Взрослые и дети! Как спасаться?
Индивидуализм и коллективизм
Ноги человека крепко стоят на земле. Трудно спорить с теми, кто говорит, что человек — существо земное. Но голова человека увенчивает прямую спину и стремится в небо. Нельзя спорить и с теми, кто говорит, что у человека небесное призвание. Душа и тело, вечность и время, мощь и слабость, величие и ничтожество, взятые вместе, — это человек. Но начало небесное и начало земное смешаны в человеке не так органично, как смешаны в тесте мука и вода. «Между землей и небом — война», — пел не так давно, на рубеже эпох, молодой, ныне уже покойный, певец. Внутри человека происходит борьба помыслов и столкновение взаимоисключающих желаний. Долг велит одно, сердце стремится к другому, разум твердит о чем-то третьем. А есть еще обстоятельства, традиции, привычки. Человек — это не струна, натянутая между Небом и Землей. Скорее, это спираль накала между «плюсом» и «минусом».
Если внутри отдельного человека идет борьба и мира в нем нет, то любое человеческое общество по необходимости представляет собой сложную систему противовесов и сдерживаний, призванных не дать внутренним противоречиям накопить критическую массу. Человечество есть некий тлеющий пожар, который нельзя потушить до конца и которому нельзя давать разгореться.
Противоборствующих групп очень много. Есть группы классические, присутствующие всегда, — такие как богатые и бедные. Они могут одеваться по моде и переименовываться в «собственников» и «наемных рабочих», что совсем не меняет сути. Скрыто враждуют внутри человечества мужчины и женщины, отцы и дети. Враждуют оседлые и кочевые цивилизации. Враждуют белые и цветные. Вражды на почве религиозной лучше не касаться мимоходом. И среди всех этих противоречий есть одно, на котором хочется остановить взгляд более пристальный. Противоречие между коллективизмом и индивидуализмом будет в сетке нашего прицела.
«В наше время всё было по-другому. Мы собирались вместе, вскладчину накрывали столы, пели, радовались жизни. Никто не боялся выйти вечером на улицу. Все чувствовали себя, как в одной большой семье. Бедно, конечно, было, вернее — скромно, но очень душевно, весело». Кто не слышал подобных рассказов из уст тех людей, чья молодость пришлась на послевоенные годы?
Одесские дворики, где каждый знает всё обо всех, — яркий пример коллективного бытия. Такое бытие особенно ярко расцветает там, где недавно была война, где все одинаково бедны и где тепло большую часть года.
Совсем другое дело — питерские коммуналки. Это тоже яркий пример, но с некими особенностями. Там холодно, там все бедны неодинаково. Питер — западный город, город-призрак, город-мираж, не долгими столетиями разраставшийся и поглощавший пригороды, а возникший сразу. Московские слободы, кварталы и переулки надеты на исторический центр, как бесчисленные юбки на колоритную купчиху. А Питер вырос под линейку. В нем коллективное бытие вынужденно, но жителям его привита инъекция западного индивидуализма. Каждый хочет жить изолированно от всех, ибо каждый уверен в том, что он уникален и «право имеет». Но все живут вместе, на малых метрах жилплощади, потому что нет возможности разъехаться и замкнуться на «своих метрах». В таких ульях, рожденных необходимостью, праздники вместе не празднуют, угощениями с пылу, с жару не делятся или делятся гораздо реже, чем в одесских (тбилисских, молдавских) двориках. Питер — это индивидуалист западного образца, живущий по принуждению в социалистической казарме. В таких условиях рождается музыкальный андеграунд, писательский талант, психологическая травма, но не здоровая семья. А именно здоровая семья есть камертон здорового коллективизма. Хорошая, то есть большая и крепкая семья — это и есть классический пример совместного бытия в любви, и всякий здоровый коллектив приближается к тому, чтобы быть названным именем «семья».
* * *
Индивидуализм звучит как замкнутость, безразличие к общему делу, сомнение в том, что общее дело вообще возможно. Между тем ценностным ядром индивидуализма является несводимость личности к части коллектива, человеческая уникальность. Человеку нужно быть наедине со своими мыслями и тревогами, личность осознает себя, растет и крепнет в одиночестве. Заставить человека все двадцать четыре часа в сутки быть «на миру» — это пытка. В любом бараке люди стремятся отделить кусочек «своей» территории хотя бы при помощи простыни. Разрезанные на дюжину кусков прежние барские покои превращались в «отдельное жилье» при помощи фанерных перегородок.
Это неистребимое желание жить на своем, пусть небольшом, пространстве раздражало строителей социализма. Они видели в этом явлении ожившее мещанство и психологию, отравленную мелкобуржуазными вирусами. На самом деле — это проявление душевного здоровья, потому что человек не должен растворяться в социуме.
Вот мы и похвалили изолированное бытие, хотя только что хвалили бытие коллективное. Так придется делать постоянно, потому что (цитирую сам себя) любое человеческое общество по необходимости представляет собой сложную систему противовесов, призванных не дать внутренним противоречиям накопить критическую массу. Скажешь: «Индивидуализм — плохо» — тут же найдется аргумент противоположный, говорящий: «Нет, батенька. Вот тут и тут у индивидуализма есть очень даже неплохие стороны». Поспешишь согласиться и по-русски бросишься в другую крайность: «Ну, да! Конечно! Личность свободна. Коллективизм — тюрьма». Но и здесь услышишь в ответ:
«Коллективизм — не всегда тюрьма, иногда совсем наоборот», — и прочее.
Как любой житель Киева, я часто пролетаю над днепровскими водами по спинам мостов, будь то мост Метро или мост Московский. Этакую сложнейшую штуку — мост — никогда не построишь силами отдельного индивидуума. Нужна коллективная работа инженерной мысли, нужны тщательные и сложные расчеты. Затем — упорный и долгий коллективный труд, превращающий тонны железа и бетона в довольно изящное сооружение, соединяющее два берега. Хочешь быть последовательным индивидуалистом — не ступай ногой на любой из мостов, поскольку мост — ярчайшее проявление коллективного труда. В метро, кстати, тоже не заходи. Оно — того же поля ягода. Вряд ли стоит и зажигать лампочку в квартире, поскольку за любой горящей лампочкой скрывается сложнейшая работа электростанций и наличие инфраструктуры: линий передач, подстанций, трансформаторов и т. п.
Логичному индивидуалисту нет места в мире цивилизации. Либо совесть его выгонит из этого мира и запретит пользоваться благами, либо он смирится и умерит критичный пыл по поводу людского муравейника. Правда, есть третий вариант: не логично, а поверхностно и обрывочно мыслящий индивид, говорящий одно, поступающий по-другому и мыслящий третье. Осмысленных шагов от него не жди. А если будешь с ним беседовать, стой от него шагах в двух, ибо сей не умеющий мыслить господин имеет свойство брызгать слюной при разговоре.
Говорят: «Бежим отсюда. Цивилизация испортила нас. На лоне природы мы будем невинны и естественны». Какая чушь! Когда Каин Авеля убил, какая цивилизация его испортила? Не цивилизация испортила человека, а испорченный человек создал соответствующую цивилизацию. Убегая из чадных и дымных городов, что мы несем с собой, кроме рюкзаков и термосов? Страсти свои мы несем, куда бы ни пришли. Стоит пикнику продлиться неделю вместо положенных суток, и проявится всё, чем кто болен. Обиды, ссоры, несогласия по пустяковым поводам… Оставьте отдыхающую группу навсегда жить в лесу — и вскоре прольется кровь, выделится вождь, составятся неписаные законы и правила. Мы будем свидетелями ожившего учебника по истории древнего мира. Поэтому не надо возлагать свои надежды на возврат к простоте, на экологию, на «звенящие кедры» и проч. Если уж и бежать куда, то только в качестве настоящего монаха. Но это дело редкое и достойное Красной книги.
Мы же вернемся к коллективизму и индивидуализму.
Коллективизм свойствен тем, кто живет поскромнее. Своя квартира, тем более свой дом — это показатели хорошего достатка. У нас же десятилетиями, а может, и столетиями, культивировалось понятие «свой угол». После войны, когда люди были рады самому факту продолжающейся жизни, коллективизм был органичен. Пели, пили, гуляли, ели, строили, как одна большая семья. Сегодня уже всё не так. Индивидуалистическое мышление вытеснило все остальные виды восприятия мира. «А мне что с того?» «Почему я?» «Это твои проблемы».
Отсюда и конфликтность нашего бытия. В области сознания мы — яркие индивидуалисты. Но денег нет на отдельное жилье, поэтому живем в общежитиях и снимаем комнаты, и миримся со свекровью на одной кухне, и составляем график уборки одного санузла на восемь душ жильцов. Это — страдание. Чтобы от страдания избавиться, нужно либо срочно разбогатеть, либо изменить сознание.
Быстро разбогатеть вряд ли возможно, хотя именно в эту сторону развернуты напряженные взгляды миллионов. Тем, кому сегодня двадцать, лет пятнадцать назад дядюшка Скрудж изрядно подпортил мозги, мелькая на телеэкране.
Менять сознание — процесс тоже непростой и неоднозначный. Лучше двигать оба эти процесса навстречу друг другу. Но нельзя, нельзя копировать готовые стандарты чужой жизни. То, что кажется естественным в другой среде, не может быть легко перенесено в чуждую почву, поскольку в своей родной почве оно росло столетиями.
Горячие головы, для которых всё прекрасное живет непременно за океаном, предлагают
даже легализовать огнестрельное оружие как яркое проявление неприкосновенности личности. Представляю себе криминальную хронику при условии, что у каждой тещи-свекрухи и каждого зятя-невестки под подушкой револьвер. Вооруженный человек на безлюдных просторах — это начало Америки. Безоружный человек в суете мегаполиса — это конец процесса. Нам, находящимся в конце, нельзя копировать то, что у кого-то было в начале. Мы уже собраны в кучу, уже слеплены в комок условиями быта. Нам предстоит осторожно и любовно разъединяться, а не расчленяться и убегать друг от друга, оставляя за собой кровавый след.
«Мы жили ужасно, пока жили вместе. Жена устала быть буфером между мною и своей мамой. Она непрестанно мирила нас с тещей, ругалась с ней из-за меня и со мной из-за нее. Мы ушли на квартиру. Теперь ходим в гости и даже скучаем друг по другу. Теща страдает оттого, что редко видит внучку. Просит нас вернуться, но это дело решенное. Мы будем жить одни. Будем любить друг друга на расстоянии».
Описанная ситуация имеет миллионы модификаций и сводится к одному принципу. Истинным спасением является возможность маневра. Возможность менять ситуацию, а не замыкаться на единственном варианте. Всё было бы по-другому, умей мы любить. Но мы не умеем, и семейные хроники — ярчайшее тому подтверждение.
* * *
Маму бросил отец. С тех пор «мужчина» и «сволочь» для нее синонимы. Свою единственную дочку она воспитала со всем жаром одинокого сердца и, конечно, в холодной ненависти к похотливым животным, носящим брюки. «Работай, доченька, и учись. Делай карьеру. Будь самодостаточной. Будь независима от мужчин. Не доверяй им и не влюбляйся. Родишь себе ребенка, когда захочешь…» Эти безумные речи вездесущи. Что ждет девочку, выросшую у такой мамы?
Она может делать карьеру и жить с мамой, пока уходящий поезд личного счастья не просвистит в последний раз. Она может возненавидеть маму годам к сорока за испорченную жизнь, но любить маму она не перестанет. На этот симбиоз способно человеческое сердце. Так они и будут жить, то заливаясь слезами любви на груди друг у друга, то шипя и рыча одна другой, что, дескать, «ты мне жизнь испортила» — «я тебе всю жизнь отдала».
Не исключено, что на исходе молодости, на той грани, за которой цветок уже безвозвратно превращается в гербарий, дочка влюбится и будет ответно любима. О! Бедный жених. Он тоже носит брюки, он обладает всеми существенными признаками «похотливого животного». «Он пришел забрать мою девочку, мое сокровище!» — будет думать мать. То, что она и возможный зять — враги, дело решенное. Ее мозги желают дочери счастья, но сердце не привыкло подчиняться мозгам и живет самостоятельной жизнью.
Допустим, брак состоялся, а жить негде, кроме как у тещи. Спираль кошмара раскручивается неумолимо. Допустим, родились дети. «Мама будет нянчить. У мамы есть опыт. Мама всё знает». Их квартира обречена стать камерой пыток и принудительных психологических экспериментов на долгие годы. Разъезжаться-то с нашими заработками доступно далеко не всем. Точкой приложения усилий станет невинный ребенок. На нем будут отрабатываться разные системы воспитания, ему будут пытаться объяснить, кто его больше любит. Он тоже вырастет калекой, хотя ни в чем не виноват.
Допустим, брак распался. Мужичонка нынче хлипкий пошел. Либо пить начнет. Либо тихонько соберет в чемодан галстуки, носки и бритву и сбежит навсегда в неизвестном направлении. Останутся под одной крышей на долгие годы три человека, часто — внучка, дочка и бабушка. Одна будет ворчать старую песню о мужиках, о том, что она всё заранее знала. Вторая… о второй промолчим. А третья будет ненавидеть двух первых и мечтать побыстрее сбежать из дома. Она либо выскочит замуж, как только сможет, либо окунется в одну из субкультур, либо… Бедная девочка. Бедные люди. Бедное человечество.
* * *
Но есть другие примеры. Мой знакомый, осетин по национальности, женился на русской девушке. Привез ее на «смотрины» к бабушке в село. Старушка встретила невесту внука так, будто знала ее и очень долго ждала. «Доченька! Как я рада тебя видеть! Как я давно хотела тебя обнять. Мы так счастливы, что ты пришла в нашу семью. Садись, садись рядом со мной, не стой. Какое счастье!» И она нисколечко не врала. Не было фальши в словах старой женщины. Последующая жизнь доказала искренность первой встречи. Она в тот день сняла с пальца перстень и надела на руку невесте внука, совсем как отец в притче о блудном сыне. Это пример поведения здоровой души, живущей в классической семье. В семье, где женщина — это женщина, мужчина — мужчина, дети — дети. Там есть место греху, страданию, аномалиям. Но мир понятий этих людей тверд и классичен. Когда я говорю, что они живут в мире классической семьи, это означает, что они внутренне, мысленно живут в правильной системе координат. В системе, с некоторых пор напрочь отсутствующей у нас.
* * *
Мы обращаем свой взгляд на Восток, когда хотим увидеть семью в ее правильном виде — многолюдном, подвижном, иерархичном. Дом пристраивается к дому, этаж громоздится на этаж, чтобы всем быть рядом друг с другом. Несколько поколений живут плечом к плечу не только потому, что так легче прокормиться и выжить. Даже в отсутствие войн и трудных времен это — способ существования. Возможно, это идеальная картинка. Тем более идеальная, что бациллы западного мышления успешно размножаются в мозгах человека любой национальности. Еще в конце XIX века философ К. Леонтьев считал среднего европейца «орудием всемирного разрушения». Жизненные стандарты, индивидуальное самосознание — это начинка троянского коня, подаренного всему миру Европой. Поэтому мы не выуживаем факты из реальности, а рассматриваем идеи. Факты же по вкусу можно подбирать и такие, и сякие. Благо, пестрота мира позволяет подтверждать иллюстрациями любую теорию. Но меня интересует баланс между индивидуальным бытием и коллективом.
* * *
Свою заповедную, закрытую от чужих глаз зону человеку хочется иметь уже потому, что у человека есть стыд. Ванная комната и уборная — это необходимейшая проза повседневной жизни, даже сплошь состоящей из поэзии. С ужасом вспоминаю уборные в армии, где три-четыре «очка» в полу не были отделены друг от друга никакими перегородками. Солдаты присаживались с сигаретами в зубах и газетами в руках рядом, справляли нужду, переговаривались. «Бойцы вспоминали прошедшие дни и битвы, где жарко рубились они». Интересно, что я пользовался такими «удобствами» без всякой интеллигентской брезгливости, а сейчас вспоминаю об этом с содроганием. Что-то подобное приходилось читать у Ремарка. Униформа, служба, тем паче война заставляют человека вести себя с животной простотой — простотой, в принципе, человеку не свойственной. Максимальное отвращение к войне, читая Ремарка, я ощущаю при описании обеда в окопах при неубранных трупах. Или там, где описывается живая очередь солдат, ждущих «любви» с полковыми проститутками перед генеральным наступлением. То есть в тех случаях, когда человеческий организм продолжает «жизнедействовать», а личность уже раздавлена или сильно контужена.
Нельзя, чтобы на тебя всё время кто-то смотрел. Космонавты завешивают камеры наблюдения, утомленные неусыпным взглядом с Земли. Кстати, не имея укромных уголков, плавая в невесомости месяцами в окружении одних и тех же физиономий, они — космонавты — по возвращении на Землю отказываются проходить вместе реабилитацию и часто месяцами не разговаривают с товарищами по прошлому полету. Достали! Так мучит человека вынужденный коллективизм.
Есть граница стыда, граница «моей» территории. И в той же самой армии котелок и ложка в походе должны быть свои. С этой точки зрения интересен тот факт, что на Западе, со всем его индивидуализмом и правами личности, родились идеи закрытого и непрестанно наблюдаемого жилого пространства, типа «Дом» или «Старший брат».
Авраам ходил перед Богом. Эти «ходят» перед невидимыми надзирателями. Ходят буквально, в том числе и в «00». Границы стыда стерты: всё, что обычно делается тайно, теперь делается открыто, но не перед Богом, а перед всем честным народом. Происходит ритуальное выворачивание личности наизнанку.
Вывернули, посмотрели, ничего интересного не нашли, выбросили. Так свобода, доходя до крайности, превращается в свою полную противоположность. Как по мне, глиняная хатка с женской половиной, на которую чужой — не суйся, лучше «Дома-2» настолько же, насколько собственный коттедж лучше концлагеря.
* * *
Библия — основа основ и книга книг, но поостережемся внедрять любую библейскую норму в сегодняшнюю жизнь. Молодоженам в древности предписывалось после брачной ночи вывешивать простыни со следами утраченной невинности. Это был предмет гордости, выставленный на всеобщее обозрение. У нас теперь такой священной непосредственности нет. Нам стыдно. Это наша тайна, не имеющая права становиться темой для обсуждения. Конечно, во многих случаях показать было бы нечего. Как раз этого мы не очень стыдимся. Кому какое дело? Нам стыдно вообще свою физиологию делать пищей для чужих глаз. Из прежнего священного материализма, полуязыческого, полуветхозаветного, у нас остались скабрезные шутки перед отправлением молодых в опочивальню, застольный фольклор и т. п.
Шум и гам, продолжающийся несколько дней, тетушки, съехавшиеся невесть откуда, — восточная свадьба на североамериканских широтах. Я вспоминаю фильм «Моя большая греческая свадьба». Жизнь греков-эмигрантов показана глазами американца. Эти глаза всё время круглые. Сложные родственные связи, непрестанный гул, взаимная любовь, не исключающая взаимных обид и разборок, — вот он, Восток, живущий на Западе по старой привычке. У этих людей что свадьба, что похороны — всё по три дня. Человеку дается возможность увидеть несколько поколений людей и себя, втиснутого в эту обойму. Вот те, кто младше меня. Вот только недавно родившиеся младенцы. Вот ветхие старики, которым мои родители целуют руку. Мир представляется текущей рекой. Ты видишь и тех, кто появляется, и тех, кто готов уходить. Целостная картина перед твоими глазами, тогда как одиночка видит лишь свое отражение в витринах и меряет огромную Вселенную только своим куцым аршином.
Там, где свадьба — долгий праздник многих людей, похороны тоже — долгая общая боль. Похороны тоже соберут всех вместе, заставят говорить шепотом, сидеть у тела, молиться, обниматься со многими в скорбном приветствии. Скорбь, разделенная на всех, скоро сменится утешением — родится человек в мир, и семья соберется на крестины, на новую радость.
Многие поколения, живущие вместе, — это питательная среда для послушания, взаимопомощи, несения тягот друг друга.
На Западе свадьба скромная и похороны быстрые. Скупо смахнем слезу, постоим молча, склонив голову, у гроба. И будем коситься на окна: когда же приедет автобус с черной полоской и увезет это отсюда? Потом покушаем, выпьем, скажем «Царство Небесное» и разойдемся. Вот она, черно-белая фотография нашей гадостной действительности. Извиняет только то, что не с нас это началось и не в наших силах всё это быстро исправить.
Церковь есть лечебница и училище. Если она не лечит, то никто не вылечит. Если она не учит, то никто не вразумит. Мы подняли в предыдущих строках большую тему. И сказали лишь малую часть того, что можно сказать по этому поводу или по поводу тем, близких к поднятым.
Пятая заповедь
Настали Иеремиины времена. На какую бы тему ни заговорил, рискуешь сорваться на грозные ноты осуждения, бессилия перед лицом проблем и предчувствия бед, которыми полны слова великого пророка. Мы хотим говорить о пятой заповеди. И что же? Горечь ощущает язык, собравшийся говорить, и горечь эта сильней полыни.
Десять заповедей, которые снес Моисей с горы на двух каменных досках, не делились ровно на пять и пять. Четыре и шесть — так делились заповеди: первая часть относилась к Богу, вторая — к людям. Вторая скрижаль открывалась заповедью о почитании отца и матери. Заповеди — это не смесь и не сумбур. Они логичны, последовательны, связаны изнутри. Мы можем смело, не боясь ошибиться, думать, что неисполнение пятой заповеди делает не возможным исполнение всех остальных, касающихся общежития.
Кровопролитие, воровство, похоть, зависть и всевозможная ложь становятся просто неистребимыми, если мы «перескочим» через заповедь о почитании родителей и не дадим ей должной оценки. Между тем классическое общество распалось, отцы и дети перестали быть теми, кем быть должны, и только в силу биологии продолжают называться прежними именами. А мы не чувствуем опасности и называем черное белым, как будто пророк не произнес «горя» на тех, кто делает это.
Из всех заповедей пятая наиболее нравится родителям. Им кажется, что эти слова обслуживают их родительские интересы и стоят на страже их прав и эгоизма. В действительности это не так. Хотя бы потому, что правильное исполнение этой заповеди предполагает наглядный пример, а значит, совместное проживание нескольких поколений. Я, как отец, должен на глазах своего сына проявить сыновнее почтение к своему отцу, то есть дедушке моего сына. Послушание, уважение, почтение должны быть жизненными принципами, а не высокой теорией. Хорошее дело — на глазах у своего сына мыть ноги, целовать руку, отдавать лучший кусок своему отцу и, следовательно, его дедушке. Это будет лучшим залогом выстраивания в юной душе правильной системы ценностей и залогом правильного отношения к себе в старости. Но для этого, как минимум, нужно, чтобы у твоего отца не было второй семьи, чтобы он не бросил твою маму с тобой на руках и не стал искать счастья с другой женщиной в другом месте.
Много ли у нас семей, где три и четыре поколения живут вблизи друг от друга? Много ли семей, где словосочетание «второй муж» или «бывшая жена» являются кошмарными и нереальными?
Итак, из сказанного уже ясно, что реальность противится, а отнюдь не способствует исполнению заповеди о почитании родителей. Пойдем дальше.
Главные разрушители пятой заповеди — это не строптивые дети, а любящие родители. Это они развращают детей, избавляя их от домашнего труда, сочиняя для них «великое» будущее, лишая их счастья воспитываться в коллективе многих братьев и сестер. Они рожают одного, максимум — двух детей, думая, что уменьшение количества рожденных увеличит качество воспитания. Они превращают детей в домашние «божества» и сами превращаются в идолопоклонников. Весь жар нерастраченной гордости и нереализованных мечтаний такие отцы и матери вкладывают в «воспитание», которое лучше бы назвать погублением или развращением.
Спесивые, изнеженные, заласканные, приготовленные для «великой будущности», эти маленькие эгоисты жестоко разочаруют своих родителей. Те на старости опомнятся и станут, быть может, требовать к себе уважения и почтения, согласно пятой заповеди. Но о каких заповедях можно будет вести речь в доме престарелых или над могилой безвременно погибшего посреди разврата молодого человека?
Отец семейства должен быть капитаном корабля. Мать и жена — помощником капитана или боцманом, хоть и звучит это не по-женски. А дети — юнгами и матросами. Их нужно сбрасывать, как ложных богов, с пьедестала и запрягать в работу. В черном теле, а не в белом воротничке нужно держать их. К труду, а не к карманным деньгам должны привыкать их руки. Если родители этого делать не будут, то они — разрушители пятой заповеди, а значит, и уничтожители всех остальных. Рожденные ими гордецы и лентяи не остановятся на отсутствии почтения к родителям. Они начнут и красть, и убивать, и прелюбодействовать. И некому будет сказать святую фразу из Гоголя: «Я тебя породил, я тебя и убью».
Классическое, или традиционное, общество рождено пятой заповедью. Там, где жена послушна мужу, а дети — маме; там, где старость в почете, а молодость в послушании, эту заповедь знают. Там не увлекаются суетным прогрессом и не готовы из-за открытия электрической энергии отказаться от тысячелетних устоев. Счастье и прогресс не только не являются синонимами. Они даже не рифмуются. Более того, часто противоречат друг другу. Вы избрали прогресс? Что ж, готовьтесь поломать всю свою жизнь до самых корней и разделить судьбу старухи у разбитого корыта. Вы стремитесь к счастью? Изберите в качестве ориентира классические ценности и стремитесь к ним, как бы их не обзывали и не высмеивали в газетах.
Всесильный Бибиков, как свидетельствуют мемуары, не смел присесть в присутствии маменьки без ее на то разрешения. Иначе щеки «хозяина Киева» были бы отхлестаны незамедлительно. Милорадович, герой войны 1812 года, бывал не раз сильно бит отцом за различные грехи. Если в высшем обществе таковы были отношения отцов и детей, то что сказать или подумать о простонародье, где и нравы строже, и верность навыку прочней? Именно такие люди, которые и в генеральских эполетах «съедали» смиренно отцовские и материнские пощечины, построили, укрепили и многократно отстояли нашу страну. Поколение ничтожных людей, людей без святынь и ценностей, людей, за неимением иных целей в жизни служащих плоду своего прелюбодейного чрева, способно в считанные десятилетия растерять и разрушить всё, накопленное столетиями.
Мы видим себя в европейском доме. Да будет известно нам, что этот дом — дом престарелых. Во-первых, потому, что Европа состарилась в войнах, спорах, борьбе за истину. Как старый человек, уставший жить и желающий отдохнуть, Европа уже не живет, но почивает на «заслуженном» отдыхе. Во-вторых, культура Европы — это культура распавшихся семей. Это культура узаконенного разврата, где плохо не столько то, что разврат есть, сколько то, что развратничают не краснея. Это культура, где юноши не имеют авторитетов, а старики — иных целей, кроме путешествий в теплые края.
Европейцы умудрились нарушить все заповеди, не нарушая при этом приличий. Этим-то они и привлекательны миру. Называя войну «гуманитарной операцией», а аборт — «прерыванием беременности», называя воровство «восстановлением справедливости», а разврат — «уступкой требованиям организма», они стали центром притяжения для всех, кто ненавидит Бога, но любит личину приличия. Конечно, заповедь о почтении к родителям не осталась нетронутой.
Пенсионный фонд и социальные службы выполняют теперь то, что должны выполнять по отношению к постаревшим родителям взрослые дети. Умыть руки и сбросить с себя ответственность — вот главная забота современного человека. И этот человек хочет счастья? Нужно выбрать одно из двух. Либо отказаться от счастья, вести жизнь, которую мы ведем, и ждать огня с неба… Либо изменить систему ценностей и повернуться лицом к простым и незаметным человеческим качествам, составляющим сердцевину нашей земной действительности.
По части веры и культуры мы — европейцы. Наши музыканты играют и Гайдна, и Моцарта. Наши ученые ориентируются в мире западных идей с той же свободой, с которой хорошая хозяйка ищет нужную вещь в своем шкафу. Всё, что есть в культуре Запада, понятно нашему сердцу, ибо мы — христиане.
Но мы не полностью отданы Западу. У нашего сердца есть «восточная камера», а у мозга есть «восточное полушарие». Таджикская или афганская деревня, где гостю не показывают лица дочерей, близка нашей душе. Арабская семья, где сын бежит на голос отца, чтобы налить ему чаю или поправить подушку, также должна быть нам близка и мила.
Высшие достижения Запада нам должны быть понятны. Высшие проявления Востока нам должны быть милы. Высшие достижения Запада — это философия, наука и технологии. Высшие проявления Востока — это ценности не спеша живущего человека. Это ценности, связанные с семьей: уважение к старшим, трудолюбие, взаимопомощь, послушание и многое другое.
Технологии, оторванные от морали, поставили мир на грань выживания. Если миру суждено еще пожить, то это зависит от лучших ценностей Востока. «Чти отца и матерь» — одна из них, и не у Запада учиться ее реализации.
Ложные боги жестоки
Ложные боги жестоки. Они требуют всецелого служения и постоянного поклонения. Но чем больше ты им служишь, тем меньше они тебя уважают. В конце концов, твое горькое рабство ложному богу делает из тебя существо униженное и бесполезное. Пережеванный и выплюнутый человек менее всего нужен тем, кому отдал все силы и весь талант.
Так на работе быстро забывают еще вчера незаменимого специалиста. Так революции сжирают собственных детей. Так стремление к славе и популярности оборачивается публичным позором и крахом всей жизни.
Перечень ложных богов довольно объемен. Но кто бы мог подумать, что там есть страничка с надписью «дети». Их тоже можно неправильно любить. Их можно превращать в богов и всю жизнь свою делать одним непрестанным богослужением. Чем это заканчивается? Не спрашивайте. Подумайте сами да присмотритесь к окружающей жизни. В тюрьмах при советской власти на стенах вешали издевательские лозунги, вроде «На свободу с чистой совестью».
Над входом в наши дома престарелых тоже можно было бы повесить плакат: «Здесь находятся те, кто всю жизнь прожил для детей». Этот плакат будет относиться к большинству старичков, которые имели семьи, рожали детей, но не воспитывали их, а служили им.
Наступило время, и повзрослевшие боги сменили шортики на костюмы, бантики на химическую завивку и отправили дряхлых предков подальше с глаз доживать свою старость на казенном иждивении.
Конечно, процентов десять-пятнадцать могли бы написать такой текст: «Я эгоист — жил только для себя. Ни на кого не обижаюсь. Спасибо за кров и тарелку супа». Но таких будет меньшинство. У большинства к и без того горькой пилюле старости и немощи будет добавлена горечь оставленности теми, кому отданы все силы. Фотографии родителей не так уж часто увидишь на стенах наших квартир. В основном домашние «иконостасы» состоят из фотографий «себя любимого» и, конечно, обожаемого чада. Вот вам и лакмусовая бумажка. Вот и симптомы болезни. Эгоисты и идолопоклонники. В качестве идола — плод своего чрева.
«А ну-ка, Оленька, расскажи стишочек».
«А ну-ка, Сашенька, покажи, как мишка ходит».
И Оленька лезет на табурет, Сашенька, насупив брови, идет вразвалочку. А взрослые смеются, их радости нет предела. У них такие умные и талантливые дети.
«Отнеси тарелку в раковину», «застели постель», «убери свои игрушки». Такие речи в адрес домашних богов звучат гораздо реже. В больном сознании родителей, в их фантазиях, плывущих, как мираж, дети сплошь гении. Отсюда — пренебрежение к ремеслам и практическому труду. Ну как же! Мы будем покорять сцену. Мы будем международными дипломатами. Мы будем управлять банком. Рожаем мало, зато одному дадим всё по максимуму. Иностранный язык, фигурное катание, уроки музыки… Вроде бы всё хорошо. Но если в эту муку вложить запас гордости и стремления к исключительности, хоть я и не пророк, перспектива видится мне — хлеб печали.
Стоит поинтересоваться статистикой, но кажется мне, что в арабских странах домов престарелых мало. Может быть, их там вовсе нет. Мне кажется, что шустрые мальчуганы на улицах Каира или Александрии, те самые, которые продают газеты, чистят ботинки или моют машины, и здоровее, и счастливее детей Европы. У них белые зубы и веселые глаза. Они знают десятки фраз на доброй дюжине языков всего мира. Им интересно жить и вряд ли их бабушки и дедушки доживают свой век в казенном доме. Классическая семья, как ни крути, всё же великое счастье, — даже если ты беден.
Этих малышей тоже зачинали в любви, рожали в муках и кормили грудью. Их любят, но они — не боги. Бог Истинный и Единый ближе к этим людям, чем к некоторым из нас, и нам есть чему у них поучиться.
Дохристианское воспитание
Мышление ассоциативно. Стоит произнести «христианское воспитание», как в сознании вспыхивает ряд картин. Это классные занятия по Закону Божию, освоение молитвослова, служба в храме, чтение катехизиса. Выучить десять заповедей, запомнить блаженства евангельские, молиться утром и вечером — это и многое другое, несомненно, входит в крут понятия «христианское воспитание».
Но нужно признаться, что подобное изучение ставит целью воздействовать на ум, а затем через ум — на душу. Это всего лишь часть необходимой воспитательной работы. Собственно, это более образование, чем воспитание, т. е. более сообщение полезной информации, чем привитие ученику жизненно важных навыков.
Свойство жидкости — принимать форму наполняемого сосуда. Сосуды же бывают самых неудобных и вычурных форм. Они бывают внутри грязны или просто дырявы. Оттого и результаты обучения детей Закону Божию бывают пугающе далеки от ожидаемого.
Ребенок выучил молитву Господню, ознакомился со священной историей, научился изображать на себе крестное знамение, только вот помогать по дому не хочет, дерзит, лжет по временам. По мере взросления может пробовать курить, баловаться пивом, заслушиваться «попсой». Может, наконец, взбунтоваться против Церкви и перестать ходить на службы. Реакция родителей колеблется между несколькими вариантами. Это может быть обида и удивление: «Как ты можешь?! Ведь ты верующий». Это может быть категоричное: «Он бесноватый. На отчитку его!» Или поиск виноватых: «Друзья плохие. Телевизор влияет. Улица испортила».
Нужно со всей решительностью заявить, что насыщение ума христианскими знаниями автоматически человека лучше не делает. Необходимо воздействие на все стороны личности. Нужна благоразумная строгость, трудовое воспитание, закалка воли, добрые примеры и еще многое другое. Послушание родителям, уважение к старшим, благодарность, трудолюбие, скромность, терпение, щедрость и т. д. не являются сугубо христианскими добродетелями. Эти и другие добрые качества культивировались в разных традициях. Ту сумму добродетелей, которую можно найти во «всемирной копилке нравственности», вернее, ту ее часть, которая не противоречит Евангелию, нужно прививать детям до устного наставления в вере. Этот процесс я условно называю «дохристианским воспитанием».
Говорить на эту тему вдохновляет апостол Павел. Он сказал, что не духовное вначале. Не духовное прежде, а душевное, потом духовное (1Кор. 15:46).
Да и богословы наши, составляющие катехизисы, говорили, что «естественное» откровение предшествует «сверхъестественному». Прежде чем раскрыть Святую Книгу, нужно всмотреться в окружающий мир. За фасадом его гармоничной сложности нужно вначале почувствовать руку Великого Художника. Тогда семя Писаний ляжет на вспаханную почву.
Итак, с чего же нам начать разговор о добродетелях, предшествующих благодати? Начнем с трудолюбия.
Отучая человека от лишних забот, Христос приводил в пример птиц небесных. Они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, но Отец Небесный питает их. Может показаться, что это проповедь безмятежности. Разуверят нас те, кто наблюдал за жизнью пернатых. Поиск пищи, строительство гнезда, кормление детенышей, бегство от хищников, перелеты в теплые края — всё это делает птичью жизнь и хлопотной, и тяжелой. Речь идет не о беззаботности, а о ежедневной зависимости от Бога. Птица никак не может себя обезопасить на будущее. У нее нет ни пенсии, ни других социальных гарантий. Она не может сдавать свитые гнезда в аренду и жить на проценты. Не может замораживать червячков в холодильнике. Птицы трудятся ежедневно, и только в этом залог того, что Бог питает их.
Человек также должен быть всю жизнь деятелен. Райская заповедь «возделывать и хранить» говорит о том, что Господь создал не сибарита, а деятельное существо.
Если мы, например, из жалости не приучим ребенка трудиться (дескать, вырастет — наработается), то услуга эта будет похожа на «услугу» китайских царей своим дочерям. Чтобы подчеркнуть их благородство, им туго бинтовали ноги, так что девочки вырастали изуродованными, не могущими ходить. Затем их всю жизнь носили на руках и в паланкине, давая понять, что их высокое происхождение чуждо всякой работе, даже хождению по земле. И наши дети рискуют приобрести неисправимое душевное уродство, если не будут с малых лет застилать свою постель, убирать после еды посуду, складывать игрушки на место и так далее.
Заповедь о труде всеобъемлюща. Она касается всех, в том числе и тех, кто родился в богатой семье и ни в чем не нуждается. Такой человек должен трудиться не для того, чтобы прокормить себя, но для того, чтобы оставаться человеком, а также для того, чтобы чувствовать сострадание к тем, кто гнет спину ради куска хлеба. Известный филантроп XIX века доктор Ф.Гааз, сострадая каторжникам, идущим по этапу, и желая почувствовать себя в их шкуре, специально в неудобной обуви прохаживал огромные расстояния. Испытав их боль как свою, он добивался смягчения участи несчастных.
Умный миллионер заставит сына на лето устроиться почтальоном или разносчиком пиццы. В таком случае у миллионера будет больше уверенности в том, что, повзрослев, сын не разбазарит, а умножит наследство. Так, к примеру, отец легендарного киевского головы XIX века И.Фундуклея, прежде чем оставить сыну огромные сбережения, до тридцати лет продержал его на мелких канцелярских должностях. Расчет оправдался. Фундуклей-младший умножил отцовский капитал и чрезвычайно мудро и человеколюбиво им распорядился.
Есть сербская сказка об одном короле, который попал в кораблекрушение с женой и дочкой. Их выбросило на берег в неизвестной стране. Там, не зная ремесел, они стали пасти чужих овец, проводя жизнь нищенскую. Случилось, однако, королю той страны искать невесту своему сыну. Обошли королевство, увидали всех девиц и выбрали ослепительно красивую беднячку, дочку пастуха. Царевич предложил ей руку и сердце, но отец девушки поставил ультиматум: дочь не отдам, пока ты, царевич, не выучишь одно из ремесел. Царевич возмутился, но подчинился воле будущего тестя. Он научился плести циновки. Сплел две штуки и опять пришел свататься.
— Сколько стоит одна циновка? — спросил пастух.
— Два гроша, — ответил царевич.
— За сколько времени ты их сплел?
— Задень.
— Четыре гроша в день… — подумал старик. — Ладно. Бери мою дочь.
— Спасибо, отец. Но теперь объясни, зачем тебе все это? Ведь я — царевич. Мне нужно будет управлять страной, а не плести циновки.
— Эх, сынок, — отвечал пастух. — И я был королем. Но если бы умел хотя бы плести циновки, то после потери царства моя семья жила бы чуточку лучше.
Эту сказку в силу ее универсальности можно рассказывать на уроках труда, истории, этики или на внеклассных занятиях.
* * *
Овладение ремеслом ставилось в обязанность всем еврейским юношам, посвящавшим себя изучению Закона. Именно так апостол Павел овладел своим ремеслом (шитьем палаток), благодаря которому ничто не препятствовало благовествованию: он кормился трудами своих рук и не давал повода упрекать его в корысти. Не один год он прожил в Аравии, добывая пропитание своим ремеслом, столь нужным каждой бедуинской семье. Об этом в Писании есть только одна строчка: Пошел в Аравию, и опять возвратился в Дамаск (Гал. 1:17). За этой текстовой скупостью — годы аскетической жизни, молитв, изучения Писаний.
«Не делай из слов Закона ни золотого венца, ни лопаты», — говорили законоучители. То есть — не превращай Божественное Писание ни в способ прославиться, ни в средство заработка.
Актуальны эти слова и для нашего времени. Эпоха выдвигает своеобразный социальный заказ. Обществу нужны священники-врачи, священники-педагоги как для более глубокого проникновения духовенства в жизнь мира, так и для большей независимости священника от людской жертвы за службы и требы.
Если бы человек был потомком обезьяны, он никогда бы не ел хлеб. Не только потому, что не додумался бы. Просто незачем было бы так тяжело и долго трудиться ради насыщения. Быстрее и легче было срывать то, что свисает с деревьев, и выкапывать то, что растет из земли.
Хлеб — самая привычная пища человека, и он же — самая трудно дающаяся пища.
Есть латышская сказка об одном пастухе, которого обессилевший от голода волк попросил есть. Пастух дал волку большой кусок хлеба.
— Какая вкусная у вас, людей, еда, — сказал волк. — Если бы мы ели такую еду, то не нападали бы на ваших овец. Как ее делают?
— Это история долгая, — сказал пастух. — Вначале надо землю вспахать.
— И можно есть?!
— Нет. Погоди. Потом нужно землю засеять.
— И можно есть?!
— Да погоди ты. Я же сказал — это история долгая.
И пастух продолжил рассказывать волку длинную цепочку сельскохозяйственных операций. О том, как нужно ждать урожая, потом жать, скирдовать, молотить, сушить, молоть, печь… Волк то и дело ввязывался с вопросом: «И можно есть?» А в конце сказал: «Вкусная у вас, людей, еда, но трудная. Видно, будем мы на овец ваших нападать».
Сказка эта не для волков, а для людей. О том, что еда у нас вкусная, мы знаем. А вот о том, что она у нас трудная, — забываем.
Вся жизнь человеческая — это смесь трудного и вкусного, трудного и красивого. Огромный труд стоит за светом обычной электрической лампочки или за струей воды из крана. Этот чужой труд нужно ценить, а лучший способ — трудиться самому.
Легко пачкается только то, что выстирано мамой. То, что выстирал и выгладил сам, бережется тщательнее и пачкается неохотно.
* * *
Как вы заметили, мы ничего пока не говорим о посте и молитве, о Страшном Суде и будущей жизни. Но вряд ли кто-то дерзнет заявить, что сказанное выше христиан не касается. Это — как бы «скрытое Евангелие», согласная со словом Божьим нравственность, усвоив которую, можно идти выше. Ведь для того, чтобы «обожиться», надо вначале «очеловечиться».
Впрочем, тема связи труда и воспитания касается и Личности Господа Иисуса Христа. Праведный Иосиф Обручник был «древоделом» по профессии, то есть, по-нашему, плотником. Им Христос был обучен держать в руках долото и стамеску, сверло и рубанок. Столярные и плотницкие инструменты с тех пор доныне почти не изменились. Сын Божий тяжело зарабатывал Свой хлеб. Его спина и руки знали, что такое мускульная усталость. Прежде чем на Кресте Его глаза были залиты кровавым потом, трудовой пот выступал на Его челе.
Всё это настолько восхитительно и трогательно, что ради подражания Христу стоит овладеть столярным или плотницким делом. Старец Паисий Святогорец так и поступил, освоив в юности все инструменты, которыми работал Господь.
Мысль об этом очень утешительна для преподавателей трудового обучения. Если учитель верующий, то, ничего не говоря о Боге, но лишь подразумевая трудовое детство и юность Христа, он может превратить свои уроки в уроки Закона Божия.
Ведь не только ум впитывает открыто преподаваемую информацию. Гораздо более сердце впитывает тайно, невысказанно передаваемый опыт. И пусть плоды этого «сердечного сеяния» проявятся не сразу, они будут прочнее и долговечнее голого умственного знания.
* * *
В одном из своих многочисленных творений святитель Николай Сербский писал, что если бы некий юноша спросил его, что нужно сделать для здоровья своей души, то он ответил бы: «Возьми на себя попечение о ком-то». Ведь если человек ни о ком, кроме себя, не думает, то он или уже духовно мертв, или стоит на краю пропасти. Как же практически научить юного человека сопереживанию, отзывчивости, жертвенности?
Можно, к примеру, отправляя ребенка в школу и давая ему с собой бутерброд или яблоко, сказать: «Не ешь один». И яблоко, и бутерброд можно сразу разрезать надвое, чтобы легче было поделиться. Этот навык пригодится любому парню во время воинской службы. Армейские судьбы тех, кто «точит» печенье под одеялом, и тех, у кого «хлеба горбушка — и та пополам», складываются диаметрально противоположно. Не оттого ли эгоистки-мамаши, воспитавшие в одном экземпляре эгоиста-сына, так боятся отдавать его в армию?
Плохо, если отец или мать курят. Но еще хуже, если они выбрасывают окурки за окно автомобиля или под ноги на прогулке. Это неуважение ко всем, кто идет той же дорогой, и особенно к дворнику, который эту дорогу по утрам метет.
Убрать за собой мусор после пикника, тщательно затушить костер — всё это очень воспитательно. В этом есть и уважение к людям, которые придут сюда отдыхать после нас, и бережное отношение к природе.
Там, где жизнь сурова, а человеческие жилища далеки друг от друга, заботливые мысли о незнакомцах, о случайных путниках — залог выживания. Для них на зимовьях оставляются еда и спички. Ради них в горах, уходя, не запирали двери и оставляли на столе хлеб. Но городская культура выветривает из жизни мысль о ближнем, тревогу о нем. Значит — дело за воспитанием.
Всё, что окружает нас, сотворено Богом или сделано людьми. Люди построили дома и вымостили дороги. Небо, земля и источники вод со всем, что живет в них, — дело Божие.
* * *
В любом одуванчике, в любом майском жуке больше творческой премудрости, чем в «Титанике» или «Шаттле». Человек должен любить мир и удивляться ему. Как ни мала Земля в просторах космоса и как ни микроскопичен человек на планете, всё же ради него — человека — и Млечный Путь, и смена времен года.
Епископ Каллист (Уэр) говорит, что слова «не ломай деревья» могут быть заповедью для современного человека.
Адам был сотворен последним и введен в уже готовый мир, как царь — в построенный дворец. И на него легла ответственность за всё, сотворенное ранее. Эту ответственность с Адама и его детей никто не снимал.
Не нужно впадать в крайности восточных учений, таких, как джайнизм, где люди метут перед собой метлами дорогу, чтобы не раздавить жучка, а рот закрывают марлей, чтобы не проглотить мошку. Но и относиться к миру, как безмозглый тиран, — нельзя.
Схиархимандрит Софроний в книге о старце Силуане вспоминает такой эпизод. Они со старцем шли по одной из крутых афонских троп. В руке у Софрония была палка, и он, махнув ею, ударил по кусту. Подрубленная ветка повисла, а старец посмотрел на ученика. В его взгляде была скорбь и вопрос: «Зачем?»
Этот же вопрос надо задавать ребенку, обрывающему цветы, чтобы через пять-десять минут их выбросить. Дело не в том, что растению «больно», а в том, что мир — это наш дом, и вести себя в нем надо подобно мудрому хозяину.
Кстати, Господь, по мысли еврейских толковников Закона, и сотворил человека одного, а не сразу множество, как Ангелов, чтобы каждый из нас чувствовал на своих плечах святую тяжесть персональной ответственности за мир.
* * *
Выше мы немного сказали о труде. Этот разговор требует логического продолжения в теме пищи. Труд и еда неразрывно связаны. Классическое Павлово «кто не работает, тот не ест» полюбили даже в Советском Союзе. Цитата из Нового Завета без указания книги, главы и стиха висела в виде транспарантов на многих улицах страны «победившего социализма».
Некоторые другие цитаты из прошлого нам также сегодня могут пригодиться. «Хлеба к обеду в меру бери. Хлеб — драгоценность. Им не сори». Этот плакат из школьной столовой моего детства я бы повесил и в современных школах.
Есть древний рассказ о двух монахах, живших недалеко друг от друга. Один из них возделывал огород и ел то, что выращивал сам. Рядом тек ручей, откуда монахи брали воду. В этот ручей монах-огородник выбрасывал по временам пищу, которую не съел. Второй заметил это и стал подбирать недоеденное (это были бобы). Как-то, собрав бобы, он промыл их и переварил, добавил чего-то еще и пригласил соседа в воскресенье на трапезу.
— Нравится ли тебе моя еда? — спросил он соседа.
— Да, очень, — отвечал тот.
— Прости, но это то, что ты выбрасываешь.
Устыдившись, монах с тех пор готовил столько, сколько мог или хотел съесть.
Пищу нельзя выбрасывать. Это — дар Божий. Грешно искать нового, если не съели старое. Сегодняшние дети, по вине взрослых, страшно разбалованы в этом отношении. Без исправления ситуации в этом вопросе мы ни шагу вперед не сделаем в нравственном воспитании, сколько бы молитв мы ни выучили.
Лучшая и вкуснейшая еда — это не чипсы, не шоколадные батончики, а хлеб, молоко и овощи. Лучшее питье — не «кока-кола» и не «спрайт», а вода. Чтобы это понять, нужны голод и жажда. Голод, как известно, — лучшая приправа.
Ребенку нужно вернуть вкус обычной пищи. Ян Амос Коменский говорил, что если ребенок просит есть, надо дать ему хлеба. Если ребенок не хочет хлеба, значит, он не хочет есть. Это разбалованная гортань хочет новых ощущений. И именно здесь одна из причин нервности, своеволия, капризов.
Современный человек вообще жует всё чаще и постепенно приближается по частоте работы языка и челюстей к травоядным. Сигареты, кофе, жвачки между приемами пищи — это каскад вкусовых ощущений, без которых многим уже не обойтись. Без сомнения, это разновидность рабства и отступления от естественности.
Когда взрослые спрашивают, как поститься их детям, я думаю, что не творог и яйца должны в первую очередь исчезнуть из рациона на сорок дней. В первую очередь должны исчезнуть конфеты, пирожные, жвачки. Должно исчезнуть всё, развращающее вкус и портящее одновременно зубы и желудок. Кстати, и телевизор на время поста было бы недурно завешивать «траурной тафтой». Но об этом позже.
* * *
Человек — существо словесное. О том, что «словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести», достаточно сказано у поэтов и писателей. Но в практическую область, в сферу воспитания тема правильного и аккуратного отношения к слову проникла слабо.
Во-первых — «волшебные слова». «Здравствуйте», «пожалуйста», «спасибо», «будьте здоровы», «всего вам доброго» — эти простые и необходимые атрибуты речевого этикета должны быть заучены раньше и лучше таблицы умножения.
Во-вторых — слово надо держать. Наша говорливая эпоха уже приучила людей к тому, что можно говорить и не делать. Этот антипринцип прослеживается на всех уровнях: от невыполнения предвыборных обещаний до подросткового «приду в десять», хотя придет в двенадцать. Слово надо держать в отношении любых обещаний и обязательств. Сказал «верну» — верни. Сказал «завтра» — значит, завтра, а не через неделю.
Приучая себя самих, своих детей и воспитанников бережно и точно обращаться со словом, мы тем самым облегчаем себе и им стояние на Страшном Суде. Ибо «от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься».
Умение правильно пользоваться речью неразрывно связано с умением молчать.
Язык по временам нужно прикусывать, чтобы:
— не выболтать чужую тайну;
— не лезть с советами, когда тебя не просят;
— не перебивать собеседника;
— не встревать в чужой разговор.
Древние сказали, что у человека язык спрятан за двойной преградой — губами и зубами — для того, чтобы не каждое слово слетало с языка. Кстати, умеющий молчать, как правило, в словах точен. Его речь — доношенный ребенок. Учиться этому можно у спартанцев. Это их матери, отправляя сыновей на войну, давали им щит и говорили только: «С ним или на нем». Однажды враги прислали спартанцам угрожающее письмо. Там говорилось, что если противник ворвется в Спарту, то женщины станут рабынями, мужчины умрут, дома сгорят, богатства будут разграблены. Спартанцы ответили: «Если».
Умение молчать собирает воедино рассеивающийся ум. Собранные, как лучи в линзе, мысли согревают сердце. И уже тогда в сердце рождаются нужные слова, ибо от «избытка сердца говорят уста».
В Писании эта тема раскрыта глубже всего у апостола Иакова, в соборном послании (Иак. 3:1-12), а также в многочисленных притчах Соломона. Например: От всякого труда есть прибыль, а от пустословия только ущерб (Прит. 14:23). Кроткий язык — древо жизни, но необузданный — сокрушение духа (Прит. 15:4). Язык глупого — гибель для него, и уста его — сеть для души его (Прит. 18:7).
Отметим, что тексты эти не содержат догматов веры, но одни лишь правила жизни. С ними и неверующему трудно не согласиться. Так, извлекая из Библии нравственные уроки, мы, быть может, впервые открываем ее человеку и поселяем в нем уважение к Писанию.
Теперь несколько слов о телевидении. Само по себе это лишь средство, и люди наполняют его тем, чем питается их сердце. Если сердца людей питаются прахом, сплетнями и страстями, то на ведущих каналах трудно найти что-либо другое.
Хотя при изобретении способа передачи образа на расстоянии (телевидение) первой картинкой был православный крест.
Известен следующий случай. При прокладке по дну Атлантики кабеля для информационной связи между Старым и Новым Светом континенты обменялись приветствиями. Из Европы пришло: «Свобода. Равенство. Братство». Из Америки ответили: «Иисус Христос вчера и днесь Тойже и во веки». Очевидно, что дело не в кабеле, а в том, кто о чем думает из числа людей, отправляющих информацию. Так и наш телевизор. Неокрепшему человеку он может сформировать уродливую картину мира. Кулачные и огнестрельные разборки, прожигание времени в ночных клубах, постельные упражнения и т. п. в реальной жизни занимают вовсе не так много места, как им отводится на экране.
В жизни реальной есть все жанры: трагедия, драма, фарс, комедия, боевик. Только смонтированы эти разножанровые части так, что любому киномэтру слабо скопировать. И реальность всегда превосходит фантастику своей неожиданностью.
Человек приходит в мир не по своей воле. Перед ним стоит задача понять мир и найти себя в нем. О том, что жизнь — это не загородная прогулка, нужно осторожно говорить человеку с ранних лет. Кроме журнальных и киношных красавиц, есть больницы, есть немощная старость. Кроме дорогущих костюмов «от кутюр», есть ужасающая бедность, до сих пор охватывающая полмира. Всё это, впрочем, тоже может быть на экране. Тюрьмы, кровь, смерть. Несправедливость, отчаяние, агония. Но в том-то и дело, что телеэкран чаще всего или путает, или смешит, или рождает грезы. А всё это плохо помогает воспитанию. От сладкого не только портятся зубы, но и расстраивается аппетит. От телевизора не только болят глаза, но и извращается мировоззрение.
Вообще, подход к телевидению вместим в два слова: избирательность и дозирование. То есть смотрим недолго и только то, что одобрили взрослые.
Всё вышесказанное рождает еще одну тему. Ребенок — вовсе не просто объект воспитания. Он еще и субъект действия и познания. Он — неповторимая личность. Разные глыбы мрамора по-разному реагируют на молоток скульптора. Неужели дети одинаково реагируют на воздействие взрослых? Конечно, нет. К каждому нужен свой подход, нужна педагогическая чуткость. Может быть, в желании воспользоваться готовым шаблоном кроется ошибка многих родителей и педагогов. Ребенок хочет любви и чувствует ее или ее отсутствие тоньше, чем глаз чувствует соринку. Любая строгость простится и любое лишение будет не в тягость, если сердце ребенка будет чувствовать любовь наставника. Без любви в воспитание лучше не соваться.
И еще — не стоит браться за труд воспитания, если сам не хочешь учиться, если уверен, что всё знаешь.
Воспитание — это всегда диалог. Словесный или бессловесный, но — диалог. Учитель продолжает учиться, и только тогда может увлечь ученика, раскрыть заложенное в нем и общаться на уровне «от сердца к сердцу», а не «от мозгов к мозгам» или «от розги к заднице».
Затронув тему диалога, вспомним о том, что Сократ учил разговаривая. Он спрашивал, слушал внимательно, думал, отвечал на вопросы. Прогуливаясь и беседуя, проводили занятия учителя легендарной платоновской Академии со своими учениками.
Наш мир искусство диалога потерял. Сегодня, чтобы провести дебаты, соперникам нужен судья, медиатор. Он будет задавать регламент, давать и отнимать право слова, утихомиривать. Иначе дебаты превратятся в птичий базар. Все будут галдеть, перекрикивать, перебивать друг друга. А потом еще и подерутся.
Нам нужно возвращать в жизнь искусство диалога, и учитель (родитель), беседующий с учениками (детьми), может научить их самих уважать, выслушивать собеседников.
Вот мы уже сколько всего сказали и вспомнили. А между тем еще не объяснили смысл молитвы «Отче наш» и не научили ученика креститься. Хотя мы говорим о христианском воспитании. Простите, о «до-христианском» воспитании, но таком, которое создает человеку личностно-нравственный фундамент. Потом на этом фундаменте строй: хочешь — собор, хочешь — маленькую часовню. Подуют ветры, польются воды, упрутся в строение и не повалят его. Потому как — фундамент есть.
* * *
Каждый мальчик хочет быть храбрым, ловким и мускулистым. Каждая девочка хочет быть красивой до неотразимости. На реализацию этих желаний работает спортивная индустрия, косметическая промышленность и медицина, да и мало ли еще кто. Но нам стоит помнить, что гораздо больше красоты и силы мышц человеку нужна будет в жизни сила воли. Эта внутренняя, то запрещающая, то повелевающая сила способна худенького парнишку сделать храбрее любого бойца, а трудолюбивому середнячку подарить больший успех, чем талантливому разгильдяю.
Сила воли воспитывается там, где чувство долга и ответственности заставляет делать то, что не хочется, и там, где нравственный закон запрещает делать то, что хочется. Хочется похохотать на физкультуре над неудачным прыжком товарища. Но ведь ему обидно, и значит — нельзя. Не хочется пылесосить в комнате или выносить мусор, но это твои обязанности, и значит — надо.
Нить накала нашей жизни горит между полюсами «хорошо» и «плохо». На первой стороне размещен императив «надо» (хотя не всегда хочется). На второй — «нельзя». Если же мы позволим себе жить по-прежнему, «хочу — не хочу», то из реки, текущей между двух берегов, жизнь превратится в бесформенную и бесполезную лужу.
* * *
Какой лозунг можно начертать на знамени юноши? Один из хороших вариантов — «учись у всех». Учиться нужно всю жизнь, и привить любовь к этому нужно с детства и юности. Один из твоих друзей бегает по утрам — учись у него этому. Другой — самозабвенно учит один или два иностранных языка. Вот и еще добрый пример для подражания. Кто-то аккуратен в одежде. Кто-то нетерпим к несправедливости. Кто-то учтив со старшими. Все люди — это книги. Большей частью непрочитанные, пылящиеся на полке. «Учись всему доброму, что видишь в друзьях и знакомых», — так сказал бы я юноше, желающему жить правильно.
* * *
— Батюшка, мой сын совсем от рук отбился. С женой разошелся, пьет…
— Батюшка, помолитесь о моем сыне. Грубый стал, дерзкий. Никого не слушает. Работу бросил…
— Ой батюшка. Что с моей дочкой делается? Стыдно сказать…
Подобные жалобы и просьбы священники выслушивают чаще, чем рядовой гражданин — прогноз погоды. Но отмаливать 25-летнего неправильно живущего человека — это отмывать грязь, копившуюся двадцать пять лет. Труд — более нелегкий, чем «из болота тащить бегемота».
Церковь не действует магически: отчитали — всё прошло; в храме был — и всё в порядке. Детей нужно воспитывать.
Будем считать, что мы всего лишь открыли тему.
Чтобы спасти ребенка, нужно вначале спасти взрослого…
Люди, умеющие составлять точный прогноз погоды, обязаны разбираться в вопросах нравственности. Об этом ясно говорится в Евангелии. Различать лице неба вы умеете, а знамений времен не можете (Мф. 16:3). Хватает ума предсказать дождь или засуху — должно хватить ума и на различение явлений духовных. Мы с нашими ежедневными прогнозами, метеорологическими службами и спутниками погоды так далеко зашли в изучении мира, что на Суде будем безответны. Лицо неба и земли мы научились различать прекрасно. Отсутствие духовного разума в таком случае приобретает характер осуждающий и угрожающий. Та цивилизация, которой мы гордимся и которая временами грозит нам небывалыми проблемами, повышает к своим создателям нравственные требования. Уж что-что, а то, что у нас, людей, ума не хватает, что мы глупые и поэтому, дескать, грешили и ошибались, сказать никто не сможет. Умные мы, и даже очень, только не в ту сторону. Лицо неба и земли различать научились, а с собой разобраться не можем.
Для диагноза медицинского важно всё: и малейший прыщик, и покраснение глаз, и беспокойный сон. Так же важны бытовые «мелочи» в оценке духовного состояния. О чем говорим, во что одеваемся. Всё это — важные признаки внутреннего состояния. Компьютеризация, пластиковые паспорта и пресловутые три шестерки теряют свою важность, мнимую или действительную, стоит обратить взор на простые черты повседневности, осознанные как диагноз или пророчество.
Многое из того, что мы раньше считали нормальным, сегодня размылось. Вот вы, например, можете себе представить в 70-х годах курящую крестьянку? Представить, чтобы женщина в селе шла по улице и курила? Нет, не можете. Сельская молодица с «примой» в зубах — знак глубокого сдвига в психологии людей. Появились многие вещи, которые ранее были просто невообразимы. В одежде, в речевом этикете, в других вещах. Вот такая простая вещь: курить — грех или не грех? Одни скажут — это страшный грех, другие — это простительный грех по сравнению с остальными, третьи скажут, что это вообще не грех. Но однозначно то, что сдвиг произошел. Человек не мог раньше чего-то сделать — ему было стыдно. Но вот прошло немного времени — и уже не стыдно. А еще немного времени пройдет — и уже будет стыдно так не делать.
Помню, пришли две девушки на причастие. Милые с виду, свежие и невинные. Так, по крайней мере, казалось. Исповедались, пошли к Чаше. Открывают рот, а у каждой во рту, на языке — металлический шарик. Об него лжица звякает при причастии. Откуда это? Что это за ужас? Где глаза у матерей, где их мозги и совесть? Ведь виноваты матери! И отцы, конечно. Нужно быть до конца сумасшедшим, сгнившим от разврата человеком или просто животным, чтобы не замечать такие вещи у детей, а заметив, не реагировать. Если вы хотите поговорить об антихристе, то обратите внимание на подобные детали. Они поважнее будут, чем карточки из пластика и цифры «шесть».
Или еще пример. Парень хочет быть крестным отцом. Приходит на беседу. Весь в наколках. Мочки ушей, шея, руки — всё в наколках. Говорю: «Хочешь быть крестным?» Говорит: «Хочу». Страшно отогнать человека, отругать и оттолкнуть. Может, это был его единственный шанс на воцерковление, и все твои добрые дела потеряют цену, если ты его оттолкнешь. Но когда он пришел причащаться и открыл рот, то всем стало плохо — и дьякону, и мне, и пономарю. У человека язык разрезан сантиметров на пять и раздваивается, как у змеи! Как можно дойти до такого безумия?! А ведь он не один такой. Ветхий Завет строжайше запрещал всякие рисунки и надрезы на теле. А мы умудрились испортиться из-за того, что Новый Завет возвестил нам прощение. Прощение и любовь многие поняли как безнаказанность и, соответственно, повод к греху. Вот это бытовое сумасшествие пугает меня гораздо больше всяких цифр, в том числе — шестерок. Прислушайтесь, о чем люди говорят, что обсуждают, к себе прислушайтесь — и вам станет страшно. У Гамлета дядя отравил отца и на матери женился. Гамлет сказал: «Прогнило что-то в Датском королевстве». А у нас кто кого убил и кто на ком женился в обход закона, что всё так прогнило? И при этом мы продолжаем мечтать о беспримесной, стопроцентной святости. Рассуждаем о бесстрастии, читаем книги отцов. А рядом, через стенку, воскрешаются древние языческие культы. Диавол сеет людей, как пшеницу. Мне очень больно осознавать это и об этом говорить.
Антоний Великий говорил, что наступит такое время, когда десять больных соберутся вокруг одного здорового и скажут ему: «Ты самый больной, потому что не похож на нас». То есть деградация моральных принципов может привести к тому, что стыдно будет не грешить. Скажут: «А чего это ты? Мы всё это уже познали, постигли, поняли, ощутили, нам уже надоело, а ты еще не начал». И человек вынужден будет грешить за компанию. За компанию трудно не грешить. Паисий Афонский говорил, что если на светофоре соберется толпа людей и все пойдут на «зеленый», то тебе останется только ноги передвигать. Толпа сама тебя понесет. Те же механизмы действуют и в вопросах моральных. Вот под таким прессом находятся наши дети. Им может быть стыдно, что они невинны, они могут как тяжесть и неполноценность ощущать свое целомудрие! Не Содом ли это ожил и воцарился? При этом, чем больше город, тем больше схожих с Содомом черт. Мы продолжаем называть Киев святым городом и матерью городов русских. Москва для нас — белокаменна, и церквей в ней — сорок сороков. Но это — долг памяти и исторических ассоциаций. Если содомской идеологии где-то уютно, то именно в Москве, Киеве и подобных мегаполисах.
* * *
Меня занимает следующая мысль. Каждое новое поколение детей лучше, чем те, кто их родил. Детей родили люди взрослые, уже с актуализированным опытом греха. А эти невинными родились, в них греха нет, то есть личного греха. В них есть грех как семя, но не грех как факт. (О том, что грех есть некое семя, мы говорим в молитвах: семя тли, т. е. тления, во мне есть.) А потом, когда жизнь проживают, доходят до старости, то говорят: «Э, да. Сегодня делаются такие вещи, о которых мы даже не слышали». Мир пошел дальше в плане свободы грешить. И как так получается, что невиные дети, вырастая, становятся хуже поколения своих родителей? Что этому виной? Пафос борьбы за свободу и личное достоинство, пафос, которым насыщен воздух истории, часто есть пафос борьбы за возможность грешить и не каяться, возможность творить «волю свою» и только свою. Человек рождается нежным и гибким, без навыков к греху, хотя и со склонностью к нему. Воспитай его, вложи в него время, силу и благие мысли. Он, быть может, мир удивит высотой своей жизни. Вместо этого мы погружаем ребенка в атмосферу расслабленности. Мы восхищаемся им, балуем его. Потом он вырастает и очень удивляется, почему мы начали ругаться? Раньше он показывал фокусы, шалил и шумел, а мы всё смеялись. Теперь он тоже шалит, правда, по-взрослому, а мы почему-то не смеемся. Нестыковочка получается. Сформировали человеку модель поведения, а теперь перестали радоваться, когда он по этой модели живет. Шалит он, а виноваты мы. Мы воспитали его, как домашнего бога, то есть идола. Идолы, предупреждаю вас, жестоки и безжалостны.
Что такое свобода? В христианском понимании это свобода от греха. Где Дух Господний — там свобода. Я могу сопротивляться окружающим обстоятельствам. Значит, я свободнее тех, кто поступает, исходя из того, где он и кто с ним. Я ношу то, что мне нравится. Я свободнее тех, кто напяливает на себя тряпки по моде и с презрением отбрасывает вчерашние модные тряпки, устаревшие к нынешнему моменту. Мы свободны всегда, когда у нас есть твердые ориентиры, когда наше сердце «занято» и ум работает. Иначе мы — рабы, чьи цепи украшены блестками по моде. Мы — тупые рабы, которым весело при взгляде на эти блестки. Христос пришел дать нам жизнь и силу, ум и свободу. Без Него мы — посмешище и ничтожество. В Нем наша подлинная свобода. Когда евреи думали гордиться своим происхождением от Авраама, Христос говорил им, что всякий, делающий грех, есть раб греха (Ин. 8:34). Вот от чего Он пришел нас освободить.
Но есть и другая свобода — это свобода грешить, причем чтобы тебя за это и не ругали. Один проницательный и остроумный человек (Гилберт Честертон) сказал, что весь современный мир напичкан христианскими идеями, которые сошли с ума. Христианская идея свободы превратилась в свою противоположность, христианская идея о равенстве мужчин и женщин превратилась в свою противоположность, и другие христианские идеи превратились в свои противоположности. Это очень меткое выражение — «христианские истины, сошедшие с ума». Смотрите: бывшие христиане, то есть бывший христианский мир, сильно переживает о климате на планете, строит питомники для бездомных животных, кричит о равенстве, о свободе, о правах. Вместе с тем нет ни слова о борьбе с грехом, о молитве. Под свободой понимается свобода избирательных прав, свобода смены половой идентификации — что угодно, только не свобода от греха. Налицо отказ от Бога при сохранении активности в делах любви и справедливости. Но без Бога это уже «не та» любовь и «не та» справедливость.
Апостол Павел в Послании к Галатам пишет, что во Христе Иисусе нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе (Гал. 3:28). Есть такие слова, и вы их наверняка хотя бы раз в жизни слышали. Но можно жизнь и без Христа, и без Его благодати превратить в такую, что действительно не разберешь, где мужеский пол, а где женский. Это будет проповедь Павла наоборот, вернее, доказательство Павловой правоты от обратного. Смотришь на людей иногда, и уже неясно, кто это: мужеский пол это или женский? Знаете, что недавно зарегистрировали первого человека, у которого в метрике записано, что он бесполый? То есть не знают, кто он. Почему не знают? Родился мужик, захотел быть бабой — ему, соответственно, сделали что-то, чтобы он был этим, а не тем. Потом ему надоело быть бабой, но он мужиком стать обратно тоже не захотел. Не захотел на операцию снова ложиться. И теперь непонятно, кто он. Был мужчиной, потом — женщиной. Теперь ему написали — бесполый. То есть буквально не разберешь, где мужеский пол, а где женский.
Апостол Павел говорил о благодати и святости, в свете которых стираются различия. А мир придумал иные формы и способы смешать одно с другим без всякой святости, так что не запутаешься. Женщина зарабатывает и кормит семью — сильный мужчина пролеживает жизнь на диване. Мужчина делает химическую завивку — женщина кладет асфальт или служит в армии. Дети зачинаются в пробирке. Одежда перестала быть выражением пола. Спорт, бизнес, половые извращения перемешали полы, сделали их трудноразличимыми. Мир посмеялся над Павловой проповедью и исполнил его слова по-своему.
Так к чему я это говорю? Поступательная жизнь человечества ведет к большей свободе грешить, к меньшим укорам совести, и что самое страшное, как мне кажется, — остается всё меньше и меньше способности сопротивляться греху. Это закон больших чисел. Тот же самый, что и в случае с пешеходным переходом. Когда все в селе в Великую Пятницу не едят и в ночь с субботы на воскресенье Пасхальную службу все стоят в храме, тогда самый грешный человек немножко свят. Он со всеми, а все молятся. Но когда в селе, в котором 500 дворов, только десять человек в Великую Пятницу не едят, а все остальные — как пили, так и пьют, как ели, так и едят, и только двадцать человек стоят на Пасхальной службе, — тогда самый святой человек имеет соблазн стать грешником. А уж про грешного человека и говорить нечего. Это и есть некие законы больших чисел: хочешь не хочешь, но если все постятся, то и ты худо-бедно подтягиваешься. Если никто не постится, то тебе очень тяжело. Образом такого жития апостол Петр называет жизнь Лота в Содоме. Этот праведник непрестанно мучился в душе своей, видя и слыша дела беззаконные.
Вернемся к ранее сказанному. Рождаются дети святыми, а вырастают грешниками, и каждое новое поколение грешников хуже, чем то, что его родило. То есть родили мы ребенка, который лучше нас, а когда мы уже старенькие, а он молодой и сильный, то он хуже нас вышел. Такая странность получилась. Мы ищем виновных и говорим: куда смотрит государство, Церковь? Что же это такое? Почему в мире так происходит, что наши дети всё хуже и хуже становятся? А потому, что если взрослых не исправить, дети не исправятся. Когда мы садимся в самолет, стюардесса рассказывает нам и показывает на себе правила обращения со спасательным жилетом и кислородной маской. Мы слушаем ее вполуха, но одну вещь всё же стоит запомнить. Если возникает опасность разгерметизации и нужно воспользоваться кислородной маской, то кому ее надо первому надевать, если вы путешествуете с ребенком? Первая мысль — ребенку. Ну как же иначе? Все лучшее — детям. «Титаник» тонет, первые шлюпки — детям и женщинам. Правила же обязывают надеть маску вначале самому, а затем надеть ее ребенку. Дай Бог никогда не пользоваться на практике этими знаниями, но через этот пример мы сталкиваемся с очень важным законом. Чтобы спасти ребенка, нужно вначале спасать взрослого. Спасенный взрослый спасет и ребенка. Погибший взрослый станет косвенной причиной гибели тех, кто без его помощи обойтись не может. Взрослые обычно считают, что, мол, я уж ладно, меня уже поздно исправлять. Да и что мне уже?.. Но вот дети мои! Мои дети! О! Они должны быть лучше. Это страшная ложь и опасная иллюзия. Если ты лучше не будешь, они лучше не будут никогда. Взрослые и дети — это сообщающиеся сосуды: наливаешь в одно — пополняется другое. В конце концов, сама жизнь человеческая — это органическое единство. Не механическое, а именно органическое единство. Если, например, мы сложили в кучу тысячу камней, полили один камень, все остальные оставили сухими — это механическое единство мертвых предметов. А если мы, например, полили дерево, полили корни, то хорошо стало и ветвям, и листьям. Это — органическое единство. И в мире людей так. Одному хорошо — и вслед за ним всем хорошо. Одному плохо — вслед за ним остальным плохо. Если родители не ставят перед собой цели очищаться, исправляться, приближаться к Богу, то нет никакого толку в том, что они страстно желают, чтобы их дети были лучше. Мне кажется, что это самая важная вещь в разговоре о семье.
* * *
Достоевский однажды сказал, что люди гораздо больше поняли, нежели сумели высказать. То есть интуитивно человек понимает гораздо больше, чем может объяснить. Вот, например, женщины. Они не всё могут объяснить, но понимают гораздо больше мужчин иногда. У них аппарат обработки информации — мозг — тормозит, но аппарат получения истины — сердце — работает. Она на тебя часто смотрит, как то самое известное домашнее животное, преданное, которое душу за тебя отдаст. Она всё понимает, но сказать не может. Если начнет говорить, то станет жалко: лучше бы молчала. Но понимает всё абсолютно верно и глубоко. Я, конечно, здесь немного намеренно преувеличиваю. Один умный человек сказал, что нет такой вещи, которую женщина не могла бы понять и объяснить, просто ей это не интересно. У нее есть другие занятия. Но оставим эти иллюстрации.
Итак, люди гораздо больше понимают, чем могут объяснить, и когда они объясняются между собою, то гораздо больше передают друг другу интуитивно, нежели вербально. Люди интуитивно считывают друг с друга информацию. Привычки, повадки, акцент речи — отсюда, от общения душ и взаимовлияния. Мы, христиане веры восточной, не такие крайние рационалисты, как христиане западных исповеданий. Утех ratio — это самое главное. А у нас ratio на своем месте, оно почитаемо, но оно не абсолютно. Мы с вами должны прекрасно понимать, что учить кого-то чему-то — это не значит посадить его перед собой и говорить с ним. Учить кого-то чему-то — это, например, вместе вскопать грядку. Даже не вскопать грядку, а просто заварить чаю и поговорить о чем-то нейтральном, не обязательно о чем-то архивысоком или архисложном. Просто общаться — это тоже учить, потому что если в тебе что-то хорошее есть, то ты будешь передавать это, даже если не захочешь. Человек в силу некоей необходимости, в силу царского достоинства своего либо оскверняет окружающий мир, либо освящает его, даже если он специально ничего не делает. Он просто делится тем, что в нем есть, его содержание таинственно исходит от него. Оно выходит в мир, конечно, через речь, но не только. Ничуть не меньше это внутреннее содержание изливается в мир через глаза и руки, через мысль. Молча делать что-либо полезное на глазах у человека — это тоже процесс образования и воспитания.
Мы ведь знаем, что человек может говорить правильные вещи, но разрушать их своими делами. Мы помним латинскую пословицу, гласящую, что «слова увлекают, а примеры тянут». Можно ничего не говорить, но, тем не менее, воспитывать. Я уже много раз повторил эту мысль в надежде на то, что повторение — мать учения. А истина эта забыта, и нужно потрудиться ради водворения ее на достойное место. Поэтому, когда у нас возникает вопрос о наших детях, об их воспитании, то здесь, безусловно, гораздо больший вес имеет наше собственное бытовое поведение и наша повседневная жизнь, нежели какие-то правильные слова. Например, психологи говорят, что если ребенок не видел в раннем детстве родителей работающими: пилящими, строгающими, пишущими, думающими, варящими, стирающими, после еды убирающими — попросту работающими и уставшими после работы, то невозможно научить затем ребенка работать. Можно бубнить и жужжать над ним, стоять над ним, как надзиратель с колотушкой: «Работать надо, работать надо, работать надо», — а он так и не научится работать. Что-то очень важное пропустил он, не видел, не показали мы ему. В каком-то очень раннем возрасте не считана душой важная информация, ребенок чего-то не видел и уже не увидит, поскольку поздно.
Человек может быть просто-напросто искалечен отсутствием положительного опыта. Ведь мы, по Аристотелю, «животные социальные». Лишившись, например, человеческого общества в раннем детстве, мы рискуем не стать человеком. Всем знакома сказка «Маугли». Но не все знают, что подобные вещи случались в действительности, только романтики в них было поменьше. В Индии неоднократно случалось, что «человеческих детенышей» воспитывали хищники. Уполз малыш из хижины на краю джунглей в лес и пропал. А через пару лет его нашли охотники в стае волков. Такое, повторяю, было. Удивительно, что волки не съедали детей, но вскармливали и воспитывали. Дети, конечно, не разговаривали, бегали на четвереньках, выли на луну и так далее. Будучи возвращенными в общество людей, они так и не выучивались говорить, одеваться, есть за столом, пользоваться вилкой. Эти дети вскоре умирали от тоски, как дикие звери в неволе. Ряд таких случаев подробно описан. Это очень яркий пример того, что упущения в воспитании могут принять необратимый характер. Человек разговаривает, ест ложкой, на луну не воет, но это еще не гарантия, что в душе он — не Шариков, то есть не говорящее животное. И чем так страшны войны и революции, как не тем, что с человека снимается тонкая культурная пленка и наружу выглядывает звериная морда непреображенного внутреннего человека?
Итак, ты — человек, но то, что ты в 3 года не получил, ты в 10 лет уже не догонишь. И то, что в 10 лет ты не получил, ты в 16 лет не догонишь. И то, что ты в 16 лет не получил, в 30 лет даже и не мечтай об этом. Почему мы часто повторяем слова игумена Никона Воробьева, который говорил: «Нам оставлено покаяние». Это — классическая фраза, которая очень часто повторяется, чаще всего к делу, иногда и не к делу. Там, где к делу, это что означает? Что мы уже не сможем сделать что-нибудь такое очень большое, поскольку фундамента нет. Мы не сможем прыгнуть высоко, взлететь, достичь высот. Поэтому нравится не нравится, а нам оставлено только покаяние. Дело сгорит, построенный дом сгорит, а сам спасешься, словно из огня. Спасешься, как выхваченная из костра головешка.
Это потому, что фундамент нам не заложили, базы нет, опереться не на что. Может, это мы, наше поколение, будем базой для будущих поколений, может быть. Тогда они, а не мы, смогут сделать что-то истинно великое, став на грунт предыдущего поколения, то есть нас. Большое без маленького не существует. Это тоже закон.
Мы помним, что пишет апостол Павел: не духовное прежде, а душевное, потом духовное (1Кор. 15:46). Православный человек склонен часто «перемаливать» свои проблемы. И знаете, наши минусы — это продолжение наших плюсов. Поясню примером. У меня была прихожанка такая, которая говорила: «Батюшка, помолитесь, у меня кран течет». Я ей говорил то, что любой бы сказал: «Не нужно молиться, когда кран течет, нужно звать сантехника. Если нет денег — поможем, если есть — платите ему сами». Здесь нужна другая деятельность, нельзя перемаливать эту проблему. Перемолить текущий кран нельзя. А она говорит: «Помолитесь». Так православные люди склонны перемаливать текущие краны, пьющих детей, прохудившуюся крышу, плохого начальника. Мы верим в силу молитв, верим в чудотворность молитв, но не всегда умеем различить, где нужно стать на колени с Псалтирью в руках, а где закатать рукава и вооружиться садовым инструментом. Это и есть превращение плюсов в минусы.
Есть вещи, которые не перемаливаются в принципе, и не нужно кругом ждать чуда, везде вторгаться в жизнь с желанием, чтобы Бог чудеса творил на каждом шагу. Есть простые вещи, которые требуют рук, головы, языка, лопаты, чего угодно, но не молитвы. Или молитвы — тоже. Но, понимаете, чтобы нам купить хлеба, нам не нужно просить Бога, чтобы Он опять давал нам манну. Он больше никому давать ее не будет. Он давал ее когда-то и больше давать не будет. Для того-то и положена была последняя горсть в Ковчег на вечное воспоминание о путешествии по пустыне. А нам нужно работать, покупать хлеб, который печется в пекарне и привозится в магазины, или печь его самим. Мы молимся перед едой, «Отче наш» читаем, но жевать мы всё равно должны сами. Православный человек знает, что Бог всесилен, что Он творит чудеса. Но это не значит, что мы должны всё вокруг менять при помощи вымоленного чуда. Ты тоже должен что-то делать.
Человек воспитывается примером больше, чем словом. Надеюсь, мы этого не забудем. Есть такой прекрасный афоризм: как может мужчина максимальным образом проявить свою любовь к детям? А вот как: любить их мать. Если мужчина любит мать своих детей — это максимальное, что от него требуется. Всё остальное приложится. Если мужчина любит женщину, родившую ему детей, если он является добытчиком и защитником этой семьи, чего от него еще требовать? Чтобы он с пеленками возился? Чтобы он еще и ночью вставал? Но у него грудного молока нет, ему ночью ребенку дать нечего. Он должен любить мать своих детей! Если он это делает — хватит! Может быть, у женщины иные, завышенные требования, тогда она будет этими требованиями наказана.
Когда мужчина перегружен вашими претензиями (женщинам говорю), он уйдет от вас. Он уйдет от вас, если вы будете любить свою маму больше, чем мужа. Это тоже закон. Оставит человек отца своего и мать, — слышите? Оставит, — и прилепится к жене своей, и будут два одной плотью (Мк. 10:7). Нельзя любить маму больше мужа, слушаться маму больше, чем мужа. Это грубейшее извращение, нарушение законов Божиих. Нельзя, взявшись за горячее, не обжечься, прикоснувшись к смоле, не запачкаться. Точно так же нельзя быть счастливым, попирая элементарные законы Богом сотворенной жизни. А женщина, которой Бог власти не дал, хочет всеми командовать, хочет любить больше всего свою маму, хочет, чтобы ее дети любили ее саму больше, чем будущих своих мужей и жен. Она неизбежно останется одна и будет несчастна. Нужно всё расставлять на свои места. Те, кто жили долго и правильно, именно так и жили. Потому что семейные добродетели — это добродетели общечеловеческие.
Семья началась в раю. Первая семья была благословлена Богом, когда еще было очень далеко до всех тех вещей, которыми мир наполнен сегодня. Когда мы венчаем жениха и невесту, юношу и девушку, мы даем им возможность ощутить себя в раю Адамом и Евой. В это время храм есть земной рай, а они фактически должны кожей своей ощутить, что они Адам и Ева, и Господь повторяет им, только не лично, а уже через священника, те же самые слова и благословения — плодиться, размножаться, наследовать землю, обладать ею. Правда, к этому добавляется некое наказание: в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое… в поте лица твоего будешь есть хлеб (Быт. 3:16,19). Это уже то, что добавилось после грехопадения. Но сам брак родился в раю, и этого никто не уничтожил. Ни всемирный потоп, ни все грехи, которые были в мире, святости брака не уничтожили. Мы смело можем думать, что Таинство Брака есть таинство общечеловеческое. Что имеется в виду? Когда муж и жена берутся за руки и желают всю жизнь жить вместе, мы можем утверждать, что это — таинство. Когда Христос пришел на брак в Кану Галилейскую, то Он не пришел туда на блуд. (Многие ведь считают, что невенчанный брак — это блуд. Это очень простая и очень неправильная мысль.) Христос не пришел на блуд в Кану Галилейскую, хотя эти люди не были венчаны в нашем смысле и венчаны быть не могли, еще не было христианского Таинства Брака как такового. Но сказано: был брак в Кане Галилейской (см. Ин. 2:1).
Брак — это таинство, общечеловеческое таинство, и добродетели брака — общечеловеческие. Послушание жены мужу, ответственность мужа за семью, послушание детей матери. То есть дети слушаются мать, мать — отца, отец — Бога. Иерархично. Совместный труд, совместный хлеб, совместная смерть, если Бог даст. «Будем жить долго и умрем в один день». Это то счастье, которого желают себе все влюбленные. Это встречается везде, во всех культурах. Этого хотят все люди. Брак нигде не терпит лени, пьянства, измен. Брак нуждается в терпении, трудолюбии, мудрости и во многом другом. Это касается всех людей вообще. Поэтому на сегодняшний день мы можем учиться правильной семейной жизни у всех людей, у которых брак состоялся.
Наши святые — это, в основном, монахи или епископы (которые тоже с незапамятных времен — монахи), или юродивые, или мученики. И мы учимся у мучеников терпеливому страданию и исповеданию Христа до смерти. Вернее, мы просим, чтобы они молились за нас, ибо они имеют великое дерзновение перед Христом. Христос за всех кровь пролил, а они за Христа кровь пролили. В этом взаимном пролитии крови они очень близки друг другу. Но у кого нам учиться супружеской жизни? У юродивых, мучеников, у святителей, у монахов? Ни у кого из них. Они убегали от брака, они преодолевали узы брака, они нам ничего не оставили по части того, как жить в семье. А нам-то надо жить в браке.
Сам подвиг этих увенчанных святых людей строился на базисе твердых семейных устоев. Они не пренебрегали семьей, но преодолевали природу ради высших целей. Только благодаря твердости естественных устоев могло возникнуть всякое подвижничество. Мы же, потеряв ценности элементарные, обречены на бессмысленное и бесполезное стремление к ценностям высшего порядка. Бессмысленное потому, что великое без малого не существует. Укрепится брак — возродится и монашество, появится и учительство, засияют святители. Рухнет брак — рухнет всё, и невозможной станет никакая святость.
Василий Великий вырос и воспитался в семье, где святого человека было легче найти, чем простого. Многому он научился у сестры, многому — у бабушки. Так и Григорий Богослов до старости считал себя должником своей матери во всем, что касалось добродетели. Мученик и целитель Пантелеймон — наследник благочестия своей матери Еввулы. Старец Силуан говорил, что хотел бы иметь такого чуткого и мудрого духовника, как его родной отец. Силуан многих духовников повидал на своем веку, но его папа — простой неграмотный крестьянин — оказался глубже этих многих. Примеры можно продолжать до бесконечности. Поэтому там, где святые люди древности уходили от брака ради «почести горнего звания», они отталкивались от опыта правильного и крепкого брака, существующего в обществе и в их собственной семье.
Именно потому, что мы в браке нормально не живем, и происходит всё то безумие, заполняющее последние годы, десятилетия, столетия. Учиться жить в браке нужно у всех, кто в браке живет хорошо. Там, где жена мужа слушается и любит его, мы будем учиться. Присматриваться мы будем к этой жене. Там, где мужчина является настоящим мужем и отцом, присматриваться и учиться стоит нам с вами. У одного из братьев проблема — и вся семья собирается, чтобы помочь ему: давайте поинтересуемся, как их воспитывали, кто научил их любить друг друга? Это действительно — процесс обучения. Он требует внимания, наблюдательности, цепкости ума, заинтересованности. Ведь всё, что хорошего есть в мире, требует обучения, и добродетельный муж учится всегда. А хуже всех и противнее всех тот, кто уверен, что он всё уже знает.
Учиться семейной жизни, семейным добродетелям — так мы сформулировали задачу. Мы с вами умеем только то, чему научились. Например, пришивать пуговицу, готовить еду или писать. Сейчас мы пишем легко, но когда-то мы не умели писать, и чтобы нам научиться, нужно было долго мучиться. Сначала это было некрасиво, это были каракули, неправильные завитушки и черточки. Слава Богу, Он нам дал учителей, которые терпеливо — год, два, три — учили нас в младших классах писать, дали нам ключ к постижению знаний. Мы уже забыли об этом и относимся к этому спокойно. Писать умеем, читать умеем. А это было тяжело. И ходить мы учились долго и трудно. Земля взлетала из-под ног сотни раз, мы падали, плакали, набивали шишки. Кто об этом сейчас помнит? То, чем мы так легко пользуемся сегодня, было когда-то предметом долгого и трудного обучения. Всё, что мы имеем и умеем, всему этому мы учились долго и тяжело. Неужели вы думаете, что любить друг друга, быть верными друг другу, построить жизнь супружескую можно ни с того ни с сего? Не учась, без долгого и тяжелого труда? Невозможно это. И думать иначе — грешно, хотя миллионы думают так и за грех это не считают.
Невозможно научиться жить, не учась жить. Что значит учиться жить? Это значит учиться работать, учиться делиться тем, что ты заработал, с теми, кто сам заработать не может. Не может, потому что рук нет или потому что старик, один на старости лет без детей и внуков. Учиться жить — значит учиться не смеяться над чужими ошибками, учиться промолчать, когда видишь чужой грех, учиться радоваться чужой радости и плакать над чужим горем. Это называется школой жизни. Если даже писать невозможно уметь, не учась, то что же думать об искусстве жить вообще! И учиться можно у всех, это мое твердое убеждение.
Если человек настроен на то, чтобы собирать доброе, он, как пчела, будет собирать с каждого цветка всё, что можно. У Василия Великого есть специальное сочинение, предназначенное юношеству, в котором он говорит, что нужно учиться, в том числе и у язычников. Нужно от носиться к источникам знаний подобно тому, как пчелы относятся к цветам. Они садятся не на все цветки, но на избранные, и там, где садятся, они не всё с собой уносят. Нам тоже нужно садиться на избранные цветки и брать всё, что может быть полезным. В том числе брать и у тех, кто Христа не знает! Не бойтесь говорить и думать об этом. Колесо, плуг, охотничий лук, календарь и способ добычи огня тоже ведь не апостолы изобрели. Но мы спокойно берем эти и другие полезные навыки и знания из общечеловеческой копилки. Здесь нет измены Христу, но есть смирение. Ведь и язычники многое поняли, многое почувствовали, многого достигли из того, чего мы сегодня зачастую не имеем. Мы — якобы — обладатели истины, но мы сегодня и половины не умеем из того, что могли знать и уметь люди, не знавшие истины. Это — жуткая боль, это страшное противоречие. Страшное противоречие заключается в том, что в христианском мире, в котором верят в Бога, Который есть любовь, количество домов престарелых зашкаливает по сравнению с тем же мусульманским миром. В исламе нет учения о Боге как о любви, но и домов престарелых тоже нет или почти нет. Страшные, болезненные противоречия.
* * *
Вернемся к ранее сказанному. Воспитывая детей, нужно ориентироваться не на вербальное воспитание, а на пример и совместный быт. Это Запад нас научил: «Давайте поговорим, расскажите ему, объясните ему» — и так далее. Нам предлагают, например, 12-летнему наркоману рассказать о вреде наркотиков, и какой-то человек верит в то, что это поможет. Я же знаю, что не поможет. Никакой разговор с рецидивистом не заставит его поменять свой образ жизни, если вы не святой, конечно, и за вашими словами не стоит некий великий опыт. Но там о святости речи не идет, там просто армия психологов пытается разговаривать с человеком: «Ну, ты понимаешь? Подумай, рассуди». Это повторение басни, где Васька слушает да ест. Грех — это жуткое животное, дикое, невидимое, многоголовое, страшное, которое мучит человека, которое высасывает из него все соки. А мы хотим объяснениями, разговорчиками убедить грех не грешить. Какая слепота и неразумие! Так не бывает, я не верю в это. И вы не верьте. Можно рассказывать и убеждать с профилактическими целями. Но нельзя верить в силу разумных доводов там, где речь идет об изменении привычек, образа жизни, об исправлении.
* * *
Что еще мне кажется очень важным. У человека вера должна пройти через жестокие испытания, и сам человек должен пройти через хотя бы один кризис веры. Может быть, и два, но, думаю, что не больше. Больше человек не выдержит. Опять-таки у нас есть иллюзия, что уверовавший человек твердой ногой стал на лестницу Иакова и пошел, пошел вверх, ступенька за ступенькой, в самое Небо, где Господь утверждается наверху этой лестницы, как Иаков видел во сне. На самом деле в жизни всё не так. Вместо прямого и поступательного пути в жизни сплошь и рядом присутствует движение по кругу, возврат назад, взлеты и падения, оставляющие на графике синусоиду, а не луч. Так было с теми, кто лучше нас во сто крат, и вряд ли мы избежим того же. Уже сама мысль об этом, сама готовность ничему не удивляться будет для души оружием. Вы видите, что мы занимаемся не чем иным, как разрушением ложных мифов и опасных иллюзий. Мы пытаемся превратить в пыль ошибочные мнения о том, что можно исправить детей, не исправляясь самим; что можно словами и уговорами, без дел, получить нужный результат. Теперь мы подошли еще к одной иллюзии, согласно которой вступление в область веры совершается раз и навсегда. Отныне, дескать, путь нам лежит только прямо и вверх. Отчасти мы касались этой темы, когда говорили, что не все проблемы решаются молитвой. Нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц, и нельзя молиться о том, чтобы на столе появилась свежая яичница, не желая ее пожарить. Итак, пришпорим Росинанта и устремимся с копьем наперевес на очередного монстра. Этого монстра зовут — уверенность в неизбежности спасения и поступательного духовного роста.
Человек проходит несколько этапов своей духовной жизни и вначале радуется о том, что он познал Господа. Он сперва живет горячо и огненно, пытается много молиться. В это время, если он молод, его посещают мысли о монашестве. У него возникает целый комплекс вопросов и проблем, поскольку далеко не все понимают его. Это большая боль и бескровное мученичество, когда ты узнал Христа, а твои родные Его еще не узнали. У тебя уже есть цель в жизни, а у них всё еще нет. Человек горит светлым огнем и хочет всем рассказать о Господе, со всеми поделиться радостью. Это очень полезный период жизни. Внутри этого периода приобретается опыт того, что невозможно достучаться снаружи ни к кому, пока Христос изнутри к человеку не достучался. Вот вы пришли к Господу, уверовали, а у вас еще 10 друзей есть, которых вы любите, как душу. Вы с ними прожили долго, может, воевали или строили, как у Ремарка в книге «Три товарища». Вы — не разлей вода. Но вы пришли к Богу, а они еще нет. И вы приобретаете первичный болезненный опыт, когда вы стучитесь к ним, а они вас не понимают. «Чего ты хочешь от нас?» Эту ситуацию нужно испытать человеку, чтобы знать: наши возможности ограничены. То есть мы можем сказать слово о Боге, но поймет ли человек, зависит не от нас, а оттого, есть ли уже внутри у него Тот, Кто даст понять ему наши слова, слышимые снаружи. Если Христа в человеке нет, если в сердце не говорит с нами Тот, Который делает для нас внятными слова, звучащие снаружи, то это — бесполезный труд, так сказать, гром, гремящий над головой мертвого. Мертвый не встанет и не перекрестится.
Итак, на первом этапе духовной жизни мы радуемся о великой встрече с Господом и скорбим оттого, что не весь мир с нами вместе пережил эту встречу. В это время очень опасно привыкнуть к осуждению людей и к личному превозношению. Ведь рано или поздно должен наступить период, когда человек перестанет радоваться о своей вере и осуждать людей, а, напротив, начнет скорбеть о себе и снисходительно смотреть на окружающий мир. Все те, кого мы называем святыми, делали именно так, не правда ли? Они скорбели о людях, жалели их, а судили строго только себя. Это не приходило к ним сразу, нет. Но они постепенно врастали в ту область веры, где видны только твои грехи, где ближний всегда лучше тебя самого. Нам тоже путь лежит в эту, не в другую сторону.
Как все вы знаете по себе, человек со временем начинает постепенно притухать и давать погасать первому огню. В Апокалипсисе есть такие интересные слова. Господь говорит: Имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою (Отк. 2:4). Бывает, что мы забываем свою первую любовь, и вера превращается во что-то привычное, знакомое. Мы можем обрасти какими-то фарисейскими комплексами по отношению к тем, которые ничего не знают, а мы уже, дескать, знаем. Мы уже, так сказать, разбираемся, где стихира на стиховне, а где тропарь на благословение хлебов. Уже службу знаем, уже батюшек знаем по именам. Телефоны их есть в нашей телефонной книжке, можем позвонить и проконсультироваться по вопросам высокодуховным и мало кому понятным. Мы уже набрались сленга церковного вроде словечек «ах, искушения», «ах, простите, благословите». Мы уже превратились в смиреннословящих. «Будем смиренны, братья, но не будем смиреннословны», — сказал некто мудрый. То есть не будем наполнять свою речь избытком смиренных слов. Когда звучит слово, солью не осоленное, то оно действительно неприятно слышится.
Так вот, когда мы привыкли к вере, нам полезно бывает что-нибудь такое испытать, что чувствуешь — еще немножко, и я погибну или веру потеряю. То есть человек должен пройти через какой-то кризис внутренний, обязательно. Нам это надо, и Бог этого хочет. Он срывает с наших лиц прилипшие и приросшие маски, чтобы смотреть нам в живые и настоящие глаза, а не в искусственные. Незакаленная вера стоит очень дешево. Если тебя за веру не били, ты не болел, не оставался один на один с собой или грехи к тебе не возвращались старые, злые за то, что ты их однажды прогнал, и ты не мучился с ними, как с полчищем сорвавшихся псов с цепи, или еще чего-нибудь другого не было, то за веру твою дорого дать нельзя. Не обожженный в печи горшок так и останется сырой глиной, и никто в него молока не нальет.
Нужно разрушить напрочь ту иллюзию, согласно которой человек уверовавший отныне идет вперед, как танк, как дорога на Борисполь, прямо в Царство Небесное и никуда больше. Он должен так идти. Но нужно иметь решимость, терпение, внимание к себе. Нужно и наставника иметь, руководителя. Всё это в дефиците. Поэтому вскоре наше христианство становится похожим на костюм для бала-маскарада, и Бог обязательно этот костюм с нас сорвет. Человеку нужно упасть иногда, нужно заблудиться, остановиться, сказать: «Я не знаю, что происходит, я ничего не понимаю. Я погибаю. Мне страшно и больно». Очень нужно человеку стать в тупик, и не раз, и не два. И нужно благословить Бога за эти тупики. Нужно иметь мужество из самого тупика сказать Господу: «Господи, я не знаю, что происходит, но слава Тебе!»
Эти кризисные моменты возрождают в нас подлинную веру, возвращают душу ко времени «первой любви». А зачем об этом говорить, имея в виду детей и юношество? Да затем, что мы часто зовем детей в Церковь, как на Поляну сказок, как в Шоколадную страну. Думаем: «Вот пойдет в храм, и всё образуется». О том, что начать ходить в храм — это то же, что записаться в армию добровольцем, мы не думаем. Поэтому страшно удивляемся, когда молитва в жизнь вошла, а проблемы не ушли. Тогда мы даже склонны к ропоту, и этот ропот — от неразумия, от ложной жизненной установки.
Итак, после выхода из Египта и прохода по дну Красного моря, после всей этой радости наступает время долгой ходьбы по пустыне. После радостного обретения веры приходит пора борьбы со страстями, временного очерствения, духовных сложностей. Евангелие недаром говорит, что городам Капернауму, Хоразину, Вифсаиде будет хуже, чем Содому и Гоморре. Если бы в Содоме явлены были силы, явленные в тебе, то он оставался бы до сего дня (Мф. 11:23). То есть видел, знаешь, чувствовал, уже вкусил, но откуда взялась черствость, откуда взялось помрачение ума, откуда возникли соблазны, откуда что взялось? Кажется, что это уже погибель. А человеку нужно пройти через такую кризисную полосу, чтобы опять воскреснуть и глубже воцерковиться. Уже без розовых очков, без надежды на свою собственную святость, но только на единого Господа.
Как вы думаете, зачем наша Церковь так премудро устроена, что во многие праздники человек что-то ест и что-то для еды освящает? Я сейчас не о причастии говорю, а о яблоках, винограде, о куличах и т. д. Или приносим мы что-то с собою в церковь, чтобы это отнести уже в освященном виде домой: вербу, мак. Почему? Потому что детская душа хочет, чтобы что-то посвятили, что-то покропили, хочет укусить что-то освященное. Это Церковь премудро придумала для детей, чтобы они понимали: «Пойду в церковь, там хорошо, там поют, там кропят, там святят, там с собой что-то унести можно». Это для детей придумали! Например, когда празднуется Преображение, то дети радуются, что им батюшка сливы с грушами покропил, а взрослые должны радоваться о том, что им понятен смысл праздника Преображения, и они о Христе радуются.
Преображение — выше всех праздников после Рождества и Пасхи, потому что цель жизни ясна — нужно преобразиться. Чтобы войти в будущую жизнь, нужно нам всем преобразиться. И вот маленький человек радуется, что ему сливки покропили, а взрослый должен радоваться, что он смысл жизни узнал. Но если и маленький, и взрослый человек радуются, что им сливы с грушами покропили, тогда у меня возникает грусть в день святого праздника. Воцерковляться ведь детям нужно по-одному, а взрослым по-другому. Отроку и отроковице воцерковляться нужно по-своему, а юноше и девушке по-своему, мужчине и женщине по-своему, а деду с бабой по-своему.
Я предполагаю, что у каждого из нас будут в жизни критические периоды ломки — психологической, жизненной, семейной, — когда люди будут заново открывать для себя с детства известную веру. Я лично уверен, что нужно за жизнь открывать для себя несколько раз с детства известную веру. Вы знаете, как учат в школе, например, на уроках русского или украинского языка имя существительное? В 3-м или в 4-м классе учат имя существительное, а потом в 8-м классе учат имя существительное, но как? Конечно, уже на уровне 8-го класса. А потом в 10-м классе снова учат имя существительное, но как? Уже на уровень выше. А если человек избрал для себя профессию филолога и поступил в университет, то на 1-м курсе он будет учить имя существительное, и на 5-м курсе он тоже будет учить имя существительное. Если он будет академиком, он также будет изучать имя существительное. Это что значит? Что он дурака валяет с 4-го класса? Нет, он открывает глубины того, что он по имени узнал в детстве, а по сути узнал в старости. Если имя существительное такое глубокое, что его можно учить в 4-м классе и до смерти, то неужели наша вера такая мелкая, что мы хотим всю жизнь прожить, оставаясь на детском уровне?
Нужен рост, а для роста нужна пища. Человек — словесное существо. Ему, кроме хлеба и воды, нужна еще и словесная пища. Это — Писание. Те две монеты, что оставил в гостинице милосердный самарянин для пропитания спасенного человека, есть книги Нового и Ветхого Завета. А сам самарянин есть Христос, Который пообещал вернуться.
Раскроем перед детьми Библию первыми. Не позволим сделать это кому-то раньше нас. Если кто-то это успеет сделать раньше, то он приобретете долгие годы в глазах наших детей авторитет. Писание, им открытое, даст ему этот авторитет в глазах наших детей. Я сам помню случай из своей жизни, когда ко мне на улице подошла женщина из «Общества сторожевой башни» и предложила изучать Библию. Поскольку я шел на причащение больного и был одет в рясу и скуфью, то слова ее выглядели форменной наглостью. На мой вопрос, не стыдно ли ей предлагать мне, священнику, изучать с ней Библию, она ответила, что мой сан для нее ничего не значит. «Я, — говорит, — с детства в церковь ходила и поседела в церкви, но так ничему в церкви и не научилась». Ее личный опыт убеждал ее в слабости Церкви и оправдывал подобное поведение. Не священник и не родная мать, но кто-то другой впервые открыл перед этой женщиной Писание, и теперь ложные толкования она понесет многим, будучи уверенной в своей правоте.
Отрыв от Книги — не сегодняшняя проблема. Вот Лесков пишет, что было у нас широко распространенное убеждение, что всю Библию прочитать нельзя, то есть физически можно, но лучше не надо, потому что тот, кто Библию прочитает, тот «розумом зийдэ». Это было убеждение огромного количества людей. Лесков удосужился его записать. И до сегодняшнего времени, насколько я знаю, встречаются на свечных ящичках благочестивые старушечки, когда их спрашивают: «Вот ту Библию можно купить? Там есть комментарии?» — отвечают: «А на шо воно вам? Библию прочитаешь — з розуму сойдешь. Не надо. Акафист читай».
Стоит ли говорить, что при таком положении дел люди массово попадают к протестантам? Не потому, что те поистине хороши, но потому, что они подняли нами оброненное оружие — Писание, и одно это делает их сильными, а нас — безоружными.
Если вера не углубляется, то она теряется. Думали вы об этом? Не может человек в 30 лет жить тем уровнем веры, который получил в 15 лет. Не может. Если он не углубил свою веру до соответствующего уровня, он ее потеряет. Ее у него украдут, благо есть много сектантов, разных проповедников, чего хочешь. Кто-то соблазнит тебя холодной глубиной индусского космоса, представит тебе еще какие-нибудь мистические бездны, и тебя это купит, потому что ты привык к мелочам, а тебе представят соблазн глубины. Ты соблазнишься. К чему я это говорю? Если дети наши в каком-то возрасте начинают соблазняться и сомневаться, то мы не должны относиться к этому как к некоей странной вещи. Это неизбежный рубеж, требующий углубления веры. Конечно, это больно, когда ребенок был маленький и ходил в храм за ручку с бабушкой, причащался и всё делал. А потом ему стало столько-то лет, и он говорит:
— Мама, я не могу не смотреть это кино, потому что все смотрят, обсуждают его на переменах, а я…
— Да зачем тебе это надо, сынок? Ты почитай вот это.
— Да что я буду это читать? Я на дискотеку хочу.
И мы страдаем. Мы недоумеваем. Почему наш еще вчера хороший ребенок сегодня заупрямился? Вот спрашиваем:
— Пойдешь в церковь? А он говорит:
— Я хочу поспать, я и так учусь всю неделю. Спокойнее отнесемся к этим словам. Иначе ведь и быть не должно. Потерпим, подождем, помолимся. Дереву, чтобы вырасти, нужно тепло, вода и время. Человеку, чтобы вырасти, нужно то же самое. Не будем спешить. Любовь умеет ждать, а мы детей любим.
* * *
К слову сказать, кто-то придумал такую систему образования, что в голову всё это вместить невозможно. Наши дети поставлены в жуткие условия. Недавно на родительском собрании я собственными ушами слышал, как преподаватель математики, классный руководитель, говорила, что, вот, я пошла к детям на географию и поняла, что я вообще не понимаю, что им рассказывают на географии. А потом я пошла на биологию и поняла, что я вообще ничего не поняла из того, что они там проходят. Но при этом она дает им математику на таком уровне, что биолог ничего не понимает в математике. Ну не хватает у человека то ли совести, то ли мозгов понять, что не может ребенок знать твой предмет так, как знаешь его ты, притом, что ты, кроме этого, вообще ничего не знаешь. А от них требуют знать так, как знают свой предмет учителя. Или это диверсия? Благо, не 30-е годы, а то было бы уже «дело учителей», состоялась бы пара показательных процессов. Дети сходят с ума. Там один сошел с ума, там сошел с ума другой, там кто-то с дурным криком выбежал из класса. В 30-е годы нашли бы «виновных», расстреляли бы за скрытое вредительство, направленное на подрыв детской психики, потом бы поменяли программу. Непременно было бы что-нибудь такое. Примите мои слова как черный юмор.
Или это диверсия, или это глубокое неразумие. Не понимают люди, что нельзя всё знать. На самом деле, знать нужно мало. Лев Толстой говорил… кстати, вопрос: можно ли читать Льва Толстого? Ответ: смотря что. Если вы собираетесь читать его последние предсмертные произведения — те, где он пишет свою версию прочтения Евангелия, свое отношение к смерти, к Христу и так далее, то не стоит, это мусор, достойный мусорной свалки. И ничего больше. Если речь идет об «Анне Карениной» или о «Войне и мире», то можно и нужно читать. Это очень серьезные произведения. Так вот, Лев Толстой говорил, что всего-то и нужно человеку знать, вместо тригонометрии и астрономии, что все люди жить хотят, что каждому человеку тепла хочется, что одна слезинка иногда стоит больше, чем целое состояние. Эти простые вещи нужно преподавать детям в школе. Но наша наукоемкая система образования убивает мозги детей. Поэтому не надо удивляться, что они потом бегут из этой школы, как чумные, чтобы проветриться. А проветриваются там, где можно заразиться.
Даже если бы не было этого сумасшедшего мира за стенами, не было бы телевизора и компьютера, человек в 14 или в 15 лет на уровне гормональных сбоев, на уровне перерастания из девочки-подростка в девушку, из мальчишки в юношу, всё равно терпел бы некие внутренние бури, всё равно у него были бы свои вопросы, на которые бы ему мало кто мог ответить. Он бы мучился. Кстати, знаете, почему такая крикливая молодежная культура, почему такие громкие молодежные песни? Молодежные песни поются в надрыве, без красивых голоса и музыки, потому что молодой человек хочет выкричаться. И главным посланием такого крика является следующее: «Я есть, посмотрите на меня, я живой, почему я никому не нужен? Почему я никому из вас не интересен?» Молодой человек в 13-14 лет очень страдает оттого, что он никому не нужен. Даже в полной семье, где оба родителя работают допоздна, даже если есть брат или сестра, он чувствует себя ужасно одиноким. Его мучает метафизическое одиночество. Он никому по-настоящему не нужен. Его грузят в школе, его грузят дома. Получается так: я есть, и я не нужен. И например, почему сектанты так успешно ведут работу с молодежью? Весь фокус в том, что они находят полчаса для человека, чтобы посидеть и поговорить с ним. Купить человека очень легко, хотя он практически бесценен. Нужно просто с ним полчаса поговорить — и он потом к тебе опять придет, и со временем будет твой. У нас же вечно нет времени на это.
Есть такой психологический закон: рассказанная беда уменьшается вдвое. Человек, рассказывая о своих проблемах, сам себя слушает. Он впервые понимает сам себя, замечает некоторые оттенки своего состояния. И всё потому, что его слушают, потому, что происходит диалог. Диалог, дорогие христиане, это таинство. И поэтому успех проповеди сектантов не в том, что они самые умные, а в том, что режим общения «я — ты» установлен, что они создают иллюзию любви. А у нас вечно руки до этого не доходят. Горе нам, братья и сестры. Будем плакать. Нам действительно оставлено покаяние, но покаяние означает не только печаль о собственной нищете, но и деятельную перемену жизни. Значит, будем плакать, но будем и меняться.
* * *
Суммируя всё вышесказанное, зададимся вопросом: чего больше всего хочется от родителей и детей? Чуткости, потому что мы не понимаем друг друга, не понимаем до дикости. Есть хорошая книга Брэдбери, называется она «Вино из одуванчиков». Советую прочитать, несмотря на то что автор американец. Не зря добавляю эти слова. Америка — не синоним тупости и глупости. Ее не презирать, а изучать надо. Там есть не только то, что достойно насмешки Задорнова, но есть и великая литература, и великий опыт борьбы с общечеловеческой трагедией.
Так вот, у Брэдбери есть такой момент. Старушка, миссис Стэнли, потерявшая мужа, дожившая до глубоких лет, переехала из одного городишки в другой. Она была любительницей всякого, для нее священного, хлама: она не выбрасывала билеты с концертов, на которые ходила еще в юности, она хранила всякую памятную чепуху, перебирала постоянно фотографии. Больше у нее занятий особых нет, она одинокая. И вот однажды, на аллее какого-то парка, она зовет к себе играющих детей. Дети еще не подростки, не тинэйджеры, им всем до 10 лет. Миссис Стэнли угощает их мороженым и говорит одной девочке:
— Как тебя зовут?
Ей отвечают:
— Элен.
— О, и я — Элен. Когда я была такая же, как и ты, маленькая, меня также звали Элен.
Тут дети вдруг перестают есть мороженое, и одна из девочек говорит, что им, мол, родители сказали, что нельзя врать. Старушка удивленно спрашивает:
— А кто здесь соврал?
Дети добавляют:
— И нельзя слушать, когда врут.
Бабушка:
— А соврал-то кто?
— Вы соврали, вы не были маленькая.
— Как это соврала? Я была маленькая, меня звали Элен.
— Этого не может быть. Вы не могли быть такой, как мы.
И там начинается очень длинный диалог, гениальный, жутко интересный. Они на нее обижаются, убегают, говорят, что она — старая лгунья, что она не могла быть такой, как они.
— Ты тоже будешь такая, как я, но я уже не буду такая, как ты, — говорит старушка. Но ее слова детьми не поняты.
Брэдбери удалось высказать гениальную вещь, он зацепил какие-то глубинные пласты мышления, потому что, действительно, для маленького человека невместима мысль о том, что он будет старым, что старики были маленькими. Это неподъемная мысль. Только теоретически это может жить в человеке, практически мы этого сами не понимаем. До сегодняшнего дня мы не понимаем, что мы будем совсем старыми, а в детстве мы этого вообще не представляли. И душа-то в человеке живет по-молодому. Человек, если ему к зеркалу не подходить, осознает себя тем же человеком на протяжении многих лет. Самочувствия — тождественные, лишь зеркало заставляет человека плакать. Кто это? Что за физиономия? Это что — я? Если бы год мы не смотрели в зеркало, вот шок был бы! Это мы каждый день в зеркало смотрим, поэтому шока нет. А если бы в зеркало смотрели раз в год, мы бы падали в обморок. Что было потом в книге «Вино из одуванчиков», почитайте сами. Это — простейшая по стилю и глубочайшая по смыслу литература. Ее темы нас касаются непосредственно.
Литература должна быть простейшей и глубочайшей. Настоящая литература такой и является. Вся литература написана только на две темы: о Боге и человеке. Всё, что есть в ней великого, — это про Бога и про человека и про их взаимоотношения. Про уход человека от Бога, про приход Бога к человеку, про спор Бога с человеком, про ответ человека Богу. Вот эта вся каша — это и есть собственно литература. Остальное — бред, порожденный умением писать и неумением думать.
Понять человеку самого себя очень важно, и для этого нужно много читать.
За ничтожные сорок-пятьдесят лет нельзя понять ни мир, ни себя в мире. К личному опыту должен добавиться осмысленный опыт многих поколений, опыт, зафиксированный письмом на бумаге. Почему еще нужно много читать? Например, потому, что работающая мысль облагораживает человека и уцеломудривает его. Мы небезосновательно опасаемся, что новое поколение будет очень развратным. Для этого есть все подходящие факторы. Диктат общества над человеком ослаб, общество дает возможность делать человеку всё, что он захочет. А чего он хочет? Он хочет всегда одного и того же. Безумие в сердце юноши.
В сердце юноши, по факту, живет безумие, пока он не повзрослеет. Он может не повзрослеть, кстати. Общество не диктует ничего высокого, естественная мораль задавлена страстями. Вера, страх Божий — это далекий гром.
И мы боимся, что люди могут совсем развратиться, до предпотопного состояния. Сначала утонут в грехе. Потом придет наказание, как вода при потопе или огненный дождь на Содом.
Как ни странно, опыт свидетельствует, что если человек в подростковом возрасте читает поэзию, то уж, по крайней мере, на несколько лет поэзия удержит его от разврата. Взрослый человек может читать поэзию и развратничать, а отрок или отроковица — нет. Поэзия дает человеку идеальный срез жизни, поднимает его глаза выше сегодняшнего дня, зажигает в его сердце желание идеальных отношений. Пусть это сон. Допустим, никогда в жизни человеку не доведется встретить прекрасную незнакомку или сказочного принца. Но всё равно в самые опасные годы этот сон, эта поэтическая мечта проведет человека по волнам соленого моря. То есть он будет идти, не замечая, что под ним вода. Он будет смотреть на звезду, думать, что под ним твердая почва, и пройдет по волнам. Потом будет всё остальное. От остального убежать нелегко, но самые опасные годы человек пройдет без опыта бытового разврата. Это не панацея, конечно, но это — один из способов зацепить человека. Ведь к чему всё сводится? Человека надо как-то зацепить за душу, чтобы сказать ему: «Слушай, брат, есть другая жизнь. Я там еще не был, но я знаю, что она есть. Я ее чувствую».
Нам дается возможность почувствовать небесную жизнь, как остатки пиршества на столе. Трапезу съели, крошки остались, и мы по вкусу крошек можем составить представление о вкусе будущей трапезы. Более того, помните, в Евангелии есть интересные слова, когда женщина просила Христа исцелить ее дочку? Господь ее собакой называл. Вы наверняка молитесь за детей своих. Но готовы ли вы молиться настолько упорно, что когда Господь вам ответит, чтобы ваше ухо расслышало, что вы не лучше, чем простое животное, собака (для еврейского уха собака — всё равно что для нас свинья, и даже хуже), продолжать молиться, несмотря на это? Она просила:
— Иисусе, сыне Давидов, помилуй меня.
И даже ученики устали слышать ее крики. Он говорит:
— Нехорошо отнять хлеб у детей и отдать собакам.
Она говорит:
— Да, но ведь и собаки питаются крошками от трапезы господ своих.
И Христос удивляется, говорит:
— Женщина, велика вера твоя. Будет тебе, что ты хочешь.
И исцелилась дочь ее в тот час (Мф. 15:28). То есть нужно быть настолько терпеливым и молиться за детей, что если Бог скажет тебе, что ты — пес, если скажет: «Отойди отсюда», — ты всё равно продолжишь молиться, исходя из этого евангельского текста. Временами мы так же, как те псы из Писания, слизываем крошки под столом. Нам с небесной трапезы падают на землю крошки вкусные, и мы, слизывая их, можем составить себе представление о будущей жизни. Нам нужно этим представлением поделиться, нам нужно поделиться этим маленьким опытом того, что есть другая жизнь.
Есть ради чего жить, на самом деле. Ведь уже относительно давно, лет 100 назад, а то и больше, люди додумались до одной тяжелой мысли, которая звучит примерно так: «Стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?» Эта мысль касается каждого человека. Не только тех, кто в концлагере сидел, на войне был, родных потерял, а просто любого человека. Эта мысль составляет сердцевину мировоззрения современного потомка Адама. Пока люди не думают, им спокойно. Начинают думать — и останавливаются в недоумении: а к чему всё это? И человек, если он не приходит ко Христу, ответа не имеет. Если же внятного ответа на этот вопрос не будет, тогда этот человек или убьет себя сразу, либо будет убивать себя медленно. Жизнь, очевидно, для него будет бессмысленна, а человек не может жить бессмысленно, ему нужно обязательно осмыслить свою жизнь. Без смысла человеку жить нельзя, уж так мы созданы.
Достоевский в воспоминаниях о каторге говорил, что если человеку предложить выбор: отрубить ему руку или в течение непонятно какого времени насыпать песок, а затем его высыпать (то есть бесполезным трудом заниматься), то он скорее даст себе руку отрубить, чем согласится заниматься бесполезной деятельностью. Бессмысленная жизнь — не удел человека. Человек не может жить, не объясняя себе своего существования. Но именно бессмыслие есть та болезнь, которой болеет человечество сегодня, болеем и мы, как часть человечества.
У нас, у Церкви, есть ответы на многие вопросы. Но мы не всегда можем поднять тяжесть этих ответов, потому что это требует подвига. Подвиг мы нести не всегда умеем. Иногда даже не знаем, как к этому делу приступить, поэтому человечество изнутри представляет собой какую-то сплошную рану. С какой стороны не подойди к этой ране, становится страшно. Бесполезно оглушать себя и ближних готовыми формулировками. Нужно говорить только то, что ты почувствовал, лично прожил, то, чем ты переболел. Пытаясь воспитать человека, мы не болванку обтачиваем по готовому образцу, а вступаем в заповедную область живой души. Вступаем осторожно, с чувствами любви и тревоги. Нам, скорее всего, придется разуться, как и Моисею сказал Бог при купине: сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая (Исх. 3:5).
Семья — школа самопожертвования. Апология женщины
Семья, конечно, и первичная ячейка общества, и общая колыбель человечества, и так далее, и тому подобное. Похвальных эпитетов в адрес семьи можно произнести немало, даже при скромном словарном запасе. Но хотелось бы взглянуть на семью с точки зрения добродетели. То есть с точки зрения того, какие добродетели семейная жизнь воспитывает, в каких добродетелях нуждается, без каких не может существовать.
Это не праздный вопрос, поскольку упражнение в добродетели у православных христиан связывается исключительно с подвижнической, бессемейной жизнью. «Добротолюбие» — исключительно монашеская книга, и существует предубеждение, согласно которому «добротолюб», т. е. желатель и ревнитель истинного добра, возможен только вне брака. Ему, одинокому, открыты пути к размышлению и созерцанию, к внимательной молитве и изучению Писаний, а те, что живут в миру и связаны узами брака, тревожатся об угождении своим законным половинам, как об этом и пишет апостол Павел. Незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу (1Кор. 7:34). И еще говорит: желаю, чтобы все люди были, как и я (1Кор. 7:7). Девственниками и бессемейными то есть. Женатые и замужние не согрешают, но таковые будут иметь скорби по плоти; а мне вас жаль (1Кор. 7:28). И в Господней притче среди людей, отказавшихся прийти к Царю на пир, был один, который женился и на этом основании отнекивался. Перед ним были люди, купившие кто землю, кто волов, а этот говорил: Жену поях, и сего ради не могу прийти (см. Лк. 14:20).
* * *
Итак, что же, духовная жизнь возможна единственно в режиме бегства от брака и пренебрежения им? Или некие вершины добродетели доступны и тем, кто, как сказал Афанасий Великий, «в юности, составив свободную чету, естество употребляет для чадородия»?
Мне представляется, что ошибка в этом вопросе стоит очень дорого. Цена вопроса — изломанные людские судьбы. Есть, к примеру, большой спорт. Это спорт сверхнагрузок и мировых достижений. Имен в этом спорте не так уж много и они широко известны. Но есть и другой спорт, тот, где достижения скромнее и славы поменьше. Он более массовый, но это не значит, что там нет волевых усилий, пота, преодоления себя. Там всё есть, только уровень пониже. Есть (при Союзе была точно) — физкультура, то есть та область народной жизни, с которой связаны дворовые игры в футбол и теннис, утренние пробежки, детская секционная работа. Вовлеченность народа в здоровый образ жизни и градус интереса к большому спорту являются питательной средой для настоящих спортивных достижений. Разрушьте незаметную и малобюджетную сеть боксерских секций, прячущихся по подвалам в ЖЭКах, и через пару лет бесполезно будет ждать появления в такой стране чемпиона мира по боксу. Корни подрубишь — не жди плода. Даже спать под деревом с подрубленными корнями не рекомендуется, поскольку такое дерево рухнет рано или поздно.
Высокое подвижничество христианского мира так же относится к незаметным и повседневным семейным добродетелям, как наличие славных имен в большом спорте зависит от общей вовлеченности народа в физическую культуру и от любви народа к спорту как таковому. Святость — это ведь не только преодоление пола. В этом смысле семья тоже кое-что может дать, но здесь ее средства ограничены. Святость — это ведь и терпение, и трудолюбие, и ответственность, и принесение личных интересов в жертву общему делу. Таких добродетелей, произрастающих на почве семейной жизни, множество. О них мне и хочется говорить с той целью, чтобы реабилитировать семью в глазах любителей добродетельной жизни. Человеку, стремящемуся исполнить заповеди, вовсе не лежит прямой и неизбежный путь в монастырь. Очень многие заповеди можно исполнять посреди житейской суеты под аккомпанемент младенческого плача.
В первой половине XIX века в Киевской Духовной Академии при ректорстве Иннокентия Борисова был профессор Петр Семенович Авсенев. Этот человек прожил короткую (всего 41 год) жизнь и умер в Риме, будучи священником при русском посольстве. В последний период жизни носил сан монашеский и звался именем Феофан. Это был глубокий, высокообразованный и чистый нравственно человек. Студенты любили его и его лекции до такой степени, что в порыве благодарного восторга нередко выносили профессора из аудитории на руках. Замечу попутно, что времена те были суровы, в ходу были и телесные наказания. То есть особой свободы и демократии (используем и это истоптанное, всем надоевшее слово) не было. Но была любовь, которая, казалось, с этим «не вяжется». Наших лекторов, при всей свободе нравов и торжествующем демократизме, уже давно не выносят на руках из аудиторий.
Так вот, отец Феофан, читая будущим пастырям нравственную философию, приводил примеры неожиданные. Размышлял, например, о живучести народности китайской, которая, при архаичности и неразвитости государственного устройства, имеет свое собственное бытие и пользуется им беспрерывно в течение долгих столетий. Архимандрит Феофан считал, что народ китайский из всех заповедей Божиих хорошо знает только одну, а именно: о почитании родителей. В традиции Китая есть почтение не только к отцу и матери, но и ко всякому старшему человеку, особенно к человеку, могущему научить молодежь чему-либо доброму. За это исполнение всего только одной заповеди Закона Божия, считал Феофан, Правосудный Господь наградил китайский народ непрерывностью гражданского и государственного бытия, живучестью и историческим долголетием.
Ну, и где же нам взять если не китайские добродетели, то хотя бы подобных Феофанов, которые укажут примеры, достойные подражания? Сплошь и рядом встречаешь зашоренных людей, которые прямо-таки кричат: «Не смей брать примеры из жизни людей неправославных!» Как будто у нас в кармане — лицензия на окончательную истину не только в вопросах догматического богословия, но и в вопросах выпечки хлеба и лечения младенцев от насморка. Хочу спросить: «Кто вас, господа, обучил такому бытовому хамству и беспримерной самоуверенности? Не желаете ли узнать из Писаний, что в первой Своей проповеди в синагоге Назарета Господь Иисус вспомнил Неемана-сирийца и вдовицу из Сарепты Сидонской, то есть людей, богатых верой, но не принадлежащих к Израилю?» Учиться суп варить, кажется, не зазорно у любой соседки, будь она мусульманка, будь она иудейка. Почему бы не присмотреться к чужой жизни, если эта жизнь в лучшую сторону отличается от нашей собственной? Веру боитесь потерять? Не бойтесь! Если ваша вера от таких знакомств теряется, то у вас ее нет. Уж это я вам заявляю со всей категоричностью, при всей даже мягкости характера. Такую «веру» и потерять не жалко.
Мы же присмотримся, какие добродетели воспитываются в семье и без каких семья не существует.
* * *
Возьмем самопожертвование.
Звучит пафосно. Век наш — век позорный. Всё высокое обитает под плинтусом. Мы уже стыдимся сказать высокую фразу, и то ли еще будет? Но самопожертвование лежит в основе гражданского бытия, и Боже вас сохрани эту добродетель из-под ног у всех нас вытаскивать. Чтобы пожарному лезть в огонь, доктору дежурить ночами и священнику ночью ехать с Причастием к умирающему, нужны не только и не столько материальные стимулы. В гробу я видал ваши стимулы, если я спать хочу, и нет в мире для меня ничего важнее моего собственного отдыха. Ясно ли это вам? Чтобы я полез в огонь, или поехал к умирающему, или побежал за вооруженным грабителем, у меня внутри должна быть иррациональная мотивация! Плевать на деньги! Никакого геройства, никаких мечтаний о будущей славе. Только властное требование совести не остаться в стороне, не дать злу восторжествовать. Откуда это берется? Смею предположить, из крови. Это именно мамкина добродетель. Мама, она ведь даже если фактическая соплячка и малолетка, ощущает в себе могучие приливы волн материнства, и встает по ночам, и кормит грудью, хоть малыш соски истерзал и изжевал, и творит прочие незаметные подвиги, им же несть числа. Потому как душа проснулась, и совесть зовет, и жизнь изменилась изменением странным.
Я слыхал от людей не совсем старых, но давних, что отцы их не позволяли себе даже выпить стакан газировки, зная, что дома дети, которым нужно принести еду. Матери шили, вязали, стирали, штопали. Рады были иметь пару соток земли, обработка которой влекла боль в пояснице, но экономию в бюджете и наличие свежей морковки или петрушки на столе. А отцы появлялись дома только под вечер и ели молча при полной тишине, потому как кормилец пришел и тишины хочет. Так жили многие поколения и миллионы отдельных личностей. Сплошной труд и подвиг, сплошное вылезание из кожи. Эта память о прошедшей жизни вошла в генетические хранилища многих людей по всему миру. Дерзну сказать, что это и есть жизнь. Да, мы не хотим так больше жить. Да, многие повесятся, если им придется пожить так хотя бы полгода. Но именно это и обличает нас. Именно это и выдает в нас тех сыновей, что с удовольствием за считанные годы тратят накопленные столетиями богатства и слышать не хотят о том, как дорого эти богатства накапливались.
Я утверждаю, что семья — это школа самопожертвования. Где нет этого качества, семьи тоже нет. Есть обманчивая видимость, готовая рассыпаться, как карточный домик, от пришествия беды, неожиданной и молниеносной. Отец не зря во времена незапамятные соединял в своем лице власть судебную, военную и жреческую. Он, из чресл которого произошли все члены семейства, был готов умереть за всех в любую минуту, а значит, имел право убить любого, кто посягал на безопасность и целость семьи. Таким должен быть игумен монастыря. Не в плане готовности убивать, но в плане готовности за всё отвечать и умереть, если надо, за духовных детей. Таким должен быть капитан корабля. Таким должен быть командир воинского подразделения, особенно боевого, пропахшего порохом. Все эти качества берутся из глубин, из недр семейной жизни. И где она повреждена, где нет даже памяти о том, что быть должно под солнцем, там исчезают храбрые командиры, мудрые начальники, прозорливые старцы.
Семья нуждается в трудолюбии, властно требует его наличия и, если его нет, воспитывает его. Причем неважно, кто из супругов зарабатывает больше. Нынешняя жизнь такова, что женщине бывает легче найти работу, чем мужчине. Заводы могут остановиться, а необходимость в няньках, сиделках и домохозяйках всегда остается. Кроме того, есть множество профессий, реализация в которых требует не столько физической силы, сколько смекалки, и одинаково доступна как женщинам, так и мужчинам. В этих условиях от женщины требуется некая избыточная мудрость. Одно дело считать мужчину главным тогда, когда все основные виды работ — мужские, а у женщины нет даже гражданских прав. Так было очень долго и почти везде. Поэтому смерть кормильца была истинной катастрофой, бездетная старость — тоже, а вдовы и сироты — самыми несчастными людьми на земле. Сегодня это не так.
Наличие пенсий, оплачиваемых отпусков, пособий по безработице, домов престарелых и прочие «привычные новшества» общественной жизни сняли нравственную нагрузку с семьи. Эти блага можно смело назвать социальными плодами христианской цивилизации. Если это историческая победа, то очень хочется назвать ее «Пирровой». Семья ослабла, а личность выросла в осознании своих прав. Хорошо это или плохо, однозначно не скажешь. Большая часть гражданских свобод вскормлена идеями христианства о достоинстве личности и равенстве людей. Но их практическая реализация нередко рвет живые связи с христианским мировоззрением и плавно переходит в открытое антихристианство, в бунт и греховное своеволие.
Итак, от женщины требуется избыточное женское чутье, чтобы не повторять заезженные феминистские фразы, но продолжать считать мужа главным в семье, невзирая даже на невыгодную для мужа разницу в зарплатах. Муж бытийно, экзистенциально выше женщины, раньше и главнее ее. Добровольно склониться перед этой истиной означает реально приблизиться если не к святости, то к идеально-правильному образу мышления. Семья иерархична. Всякому мужу глава Христос, жене глава — муж (1Кор. 11:3). И мир вообще иерархичен. Если в нем сохраняется порядок, если весна и осень не меняются местами, а по утрам в магазины привозят свежий хлеб, то только потому, что не всё в своей жизни человек успел разрушить и перепутать. Консерватизм семьи — главная скрепа Вселенной, главная опора ее порядка.
От женщины сегодня требуется тот же подвиг, что и от трех отроков в печи Вавилонской. Те исповедовали непоколебимое доверие Богу и надежду на Него перед пастью раскаленной, для них раскаленной печи. И отроки не отреклись, не дрогнули, не предали. Бог прославился через них, и их души сохранились. И нужно понять, что это значит. Ведь относительно легко верить в Бога при обилии чудес, помощи, очевидных и невероятных побед над врагами, как это было хотя бы при путешествии по пустыне. Хотя и тогда были соскальзывания в идолопоклонство, отпадения в блуд, военные поражения по причине греховных отступлений от Бога. А здесь, при всей немощи человеческой природы, перед лицом неминуемой смерти, при общенародном унижении от плена и осквернения святынь, молодые люди дерзают на исповедничество. По всему похоже, что Бог забыл их народ или сильно на них прогневался и слушать молитвы не желает. В души многих евреев могла закрасться страшная мысль о том, что Мардук или Астарта сильнее, чем Бог Израилев. И вот здесь-то, при всей очевидной слабости, вопреки всей окружающей обстановке, совершается подвиг веры и исповедничества.
А что же женщины? При чем тут они? При том, что им предстоит признать главным и старшим над собою не Геракла и не Илью Муромца, а эмпирического мужичонку, нередко ленивого, чаще всего чуждого гениальности, обычного то есть. Там, где такой подвиг веры и женской мудрости совершается, там именно и появляются настоящие мужчины. Там они встают со столетиями продавленных диванов, там их руки наливаются силой, а глаза начинают сверкать храбростью.
Сказанное означает, кроме всего прочего, то, что семья — это школа воспитания и перевоспитания. Женщина может испугаться и воскликнуть недовольно: «Что это, мол, мне еще и мужа воспитывать?!» Но, дав себе труд поразмыслить критически, она поймет (должна понять), что подобное влияние на жизнь — ее сила, а не обременительная добавочная нагрузка.
Есть старая дагестанская притча о том, как однажды молодежь в горном селе договорилась узнать, что лучше: выдать замуж хорошую девушку за плохого парня или, наоборот, плохую девушку — за хорошего парня. Нашли самого никудышного дурачка и женили его на первой умнице, на работящей и целомудренной девушке. А затем женили первого джигита, храбреца и красавца на последней дурочке. Уж я не знаю, как они соглашались на такие неравные браки, но притча есть притча. Через год, а может чуть больше, стали очевидными плоды этих союзов. Тот незаметный человек, который женился на умнице, постепенно поумнел. Он не встревал в глупые конфликты, стал всё чаще высказывать глубокие мысли, хорошо вел хозяйство, и к его мнению стали прислушиваться в селе. Во втором случае всё было с точностью до наоборот. Джигит поблек и выцвел, стал похож со временем на свою дурочку, от былой удали и ума осталось совсем немного. Я глубоко согласен со смыслом этой притчи и подтверждаю, что женщина обладает огромным запасом внутренних сил, которыми она сама может пользоваться весьма ограниченно и которые она обязана направлять на нравственное воспитание мужа и детей. Приходилось даже слышать об одном епископе, который просил кандидатов на священство приходить к нему на беседу вместе с молодыми матушками. В случае, если в жене будущего священника угадывалась натура цельная, твердая и простая, владыка рукополагал ставленника, пусть даже тот был «слабоват». Если же сам ставленник был умен и энергичен, но в жене его заметен был нравственный изъян (кокетливость, болтливость, несерьезность), рукоположение откладывалось на неопределенный срок. Снимаю шляпу и склоняю голову перед памятью владыки, поскольку образ его поведения открывает в нем редкий ум и знание жизни.
Женщины частенько считают, что Церковь их «гнобит» и унижает. Ради разрушения этого вредного стереотипа я согласен продолжить свою похвальную речь женщине. Она, женщина, есть существо религиозно гениальное. Мужчине Бог нужен часто как философская идея, как способ осмысления действительности. Женщина так далеко умом не вникает, или вникает, но реже. Она верит «утробой», нутром, то есть ей, наверное, понятнее, чем мужчине, слова пятидесятого псалма: дух прав обнови внутри меня (Пс. 50:12). Ее волнуют большей частью вопросы бытийные и осязаемые. Это плод того, что женщина существует ради материнства и связанных с ним добродетелей. Она, по слову Розанова, и в мир родилась «животом вперед», ради чадородия то бишь.
Люди, ложно возвышенные, эдакие спиритуалисты разных разливов, склонны презирать подобные качества и над ними смеяться. Но я смеяться над этой земной и сыромятной правдой не намерен. Кроме того, знаю, что и Церковь сегодня немало утешается от женских добродетелей. При нашем явном лентяйстве в области миссии миссионерские труды за пределами Родины, сами о том не ведая, несут наши женщины. В поисках dolce vita тысячи Даш, Маш и Наташ повыходили замуж за Махмудов, Диего и Робертов. Теперь, когда родились на чужбине от отцов-иностранцев дети, в славянских душах властно зазвучала тоска по Родине и тоска по Богу. Наши сестрицы, не отличаясь особой религиозностью дома, на чужбине отыскали православные приходы, крестили там детей и составляют нередко костяк церковной общины. Они и мужей нередко приводят в Церковь, воцерковляют их, венчаются с ними. Это явление массовое, вряд ли уступающее по масштабам протестантской проповеди. Только это явление смиренное, как само Православие, утаившееся в быту и оттого не осмысленное. Да, братья. Да, господа. Наши зарубежные приходы в значительной части живут и действуют благодаря проснувшейся в эмиграции религиозности наших женщин. Именно женщин, а не мужчин, поскольку последние верят иначе — головой, а голова то занята проблемами, то от перепою болит.
Так было и в минувшую эпоху, когда бытие Церкви продолжилось благодаря старушечьим молитвам. Именно на этих сгорбленных старушечьих плечах Церковь переплыла из штормовой эпохи гонений в благостный штиль возрождения. Мужики гибли на фронтах и в лагерях, лезли то в космос, то в партию, спивались массово, а бабушки продолжали молиться. Гляньте на скорбные снимки официальной церковной хроники советских лет. Владыка на кафедре, а кто вокруг? В основном — женщины преклонных лет. Нужно склонить голову перед этой правдой жизни, перед этой неистребимой русской религиозностью, нашедшей для себя укромное убежище в бедовой бабской душе, чуждой рафинированного образования.
* * *
Вот с мужиками беда. Мало того, что их и в лучшие времена не хватало. Мало того, что «на десять девчонок по статистике — девять ребят». Так из этих девяти один норовит педерастом оказаться, а остальные, пока мама жива, о женитьбе и думать не хотят. А зачем? Половая жизнь у нас начинается рано и продолжается бурно. Женитьба, при таком раскладе, выглядит лишними обязанностями без расширения прав. Удовольствия доступны. Обязанностей боимся. Что может быть хуже?
А девочки, если они православные, хотят себе мужа только единоверного. Где его взять, я вас спрашиваю, если мужчин и так на всех не хватает, а православие остается всё еще в численном меньшинстве? Это очень острая проблема, и у меня на нее взгляд спорный. Со мной не согласны многие представители духовенства, но остаюсь при своих мыслях, которые и собираюсь изложить вкратце.
Православие мы исповедуем плохо. Это означает, что православность мужа вовсе не гарантирует его трезвости, верности и работоспособности. Есть святоши, согласные жить в браке только по монастырскому уставу. Есть лодыри, прикрывающие свою паразитскую жизненную позицию цитатами из Писания о главенстве мужа в семье. Есть множество людей, тяжко страдающих от пьянства и заставляющих страдать с собой всех остальных членов семьи. Есть еще много других патологий, никак не желающих исправляться от одного только факта принадлежности человека к Православной Церкви.
Жажда семейной жизни — есть дело природы человеческой. В женщине эта жажда сильней, чем в мужчине. Поэтому я считаю, что если мужчина не пьет, не лезет под юбку даме в первый час свидания, имеет в руках профессию и способен содержать семью, то это — сокровище. Если же он хочет детей и не будет совать деньги на аборт в случае незапланированной беременности; если он позволит вам ходить в храм, хотя сам еще не дошел до первой исповеди; если он неприхотлив, серьезен и говорит меньше, чем делает, то это подлинное сокровище. Не упускайте его. Это настоящий мужчина. Православным вы его сделать еще успеете, если Бог даст. Сказано ведь: почему ты знаешь, жена, не спасешь ли мужа? (Кор.7:16). Да и не уезжали бы наши женщины массово за границу, выходя замуж за кого попало, если бы настоящий мужик на Родине не грозил превратиться в редкость.
Возникает попутно вопрос великой важности — как мужа к вере привести? И нужно помолчать минутку, чтобы с силами собраться. Это вопрос не простой. От правильного ответа на него многое в жизни может измениться.
Внутри семьи проповедовать и легче, и тяжелее одновременно. Внутри семьи человек не может спрятаться, его внутренний мир обнаруживается перед всеми, и главный фактор распространения веры в такой ситуации — это личный пример. Причем не однократный, а постоянный. Пример как образ жизни. Хочешь привести домашних в веру — придется оправдывать веру каждый день. С одной стороны, объект воздействия (муж, сын, дочь) — под боком. С другой, оправдать веру повседневной жизнью — задача не из простых.
Итак, первое. Говорить в семье много не надо, поскольку не в словах дело. Женщина, так та тем более должна упражняться в молчании о вере и говорить, только если спросят. Мать блаженного Августина, мать Григория Богослова сумели вымолить у Бога сыновей. Таких примеров много. Другое дело, что задача эта выполняется долгими годами, а мы отравлены спешкой. «Английский за две недели», «раскрытие тайных сил организма за три сеанса» — это наш современный подход к решению проблем.
Добродетель красива. Добродетель не может остаться непроявленной и незамеченной. Язычники древности, как нам доносит предание, не стыдились восхищаться христианскими женщинами. Особенностей вероучения они не понимали и не принимали. Но скромность, верность, доброту и великодушие они не могли не заметить.
Иногда женщине Бог дает краткое слово, стоящее дороже многих книг. Этим одним словом женщина совершает чудо, но ему предшествует непременное многолетнее пребывание в тени и скромное молчание. Ефрем Сирин смирился, когда сделал замечание женщине, в упор глядевшей на него. «Я — жена, и на мужа смотрю, как от мужа взятая. А ты — муж, смотри в землю, ибо от нее взят», — сказала в ответ женщина. Вряд ли это был заготовленный заранее ответ. Так, одна молодая женщина в ответ на вопрос своего мужа-мусульманина, зачем она так часто ходит в храм, сказала: «Меня там учат любить тебя и быть тебе верной». Муж больше не спрашивал ее о причинах посещения церкви.
Получается, что длинных слов не нужно. Кажется, мир давно устал от длинных слов и не склонен им доверять. Вот чего в мире действительно не хватает, так это здорового и подлинного духовного опыта и слов, рожденных этим опытом. Нами должно руководить искреннее желание дать славу Богу, дать Ему место в нашей жизни. Не себя, но Его прославить, иными словами. Митрополит Антоний Сурожский сравнивал истинное слово о Боге с солнечным светом, вливающимся в комнату через чистое стекло. Тогда стекла не видно, его как бы нет. Есть только свет. Грязное же стекло очень даже видно. Свет тоже вливается в помещение, но стекло нельзя не заметить. Желая поделиться радостью о Господе с домочадцами, мы должны стремиться делать это так, чтобы нас самих было как можно меньше заметно. Так нужно, собственно, поступать всегда. Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу (Пс. 113:9).
* * *
Тот, кто не хочет развиваться, обречен на деградацию. Действие этого закона универсально. Семейной жизни он тоже касается. Не имея положительных целей, мы потеряем вначале смысл, а затем желание жить. Отсюда растут ноги у блуда, наркомании, пьянства и прочих видов медленного самоубийства. Положительной же целью является стремление и желание угодить Богу, стать вначале Его слугой, а потом — Его храмом и украшенным жилищем. К этой цели можно стремиться, находясь в браке и неся на себе, по слову Григория Богослова, тяжелые цепи вещества. Живя в браке, на столп не взойдешь, ночи на молитве простаивать не будешь, но терпению и незлобию будешь учиться непрестанно. Еще будешь учиться милостыне и состраданию. Будешь всё чаще думать о ком-то и всё меньше — о себе. Ты будешь нуждаться в мужестве, рассудительности, бережливости и еще сотнях свойств и качеств, которые на языке монахов называются добродетелями.
Собственно, это и есть главная цель этих строк — дать понять, что возможность нравственного совершенства не закрыта для семейного человека. Более того, нравственное совершенство вменяется ему в обязанность.
* * *
Были эпохи мученичества и исповедничества. Были эпохи культурного созидания. Были эпохи монашеского чудотворного жития. Были эпохи миссионерских усилий и путешествий. Всё это осталось, хотя не всё одинаково и не везде. Но добавилось еще одно: эпоха борьбы за семью как последний оплот борьбы за человека. Если эти баррикады разрушит враг, не будет ни монашества, ни миссионерства, ни культурного созидания. Такой мне представляется действительность.
Все святые, молите Бога о нас!
Что значит быть взрослым?
Совершенно нет зависти к молодым. Искренне недоумеваю, когда слышу от взрослых людей речи о том, что они завидуют молодому поколению. Чему завидовать? Гормональным бурям, слепому блужданью впотьмах, собиранию ошибок и медленному накоплению опыта? По Феофану Затворнику, переживший пору юности — это перешедший через бурную реку. Он оборачивается назад и с благодарностью благословляет Бога.
В европейской мысли бытует пошлое убеждение в том, что до неузнаваемости изменившийся быт должен быть связан с до неузнаваемости изменившейся моралью. Дескать, если ездим не на волах, а на «фольксвагене» и стирают белье не руки, а машина, то и остальные области жизни должны так же радикально измениться. Очень опасное заблуждение. Конечно, новое в жизни есть, но оно лишь на поверхности. В глубине — хорошо забытое старое. Паломник не ходит пешком, а летит на самолете. Писатель не пишет пером, а стучит по клавиатуре. Но желающий спастись, исправиться, примириться обязан прилагать всё те же усилия, которые прилагались для этого и в I, и в X, и в XVII веках. Это ясно как белый день, но каждому новому поколению, боюсь, эта мысль будет казаться всё более труднопостижимой.
* * *
С одной стороны, нежность души и свежесть восприятий можно забрать с собой во взрослую жизнь. Это часть того, что называется «будьте как дети». С другой стороны, есть опасность, что молодежь так и не повзрослеет. Взрослость — это не возраст, не следы бритвы на щеках, не разговоры басом. Взрослость — это ответственность. Ответственность за свои поступки, слова, мысли, в конечном итоге, ответственность за других людей, которые от тебя зависят.
Может, я пристрастен или неверно информирован, но мне кажется, что о чувстве ответственности в современном мире можно говорить с возрастающей тревогой, так же, как мы говорим об опасностях терроризма и о загрязнении окружающей среды. Идеал современного общества гедонистический, то есть направленный на получение наслаждений. Удовольствие в нем — это товар, и его покупают. Таким образом, идеальная жизнь — это хороший достаток, позволяющий покупать как можно больше удовольствий. В эту плотную схему шила не всунешь. Для вдумчивости, жертвенности, самоограничения, самовоспитания просто не остается места. И слова об этом звучат как гортанная речь чужеземца.
Не жизнь, а просто какая-то попрыгунья стрекоза во вселенских масштабах.
* * *
В жизни личности и общества есть место для особого рода инерции. По инерции любят родину националисты и коммунисты, хотя той родины, которую любят, или никогда не было, или сегодня уже нет. По инерции и с видом обреченного пашет землю крестьянин, не получающий за это нормальных денег. По инерции борются за классическую нравственность люди старших поколений, отчасти потому, что грешить поздно, отчасти потому, что «не могу молчать». Инерционная деятельность в мире людей ценится невысоко. Настоящую цену дают за осмысленные и волевые действия. Над молодежью, в мире порванных связей и разрушенной преемственности, ничто не довлеет. Потому они такие «отвязные», ни на кого не похожие. Не потому, что хуже всех, а потому, что леса сняли и показалось само строение. Как они будут жить, если случится голод или бедствие национальных масштабов? Пойдут ли они воевать, если Родина скажет «надо»? Есть ли у них такое понятие — Родина?
* * *
Самое поразительное, что люди в миру — как деревья зимой. Все замерзшие, все без листьев, все скрюченные. И не поймешь, какое из них по весне заплодоносит. Может, кто-то из нынешних байкеров или растаманов в критической ситуации окажется не юношей, но мужем, будет способен и на храбрость, и на великодушие. Судить по одежке всегда опасно. Формальный поиск — в прическе, в одежде, в музыке, может быть, и отличает именно душу ищущую, мятущуюся, недовольную действительностью. Ведь если принять буржуазные ценности, то нужно аккуратно завязывать галстук, следить за зубами, чтобы улыбаться ослепительно, аккуратно приходить на работу и делать карьеру. Из людей с такими интуициями трудно появиться монаху, подвижнику. И ходить на проповедь в различные офисы будет приятно, но малоуспешно. Послушают внимательно, поведут себя вежливо, чаем напоят, но второй раз идти не захочешь. Лучше ходить к тем, кто хочет другой действительности, кому тесно в огромном мире, как человеку, выросшему из старого пиджака.
Есть молодежь, утонувшая в разврате и безобразиях. О них нужно молиться. Есть молодежь, нашедшая себя и делающая деньги. Эти вторые не лучше первых, потому что тоже тонут в разврате и безобразиях, только культурно и тайком. О них тоже нужно молиться. И есть молодежь, не находящая себя в заданных координатах. И развратничать стыдно, и деньгам поклоняться не хочется. Эти религиозно талантливы. Эти — наши. Только к ним нужно подъехать на какой-то пестрой козе, как-то купить их переборчивое внимание, сказать им что-то известное, но так, чтоб они сказали: «Это — новое». В общем, молодежь — это поле молитвенной тревоги и миссионерской активности.
Христу всегда есть что сказать молодежи. Ведь Конфуций — старик, и Лао-Цзы старик. В преклонных годах Магомет, и Моисею 120. На их фоне Христос — Юноша. И в Его словах, в Его личном примере столько революционной энергии и свежей силы, что можно недоумевать, почему в храмах больше старушек, чем девушек. Если молодые люди не находят во Христе ответов на сжигающие их изнутри вопросы, то либо молодые люди не знают Христа, либо слушают Его сквозь вату и понимают неправильно. В любом случае потенциально у нас есть будущее. Ведь конец XIV века на Руси был жутким безвременьем, а православная Византия сплошь и рядом называла свою эпоху последними временами. И надо же в это время в холодной Руси найтись юноше по имени Варфоломей (будущий Сергий Радонежский), который личным подвигом окрасил всю эпоху в зеленый цвет своего преподобия[4] и дал всей стране толчок к духовному возрождению.
Юношей безусым был тайнозритель Иоанн Богослов в период своего ученичества, юношей почувствовал влечение к иной, неколеблемой жизни Прохор — будущий преподобный Серафим. В 11 лет почувствовал непреодолимое влечение к монашеству Иоасаф Белгородский. Нет препятствий думать, что совершившееся в XIV, XVIII, XIX веках не может повториться в XXI. Только нужно вернуться к началу нашего пространного слова о молодежи.
Нужно побольше ответственности, зрелых мыслей, обдуманных поступков. Сквозь густую цивилизационную накипь нужно нырять на глубину смыслов (так ныряют ловцы за жемчугом). Мир оттого стал пестрым и шумным, как уличная женщина, что хочет зазвать к себе свежую кровь и молодую неопытность. Вот, однажды смотрел я в окна дома моего, сквозь решетку мою, и увидел среди неопытных, заметил между молодыми людьми неразумного юношу, переходившего площадь… И вот — навстречу к нему женщина, в наряде блудницы, с коварным сердцем, шумливая и необузданная… Множеством ласковых слов она увлекла его, мягкостью уст своих овладела им. Тотчас он пошел за нею, как вол идет на убой… и как олень — на выстрел, доколе стрела не пронзит печени его… Итак, дети, слушайте меня и внимайте словам уст моих. Да не уклоняется сердце твое на пути ее, не блуждай по стезям ее (Прит. 7:6-25).
Не блуждайте по стезям блудниц духовных и плотских, потому что вы молоды и сильны, горячи и бескомпромиссны. Потому что вы можете послужить Христу, и Он смотрит на вас пристально. Так же пристально смотрит на вас и наблюдатель в командном штабе противника.
Бегите к Тому, Кто любит вас, бегите к Воскресшему из мертвых. Ему нужны ваши сияющие глаза и сильные руки. И Он вам нужен больше, чем узнику — свобода, больше, чем жаждущему вода.
Крест и утешение. Размышление о таинстве брака
Единственный язык, на котором можно говорить о супружестве, — это язык Писания, язык Божественного Откровения. Не хотящий или не умеющий говорить на этом языке вынужден описывать брак при помощи или пошлого, или наукообразного лексикона. Язык двух наук используется более прочих. Это язык биологии и социологии. Люди, говорящие на этих языках, расскажут вам о гормонах, железах, комплексах. Расскажут о подростковых прыщах и возрастных перестройках в организме. А еще — о правах и обязанностях, о брачном контракте, о ячейке общества… Этими речами можно наполнить океан, но о самом браке в них — ни слова.
Люди стали политически грамотными. Люди стали психологически подкованными и широко образованными. Но разве брак от этого стал крепче? И разве земля не трясется до оснований оттого, что справа и слева на всех континентах существующие семьи рушатся, а еще не начавшие жить — убиваются в зародыше?
* * *
Очевидно, что надо говорить о браке на единственно правильном возвышенном языке Писания, на языке пророков и Евангелия. И только тогда малая часть свежих капель от этого потока просочится в нашу действительность.
Например, слово «жених». Это одно из имен Иисуса Христа. Вспомните притчу о десяти девах (Мф. 25:1-12) и песню на вседневной полунощнице: «Се Жених грядет в полунощи…» Вспомните богослужение Страстной седмицы или крестовоздвиженской недели: «Венцем от терния облагается Жених церковный». А Пасха — «яко Жених исходяй от чертога Своего…»? Это красная нить церковных молитв и, значит, церковного мировоззрения. И великий Павел на каждом венчании напоминает нам: Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь (Еф. 5:25).
С невестой всё еще нагляднее, а значит, и яснее. Белый цвет ее одежды не есть ли цвет невинности, цвет крещения, цвет верности? Сам брак не есть ли нечто библейское — и торжественно открытое, и сладко утаенное одновременно? Бог, как невесту, украл Израиль, увел народ из дома рабства и повел в Свой дом, в землю, текущую молоком и медом. Бог, как ревнивый муж, был страшнее медведицы, лишенной детей, когда Израиль блудодействовал и ходил вслед «богов иных». Это ли не язык брачных таинств и брачных переживаний?
* * *
Долгие годы книжники спорили: включать или нет Песнь песней в канон священных книг? Одни говорили «нет», а другие считали, что день, когда была написала эта Песнь, равен дню выхода из египетского рабства. Если ум твой чист, а сердце, как ветрянкой, уже переболело болезнями юношества, то ты увидишь в этой Песни, как в зеркале, любовь Творца и отдельной души, любовь Христа и Его Церкви. И всё это в земных словах, в земных категориях. Если мы «не в теме» и абсолютно глухи к тайне брака, что мы вообще понимаем в Священном Писании?
Из всего, что есть на земле, круг священных чувств и понятий, рожденных любовью и браком, максимально близок к миру Божественных истин. Более близких аналогий под солнцем нет. Даже монашествующих, пламенеющих любовью к Богу, насколько я помню из Лествичника, можно сравнивать по степени чувства с юношами, до конца и безраздельно влюбленными.
Тема брака рождает грусть. Это грусть ученого, описывающего исчезнувшие растения. Грусть археолога, раскопавшего великолепный город, погибший то ли от болезней, то ли от нашествия варваров. Так и брак нужно воспевать, но время от времени вплетать между «осанной» и «аллилуйя» — «вечную память». Он умирает, этот нежный цветок, облагоухавший мир и родивший всё чудное. Его убивает тысяча врагов, не похожих друг на друга, собравшихся вместе только для того, чтобы воевать против общего врага. Измены, аборты, разводы. Безответственность, глупость, безделье. Трансвеститы, голубые, розовые. Феминистки, наркоманы, алкоголики. Все собрались. Никто не опоздал, не увильнул, не дезертировал. С кем воюем, господа нечестивцы? С беременной женщиной, с трудолюбивым отцом, с многодетными семьями. С Авраамом и Саррой, с Иоакимом и Анной, с Петром и Февронией…
* * *
Естественное стало редкостью. И то, что раньше было обычным, повседневным, сегодня стало почти экзотическим. В такое время мы пришли в этот мир. В такое время Бог призвал нас из небытия в бытие и повелел жить. Наше время не хуже других, просто с ним и в нем следует разобраться. «Спастись не трудно, но мудро», — сказал некто. Создать нормальную семью, выстроить внутри нее здоровые и правильные отношения, жить своей семьей как крестом и одновременно утешением — это задача и труд для нынешней эпохи. Труд, сопоставимый со столпничеством или иным подвижничеством минувших эпох.
Чтение женских журналов, доверчивое отношение к голосам ток-шоу или общественного мнения, раболепные оглядки на западный опыт, на «их» нравы приведут человека туда, куда привела старуху из сказки неуемная спесь — к разбитому корыту.
Есть у Ходасевича стихи:
Пробочка над крепким йодом,
Как ты быстро перепрела.
Так вот и душа незримо
Жжет и разрушает тело.
Человек, выпавший из пазов, из колеи правильного движения, всегда будет несчастен. Живи по моде, верь в науку, смейся над прошлыми поколениями, обколись пирсингом по всей площади тела, спи с кем хочешь — и убеждай себя, что ты счастлив. Всё равно душа будет и болеть, и ныть от этой неестественности.
И ничем ты ее, душу, не убедишь, пока не станешь жить правильно. Пока не захочешь взять на себя ответственность за чужую жизнь. Пока не отдашь свою жизнь в жертву и всесожжение. Это и есть жизнь семейная в ее идеальном варианте.
[4] В богослужебной практике зеленый цвет облачений священнослужителей и облачений священных предметов употребляется в праздники в честь Пресвятой Троицы, Святого Духа и преподобных.
Комментировать