангелие. Бог христианский должен был казаться стоикам слишком человеческим существом. Наконец стоики и эпикурейцы сходились между собой, к новому вреду для христианства, в том, что зараженные своей философской гордостью не могли без презрения смотреть на учение, предлагаемое в иудейских красках, не развиваемое в философской форме; для них оно было народной верой, на которую философ позволяет себе смотреть с сожалением.

Впрочем некоторым из собиравшихся сюда было по крайней мере любопытно услышать что бы то ни было новое; поэтому им было очень желательно получить более подробные сведения о чужом боге. Они возвели Павла на тот холм, где обыкновенно собирался первый трибунал афинский – Ареопаг и где удобнее можно было найти место, чтобы его могли слышать многие. Речь Павла перед этим собранием есть живое доказательство его апостольской мудрости и красноречия; мы видим здесь, как Павел, по собственному его выражению, мог быть язычником для язычников, чтобы язычников приобресть Евангелию.

Казалось бы, уже по одному чувству, воспитываемому в сердце каждого благочестивого Иудеянина с самой юности, по одной пламенной ревности к славе своего Бога, одушевлявшей апостола, Павел должен был исполниться отвращения при воззрении на окружающее его идолопоклонство и легко мог позволить себе так говорить, как внушало это чувство. Но вместо того, чтобы начать речь свою изъявлением этого своего отвращения, вместо того, чтобы прямо опровергать заблуждение, он отыскал лежащую в основании его истину и стараясь возбудить в своих слушателях подавленное силой этого заблуждения врожденное сознание о Боге, покушался мало по малу возвесть их к тому, кого пришел возвестить им. Как говоря, с Иудеями, у которых сознание о Боге под влиянием Божественного Откровения постоянно возводило было к ясной и чистой идее о Мессии, – мог Павел ссылаться на всю историю теократии, на закон и пророков: так здесь он ссылался на не отрицаемое естественное требование Божества недоведомого. Он начал свою речь той мыслью, что в религиозной ревности афинян выражается хотя неправильно, однако не без основания, действительно религиозное чувство, непреодолимое влечение сердца к божественному; нельзя не одобрить их благочестия, которое между прочими алтарями поставило один и Божеству неизвестному ⁶⁸. Эта надпись по смыслу тех, кто ее сделал, конечно, не означала того, чтобы они были исполнены благоговения к какому-то возвышенному над всеми другими богами неизвестному божеству, но только то, что они считали виновником приятных и неприятных с собой приключений, кроме известных, и еще одного неизвестного Бога, и эта неизвестность в отношении к полноте Богопочитания тесно соединяется с политеизмом; Он по самой природе Своей должен быть бесконечен. Но Павел, дав этой надписи более глубокий смысл, употребил ее в основание к тому, чтобы в ней указать высшее, несознаваемое политеизмом, но лежащее в его основании, стремление. (Политеизм происходит от чувства зависимости от высшей недоведомой силы, с которой человек имеет потребность состоять в правильном отношении; но вместо того, чтобы, следуя этому чувству, перейти от сознания чего-то вышеестественного, сродного с Божеством в своей природе, к сознанию о Божестве, витающем над всей природой, – он останавливается на натуре, действующей на него чувственно. То, что делает он теперь предметом своего почитания, уже много разнится от того, чем было занято первоначальное его религиозное чувство). На всю религию афинян апостол смотрит, как на почитание одного им самим недоведомого Божества и объявляет себя человеком, который хочет привести к ясному сознанию их отношений к Нему. Сего-то Бога, говорит он, Которого вы, не зная, почитаете, я проповедаю вам. Это Бог, Который сотворил мир и все, что в нем. Он, Господь неба и земли, живет не в храмах, созданных руками человеческими; Он не требует себе служения рук человеческих; Он вседовольный, Сам всему даровал жизнь и дыхание и все. От Него получил начало и весь род человеческий и Он же направляет развитие всех частей его к одной цели. Он произвел все народы земные от одного человека и в распространении народов по земле господствует не случай, но Его промышление; Он каждому народу указал его жилище; Он назначил истории народов свои периоды (местное и временное развитие народов – все зависит от Его всеправящей премудрости). А открывает Себя таким образом в судьбах народов с той целью, чтобы заставить людей искать Его. Не сознают ли они Его, не найдут ли Его? Сознать Того, Кто не далеко от каждого из нас, в Ком источник нашего бытия, очень легко. В доказательство сознания этого первоначального сродства с Божеством Павел приводит язычникам слово одного из них, стихотворца Арата, соотечественника апостола: «мы Его и род». После этого указания на всеобщее высшее самосознание, Павел заключает: если же мы род Божий, то не должны думать, что Божество подобно какой-нибудь земной материи или образцу человеческого искусства. В этом отрицательном выводе заключалось следующее положительное учение: мы напротив более должны возноситься к Божеству тем самым, что в нас есть от рода Божественного. Но вместо того, чтобы вести далее полемику против идолопоклонства, апостол оставляет своих слушателей их собственной совести; и положив таким образом в основание сознание виновности, но не развивая его далее, немедленно присоединил к кому проповедь о Евангелии. Долго, терпеливо перенося эти времена невежества, Бог объявляет теперь истину всем и призывает всех к покаянию. Затем следовала проповедь об Искупителе, о даруемом Им прощении грехов, о Его воскресении, которое служит подтверждением Его учению и залогом воскресения к блаженной жизни для верующих, о имеющем быть суде. Доколе апостол развивал истины, имеющие основание свое во всеобщем богосознании, дотоле слушатели его, привыкшие к урокам еллинской философии, были к нему внимательны. Но как скоро он коснулся учения, которым христианская философия необходимо входила в противоречие с языческой; как скоро он заговорил о воскресении мертвых, тотчас некоторые из его слушателей прервали речь его с насмешкой; другие просили его поговорить об этом в другой раз, – что означало или только отказ, или может быть и искреннее желание получить дальнейшее наставление относительно этого предмета его учения. Немногие пристали к апостолу, между ними был один член ареопага Дионисий, который в особенности потом послужил к основанию церкви в Афинах и был ее предстоятелем ⁶⁹.

В то время как Павел находился в Афинах, Тимофей хотя и возвратился к нему из Македонии (Деян. 17:15; 1Сол. 3:1), но Павел, заботясь о новой церкви Фессалоникской, послал опять его в Фессалонику для укрепления ее в вере и утешения в страданиях, какие она должна была терпеть. Тимофей сообщил ему некоторые очень неприятные известия о гонениях, коснувшихся этой церкви.

Поэтому апостол из Афин один пришел в столицу Ахаии, Коринф. Этот город, за пятьдесят пред тем лет разрушенный Юлием Цезарем и потом опять восстановленный, снова был средоточием торговли и сношений между восточной и западной римской империей; к этому назначало его самое его положение: две его пристани, одна от Малой Азии Κεγχρέαι, другая от Италии Λέχαιον. По такому своему положению Коринф мог быть очень важным средоточием для распространения христианства в большей части римской империи; и Павел, принимая во внимание эту выгоду по местности, избрал его местом долговременнейшего пребывания. Но здесь были особенно сильные препятствия распространению христианства, и те же самые причины, которые препятствовали первому приятию Евангелия, угрожали опасностью чистоте христианства в учении и жизни даже и тогда, когда, преодолев препятствия, оно будет там принято. Оба противоположные направления религиозного духа, которые вообще тогда препятствовали распространению христианства, господствовали в Коринфе с нарочитой силой: во-первых, одностороннее любоведение в религии, заглушавшее собой живые практические потребности, – направление, которое Павел назвал «исканием премудрости», во-вторых, чувственность, покоряющая себе религиозное чувство, грубое плотское чувство, которое хотело сделать божественное предметом чувственного опыта, – направление, которое Павел назвал «исканием знамений». Первое господствовало в большей части тех из Коринфян, которые имели притязание на образованность: новый Коринф отличался от древнего тем, что был вместе покровителем литературы и школ философских. Второе направление господствовало в особенности между Иудеями, которых в Коринфе, как торговом городе, было много; в них преобладало обыкновенное чувственное понятие о Мессии. Кроме этого распространению и действиям христианства противилось здесь сильное развращение нравов. Хотя оно господствовало тогда во всех великих городах римской империи, но в Коринфе было усиливаемо почитанием Венеры, которой здесь был построен знаменитый храм, и всеми удобствами для удовлетворения чувственности в торговом и приморском городе.

Для действования Павла в Коринфе некоторым пособием было то, что он нашел здесь ревностного сотрудника в деле Евангелия из Иудеев Акилу из Понта, у которого мог и жить в доме и находить работу дли снискания себе содержания. Вероятным кажется, что Акила имел большие заведения по тому ремеслу, которым содержался Павел, и что он, не имея постоянного пребывания в Риме, в различные времена останавливался в различных на пути лежащих торговых городах, как то, Коринфе, Ефесе и др. поэтому нигде не был чужой. Но в это время он против воли должен был оставить Рим по указу императора Клавдия, которым он всех Иудеев, живших здесь в великом количестве, за беспокойный и возмутительный дух осуждал на изгнание. Был ли он до этого времени христианином, с достоверностью определить нельзя. Но во всяком случае его обращение с Павлом должно было иметь великое влияние на образование его христианских сведений. Акила является с этого времени ревностным проповедником Евангелия, и его различные путешествия и перемены жительства могли доставлять ему довольно к тому случаев. Даже жена его Прискилла отличалась деятельным усердием в пользу христианства; почему обоих их Павел (Рим. 16:3) назвал сотрудниками своими в деле Господнем.

Можно себе представить, что прием проповеди Евангелия в Афинах должен был произвести очень неприятное впечатление на сердце апостола. Поэтому он сам говорил, что пришел к Коринфянам в чувстве своей человеческой немощи, со страхом и трепетом, когда т. е. смотрел на свою человеческую силу, но вместе тем с большим упованием на силу Божию, действующую чрез него в проповеди. Он уже в Афинах испытал, что ничего не помогало быть для еллинов еллином по мудрости коль скоро внутренняя потребность не откроет доступа в сердце. Итак в Коринфе он хотел все действие предоставить простому слову об Искупителе, умершем за спасение растленного грехом человечества. И он не хотел ничего знать, кроме Иисуса Христа и Того распятого. Даже в Коринфе он не столько вступал в сношения с высшим классом людей, как в Афинах, но по большей части с людьми низших состояний, которые не имели такой образованности; уже довольно спустя времени после этой проповеди, когда христианство могло распространиться и между высшими состояниями, Павел мог сказать, что в Коринфе между христианами немного находилось людей, отличных по человеческой образованности и высокости состояния, что Бог избрал себе между ними уничиженных миром, чтобы в них тем яснее явить силу Евангелия (1Кор. 1:26 и след.). Между этими людьми низших состояний были такие, которые доселе предавались порокам, господствовавшим в этой столице развращения нравов, – и которые проповедью апостола были обращены к раскаянию и испытали в своем сердце силу проповеди об отпущении грехов (1Кор. 6:11). Хотя мог Павел ссылаться и на чудеса в засвидетельствование своего апостольского призвания (2Кор. 12:12); однако не в этих чувственных действиях проповедь Евангелия находила себе преимущественное подкрепление в Коринфе. Как для любомудрствующих еллинов, доколе они пребыли во мраке своей мудрости, Евангелие казалось буйством: так для ищущих знамений Иудеев, доколе они требовали только внешних чудес и не открывали своего сердца для принятия духовных действий божественной силы, Евангелие, проповедовавшее Мессию, как царя духовного, преобразователя всей жизни, всегда должно было оставаться соблазном. Доказательства, какие употреблял Павел в Коринфе в пользу Евангелия, были доказательства, которые во все времена самым сильным образом подкрепляли проповедь, – без которых всякие другие доказательства и пособия были напрасны – доказательства Духа и силы (1Кор. 2:4), т. е. опыты тех действий Евангелия, какие оно своей божественной силой производило на сердца, к тому приготовленные чувством нравственных потребностей. В таком случае ищущие знамений Иудеи, обращаясь к вере, могли видеть в Евангелии силу Божию) гораздо в яснейшем свете, нежели во всех чувственных чудесах, и верующие из ищущих мудрости эллинов находить в Евангелии божественную премудрость, в сравнении с которой всякая премудрость философов ничто.

Хотя проповедь Евангелия в синагоге Коринфской была не так хорошо принята большей частью Иудеев, Павел однако же не переставал свидетельствовать им о Иисусе Христе, особенно когда прибыли к нему еще Тимофей и Сила. Но не видя более успехов, он обратился с своею проповедью к язычникам, и новая церковь образовалась по большей части из язычников; к ним пристали весьма немногие из Иудеев. В сих трудах он был подкреплен Божественным видением, которое раскрыло ему, что здесь много найдется людей, готовых к принятию проповеди.

Между тем усердие, с каким принято было Евангелие язычниками, возбудило тем сильнейшую ненависть в Иудеях, и они воспользовались прибытием нового проконсула Аннея Галлиона, брата знаменитого философа Сенеки, чтобы обвинить пред ним Павла. Так как им предоставлено было право отправлять все религиозные действия по своим уставам, то они отсюда выводили, что тот, кто распространением между ними учения противоречащего их уставам, производит между ними разделения, тот, как нарушитель их прав, виновен в преступлении законов империи. Но проконсул, человек с нежным сердцем (dulcis Gallio), не изъявил нисколько охоты вмешиваться в религиозные споры Иудеев, которые римскому политику могли показаться пустыми словопрениями. И язычники не опустили случая сами выразить свое неудовольствие против обвинителей: они бросились на Сосфена, начальника синагоги, и прибили его пред самим судилищем. После того апостол тем с большим спокойствием мог продолжать свои действия в этих местах и по всей Ахаии (1Сол.1:8; 2Сол. 1:4 и 2Кор. 1:1).

Тимофей возвратился к нему из Фессалоник с известием о состоянии тамошней церкви, впрочем, не совсем радостными. Хотя христиане Фессалоникские и сохраняли свою веру при непрерывных гонениях, но некоторые не совсем были чисты от соблазна языческой развращенности (1Сол. 4:3 и след. 5:4 и след.). В некоторых ожидание пришествия Иисуса Христа получило мечтательное направление, так что они оставили свои работы и ожидали себе содержания от щедрости зажиточных членов церкви. В церковных собраниях являлись пророки, которые смешивали внушение Духа Божия с мечтами собственного воображения; другие, зная эту их мечтательность, так далеко заходили в противоположную от них сторону, что уничижали и всякия явления истинного вдохновения (1Сол. 5:19. Духа не угашайте). Принимая все это во внимание, Павел нашел нужным отправить к этой церкви ободрительное и увещательное послание.

Он напоминает в этом послании христианам Фессалоникским, как он действовал между ними, какие давал наставления, указывает на собственный пример трудолюбия; успокаивает их опасения относительно судьбы умерших в это время, предостерегает от покушений назначать время пришествия Иисуса Христа. Это время придет неожиданно; этого времени не высчитаете; христиане всегда должны быть к нему готовы. Они не должны блуждать во мраке, чтобы не застал их этот день, как тать в ночи; как дети света, они всегда должны ходить во свете: постоянно бдеть над собой, чтобы с радостью встретить день явления Господня.

Спусти несколько времени Павел узнал, что это послание не достигло своей цели. Мечтательное направление между некоторыми членами церкви Фессалоникской усилилось еще более. Еще тогда он хотел своим посланием отвести их от обеих противоположностей и от совершенного пренебрежения к пророческим внушениям, внушая вся искушающе добрая держать. Значит еще тогда имел причины подозревать опасность со стороны излишнего доверия ко всему, что выдается за пророчество. Теперь узнал он, что действительно в церкви Фессалоникской явились люди, которые думали иметь откровения о том, что явление Господа весьма близко. Разглашались даже искаженные предсказания самого апостола, данные им во время его пребывания в Фессалониках, которыми подтверждались эти откровения. Но так как послание Павлово ясно противоречило этому мечтательному направлению, которое хотело знать что-нибудь определенное о времени пришествия Христова, то один из этих мечтателей зашел так далеко, что выдумал другое послание от имени Павла, которым подкреплялись его ожидания (2Сол. 2:2). Это направление имело еще и то вредное влияние, что от него усилилась праздность и с пренебрежением своих дел охота вмешиваться в чужие (3:6, 7). Поэтому Павел счел за нужное послать в Фессалоники еще послание. В нем Павел, предостерегая от напрасных ожиданий последнего решительного времени, обращает внимание на признаки, долженствующие ему предшествовать.

Так как Павел по причине множества дел не писал посланий собственноручно (Рим. 16:22), но диктовал их другому, как это водилось у древних, и только прибавлял что-нибудь своей рукой на конце (1Кор. 16:21), то и поставил это постоянным признаком, по которому могут отличаться его подлинные послания от подложных (2Сол. 3, последние стихи).

Занимаясь таким образом около полутора года распространением христианства в Коринфе и его окрестностях, Павел наконец заключил этот период своих отдельных действий между язычниками отправлением в Иерусалим.

Прежде нежели заняться дальнейшим распространением христианства между народами языческими, Павел положил намерение посетить Антиохию, средоточие церквей, образованных из язычников, где, может быть, приготовлялось свидание с другими проповедниками. С этой целью его путешествия, по-видимому, соединялась и другая. Он всегда старается воспрепятствовать открытию разделения между христианами из Иудеев и христианами из язычников и отнять у иудеев и христиан из Иудеев всякий даже мнимый предлог к обвинению, будто он враг своего народа и отечественной религии. Поэтому он решился посетить теперь и столицу иудейства, чтобы воздать благодарение Богу Отцев своих и при том, по обычаю иудейскому, в храме публично, и таким образом самим делом опровергнуть то обвинение. Тогда у Иудеев было в обыкновении (вероятно взято с обетов назорейства) подвергшимся какой-нибудь болезни, или другому какому-нибудь важному бедствию, давать обет: если избавлюсь от этой напасти, то принесу Иегове жертву благодарения в храме, тридцать суток не буду пить вина, постригу себе волосы (Jos. de bell. 11, 15). Павел мог наложить на себя такой обет по поводу освобождения от какой-либо опасности в последнее время его пребывания в Коринфе или случившейся при отправлении его отсюда; как много опасностей и бедствий у него было, мы знаем из 2Кор. 11:26, 27. Форма, в которой выражалось это благодарение, была сама в себе безразлична, и обладая духом христианской мудрости, Павел ни мало не затруднялся в отношении к форме – быть для Иудеев иудеем, в отношении к язычникам язычником. Поэтому когда отправился он с Акилой из Кенхреи в Малую Азию, то и начал исполнение своего обета (Деян. 18:18). Потом спутника своего с женой оставив в Ефесе, куда и сам обещался быть, поспешил в Иерусалим, где посетил церковь и совершил обет свой во храме (ст. 22). Исполнив обет, отправился в Антиохию, где и пробыл довольно времени вместе с Варнавой, (хотя незадолго и расстался с ним) и другими прежними сотрудниками в распространении христианства. С ним в общении пребывал здесь и апостол Петр. Таким образом христиане из Иудеев и христиане из язычников, апостол Иудеев и апостол язычников были между собой соединены чистым христианским союзом, – как вдруг это прекрасное единство было нарушено некоторыми иудействующими ревнителями, пришедшими из Иерусалима, вероятно с худым умыслом. Их ограниченному иудейскому взору казалось соблазнительным то, что они слышали о свободном проповедании Евангелия между язычниками. Хотя определением апостольского собора давно уже фарисействующие христиане были заставлены молчать, но это не переменило совершенно их образа мыслей. Необыкновенное расширение круга действий Павловых, причем обращено особенное внимание на его путешествие в Иерусалим и Антиохию, снова возбудило против него зависть и соревнование. Чтобы придать более силы своему голосу, эти ревнители выдавали себя за посланных от Иакова из Иерусалима. Но это было совершенно ложно; они не имели такого полномочия. Эти люди не хотели признать своими братьями о Христе необрезанных христиан из язычников, которые не наблюдали обрядового Моисеева закона, и почитая их за то нечистыми, гнушались вместе с ними принимать пищу. Петр, в начале так сильно защищавший права христиан из язычников, а потом и на апостольском соборе, и теперь не изменил своему образу мыслей, но опасаясь, чтобы верующие из Иудеев не произвели смятения в церкви, стал уклоняться от общения в трапезе с обращенными из язычников. Пример особенно уважаемого апостола сильно подействовал и на других, так что сам Варнава стал устраняться общения с христианами из язычников. Павел, почитая это лицемерием, нашел нужным в присутствии всех сказать Петру; «как ты, будучи Иудеем, никакого затруднения не находил прежде жить с язычниками по язычески; а теперь хочешь принудить язычников быть Иудеями? Мы природные Иудеи; если бы притязания Иудеев были справедливы, мы отнюдь не были грешниками подобно язычникам; как члены избранного народа мы были чистые, святые люди. Но совсем противную уверенность мы выражаем нашими действиями. При всем нашем наблюдении закона мы признали себя грешниками, которые также, как и прочие люди, имеют нужду, в оправдании. Зная, что делами закона ни один человек не оправдается пред Богом, что это возможно только под условием веры во Христа, – мы в этой одной вере и ищем оправдания. С этим не согласно искать снова оправдания в делах закона. Иначе мы должны думать, что Христос лишил нас единственного средства оправдания и научил нас греху, – научив отказаться от закона. Но этого да не будет!» Златоустый думает, что апостол Петр в настоящем случае поступил таким образом с тем, чтобы дать Павлу случай сильнее обличить иудейское заблуждение. В самом деле, нельзя думать, чтобы Павел имел нужду раскрывать Петру, что оправдание дается не законом, а Иисусом Христом; это было нужно единственно для иудействующих христиан, чтобы объяснить им противоречие их самим себе, когда они признают себя христианами и между тем продолжают приписывать закону такую важность. Обличение такого образа мыслей в лице Петра, намеренно принявшего на время сторону его защитников, не отражается Петром, но принятое им, как справедливое, должно было произвести более успеха, нежели опровержение безымянное или обличение людей малоизвестных и малоуважаемых.

Относя этот спор Павла с Петром, который, как показывает последующая история, не произвел между ними никакого разделения, к этому времени, мы получаем несколько более света для соображения связи последующих событий. Доселе заключенный между христианами из Иудеев и христианами из язычников мир в Иерусалиме был сохраняем. Доселе Павел в церквах языческих должен был бороться с неверующими Иудеями, а не с иудаистами. Теперь снова возникло это несогласие в столице церквей языческих, и отсюда оно быстро распространилось по всем церквам, которые состояли из Иудеев и язычников. Может показаться странным, почему это несогласие возникло именно теперь, а не в другое время; возникло в такое время, когда последнее пребывание Павла в Иерусалиме могло только более служить к тому, чтобы произвести благоприятное впечатление на сердца державшихся еще фарисейства христиан. Но этого можно было ожидать только разве в людях более умеренных, а в фанатических ревнителях, которые никак не хотели согласить, своих начал с его образом учения, надлежало ожидать совершенно противного. Они видели в Павле человека, который между язычниками говорит так свободно о законе, который христианам из язычников всегда усвоял равные права с христианами из Иудеев, который показывал себя презрителем закона и однако же он является в Иерусалим для совершения обета. Но Павел здесь противоречил сам себе; он смотрел на закон по отношению к благодати искупления, как на вещь безразличную, и пользовался им по христианским видам, как бы можно было достигнуть более пользы. Для него не был важен закон сам по себе, но мог быть важен, коль скоро мог служить к достижению его апостольских целей, точно так же как и другие средства; но его противники перетолковывали его поступки, обвиняли его в противоречии с самим собой, в ласкательстве к христианам из язычников.

Влияние этих противников учения Павлова быстро распространилось на христиан галатийских и ахайских (в Коринфе). Когда Павел, оставив друзей своих в Антиохии, на пути в Ефес, посещал церкви во Фригии и Галатии, он не нашел еще в них никакой значительной перемены. Впрочем, уже замечал, как эти иудействующие учителя старались вкрасться в основанные им церкви, какую высказывали они ревность о спасении душ обращенных из язычников, с каким усердием, по-видимому, желали, чтобы сии обращенные вполне могли достигнуть обетованных благ царства Христова.

Павел избрал потом местом долговременнейшей деятельности город, особенно важный для распространения евангелия, средоточие сообщений и торговли обширной части Азии, самый большой торговый город в Азии по сю сторону Тавра – Ефес. Впрочем, здесь предстояла христианству новая борьба с чуждыми направлениями религиозного духа, которые или прямо выступали против него, или угрожали слиться с ним. Здесь господствовала языческая магия ⁷⁰, получившая начало свое от мистического служения Диане, а за этой языческой магией имела доступ сюда и магия иудейская. Не удовлетворяемый религией и всегда жаждавший нового дух времени поддерживал это ложное учение – открыть своими силами союз с небом, с духовными силами.

Три месяца проповедовав Евангелие в синагоге, Павел был вынужден, по причине враждебных расположений, какие начали оказывать ему Иудеи, обратиться к язычникам и собирать своих слушателей в доме одного языческого ритора, именем Тиранна. В противоположность распространившейся здесь магии, обманывавшей многих, сила Божия являла тем разительнейшие знамения, чтобы отвлечь людей от этих прельщений и открыть путь духовной силе истины в их сердца (Деян. 19:11, 12). И хотя иудейское «искание знамений» могло все христианство заключать в одних этих явлениях чувственных, совершаемых силой Божией, и почитать его только высшей магией, подобно как думал Симон волхв, однако в самом существе христианства было положено, что где находило оно истинный доступ в сердце, там возбуждало самое сильное отвращение от всякого такого покушения. – Тогда много шаталось в этой стране иудейских заклинателей, которые различными заговариваниями, заклинаниями силой известных трав, – по правилам, которых начало возводили к Соломону, изгоняли злых духов из людей ими одержимых, – и эти люди по сведениям ли своим в искусствах, помогающих обманывать чувства, или пользуясь силами натуры, другим неизвестными, или приводя в раздражение воображение подверженных болезням, или действительно по связи с духами темными – могли производить очень поразительные с первого взгляда действия. Видя, какие действия совершает Павел призыванием имени Иисуса Христа, они вздумали употреблять это имя в своих заклинаниях. Несчастное последствие такого покушения (Деян. 19:15, 16) произвело сильное впечатление на многих, которые действиями апостола хотя уже расположены были почитать Господа Иисуса сообщителем Божественных сил людям, однако не оставляли еще ни своего прежнего порочного поведения, ни своего пустого искусства, напротив также старались его совместить с христианством и самое христианство употребить в пособие ему. Устрашенные этим происшествием, жители Ефеса сами теперь пришли к апостолу, принесли пред ним раскаяние в своих порочных делах и объявили решительное отречение от всего подобного. Книги, наполненные магическими формулами и стоившие большой суммы (около 20,000 рублей), были принесены на площадь и сожжены в глазах всех.

Так как в Ефесе можно было встретить людей различных верований востока, то Павел между прочим здесь нашел 12 человек из учеников Иоанна Крестителя, который призван был приготовить современных соотечественников своих к явлению Искупителя; но, как обыкновенно случается, с предуготовительными явлениями в Царстве Божием, по причине различной приемлемости сердец, не на всех одинаковое произвел впечатление. Из его училища вышли и такие, которые, последуя его указанию, с живой верой пристали к Спасителю и некоторые даже стали Его апостолами; и такие, которые остались при очень недостаточных понятиях о лице и учении Иисуса Христа; и такие, которые, не подражая примеру своего наставника, оставаясь в своих крайних предрассудках, действовали против христиан даже враждебно (так как и начало секты учеников Иоанновых, сохранившейся до новейших времен, по всей вероятности, надлежит относить как можно ближе ко временам евангельским). Ученики Иоанновы, с которыми встретился Павел в Ефесе, принадлежали ко второму из этих разрядов. Неизвестно, в Палестине ли они стали учениками Иоанновыми и от него самого получили крещение, или привлечены были в сообщество учеников его после, – во всяком случае надлежит о них заметить только то, что они хотя и немногое знали о лице и учении Иисуса Христа, однако считали себя в праве называться христианами так же, как и прочие (Лука называет их μαϑητάς Деян. 19:1). Павел и действительно думал в них найти христиан; но когда вошел с ними в разговор, то оказалось, что они еще ничего не получили от прославленного Господа Иисуса, даже не знали о Духе Святом. Павел охотно преподал им наставление об отношении служения Иоаннова к служению Иисуса Христа и крещения Иоаннова к крещению, которое вводило в общение с Иисусом Христом, делало причастниками Божественной жизни, от него исходящей. Потом преподал им христианское крещение с возложением на них рук и молитвой. И в учениках Иоанновых открылись те же признаки сошествия Духа Святаго, какие некогда и в апостолах.

Пребывание Павла в Ефесе было важно не только потому, что здесь и отсюда в целой Малой Азии он мог действовать для распространения христианства как чрез посредство собственных путешествий, так и чрез учеников, которых приобретал себе вновь, – но и потому в особенности, что, находясь здесь в средоточии столь многих сообщений, он очень удобно мог получать известия о состоянии основанных им церквей и соответственно их нравственным и религиозным потребностям действовать на них письмами и чрез посланников. Павел всегда носил в душе своей заботы об основанных им церквах: так часто он упоминает в посланиях своих, что он молится и благодарит о них Бога ежедневно (1Сол. 1:2 – 2Сол. 1:11 – 1Кор. 1:4 – Еф. 1:16 – Фил. 1:9); так в излиянии любви своей он уверяет Коринфян, что всегда носит их в сердце своем (2Кор. 7:3 , но всего живее это изображается 2Кор. 11:28, 29).

Вероятно, вскоре после прибытия своего в Ефес, Павел получил неприятные известия о церквах галатийских. Иудействующие христиане, недавно снова восставшие против учения Павлова, успели здесь прежде других мест произвести возмущение, требуя от христиан из язычников исполнения закона обрядового, как необходимого условия для участия в Царстве Божием. Эти люди хотя были орудиями партии, имевшей главное свое пребывание в Палестине, однако, кажется, не происходили оттуда, но принадлежали к числу еллинистов; несмотря на взаимную ревность в исполнении закона, обращаясь с язычниками, они сами иногда ей изменяли; потому апостол упрекал их за то, что они сами не соблюдают закона, чего кажется, нельзя было бы сказать о христианах из Иудеев палестинских (Гал. 5:3, 9). Они не хотели признать апостольской важности Павла, потому что будто бы он не получал непосредственных наставлений от Иисуса Христа, подобно прочим апостолам: утверждали, что проповедь евангельская зависит главным образом от тех, которые от самого Иисуса Христа поставлены были апостолами; старались показать противоречие между учением Павловым и учением прочих апостолов, которые позволяли наблюдать в своих церквах закон; а все это употребляли к тому, чтобы обвинить Павла в отступлении от чистоты учения Христова и апостолов. При этом они старались уверить, что сам Павел показывает себя Иудеем, наблюдающим закон, следовательно иначе действует между язычниками и льстит им ко вреду истины. Так как это был еще первый пример такого смешения иудейства с христианством и это смешение угрожало самому существу Евангелия в новых церквах введением обрядового иудейского служения на место чисто христианского, то эта опасность должна была произвести глубокое впечатление на апостола. Чтобы доказать галатийским христианам свою любовь, которую иудаисты хотели привести в подозрение, чтобы заставить их почувствовать, как важно то дело, о котором он заботился, Павел, несмотря на множество своих дел, решился против своего обычая писать к ним собственноручно (Гал. 6:11).

Он начинает свое послание защищением своего апостольского призвания, которое он получил от Иисуса Христа, так же как и прочие апостолы, свидетельствует христианам галатийским с торжественными клятвенными уверениями, что нет другого Евангелия, кроме того, которое он возвещает. Он слишком далек от того, чтобы в образе своего проповедания искать угождения человекам, как это было прежде, когда, последуя началам фарисейства, опирался только на человеческие авторитеты. Когда он вступил в служение Иисуса Христа, то отрекся от всего этого; теперь учит и действует по Божественному призванию. Потом доказывает им самой историей, как он с самого начала проповедывал Евангелие по непосредственному Божественному просвещению и независимо от всякой человеческой именитости; как даже прочие апостолы признали его независимый апостольский характер (на соборе апостольском). Вполне уверенный в той мысли, что только вера в Распятого может спасти человека и сообщить ему всю полноту Божественной жизни, он обращается к Галатам с таким сильным упреком: «безрассудные Галаты! кто это мог обольстить вас, забыть Иисуса распятого, которого мы изобразили пред вашими глазами как единственное основание нашего спасения, искать своего спасения, во внешних вещах, в делах закона? О, как вы неблагоразумны! Начавши свое христианство духом, Божественной жизнью, проистекающей от веры, начавши тем, что есть для нас самого высочайшего, вы ищете теперь еще чего-то высшего, какого-то дополнения к своему христианству в низком, чувственном, земном, в том, что на внутреннюю жизнь духа не может иметь никакого влияния». Он ссылается на свидетельство их собственного опыта: хотя сначала возвещаемо было им Евангелие независимо от закона, однако, по силе веры в Искупителя, Божественная сила Евангелия произвела между ними различные свои действия.

Так как его противники опирались на важность ветхого завета, то Павел доказывает им против этого, что и закон имел только целью приготовить к явлению Искупителя, вера в которого всех вводит в участие Божественной жизни, что обетования, данные Аврааму, даны были под условием веры, и эти обетования исполнились во всех тех, которые последовали Аврааму в вере, как истинные его чада по духу; что явление закона должно было составлять только предуготовительный промежуточный период между дарованием обетования и исполнением его в явлении Искупителя. Иудейство и язычество, во всяком другом отношении между собой различные, он ставит в один разряд в отношении к христианству: это состояние младенчества в религии, в отношении к зрелости и совершеннолетию, которое дает полное право на все, чем могут наслаждаться сыны Божии; это состояние зависимости религии от внешних чувственных вещей, от богослужения, состоящего в одних чувственных действиях, – в отношении к состоянию религии духа, внутренней жизни, след. свободы.

Так как Павла обвиняли его противники, что он только из одного человекоугодия освобождает язычников от исполнения тягостного для них закона, то он не нашел лучшего средства это опровергнуть и внушить Галатам доверенность, как представлением им примера собственной жизни для подражания. Он сам жил между язычниками, как язычник, не связываясь Моисеевым законом, – чего конечно не сделал бы, если бы был уверен, что без соблюдения этого закона нельзя достигнуть полного обладания благами царства Мессии. Поэтому он предлагает Галатам следующее правило: будьте как я (в отношении к несоблюдению закона), потому что я сам таков же, как вы (я природный Иудей, но по несоблюдению закона стал подобен вам). Если бы апостол в том, что он между Иудеями в Палестине наблюдал обряды закона, находил противоречие с этими словами о собственном своем примере, то конечно не стал бы на него указывать. Но этого противоречия по его началам не было, потому что он наблюдал обряды закона не всегда, но только в известных отношениях и обстоятельствах. А это уже достаточно показывало, что он не приписывает им никакой объективной религиозной важности, что они, по его уверенности, нисколько не могут служить к оправданию и освящению человека; что он в отношении к ним наблюдает одно правило, которого держится вообще в отношении ко всем вещам внешним и безразличным – из любви к братиям ничем не соблазнять их.

Павел убеждает Галатов хранить свободу, дарованную им Иисусом Христом, и не подклоняться снова под иго рабства. Заклинает их, что если позволят себя обрезывать, то Христос никакой не принесет им пользы; что кто обрежется, тот должен соблюдать и весь закон; что ища оправдания от закона, они отказываются от союза со Христом, отпадают от благодати. Эти слова Павла отнюдь не противоречат тому, что он сам обрезал Тимофея и во внешних обрядах приноравливался к Иудеям. Он здесь говорит не о самом внешнем обрезании, но об обрезании в соединении с выражающейся в нем религиозной уверенностью; язычник, когда принимает обрезание, то может это делать не иначе, как в той уверенности, что чрез это и следовательно чрез закон, к соблюдению которого он обязывается обрезыванием, он может получить оправдание. А эта уверенность конечно противоречит тому направлению, чтобы считать себя обязанным своим спасением только Искупителю. Противопоставляя свою истинную, правильную любовь к христианам галатийским хвастливой ревности о их спасении иудаистов, апостол говорит об этих последних: они ревнуют о вас, но неправильно; они хотят отлучить (от церкви Божией), чтобы вы ревновали и о них, т. е. чтобы вы согласились, что вы, как необрезанные язычники, не можете войти в царство Божие; чтобы поэтому вы позаботились сделаться Иудеями, как они. Те, которые хвалятся внешними преимуществами (внешним иудейством) принуждают вас к обрезанию только для того, чтобы не быть гонимыми за крест Христов (т. е. за учение об Иисусе распятом, как единственном основании спасения). Они не хотят быть обязанными своим спасением только одному Господу и отказаться от всякой собственной заслуги, от всего, что думают иметь лишнего против других. Они хотят обрезать вас только для того, чтобы можно было им похвастаться вашей плотью, т. е. переменой, которую произвели в вас, по внешности заставив вас сделаться Иудеями. Апостол наконец заклинает Галатов, чтобы они никакого более огорчения не наносили ему, потому что он носит на теле своем знаки страданий, понесенных за дело Христово.

Далее во время пребывания апостола в Ефесе, обратили на себя особенное его внимание дела церкви коринфской. История этой церкви представляет образец явлений и движений, которые повторялись в позднейшие времена церкви, – только в больших размерах. В этой церкви стекались различные влияния: здесь нельзя было всего произвести из одного какого-либо влияния напр., из влияния различных партий, – хотя общей причины для объяснения этих многочисленных влияний надлежит искать в целом состоянии церкви того времени: новый дух христианский еще так мало проник ее и так много еще оставалось ему бороться с прежними практическими направлениями. Многие из живых и раздражительных от природы Еллинов, быв увлечены сильным впечатлением, какое произвели на них действия Павла в Коринфе, – показали сначала великую ревность к христианству: но в их непостоянных умах христианство не пустило еще глубокого корня. В таком городе, каков был Коринф, где господствовало такое развращение нравов, где встречалось столько искушений к сладострастию, – для поверхностного обращения еще более предстояло опасностей. К этому присоединилось, что когда Павел положил первое основание церкви коринфской, за ним явились сюда другие проповедники, которые возвещали Евангелие отчасти в другой форме, отчасти по другим началам; этим они подали Еллинам, и без того склонным к разделениям на партии и спорам, поводы к некоторым расколам. Во-первых, были между ними такие, которые подобно лжеучителям церкви галатской, хотели ввести христианство, смешанное с иудейством, которые не могли терпеть независимости и свободы, с какими распространялось христианство, проповедуемое Павлом между язычниками, – хотя и не так резко обнаруживали свои мнения, как галатские лжеучители, так как называли себя не по имени Иакова, которому обыкновенно усвояли высший авторитет самые строгие иудаисты, но по имени Петра. Могло быть, что так как они здесь имели дело с людьми другого рода, с людьми греческого духа, не так способными к принятию иудейского влияния, то и находили нужным не вдруг открыто и прямо высказывать, что им хочется, но наперед искусным образом ослабить начала, на которых возвещал Евангелие Павел, поселить недоверчивость к его апостольству и отчуждать их от него. Они начали распространением сомнений касательно апостольского достоинства Павла; выставляли единственно истинными апостолами тех, которые учились у Самого Иисуса Христа и Им поставлены в апостолов. Далее, они умели возбудить в некоторых скрупулезных совестях сомнения, к которым легко могло подать повод жизнепровождение среди язычества и к которым бывшие прозелиты иудейства были очень способны. Таким образом явился в церкви коринфской раскол мнимых последователей Петра. И так как одна противоположность всегда вызывает другую, то в противоположность мнимым Петровым последователям образовалась секта односторонних последователей Павла, которые хотели видеть чистое христианство только в той форме, в какой предлагал Павел; смеялись над скрупулезностью совестей мнительных и склонны были принять решительное направление против всего иудейского. В первом направлении мы находим росток позднейших сект иудействующих; в последнем начало позднейшего направления маркионитского.

В самой Павловой секте усматриваем двоякое направление, которое происходило от следующей причины. К числу учеников Иоанновых, бывших в Ефесе и выдававших себя за христиан, хотя их познания были слишком ограничены, принадлежал некто Аполлос, александрийский Иудей, получивший иудейско-греческую образованность, свойственную ученым александрийским Иудеям. Акила и жена его довольно наставили его в христианстве, и когда он вознамерился отправиться в Ахаию, то рекомендовали его церкви коринфской, как такого мужа, который своей ревностью, своими особенными дарованиями много может сделать в пользу дела Божия. И особенно этих успехов надлежало ожидать в Коринфе, где его александрийская образованность могла открыть ему свободный доступ к большей части язычников и Иудеев. Действительно, александрийский образ развития и изложения, приближающийся более к греческому, особенно удовлетворял ученым коринфским; но они, увлекшись им, слишком много цены усвояли этой особенной форме и из-за нее пренебрегали простой проповедью Павла, который, был у них, ничего не хотел знать, кроме Христа, и Того распятого. Мы здесь видим нечто подобное возникшему впоследствии на александрийской почве гносису (γνώσις), который хотел возвыситься над верой (πίστις).

Кроме того, мы видим в церкви коринфской еще четвертую секту. Особенности ее духа трудно узнать, потому что имя ее, – если принимать как название секты, порицаемой апостолом, – не легко объяснить, и потому что в 1 послании Павла к Коринфянам не встречается никаких определенных указаний на эту секту, которые могли бы послужить к означению собственного ее характера. Это те, которые называли себя Христовыми. Если произнесенное апостолом порицание распространять и на тех, которые хотели быть только Христовыми, как этого требует одинаковая грамматическая форма, то очевидно, что эти люди не в том смысле хотели быть только Христовыми, как желал того Павел (1Кор. 3:27), но что Коринфяне несправедливо присвояли Христа себе одним, хотели Его сделать некоторым образом главой раскола. В таком случае должно согласиться, что Павел, хотя ближайшим образом по поводу этого наименования секты, но вместе и в отношении ко всем сектам, сказал: разве разделился Христос (1Кор. 1:13)? Разве каждый раскол имеет свою частицу Христа, или своего Христа? Нет, Христос один для всех, – Распятый за всех за вас, в Которого вы крестились и Которому должны быть верными.

Теперь спрашивается, что надлежит думать об отличительных чертах и происхождении этих последователей Христовых? Если взять во внимание, что о них упоминает апостол рядом с последователями Петровыми, и сравнить это с партией Аполлосовой в отношении к Павловой, то могло бы показаться весьма вероятным, что Христовы последователи находились в таком же отношении к Петровым, в каком Аполлосовы к Павловым, что этими именами означается только особая партия, принадлежавшая к стороне иудаистов. И так как последние выдавали себя отчасти за учеников Иакова, отчасти за учеников Петра, то можно бы думать, что здесь разумеется отдельная партия Иакова с Петровой. Первая в иудействе строже и суровее, вторая свободнее и кротче. Но это предположение отнюдь не поддерживается названием οί τού Χριστού. Очень неестественно то объяснение, будто оно произошло от обыкновенного наименования Иакова – άδελφός τού Χριστού. Если бы были кто из партии Иакова в Коринфе, то они назывались бы οί τού Ιακώβου.

Но, признавая так называемых «Христовых» за христиан из Иудеев, с большей вероятностью можно бы было развить это предположение в таком виде. Наименование οί τού Χριστού – можно бы было сказать, – было такое наименование, которым партия Петрова называла самое себя в противоположность Павлу и его ученикам. Этим наименованием последователи Петровы хотели означить то, что они держатся истинных апостолов Христовых, от них получили чистое Христово учение, чрез них соединены со Христом, и, усвояя оное исключительно самим себе, хотели показать, что все прочие не заслуживают имени христиан, они не ученики Христовы, не ученики какого-нибудь истинного апостола Христова, но ученики людей, повредивших истинное учение Христово, выдающих свое вымышленное учение за подлинное Христово. Это значение, по-видимому, не было бы чуждо предиката: οί τού Χριστού и оно могло бы быть еще подтверждено некоторыми намеками в обоих посланиях, в которых апостол защищает свой истинно апостольский характер и говорит о себе, что одинаковое имеет право сказать о себе как и другой, что он Христов (2Кор. 10:7). Но во всех этих местах хотя действительно Павел восстает против тех, которые по известным причинам отвергали его апостольскую важность, однако отсюда еще не доказывается существование такого наименования известной секты между христианами из Иудеев. Читая подле οί τού Κηφά – οί τού Χριστού ожидаешь, что этим последним наименованием означается партия, которая хотя имеет общее происхождение с Петровой, однако от нее и различается; между тем по этому толкованию οί τού Χριστού от οί τού Κηφά различаются только по имени; а этого нельзя допустить, принимая во внимание отношение наименований предыдущих двух партий. Итак можно бы было допустить это толкование только в таком случае, когда бы можно было найти таким образом не формальное только, но и вещественное различие между двумя последними партиями. Разве допустить, что не все οί τού Κηφά, но только самые приверженные к иудейству, самые строгие из них, не соглашаясь признать Павловых христиан из язычников участниками благ Мессии, присвоили своему иудействующему отделению наименование οί τού Χριστού.

Впрочем, нет нужды связываться тем, что οί τού Χριστού ставится подле οί τού Κηφά. Отсюда еще не следует то, чтобы эти два наименования необходимо означали две сродные партии. Павел конечно не вымышлял членов противоположения по произволу, как в других случаях, но избрание наименований зависело от данных исторических. Посему, если бы между иудействующими христианами были не две партии, как между Павловыми, а только одна, то Павел и должен был показать только одно наименование. В таком случае οί τού Χριστού он потому наименовал бы в последнем месте, что эта партия шла против всех вышенаименованных сект, отвергла важность всех апостолов и других придерживающихся их учителей, – хвалясь тем, что хочет знать только Христа. По обстоятельствам коринфской церкви мы могли бы это дело представить так:

Когда одни приняли себе наименование последователей Павла, другие Аполлоса, третьи Петра, тогда явились и такие люди, которые отвергали важность всех этих учителей и хотели образовать себе чистое христианство независимо от апостолов, изгнав, может быть, из него все, что в нем противоречило их философическим идеям. Зная вражду еллинизма с иудейством, зная, как было сильно философическое направление в Коринфе, можно себе представить, как могла образоваться небольшая партия с таким взглядом. Нисколько не невероятно, что несколько лиц с философской образованностью были увлечены тем, что они слышали об учении Христовом и думали найти в нем нечто среднее с своими прежними идеями. Христос казался им вторым, может быть, высшим Сократом. Только они не могли решиться принять учение Христово в такой форме, в какой оно проповедываемо было апостолами. Все эти апостолы, казалось им, много примешивали иудейского и учение Христово изъясняли не так чисто. Думая держаться одного Христа, они хотели посредством философической критики отделить от переданного им чистое учение Христово. Подобные явления действительно встречаются во II веке.

Странным может показаться, что Павел не делает никаких особенных опровержений на начала такой секты, которая более, нежели другие, грозила разрушением апостольскому христианству. Но то, что он говорит в других отношениях о единственном источнике познания истин Божественного откровения, что говорит против притязаний ума непросвещенного, берущегося судить о Божественном, против ничтожности надменной философии (1Кор. 2:11) – все это может служить превосходным опровержением главного заблуждения этой секты. И вообще в характере апостольской полемики было нападать более на самый корень заблуждения, между тем как в позднейшие времена церковная полемика занималась более частными отраслями его.

Несогласие между Павловыми и Петровыми, между христианами из язычников и христианами из Иудеев, имело очень сильное влияние на практические отношения тех и других, и отсюда произошли некоторые споры. Иудеи и христиане из Иудеев, когда обращались с язычниками, то чрезвычайно беспокоились, как бы не оскверниться каким бы то ни было образом чрез прикосновение к идолослужебным вещам. Иудейскими раввинами были придуманы различные средства, как уберечься от такого осквернения и определено, что должно считать оскверняющим, и что нет: об этом много толкуется в Талмуде. Так как легко можно было подвергнуться такой опасности осквернения, напр. купить на рынке или в гостях наесться такого мяса, которое было от животного жертвенного: то не проходило ни одного дня, чтобы не пришлось помучиться такими опасениями. Эта мнительность вероятно имела место не только в тех, которые собственно принадлежали к иудействующим противникам Павла, но мучила и слабые совести некоторых других. Так как вера богов имела над ними великую силу прежде, то естественно они не вдруг могли отрешиться от веры в действительность их: эти боги все еще оставались для них чем-то существующим. И как язычество вообще можно назвать областью князя тьмы, то, видя в идолах еще злых духов, опасались ядением посвященных идолам мяс войти в соприкосновение с самими духами злыми. Что эти сомнения тревожили не только иудаистов, но и других из христиан, это видно из одного случая, на который Павел указывает. Именно он говорит, что такие немощные совестью находились между теми, которые ходили в гости к язычникам. А принадлежавшие к иудаистам, конечно, никак бы не решились есть что-нибудь у язычников.

Над этим мучительным беспокойством другие смеялись и даже впадали в противоположное заблуждение – это были те, которые выдавали себя за Павловых христиан. Они хотя правильно понимали Павловы начала в теоретическом отношении; но погрешали в приложении их; поскольку у них недодавало духа любви и благоразумия. Они говорили: идолы сами в себе ничто; боги – это существа воображения, поэтому и ядение мяс, им посвященных, есть вещь безразличная. Относительно таких внешних безразличных вещей христианин не связан никаким законом; ему все дозволено; πάντα έξεστιν – было их изречение. Они ссылались на знание, на свободу, какую имеют как христиане; γνώσις, έξουσία – было их паролем. При этом они не обращали никакого внимания на потребности слабейших совестью; заставляли некоторых из них следовать своему примеру только из-за одного стыда быть осмеянными за свою мелочную привязчивость и боязливость; и эти люди, принужденные действовать по этим внешним причинам – против собственного убеждения были от того обеспокоиваемы в совести своей. «Таким образом, говорил Павел к соблазнителям, – твой немощный брат, за которого Христос умер, от твоего знания погибал». Некоторые с этим надмением знания в злоупотреблении свободой христианской заходили так далеко, что не отказывались принимать участие даже в праздничных вечерах, какие делали язычники друзьям своим в капищах по принесении жертвы из остатков жертвенного животного, а после этого легко могли принять участие и в других пороках языческих. Таким образом они явно нарушали постановление собора апостольского о неядении идоложертвенного (Деян. 15). В самом деле, мы видим здесь начало того одностороннего движения к теоретическому ведению, того неправильного разумения христианской свободы, ложного безразличия в нравственном учении, которыми позднее так злоупотребил гностицизм, выдававший себя за учение Павлово, для оправдания всех противонравственных наслаждений. Впрочем, проповедники христианской свободы в Коринфе так далеко еще не заходили. Хотя языческое развращение нравов и вкралось между некоторыми членами коринфской церкви, однако они были далеки от того, чтобы оправдывать эту безнравственность, – иначе апостол гораздо строже обличил бы их.

Несогласие в началах Петровых и Павловых между собой, вероятно, имело влияние и на различный образ их суждения о браке и безбрачной жизни. Хотя собственное действие христианства состояло в объяснении высшего значения всех основывающихся на природе человеческой нравственных отношений, однако прежде, нежели это все преобразующее и просветляющее влияние христианства могло открыться во всех отношениях жизни, строгий нравственный дух Евангелия, вступая в борьбу с духом растления, господствующим в мире, естественно мог образовать направление аскетическое, уклоняющееся от супружеских связей. Это направление, без сомнения, происходило уже не от иудействующей стороны церкви, потому что апостолы, на авторитет которых Петровы последователи по преимуществу ссылались, были женаты и в своих путешествиях ходили вместе с своими супругами (1Кор. 9:6). Вообще, богатое детьми супружество считалось ими особенным благоволением Божиим и особенной честью; напротив бездетный брак и безбрачная жизнь – поносными. А между Павловыми можно было находить там и здесь особенное уважение к безбрачной жизни; они даже думали в этом отношении подражать своему апостолу.

Издеваясь над мнительностью иудейства, неправильное свободомыслие побуждало иногда к нарушению пределов, полагаемых некоторыми благодетельными обыкновениями. Хотя можно было по справедливости признать, что существовавшее доселе разъединение между женским и мужским полом в отношении к делам высшей жизни, христианством было уничтожено, и женский пол освобожден от своего прежнего рабства: однако некоторые, водясь ложно понимаемым ими духом свободы, начали это слишком далеко распространять и преступать пределы, положенные природой и обычаем, которые однако же христианство признавало и освещало. Являлись женщины в церковных собраниях, против греческого обычая, без покрывал; кроме сего и в том они хотели стать наравне с мужчинами, что хотели учить публично в церкви.

Далее, недостаток любви христианской оказывался и в том, что родились споры за «мое» и «твое», и эти споры предлагались на решение – не так, как было доселе в обычае в иудейских и христианских церквах, – кому-нибудь из среды самих братий; но хвалившиеся своей свободой христиане из язычников не считали грехом являться пред языческие судилища.

От этого недостатка духа любви христианской потеряло свое значение и то святое учреждение, которое собственно должно служить к изображению и сохранению любви и общения между христианами, – христианские вечери, присоединявшиеся к евхаристии. На этих вечерях должно бы было выказываться христианское общение без всякого различия состояния и образованности; богатые, и бедные, господа и слуги должны бы были разделять между собой эти простые трапезы. Но в церкви коринфской, где эти разности выражались очень резко, нельзя этого было достигнуть. У Греков сохранялся издавна обычай – делать такие вечери, на которых приносил свои кушанья всякий принимавший в них участие и на которых каждый съедал то, что приносил с собой. По этому старинному обычаю были учреждаемы в коринфской церкви вечери, хотя этот обычай совершенно не соответствовал их особенной цели, и на таких вечерях еще разительное становилось различие между богатыми и бедными: богатые предавались иногда даже неумеренности, – чем осквернялось святое учреждение.

В ревновании о таких дарованиях, которые относились к устному изложению учения религии, открывается преимущественно греческий дух и образованность церкви коринфской, а вместе с тем и одностороннее направление (1Кор. 4:20), которое более ценило высокое слово, нежели богоугодную деятельную жизнь. Это непрактическое направление и вышеупомянутый недостаток воодушевляющей любви усматривались и в том, как они оценивали и употребляли, различные учительные дарования; они более искали поразительного и блестящего, нежели того, что было полезнее для всеобщего назидания, выше всего оставили дар говорить языками.

К какой из этих партий принадлежали противники учения о воскресении, нельзя определить с достоверностью, потому что мы не имеем никаких определенных сведений об их собственном мнении. У нас для сведений об этом предмете вот какие источники: возражения против учения о воскресении, которые по-видимому предполагает Павел, и собственные доводы Павла в защищение этого учения; только поэтому мы можем судить о началах, на которых опровергали учение о воскресении. Но отсюда еще нельзя выводить никаких решительных заключений. Что касается до первого, то Павел мог эти возражения сделать и сам себе; так он часто делает, когда раскрывает какой-нибудь важный предмет; отсюда еще нельзя выводить, что такие-то и такие возражения против учения о воскресении действительно были тогда известны. Что касается до второго, то, доказывая догмат о воскресении, он мог следовать порядку и связи этого догмата с другими коренными истинами христианской веры, в какой он представлял его себе; а не порядку и связи учения своих противников.

Павел напр. приводит свидетельства об истинности воскресения Христова: но отсюда еще не следует, чтобы его коринфские противники отвергали воскресение Христово. Павел и без этого мнения мог в особенности раскрыть эту истину для того, что у него вера в воскресение Искупителя была основанием веры в воскресение искупленных. Далее он излагает вместе – учение о воскресении и учение о бессмертии – и можно бы отсюда заключить, что противники его отвергали и личное бессмертие. Но спрашивается, имел ли Павел такое точное понятие о мнении этих противников? Последовал ли он и в этом случае связи, в какой истины веры представлялись его христианскому сознанию, не следовал ли мнению тех, которые в отвергающих учение о воскресении видели противников учения о бессмертии? В обыкновенной полемике иудейского богословия эти два учения совпадали.

Производили это нападение на учение о воскресении от обыкновенных противников Павла из Иудеев, т. е. Саддукеев, и заключали из того, что противники учения о воскресении в Коринфе принадлежали к Иудействующей стороне церкви коринфской. Это предположение по-видимому подкрепляется тем, что Павел в свидетели истинности воскресения Христова в особенности приводит Петра и Иакова, как самых именитых лиц в глазах иудаистов: но это еще не доказательство. Во всяком случае Павлу естественно было ссылаться на свидетельство апостолов и свидетельству некоторых из них о явлениях им в особенности дать особенную важность. Если бы Павел имел дело с Саддукеями, то ему бы следовало обратить внимание на то, собственно им принадлежавшее, опровержение учения о воскресении, что о нем не упоминается в Пятикнижии, – как это было представляли они Иисусу Христу. Притом мы не находим ни одного примера, чтобы христианство смешивалось с саддукейством; и так как в образе мыслей Саддукеев нельзя найти ничего совместного с христианством, то такое смешение даже весьма невероятно: подобно как трудно представить смешение епикурейства с христианством. Гораздо вероятнее, что соблазнились учением о воскресении некоторые философски образованные христиане из язычников и, может быть, к этому подавало повод, как в последующие времена, грубое разумение этого учения, господствовавшее между христианами обыкновенными, которое потому в особенности Павел и опровергает. Возражения: почему душе в высшем ее состоянии будет принадлежать тело такое же, каково то, которое она теперь имеет, – и как возможно, чтобы это в прах обратившееся тело снова восстало, – гораздо естественнее производить от христиан из язычников с некоторой философской образованностью, хотя – как заметили мы выше – еще нельзя отсюда заключать, чтобы противниками учения о воскресении эти именно были делаемы возражения. И если бы мы могли положить за несомненное, что под Христовыми надлежит разуметь людей, понимавших христианство особенным философским образом, то весьма было бы вероятно, что эти люди составили себе особое понятие о воскресении, которое хотели разуметь только духовно.

Спрашивается, каким образом Павел получил первые сведения об этих движениях к коринфской церкви. Из некоторых намеков, особенно во втором послании к Коринфянам можно было бы заключать, что он писал к ним первое послание, быв уже у них во второй раз, хотя и очень краткое время. В таком случае весьма естественно допустить, что Павел, оставив Антиохию и прежде, нежели отправился на долгое время в Ефес, предпринял новое путешествие между народами языческими, почему был и в Коринфе, хотя в отрывочном повествовании апостольской истории о том ничего не говорится. Тогда по этим намекам на вторичное его бытие в Коринфе можно бы было заключать, что он еще в это время заметил в церкви некоторые неприятности и имел уже причины грозить, или укорять. Если это так, то в Ефесе Павел тем более должен был позаботиться о получении подробнейших сведений о состоянии коринфской церкви, оставленной им при таких неблагоприятных предзнаменованиях. Но если Павел и не был еще в другой раз в Коринфе, то мог в Ефесе получить первые сведения о тех пагубных переменах, какие произошли в коринфской церкви.

Услышав о развращении нравов, вкравшемся в коринфскую церковь и в особенности о порочной жизни одного из членов ее, жившего с мачехой своей, Павел нарочитым посланием укорял коринфян, что они терпят такого человека среди себя и требовал, чтобы они отказались от всякого сообщения с подобными людьми.

Между тем пришел сам Аполлос из Коринфа. Он был совершенно чужд мысли быть главой секты, как хотели того Коринфяне; он был совершенно одних мыслей с Павлом, и Павел склонял его идти снова в Коринф (1Кор. 16:12). Но может быть потому, что излишнее уважение, какое оказывали ему в Коринфе, было самому ему неприятно, он не хотел того исполнить теперь. Потом Павел получил и еще от некоторых сведения о состоянии коринфской церкви, как мы изобразили выше, наконец пришли посланные от самой церкви и принесли с собой письмо; в этом письме предложено было ему несколько вопросов (о жизни безбрачной 1Кор. 7:1, о ядении идоложертвенного 8:1, о духовных дарованиях, 12:1, может быть, и о правилах благочиния, 5:10), отчасти возбужденных первым посланием Павловым, отчасти происходивших от упомянутых споров, отчасти родившихся от влияния других обстоятельств. Эти известия, полученные Павлом отчасти от Аполлоса, отчасти из послания коринфского и от подателей его, отчасти от других, – и побудили Павла написать к ним послание, которое служит образцом апостольской мудрости в управлении церковью и содержит в себе начала многих преобразований в отношениях обыкновенной жизни. Вероятно, Павел его отправил с возвращавшимися в Коринф посланниками тамошней церкви.

Павел осуждал всякое деление в коринфской церкви. Только Христос есть глава, которой должно держаться; на проповедников должно смотреть, как на орудия, которыми Бог действует; каждый из них имеет свою меру дарований, чтобы споспешествовать тому делу, которому все должны служить. Чем тут хвалиться: я имел такого-то или такого-то учителя? Такое хваление делает тебя зависимым от людей; если бы ты все относил только ко Христу, чрез которого входишь в общение с Богом, то мог бы на все смотреть, как на собственность (1Кор. 4:21). Эти слова показывают, какая свобода духа, какая возвышенность происходят из христианского смирения. Это всеобщее правило – как надлежит смотреть ва всех проповедников и их личные качества и как ими пользоваться – Павел объясняет потом нарочито своими отношениями к Аполлосу, – так как об отношениях своих к этому человеку, с которым находился в теснейшей связи, мог он говорить всего свободнее, бесподозрительнее.

Тем, которые не находили в его простой проповеди искомой мудрости и которые отдавали достоинство только Аполлосу, он говорил: ваша вина, что вы не нашли в моей проповеди учения мудрости; источник всякой мудрости, мудрости Божией, а не мудрости мира, – в учении о Иисусе распятом, Спасителе мира, – которое было средоточием его проповеди; – впрочем, эту Божественную премудрость можно находить в нем и разуметь только тем, которые имеют чувство, способное к принятию Божественного. Евангелие потому не было для них мудростью, что в них еще слишком сильно плотское чувство, – это видно из их споров. – Он дает коринфянам правило, по которому надлежит рассуждать о всяком учителе христианском. Кто признает положенное им неизменяемое основание христианской жизни, что Иисус есть Спаситель, что в нем одном надлежит искать спасения, и на этом основании раскрывает далее христианское учение, тот уже свидетельствует этим, что он есть христианский учитель и чрез веру в Того, в Ком едином ищет спасения, он достигнет его и приведет других к нему. Но в здании, построенном на этом основании, Божественное может более или менее быть смешано с человеческим и от того быть представлено более или менее в чистом виде. Отделить человеческое от Божественного предоставляется времени – день явит – до последнего суда. Иной, слишком ценивший человеческое, увидит все дело, которое он созидал, погибшим, хотя основание, на котором он созидал, и останется целым и для него и для других; а сам он спасется только тяжкими искушениями, которые должен вытерпеть для очищения от человеческого, примешавшегося в нем к делу Божию (1Кор. 3:11).

В отношении к спорам, о ядении идоложертвенного, достопримечательно, что Павел не ссылается на определение собора апостольского в Иерусалиме, чтобы удержать христиан из язычников от ядения мяса идоложертвенных, так как и христианам из Иудеев, принуждавшим язычников к обрезанию, не противопоставляет важности определения того же собора, освободившего их от того. Это было характеристической чертой в Павле, что он ссылался не на внешнюю положительную заповедь, на νόμον, но на внутренний закон, в сердцах верующих, на требование духа евангельского. Павел указывает прежде всего на закон любви (8:1). Он не оспаривает того начала, которое всегда выставляли свободомыслящие коринфяне, что относительно таких внешних вещей нельзя постановить никакого закона. – Но из духа Евангелия доказывает им, что иногда и то, что позволительно само в себе, может быть непозволительным при известных обстоятельствах, потому что может противоречить закону любви, обязанности христианина все делать так, чтобы это сколько можно более служило ко спасению других, к славе Божией. Доказывает им, что они сами отрицаются свободы христианской, поставляя себя в зависимость от внешних вещей, которыми бы должны были пользоваться в духе любви по требованию обстоятельств (6:12). И, выставляя собственный пример, говорит, что отказывается вовсе от употребления мяса, лишь бы не соблазнить брата (8:13).

Разрешая вопрос о безбрачной жизни, Павел держится средины между спорящими сторонами: он не пристает ни к тем, которые совсем осуждали безбрачную жизнь, ни к тем, которые смотрели на нее, как на необходимое требование христианского совершенства. Он соглашается, как может быть вредно принужденное отречение от супружества в такой церкви, какова коринфская, и старается предостеречь ее от вредных следствий оного (7:1, 26). Но кто имеет от Бога дар воздержания и находит себя способным вести такую жизнь, тот пусть избирает жизнь девственную, так как в ней беспрепятственно можно заниматься делами царства Божия, особенно в те тяжкие времена (ст. 33, 34). Сущность христианского совершенства он поставляет не в безбрачии, не во внешнем отречении от земного; но в отречении от мира сердцем. Богат ли ты или беден, славен или находишься в низкой доле, но пользуйся всем этим так, чтобы мог принести в жертву все, чего бы от тебя не потребовали, что бы ни было дорого твоему сердцу (1Кор. 7:30).

Говоря о различных званиях, в каком кто находился до своего обращения, Павел поставляет законом – оставаться каждому в прежнем своем звании. Христианство не исторгает человека из тех отношений, в какие поставило его рождение, воспитание и Божественное определение судьбы его. Оно только научит смотреть на них с новой точки, с новой мыслью. Оно не производит внезапных переворотов, но все обновляет мало по малу силой внутреннего духа. В особенности Павел прилагает эти начала к разноверным супружествам и к состоянию рабов; о последних скорее пришлось говорить ему и потому, что Евангелие сперва находило между ними более доступа и потому, что с развитием сознания достоинства и прав человеческих чрез посредство христианства в них скорее могло возбудиться желание свергнуть земное иго. И здесь христианство, чтобы не смешать духовного с мирским и не погрешить против своей цели, собственно относящейся до спасения души, не брало на себя никакого внезапного насильственного преобразования отношений, и здесь оно хотело действовать только из духа, от сердца. Рабам Евангелие сообщило высшую жизнь, которая возносила их за пределы их земных отношений. И хотя апостол не требовал от господ, чтобы они давали свободу рабам своим, потому что это было вне круга его действий – вмешиваться в устройство гражданских отношений, однако раскрывал в господах сознание о таких обязанностях в отношении к рабам своим, такие внушал к ним расположения, так заставлял их чувствовать свое братство с христианами из рабов, что от этого сами собой должны были измениться отношения их к рабам.

Павел говорит рабам, – что хотя Божественный промысл отказал им в гражданской свободе, однако это не должно сокрушать их: они должны радоваться, что им Господь даровал истинную внутреннюю свободу. Но когда называет он эту свободу – единственно истинной, так как с ней человек может быть свободен от всех внешних стеснений и без нее не может иметь цели никакая другая свобода, – он однако же не отнимает второстепенного достоинства у свободы гражданской. Тому же самому рабу, которому говорит он о дарованной ему истинной свободе, он пишет: но если можешь сделаться и свободным, тем больше воспользуйся (7:21). Отсюда видно, что апостол состояние свободы гражданской считал более соответствующим званию христианина и когда христианству удается обновить общественные отношения, то везде принято будет и это преимущество, указанное апостолом.

Хотя апостол признавал равное участие в искуплении женского и мужского пола, однако тем не освобождал женщин от естественной подчиненности своим мужьям и приличной их полу скромности. Почему не одобрял самое, по-видимому, безразличное дело – то именно, что женщины коринфские снимали покрывала свои с головы во время богослужения. Эти покрывала были символами власти над ними мужей их и защитой их скромности (11:1–15). Тем менее он мог позволить, чтобы женщины предлагали в церковных собраниях наставления; женщине и закон велит быть в подчинении. Даже если бы ей встретилось что-нибудь непонятным в предлагаемом другими наставлении, она не должна об этом спрашивать тут же – в собрании, или после – у самого наставника, но у своего мужа. Муж – глава ее; муж – ее учитель. Здесь открывается высокое понятие об обязанностях мужа; союз супружества не земное только дело; он должен быть средством воспитания сочетавающихся лиц для небесного. Когда я один – отвечаю я за одного себя; когда с судьбой моей связывается судьба другого человека, я отвечаю и за него. Чего он не знал, для своего спасения, чего он не делал, – в этом и я принимаю ближайшее участие и подвергаюсь ответственности.

Проникнутый духом любви, Павел сильно упрекает за превращение порядка вечерь любви в вечери вражды и несогласия. Свято почитая Божественное учреждение евхаристии, порицает невнимательность и презорство, с какими некоторые к ней приступают. Какая цель этих вечерь? Разве есть и пить? На это есть свои домы. Какая цель евхаристии? Воспоминание смерти Господней. А разве это возможно, когда у одних чувства расстроены беспорядком предшествующих трапез, возбуждено неудовольствие к богатым, которые пред ними услаждали свой вкус и лучшими яствами и хорошими винами; у других омрачен смысл употреблением напитков, или, по крайней мере, не способна душа для принятия духовного, быв отягощена пресыщенным телом. Похвалю вас за это? Не похвалю. Так ли воспоминать смерть Христову? Так ли принимать хлеб и чашу Господню?

Ценя всякое дарование и служение в церкви по отношению его ко благу целого общества верующих, апостол старается примирить их споры о дарованиях и служениях, указывая на то, что более всего имеет значения, что останется с человеком всегда – т. е. любовь. Говорящие языками спорили с пророчествующими. Говорить языками дарование высокое: виновник его Дух Святый. Между язычниками нет ни одного такого примера. Однако не должно забывать, что это не единственное дарование; их много по различию служений и один Виновник всех, раздающий каждому по своему произволу; если все эти дарования будут употребляемы на пользу церкви, нет сомнения – она будет иметь от того обильные плоды (12:4–11). Церковь одно тело; каждый член имеет свою важность и свое значение; не должно быть между ними споров и соревнования; не всякий все может, не у всех дары такие, которыми бы можно было пользовать целую церковь (12–31). Вот всеобщее важное дарование – любовь; без нее ничего не значат все другие дары; велики дарования веры и надежды, но и те ей уступают. Это дар, который останется с человеком вечно; такого то дара надлежит более домогаться (13:1–13). После этого общего рассуждения о дарованиях, Павел переходит к главному своему предмету, спорам о превосходстве дара языков пред даром пророчества. Павел решает этот спор в пользу последнего, как более полезного для обыкновенных дел церкви. Дара языков не надлежит отвергать, но и не давать ему излишнего уважения в сравнении с пророчеством; это не хорошо делается, что в собраниях церковных выходят один за другим и молятся вслух всех говорящие на незнакомых языках и таким образом отнимают время у пророчествующих говорить в назидание церкви. Что касается до меня, пишет апостол, то хотя я более вас говорю языками, однако лучше хочу в церкви сказать пять слов вразумительных, нежели тьму непонятных. В особенности, никем не понимаемые молитвы на незнакомых языках могут казаться соблазнительными для язычников, приходящих в места церковных собраний. Напротив, один меткий взор пророка в душу любопытного язычника, раскрыв ему себя самого, заставит питать глубокое уважение к христианству и даже признать его истинной религией (14:23, 24).

Оставалось Павлу опровергнуть противников учения о воскресении. Он доказывает возможность воскресения вообще примером воскресения Иисуса. Если Он воскрес, значит воскресение возможно. Если же Христос не воскрес, то вся проповедь апостолов ничего не значит; вся вера в их проповедь напрасна; вся надежда на отпущение грехов суетна; нет и не может быть никаких ожиданий в будущем – в жизни будущей; христианам остается одно настоящее и то бедственное. Но если на это не согласится исповедующий христианство, если он признает связь между воскресением Иисуса Христа и всеми благами, какими мы можем наслаждаться в Его царстве; если он считает необходимым, чтобы Христос воскрес, то он должен верить, что и мы воскреснем (15:12–20). Это также необходимо – необходимо в порядке восстановления мира. Мир подвергся смерти от одного человека: нужно, чтобы одним человеком он был и воздвигнут от смерти. Далее, нужно, чтобы все, отпадшее от Творца, было покорено Ему Ходатаем; это невозможно иначе, как когда упраздняется последний враг Силы всезиждущей – смерть, т. е. когда умершее будет возвращено к жизни (21–28). Принимая противников воскресения за противников бессмертия, Павел прибавляет: если бы бытие человека уничтожалось с его смертью, то ничего бы не было лучше, как следовать такому правилу: станем есть и пить, завтра умрем. От чего же это язычники, видя нас непрестанно умирающих, видя по местам и мучеников, скончавающих в страданиях дни свои, приходят к нам и требуют крещения (ст. 29). Зачем и мы подвергаем себя стольким опасностям, мучениям и проч. (29–34)? Обращаясь опять к противникам воскресения, Павел продолжает: некоторым кажется, если жизнь будущая есть высшая степень бытия человеческого, то зачем человека и там стеснять телом? Тело – темница души. Но тело, которое мы получим с воскресением, хотя образуется из поверженных в землю остатков, подобно как трава возникает из семени, – но от настоящего тела оно будет различно, так же как растение или колос пшеницы от зерна. И теперь в целой природе можно примечать это разнообразие тел; от одних семян родятся такие растения, от других – другие; иначе устроено тело человеческое, иначе тела животных. У каждого животного, по особому его свойству, жилищу и пр., своя форма тела. Тоже самое примечается и в телах небесных, одни более, другие менее; одни светлее, другие тусклее. Таким же образом и тело, которым облечемся в воскресение, не будет совершенно то же самое, какое мы теперь носим, – немощное, презренное; оно будет гораздо лучше, славнее. Первые элементы этого тела находятся в настоящем; но они очистятся, и явится тело вместо тленного нетленное, вместо презренного славное, вместо немощного сильное, вместо душевного духовное. Само собой разумеется, что плоть и кровь – настоящее это тело – царства Божия не наследят. Но такое преображенное тело почему же не может быть легким орудием души? Чем оно будет отягчать душу? Не будет ли оно даже служить к приумножению совершенства натуры человека (35–50)? Наконец, представляют еще вопрос относительно воскресения, на котором останавливается ум пытливый, недоверчивый: когда это будет и что будет с теми, кто не умрет до воскресения? Те, которые не умрут до той поры, говорит апостол, изменятся, преобразятся. А это воскресение и изменение последует тогда, когда Иисус Христос вторично придет на землю, чтобы истребить навсегда смерть, которая чрез грех владычествовала над человеком.

Павел писал это послание около времени иудейской пасхи, как можно догадываться из намека (5, 17) и намерен был в то время когда писал, пробыть в Ефесе еще до пятидесятницы (16, 8). В конце писал он, что для его проповеди еще много здесь дела, но много и противников (ст. 9). Даже упоминает об ежедневной опасности смерти (15, 30).

Когда отправлял он это послание в Коринф, у него уже был начертан обширный план для будущего действования. Положив достаточное основание распространению церкви между народами греческими, особенно в продолжение многолетнего своего пребывания в Ахаии и Ефесе, Павел намеревался перенести круг своего действования на запад. И так как он поставил себе правилом избирать для своего действования только такие места, где никто еще не проповедывал, то хотел идти в Испанию и начать свою проповедь с самого крайнего предела западной Европы, а проходя в Испанию намерен был посетить и Рим, где уже, впрочем, давно была основана церковь (Римл. 15:24, 28). Прежде нежели приступил к исполнению этого плана, он хотел собрать в церквах из язычников милостыню в пользу бедных христиан иерусалимских и доставление ее взять на себя вместе с некоторыми из братий (1Кор. 16:3, 4; 2Кор. 1:16). Этим поступком он хотел показать христианам из Иудеев, жившим в Иерусалиме, самое ощутительное свидетельство обращения язычников, заставить их признать действие Духа Божия и между христианами из язычников; вместе с тем и заключить достойным образом свои действия на востоке, утвердив тесный союз христианского общения между верующими из Иудеев и верующими из язычников. Поэтому еще прежде отправления помянутого послания к коринфянам он послал Тимофея с некоторыми другими братиями в Македонию и Ахаию для собрания там милостыни и для прекращения возмутительных влияний в церкви коринфской (1Кор. 4:17; 16:10). Он надеялся чрез него получить известия о том, какое впечатление произвело ва церковь коринфскую его послание. Но надежда его не исполнилась: Тимофей вероятно был чем-нибудь остановлен дойти до Коринфа и потому возвратился в Ефес, не принесши с собой ожидаемых апостолом известий (Деян. 19:22). Обеспокоившись этой нежной отеческой заботливостью (2Кор. 2:3, 4), Павел послал Тита в Коринф, чтобы, по крайней мере, чрез него получить нужные известия и сделать распоряжения, соответственные тому впечатлению, какое произведено посланием (2Кор. 2:13). И так как намерен был вскоре оставить Ефес, то положил условие сойтись с ним в Троаде, где намерен был пробыть долее, дабы более заняться проповедью (ст. 12) и, может быть, для начертания плана своего путешествия соответственно вновь полученным известиям от Тита.

Между тем, возникло в Ефесе сильное возмущение против апостола, которое было вместе доказательством важных последствий его проповеди в Малой Азии. В этом городе делали серебряные и золотые модели знаменитого храма Дианы, здесь находившегося, которые рассылались всюду и доставляли богатые доходы городу. Некто Димитрий, у которого производилась большая фабрикация таких моделей и который содержал у себя много работников, видя такие могущественные успехи Евангелия в Малой Азия и ощущая уменьшение своих доходов с началом упадка веры в Диану, пришел в опасение, что его ремесло и совсем потеряет свой ход. Он собрал своих единомысленников и легко мог воспламенить их негодование против людей, которые грозили уничтожить славу Дианы и лишить их доходов. Народ зашевелился; все спешили на публичную площадь, где обыкновенно собирались; многие кричали, сами не зная, о чем шло дело. Двое из спутников Павловых были схвачены. Так как народ греческий, из которого состояло главное народонаселение города, вообще питал ненависть к жившим здесь Иудеям, как врагам богов, и народная ненависть при малом оскорблении легко могла вспыхнуть в мятеж, от которого они много могли потерпеть; то, в настоящем случае, когда еще многим было неизвестно, что собственно было причиной негодования народного, – иудеи, слыша только то, что народ волнуется по причине оскорбления, нанесенного врагами богов, тотчас отнесли причину такого негодования к себе, а некто, именем Александр явился, чтобы дать народу объяснения и, в случае нужды, сложить вину на христиан. Но явление такого человека, который сам принадлежал к числу врагов народной религии, только произвело сильнейшее раздражение; крики еще более увеличились. Впрочем, эти враждебные расположения питала к апостолу, кажется, только чернь; начальники города знали образ жизни и действования Павла в течение почти трех лет в Ефесе и это не могло не дать им выгодного суждения о Павле. Некоторые из правителей города, управлявшие в этот год делами религии в Малой Азии (Άσιάρχαι), имевшие надзор за публичными играми, изъявили даже участие в судьбе его, упросив его не являться народу во время этого волнения. Наконец городской стряпчий успел успокоить мятущуюся толпу, представив, что удовлетворения надлежит требовать законным порядком: что не может быть, чтобы кто-нибудь восставал против великой богини ефесской, что за возмущение можно опасаться ответственности.

После этого случая Павел оставил Ефес. Очень вероятно, что здесь и не одно такое несчастье с ним было (см. Деян. 20:18,19; Рим. 16:4; 1Кор. 15:31; 2Кор. 1:8 ). В Македонии много встретил он огорчений (2Кор. 7:5), но и обрадован был ревностью и любовью церквей, подвергавшихся непрерывным гонениям (2Кор. 8:1 и дал.). Здесь сошелся он с Титом, которого напрасно ожидал в Троаде (2Кор. 2:13). Здесь узнал от него, что его послание произвело спасительное прискорбие в церкви коринфской (2Кор. 7:7–16). Все изъявили негодование на беззаконника, – он был отлучен от общения церковного; все, имевшие уважение к апостолу, отказались от всяких сношений с ним, – и это произвело на него столь сильное впечатление, что он сам сознал свое преступление и изъявил сильную скорбь (2Кор. 2:7). Почему Павлу нужно было настоять, чтобы его снова приняли в свою церковь. Весьма многие показали великую ревность в защищении апостольской важности Павла (2Кор. 1:14), так же как и скорбели о том, что причинили ему столько огорчений, и сильно желали видеть его среди себя. Но противники Павла из иудаистов не только этим не были смягчены, но обличениями его и покорностью, какую он находил в других церквах, еще более стали раздражены против него и все пытались делать, чтобы представить его подозрительным церкви (2Кор. 3:1, 5, 12). Они говорили: Павел только в письмах строг, силен, а в личном присутствии слаб (10:10). Он более грозит, нежели сколько может сделать; потому нечего его много страшиться. Сначала Павел дал было знать (с братиями коринфскими), что скоро оставит Ефес и придет в Коринф, и если худое не будет исправлено, то употребит все свои права, всю строгость к прекращению беспорядков. Но так как он после того долго оставался в Ефесе, переменил свой план и стал говорить коринфянам, что он сначала пойдет в Македонию (1Кор. 16:5), а оттуда уже и к ним придет, – то и этим враги Павла воспользовались, чтобы обвинить его в нетвердости, непостоянстве и нестойкости в слове. Таков же, заключали далее, он и в учении. Отсюда и противоречия его поведения между Иудеями и язычниками, именно в отношении к закону Моисееву. Они старались представить в невыгодном свете эту христианскую мудрость, которая соединена была в нем с простотой; говорили, что он различные употребляет хитрости, чтобы как-нибудь обманывать людей (2:17, 4, 2, 12, 16). Да и с той стороны, которая привержена была к апостолу, не все было сделано, чего требовал Павел в послании.

При таком состоянии коринфской церкви Павел счел за нужное, не являясь в Коринф, чтобы не встретить здесь никаких новых огорчений, чтобы насладиться с верующими только миром и любовию (1:23), написать к ним еще послание, чтобы приготовить таким образом их к личным своим действиям (13:10). И отправил к ним с посланием известного им Тита с двумя другими братиями, принимавшими деятельное участие в служении церкви (8:16–23). Они должны были и заняться до прибытия Павла собиранием милостыни.

Для оправдания себя против подозрений в искренности своего поведения и характера, Павел ссылается в этом послании на свидетельство собственной совести (1:12), показывает причины, почему он переменил план своего путешествия к ним (15, 16, 23–2,1), свидетельствуется Богом, что в проповедании Евангелия он никогда себе не противоречил, возвещал постоянно одно учение Христово и обетования, которые они получили, без всякого сомнения будут исполнены Иисусом Христом: в этом может ручаться их собственная совесть или сознание перемены в себе.

Желая оправдать свой апостольский характер против врагов своих, Павел вынужден был говорить здесь более, чем в других посланиях, о себе, о своих трудах для царства Божия, о страданиях, о дарах благодати Божией в откровениях.

Остальную часть лета и осень провел он в Македонии и, вероятно, в это время простер свою проповедь до соседственной области иллирийской, о чем упоминает в послании к Римлянам (15:19). Потом отправился в Ахаию, где провел зиму (1Кор. XVI, 6).

Так как Павел уже решился с началом весны, отправившись в Иерусалим, перенести свой круг действования на запад и посетить столицу мира; то ему желательно было войти с тамошней церковью в соглашение предварительно. И отправление в Рим диаконисы Фивы из церкви кенхрейской было потому самым лучшим случаем для Павла: с ней он отправил к церкви римской послание, в котором рекомендовал ей и Фиву (16:1, 2).

Семя Евангелия еще довольно рано могло быть принесено в Рим к Иудеям христианами из Иудеев; и, по приветствиям, приложенным в конце послания к Римлянам, видно, что в Риме были люди, давно принадлежавшие к христианству (Рим. 16:7). Впрочем, коренное общество церкви состояло не из Иудеев: большая часть христиан в Риме была языческого происхождения; им проповедано было Евангелие учениками Павловыми независимо от закона Моисеева. Поэтому и Павел почитал обязанностью писать к ним, как апостол язычников (1:13, 14). В церкви римской обстоятельства были таковы же, каковы и вообще в тех церквах, где главный элемент был языческо-христианский и к нему примешивался иудейско-христианский. Христиане из Иудеев не могли решиться признать равенства в царстве Божием христиан из язычников, не наблюдавших обрядового закона. Христиане из язычников сохраняли прежнее презрение к Иудеям, даже и обращенным, которое усиливалось еще более гонениями Иудеев, воздвигаемыми против проповедников Евангелия (гл. 11, 12 , 17).

В послании к Римлянам Павел предлагает церкви, в которой сам еще не мог проповедывать, начертание существенных истин евангелия: он хотел воскресить в их сознании то, что им было возвещено, как учение христианства (Рим. 15:15). Поэтому послание к Римлянам может в особенности служить к тому, чтобы показать, что Павел признавал сущностью Евангелия. Он начинает уверением, что он не стыдится явиться с проповедью Евангелия и в столице образованного мира. Это учение необходимо для всех, и для Иудеев и для язычников, потому что все – грешники. Грешники – язычники, потому что греховными пожеланиями подавили в себе лучшее ведение о Боге, им прирожденное; вследствие чего бесчестили Бога и в возмездие за недостойное почтение Бога преданы были тем большим порокам (гл. 1). Иудеи хотя и имели правильнейшее познание о Боге, Бог оказывал им особое благоволение, но и они не были верны обязанностям, которые знали, и тем еще не извинительнее. Отсюда видно, как необходимо то великое евангельское устроение спасения, которое доставляет человеку оправдание, не спрашивая его собственных дел правды (гл. 2 и 3).

Этот путь оправдания признает и Ветхий Завет. У Авраама и Давида мы уже находим подобную праведность (4). Плоды этого Божественного оправдания оказываются в человеке миром и радостью, – радостью не только о надежде будущей славы, но и в настоящее время. Итак величественно и достопоклоняемо это домостроительство спасения. Как чрез одного человека все было потеряно, так чрез одного же – нового родоначальника человека – все восстановлено (5).

Только освящение наше не может быть и без нашего соизволения, хотя не есть рабское наблюдение закона, но более свободный плод живо возбужденного в нас сознания искупления (6). Закон для нас мертв, равно и мы в отношении к закону. Таков ход внутренней жизни: сначала человек не знает никакого закона и находит услаждение во всех грехах своих. Потом он познает закон, старается исполнить его, усиливается, порывается – и всегда падает под бременем своего дела бессильный. Только Христос дает возможность исполнить требования закона, вложив в человека новое начало жизни, веру в свободно дарованную ему благодать (7). Таким образом возрожденному становится возможным, что невозможно было дотоле для человека. И окончательный исход его жизни есть слава. Хотя он и должен еще много терпеть, но его ожидает вечная неизреченная слава, которой не может похитить никакая земная сила (8). – Как бы я желал, пишет далее апостол, преклонить братий моих по плоти к принятию этого учения о спасении. Но их упорное сопротивление веровать во Христа преграждает им путь к Нему; они думают, что могут хвалиться праведностью дел своих. Впрочем, один Бог, как неограниченный Владыка, может открывать эти пути к оправданию: Он поставил ныне единственным условием спасения веру во Христа; это зависело от Его свободного избрания (9). Если бы Израиль принял эту веру, он бы спасся (10). Однако и теперь этот знаменитый богоизбранный народ не навсегда отвергнут. Обратятся сначала язычники, а некогда и Израиль весь. И тогда откроется слава премудрости Божией различными путями, но всех грешников приводящей к одной цели – спасению и единственному средству спасения – вере в Искупителя.

В практических наставлениях, составляющих последнюю часть этого послания, Павел входил во все отношения, в которых находились новые христиане, предвидел заблуждения, которыми могли они быть увлечены, и старался их предостеречь от того. Возмутительный дух Иудеев, не терпевших никакого языческого начальства, хотя не мог быть сильным между христианами римскими, потому что большая часть их была из язычников; но и одно неправильное разумение христианской истины легко могли подать повод к подобным покушениям. Как члены царства Божия, смотря на мир языческий, как на царство злого духа, они легко могли войти в борьбу со всеми настоящими своими политическими отношениями. Удобно могло получить и учение о христианской свободе неправильное значение, так как Павел уже и имел случаи опровергать такое грубое, плотское толкование (Гал. 5:15). Желая предостеречь от этих практических заблуждений, Павел в особенности старался внушить христианам римским, что как вообще на гражданское начальство надлежит смотреть, как на Божественное учреждение, постановленное для определенных целей, имеющих основание свое в Божественном мироправлении; так надлежит смотреть и на действительное того времени правительство и сообразно тому вести себя по отношению к нему.

Под конец Павел касается отношений христиан свободомыслящих к мнительным, еще зараженным иудейскими предрассудками. Обстоятельства здесь были таковы же, как и в церкви коринфской. Одни ни мало не уважали запрещение есть идоложертвенное и смеялись над скрупулезностью христиан из Иудеев, а эти – ядение идоложертвенного прямо выдавали за грех и потому произносили осуждение на всех, которые дерзают есть все без различия. Таким же образом некоторые привыкли считать известные дни за особенно святые; свободно мыслящие напротив не хотели полагать никакого различия между днями по отношению к религии. Павел старается раскрыть той и другой стороне, что не должно быть никаких споров, никаких осуждений из-за предметов столь маловажных; что все попечения христианина должны быть сосредоточены на существенном его благе, которое есть жизнь для Господа, жизнь по вере. Участие в царстве Божием состоит не в употреблении того или другого в пищу и питие, или не употреблении, но в усвоении небесных благ внутреннего человека – правды, – проистекающего отсюда мира и радости Божественной жизни (14, 17). Той и другой стороне он внушает терпеть друг друга любовью, не осуждать друг друга; каждому стараться быть твердым в собственной уверенности и по ней поступать. Впрочем, более крепкие в христианском убеждении должны снисходить к немощнейшим.

Проведши три месяца в Ахаии, Павел, собрав деньги, намерен был отправиться в Иерусалим и таким образом заключить свои апостольские действия на востоке путешествием, которое должно было запечатлеть христианское общение между обеими сторонами, из которых состояла церковь, – утвердить единство новой церкви.

Весной около пасхи 58 или 59 года Павел оставил Коринф. Некоторые из спутников его переправились еще прежде его в Троаду (Деян. 20:4, 5). Павел провел пасху в Филиппах, взял отсюда Луку, оставленного там еще прежде; провел неделю в Троаде, чтобы вознаградить краткость последнего там пребывания, которой причиной было желание поскорее узнать о состоянии церкви коринфской (2Кор. 2:12). Здесь в первый день недели был он при богослужении церковном, беседовал с братией дома; промысл, видевший нужду утвердить верующих в принятом ими учении и распространить его между язычниками, открыл случай показать себя Божественной силе, действовавшей в апостоле, в самом разительном виде. Один юноша, павший из третьего жилья дома и поднятый мертвым, был возвращен им к жизни. Но поспешая в Иерусалим на праздник Пятидесятницы, Павел не хотел оставаться здесь долее. Спутники его сели в корабль; сам он, доколе можно было, шел еще пеший с троадскими братиями до Асса и чтобы не замешкать в Ефесе, положил миновать его, распорядившись только, чтобы предстоятели ефесской церкви и, вероятно, некоторых других церквей ⁷¹ пришли с ним в Милет.

Трогательно было это прощание. Павел считал свое свидание с этими пастырями последним. С одной стороны твердое намерение идти с проповедью на запад, с другой начинающие обнаруживаться признаки непримиримой ненависти к нему его соотечественников, к которым он пылал такой высокой любовью (Рим. 9 г.), тревожили дух его и располагали смотреть на настоящее разлучение его с Малой Азией, как на всегдашнее. Опасения со стороны Иудеев он ощущал еще в последний раз, как находился в Коринфе; еще тогда, отправляя отсюда послание к Римлянам, писал он: умоляю вас, братия, Господом нашим Иисусом Христом и любовию Духа, подвизаться со мною в молитвах за меня к Богу, чтобы мне избавиться от неверующих в Иудее (15:30, 31). Еще тогда он должен был, по причине этих опасений, отчасти изменить и план своего путешествия в Иерусалим; вместо того, чтобы из Коринфа прямо плыть в Сирию, он должен был идти в Македонию (Деян. 20:3). Движения Иудеев коринфских, по-видимому, состояли в связи с неудовольствием, какое питали к нему всего более Иудеи иерусалимские; Павел уже ожидал, что там встретят его узы и бедствия (23). Новой печалью для сердца Павлова была неизвестность, как он будет принят самими христианами в Иерусалиме. Известна была свобода, с какой он смотрел на закон Моисеев. Если она не нравилась многим христианам из Иудеев еллинистов, то тем менее могла нравиться христианам из коренных иерусалимских Иудеев, которых так мало по внешности могли отличать от себя Иудеи, что церковь иерусалимская возрастала тысячами, не возбуждая негодования в ревнителях иудейства (Деян. 21:20, 23). Павел всеми мерами старался сохранить единство церкви; богатые милостыни, которые нес он с собой в Иерусалим от христиан из язычников, были одним из средств к поддержанию этого единства. Но он не был уверен в том, чтобы эта мера достигла желаемой цели: потому, прося молитв церкви римской об избавлении его от злобы неверующих Иудеев, он вместе просил ее помолиться и о том, чтобы «его услуга для Иерусалима была приятна святым» (Рим. 15:31).

Столько мрачных ожиданий, столько неизвестности было сопряжено для Павла с мыслью об Иерусалиме. Но не менее прискорбного ощущало сердце его и при взгляде на оставляемые им церкви. Взором духа он провидел, что вскоре должно явиться здесь множество лжеучителей и что некоторые будут такими из среды тех самых христиан, которые теперь еще верны истине. Это уже не те лжеучители, с которыми он доселе боролся, это не иудействующие противники Павла, которые не могли нанести сильного вреда церквам, образовавшимся по большей части из язычников; и едва ли бы можно было ожидать, чтобы из среды самих предстоятелей церкви явились такие. Это были такие лжеучители, которым открывало сюда доступ господствующее направление духа этих стран и которых успехи здесь могли быть тем сильнее.

Возмущаемый такими представлениями, Павел однако же не менее сильное ощущал призвание идти в Иерусалим. В городах, которыми проходил он и где посещал основанные там церкви, являлись из среды братий пророки, которые предсказывали, что узы и бедствия ожидают его там. Это совсем закрывало от него путь в Рим, для которого собственно он предпринимал настоящее путешествие в Иерусалим. Но, готовый принести себя в жертву служения, которое принял от Господа Иисуса, – Павел не колебался.

Когда собрались к нему в Милете предстоятели ефесские, Павел, проникнутый нежной, отеческой любовью, хочет преподать последнее личное наставление и предостережение на счет будущего. Он припоминает им, как он сам трудился у них в проповеди три года, чтобы указать в этом пример для собственной их ревности в пользу церкви. Раскрывает с дружеской искренностью свои обстоятельства и состояние души своей, томимой и влечениями духа и несомненными ожиданиями бедствий в Иерусалиме. Потом обращает их взор на собственную их будущность; заклинает беречь свое стадо от грядущих волков, указывает против них оружие в Боге и благодатном слове: «оно может довести вас до желаемого наследия со всеми освященными». Наконец, научая искать себе за эти труды награды не во временных достояниях, какие бы могли им доставить пасомые ими, но у Господа Иисуса – Павел смягчает тон наставника и уже не в виде увещания говорит: «сами вы знаете, что нуждам моим и нуждам бывших со мной служили эти мои руки. Во всем показал я вам, что так надобно, трудясь, поддерживать слабых и помнить слова Господа Иисуса, который сказал: более блаженства в том, чтобы давать, нежели брать».

Слова Апостола произвели глубокое впечатление в сердцах его слушателей (Деян. 20:36). Все плакали. Все повергались на выю Павлову. Все целовали его. Насилу вырвались путешественники из рук их (21:1). Это зрелище повторилось потом в Тире, наконец в Кесарии Филипповой. Чем ближе Павел становился к Иерусалиму, тем яснее и разительнее представлялась ему судьба, ожидающая его в Иерусалиме. В Кесарии Агав, тот самый, который назад тому лет четырнадцать или пятнадцать предсказанием о голоде открыл Павлу путь в Иерусалим с милостыней, и теперь встретив его также с милостыней, связал руки и ноги самого благодетеля собственным его поясом. Это значит, говорил притом пророк, что так свяжут этого человека в Иерусалиме и отдадут его в руки язычников. – Но напрасны были все убеждения и мольбы просивших Павла не ходить в Иерусалим. В Тире некоторые начали, по внушению Духа, отклонять его от того (21:4); в Кесарии к мольбам церкви присоединили свой голос и спутники Павла, но все было напрасно. Павел говорил: «я готов не только быть узником, но и умереть в Иерусалиме за имя Господа Иисуса».

Между тем одна краткая черта в предсказании Агава несколько проясняла будущность. Он сказал: свяжут этого человека Иудеи, но не убьют, а отдадут в руки язычников т. е. Римлян. Павлу то и было нужно.

Прибыв в Иерусалим, Павел на другой же день отправился с своими спутниками к апостолу Иакову; к нему собрались потом и пресвитеры церкви; все слушали с великим участием, что говорил им Павел о действиях Евангелия между язычниками. Только Иаков заметил, что в Иерусалиме теперь несколько тысяч уверовавших Иудеев, которые однако же строго соблюдают и закон Моисеев; и что некоторые из иудаистов, которые везде старались представить действия Павла с худой стороны, распространили между ними молву, что Павел не только освобождает язычников от соблюдения Моисеева закона, но и живущим между язычниками Иудеям воспрещает обрезывать детей и вообще учит их отступлению от закона, хотя это обвинение было несправедливо в том смысле, будто Павел отвергал внешнее соблюдение иудейства самого в себе; он отвергал его только, как средство оправдания и освящения человека. Его главным началом было: никто не должен оставлять никаких земных национальных гражданских отношений, в которых он находился до христианства, если на то не будет никаких важных причин; вследствие этого начала Павел дозволял и Иудеям оставаться с своими иудейскими поставлениями, к которым принадлежало и соблюдение закона Моисеева (1Кор. 7:17, 18). Итак для опровержения этого обвинения самим делом, Иаков предложил Павлу засвидетельствовать публично своим уважением к обрядам иудейства, что он не враг иудейского закона. Павел принял это предложение и с четырьмя братиями из Иудеев решился возложить на себя на семь дней обет назорейства. Вследствие того он подверг себя тем же отречениям, какие требовались от Назореев и объявил священникам храма, что внесет за себя и за своих соучастников обета следующую за них сумму для принесения жертвы Богу в разрешении обета. Хотя Павел успокоил таким образом христиан из Иудеев, но непримиримые ревнители закона из Иудеев не сделались от того благосклоннее к нему. Они еще более стали раздражены против него, видя, что человек, который, как говорили они, учит поносить народ Божий, закон и храм, дерзает принимать участие в богослужении сего храма. Они видели при нем в Иерусалиме христианина из язычников, Трофима, и в фанатическом озлоблении заключали отсюда, что Павел брал с собой в храм и язычника и тем осквернил храм. Открылось сильное возмущение и Павел только при помощи отряда войск римских, вышедших из прилегавшей к храму крепости Антониевой, мог быть вырван из рук разъяренных фанатиков.

Уже хотели Павла бичевать, чтобы выпытать от него самого признание в вине, которая возбудила мятеж, как он объявил о себе, что он римский гражданин и тем избавил себя от истязания. После того трибун, чтобы объяснить его дело, решился представить его Синедриону. Здесь Павел явил себя человеком, который христианской кротостью умеет покорять все волнения своего чувства и с христианским благоразумием пользоваться обстоятельствами, не причиняя ущерба истине. Хотя и позволил он себе увлечься на мгновение чувством праведного негодования и начал говорить жестче, нежели как хотел, но тотчас же удержал себя. В порыве волнения он высказал первосвященнику Анании несколько горьких слов, впрочем справедливых, слов за его несправедливое повеление бить Павла по устам, – не зная, что то был первосвященник; но лишь только узнал о сем, смягчив свою речь, сказал в извинение, что он говорил только по неведению, зная и сам, что закон требует уважения к начальству. Потом, чтобы привлечь на свою сторону большинство голосов между своими судьями, он употребил на пользу истины то самое средство, которое часто употребляли его противники: divide et impera. Он указал на такую истину, которую с ним могло принять большее число присутствующих и против которой оставшееся небольшое число противников не могло быть для него опасным и тем произвел в собрании разделение. По всей справедливости он мог сказать, что он стоит на суде из-за упования народа Израильского за то, что свидетельствовал о чаемом воскресении мертвых: так как и об Иисусе он проповедывал, что чрез Него должно исполниться сие чаяние. Слова эти имели такое действие, что фарисеи в Синедрионе приняли его сторону и вступили в сильный спор с Саддукеями, к числу которых принадлежал сам первосвященник. Они не находили в нем никакой вины: «хотя он и говорит, что дух умершего, или Ангел явился ему (разумеется явление воскресшего Иисуса Христа), но что бы он под этим ни разумел, и справедливо ли это или нет, – не в том дело, – только в этом нет никакого преступления». Трибун римской когорты увидел, что для сохранения жизни Павла от покушений врагов его необходимо вывести его под прикрытием из Иерусалима в Кесарию и передать все дело прокуратору Феликсу.

Обвинение, принесенное сюда Синедрионом против Павла состояло единственно в том, что могло иметь значение в глазах римского правительства в отношении к Иудеям: они обвинили Павла в том, что он везде нарушает права, которыми предоставлено Иудеям спокойно пользоваться в империи, производит между ними беспокойства и разделения и в последнее время осмелился осквернить храм. На трибуна жаловались, что он воспрепятствовал Иудеям судить Павла по предоставленным им правам. Феликс не хотел входить в домашние споры Иудеев и хотя не признавал обвиняемого виновным, однако не хотел без денег оказать ему справедливость. И так как Павел не хотел купить себе свободу таким невыгодным образом, навлекавшим подозрение на самое его дело; то Феликс, чтобы загладить свои оскорбления Иудеям, при своем прощании с ними, оставил Павла в темнице. В таком состоянии Павел находился два года – как прибыл преемник Феликса, Порций Фест.

Павел давно уже питал в себе мысль проповедывать Евангелие в столице мира. Обстоятельства иерусалимские по-видимому затмевали эту мысль. Но в ту саму ночь, которая следовала за объяснением его в Синедрионе, где свидетельствовал он свою веру, Сам Господь явился ему и уверил, что как свидетельствовал он о Христе в Иерусалиме, так же он должен свидетельствовать о Нем и в Риме. Конечно это видение заставило его передать свое дело на аппеляцию к императору, когда он заметил, что прокуратор хотел пожертвовать им из угождения народу. В это время Фест весьма был обрадован прибытием в Кесарию молодого царя Агриппы II, который, как Иудей, был сведущ в делах веры иудейской. Фест надеялся, что если он предоставит теперь своему гостю Павла, то может что-нибудь определеннее написать о нем в Рим. Павел явился среди многолюдного собрания знатных лиц пред римского прокуратора и иудейского царя, радуясь наперед, что может свидетельствовать пред такими высокими людьми о том, что всего дороже было для его сердца. Особенно он обращался к царю Агриппе, в котором более мог предполагать близости к христианству, как в Иудее. Он объяснил, как сам из жаркого ревнителя фарисейских преданий стал ревностным проповедником Евангелия и, следуя Божественному призванию, доселе непрестанно свидетельствует о нем Иудеям и язычникам, знатным и незнатным. И, присовокупив, что он ничего однако же нового не проповедует, кроме того, что предсказали Моисей и пророки, – именно: что Христос-Мессия должен пострадать, что Он воскреснет из мертвых и возвестит свет всему миру – Иудеям и язычникам. Все это Павел мог полагать известным царю и несомненным для него: но для Римлянина казалось это странным; странно было для холодного правителя и то, что Павел все это высказывал с таким одушевлением. Он не видел в этом ничего более, кроме мечтательности: «большая ученость иудейская, сказал Павлу прокуратор, сводит тебя с ума!» Но Павел с новым уверением отвечал: «я говорю не без ума, слова мои – слова истины и здравого смысла». И обращаясь к Агриппе призывал самого его во свидетели, так как и ему должно быть известно то, что не тайно совершалось, но публично, в Иерусалиме. И твердо уверенный, что во всем этом только исполнялись предсказания пророков, сказал царю: конечно ты веришь пророкам, – да, я знаю, что веришь». Агриппа, приняв эти слова не в добрую сторону, отвечал ему: «правда, в несколько минут ты сделал меня христианином!» Апостол с оковами на руках, сознававший в себе гораздо более, нежели чего стоит вся слава мира, произнес тогда эти великие слова: «о, если бы дал Бог, чтобы вскоре или не вскоре, не только ты, царь, но, и все слышавшие меня ныне были тем же, чем я, исключая этих уз».

Ни Фест, ни Агриппа не признали Павла виновным, но поскольку Павел сам взял свое дело на аппеляцию в Рим, то положили отправить его туда вместе с другими узниками. С ним поехали Лука и Аристарх (Деян. 27:2). Время уже было поздно для плавания: потому путешествие было небезопасно. Павел предлагал было перезимовать на острове Крите (27:8); но сотник, сопровождавший его, более доверял начальнику корабля и кормчему, нежели Павлу. И вышло то, что близ острова Мальты они лишились всего груза и корабля, – впрочем все сохранили жизнь, как предсказывал Павел по видению, ему бывшему.

Обстоятельства несчастного плавания должны были привлечь к Павлу внимание его спутников, а событие на острове Мальте расположить к нему местных жителей. Невредимое укушение от змея и исцеление множества болящих (в том числе отца начальника сего острова – Публия) во время трехмесячного пребывания на о. Мальте было приготовительным средством Промысла к обращению жителей сего острова.

С весной, когда открылось свободное плавание по морю, Павел с своими спутниками вступил на берега Италии в местечке Путеоле, нашел там братию, пробыл здесь с неделю и отправился в Рим, где верующие встретили его на выходе из города у трех гостиниц. В начале своего пребывания и в последствии Павел пользовался свободой; впрочем с ним жил воин, который стерег его, – только он находился не в темнице, а нанимал дом и мог иметь свободный доступ ко всем и отправлять письма, куда хотел. Пользуясь этими обстоятельствами, Павел чрез три дня по прибытии собрал Иудеев, чтобы, как в других городах, так и здесь начать свою проповедь с Иудеев. Предлагая учение, он нашел нужным коснуться собственных обстоятельств. Он представлял их сколько-нибудь известными дня них и потому имел нужду устранить подозрение: но узнал, что Иудеи римские не слыхали о нем, и когда Павел объявил, что связан за надежду Израиля, то просили его раскрыть свои мысли об этом: мы слышали, говорили они, что об этом учении много спорят. Павел назначил день и излагал им учение о царстве Божием, доказывал из Моисея и пророков, что Иисус есть истинный Мессия. Но проповедь его не у многих нашла веру, и он должен был повторить обличение Исаии своим современникам (Деян. 28:26–28).

С заключением Павла в Риме открывается новое отделение, новый период не только его апостольской деятельности, но и усматриваются новые явления в состоянии церквей, им основанных на востоке. Чем далее распространялось христианство, тем более разнообразные элементы должны были приходить от того в движение.

Павел, по прибытии в Рим, не вдруг был потребован к публичному допросу, но прошло несколько времени после его прибытия до суда в Риме. Положение Павла в Риме внушало ему утешительные ожидания, и он уже думал по освобождении своем, прежде нежели по предначертанному плану займется распространением своих действий на западе, отправиться снова в Малую Азию. Там было необходимо его личное присутствие и действие против некоторых вредных для состояния церкви влияний, возникших в течение двухлетнего его заключения в Кесарии. К предстоятелю церкви колосской Филимону Павел уже писал, что он будет к ним и у него остановится (ст. 22).

Позднее, после первого допроса (Филип. 1:7), хотя и не представлялось ему столько же отрадного в будущем, – и близка была к его душе мысль о мученичестве; но надежда освобождения брала перевес над сей мыслью и он писал к церкви филиппийской, что скоро сам будет у них, хотя еще и не знал, что с ним будет (2:23, 24).

Во время этого заключения Павла много занимали попечения о распространении церкви Божией и целости основанных им церквей. Так как он мог свободно принимать всякие посещения, то пользовался этим правом преимущественно для проповедывания Евангелия. Всем было известно, что он подвергся заключению не за какое-либо преступление, но за проповедание новой веры: и это много служило в пользу святому делу. Учение, за которое проповедник подвергся столь великой опасности, невольно обращало на себя внимание. Узы Павла стали известны претории, и были верующие даже из дома Кесарева (Фил. 1:13; 4:22). Притом пример его возбудил ревность в самих христианах римских с большими усилиями трудиться над распространением Евангелия (1:14).

Но как прежде мы видели в церкви римской следы действий иудействующих христиан, так по самому естественному предположению должны были они и теперь обнаруживать враждебное расположение в отношении к Павлу. Были в Риме такие, о которых он говорил, что они проповедуют Христа только для того, чтобы противопоставить ему свою партию, чтобы нанести ему скорбь в его заключении, – не из чистой любви к Евангелию, но из зависти к обширным его действиям (Филип. 1:15–17). Достойно замечания, как Павел отзывается об этих своих противниках (ст. 18): «что же? Каким бы образом Христа ни проповедывали, притворно или непритворно, я и тому радуюсь и буду радоваться».

Из основанных Павлом прежде церквей сначала обратили на себя его внимание во время заключения церкви малоазийские. О их состоянии Павел получил достаточные сведения от одного отличного мужа из церкви колосской, основателя ее, равно как и других соседственных церквей. Он сам отправился к Павлу в Рим и оказал ему деятельное вспоможение: это был Эпафрас, которого Павел в послании к Филимону назвал сопленником своим (ст. 23). От него апостол узнал, как бы было полезно его личное присутствие в церквах малоазиатских, где произошли некоторые новые движения.

В последние годы, в этих местах развилось из иудейства новое направление, с которым христианство не приходило еще в соприкосновение, но которое теперь начало в него вмешиваться и грозило опасностью чистоте и простоте его. Естественно было, что христианство при первом своем распространении между Иудеями особенно боролось с преобладающим у них фарисейством, с фарисейским образом мыслей. Отсюда первые лжеучители, с которыми спорил доселе Павел, происходили из смешения фарисейского иудейства с христианством. Но так как у Иудеев были секты и с теософическо-аскетическим направлением, куда принадлежит, как одна из них, и секта Ессеев, то христианство должно было когда-нибудь придти и с ним в соприкосновение. Люди с таким направлением еще более, нежели Иудеи с обыкновенным фарисейским направлением, были привлекаемы действующей на внутреннее религиозное чувство стороной христианства. Только они были слишком заняты своим мистико-аскетическим направлением; слишком заражены высоким о себе мнением, чтобы, отказавшись от притязаний на высшую мудрость, на высшее разумение религии, каким думали обладать, и от высшего практического совершенства в своих самоумерщвлениях, могли усвоить себе Евангелие во всей его чистоте и простоте. Им было гораздо легче преобразовать христианство по своим прежним идеям и направлениям. Мы здесь видим то возникшее из почвы иудейства направление, из которого в последующих веках образовались различные отрасли гностицизма, который нападал на простоту Евангелия. Павел вероятно еще во время долговременного пребывания в Малой Азии по собственным опытам имел причины страшиться явления такого искажающего христианство направления; потому предостерегал от него в речи своей и пастырей Ефесских. Чего он страшился, то и случилось.

В церкви колосской явились лжеучители иудейские с этим направлением. Они отличались от обыкновенных фарисействующих христиан из Иудеев тем, что начинали не с требований соблюдения язычниками иудейских обрядов, как необходимого средства к достижению оправдания, освящения и блаженства. С такими требованиями они вероятно не нашли бы себе хорошего приема в церквах, образовавшихся почти из одних язычников. Но они хвалились знанием высшей мудрости, которая дошла до них в предании посредством посвященных в таинства людей (и может быть назвали это φιλοσοφία Колос. 2:8). Хвалились высшим знанием мира духов ⁷²; утверждали, что состоят с ним в теснейшем союзе и могут вводить в этот союз и тех, которые захотят быть посвященными в их мистерии. С этим теоретическим направлением соединяли они свою аскетику, которая вероятно имела основание в представлениях о материи, как об источнике и начале зла. Таким образом и их правила относительно воздержания от некоторых вещей, их мнения, что есть роды пищи, к которым само прикосновение, – не только употребление, может быть вредно для нравственности, основывались не на иудейских только законах о пище, но к ним привходило нечто и из собственных их теоретических начал.

Этот теософический дух принял тогда двоякое направление. Одни внешнюю сторону религии, букву ее, совершенно презирали, считали ее делом младенцев в религии, руководствующихся еще чувственностью, плотским разумом; религия совершенных, по их мнению, должна быть чисто внутренняя; другие свое вероучение поставляли в тесной связи со внешними религиозными обрядами, и учили, что хотя только посредством созерцания можно проникнуть в истинный смысл религии и познать мистерии, которых символы содержит внешнее иудейство; однако чем с большим кто благоговением наблюдает внешнее, тем глубже вводится Божественным светом в познание внутреннего. К этому последнему разряду принадлежала без сомнения и та секта, о которой мы говорим. Сколь мало могли быть опасными для церкви колосской обыкновенные иудаисты, столько напротив было для нее опасно такое направление иудейства с его привлекательной для многих стороной. Для того века, который томился жаждой общения с небом и испытанием невидимого, который стремился за пределы земного бытия, – обещание высшего ведения, равно как и доведенного до известной степени отрешения от чувственного, – имело очень много обольстительного. Эта жажда привлекала многих к христианству; и хотя христианство, приводя к сознанию истинных потребностей их нравственной природы и доставляя им удовлетворение, – должно было таким образом сообщать их духу другое направление; но, прежде нежели оно проникало целую их жизнь и образ мыслей, легко могли обольщать их эти пустые обещания, которые подходили к господствовавшей в них прежде и еще непобежденной наклонности искать чего-то высшего, нежели что могло дать простое апостольское учение, направленное к деятельности. В особенности такое направление могло быть опасным для христианства во Фригии, где были Колоссы и где всегда господствовала наклонность к лжемистицизму и магии, которая выражалась в туземных религиозных обрядах, в почитании Цибелы и потом в монтанизме. Павел, получив сведения о действиях этих лжеучителей, которых дух яснее отразился в Коринфе, счел за нужное писать в Колоссы, как христиане должны смотреть на них. Он называет их мудрость мудростью по преданиям человеческим, привязанной к стихиям мира, или просто мирской, а не происходящей от Христа. Упрекает лжеучителей колосских в том, что они не держатся Христа, как главы – не в том смысле, будто они совсем отвергали Христа, но в том, что их учение состоит в противоречии с духом христианства, что они хотя и признают Иисуса Христом и главою своим, но дух и направление их учения противоречит этому признанию, так как они в своем стремлении и познании предметов Божественных не от Христа начинают и не Христа поставляют средоточием. Их тщеславному мнению об обладании высшей мудростью, их многообещающим сведениям о духах (φίλοσφία), Павел, не входя в разбирательство частностей, противопоставляет следующие положения, заключающие сущность христианского учения: только чрез общение со Христом мы достигаем всей полноты Божественной жизни, только чрез Него мы вчиняемся в царство Божие и чрез соединение с Ним, как с главою, мы принадлежим к тому же царству Божию, к которому принадлежат и высшие духи; в Нем мы имеем все, что нам потребно для развития внутренней жизни. Чтобы уничтожить мучительный страх суеверия, который почитал некоторые вещи оскверняющими, вредными и предписывал различные предостережения от влияния злых духов, Павел ссылается на то, что христиане искуплены от могущества злого духа, и торжествуя вместе со Христом над всеми силами тьмы, конечно, не должны уже более его страшиться; что так как их внутренняя жизнь изъята из области земных вещей, для которых они умерли со Христом, так как они принадлежат небу, в котором они вчинены стали чрез Христа, то они возвышаются и над областью коснеющей в чувственном религии; своей возвышенной религии, в общении с Богом имеющей свой корень, христиане не должны низводить в земную. «Смотрите, братия, чтобы кто вас не прельстил»... (Колос. 2:8.–3:4).

Павел, отправляя это послание с Тихиком (4:7, 8), не мог дать ему писем и к прочим малоазийским церквам, впрочем ему хотелось всем засвидетельствовать свое живое участие в их положении; как апостолу язычников, ему хотелось говорить со всеми; поэтому он дал Тихику еще одно послание ко всем церквам тех мест. В этом послании, где Павел, как апостол язычников, говорит с христианами из язычников, он рассуждает только о великом, важном для всех действии Евангелия, не распространяясь ни о каких частных предметах. Хотя это послание по надписи относится собственно к церкви ефесской, но его содержание, направленное к удовлетворению потребностей всех вообще малоазийских церквей, и отсутствие всяких частных указаний при особенно тесных отношениях между апостолом и церковью ефесской, не позволяют утвердиться на той мысли, чтобы это послание собственно было писано к ефесеям. Это заключение, выводимое из содержания послания, подтверждается свидетельствами древности, что в приветствии Павловом, поставленном в книге послания, прежде не было названия места (Твор. Св. Отцов, 1846 г. кн. I стр. 92). Но так как и ефесская церковь по большей части состояла из обращенных язычников, то это послание могло быть писано и для нее, хотя, как общее для многих, касалось только общих с другими церквами потребностей и отношений.

Во второй половине своего заключения Павел получил денежное вспоможение от церкви филиппийской, которая и прежде оказывала ему такие пособия; оно послано было с Епафродитом, который сообщил апостолу известия о состоянии сей церкви. Вследствие полученных сведений апостол видел нужду дать предостережение христианам филиппийским относительно иудействующих лжеучителей, писать к ним о сохранении мира, а свободомыслящим христианам внушить о снисхождении к слабым. В сем последнем отношении апостол дает важное правило, чтобы каждый верно пользовался той мерой познания, которой достиг; тогда Господь откроет ему и недостаточность этой меры и таким образом все достигнут до зрелости в христианстве (3:15, 16): «как мы постигли, так и должны мыслить и по тому правилу жить».

К концу заключения Павлова в Риме относится еще послание к евреям т. е. христианам из евреев, по обыкновенному значению сего слова в Новом Завете, к христианам Палестинским. К какой именно церкви в Палестине оно назначалось, не видно, но видно, что христиане сей церкви были близки Павлу: он припоминает не только прежние их страдания, но и участие их в его узах и страданиях (10:34) и, по освобождении, желает быть у них, как и в тех церквах, которые сам основал (13:18, 19). Церковь сия имела в своих наставниках доблестные примеры твердости в вере. Апостол находит нужным указать им на некоторых из них, уже скончавшихся (13:7). По этим чертам можно было бы признать сих христиан за иерусалимских, неоднократно подвергавшихся гонениям от Иудеев в начале, – и во время Павлова заключения в Кесарии и в Риме, лишившихся своего епископа Иакова, по предложению коего Павел в последнее пребывание в Иерусалиме предпринял назорейское очищение в храме. Старанием того же первосвященника Анании, который судил Павла в Синедрионе, по удалении прокуратора Феста, до прибытия нового прокуратора Альбина (около 62 г.) Иаков был умерщвлен, как исповедник веры в Иисуса Христа. И самое послание имеет целью удержать обращенных ко Христу в союзе со Христом, от Которого угнетающие их бедствия угрожали отторгнуть (2:2, 3; 3:12, 13; 4:11–14; 5:12; 6:1, 11, 12; 10:23 и д. 12:12, 13, 15 и след.). Посему-то апостол старается представить им превосходство Иисуса Христа вред всеми прежними посланниками Божиими и в законе только тень тех благ, которые дарованы Им верующим.

Доселе мы имели верные и прямые сведения о судьбе и действиях апостола во время его заключения в Риме. Что касается до окончания заключения, то в известиях, относящихся до сего предмета, много темного и неизвестного. Спрашивается: мученической ли смертью окончилось это заключение Павла, или он был освобожден и снова начал свою апостольскую деятельность? – Решение этого вопроса зависит отчасти от свидетельств исторических, отчасти от тех результатов, какие выводятся из исследований в особенности о втором послании к Тимофею. Несомненно, что это послание писано во время заключения апостола в Риме (1:8, 16; 2:9). Но можно ли его поставить в ряду тех посланий, которые несомненно писаны во время известного уже нам заключения Павлова в Риме? или надлежит предположить для него другое заключение, в котором пребывал Павел.

Известия, заимствуемые из писателей IV века, по которым Павел, освободившись из уз, проповедывал Евангелие в Испании, еще не имеют здесь решительной важности, потому что они легко могли быть выведены из того, что Павел писал в своем послании к Римлянам о намерении идти в Испанию. Несомненную важность имеет свидетельство, почерпаемое из послания мужа, отчасти современного Павлу и вероятно ученика его. Епископ римский Климент в своем первом послании к Коринфянам ясно говорит, что Павел пострадал после того, как доходил с проповедью до пределов запада (έπί τό τέρμα τής δύσεως). Под этим ничего естественнее нельзя разуметь, как Испанию. Если бы Климент под этим разумел только проповедь Апостола в Риме, то он выразился бы иначе, поскольку сам писал в Риме, и потому не мог разуметь под этим выражением Рима. Из этого известия Климента мы должны заключить, что Павел исполнил свое намерение быть в Испании, по крайней мере, что он выходил из Италии, следовательно должны допустить, что он был освобожден из известного нам заключения. Мы должны держаться этого вывода даже и в том случае, когда бы о состоянии Павла в продолжение его второго заключения и не имели никаких других известий; когда бы даже и второе его послание к Тимофею могли отнести ко времени первого его заключения.

Что касается этого последнего предположения, можно представлять себе два времени в продолжении первого заключения Павлова, когда бы Павел мог написать это послание: или в начале этого заключения или в конце. – Первый случай: из послания видно, что Павел зовет к себе Тимофея (4:9). Мы знаем, что апостол прибыл в Рим без Тимофея (ибо Лука говорит только об Аристархе), но что Тимофей потом является вместе с Павлом (Фил. 1:1; Кор. 1:1). Итак, можно бы было думать, что Павел этим посланием вызывал Тимофея в Рим из Малой Азии, и что со времени прибытия своего Тимофей уже не отлучался от него. Но этому предположению совершенно противоречит то, что Павел пишет в этом послании относительно тогдашнего своего положения. Когда писал он второе послание к Тимофею, уже был он на публичном допросе (4:16) и защищал свое дело. Напротив в первом периоде его заключения этого еще не было (об этом он упоминает в первый раз только в послании к Филиппийцам 1:12, 13). Во втором послании к Тимофею он предвидит смерть (4:6); но первые его послания из римского заключения отзываются надеждой избавления (Посл. к Филимону).

Другой случай. Относят второе послание к Тимофею к последнему периоду римского заключения. Но странно, что Павел просит Тимофея придти к нему (4:9, 11, 13), не упоминая о том, чтобы он был уже прежде у него во время его заключения: а Тимофей уже писал послание с Павлом прежде сего. Когда читаешь это послание Павлово, все подает мысль, что он недавно только распростился с Тимофеем в том месте, где остался Тимофей, и потом подвергся заключению. Павел предостерегает Тимофея от лжеучителей, по близости его находящихся (в Малой Азии, вероятно в Ефесе 2:17) и говорит о них так, как бы сам имел случай довольно познакомиться с ними. А этого не могло быть во время прежнего его пребывания в Малой Азии; тогда еще не возникали эти еретические направления, как это можно было видеть из прежних замечаний. Напротив все объясняется, если Павел, освободившись от своего заключения, согласно с своим намерением (Филип. 2:24) снова отправился в Малую Азию и там лично боролся с лжеучителями, которые там явились во время первого его заключения. Он пишет Тимофею о своем публичном допросе (4:16) и при том в таком тоне, что необходимо надлежит предположить, что Тимофей ничего еще об этом не знал и что это случилось в его отсутствие из Рама. Но когда Павел говорил защитительную речь во время первого своего заключения, Тимофей был с ним (Фил. 1:7). И так допрос, при котором не было Тимофея, должен быть другой. Далее есть признаки, которые показывают, что Павел пришел на запад обыкновенным путем из Малой Азии чрез Ахаию (4:20), между тем в тот раз, когда Павел отправился в Рим из Кесарии, препровожденный римским начальством, он ехал не этим путем. Он наказывает Тимофею принести с собою фелонь и книги и особенно пергаменные, оставленные им в Троаде (4:13). Гораздо вероятнее, что он оставил эти вещи за несколько пред тем месяцев, нежели за четыре или шесть лет, как надлежит положить, если отнести это послание ко времени его первого заключения. Раскрывая ту мысль, что он всеми оставлен, Павел пишет, что Ераст, один из обыкновенных его спутников, вероятно бывший с ним в последний раз в Малой Азии (Деян. 19:22), остался в отечестве своем, Коринфе, а другого спутника своего Трофима, по причине болезни, он оставил в Милете (4:20). Остался – это дает мысль, что и Павел был в Коринфе, но оттуда вышел. Оставил – прямо показывает, что Павел был вместе с Трофимом в Милете. Но Трофим не мог быть оставлен Павлом в Милете пред первым его путешествием в Рим, потому что с ним находился в Иерусалиме и из-за него вышло и возмущение в Иерусалиме. Пишет, что Димас оставил его (4:10), между тем в посланиях, которые отправлял вместе с Тимофеем к церкви колосской, к Филимону, от Димаса посылаются поклоны (Кол. 4:14; Филим. ст. 23).

Против нашего предположения, что это послание писано во второе заключение Павла, можно только то возразить, что в нем неприметно никаких ссылок или намеков на прежнее заключение в Риме. Но это не покажется странным, если принять во внимание следующее: Павел отнюдь не хотел этим посланием сообщить Тимофею первое известие о своем новом заключении, напротив он предполагает, что оно, отчасти и положение его в этом заключении, Тимофею уже известно, как это видно из 1:15. И при непрестанных сношениях между главными городами Римской империи, при живом участии церквей в делах Павла очень естественно, что скоро достигли известия о нем в Ефес. – Далее, с началом новой деятельности Павла после освобождения из заключения много случилось такого, что сильно занимало его душу, которая вообще более занималась делами царства Божия, нежели относящимся до его лица и что могло совершенно затенить воспоминание о прежнем его заключении.

Итак, если согласимся, что Павел был освобожден из этого заключения, то должны предположить, что он получил свободу прежде гонения, которое последовало за пожаром в Риме в 64 году. Иначе если бы он был в то время еще в заключении, то не был бы пощажен. Итак, сообразно предшествовавшим замечаниям о времясчислении, мы можем допустить, что Павел был два года в заключении, получил свободу в 62 или 63 году: благоприятное окончание его дела и победа над Иудеями, которые хотели его погубить, по сравнению с тогдашними обстоятельствами, ничего не имеет в себе невероятного. Обвинение в произведении возмущения в Иерусалиме признано несправедливым; противоречие христианства государственной религии тогда еще не обращало на себя общественного внимания и при императоре Нероне, который издевался над своей религией, вообще мало заботился о древних римских учреждениях государственных, – это могло быть тем легче. Друзья, которых он приобрел себе во время заключения (Фил. 4:22), отчасти могли способствовать успеху его дела. Что он умер не в самом пылу гонения, в 64 году, подтверждает и древнее предание, которое говорит, что он не был распят как Петр. В это время не стали бы разбирать прав гражданства, но как главу ненавидимой секты предали бы самой болезненной и самой позорной смерти.

Из посланий, писанных Павлом, во время нового его заключения, видели мы, как ревностно он трудился в Риме над распространением христианства. Его твердое защищение дела Божия и благополучное освобождение должны были иметь благоприятное влияние на эти труды. Отсюда христианство начало еще с большей силой распространяться между язычниками в Риме. Но этим же самым юная церковь, распространившаяся на развалинах идолопоклонства, и обратила на себя внимание фанатического народа, который не иначе мог смотреть на врагов идолослужения, как с враждебным расположением. Эту ненависть подкрепляли распространявшиеся слухи о противоестественных пороках, какие будто бы совершались в собраниях богоненавистников. Может быть ненависть язычников способствовала и Иудеям, которые тем более были раздражены против христиан, что не могли достигнуть своих желаний относительно Павла. Вот в каком положении оставил Павел Рим. Итак с 64 года мы имеем право начать новую эпоху деятельности Павла, но история этого времени состоит большей частью из замечаний, где апостол был. Лука прервал свое повествование на прибытии апостола в Рим; что следовало затем, он ничего не сказывает нам. Из 1-го послания к Тимофею видно, что апостол несколько времени был вместе с Тимофеем в Ефесе: Павел пишет: якоже умолих тя пребыти в Ефесе, идый в Македонию (1:3). Из этих слов видно, что Павел и Тимофей были вместе; но апостолу было нужно идти из Ефеса, а Тимофея он просил остаться здесь (προσμένειν – значит: прибавить своего пребывания здесь), сам же намеревался идти в Македонию. Вообще это послание апостола таково, что не находим другого времени, когда бы апостол мог писать к Тимофею, оставленному в Ефесе, как в настоящее время. Судя по этому посланию можно заметить, что церковь Ефесская довольно времени уже существовала: она основана пред последним путешествием Павла в Иерусалим, когда он около трех лет был в Ефесе, как говорит в речах ефесским пастырям. В церковь ефесскую уже успели вкрасться такие беспорядки, которые требовали смены прежних пастырей. Вот почему апостол дает Тимофею наставление, кого избирать на степени церковныя, как судить тех, коих обвиняют, напр. пресвитеров. Новые лжеучители, с который и боролся Павел во время заключения в Риме, в послании к колоссаям, приобрели сильное влияние в церкви ефесской. Некоторые, даже из самих пастырей, увлеклась духом ложного учения. Лжеучители, о которых говорит апостол, носят на себе те же признаки, которые мы приметили в лжеучителях церкви колосской. Это были люди, принадлежавшие к иудаистам, и потому утверждавшие, что закон Моисеев сохранил обязательную силу и для христиан. Апостол делает замечание об этом в первой главе (ст. 8, 9), однако это были не собственно иудаисты, которые защищали силу закона и с которыми прежде боролся Павел. В послании к Галатам они отличаются от иудаистов аскетическим и теософическим направлением, как и в церкви колосской. Апостол замечает, что они учили воздержанию от некоторых яств, предписывали безбрачную жизнь, как необходимую для всех христиан. Такое направление их основывалось на особенных теоретических началах; они хвалились высшим знанием и с презрением смотрели на веру простую; вместе с этим передавали баснословные сказания о начале и распространении духов, или как апостол называет γενεαλογίαι (1:4), и вообще занимались такими предметами, которые скорее увлекали в пустые споры, нежели служили к утверждению благочестия. В различных местах этого послания апостол указывает эти черты лжеучителей (6:4 λογομαχίαι). Борьба с этим ложным знанием или лжеименным разумом много должна была занимать Павла. Поэтому апостол пишет, что и пророки, как предсказывали в других случаях о бедствиях церкви в той или другой стране, так предостерегали и от опасности, какая предстоит от этих лжеучителей: Дух явственне глаголет, яко в последняя времена отступят нецыи от веры, внемлюще духовом лестчим и учением бесовским, в лицемерии лжесловесных сожженных своею совестию, возбраняющих женитися и т. д. (4:1–3). Здесь апостол употребляет то же выражение, какое употреблено в Деян. 20:23, где апостол разумеет собственно предсказания пророков устные, именно пророков его времени о бедствиях, предстоявших ему в Иерусалиме.

Все это Павел узнал не только по слухам, но и лично бывши в Ефесе. Обстоятельства требовали, чтобы он остался здесь долее, но по неизвестным нам причинам он более нужным находил быть в Македонии и оставил здесь Тимофея с той целью, чтобы он боролся с лжеучителями и устроил иерархию ефесской церкви.

С прибытием апостола Павла в Малую Азию и с путешествием его в Македонию, даже в географическом отношении удобно согласить путешествие его на остров Крит для распространения Евангелия, а это лучше может определить место и время написания послания к оставленному здесь на острове ученику его Титу. Припомним еще из истории первого путешествия Апостола в Рим, какие промыслом Божиим открыты были здесь средства к основанию церкви христианской. Начав дело тогда, Апостол хотел довершить теперь. Положив основание церкви, он выбыл сам отсюда и оставил Тита с той целью, чтобы он дал правильное иерархическое устройство церкви. Сам Апостол вообще делами иерархическими не столько занимался, как он сам писал в послании к Коринфянам, что он сам не крестил, а предоставил это другим; но можно сказать, что и рукоположение, поставление пастырей церкви он предоставил другим своим ученикам. С этим вместе он поручил Титу утвердить умы нововерующих в чистоте учения христианского и противодействовать влиянию лжеучителей, которые тогда распространяли свои вредные мысли в Малой Азии. Видно, что по следам Апостола и они шли всюду, где он полагал основание церкви. Из самого послания к Титу можно видеть, что лжеучители здесь были такие, как в Колоссах и позднее в Ефесе; видно, что они были иудаисты. Апостол говорит, что это люди непокоривые, суесловцы, обольщенные умом и особенно сущие от обрезания (Тит. 1:10); он говорит, что они вводят свои установления на счет пищи (14:15); видно, что они занимались родословиями высших духов, спорили о законе (3:9).

Отвращая внимание от этих предметов, Павел внушает Титу заниматься другими предметами, более полезными для жизни по Боге, глубже вперять учение, в котором заключается основание спасения, внушать, приучать новых христиан к тому, чтобы они оправдывали повиновение учению жизнью, т. е. свидетельствовали свою веру делами. В заключение своего послания к Титу, Апостол пишет Титу, чтобы он постарался придти в Никополь. Городов с таким именем было много в древнем мире; но поскольку города учреждались по случаю побед, а у Римлян не было недостатка в и таких случаях, то вероятно здесь разумеется Никополь, основанный Августом Кесарем по случаю победы при Акциуме. Здесь Апостол намеревался провести зиму (3:12) и звал сюда Тита для личных совещаний, так как сам не намеревался уже более быть на острове. Что было причиной этого призвания Тита, неизвестно.

После Апостол вероятно исполнил намерение быть в Ефесе, как обещал он (1Тим. 3:14) прийти к Тимофею, а потому дает такие правила, чтобы он ограничивался необходимым, предоставляя дальнейшее раскрытие личному свиданию. Что Апостол действительно исполнил намерение, это указывают и раскрывают прежние следы пришествия его обратно в Рим на запад. Во время своей деятельности на западе, вероятно в Испании, Апостол взят был и приведен в Рим и снова заключен здесь как христианин, и отсюда писал во время гонения Нерона второе послание к Тимофею.

Положение Павла в этом заключении много отличалось от прежнего состояния; видно, что он снова в узах (1:8–2:9). Это состояние его отличалось от первого заключения тем, что там смотрели на него как только на нововероучителя, к которому обращались с любопытством и Иудеи, и язычники, – здесь он страдал как злодей (2:9). Сами христиане в это время считались людьми злонамеренными, преступниками; поэтому-то и сложена была на них вина в зажигательстве. В первое заключение Апостол писал, что братия ободряются его узами (Филип. 1:14); мы видим, что с ним было тогда много братий, теперь он пишет, что все оставили его, кроме Луки (1:15–4:9–16). Из посланий, которые писал Апостол в первое заключение, видно, что он колебался между ожиданием мучения и надеждой избавления (Филипп. 1:20). Теперь он уверен в близкой мученической своей кончине (2Тим. 4:6); рассказывает Тимофею, как Господь укрепил его в первом ответе, как избавил от челюстей львовых, но и после этого у него одно ожидание, что Господь избавит его от греха, а уже не от смерти. В виду он имеет только Иисуса Христа: чувствование спокойствия душевного, забвение себя ради дела Божия, забота о делах Евангелия, упование на Бога, Которого был служителем, нежная попечительность о Тимофее, все это показывает человека приготовляющегося к смерти. Стоит сличить его взгляд на себя во втором послании к Тимофею, характеризующий его душевное состояние, чтобы видеть различие настоящего его состояния от того, в котором он писал послание к Филип. 3:12, 13; 2Тим. 4:7, 8. Из того же послания к Тимофею видно, что более нежели мысль о себе, занимала его мысль о церкви; он снова говорит о лжеучителях (4:6), упоминает об отвергавших воскресение (2:18), – может быть это из числа тех же, которые были в Коринфе, – в заключение зовет Тимофея в Рим. Время кончины Павла неизвестно: но из предания церковного известно, что Павел скончался мученически в 67 или 68 году по Р. Христ. Это было в конце Неронова гонения, и отсюда можно уяснить и то, что Апостол скончался с наблюдением того права римских законов, что, как римский гражданин, он скончался мечем. Если бы это было в пылу гонения, то без сомнения не стали бы разбирать орудия смерти, когда всех, даже сенаторов, подвергали ужасным пыткам и мучениям.

История апостола Павла так была многообъемлюща, что вместе раскрывала и историю всех церквей его времени. По крайней мере мы не имеем других источников более полных для изображения состояния церкви Христовой во времена апостольские; можно присовокупить только частные сведения о некоторых апостолах Иисуса Христа.

Приступая к рассмотрению деятельности прочих апостолов, мы не можем не упомянуть, что с древних времен в церкви была мысль, что апостолы, при отправлении на проповедь, разделили так сказать, между собой все земли. Первый высказывает эту мысль Руфин, писатель IV века. Он пишет в своей истории: «при этом разделении земного шара, какое сделали апостолы для проповедания слова Божия, по жребию, когда каждому досталась своя провинция, Фоме досталась Парфия, Матфею – Ефиопия». От него заимствовал слова эти другой церковный историк. Сократ, писатель V века, употребляет тоже выражение: «по жребию каждый апостол проповедывал в своей области». Сам Руфин вероятно занял эту мысль у Оригена, но у него не столько это выражение определенно, чтобы его держаться буквально: «когда апостолы рассеялись по всей вселенной, то Фома, как гласит предание, получил в удел Парфию (είληφε)». Это слово Руфин перевел так, что каждому досталось по жребию. Между тем Ориген разумел или случай, или назначение Божие; sorte divina назначено каждому апостолу свое место действования.

Не допуская той мысли, чтобы апостолы действительно разделили между собой известный тогда мир для проповедания, мы однако не можем отрицать, что они действовали во всех известных тогда странах. Апостол Павел свидетельствует в послании к римлянам, что вера Христова возвещается во всем мире. Что апостолы не разделяли между собой земли по жребию, видно из того, что некоторые апостолы действовали в одной стране, не стесняясь тем, что здесь действовал прежде или в то же время другой апостол.

В церкви иерусалимской после Иакова, брата Иоанна Богослова, скончавшегося в гонение Ирода Агриппы, около 44 года, когда апостол Павел был во второй раз в Иерусалиме, является другое важное лицо, тоже Иаков. Его видим на соборе иерусалимском. К нему являлся Павел в последнее прибытие в Иерусалим. Кто же был этот второй Иаков? В книгах Нового Завета, кроме Иакова Зеведеева, упоминается еще Иаков Алфеев. У Матфея и Марка упоминается еще Иаков, брат Господень. Но это одно лицо с Иаковом Алфеевым, а не другое. Представим доказательства. В истории страданий Иисуса Христа встречаются следующие жены, о которых говорится, что они стояли при кресте Иисуса и находились при Его погребении (Матф. 27:56): стояла Мария Магдалина и Мария Иакова и Иосии мати, и мати сыну Заведеову; при положении во гроб (ст. 61): Мария Магдалина и другая Мария. Марк пишет (15:40): Мария Магдалина и Мария Иакова малого и Иосии мати и Саломия. Иоанн говорит (14:25), что стояли при кресте Иисуса мати Его и сестра матери Его, Мария Клеопова и Мария Магдалина. Из этого исчисления открывается, что сестра матери Божией Мария Клеопова была одно лицо с материю Иакова и Иосии. Исчисляются одни и те же лица, только с некоторыми разнообразиями. Если теперь эта Мария – сестра матери Божией, то ее сыны двоюродные братья Господа. Если она называется еще Клеоповою, то или по отцу или по мужу. Мы увидим далее, что Клеопа был отец Иакова и Иосии, следовательно муж Марии.

В исчислении апостолов (Матф. 10:2–4; Мар. 3:16–19; Лук. 6:14–16 и Деян. 1:13) встречается Иаков Алфеев Ίάκωβος ό τού Άλφαίου и Ίάκωβος Άλφαίου. Алфей и Клеопа два произношения одного и того же имени חל׆как Хаггай еврейское и Аггей греческое. Следовательно, когда Марк называет его малым, младшим, то называет его только в отличие от старшего – Иакова Заведеева. Употребление сего прозвания: «малый», а другого «Заведеев» (хотя и Иоанн был также Заведеев, но нигде он так не называется) показывает, что было два имени Иакова в одном и том же обществе.

Что брат Господень Иаков действительно был апостолом, это видно из слов апостола Павла. Иного же от апостол не видех, токмо Иакова, брата Господня (Гал. 1:19). Что хочет доказать Павел в рассматриваемом месте? Что ни от кого из апостолов он не заимствовал своего учения, но прямо от Иисуса Христа. Что же он приводит в доказательство? Что в начале своего озарения светом христианства не имел обращения ни с одним апостолом. Был в Иерусалиме: но апостолов никого не видал, исключая Петра, у которого пробыл только две недели, и Иакова, брата Господня. Очевидно, за кого считает Павел сего Иакова. К чему говорить о нем здесь, когда он не апостол, хотя бы и был уважаемым лицом в церкви иерусалимской, епископом. Утверждать учение – дело апостола. Прибавление: брат Господень Павел делает только для того, что в то время, когда был он в Иерусалиме, был еще жив и другой Иаков, – Заведеев. А вот, когда дело идет о позднейших событиях, в том же послании к Галатам (2:9–12; сл. Деян. 15:13), он называет его просто Иаковом.

Иаков апостол и брат Господень есть единственное лицо, известное в церкви апостольской с сим именем. Лука, сказав (Деян. 12:2) о кончине Иакова Зеведеева, говорит потом об Иакове том самом, о котором у нас дело, просто не прибавляя ничего к его имени, как о лице, всем известном (Деян. 15:13 и 21:18).

По-видимому «братья Господни» исключаются из числа апостолов (1Кор. 9:5; Матф, 12:48, 49; Мар. 3:31–34; Иоан. 7:5, 10), где μα9ηταί и άδελφοί различаются: братья не вероваху (Иоан. 7:5); а в книге Деяний (1:14), братья Иисуса прямо отличаются от Его апостолов. Но во всех случаях стоит только внимательнее присмотреться к словам и смыслу речи, чтобы не было противоречия в выводах из тех ясных мест. Из братьев Господних, кроме Иакова, только Иуда еще принадлежал к лику апостолов, как это видно из того, что и сам он себя называет братом Иакова (Иуд. ст. 1; Лук. 6:16; Деян. 1:13). Прочие евангелисты, именно Матфей, называет его Левий, глаголемый Фаддей (10:3), а Марк просто Фаддеем (3:18).

Кроме книг священных находим и посторонние; исторические свидетельства, что Иаков был брат Господень и апостол. Егезипп (у Евсев. 4:22) пишет: «после мученической кончины Иакова праведного, епископом поставлен Симеон, которого предложили все: он был второй, двоюродный брат Господа». Кто же первый двоюродный брат? Очевидно, Иаков. Иосиф Флавий, приписывая разрушение Иерусалима, между прочим, умерщвлению Иакова праведного, того именно брата Господня, сына Алфеева, выражается о нем так «Иакова праведного, который был брат Иисуса, глаголемого Христа». (Это место приводится у Оригена Contr. Cels. I, II. num. 13. Lib. 1, 47; у Иеронима Catalog. Scrpt. Eccl. c. 2 и 13; но в известном ныне сочинении Флавия не встречается).

Климент Александрийский говорит, что по вознесении Спасителя Петр, Иаков и Иоанн, хотя и предпочтенные от Господа, не стали спорить о чести, но избрали Иакова праведного епископом иерусалимским. Иероним пишет, что Иаков 30 лет был епископом.

Иаков, по свидетельству Егезиппа, был Назореем от самого рождения, был усердным молитвенником и в народе именовался Sedek (праведный) и Oblias (стена, крепость города). В чертах жизни Иакова, как ее описывает Егезипп, можно замечать прикрасы евионитские; но его свидетельства о жизни апостола Иакова подтверждаются Иосифом Флавием, который также Иакова называет праведным.

Но о духе сего апостола всего лучше свидетельствует его послание, в котором можно видеть и некоторые черты христианских церквей, образовавшихся собственно из иудейства. По учению о вере и делах, заключающемуся в сем послании, с давнего времени думали, что апостол Иаков исправляет одни – правильное, другие – неправильное разумение учения об оправдании, раскрываемого апостолом Павлом в своих посланиях. Некоторые выражения, отдельно взятые, и сходство в выборе примеров для доказательства своей истины с апостолом Павлом в посланиях к римлянам и евреям (Авраам и Сарра, Раав) подкрепляли это мнение. Но из соображения целого послания открывается, что главное направление в нем собственно иудейское, но не того строгого духа иудейского, в каком действовал Павел до обращения, и которого держалась большая часть фарисеев во время Иисуса Христа; это направление людей, которые не хотят знать, что жизнь религиозная должна иметь основание в самом сердце человека, а не состоит в соблюдении одной мертвой формы, одной наружности религиозной; это то самое направление, которое мертвую, надменную ученость ставило на место истинной мудрости, неразлучной с жизнью по Боге, тщеславилась мертвым знанием закона, не думая нисколько заботиться об исполнении его: которое все богопочитание заключало в одном исполнении церемоний и пренебрегало служение Богу в делах любви; которое, если и хвалилось любовью, то только на словах. Люди такого направления обыкновенно думали, что вера в единого истинного Бога и в Мессию совершенно достаточна для того, чтобы исповедающий ее был освобожден от судьбы прочего грешного человечества. Это направление было одним из господствующих между Иудеями: оно перешло с некоторыми обращенными и в христианские церкви, образовавшиеся собственно из Иудеев. Такое направление опровергал апостол Павел (Гал. 5:21; Еф. 5:6). Такой образ мыслей обличал в последствии и Иустин мученик: и как вы обольщаете себя самих и некоторые другие подобные вам в этом, которые говорят: что хотя они грешники, но знают Бога, и Господь не вменит им греха (Dialog . cum Triph. 141).

Что касается до внешнего состояния церквей, то из послания видно, что они состояли по большей части из одних бедных (1:10): богатые между ними попадались весьма редко: богачи, но неверующие Иудеи, жестоко притесняли бедных верующих; у них была устроена по образцу иерусалимской церкви своя иерархия: пресвитеры церковные (5:14) и учители. Но учителями желали быть так многие, что апостол находит нужным дать на этот предмет особенное наставление. С особенной силой старался он раскрыть, как трудно это звание (гл. 3). Он требует от учителя, чтобы он умел владеть своим языком (3:8, 9) и был мудр на дела, а не на слова только (13–18). Собрания их апостол называет сонмищами или синагогами (2:2).

Когда Фест, прокуратор иудейский, умер, а Альбин еще не бывал, Иаков был умерщвлен Иудеями. В его смерти особенное участие принимал первосвященник Анания, который был недоволен тем, что Павел был похищен Иаковом из рук Иудеев. Причиной его смерти, по свидетельству Егезиппа, было то, что он не хотел публично пред всеми отказаться от Иисуса Христа, ими распятого (Ар. Evseb. 2, 3).

Брат Иакова. Он пишет послание против тех, которые хотя участвуют в собраниях церковных (ст. 10), но отрицают Иисуса Христа, как Владыку (ст. 4), не признают Его второго пришествия и вводят свое учение о духах.

Петр, освободившись из темницы в Иерусалиме (около 44 г.), как пишет Лука (Деян. 12:17), удалился в другое место. Евсевий утверждает, что он тогда же (во время императора Клавдия) путешествовал в Рим, там проповедывал Евангелие и поразил Симона волхва, который приобрел такую славу в столице мира своими ложными чудесами, что ему воздвигнута была статуя, как Богу. О статуе упоминает и Иустин мученик, но ошибочно. Он принял статую полубога сабинского за статую Симона волхва. На статуе вероятно была надпись: Semoni deo, что значит то же, что Semideo, т. е. полубогу. В 50 г. Петр был в Иерусалиме на соборе, где рассуждаемо было о законе обрядовом в отношении к обращающимся язычникам (Деян. гл. 15). После того спустя немного времени видели мы апостола Петра еще раз – в Антиохии вместе с апостолом Павлом в Варнавой (Гал. 2:11). Апостол же Павел говорит, что Петру преимущественно было вверено проповедывать Евангелие Иудеям, так как Павел был апостолом язычников (ст. 7, 9). Иаков занимался собственно делами церкви в Палестине, (Петр между Иудеями в рассеянии. И в первом послании к коринфянам (9:5) апостол говорит о путешествиях Петровых (что не дозволяет допустить его двадцатилетнего епископства в Риме с 44 г., как утверждают хроника Евсевия и Иероним). Во время последнего пребывания Павлова в Иерусалиме, Петра там не было.

По древнему преданию (начиная с Оригена, который впрочем выражается нерешительно) апостол Петр проповедывал в Понте, Галатии, Каппадокии, Асии и Вифинии рассеянным Иудеям. Точно, одно из посланий Петровых надписывается «к пришельцам рассеяния» во всех сих странах и, если принять в соображение, что пишет апостол во втором своем послании (1:16), писанном очевидно к тем же церквам (ст. 12): то предание, сохранившееся у Оригена, не должно быть совсем отвергаемо. Из первого же послания можно заключать, что Петр проповедывал между Иудеями в Вавилоне, так как в конце послания находится приветствие от церкви вавилонской (5:13). Этот город, по всей вероятности, есть знаменитый в древности Вавилон. Хотя в это время он лежал уже в развалинах, хотя во время императора Клавдия Иудеи здесь подвергались гонению от местных жителей и многие были истреблены (И.Флавий, Antiquit. L. XVIII, с. 9. n. 8. 9), но без всякого сомнения могли многие оставаться здесь если не в самом городе, то в его окрестностях и не мало тут было прозелитов (Ioseph. de bello iudaic. I. 2. с. 20. n. 2; с. 18. n. 2. Contr. Αpp. 1. 2. с. 10). Вавилон в это время принадлежал Парфянскому царству: Иудеи всюду были там рассеяны.

Отсюда-то Петр писал к церквам малоазийским, основанным Павлом и его сотрудниками, но вместе и самим Петром, свое первое послание (а не из Рима, как пишет Евсевий и другие по аллегорическому изъяснению названия: Вавилон). Время этого послания по всем признакам относится к последнему периоду апостольской деятельности Петра, к первому заключению Павла в Риме. С Петром видим вместе Силуана, прежнего сотрудника Павлова (5:12); со времени последнего путешествия Павлова в Иерусалим не видно, чтобы он сопровождал более Павла. Христиане, к которым Петр пишет, подвергались гонениям такого рода, какие стали возникать только около этого времени. Христиане преследуются за то, что они христиане; по тем народным толкам, какими воспользовался Нерон, их считали за злодеев (κακοποιοί 3:16). Уже язычники знали строгий образ жизни христиан, заметили, что они удаляются зрелищ и других обыкновенных языческих удовольствий, – и питали против них ненависть, злословили их (4:4, 5). Если обратим внимание на внутреннее состояние малоазийских церквей во время первого заключения Павлова, то и отсюда объяснится время послания. Отвне угрожали им гонения; внутри они возмущаемы были еретиками, которые обвиняли Павла в повреждении первоначального учения Христова. И так как они, защищая обязательную силу закона Моисеева, ссылались на старейших апостолов, то Петр и свидетельствует сим посланием, что учение, возвещенное им Павлом и его учениками и сотрудниками, из числа которых был и Силуан, и которым оно отправлено, есть истина Христова (1:12; 2:2, 3).

Петр писал к христианам не из Иудеев только, но и из язычников; из многих намеков и прямых указаний в его послании (2:10–4:3) видно, что речь в особенности относится к обращенным язычникам. Надписание послания сему не противоречит: διαπορά (1:1) в не собственном значении, – означает просто рассеянную между Иудеями церковь.

Судя по внутреннему и внешнему состоянию церквей цель послания была двоякая: во-первых, утвердить в христианах ту мысль, что в вере в Иисуса Христа, как Искупителя, возвещенной и принятой ими усердно, заключается источник блаженства, что возвещенное им учение, как слово Божие, есть вечное, непреложное, и этим расположить их к тому, чтобы они с детской простотой предались ему; во-вторых, внушить им твердость в сей вере, среди всех гонений и мужество к препобеждению всех соблазнов языческого мира, дабы никто ни в чем не мог их укорять. Эту двоякую цель апостол сам выразил в заключении послания (5:12): верный брат Силуан принесет вам это послание, краткое сравнительно с тем, что я желал бы сказать вам, которое я написал вам для ободрения (παρακαλών) и для засвидетельствования, что это есть истинная благодать Божия, в которой вы стоите.

Пред концом своей жизни апостол послал к тем же христианам и еще послание (2Петр. 3:1), которым хотел предостеречь их от лжеучителей, с каждым днем увеличивавшихся все более и более в Малой Азии, как показала нам и Павлова история. Вероятно, это те самые лжеучители, против которых писал и апостол Иуда (Слич. Иуды ст. 4 с 2Петр. 2:1, 2, 3 – ст. 8. с 2:10 – ст. 10 с 2:12 – ст. 16 с 2:18).

Судя по тем чертам, в каких представляются теоретические и практические начала этих лжеучителей, они не согласны были с теми иудействующими гностиками, которых Павел опровергал в послании к колоссаям и в других, и которые держались иудейства, как преданного ангелами откровения о Боге и законе, и хотели слить его с христианством; которые толковали о различных классах ангелов, их происхождении и родословиях. Лжеучители, которых опровергают Петр и Иуда, совершенно напротив смотрели на иудейство: они презирали эту религию, как произведение ограниченных духов, утверждая, что сыны Божии по искуплению выше стоят нежели эти ангелы и не подлежат никаким законам иудейским. С этим соединялось и противоположное аскетизму иудействующих гностиков практическое, нравственное направление, которое давало всю свободу страстям, почитая всякое стеснение рабством закону. Отсюда произошли и мнения противоположные ожиданиям близкого пришествия Иисуса Христа и Его видимого царства, особенно сильным у иудействующих гностиков, напр. у Керинфа, – мнения, что ожидания эти напрасны: мир, как стоит, так и будет стоять во век.

В Риме апостол Петр умирает крестной смертью. О его мученической там кончине свидетельствуют: Климент римский, Дионисий коринфский, Каий, римский пресвитер, Ириней лионский, Тертуллиан; последний говорит и о крестной смерти Петра; Руфин конечно правильнее переводит темное место из Оригена, где говорится о распятии Петра в превратном положении.

Житие св. Иоанна Богослова, помещенное в Четьих Минеях, составлено а) из сказаний евангельских и Деяний апостольских об Иоанне; б) из повествования Прохорова и в) из истории, рассказанной Климентом Александрийским, в сочинении: «кто богатый может спастися». Из Прохорова повествования здесь приводятся следующие обстоятельства: 1. Св. Иоанн из Иерусалима удалился в Малую Азию с учеником своим Прохором; на пути корабль их разбился (близ Селевкии): но Иоанн, пробыв в море 40 дней и 40 ночей, вышел невредимым на берег и вместе с Прохором пришел в Ефес. 2. В Ефесе а) они работали по найму в бане; Иоанн, воскресив отрока Домна, сына старейшины ефесского, удавленного злым духом в бане и потом отца сего отрока, который умер было с печали о нем, обратил их ко Христу, равно как и содержательницу бани Роману; б) Иоанн воскресил до 200 человек, умерших по молитве его, когда обличал их за поклонение Артемиде; в) исцелил в местечке Тихе расслабленного 12-ти-летнего; г) изгнал из города беса, который явился было в Ефес под именем стража Кларийского, который отыскивал своих узников, бежавших из темницы – Иоанна и Прохора. 3. По случаю гонения Домицианова Иоанн отправлялся в Рим, испил яд, претерпел ввержение в котел с кипящим маслом и сослан отсюда на остров Патмос; на пути морском избавил от смерти юношу, упавшего в море с корабля, укротил бурю молитвой, исцелил воина, болевшего чревом, усладил для питья воду морскую. 4. На о. Патмосе изгнал духа пытливого из Аполлонида и тем обратил исцеленного ко Христу вместе с домом отца его; сам апостол пользовался их гостеприимством три лета; посрамил волхва Кинопса и исцелил многих других болящих. После трехлетнего пребывания на одном месте, апостол удалился в другой город на том же месте, в 50-ти стадиях от первого, изгнал оттуда беса в образе волка, пожиравшего каждый год несколько юношей; прогнал беса, который удавил юношу в бане и который по изгнании из Ефеса Иоанном шесть уже лет жил здесь; обличал Проклиану, неправильно обвинявшую сына своего в насилии. Когда убит был Домициан, и Нерва даровал всем свободу, Иоанн хотел возвратиться в Ефес. Верующие не иначе отпустили его, как испросив у него слово учения – Евангелие, которого первые слова были возвещены с небеси в громе. Там же он написал и Апокалипсис. Прежде удаления с Патмоса апостол обошел все города его и утверждал верующих, поставив епископов и пресвитеров 5. Возвратившись в Малую Азию, он там посетил прежде основанные церкви. Здесь следует история о юноше из Климента Александрийского. Апостол спас от отчаяния одного бедняка, который уже не раз покушался ядом прекратить дни свои, но яд каждый раз терял свое действие от силы крестного знамения. При этом Иоанн превратил сено в злато. 6. Апостол Иоанн скончался сам сошедши в могилу. На утро ничего не нашли на месте его погребения, кроме сандалий.

В Метафрастовом жизнеописании (напечат. при толковании Экумения на послания апостола и Андрея Критского на апокалипсис t. 2 р. 838) путешествия апостола рассказываются таким же образом, но из чудес повествуются весьма немногие. Из Климента Александрийского также приводятся сказания ⁷³.

Более достоверные свидетельства показывают, что местом действования Иоаннова, по удалении его из Палестины, была Малая Азия, так как это было полезно и нужно для здешних церквей. Здесь происходили и гонения как со стороны Иудеев (Апок. 2:8), так и со стороны язычников (Апок. 2:13) и возмущения еретиков, особенно тех, которых поражал Павел и в последних своих посланиях и лично (Апок. 2:20) и тех, против которых писали Петр и Иуда.

В Малой Азии действовали со всей силой иудействующие еретики. Их свободные мысли доходили до отрицания всякого закона. Дошедший до глубины (Апок. 2:24) знания не стесняется никакими апостольскими постановлениями: простирая пределы своей свободы еще далее, нежели коринфские свободомыслящие (которые говорили: вся ми лет суть), они без всякого зазрения совести принимали участие в языческих пиршествах, употребляли в пищу идоложертвенное и позволяли себе всякия плотские удовольствия. В апокалипсисе они называются Николаитами и сравниваются с Валаамом и Иезавелью. Ириней (2:17) говорит, что эта секта своим главой имела Николая, одного из седми диаконов; но Евсевий (3:29) защищает его от таких мыслей, говоря, что и дочери его и сын пребыли, как известно, до конца жизни в девстве. Против них-то писали Петр во 2 послании и Иуда. Против них писал и Иоанн в послании к церквам пергамской и фиатирской (в Лидии).

Но гносис усвояли себе не только язычники, отвергавшие закон, а в своем роде проповедывали и Иудеи, – как в Колоссах; – еще более развит был этот гностицизм в учении Керинфа. С одной стороны, он держался обыкновенных представлений Иудеев о Мессии, утверждал, что Он был простой человек и представлял в Нем явление высшей природы, как нечто внезапное; но отличался от Иудеев тем, что вместо особенной силы Божественной допускал наитие на Него исшедшего из Высочайшего Бога духа, который соединяет собой Бога с тварью. Этот дух, учил Керинф, низшел на Иисуса в виде голубя при крещении; открыл чрез него Отца, Который доселе был известен только избранным между Иудеями, но пред страданием Его оставил, предоставив Его самому себе. Таким образом, по учению Керинфа, не было существенной и необходимой связи между Божественной и человеческой природой Искупителя; человеческая природа была только на время вегикулом для искупляющего Духа, послужила для Слова, чтобы оно могло только явиться, но сама в нем не соединялась всегдашним союзом.

Из этого направления образовалось и другое мнение, еще более уклонившееся от истины, которым допускалось только призрачное, мнимое явление человеческой природы Искупителя, оптический обман; подобно как ангелы при своем посещении земли облекались не в действительное вещественное тело. Против таких-то людей Иоанну нужно было защищать, что Иисус Христос пришел во плоти. И он защищал с ревностью: он писал Евангелие и послания. Впрочем как в его характере было более созерцательного, нежели наклонности рассуждать, то в его писаниях полемика часто скрывается за положительным изложением предметов. Это именно должно сказать об его Евангелии. Нельзя сказать, чтобы оно писано было против таких-то и таких сект, и разбирать с такой точки зрения его частные повествования, или изречения. Например Слово плоть бысть – это составляет главную мысль всего повествования; вся жизнь Иисуса Христа раскрывается, как явление Слова в человеческой природе. Если бы Иоанн определенно писал против Керинфа, то у него следовало бы видеть изложение, чем был Иисус Христос до крещения, как появились признаки Божественной природы еще в младенце Иисусе; но этого у него нет. Еще говорят, что в Евангелии (19:34) об истечении крови и воды из ребра Иисусова – написано для опровержения Докетов. Но если они отвергали другие доказательства явления Мессии во плоти, то не могли убедиться и этим.

Первое соборное послание апостола представляет нам его с отеческой стороны по отношению к верующим. Оно содержит в себе а) увещание к твердому и верному хранению веры среди различных искушений, угрожающих как со стороны Иудеев и язычников, так и лжеучителей и б) предостерегает от того, чтобы казаться только христианами, не будучи таковыми в жизни. Лжеучители, которых имеет в виду апостол, не были Иудеи (2:18), но из среды самих христиан (ст. 19, 22), и по всей вероятности это те, которые не допускали действительного, а только мнимое пришествие Христа во плоти (Докеты 4:2). Но в 5 главе 6 ст. можно видеть намек полемики и против Керинфа, который действительно различал Христа от распятого Иисуса.

Во втором послании к одной христианской жене Кирии с ее детьми апостол предостерегает от тех же лжеучителей, не признающих пришествия Христа во плоти (ст. 7), смотрит на них, как на новое явление, не просто как на противников христианства, но как на отступников от первоначального учения и заповедует таких не принимать и в домы свои и не приветствовать их, как христианских братий.

Третье послание Иоанново к одному значительному члену неизвестной нам церкви по имени Каию; оно раскрывает нам некоторые особые отношения церковные. Каий был известен деятельной любовью, с какой он принимал чужестранных проповедников веры, когда они посещали его церковь. Но в той же церкви находился властолюбивый человек Диотреф вероятно – предстоятель, который не только сам не оказывал гостеприимства, но и другим препятствовал и даже отлучил за то от церкви самого апостола. Видно, что эти проповедники были из Иудеев; апостол ставит им в особую похвалу то, что они ничем не пользовались от языков (ст. 7). Потому можно судить, что и Диотреф был из противников иудейства, только неправильно действовавшим.

Долговременное пребывание здесь и управление церкви апостола Иоанна способствовало образованию под его отеческим надзором многих достойных пастырей; из них известен Поликарп. Влияние Иоанна на церкви малоазийские открывается и из того, что при последующих спорах о Пасхе, о крещении еретиков, всегда ссылались здесь на его пример.

Иаков (брат Иоанна Богослова) скончался в Иерусалиме ок. 44 по Р. Хр.

Симон (Зилот), по мнению многих Отцев церкви, брать Иакова Алфеева, по Софронию – епископ Иерусалимский после Иакова (по Евсевию епископом Иерусалимским именовался Симеон, сын Клеопы). По Никифору (2:40) он проповедывал в Египте, Киринее, Мавритании, Ливии, на Британских островах и умер на кресте.

Иуда брат Господень и брат Иаковлев, по западным преданиям, проповедывал в Персии и там скончался мученически; по Никифору (2:40) проповедывал в Палестине, Сирии и Аравии и мирно скончался в Едессе.

Матфий по Никифору (2:40) проповедывал в Ефиопии, по Софронию – in altera Aethiopia т. е. в Колхиде, по другим – только в Иудее.