Жив ли я?
Кто внушил нам молчать о самом главном?
Кто внушил нам молчать о самом главном? Почему в информационных передачах обязательно нужно говорить о спорте, о погоде и о новостях с мировых рынков, но никогда ни слова о том, что всем нам нужно будет умереть и стать перед Богом с ответом за прожитую жизнь?
* * *
«Господи, неужели все, кто идет сейчас по улице, непременно умрут? Какой ужас!» В одной этой розановской сентенции, в одном этом испуганно-удивленном вздохе больше ума и чувства, чем в многочасовой лекции «О перспективных направлениях развития науки в XXI веке».
* * *
Трудно представить, чтобы из камеры, наполненной заключенными, каждый день молча уводили куда-то навсегда по одному узнику, а остающимся не было до этого никакого дела. Куда уводят? Отпускают на свободу, ведут пытать, расстреливать? Какая, дескать, разница. Давайте продолжать мусолить карточную колоду, или спать, свернувшись на нарах, или рассказывать анекдоты. Не верю. Так почему у нас нет тревоги и почему мы не прислушиваемся к приближающимся шагам за дверью?
Есть некий вид приличия, я бы назвал его «проклятой вежливостью», который ограничивает темы разговора до самых незначительных. Всё, что тревожит душу, всё, что способно затронуть за живое, этим приличием выносится за скобки. Можно мило улыбаться и, помешивая ложечкой сахар в кофейной чашке, учтиво слушать собеседника, говорящего о новом средстве от перхоти, о ценах на недвижимость, о страшной аварии, случившейся накануне. Но почувствовав вдруг, что беседа плавно съезжает на одну из важных, вечных тем, можно посерьезнеть и сказать строго: «Давай не будем об этом». Стилистика фразы может варьироваться от аристократически-чопорной до матерно-блатной, но суть не в речевом этикете, а в аллергии на темы вечности, суда и воздаяния.
* * *
По телевизору идет вечерняя информационная программа. Уже рассказано о новостях в стране и за рубежом, уже подошло время новостей спортивных и прогноза погоды. Диктор произносит импровизированный или заученный слоган типа: «Как будут развиваться события, покажет „Время», — и вдруг неожиданно добавляет: — Не забудьте помолиться на ночь, поскольку мы не знаем, проснемся ли утром». О! Это было бы интереснее всех рассказанных ранее новостей. Часть зрителей была бы обрадована, очень многие бы опешили. Сотни тысяч, а то и миллионы почувствовали бы себя оскорбленными и стали бы засыпать редакцию гневными письмами. Возможно, и редактора, и ведущего сняли бы с работы. Возможно, в аптеках исчез бы валидол, раскупленный на следующее утро либералами и атеистами. Но, поверьте, это было бы интересно, а главное, знаково.
* * *
Откуда взялся этот ложный стыд в разговоре о вере? И кто вообще придумал толерантность и политкорректность в их настоящем виде, когда парады геев проводить можно, а вслух о Боге за пределами храма говорить нельзя? Судя по всему, диавол как-то по-особенному культурен и воспитан. Но это именно те условности, на которые можно смело плевать, не боясь оказаться хамом. Конечно, можно прослыть реакционером, черносотенцем, фанатиком и еще неизвестно кем. Словарь работников либеральной прессы не намного превосходит словарь Эллочки-людоедки. Это неприятно, но не смертельно. Смертельно будет, когда всякий, убивающий христиан, будет думать, что он тем служит Богу (Ин. 16:2).
* * *
В больших городах по радио сообщают об интенсивности движения на дорогах, о пробках и т. п. Что, если бы к этой полезной информации подмешивать немножко веры, как соль к пище? Например: «Медленно движутся машины по мосту Метро в направлении Набережного шоссе. Из-за аварии стоит мост Патона. Всем, кто попал в пробку, советуем не нервничать и не ругаться. Читайте по памяти псалом 90-й, или „Отче наш», или любую другую молитву».
* * *
Вернемся к теме смерти. Она как нельзя лучше подходит к ситуации в нашей замученной выборами стране. Философ Семен Франк говорил, что очень глупо считать полноправными членами общества только тех, кто живет сегодня. А что же те, кто отдал нам эту землю в наследство, кто защищал, пахал, застраивал ее? Они что, навсегда исчезли и теперь не в счет? Действительно, какой жестокий и безверный подход. Неужели мы забыли, что «все живы у Бога»? Неужели мы и вправду думаем, что в данное время самые главные на земле — мы?
Накануне выборов, равно как и в дни всенародных испытаний или всенародных торжеств, нужно служить панихиды и посещать кладбища. Нужно делать то, что мы делаем на Радоницу, когда поем Пасхальный канон над могилками. Так мы делимся с усопшими радостью или вовлекаем их в свои тревоги. Но и то и другое есть победа веры над смертью.
* * *
Если вера не занимает главное место в нашей жизни, значит, у нас ее нет. Эта фраза вертелась однажды у меня в голове, в то время как руки мои крутили руль автомобиля. На багажниках машин, ехавших впереди меня, то и дело попадались игривые наклейки вроде: «Тише едешь — меньше должен» или: «Не едь за мной. Я заблудился». Прочтешь, улыбнешься и едешь дальше. И вдруг читаю неожиданную надпись: «Господи, благослови того, кто едет за мной».
И стало хорошо на душе. Тихо на душе стало, хотя дорога в четыре ряда была плотно заполнена рычащими автомобилями.
Вера
Разум нужен для того, чтобы понять, что Бог есть. Чтобы Богу служить, разум нужно преодолеть, превзойти, оставить за спиной логику и войти в Сверхлогику.
Море стояло стенами справа и слева от идущих по дну людей.
Верую.
Солнце стояло полдня на одном месте ради победы Израиля над врагами. Верую.
Странная пища, как иней, по утрам покрывала землю вокруг шатров в течение сорока лет.
Верую.
И это только начало.
Бог Сам сошел на землю — не на вершину горы, не во внутреннее пространство храма. В утробу Девицы сошел Бог. Куст терновый горел, не сгорая, трое юношей невредимо стояли в бушующем пламени печи. И Девическая утроба осталась невредимой, нетронутой после Божественного чревоношения.
Верую.
Человеком стал Господь. Это невозможно, но это истинно! И унизить, и убить Себя позволил Господь. Это недомыслимо, но это так! И воскрес из мертвых Бог, ставший Человеком!
Это невообразимо! Это абсурдно! И вместе с тем это — святая правда! Верую, ибо абсурдно. Именно в контексте можно понять слова Тертуллиана, ставшие поговоркой.
* * *
Самолет тяжелее воздуха. Но при помощи винта и крыла он летит. Летит многотонная птица, не имеющая перьев, и мы лишь по косности ума перестали этому удивляться.
Библия тяжелее воздуха. Если быть неосторожным, то она может выпасть из рук или упасть с края стола. Но то, что в ней, способно сделать человека крылатым и небесным существом.
Погружение в тайны текста зависит от любви к Автору текста. Каждая буковка — это листок. Всё вместе — густой виноградник. Голос Возлюбленного слышен, но лица Его не видно. Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои — ночною влагою (Песн. 5:2).
Не общение с Богом философов, но общение с Богом Авраама, Исаака и Иакова.
Любви от нас ждет и хочет Господь. Любовь — это мука и сладость, боль и недоумение. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем (Песн. 8:7).
* * *
Сверхлогичность неизбежно сталкивается с земным расчетом. Бухгалтер рано или поздно нападет на метафизика.
Евреи не признают Истинного Мессию. Способ Его Пришествия, слова Его и дела, добровольный позор Креста, смерть и Воскресение не вмещаются в сознание ветхого Израиля. И это притом, что сознание Израиля вскормлено чудесами и в принципе должно быть сверхлогичным.
Точно так же, как евреи отвергают Мессию, прочие народы отвергают мессианство самих евреев. Тот факт, что спасение от Иудеев (Ин. 4:22), ущемляет национальную гордыню и не вмещается во внутреннюю тесноту «языков» так же, как и Сам Мессия ущемляет гордыню иудеев.
Благословен Господь, перепутавший мысли человеческие!
Одни гордятся великим избранничеством и убивают Избравшего.
Другие поклоняются отверженному Праведнику, но хулят землю, из которой Он вырос, землю, за пределами которой Он никогда бы не смог появиться.
Христос никогда бы не родился ни от китаянки, ни от египтянки, ни от славянки, но только от невинной Девы из рода Авраамова. Вся история мира до Пришествия Спасителя вмещается в имя «Богородица». Неужели крещеные люди способны с этим спорить? А если способны, то стоит ли удивляться, что богоизбранность родила богоубийство?
* * *
Национальная гордыня. Имя трижды проклятого идола. Из-за нее Израиль распял Начальника Жизни. Из-за нее вчерашние язычники ненавидят тех, кого Живущий во веки избрал первыми.
Как чудно то, что эти первые ослепли. Ведь если бы они не ослепли, если бы они поняли, приняли, полюбили, облобызали Спасителя, то они же не дали бы Ему стать нашим Богом. Из презрения ко всем чуждым Закона, из чувства собственничества, из той же национальной гордости они сказали бы: «Прочь! Это наш Господь, наш Мессия, родившийся от нашей Девы!» Они вряд ли позволили бы нам, как псам, лизать крошки, падающие с их благодатного стола!
Благословен Господь, пришедший ко всем, а не к одним иудеям! Он не согласился стать их «частной собственностью», но из-за этого не стал «частной собственностью» нашей. Он свободен! Свободен в любви и любит нас, слепцов, гордецов, глупцов и негодяев.
* * *
Благословлю Господа во всякое время (Пс. 33:2). Благословлю Его, вставая утром и ложась вечером; благословлю, промахнувшись молотком по шляпке гвоздя; благословлю, ложась на операцию. Благословлю Господа в скудости и в изобилии, в юности и в старости для того, чтобы смочь, суметь благословить Его в минуту смерти. Вера, перешедшая в состояние всегдашнего хваления, вера, не боящаяся страдать, — вот она, вера апостольская, отеческая, православная, иже вселенную утверди (см. 1Пар. 16:30).
* * *
Ты умен и веруешь? Это хорошо, но этого мало. Надо веровать и стать безумным, чтобы быть мудрым (1Кор. 3:18). Иначе мир своей бетонной логикой раздавит твою логичную веру, и твой дом рухнет, и разрушение его будет велико (см. Лк. 6:49).
Задача номер один
Человек ищет человека. Но еще более человек ищет Бога. Во все времена и на всех континентах наша общая задача — встретить Его и ответить на Его любовь. Как легче это сделать — живя среди людей или удалившись от мира? Где человек, любящий Бога, может обрести подлинную свободу?
Чтобы меньше грешить, нужно меньше говорить — silendo nemo peccat. Молчать совсем — это то же, что уйти от людей, поскольку пребывание в мире людей предполагает неизбежное общение, приноравливание, подлаживание друг под друга, скрытый обмен грехами и добродетелями. С людьми, не желающими спасаться, невозможно спастись. Поэтому великий Арсений услышал: «Арсений, бегай людей, и спасешься».
Когда человек не ест или почти не ест, он ослабляет связь с землей и всем видимым миром. Через чрево, грубо сказать, через брюхо, мы связаны с «этим миром», как через пуповину — с матерью. Пост — это перерезание пуповины, попытка выхода в самостоятельное личное бытие. Уйти от людей, чтобы не грешить и не есть, чтобы не рабствовать у стихий — вот, вроде бы, и монашество. Однако — еще нет.
Древние многое поняли, еще больше ощутили, но не сумели высказать. И бегство от мира, и воздержание с молчанием были им понятны и ими похвалены. Однажды стоики спросили иноков (дело было в Египте), в чем между ними разница. Ведь не женаты, бедно одеты и постятся как те, так и эти. Иноки сказали: «Мы уповаем на Бога и пребываем в благодати». Стоики смиренно сказали: «Этого у нас нет».
Можно гордо уйти от людей, буквально плюнув в их сторону на прощанье. Можно из гордости ни с кем не общаться. Может быть, это будет бесовский подвиг. Может, бес не будет нападать на такого отшельника, но будет с ним незримо собеседовать, подбрасывать «глубокие мысли».
Уйти от мира нужно ради Бога и ради людей, которых подвижник видимо покидает, но еще более с ними сращивается в молитве. Молитва нужна. Всё предыдущее — неядение и добровольное одиночество — лишь вспоможение для молитвы. Нет молитвы — нет ничего. И тогда незачем куда-либо убегать, поститься тоже незачем, поскольку это будет бесполезным. Если же есть молитва, или хотя бы зародыш ее, тогда остальное приложится.
* * *
Молитва даст свободу. Дерзну сказать, что кто не молится, тот никогда свободным не бывал. Свобода перемещений — разве подлинная свобода, если, перемещаясь, человек грешит теми же грехами и мучится теми же угрызениями совести? Свобода потребления — разве подлинная свобода, если желания разгораются и глаза разбегаются, а радость приобретения проходит быстро, как у ребенка?
Человек свободен от тысячи условностей только в день прощания с условностями. Я по-настоящему свободен в общении с начальником, когда прошение об увольнении уже подписано. Вот теперь я могу (если, конечно, захочу) сказать всё, что думал и о чем молчал.
Какой-то герой Набокова решил застрелиться. И пока он шел по улице, обдумывая свой дерзкий план, странная мысль посетила его. Он понял, что свободен. Он может делать сейчас всё что угодно. Никто и ничто ему не указ, поскольку он уже решился на радикальный разрыв с эти миром.
Кто любит только этот мир, тот будет его рабом, будет заискивать и заглядывать миру в глазки, рабски выгнув шею. Нужно любить иной мир, чтобы свободно вести себя в этом. Иначе все разговоры о свободе, простите, — глупость, чушь и рабские самооправдания. «Видели, как собака бьющую руку лижет?»…
* * *
Какого-то философа в древности упрекали в том, что он аполитичен и совсем не интересуется делами отечества. «Вовсе нет, — говорил он, — я очень интересуюсь своим Отечеством», — и при этом показывал рукой на небо. Сегодня трудно найти христианского священника, который ответил бы подобным образом, а ведь философ был эллином, язычником.
Диоген ходил по рынку с фонарем и говорил, что ищет человека. Этим он давал понять всем слушающим, что они не люди, но в лучшем случае человекоподобные существа. Он изрядно оскорблял тех, кто его видел и слышал. Он их, по сути, называл ишаками или тараканами. Но, во-первых, делал это так, что глупые не понимали. А во-вторых, наказать Диогена было невозможно. Он сам предварительно себя наказал. Ходил голый, жил в бочке и был вечно голодным. Он был свободен от людей и мог поэтому говорить им обличающую правду.
Подобным образом впоследствии поступали христианские юродивые. Их терпели по необходимости. Будь они хоть в мало-мальски социальном статусе, их бы порвали на части. Ведь православное царство тоже может быть похоже на тюрьму, если никто не говорит властителю правду. Православному царству нужны пустыни, заселенные бесстрашными иноками, и юродивые подвижники на улицах городов. Эти две категории святых наименее уязвимы для власти. Всех остальных, вплоть до патриархов, можно низлагать, душить, травить, опорочивать. Так унизили и изгнали Златоуста, невзирая на святительский сан, народную любовь и подлинную праведность.
Златоуст тоже говорил, что редко видит перед собой людей, но видит существ, подобных людям. Однако упертых, как ослы, похотливых, как жеребцы, хитрых, словно лисы, и ядовитых, как змеи. И Златоусту этого не простили. Он умер в ссылке, словно корабль, выброшенный волнами на пустынный берег вдали от родины.
Его было чего лишать, Златоуста. С него можно было сорвать ризы, его можно было объявить еретиком, собрать против него Собор, опорочить его имя. Тот, кто высоко стоит, уязвим со всех сторон и открыт любой буре. Тех, кто стоит на высоте, заранее жалко. На вершину свою они должны всходить, как на помост для публичной казни. Только в этом случае они будут способны сказать слова святого Василия, обращенные к префекту Модесту: «Я слаб, и только первый удар будет чувствительным. Я не боюсь изгнания, потому что везде Господня земля. У меня нет имущества. Я не боюсь смерти, поскольку она соединит меня с Богом».
Получается, что нужно умереть еще до смерти, чтобы пришедшую смерть встретить мужественно. Платон так и говорил. Философия, говорил он, учит не столько жить, сколько умирать. Эти древние, как ни крути, поняли очень многое. Не зря отцы Церкви перепахали свои ум и сердце плугом философии, прежде чем засеять их семенами Евангелия. И Василий Великий с Григорием Богословом, находясь в Афинах, посещали не только храмы, но и училища. Как затем учил Василий, они, подобно пчелам, садились не на всякий цветок. С того же, на который садились, не всё с собой уносили. Они были жадны к знаниям, но избирательны. Не будь их ум обогащен всем, чем они сумели обогатиться, они стали бы постниками и подвижниками, но никогда не стали бы вселенскими учителями.
Если только учиться, то, чего доброго, к пытливой душе, как к Фаусту, явится Мефистофель.
Знаний много, в душе покоя нет. Отчего же ему не явиться? Значит, окна кабинета нужно раскрывать, чтоб слышен был пасхальный перезвон. И выходить из дома надо хотя бы раз в неделю на литургию. Тогда жизнь сердца уравновесит жизнь ума, и можно будет не бояться крайностей.
* * *
Всё нужно душе испробовать понемножку. Нужно бежать от людей и нужно, со временем, к людям возвращаться. Нужно молиться, отказавшись от еды и воды, и нужно затем опять есть и пить, ощутив, что ни молиться, ни поститься толком не умеешь. Нужно приобретать свой внутренний опыт, а затем проверять его по книгам святых людей. Иногда ничего, кроме Псалтири и Евангелия, читать не надо. А временами хорошая книга, прочитанная или перечитанная — неважно, должна дать душе покой и тему для раздумий.
Древние — они ведь никакие не древние. Они современники наши, и даже собеседники. Одни и те же задачи решают от века люди, произведенные от одной крови для обитания по всему лицу земли. И вся задача их — в поиске Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас (Деян. 17:26-27).
Жив ли я?
Обязательно нужно измениться. Иначе не стоит жить. Не стоит быть пятном на одежде, ржавчиной на металле и зловонным душком, носящимся в воздухе.
Жизнь оправдана, только если есть возможность и желание меняться к лучшему. О, Дарвин! О, армия атеистов! Если бы я был тем, кем вы представляете человека! Кусок земли, временно снабженный нервами и кровью. Никакой совести, никаких дерзаний, стремлений и угрызений. Одни инстинкты. О, рай бессознательности! Я был бы счастлив, хотя и не понимал бы своего счастья.
Вместо этого внутри меня, как угли в камине, жарко горят, сменяя друг друга, сотни сердечных мечтаний, и еще тоска, лишающая мир вкуса и красок. Спросите меня: «Как твои дела?» «Снаружи прекрасно, благодаря Господу Богу, — отвечу я и добавлю, — ужасно, благодаря моему добровольному безумию».
Совершенно очевидно, что человек без Христа мертв. Как-то страшно и фантастически мертв, хотя он и трудится, и маячит перед глазами, и даже чему-то смеется. А вот Христос жив. Его не видно. Он не «маячит» перед глазами, и не смеется. Но Он жив по-настоящему, в отличие от нас. Это поразительно.
Живы и Его участники. Как-то мы служили в память одного из святых, и один священник сказал: «Как интересно: святой (имярек) вроде бы мертв, но на самом деле жив, и собрал нас на молитву. А мы — вроде бы живы, но, скорее всего, мертвы, и пришли сюда, чтоб ожить и обновиться». Он мучительно прав, этот добрый анонимный батюшка.
Вечная смерть понятна человеку, как черта собственного лица, и противна, как змея, залезшая под одеяло. Живет по истине Христос.
Живет без греха, без угрызений совести, без страха перед будущим. А человек может быть мертвым, не умирая, и это жуткое состояние нужно почувствовать, чтоб его испугаться.
Где вы, атеисты? Где вы, примитивные и невнимательные мыслители? Опять на моих устах ваши легковесные имена.
Как вы беспросветно глупы. Вы, те, кто думал, что смерть — синоним исчезновения. Это легко и не страшно — умереть и не существовать.
Гораздо страшнее умереть, но не исчезнуть. Умереть, но продолжить существование в такой же, как ты, неживой действительности.
Ад — это область, населенная неумирающими мертвецами. Они не могут исчезнуть и не умеют жить. То есть не умеют любить, благодарить, молиться, каяться, смиряться.
Смотрю внутрь и закусываю губу от резкой боли. Смотрю вокруг и зажмуриваюсь. Нужен ли еще какой-нибудь ад, кроме существующего ада? Если мир — это кладбище движущихся мертвецов, то, чтобы жить, нужно умереть для мира.
Смерть для мира — это монашество.
«Если Христос в вас, то тело мертво для греха, а дух жив для Господа».
«Помышляйте себе, мертвыми быти греху, живыми же о Христе Иисусе, Господе нашем».
Давайте станем под прицел, под хищные дула честных и беспощадных вопросов. Нам придется признать, что самое красивое и правильное в жизни — это монашество.
Я люблю его всей душой, это предстояние Богу один на один, это презрение к суете и беспощадность к собственной «многострастной плоти». Я люблю это, понимаю, чувствую, но совершенно к этому не способен. Ведь можно же любить и понимать, к примеру, музыку или живопись, но не уметь играть ни на одном инструменте и не быть способным нарисовать даже яблоко, надрезанное и лежащее на подоконнике.
И куда теперь, с чувством и пониманием, но без воли к действию и без силы к борьбе? Куда, спрошу я вас, теперь идти человеку, не хотящему жить «так» и не умеющему жить «иначе»?
Его жизнь должна превратиться в непрестанный, не слышный для уха, внутренний крик. Бесполезно звать маму и глупо кричать «ой-ей-ей!» Нужно звать Того, Кто слышит звуки, не нарушающие тишину.
Иисусе, Пастырю мой, взыщи мене.
Иисусе, Спасе мой, спаси мене.
Иисусе, желание мое…
Иисусе, надеждо моя…
Иисусе… Иисусе… Иисусе…
Я так рад, что Ты есть, и рад, что Ты жив. Что Ты был мертв и воскрес, и теперь жив во веки. В мире так много стен, и об любую из них можно было бы во время тоски и отчаяния разбить голову, если бы не священный запах Твоего Имени. В мире так много причин и условий для того, чтобы сгореть, утонуть, потеряться, исчезнуть. Разве я дожил бы до сего дня, если бы Ты не спасал меня многочастно и многообразно?
Разве я писал бы сейчас эти слова на этой бумаге, если бы Ты не разрешил мне это?
Обними меня, прошу Тебя, обними и не отпускай. Ты же видишь, я похож на больного, который срывает повязки и отказывается от процедур. Ты же видишь, что, как безумный, говорю одно, делаю другое, а думаю третье. И мне не нравится это.
Если бы мне это нравилось, Ты стал бы моим врагом. Твои слова, Твой Лик, Твое присутствие стали бы для меня нестерпимы.
Но, напротив, знаю и исповедую, что жизнь — это Ты, а человек без Тебя — живой труп. Ты живешь, а мы умираем. Я и грешу потому, что грехи исходят от меня так же естественно, как исходит смрад от разлагающегося трупа. Но худшее падение — это полюбить свое падение, согласиться с ним и придумать ему оправдание. Этого во мне пока еще нет. Покуда живет «пока», покуда я не изолгался окончательно, сжалься надо мной и сделай со мною что-нибудь.
Ведь Ты же доктор, умеющий вылечить даже от смерти. Я не теряю надежды. И совесть во мне жива. Слеза, упавшая на бумагу, тому доказательством.
Вечные вопросы
Для того чтобы сказать о человеке неложное слово, нужно знать внутренний мир этого человека. Намерение и мысль подлежат суду или похвале, но именно здесь мы абсолютно слепы. Согласно Гете, Мефистофель — «часть той силы, что вечно хочет зла, но вечно совершает благо». Лукавый, сам того не желая, многих научил молиться, подстегнул к покаянию, к исканию Бога. Душераздирающая, поднимающая волосы на голове история Иова была бы невозможна, если бы не Божественное позволение на испытание праведника. И вечный враг добра, дух, ползающий в прахе, будет наказан за «хотения», за цели, а не за результаты.
И человек, надеемся, будет судим не столько за факты биографии, сколько за мечты, за стремления, за сокровенный в сердце жар. Иначе человечество не надо было бы и судить. Надо было бы лишь смести его, как сор на кухне, и выбросить вон, предварительно изъяв из сора несколько настоящих жемчужин. То, что по-настоящему в человеке интересно, так это «тайна сердца». Там — «черный ящик», требующий расшифровки.
«Суди меня за то, что я хотел, а не за то, что в результате получилось!» — может крикнуть всякий, кто пришел в ужас от прожитой жизни. Как за соломинку хватается утопающий, так хватается за мысль о благородстве помыслов человек, чья жизнь кажется бесполезной. И тут мне вспоминается Крылов. В одной из его басен дружат человек и медведь. Их дружба столь нежна, что от уснувшего человека мишка заботливо отгоняет мух. И надо ж так случиться, что одно из насекомых оказывается особенно докучливым, неотвязным. Эта муха, вопреки мишкиным усилиям, норовит снова и снова сесть на нос или на лоб спящему человеку. Пришедши в гнев (и гнев, заметим, праведный), наш мишка решается покончить с мухой навсегда. Он берет увесистый камень, дожидается момента, когда нахалка снова сядет на дружеское чело, и… Вряд ли нам интересно, жива ли муха. Важнее то, что человек погиб, погиб от братской руки и от добрых намерений. Такова медвежья услуга во всей ее красе. И мысль об этом заставляет меня осторожнее относиться к благим порывам, к нашим мечтам о добре, которыми мы еще недавно надеялись оправдаться.
Если в человеческом словаре до сих пор есть место слову «благо», так это благодаря тому, что есть Бог, и «Благой» — Его Имя. Собственно, только Его, поскольку никто не благ, как только один Бог (Лк. 18:19). Человек же делает кучу зла, стремясь к добру. А диавол желает только зла, но косвенно, под управлением Премудрости Божией, служит высшим целям.
Коль скоро человек намерен творить добро, как крыловский медведь, то безнаказанной его деятельность не останется. Боюсь, никакие благие цели не оправдают того, кто действует опрометчиво и без рассуждения. Отцы недаром называли рассуждение «царицей добродетелей». Можно взять копье и отправиться на защиту слабых или на битву за Гроб Господень. Но если ты перепутал столетия, то коня твоего назовут Росинантом, а сам ты станешь предметом жалостливых насмешек. Но самое главное — никого не спасешь, потому что не разобрался ни в себе, ни во времени.
* * *
Одним из способов самопознания является молитва. Это то состояние, в котором человек открывает душу, если только он, конечно, молится, а не надевает маску молящегося. Бог, желая человеку истинного, а не иллюзорного добра, не спешит исполнять наши прошения. Сколько обидных слов сказали люди по этому поводу в адрес Создателя! Сколько маловерных людей потеряли свою едва живую веру, когда их прошения не были исполнены! Между тем человеку полезно просить долго. Недаром сказано: «Долготерпите в молитвах». Длительность прошений испытывает степень желания. Нередко после усердной молитвы человек думает: «Надо ли мне это в действительности?» Молящийся дух ведь не только стучится в Небесные двери. Он еще и спускается в глубины сердца. Миновав поверхностные слои, те места, где живут привычные желания, человек сходит глубже, туда, где этих желаний может уже не оказаться. Там могут оказаться другие нужды и просьбы, более важные и не такие заметные на первый взгляд.
Жизнь была бы подобна кошмару, если бы человек тотчас получал от Бога всё, о чем попросит. Прельстившись, например, симпатичным личиком и попросивши: «Дай, Господи, мне ее в жены», — можно было бы потом всю жизнь мучиться с никуда негодной супругой. Если бы Господь нас ненавидел, Он непременно исполнял бы каждое наше желание и потом потирал бы руки, глядя на страдания глупого просителя. К счастью, всё не так. Но мы должны быть терпеливыми и внимательными; отрезать, отмерив семь раз; «познавать самого себя», по слову древнего философа, и вникай в себя и в учение (1Тим. 4:16), по слову апостола Павла.
* * *
Что живет в человеке? Кто произойдет от моих чресл? Каковы будут плоды тех деревьев, которые мною посажены? Эти и подобные вопросы должны волновать человека. Ведь в поисках одного люди постоянно находят другое. Ищут философский камень — находят порох. Плывут в Индию — открывают Америку. Изобретают лекарства — получают биологическое оружие. Строят земной рай — на выходе получают концлагерь.
Это роковое расхождение между целями и результатами столь часто случается, что многие, боясь умножить зло, решались не делать ничего вообще. Достоевский в «Записках из подполья» развивал рассуждение о том, что самый активный человек — это, по необходимости, самый недалекий человек. А самый рассудительный и осторожный — соответственно, самый бездеятельный. Отметим эту мысль учтивым поклоном. В ней много правды. Весь Восток, неподвижно сидящий в тени и смотрящий вдаль безучастно, вместился в эту фразу. Суетливый, запыхавшийся Запад недаром с интересом и завистью присматривается к Востоку. Запад чувствует, что за бездвижностью есть глубокая мысль, а может, и вся мудрость.
* * *
Мудрости в неподвижном покое много, но не вся она там. Когда к Иову прибегали гонцы с вестями, одна другой невыносимее, то еще говорил предыдущий, как уже приходил другой. И мы, желая спастись от Суда бездействием, едва почувствуем себя нашедшими выход, как тут же будем ужалены другой мыслью.
В Евангелии есть притча, персонаж которой не хочет умножать полученные в залог деньги. Он боится Хозяина (Бога), зная, что Тот жнет, где не сеял, и собирает там, где не расточал (см. Мф. 25:24). От страха человек скрывает деньги в земле и в день отчета возвращает их со словами: вот тебе твое (Мф. 25:25). Не будем пересказывать Священный текст. Скажем только, что этот хитрец рассердил Хозяина.
Значит, отсидеться не получится, равно как не получится спрятаться, устраниться, ни во что не вмешиваться. Вот жизнь человеческая! За сознательно сделанное зло, за непредвиденные плоды благих порывов, за бегство от борьбы, за лень и за несвоевременный труд — за всё придется отвечать. И покой не спасет, и активность грозит наказанием. Ты шумел, когда больше всего люди нуждались в молчании. Ты молчал, когда от одного слова зависела победа добра над злом. «Неужели, — подумал ты в отчаянии, — я был создан затем, чтобы быть кругом виноватым? Чтобы иметь только вопросы и никаких окончательных ответов? Чтоб низвергнуться в ад, унося в себе стыд, жгущий хуже всякого ада?»
Посреди этих мыслей, нападающих на душу с жестокостью войска, осаждающего город, был человеку голос. Тот самый голос, который когда-то в саду успокоил мятежную душу Августина. «Tolle, lege». «Бери, читай». Человек открыл книгу и прочел: Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать (Рим. 11:32).
Не высокое небо Италии, но низкий крашеный потолок был над головой читавшего человека. Однако он смотрел в него так же, как когда-то смотрел в небеса уроженец Африки, приехавший на Аппенины в поисках знаний. Живой водой Писаний прохлаждает Господь воспаленные и запутавшиеся души. Человек опустил глаза в книгу и дочитал главу до конца:
Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать.
О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его! Ибо кто познал ум Господень? Или кто был советником Ему? Или кто дал Ему наперед, чтобы Он должен был воздать? Ибо все из Него, Им и к Нему. Ему слава во веки, аминь (Рим. 11:32-36).
«Никто» или «некто»?
«Общее» и «частное», «идеальное» и «реальное» являются противоречиями только в области абстрактной мысли. Реальная жизнь способна стирать противоречия и переплавлять сложное многообразие в не менее сложное единство. «Кто я в Церкви? Никто — или некто?» Попробуем поговорить об этом.
Армия сильна не только новейшей техникой и мудрыми стратегами. Самое крепкое и самое необходимое армейское звено — это рядовой, простой солдат, от чьей храбрости и воинского умения зависит боеспособность армии. Он может казаться безликим, этот один из многих, чью могилу после кровопролитных боев так и называют — могила неизвестного солдата. Но он не безлик. Он — личность, и ее не скроют ни скромные погоны, ни стандартная форменная одежда.
Разговор об армии нам нужен как затравка. От этой темы легче всего перейти к разговору о Церкви. Начиная с апостола Павла, который призывал христиан к духовной битве и виды духовного оружия сравнивал с оружием римских солдат, и Климента Римского, который Церковь уподоблял стройным и дисциплинированным воинским порядкам, и до наших дней — о Церкви удобно говорить как о войске. Она, конечно, не только войско. Она и Невеста Жениха, и Лоза от святого Корня, и Тело Христово, и паства словесных овец. Но всё же она и войско. И как армия сильна рядовыми, так Церковь сильна прихожанами. Их много, и всех их невозможно знать в лицо. Мы обязаны знать только первых среди народа Божия, обязаны знать имена и лица предстоятелей. Но Бог, Который исчисляет количество звезд; всех их называет именами их (Пс. 146:4), без сомнения, знает в лицо и по имени всех бесчисленных прихожан Своей Церкви.
Без народа священник никто. Это генерал без армии, генерал, чьи лампасы, ордена и звезды на погонах выглядят как насмешка, когда некому исполнять его приказы. Священник — не монах, не отшельник, и если он никого за собой не ведет, никого ничему не учит, не предстательствует в молитвах собранных вместе христиан, то он бессилен и бесполезен. Даже литургию один, без богомольцев, он служить не может. Это тот один, который в поле не воин.
Но прихожане без священника тоже никто. Это люди, похожие на тех, которых жалел Христос, люди, рассеянные, как овцы без пастыря. Некому крестить и миропомазывать новорожденных, некому напутствовать умирающих, некому благословлять вступающих в брак, некому ходатайствовать перед Богом и приносить Бескровную Жертву. Им непременно нужно встретиться, священнику и прихожанам, чтобы стать самими собой, и в этом обретении себя найти и смысл жизни, и Христову силу.
Человек не способен оценить свой вклад в общее дело. Зеркало, в которое он смотрится, почти всегда оказывается кривым. То он видит себя великаном, способным на гигантские шаги и могучие действия, то кажется сам себе блохой и все свои действия склонен считать блошиными. И то и другое неправильно. И не мы будем ставить себе оценки на последнем экзамене. Несомненной истиной является то, что без маленького не существует большого, и хотя «одна снежинка — еще не снег», каждая снежинка в отдельности является необходимым мазком художника на холсте с зимним пейзажем.
Какие наши молитвы? Ничего огненного, ничего чудотворного. Но если эти капли собрать в пригоршню, то от жажды уже не умрешь. Приходя в храм «для себя», ради своих нужд и со своими мыслями, ты рискуешь ничего не получить и ни с кем ничем не поделиться. Но приходя в храм как на общее дело, молясь о больных, путешествующих, о скорбящих, страждущих, о властях и воинстве, ты можешь смело рассчитывать на то, что другие вспомнят о тебе в своих молитвах, и ты будешь помилован чужой любовью. Священник, ежедневно выслушивая людские жалобы и просьбы, может и должен выносить их к прихожанам. «Сегодня, — может сказать батюшка, — я прошу вас помолиться о Петре, муже одной из наших прихожанок, который тяжело болен и ожидает операции». О непутевых детях, хотящих убежать из дома, об удачном устройстве на работу, о начавшихся родах и о сотнях подобных нужд люди могут узнавать от священника с тем, чтобы на богослужении молиться с ним о нуждающихся в помощи. «Мышца Господня не ослабела, и рука Его не сократилась, чтобы спасать», — так говорили пророки. Умоленный единогласными просьбами многих людей, Господь и в наши дни может творить то, что творил во дни древние. В одном из великих прокимнов мы говорим псаломские слова: «Ты еси Бог, творяй чудеса», — а затем говорим: «Сказал еси в людех силу Твою». Единый Чудотворец и сегодня может в нас, людях, сказать, то есть проявить силу Свою, если только многие капли сольются в ручьи и многие ручьи стекутся в реки молитвенных просьб.
Я не хочу умалить личную, тайную, частную молитву человека. Этот разговор устами к устам, сладость которого известна многим, нельзя унижать. Но думается мне, что образ жизни наших прихожан кое в чем напоминает устав отшельников. Шесть дней в неделю эти люди жили вдали друг от друга со своими вопросами, болезнями, воплями и воздыханиями. Кто что ел, кто сколько спал, кто как молился — было тайной их и Бога. В воскресный день они собирались в церковь, чтобы помолиться вместе, причаститься, затем разделить трапезу и, утешенными общением, уйти на место своего уединения. Так и мы шесть дней копошимся, суетимся, мучимся, грешим, раздражаемся. Затем приползаем на исповедь, каемся, причащаемся и опять разбредаемся до следующего воскресенья или праздника. Режим нашего хождения в церковь формально похож на отшельнический. А ведь нам, живущим в миру, этого очень мало. Нам нельзя жить для себя, собой и в себе, только раз в неделю собираясь вместе. Нужно учиться жить для других, с другими и ради других, и даже в совместных молитвах вникать в чужие нужды и ходатайствовать перед Богом о них.
В поле внимания людей, причащающихся от одной Чаши, должны попадать и житейские нужды друг друга. Как наши молитвы поодиночке большей частью являются слабым шепотом, а собранные вместе превращаются в чудную и полнозвучную Херувимскую, так и наши копейки, брошенные в кружку, сами по себе малы и скудны, но собранные вместе, могут быть достаточны для многих добрых дел. Священник в отдельности или прихожанин в отдельности от других может помочь ближнему очень ограниченно. Силы и возможности умножаются на сто, когда люди собираются вместе ради общего доброго дела. Любой приход в силах помочь лекарствами, или деньгами на учебу детям, или на покрытие коммунальных долгов кому-то из прихожан в случае острой необходимости.
По сути, священнику нужно превратить приход в семью, в органическое единство людей, которые молятся друг о друге и участвуют в нуждах друг друга. «Кому помочь?», «О ком помолиться?» — должны быть постоянными вопросами, звучащими в храме среди прихожан. И жизнь, поверьте, не даст прожить ни одной недели без конкретного ответа на этот вопрос.
Каждый из нас приходит в храм сам, в разное время, после разных жизненных событий. Кто от прочитанной книги, кто от душевной боли, кто по совету друга, кто за руку с мамой. Поначалу церковная жизнь является для нас «личным делом», маленькой тайной, чем-то очень интимным, чем не с каждым поделишься. Но это церковная жизнь в ее тайном внутриутробном состоянии. Она зачаточна. Она уже есть, но еще не дышит своими легкими. Лишь тогда, когда приход станет семьей, священник — отцом, а воскресная литургия — главным событием недели, можно будет говорить о нашей церковности как о родившемся ребенке.
Нам предстоит расширить свое сердце и вобрать в него нужды многих людей. Нам предстоит стать братом и сестрой для десятков братьев и сестер, стоящих рядом, и тысяч братьев и сестер, которых мы не видим, но которые составляют благодаря Церкви одну семью. Нам предстоит заслужить и получить высокое имя — прихожанин. Оно не такое простое и маловажное. Оно такое же славное, как звание гвардии рядового у крепкого мужичка, прошедшего всю войну и звенящего на ходу дюжиной медалей.
Манна
«Отцы наши ели манну в пустыне», — говорили Христу иудеи, требуя от Него подобного знамения. В пустыне за сорок лет Господь явил много чудес. Народ побеждал многочисленных врагов силою оружия (а ведь это были не воины, а пастушеский народ, прошедший через горнило многовекового рабства). Они пили воду из камня; их жалили змеи, от чьих укусов нужно было исцеляться, глядя на медное изваяние змеи. Было много и других событий, чудесных и уникальных, но именно о манне, и больше ни о каком другом из тех чудес, говорили Христу иудеи (см. Ин. 6:31).
Вся шестая глава Евангелия от Иоанна посвящена теме небесного хлеба. Этот «хлеб, сшедший с небес», «хлеб живой», «хлеб Божий» есть Плоть и Кровь Иисуса Христа. Нужно вчитаться во всю эту главу и еще более вжиться в Церковь, которая есть Тело Христово, чтобы понять: вопрос о Таинстве Причащения — один из немногих, вбирающих в себя христианство целиком. Именно в связи с Евхаристией, как пророчество о Ней и как указание на Нее, может быть по-настоящему важна и интересна история с манной.
* * *
Само слово «манна» означает вопрос. Впервые увидев нечто мелкое, круповидное, как иней на земле, сыны Израилевы говорили друг другу: что это? Ибо не знали, что это (Исх. 16:14-15). Вопрос «что это?» звучит примерно как «манна». Природа этой пищи неизвестна и собственного имени у нее, по сути, нет. Это — чудо и неизглаголанная тайна, т. е. тайна, не могущая вместиться в слове.
Именно такой тайной является и Причащение. Оно не скрывается и не утаивается от людей. Напротив, как и «та» манна, Святое Причастие преподается верующим. Но вот природа этого явления, по слову Амвросия Медиоланского, «Божественным прикровена кровом». Отцы Церкви, говоря о Причастии, отвечали на вопрос «что?», но страхом Божиим удерживались от рассуждений на вопрос «как?». «Духом Святым», — говорили они желающим узнать механизм преложения, и этого ответа должно быть довольно.
Ведь и меньшие чудеса ускользают от нашего пытливого разума. Превращение обычной пищи в нашу плоть и кровь тоже чудесно. Оно может быть описано с использованием множества биологических терминов, таких как «ферменты», «белки», «углеводы», но природа этого процесса сохранит как чудесность, так и божественное происхождение. При всей нынешней осведомленности о внутриутробной жизни плода честный и неглупый доктор и сегодня подпишется под словами Соломона: Как ты не знаешь… как образуются кости во чреве беременной, так не можешь знать дело Бога, Который делает все (Еккл. 11:5).
Манна не падала с неба. Когда роса сходила на стан ночью, тогда сходила на него и манна (Чис. 11:9). Роса не падает в виде дождя, но появляется при перепаде температур. Так и манна называется небесной по причине Божественного происхождения, но не из-за видимого схождения с небес. Наши земные дары на Литургии — хлеб и вино — также не перемещаются в пространстве, но на них призывается Вседейственный и Всемогущий Дух Божий, осенением Которого совершается Таинство.
Книга Исход говорит, что вкус манны был подобен вкусу лепешки с медом. Вкус меда мог напоминать о свойствах земли, в которую шли евреи. Ведь об этой земле сказано, что она «течет молоком и медом». То есть пища странствия вполне соответствует свойствам будущей жизни. Это относится и к Евхаристии. Радость и благодать, свойственные Литургии, — это некие крохи, падающие с небесного стола. По вкусу этих крох можно составить представление о наслаждениях настоящего пиршества.
Книга же Чисел говорит о вкусе лепешки с елеем. Вполне возможно, что манна меняла вкус, приспосабливаясь к каждому едоку. Ведь и другие свойства манны говорят о ее «живом» характере. Так, например, у того, кто собрал много, не было лишнего, и у того, кто мало, не было недостатка (Исх. 16:18). Манну собирали вдвое больше накануне субботы, тогда как собранная больше обычного в другой день она червивела. Это был, в полной мере, хлеб насущный, о котором молятся христиане, то есть хлеб на каждый день (см. Лк. 11:3). Этим хлебом нельзя запастись, для него нет специальных амбаров. О нем нужно молиться каждый день, каждый раз заново.
* * *
Причастие таинственно врачует человеческое естество. Оно принимается, как было сказано Христом на Тайной Вечери, «во оставление грехов». Механизм, как всегда, нам не понятен, но плоды Причащения ощутимы. Стоит признаться, что мы не знаем себя до конца. Сами для себя мы являемся, быть может, самой большой загадкой. Не знаем мы и своей греховности. Часть совершенных грехов осознается как грех и помнится нами. Но это малая часть. Многое ускользает от сознания или забывается. Еще большим мраком покрыты внутренние, во глубине сердца сокрытые беззакония. Эти, возможно, не актуализированные через поступок грехи составляют главную «порчу» человека и опасность для него. Христос в Причащении, как некогда в схождении во ад после смерти на Кресте, сходит в жуткую глубину человеческого сердца и совершает его (сердца) исцеление. Это — тончайшая работа искусного врача. Хирургия глаза в сравнении с этой работой покажется рубкой дров.
Больное грехами сердце исцеляется не вдруг, но постепенно, и необходимость в небесном хлебе не отпадает после его однократного вкушения.
Путешествие по пустыне представляет собой величественную картину, во многих чертах схожую с жизнью верующего человека. Это — длинный и опасный путь, как струна натянутый между землей рабства и землей свободы. Первая — Египет — образ греховной жизни. Вторая — Палестина, Земля Обетованная — образ спасения во Христе и вселения в вечные обители. Переход через Красное море — Крещение, питание манной — Причащение. Питание привязано к путешествию. Манна перестала падать на другой день после того, как они стали есть произведения земли, и не было более манны у сынов Израилевых (Нав. 5:12). Итак, израильтяне уже не ели необычную пищу, поселившись в Палестине. Только золотой сосуд, хранимый в ковчеге завета, имел в себе, среди прочих святынь, некоторое количество манны, взятой на память о прошлых чудесах. Видеть этот сосуд евреи не могли. Там, где он был, во Святая Святых, появляться мог только один человек — первосвященник, да и то лишь раз в году. А что же мы? Питаясь на земле благодатными дарами Христа, будем ли мы лишены их в вечности?
Писание говорит, что нет. В Откровении говорится, что побеждающему будет дана манна сокровенная (см. Отк. 2:17), в противоположность, возможно, «той» манне, которая была явной для всех.
Человек и в Раю должен будет питаться, хотя и не так, как сейчас. Ничем не питаться означает быть самодостаточным и иметь жизнь в себе. Никто из сотворенных существ таким не является. Ангельский мир питается благодатью или, как можно сказать после Григория Пала-мы, Божественными энергиями. Человек совмещает в себе свойства и ангела, и животного. Как животному ему сегодня нужна земная пища. Но, как духовному существу, ему всегда была и будет нужна пища духовная, так как не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих (Мф. 4:4). Нужда в духовной пище подтверждает духовное родство человека с ангельским миром. И о манне в Псалмах сказано: И одождил на них манну в пищу, и хлеб небесный дал им. Хлеб Ангельский ел человек (Пс. 77:24-25).
Святые Тайны Христовы являются истинным Ангельским хлебом, поскольку это хлеб одновременно и земной, и благодатный. Он двояко питает двусоставного человека, питает и его тело, и его душу.
Как планеты Солнечной системы вращаются вокруг Солнца, так жизнь Церкви вращается вокруг евхаристической Чаши. Эта пища дает нам возможность не умереть от специфического голода здесь, в пустыне временной жизни. Она же, эта пища, готовит нас к жизни будущей и еще на земле делает причастниками дара небесного и сил будущего века (см. Евр. 6:4-5).
Во всё время странствования, как заповедь, должны звучать в сердцах христиан слова Спасителя: Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий (Ин. 6:27).
Комментировать