Кучина Г.И.
Минувшее развёртывает свиток. Рассказ о жизни русской австралийки из Китая

О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской – их нет,
Но с благодарностию – были!

В.А. Жуковский

Стоит ли искать новыe путь для начала своей биографии или просто начать с рассказа о первых воспоминаниях, первых впечатлениях, которые я получила, появившись на белый свет? Если я скажу, что помню себя в пелёнках, то читатель скептически улыбнётся и не поверит. Я же сама сомневаюсь в правдивости этих воспоминаний, так ярко стоявших передо мной в течение моей жизни. Что это? Действительно ли я помню бабушкину столовую, огромный стол и себя на руках у мамы, стоящей около “контрамарки”, неизвестно откуда получившей своё название, обогревающей две комнаты. Эту печь называли также голландкой. Да, мама держит меня на руках, и я ясно помню всё убранство комнаты, всё наше семейство, сидевшее за столом и обсуждавшее какие-то деловые вопросы. Я в пелёнках. Может быть, это плод моего воображения, основанный на рассказах близких, но уж себя в моей кроватке, которая стояла в тот день в комнате моей тёти Лизы, я помню чётко и ясно. Солнце заливало комнату, я стояла в этой кроватке и качалась. Кроватка эта прочно стояла на металлической раме, но е легко можно было приподнять и повесить на два крючка, которые крепко держали её, и ребёнок сам мог раскачивать и развлекать себя таким образом. В этой же самой кроватке я вырастила 20 с лишним лет спустя свою дочь Марину. Судя по убранству дома, мне должно быть меньше года. Я проверила по сохранившимся фотографиям – да, мне было меньше года. К сожалению, сейчас уточнить невозможно. Все мои родные ушли в лучший мир.

Родилась я на северо-востоке Китая в Маньчжурской провинции, в небольшом пограничном городке Маньчжурия, в доме моей бабушки Варвары Михайловны Антоновой. Отец мой Игнатий Каллиникович Волегов – офицер Белой армии, воевал против большевиков. После переворота и расформирования царской армии он пробрался в Сибирь и там сформировал отряды казаков для продолжения борьбы против большевиков, прошел Ледяной поход с Белой армией и оказался за пределами родины с отступавшей, но героически сражавшейся Белой армией. Трагическая судьба армии и отступившего, уходившего от красных мирного населения решила дальнейшие судьбы людей, измученных походом, морозом, болезнями, тифом, голодом и всякими лишениями и страданиями.

Ввиду того что моя жизнь началась в городе Маньчжурия, я хочу сказать несколько слов об этом когда-то любимом и дорогом городе. Это маленький чистенький городок с большим красивым вокзалом и огромной картой КВЖД город и станция, которые обслуживала эта дорога. Карта была нарисована на верхней части стены главного зала вокзала, который мне, маленькой девочке, казался грандиозным и очень красивым.

Ярко стоит в памяти Иннокентьевский собор со всем его благолепием. Прекрасный хор под управлением Козловского (не помню имени и отчества).

В ограде Иннокентьевского собора в городе Маньчжурия помещался приют и богадельня, основателем и опекуном которых был владыка Иона, приехавший в Маньчжурию в 1922 году. Воспитанник оптинских старцев, высокоодарённый проповедник и прекрасный администратор, за три года своего служения в Маньчжурии создал Детский приют, Низшее начальное училище, Высшее начальное училище, бесплатную столовую, бесплатную амбулаторию, аптеку с бесплатным отпуском лекарств для бедных, ремесленные классы при училищах, библиотеку. Умер владыка в октябре 1925 года и похоронен в ограде Иннокентьевского собора. Русской Православной Церковью он причислен к лику святых. Я никогда не видела этого замечательного владыку, но много о н м слышала от современников. Детский приют и богадельню помню, потому что, часто приезжая в Маньчжурию к бабушке, я всегда бывала в церкви и заходила в приют. Помню длинную комнату, в которой стояли коечки, отгороженные белыми занавесками. Слышала от старших, что владыка Иона поддерживал хорошие отношения с советским консульством, которое находилось через дорогу от территории храма. Отношения он поддерживал из-за того, что консульство снабжало приют углем и в зимнее морозное время согревало детей и стариков.

В ограде храма находилось много квартир, в которых жили семьи, в какой-то степени связанные с храмом, например регент церковного хора, певчие и другие. В одной из этих семей был сын, мальчик, никогда не ходивший. Историю его болезни я не знаю, но знаю только, что он не вставал с постели. После трагической преждевременной смерти владыки Ионы (он умер от ангины) этот мальчик увидел сон, что владыка пришел к нему и сказал: “Возьми мои ноги, они мне больше не нужны. Встань!”. Мальчик встал и рассказал своей ошеломлённой и счастливой маме о своём сне. Этот случай был официально расследован и зарегистрирован как чудо.

Могила владыки Ионы находилась в церковной ограде, но после “культурной революции” собор был снес н, площадь залита цементом, и таким образом след могилы исчез. После канонизации владыки правящий епископ Австралийский и Новозеландский ездил в Маньчжурию с целью обретения мощей, но найти могилу не удалось.

Помню большой и очень красивый магазин Дун-Чан. Был ли он большим и красивым, я сейчас судить не могу. Во всяком случае, в то время он мне казался таким. Прекрасное Никитинское подворье с его медными начищенными перилами перед огромными зеркальными окнами. На нижнем этаже этого здания помещалась аптека, и блеск этих медных перил перед прилавком тоже ярко запечатлелся в памяти. Фотостудия в угловой части подворья и отель помещались наверху, т.е. на втором этаже.

Гастрономический магазин р. Воробьёвых тоже оставил неизгладимое впечатление. Аромат вкусных деликатесов всегда вызывал аппетит, желание и надежду получить что-то вкусное от мамы или бабушки.

Помню и барахолку, через которую очень любила бегать в мясную лавку своих дядюшек; хотя и был более приятный путь в обход, но барахолка с торговцами-китайцами всегда манила.

За Заречкой хорошо помню кладбище, на котором была единственная родная могилка за железной оградой – моего дедушки Ф дора Максимовича Антонова. Все остальные могилы были чужими.

Почему этот район назывался Заречкой, я не приложу ума, потому что никакой речки там не было, и следа е я не видела. Может быть, когда-то и была речушка или протока. В Заречке же был и кожевенный завод, на котором работал мой папа, и после свадьбы мама с папой жили на квартире при заводе, но большую часть времени проводили у бабушки.

Бабушка Варвара Михайловна жила со своими тремя сыновьями и незамужней младшей дочерью Лизочкой. Старший е сын Диодор Фёдорович остался калекой. В семье говорили, что он застудил ногу, сидя ребёнком на мраморном подоконнике, мне же кажется, что там было что-то более серьёзное. Кость была повреждена, он остался хромым и, вероятно, поэтому никогда не женился. Дедушка возлагал на него большие надежды. Возил его в Петербург, развивал коммерческие связи с Питером, но октябрьский переворот разрушил все надежды Ф дора Максимовича. Второй сын Николай Фёдорович тоже никогда не женился и на мои частые вопросы, почему он не женился, коротко отвечал: “Было некогда”. Младший брат Константин Фёдорович, он же мой крёстный, имел много времени для ухаживания и выбора невесты. Он был красив, любил одеваться элегантно, в отличие от своих старших братьев. Самый младший брат, самый избалованный, в основном занимался продажей и покупкой скота, владел свободно китайским и монгольским языками. Много времени проводил в степи в юртах, где проходили все деловые встречи, а после удачных сделок уезжал в Харбин к своей сестре, Марии Фёдоровне, моей крёстной, которая была замужем за Аркадием Ивановичем Изергиным, владельцем мыловаренного завода. Крёстная очень любила рассказывать о своём первом муже, о их пылкой любви, о счастливой, но короткой супружеской жизни. А.И. умер рано, оставив 34– летнюю вдову. Умер он от рака лимфатических желёз. Через несколько лет крёстная снова вышла замуж – за Романа Петровича Протодьяконова, о котором я буду писать далее.

В Маньчжурии был городской сад, куда мы часто ходили гулять по вечерам; там всегда играла музыка, и сад был местом встреч и прогулок.

Таким ли городом была Маньчжурия, сейчас судить не могу. Она мне такой казалась во все периоды моей жизни. Мои родители уехали в Хайлар, когда мне было три года, а потом я приезжала ежегодно и даже чаще на каникулы к бабушке. Мама обшивала меня, наряжала, как куклу, и отправляла на время поста, а к празднику Рождества или Пасхи мама с папой и семья Лупповых – мамина старшая сестра Александра Фёдоровна, е муж Александр Васильевич и Вера, их дочь – приезжали в Маньчжурию к бабушке, чем она очень гордилась. Она любила своих зятьёв, по их вкусу покупала папиросы, напитки, причём, как то, так и другое – по вкусу каждого зятя. Папа курил папиросы “Дюльбер”, а А.В.Луппов –“Антик”. Так же и водку: для одного “Антипас”, для другого “Жемчуг” – и так во всём.

Китай оказал гостеприимство русским беженцам, принял их. Ведь связи русского и китайского народов идут в глубину веков. Уже в ХV11 веке шло активное освоение русскими Приамурского края, затем была основана в Пекине Российская духовная миссия, а 16 августа 1897 года была проведена торжественная церемония официального открытия работ по строительству Китайской восточной железной дороги (КВЖД). В своей книге “Маньчжурия дал кая и близкая” Г.В. Мелихов интересно и подробно описывает события тех дней.

Согласно договору с китайским правительством, для строительства, охраны и дальнейшего обслуживания был прислан из России персонал, строились храмы, больницы, школы, жилые дома для железнодорожников. Китайцы, будучи предприимчивыми, трудолюбивыми и хорошими коммерсантами, охотно общались с русскими и видели в этом потенциал экономического развития. Поэтому и не удивительно, что Китай принял побеждённую, измученную, обезоруженную, но героическую Белую армию и отступающее мирное население.

Вот что мой папа пишет в своих “Воспоминаниях о Ледяном походе”*: “Сибирь,” 2003, № 5, 6

“И вот пришел тот день, когда нам пришлось перейти китайскую границу. Не доходя до г. Маньчжурия километров шесть или семь, артиллерийская канонада затихла, также стала стихать и ружейная стрельба. Изредка где-нибудь услышишь одиночный выстрел, но свиста пуль уже не стало. Это затишье, разбираясь логично, должно бы принести некоторое облегчение от сознания, что ты жив, а на самом деле получилось обратное. Это даже объяснить трудно. Охватило неожиданно такое чувство, от которого можно только плакать или кричать. Мы не были готовы к этой минуте сказать “Прости!” Кто не испытал аналогичных переживаний, тому трудно понять, что переживали мы в то время. Уйти со своей родной земли в чужую страну, куда нас никто не просил, – было не легко! Все богатства российские, которые были нажиты веками нашими предками, оставлялись в пользование победителя. Увидим ли мы тебя, Россия, такой, какой ты была, – не знаем. С такими тяжелыми мыслями мы находились в то время все, стараясь незаметным образом заглянуть друг другу в глаза, измерить его чувства страданий.”

Много лет спустя, в 2003 году, мне посчастливилось встретиться с русским писателем В.Г. Распутиным в Москве. Он сказал, что книга ему понравилась, некоторые моменты описаны в истинно художественном стиле. Насколько мне помнится, ему особенно понравилось папино описание самого Ледяного похода. «От Вас ли я слышу это? – был мой вопрос.

Моя мама маленькой девочкой была привезена своими родителями в Маньчжурию. Семья её состояла  и трёх братьев и четырёх сестёр. В России они жили на Урале в городе Миассе. Мой дедушка Ф дор Максимович Антонов в России был предпринимателем и коммерсантом, скупал и продавал скот, зерно и пр., строил дороги между окрестными силами и городами, был зажиточен, даже богат, имел прекрасный двухэтажный дом, свой выезд, детей своих прочил в университет, но только старшим удалось закончить гимназию, – этот кровавый переворот повернул колесо истории всей страны и отдельных лиц совершенно в другом направлении. Оставив всё своё движимое и недвижимое имущество, потеряв деньги, всей семь й уехали из Миасса. Доехали до станции Лебяжье, а оттуда товарным поездом, переболев тифом, добрались до города Маньчжурия. После того богатства, которое они имели, выездных коней, саней и экипажей, оказались в абсолютной нищете.

В 2000 году я с мужем ездила в Россию и посетила Миасс. Я захотела увидеть дом Антоновых, походить по улицам по которым когда то ходили или ездили они. Удивительное чувство я испытала, находясь в доме, где родилась и жила моя мама. Я испытала чувство, что в этом доме проходило моё детство, что родилась там я, а не мама. Жизнь в Маньчжурии, где я родилась и в Хайларе исчезла из моего сознания, и я увидела себя в новообретённом Миассе. И не мудрено: рассказы моей бабушки, мамы и крёстной всегда рисовали яркие картины их жизни на родине. И теперь, зайдя в этот запущенный, осевший от времени дом, не знавший ремонта с времён переворота 1917 года, я увидела его таким, каким оставила его семья Антоновых в 1918 году. Старалась представить себе, как мама сидела на ступеньках этого дома, как она играла в куклы на веранде второго этажа, как кучер возил детей в школу на санях после обильного завтрака с булочками, оладьями или блинами. Представила, как мама видела из окон дома храм, крестный ход и красный ковёр, по которому дедушка мечтал вести своих сыновей под венец, ибо их дом находился на углу соборной площади.

Увидев русскую печь,  живо представила бабушку моей мамы, слепую старушку, которая проводила всё время на печи, вязала носки и молилась вслух о всей семье, о детях и о зяте неизменно называя его по имени-отчеству.

Этот приезд в Миасс открыл передо мной новый мир. То, что я слышала от мамы, и что я представляла, теперь стало для меня живой действительностью.

Вернувшись в Австралию, я жила в двух измерениях – Миасс и Хайлар, видимо, потому, что мама соблюдала все традиции и образ жизни у нас был таким, каким они жили у себя на родине. О Миассе я буду писать позже.

Думал ли папа, оказавшись на берегу озера Чебаркуль в колон е отступающих войск, что судьба ему уготовила подругу жизни – девушку из Миасса Тоню Антонову, с которой он свяжет свою жизнь. Нет, об этом он не думал. В это время он страдал о потерянной России. Вот что он пишет: “На очередных привалах и ночлегах стала наблюдаться оживлённость, но камень на сердце был тяжелый. Разве легко было оставлять такие богатейшие плодородные казачьи земли, богатые станицы и посёлки и целый ряд красивейших озёр! Мне никогда не забыть озеро Чебаркуль. Его природа создала как будто по плану архитектора. Очень красивый правильный овал, а в середине его – зеленеющий остров, сочетающийся с общей окружностью всего озера. Вода в н м голубоватого цвета, прозрачная, как кристалл, а посредине его глубина, как мне говорили, около двадцати метров. Всё это озеро окаймлено красивым сосновым бором, а в окружности его много разных цветов, в особенности много ландышей и гиацинтов. Люди, которые бывали в Крыму, называли эти места второй Ливадией”.

Поселившись в Маньчжурии, продав свои шубы, одну на хорьковом меху, на лисьем, дедушка купил несколько туш скота на бойне. Дети продавали мясо и молочные продукты, привезённые крестьянами со своих заимок. Жили все девять человек в одной комнате. Один из маминых братьев работал на железной дороге, старшая сестра учительствовала, а мама с младшей сестрой торговали – не в магазине, а на лотке, зимой и летом. Маленькая училась в школе. Самый старший брат Диодор занимался покупкой и убоем скота. Вот такая жизнь выпал на долю семьи и на долю моей милой мамы, которая в мороз и стужу целыми днями простаивала около своего столика, время от времени греясь в лавчонке, которую держал добрый китаец. Но со временем Антоновы встали на ноги, открыли мясную, переехали в более удобную квартиру, потом купили дом, недоученные дети пошли в школу. Капитал увеличивался, стали приобретать заимки, где пасся их скот не только для убоя, но и для работы в сельском хозяйстве, стали скупать верблюдов и формировать обозы, и жизнь стала более счастливой. Стоит ли говорить о том, что мечта о возвращении на родину долго их не покидала, но возвращаться в советский ад никто даже и не мыслил. Устраивали свою жизнь В Маньчжурии.

Судьба моего пап была трагичной. К сожалению, я многого не знаю, потому что, когда я была ещё ребёнком, а потом молодой девушкой, женские рассказы до моего сознания, а война и политика меня не интересовали, а как жаль! Сейчас я бы слушала, слушала и впитывала в себя все детали его рассказов. Помню, что он говорил о лесе, я решила, что его родители были лесопромышленники. Что он из очень состоятельной семьи, в этом не было сомнения, потому что его сестра и он учились в Петербурге, чтобы отправить своих детей в столицу, крестьянину нужно быть богатым.

В 2000 году, во время моего путешествия по России, я сделала запрос в Государственный архив. Узнала: “Игнатий Каллиникович Волегов, крестьянского происхождения, родился в 1888 году в России в Пермской губернии Кунгурского уезда в селе Волегово. Отец его Каллиник Гаврилович, мать Мария Георгиевна. Начальную школу Игнатий закончил в своём селе, а затем, по настоянию своей сестры, которая училась на курсах в Петербурге, уехал к ней в Петербург и там закончил училище, после которого поступил в школу прапорщиков. В чине прапорщика был командирован в штаб дивизии начальник м учебной команды. За подготовку, обучение и выпуск кадетов учебной команды он был произведён в подпоручики. За усердную службу и подготовку пяти маршевых рот получил орден Станислава111 с мечами и бантом. Игнатий Каллиникович воевал на Румынском фронте вплоть до объявления демобилизации армии. За военные заслуги он был представлен к производству в поручики и получил орден Владимира IV степени”.

После демобилизации Российской Императорской армии Игнатий Каллиникович принимал участие в формировании Белого движения, с которым прошел все этапы борьбы с большевиками.

Грянул переворот 1917 года, в 1918 году армия была расформирована. Из “Воспоминания о Ледяном походе” узнаём, что, добравшись до Сибири, он, собрав отряд по просьбе и с помощью крестьян, героически сражался с большевиками и после окончательного сражения, потерпев поражение, оказался в Маньчжурии, где полностью осознал весь трагизм свершившегося. Горячо любимая Россия потеряна навсегда. Здесь началась эмигрантская жизнь, полная унижений, трудностей моральных и материальных.

Будучи военным, оказавшись в Китае и не имея другой специальности и копейки за душой, папа, как и все остальные эмигранты, оказался в трудных условиях. Первой его работой в Китае была чистка свинарников, затем он работал в пекарне, потом попал на кожевенный завод рабочим, а там выучился обработке и покраске кожи.

Вот в этот период жизни мама познакомилась с папой. Они нежно полюбили друг друга. Моя мудрая бабушка Варвара Михайловна Антонова увидела в папе благородного, честного человека, благословила на брак. Женились. Через год родилась я.

Кожевенный завод принадлежал П.Катаеву, П.Горбунову и г‑ну Шмелеву – не помню имени. Катаевы и Горбуновы – выходцы из Миасса, земляки. Мама с папой жили в Заречке, где находился завод. Проработав на заводе три года и освоив дело, папа в компании с Федотом Потаповичем Рябковым открыли магазин кожевенных изделий, в котором висело две-три пары сапог и несколько пар ботинок. Этот магазин открыли в Хайларе и постепенно это дело развилось в кожевенно-шубно-пимокатный завод и уже большой магазин, в котором продавали товар своего производства. Вот так развивалась материальная сторона жизни моих родителей. Маме, естественно, пришлось оставить родительский дом, Маньчжурию и ехать в Хайлар. Мне было три года, и я смутно помню этот первый магазин, узкий, темный, совсем не вызывавший восторга у маленькой девочки. Ведь там не было ни игрушек, ни кукол.

Вспомнился мне рассказ мамы о моем детстве в Маньчжурии. Приходим мы в вышеописанный магазин Дун-Чан. Увидев массу игрушек, растерявшись, прошу маму купить какую-то игрушку, потом я увидела вторую, а за ней третью. “Мама, давай купим весь магазин”. Но получив только одну игрушку, я была счастлива и забыла о всех остальных, но, признаюсь, любовь к вещам и в большом количестве у меня осталась на всю жизнь. Другой случай. Мама рассказывала, как я, увидев себя в огромном зеркале этого же замечательного магазина Дун-Чан, побежала навстречу своему отражению с протянутой ручкой, чтобы поздороваться с девочкой, и была очень разочарована тем, что девочка не ответила на рукопожатие.

Я была единственным их ребенком, и, как они говорили, да и я сама это чувствовала, я принесла им много радости и счастья. Не было глубоких разочарований и проблем. Я не помню, чтобы родители меня наказывали, авторитет папы был для меня непоколебим. Я старалась никогда не разочаровывать и не огорчать. Любил он меня безумно, и я его тоже, а мама всегда оставалась милой, любящей матерью, посвятившей всю свою жизнь без остатка папе и мне. Почему-то всегда говорили, что я папина дочь, и мама на это никогда не обижалась, не ревновала, не старалась выиграть мое расположение и любовь, не подкупала меня ни игрушками, ни сластями, а просто спокойно, без возвышенных эмоций была нежной и любящей мамой. Папа был более эмоционален. Он был очень ласков, чувствителен, реагировал на шутки, позволял шутить над собой, в особо трогательные минуты мог проронить слезу и никогда не стеснялся проявления своих эмоций.

Много лет спустя моя дочь Марина писала о своем дедушке: “Основное влияние на меня оказала моя семья, в которой особое место занимал дедушка – Игнатий Каллиникович Волегов. Дедушка был офицером Белой армии и оставался верным клятве ” За веру, Царя и Отечество” до последних дней своей жизни. Он был единственным человеком, который на официальном приеме в Китае отказался выпить за здоровье Сталина и, несмотря на это, остался жив. Он не оправдывал свой жизненный путь ненавистью к России и несмотря на то, что всегда оставался антикоммунистом, хранил любовь к родной стране и к е людям. Он никогда не состоял в организациях, которые могли бы повредить русскому человеку в России, и никогда не унижал тех, кто остался в России и разделил е страдания. Оставаясь восприимчивым ко всему новому, он не боялся признавать положительные изменения в современной России. В нашем доме невозможно было услышать критику многострадальной Русской Церкви или злорадные замечания по поводу страданий русских людей. Мой дедушка был достаточно мужественным, чтобы позволить себе извиниться перед ребенком или прослезиться, если его что-то затронуло. Он был открытым человеком, и я могла поговорить с ним обо всем, что было важно ребенку, даже о “Битлз”. *

Мама! – какое короткое и в то же время необъятное слово. Сколько в н м тепла, ласки, любви! Любовь матери – это любовь чистая, самоотверженная, глубокая, жертвенная, но, по мнению некоторых мыслителей, любовь матери эгоистична, ибо, любя своего ребёнка, она наслаждается этим чувством любви. Но даже если это и так, то кто же может отнять у не это прекрасное чувство?

Как часто в последние годы жизни моей мамы, заметив её спокойно-влюблённый, да, именно влюблённый, взгляд на себе, я спрашиваю:” Мама, почему ты так на меня смотришь?” – “Не могу налюбоваться”, – отвечает мама. Тихо, спокойно, без эмоций, без бурных объятий и поцелуев мама любила меня безмерно глубокой, ничем не омрачаемой любовью.

Жили мы около нашего завода на так называемом острове, хотя это не был в полном смысле остров. Это был кусок земли между двумя речками, которые были для нас, детей, неиссякаемой радостью и летом, и зимой. Была и третья речка, на которую мы ходили купаться, переходя вброд вторую. Ах! сколько радости мы испытывали, купаясь в реке и играя на берегу. Зимой же – каток на этих двух речках. Придя из школы, наскоро перехватив какой-нибудь бутерброд или булочку, бежишь на каток, чтобы до сумерек, до ужина успеть покататься. А во дворе папа мне делал горку, ребятишки со всей улицы приходили кататься на этой горке в санках. Мальчишки катались и стоя, и сидя в санках, залихватски и смело, а я была трусиха и каталась только или сидя, или на животе. Какая была прекрасная пора безоблачного детского счастья! Но это счастье было омрачено одним эпизодом.

Третья речка приносила нам много радости. Ходили купаться даже без взрослых, знали всё дно. Спокойная, чистая, по берегам кустарники. Я любила и покупаться, и почитать, и постирать, разложив всё стираное на кусты. Всё быстро высыхало, и домой возвращались чистенькие, свеженькие, получив огромное наслаждение от воды, песка и общения с подружками. Но плавать я, к сожалению, не научилась.

–––––

* Через полвека после этого события я  познакомилась в Австралии с москвичкой, моей ровесницей. Её родители были командированы на работу в Харбинский политехнический институт как раз в то время, о котором пишет Марина. Вернувшись в Москву они рассказывали дочери об этом эпизоде.

Чтобы попасть на третью речку, нужно было пройти вброд вторую речку по правую сторону от моста. И вот в один злосчастный день я пошла купаться с моей двоюродной сестрой Верой. Вера была отчаянная, избалованная своими родителями до и выше любого предела. Она не испытывала никаких ограничений, никогда не была наказана родителями, всегда всё, что хотела. Она старше меня на три года, и меня, естественно, тянуло играть с ней и е подружками, но в игры меня принимали без особого желания. Вера всегда ставила мне условия и выбирала для меня очень унизительную роль в игре. Если ставили детский спектакль на заднем дворе, на котором публику изображали соседские ребятишки, то мне давалась роль безмолвного цветочка. Я не имела права произнести ни одного слова. Приступ обиды почему-то у меня проявлялся именно на “сцене”, и я начинала плакать.

Если они, т.е. Вера со своими подругами, играли в “артистки”, то Вера всегда была Марлен Дитрих, другие девочки разбирали роли по своему вкусу, а мне (ах, как мне хотелось играть с ними!) доставалась только унизительная роль артистки, потерявшей всё и оставшейся в одной “дрянненькой береточке”, как говорила Вера. И я соглашалась, лишь бы только играть с ними. Вера, пользуясь неограниченной свободой у себя дома, вытаскивала всякие украшения и наряды, наряжалась и играла в Марлен Дитрих.

Так вот, в один злосчастный день Вера пришла за мной, чтобы идти купаться. Все знали, что по левую сторону моста речка была глубокая и, никто никогда не решался переходить е вброд. Вера прекрасно плавала и всегда была бесстрашной. Мы, накупавшись в третьей речке, возвращаемся домой, и она решает переходить речку по глубокой стороне. Я вынуждена идти с ней, и мы почти перешли реку, как вдруг я у самого берега попадаю в яму, не чувствую дна и не могу вынырнуть. Чувствую, что кто-то меня хватает за платье, я снова в воде, второй раз, и на третий раз меня вытянула из воды Татьяна Андреевна Катаева. И вот что она рассказала маме. Она оказалась в этот момент на берегу реки совершенно случайно. Увидела Веру, кричащую “помогите!”, и что-то барахтающееся под водой. Сама она плавать тоже не умела, но поняла, что надо кого-то спасать. Схватила меня за волосы или за платье, я точно не помню, я вырвалась из е рук, она сделала вторую попытку – то же самое, третью и последнюю, как она решила, потому что она сама уже скользила по крутому берегу и могла попасть в реку – и в эту последнюю попытку она вытянула меня из воды.

Я пришла домой тихая, получила от мамы выговор за то что пришла позднее разрешённого времени. Помню, как я, переодевшись во всё сухое, легла на кровать, где лежала моя любимая бабушка, гостившая у нас, и сказала ей: “Бабуся, я так много напилась водички”. Бабушка всё поняла, поняла, что мой рассказ о том, что я тонула, был правдивым, сказала об этом маме, мама побежала к Татьяне Андреевне, а она рассказала, и что, если бы она меня не вытащила в третью попытку, я бы утонула. После этого случая я потеряла всякую надежду научиться хорошо плавать. Я могу держаться на воде, могу плыть, но стоит мне представить, что подо мной нет дна, я впадаю в панику. Не суждено мне было утонуть, слава Богу!

Семья наша была очень традиционной и патриархальной. Соблюдались все праздники, традиции, связанные с этими праздниками, и детское сердечко билось в унисон с событиями, которые праздновала и отмечала церковь. Великий пост, Страстная неделя, говение всей школой или классом, благоговейное настроение в полном соответствии с событиями, напоминающими нам о страдании Христа. А Пасха! Я как сейчас помню заутреню, когда я слышала “Христос Воскресе!”. Я чувствовала всем своим существом, что Христос воскрес именно сейчас, именно в этот момент, и приятная нервная дрожь пробегала по всему телу, чувство глубокой радости наполняло мою детскую душу, слёзы умиления стояли в глазах, и я ощущала и сердцем, и сознанием присутствие Христа. Как жаль, что таких духовно-возвышенных экстазов не испытываю сейчас.

То же самое я испытывала и в Рождественскую ночь, опять-таки всем своим детским существом чувствовала, что Христос родился. Но Пасха для меня всегда была более значительным, более глубоким и важным событием. Я не помню, чтобы мои родители проводили со мной духовные беседы, навязывали взгляды, но образ жизни семьи, поведение моих родителей, регулярное посещение церкви, исполнение обрядов и традиций утвердили меня в вере. Очень большое влияние на моё духовное развитие имел о. Ростислав Ган. Он был нашим законоучителем, приходским священником и другом семьи. И опять-таки не его проповеди, которые полностью не могли восприниматься детским умом, а сама личность священника повлияла на моё мировоззрение и духовное развитие.

В сочельник ночью украшали ёлку, когда я спала глубоким сном. Верила до предельного возраста, что принёс ёлку Дед Мороз, и даже когда уже точно знала, что Деда Мороза нет, а есть любящие мама и папа, сохраняющие в тебе эту иллюзию, стремящиеся продлить для тебя мир сказок, всё равно хотелось верить в Деда Мороза.

Рано утром начинали приходить славильщики, обычно мальчики. Накануне мама приготавливала мелкие деньги, конфеты, орехи и прочие сласти, и группами, одна за другой, рано-рано утром, на самом рассвете приходили ребятишки славить Христа. Продолжалось это до обеда. С утра накрывался парадный стол – закуски, вина, чайный стол, и где-то в средине дня начинали приходить визитёры. Эта традиция приёма визит ров была во всех семьях – богатых и бедных. Каждый готовился к празднику по своим возможностям, но каждый радовался ему в равной степени. Мужчины делали визиты дамам, которые с большой радостью принимали поздравления и вечером подсчитывали, сколько перебывало визит ров в течение дня, и каждой хотелось, чтобы у не было больше. В первый день Рождества или Пасхи всегда приходил священник и в каждом доме служил молебен, и особенно торжественно звучал церковный хор, который ходил по домам и пел праздничный тропарь. Эти прекрасные моменты никогда не забудутся и будут согревать наши сердца воспоминаниями о том, что бережно сохранили наши родители и передали нам. Вечером с появлением первой звезды начинали приходить славильщики постарше, со звездой, сделанной из лёгкой деревянной конструкции в форме звезды, обклеенной разноцветной бумагой. Внутри этой звезды горела свеча перед картиной, изображающей Христа в яслях, и дети тоже пели тропарь и рождественские колядки и тоже получали деньги и сласти.

Второй день был днём дамских визитов, но эти визиты обычно заканчивались в одном доме, потому что несколько дам, собравшись вместе, уже не расходились и вели нескончаемые разговоры за чаепитием, а к вечеру приходили мужья и накрывался стол к ужину.

Праздновали Рождество до самого Крещения, а Пасху – до Вознесения или до Троицы. Со второго или третьего дня Рождества начинались детские ёлки . В каждом доме, бедном и богатом, была ёлка, кого-то наряжали Дедом Морозом. Собирались дети, играли в разные игры, а потом приходил Дед Мороз с огромным мешком, наполненным индивидуальными мешочками, и в каждом мешочке всегда были мандарин, яблоко, орехи, конфеты, пряники. Каждый из нас должен рассказать стишок, прежде чем получить мешочек, и я помню ясно, с каким трепетом я выступала перед Дедом Морозом. Дети все были празднично одеты и всегда в колпаках, сделанных руками любящих наших мам. Эти ёлки были ежедневным событием до самого Крещения, потому что каждая мама устраивала своему ребёнку этот праздник. блоки и мандарины запасали заранее и хранили в подполье до самого праздника. В мешочке часто дети находили какую-нибудь игрушку. Всегда были хлопушки, бенгальские огни. Как только начинало смеркаться, мамы приходили и разбирали своих детей. Весь этот период святок проходил в развлечениях, гуляньях, гаданьях. В Крещение эти празднования заканчивались и наступала нормальная трудовая жизнь, а для нас – школа.

О Крещении можно рассказать много. У нас в Хайларе было два храма, и после литургии крестный ход из этих храмов направлялся на скованную льдом речку, где был высечен изо льда крест и престол, около которого совершался торжественный крещенский молебен с водосвятием. Во время пения тропаря выпускали голубей. Обычно это делали мальчики. Служба всегда была торжественной. Из церкви и с Иордани, как мы называли молебен на реке, домой на горячий обед и неизменные пельмени.

Г.В. Мелихов в своей книге “Белый Харбин” пишет: “.…До 1921 года Иорданей на Сунгари не бывало. На Крещенье они сооружались по всем харбинским церквям, и там же производилось и водосвятие. Торжественных крестных ходов, церковного служения на льду реки, купаний в крещенской проруби, с которыми так свыклось молодое поколение харбинцев, – как будто они существовали здесь всегда, – ничего этого не было. 19 января 1921 года – первая “Иордань” на Сунгари…”

Много лет спустя, когда я уже жила в Харбине, Крещенский молебен с освящением воды служили на реке Сунгари. Там было очень торжественно. Крестный ход из Иверской церкви, из Свято Петропавловской церкви Сунгарийского городка шли к Софийскому храму. Здесь они соединяются, и уже объединённый крестный ход направляется к центральному месту всех крестных ходов – Благовещенский храм. Сюда также подходит крестный ход Св –Пророков церкви. Навстречу движется крестный ход из Затонской Св. Николаевской церкви. Соединённые крестные ходы под торжественный звон колоколов с хоругвями и иконами плавно движутся к Сунгари. Пение объединенного хора, блеск золота икон, хоругвей и облачений церковнослужителей вызывают духовный подъём и восторг. Искристый под солнечными лучами снег, блеск восьмиконечного ледяного креста из прозрачного чистого льда завершают великолепный пейзаж. Увидев однажды эту величественную картину с великим множеством народа, движущимся по Китайской улице к берегу Сунгари, – забыть нельзя. Память об этом дне неизгладима. Этим огромным торжественным шествием подходили к высеченному изо льда Престолу. В Харбине работы изо льда делались великолепно. Огромный ледяной крест, царские врата в виде арки, на ней два ледяных голубя, аналой, купель, от которой ид т вырубленный во льду крест, а дальше ид т бассейн-купель для верующих купальщиков.

Наступает торжественный момент. Под пение тропаря “Во Иордан крещающагося Господа.” священнослужитель погружает крест в купель, освящает воду, тонкий слой льда пробивается ломом и высеченный крест наполняется водой. В этот момент выпущенные из рук голуби кружатся над Иорданью. Водой наполняется бассейн для купальщиков, а их было много, в том числе и я. Вокруг бассейна была разложена солома, чтобы мокрые ноги не примерзали ко льду. Осенив себя крестным знамением, погружаешься в воду трижды, всегда кто-то протягивает руку помощи, чтоб выйти из бассейна не поскользнувшись. Для этого случая, конечно, одеваешься разумно – валенки, чтобы быстро засунуть ноги, махровый халат, под которым на мне ещё мокрый купальный костюм, на глазах у людей нужно его каким-то образом снять, а потом самое лёгкое, шаль и шуба – и на рикше домой!

Необходимо отметить, что в отдалённых от Сунгари церквах города водосвятие тоже происходило в специально сооруженных для этой цели “Иорданях”.

Много лет спустя, а точно сказать – в 1997 году, Господь сподобил меня опуститься в воды Иордани на Святой земле.

Такое шествие и несметное количество людей на Китайской улице мешало нормальному потоку движения. Городской транспорт нарушал своё расписание, в разных местах города образовывались пробки, и вот в целях соблюдения порядка чины китайской полиции цепью охраняли этот Крестный ход на всём его протяжении. Мы уехали из Харбина в 1957 году, и Крестные ходы продолжались до нашего отъезда из Харбина. Многие китайцы тоже шли на Сунгари с вёдрами, и я помню, как я спросила одного китайца, зачем он черпает эту воду. Он мне отвечает на ломаном русском языке: “Мадама, тебе ничего не понимай, тебе пей эта водичка, тебе болей не будешь”. Вот так китайцы, глядя на нас, верили в чудодейственность крещенской воды.

Как я уже сказала, Пасха для меня имела даже большее значение, чем Рождество, несмотря на то что Рождество всегда считалось детским праздником. Готовились к Пасхе в течение всего Великого поста. После того как отвели масленицу с блинами в каждом доме (ах, какие блины! и пресные, и кислые, со сметаной, балыками, икрой, селедкой, вареньем и пр. и пр.) наступало Прощеное воскресенье. Утром литургия, вечером – всенощное бдение, строгая проповедь о. Ростислава о посте, покаянии, прощении, примирении. Священник просит прощения у всех прихожан, и прихожане просят прощения друг у друга. Шло общее примирение в храме, а дома в семье тоже прощали друг друга.

С понедельника от начала Великого поста атмосфера менялась. Отменялись увеселения, танцы, спектакли. Особенно выглядел и храм. Все пелены, облачения священнослужителей были черными с белыми крестами. В одну из недель Великого поста учеников строем вели в церковь на исповедь и причастие на следующий день.

Праздник Благовещения считался великим праздником и был очень запоминающимся м, девочкам. В этот праздник “птица гнезда не вьет, девица косы не плетет”. Поэтому мы заплетали косы накануне праздника – выполняли этот наказ буквально.

Любили вербное воскресенье. Вечером с пучками вербы, украшенными цветами и свечами, благоговейно стояли в церкви, которая, несмотря на черное облачение, превращалась в праздничный, торжественный, залитый светом паникадил и свечей храм.

Страстная неделя была самой трудной неделей Великого поста. Бесконечные утренние и вечерние службы мы, конечно, посещать не могли, потому что жизнь продолжала идти по установленному руслу: занятия в школе, служба и пр. – но такие службы, как в Великий четверг, чтение двенадцати евангелий, вынос и погребение плащаницы, не пропускались. После чтения двенадцати евангелий все шли домой с зажжённой свечей, которой делали крестное знамение на каждом косяке дверей во всем доме. Много лет спустя, уже в 1992 году, я была в Москве в этот день в храме и по своей старой традиции повезла зажжённую свечу домой. Мои друзья этому удивились, ибо такой обычай в советское время не практиковался.

Вынос и погребение плащаницы – это очень эмоциональные службы. Церковное пение, чтение страстей, слабое освещение храма создают полную картину трагедии совершившегося. Страдания Христа откликались, я не побоюсь сказать, в каждом сердце молящихся. Возвращались домой с поникшей головой, сосредоточенные, печальные, с полным сознанием происшедшего злодеяния.

Но наступает Пасха! Храм ярко освещен, горят все паникадила, свечи.. Белое облачение храма и священнослужителей. “Христос Воскресе! Воистину Воскресе!” – разливается по всему храму. Полное ликование. Все счастливые, улыбающиеся, радостные. Я помню последнюю Пасхальную заутреню в Свято– Николаевском соборе в Харбине. Служил митрополит Нестор – экзарх Московской Патриархии, владыка Никандр и целый ряд священников. Помню, как владыка Нестор при каждом возгласе “Христос Воскресе!” поднимал свечу, а в руке его переливались всеми цветами радуги хрустальные ч тки. Вот такая деталь мне запомнилась на всю жизнь.

После заутрени шли домой разговляться, а утром хозяйки готовились к приему визит ров.

Уместно будет сказать о том, как отмечалась Радоница в Харбине. На десятый день после Пасхи, во вторник, во всех православных храмах служатся панихиды – поминовение усопших. После панихид все направляются на кладбище, чтобы на могилках своих близких отслужить панихиду и помянуть усопших. Обычно по старой русской традиции приносят с собой кутью, еду, какую-то выпивку и на могилах своих близких поминают усопших. В этот день обычно направлялись специальные автобусы, которые подвозили публику к Успенскому кладбищу. Священники приезжали из всех храмов города, и по завершении всех панихид в храме Успения Пресвятой Богородиц или около храма служилась общая панихида о всех покойных и безродных. Надо сказать, что в этот день местные власти обеспечивали порядок движения автобусов, трамваев и пешеходов.

Судьба Успенского храма и кладбища оказалась плачевной. Во время “культурной революции” храм был снес н, плитами от памятников китайцы вымостили улицы, кладбище было выровнено и стерто с лица земли, на его месте разбили парк. Очевидцы рассказывали, что, проходя по улицам Харбина, видели каменные плиты, которыми были вымощены улицы или тротуары, с именами их близких и знакомых. Вот такие гримасы судьбы дарила жизнь в дни “великих переворотов”, “великих идей”, унесших и погубивших миллионы невинных людей в тюрьмах, лагерях, ссылках.

Хочется рассказать о том, как проходила подготовка к праздникам. Ведь всё это начиналось за несколько недель до Рождества или Пасхи. Например, пельмени к Рождеству стряпали за три-четыре недели. В нашем небольшом городке Хайларе все знали, у кого сегодня делают пельмени, знакомые приходили помогать и, естественно, получали ответную помощь. Эта лепка пельменей носила характер посиделок. Приятное и полезное времяпрепровождение. Мы, дети, страшно любили такого рода посиделки, только нам, к сожалению, не доверяли лепить пельмени, нам только разрешали раскатывать сочни, да и этому мы были рады, лишь бы принимать участие в общей работе. Приятно было сознавать себя полезными в обществе взрослых, а еще приятнее слушать все разговоры, которые обычно велись строго среди взрослых, не в присутствии нас. Пельмени морозили и ссыпали в мешки в таком количестве, чтобы хватило на все святки, т.е. до самого Крещения. Ведь в Китае была лютая зима, как и в России, поэтому пельмени замерзали очень быстро и в течение всей зимы без холодильников и морозильников можно было держать и сохранять все продукты замороженными в чуланах или кладовках. У нас в кладовке обычно стоял бак, в котором находились замороженные пельмени, ссыпанные в большой льняной мешок. Помню, как большим совком или глубокой тарелкой вместо совка черпали эти пельмени, варили, и наслаждались прелестью этого блюда. И вот уже 40–50 лет спустя, живя в Австралии, мы не только не отказались от пельменей, а наоборот, привили нашим друзьям австралийцам любовь к этому для нас простому блюду. Для них это – деликатес, экзотика.

Затем закупались окорока, дичь, приготовлялись различные сольтисоны, малороссийская колбаса, холодец, паштеты, а ближе к празднику начиналась выпечка тортов, различного печенья и пр., и пр.

Дома прибирались и украшались. Снимали шторы, салфетки, скатерти, все стирали, сушили с огромными трудностями из-за мороза. Развешивалось все это на веревке во дворе. Все выстиранное бель замерзает, и в виде огромных замороженных щитов его заносят в дом на ночь, так как оставлять во дворе нельзя. Украдут моментально.

После всех этих трудов квартиры выглядели очень уютно, празднично, особенно перед Рождеством, потому что дом наполнялся свежим запахом ёлки.

А Пасха! Сколько радости приносил нам этот светлый праздник! А сколько забот он приносил нашим мамам. Ведь выпечка куличей – это священнодействие. Все продукты заготавливались заранее. Мама озабочена за несколько дней до выпечки. Ид т обсуждение с сестрой Александрой Федоровной Лупповой (с которой они были очень дружны и неразлучны), в какой печи выпекать куличи – или у себя дома, или в китайской пекарне, которую китайцы предоставляли за умеренную плату. Я очень любила всю подготовку к выпечке куличей и различных тортов, потому что заготавливались орехи, изюм. Миндаль заливался горячей водой, чтобы очистить его от шелухи, изюм тщательно промывался от пыли и песка, потому что в те времена продавалось все на развес из больших мешков. Все это надо было промыть и просушить. Уже накануне на столах расстелены большие полотенца, на которых разложен изюм миндаль для просушки. Какой прекрасный случай полакомиться! Таскать изюминку за изюминкой, прихватив миндаль, – как вкусно! Мама делает вид, что ничего не замечает.

Почему-то опара ставилась всегда ночью, и с этого момента до выпечки последнего кулича женщины не находили покоя. Сосредоточенные лица, страх в глазах – вдруг тесто не поднимется – ведь сколько в него ухлопано продуктов! А сколько волнений и переживаний. Двери открывались и закрывались тихо, хлопать дверьми нельзя: тесто может сесть. Но вот волшебный момент наступил, вынимается последний кулич, и мама сияет, тетя Шура радуется, а остальное – пустяки. Сырная пасха, торты, печенье, окорока и сольтисоны – это для хороших хозяек не страшно.

Глазировка куличей, окраска яиц, украшение тортов является тоже очень важным этапом в подготовке пасхального стола. Тут уже выявляется артистичность каждой хозяйки. Мне всегда хотелось научиться этому тонкому искусству, и только в Австралии в период моего продолжительного шестимесячного отпуска, заслуженного и оплаченного – за 25– летнюю работу в госпитале, мне удалось пройти курс украшения тортов, куличей, изготовления мармелада, зефира и пр. Всему этому я научилась у Веры Степановны Апанаскевич. Но здесь мы столкнулись с другой проблемой. Все это настолько калорийно: розы, грибочки с шоколадными головками, цветы и пр., сделанные из масляного крема – в условиях Австралии очень неполезны для здоровья и фигуры. Но тем не менее я очень довольна, что это умею делать: с любовью испекла и украсила трех ярусный торт на свадьбу моей дочери Марины и е жениха Васи, украшала торты на крещение внуков, и сейчас с в одном из альбомов лежит фотография пасхального стола, на которую я смотрю с удовольствием и, признаюсь, с гордостью.

Итак, Пасха, визитеры, церковный хор ходил по домам и приносил весть о воскресении Христа. “Христос Воскресе! – Воистину Воскресе!” Возгласы сопровождались троекратными поцелуями. Священник обходил дома с крестом и приветствовал и взрослых, и детей. Детям всегда ставили качели, играли “в битки”, т.е. бились яйцами. Играли и в домах, и во дворах, потому что погода обычно была приятная. В Маньчжурии это было началом весны, чудная пора.

Эти традиции соблюдались и в бедных семьях, и в состоятельных по силе материальной возможности. Не все могли себе позволить обилие праздничного стола, описанного мною, но праздничный стол, даже очень скромный, в патриархальных семьях был всегда. Помню, что в первый день Пасхи, в воскресенье, позволялось подниматься на колокольню и звонить, поэтому колокольный звон раздавался в течение всего дня. Это было любимым занятием мальчиков.

Гимназию я кончила в Хайларе в 15-летнем возрасте. Пошла в школу шести лет и где-то перепрыгнула через один класс. Училась я неплохо, но без старания, без напряжения и без большой охоты. С математикой, алгеброй, геометрией и тригонометрией справлялась с трудом, но как-то “выезжала” по счастливой случайности. Любила историю, литературу, увлекалась Тургеневым, обожала Пушкина, Лермонтова. Заливалась слезами, читая о Лизе Калитиной, о пушкинской Татьяне, закрывшись в комнате декламировала, читала вслух, ходила часами, иногда днями, под впечатлением виденного фильма или спектакля. Помню, какое сильное впечатление произвел на меня фильм “Мария Стюарт”. Помню ясно, как я, маленькая девочка в меховой кошачьей шубке и капоре, шла по улице, никого и ничего не видя, чувствовала себя перевоплощенной королев, такой величественной, такой красивой и такой несчастной! Но несмотря на такие острые впечатления от театра, я никогда не хотела быть актрисой. Я всегда хотела быть врач м. Из кукольной мебели я устраивала госпиталь, из кукол – пациентов, а я всегда была врачом.

До 15 лет я с упоением играла в куклы, но где-то во мне просыпалась девушка . Девушка, увидевшая мальчиков вдруг в другом свете. До сих пор у меня было много друзей мальчишек, я сидела за партой с двумя мальчиками прямо перед учительской кафедрой, ибо это был единственный способ, с точки зрения классного наставника, заставить меня не разговаривать на уроках, но никакие старания преподавателей заставить меня замолчать не увенчались успехом. Кроме этого, я страдала неудержимой смешливостью. Это было воистину карой для меня как в детском, так и в зрелом возрасте. С приступами смеха я не в силах бороться. Я от этого очень и очень страдала и все мои соученики это знали и жестоко без особого труда смешили меня в классе, в церкви, на торжественных рефератах, на школьных концертах – именно там, где нельзя смеяться. Стоило кому-то показать мне палец с сопровождающей гримасой, как я закатывалась неудержимым смехом. Ох, как мне было трудно! Все мое детское существо содрогалось под натиском смеха. Я прилагала все силы – физическую, умственную, духовную, чтобы остановить эти приступы, но все безрезультатно. Вернее, результат был один и тот же: “Вон из класса!”. Иногда учитель добавлял: “Когда просмеешься, возвращайся в класс.” И вот после ужасных, мучительных стараний я осмеливаюсь постучать в классную дверь, но увидев лица ребят, вдруг, вспомнив какой-то смешной момент, я снова заливаюсь неудержимым смехом – и уже сама убегаю. С возрастом я постепенно избавилась от этого “порока”, но помню, что много лет спустя, мне уже было за 50, мы с подругой сидели на концерте в Сиднее, и во время сольного исполнения скрипки брат моей подруги, сидевший по левую сторону от меня, мирно похрапывал, а по правую руку от меня сидела моя подруга. Увидев ее возмущенный взгляд, я шепнула ей: “Оставь его. Он устал” – “От чего он устал?” Этот вопрос сопровождался таким взглядом, который вызвал во мне тот неудержимый смех, от которого я страдала в детстве. Но в зале тишина, льются чудесные звуки скрипки, а я в это время мучительно борюсь с     приступами смеха, вызванными не чем иным, как возмущенным взглядом и Шел 194выражением лица Маши. Эти глаза, этот возмущенный шёпот погубили меня еще раз. Представьте, как я могла себя чувствовать? Дама, любительница музыки и искусства, мучительно борется со смехом на концерте?

давили город. Все больше и больше появлялось японских отрядов. По железной дороге перебрасывались какие-то грузы в неизвестном для нас направлении. В поездах тоже уже в течение продолжительного времени от Хайлара до Угунора и от Маньчжурии до Джелайнора под строгим надзором японской жандармерии туго затягивались окна вагонов плотной, крепкой занавеской 5 год. Над городом собиралась гроза. Тучи сгущались и тяжелой серой глыбой на пружине, укрепляемой металлическим замком внизу окна. Мы даже не пытались предположить, что могло там происходить.

В одну из поездок я оказалась свидетельницей страшной сцены. Со мной в купе сидела японская девочка (, это был е отец ). Или не думая, автоматически, или из чисто детского любопытства эта девочка приоткрыла одним пальчиком сторону занавески. Неизвестно откуда появившийся японский жандарм в ненавистной для нас форме стал дико кричать на девочку и бить е по щекам. Я не знала японского языка и не понимала, что он говорил, вернее кричал. Он продолжал бить девочку. Слезы лились градом из глаз этого несчастного ребенка, а бедный отец, низко опустив голову, не имел права вступиться за свою дочь. Что было дальше – я не помню. Ужас этой сцены меня потряс. Даже сегодня я содрогаюсь, вспоминая о ней.

И только после того как Маньчжурия была советскими войсками, мы узнали, что в этих районах от Хайлара до следующей станции строились подземные . Под нашим маленьким городом был целый город с полным снабжением на много лет. Были госпитали, столовые, магазины и пр. и пр. Работали там несчастные кули, как в муравейнике, и по окончании работ были безжалостно, бесчеловечно убиты так называемой цивилизованной расой японцев.

Уже после войны, когда были открыты, по слухам мы узнали, что в них погибали люди. Японцы, уходя из Хайлара, делали приманки в этих подземных ходах. Оставляли труп японки, одетый в кимоно, которое само по себе привлекало внимание, или, как я слышала, на видное место обе (это предмет туалета японской женщины, который опоясывает ее и завершается большим бантом на спине. Обычно обе сделаны из очень красивой материи – парчи, шелка), вкладывали кошелёк, который привлекал внимание, а под ним  – бомба. Таким образом погибали люди уже после войны.

Мы жили в Хайларе, но я часто  ездила в Маньчжурию к бабушке.  В тот период проводником поезда был наш знакомый Толя Попков. Мама сажала меня в поезд, он следил за мной, развлекал меня, как мог, в минуты отдыха от своих обязанностей, а в Маньчжурии меня уже встречали бабушка и тетя Лиза. Я очень любила гостить у бабушки, и эти поездки всегда доставляли мне много радости. Будучи ребенком, я не знала и даже не подозревала, что происходило на политической арене. О том, что люди исчезали, гибли в японских тюрьмах, и об ужасах этих тюрем мы узнали только после прихода Красной армии, когда оставшиеся в живых были выпущены на свободу. Некоторые из них, молодые и от природы наделенные крепким здоровьем, нашли себя в тех послевоенных условиях и стали вести очень плодотворную жизнь. Деятельность людей, которых я знала лично, была развернута в области коммерции, сельского хозяйства в очень крупных масштабах. Пожилые люди погибали в застенках японской тюрьмы.

В городе Маньчжурия был большой гастрономический магазин братьев Воробьевых. Два брата, оба женаты, одна пара бездетная, а вторая пара имела двух детей – дочь Галю, мою подружку, и сына Ал шу. Галя была моей ровесницей, Алеша помладше. Когда я приезжала к бабушке, мы все время проводили вместе. Это была чудная семья. Братья Воробьевы были всегда заняты в магазине, а Елена Иустиновна, Галина мама, и Мария Васильевна были всегда дома, были гостеприимны, добры и милы к нам. Этот дом был – полная чаша. Все от мала до велика находили в этой семье уют и гостеприимство, теплоту и любовь. И их постигло великое несчастье. Японцы арестовали обоих братьев. Осталась Елена Иустиновна с двумя детьми, разбитая горем в полной растерянности и безнадежности. Но Галя не теряла надежды. Помню, как она приехала Хайлар (а было нам тогда лет по 13–14, мы ровесницы). Она решила хлопотать за отца и добиться с ним свидания. Ломилась во все двери. Но это было абсолютно невозможно. Только детский оптимизм и наивность могли породить идею переговоров с работниками японской жандармерии. Я ходила с Галей и ждала ее у ворот жандармерии в течение многих часов, и вот спустя 50 лет она в своем звуковом письме из Саратова благодарит меня за преданность, дружбу и верность. Она не забыла, что я разделяла с ней е горе в то время, когда сама не имела покоя, волнуясь за своего папу. Ведь первый вопрос, когда я приходила из школы: “Папа дома?” Детство было омрачено постоянным страхом ареста.

Но как бы там ни было, как бы мы ни ненавидели японцев с их полным внедрением в нашу жизнь, в нашу школу, мы все равно оставались счастливыми, веселыми, шаловливыми детьми. Однако в процессе естественного развития интересы стали меняться, куклы и другие детские игры потеряли свою прелесть, нас  стали интересовать мальчики, танцы, вечеринки. В школе нам давали уроки танцев. Мы прекрасно танцевали вальс, мазурку, падекатр, цыганочку, польку, польку-бабочку и много других танцев. В школе бывали вечера, в частных домах – вечеринки, устраивались школьные спектакли, летом всегда школой ездили на пикники. В общем, жизнь была заполнена. Одни интересы сменялись другими. Мне вдруг захотелось научиться печатать на пишущей машинке, и я стала брать уроки у одного из наших преподавателей в обеденный перерыв. Пожертвовала играми и отдыхом и стала брать уроки машинописи. Почему я об этом пишу сейчас ? А потому что это сыграло определенную роль в моей жизни.

7 августа 1945 года мама и папа посадили меня на поезд и отправили на станцию Хакэ провести остаток летнего отпуска, там отдохнуть, пожить на свежем воздухе в здоровой деревенской атмосфере, тем более, что тетя Лиза и дядя Дора в это время были в Хакэ тоже, а я была очень привязана к т те Лизе, и она меня любила и баловала. Перспектива была заманчивой. Мне нравилась деревенская жизнь. Купанье в реке, поездки за ягодой, встреча коров с пастбищ. Встречать коров выходили и девушки, и дети. Коровы шли прямо в свои стайки, их быстро доили, пропускали молоко на сепараторе, сливки – в крынки, обрат – в ведра для телят, и, быстро закончив эти вечерние работы, девушки и парни бежали на протоптанную лужайку на танцы. Там уже всегда был гармонист и начиналось веселье. Танцевали на этой утоптанной лужайке и русскую, и цыганочку, и водили хороводы, и пели, и как это было приятно! День проходил в работе и в ожидании вечера. Я была только наблюдателем, потому что еще не успела познакомиться с местной молодежью, но так и не познакомилась, потому что началась война.

8 августа 1945 г. дядя Дора, тетя Лиза, Аня –дочь прислуги и я собрались ехать в поле за черемухой. Выезд был готов. Насколько я помню – телега, запряженная парой лошадей, провизия на целый день и, конечно, туески для черемухи. Не успели мы сесть в телегу, как вдруг нас оглушил гром летящих самолетов. Мне показалось, что стая черных громких птиц летит по направлению к Хайлару. Именно эта ассоциация с черными, громкими, страшными птицами осталась у меня на всю жизнь. Небо как будто потемнело и наше сознание затуманилось. Не хотелось верить, что это война. Мы решили, что это японцы проводят маневры, к которым психологически мы уже привыкли. Ведь до этого времени в обязательном порядке проводилась военная подготовка, тушение мнимых пожаров, строительство бомбоубежищ, затемнение окон и пр. Вот и теперь мы, немного подумав, решили, что это военная подготовка к обороне, или, как называли в то время, – военная оборона. Пораздумав и поразмыслив, мы все сели в телегу и поехали в поле.

День был прекрасный. Солнце грело и радовало, но не пекло. Ярко зеленые, изумрудные поля расстилались перед нами, а вдали кустарники черемухи манили нас, обещая свои щедрые плоды.

Вдруг мы увидели, что на дороге появились стройно сформированные ряды японских солдат, и казалось, что конца им нет. Они шли бесконечной полосой. Вооруженные, лица сосредоточенные, и проходили мимо нас, будто нас не видя. Дальше пошли грузовики, танки, и тут уж, конечно, стало понятно, что это война. Надо скорее возвращаться домой. Ведь японцы одним залпом пулемета могли уничтожить нас на месте, но, по-видимому, не было указа уничтожать мирное население при отступлении армии. Им было не до нас, и мы остались живы чудом.

Я не знаю, каким образом, без радио, без телефонов, когда приехали домой в село, нам уже сообщили, что началась война, советские войска зашли в Хайлар, японцы отступаю, и первый эшелон с беженцами приходит в Хакэ. Тут весь ужас от происходящего охватил меня с полной силой. Я помню, что была разгоряченная, потому что день выдался жаркий. Разгоряченная также от волнения о своих родителях, я прибежала во двор, где стояло огромное длинное корыто, наполненное холодной водой из колодца, – пойло для скота. Я опустила ноги в это корыто, и ледяной холод этой воды ощущаю даже сейчас. Таким образом освежившись, я бегу на станцию встретить первый поезд с беженцами. Поезд еще не остановился, а я бегу с ним вровень – откуда сила? Я никогда не была спортсменкой, никогда не принимала участия ни в каких видах спорта, а тут бежала за поездом, не отстав от него. Поезд остановился. Выходят люди, все знакомые лица. Я мечусь по платформе. Где мама? Где папа? Их нет. Меня охватил ужас. Ведь к этому времени до нас уже донеслись взрывы бомб, пламя пожаров было видно со станции Хакэ, а моих мамы и папы нет! Вдруг я увидела о. Ростислава Гана. Я о нем уже писала. Это священник, которого я беспредельно уважала, и влияние он на меня имел сильное. Мо духовное становление в большой мере зависело от него, и, конечно, от воспитания в семье. Отец Ростислав, увидев мое отчаяние, сказал мне, что он видел моих родителей, он видел, что они выехали из Хайлара в безопасное место, пытался убедить меня, что они вне опасности. Но почему они не здесь? Почему они не приехали со всеми беженцами, тем более, что я здесь со всеми нашими родственниками!? Мне хотелось верить о. Ростиславу, но сомнение не покидало меня. Измученная, уставшая, я вернулась домой.

С вокзала беженцы разбрелись по поселку, рассчитывая на милость старожилов. К нам поселилось несколько человек – одна дама, старая знакомая моих родственников с двумя племянницами, двойняшками. Девочки были моего возраста. Поселился к нам молодой человек, совсем незнакомый, по его словам, отдыхавший в Хайларе, где и застала его война. Прожил он в нашей семье больше месяца, выехать в Харбин было невозможно, потому что железно-дорожная связь была прервана. Года два спустя, когда жизнь вошла в нормальное русло, железнодорожная связь была восстановлена, я приехала в Харбин и в Железнодорожном собрании на балу встретилась с этим молодым человеком лицом к лицу. Он сделал вид, что меня не узнал. Впервые я столкнулась с человеческой неблагодарностью.

Жили мы все в Хакэ больше месяца, оторванные от всего окружающего мира, в полном неведении о судьбе моих родителей и оставшихся родственник в Хайларе и в Маньчжурии. В ту ночь, когда пришел первый, и как мне кажется, единственный железнодорожный состав с беженцами, население поселка решило уйти в степь, боялись оставаться у себя в домах. И я, естественно, пошла со всеми. Шли куда глядят глаза и при каждой остановке, если даже она была минутной, я бросалась в траву и моментально засыпала. Вероятно, это было полное истощение сил, эмоции исчерпаны до предела и только тело просит, нет, не просит, а требует отдыха. В конечном итоге дошли до какого-то местечка, расположились под деревом и стали обсуждать что делать дальше. Ведь сельский народ беспокоится не только о себе, но и о скоте, оставленном в стайках, о коровах, которых нужно доить в определенное время, о корме для скота. Кто-то сказал, что в поселок заходило несколько военных японцев, просили молока и сразу давали или кусок мыла, или маленькое полотенце.

Решили утром возвращаться домой. Здесь же среди нас оказались беженцы из Хайлара, среди которых был о. Ростислав с семь й и Степан Виноградов – муж моей двоюродной сестры. Личность очень колоритная, служил в японской армии в чине офицера, но, как потом выяснилось, он работал на обе стороны. Человек бесстрашный, веселый, смелый. О нем, о его работе, карьере стоило бы написать отдельную книгу.

Отец Ростислав был очень удручен тем, что в храме остались святыни, которые он не успел или не смог взять с собой. Все произошло так быстро, тучи самолетов налетели на город, пули летели во всех направлениях, мы в Хакэ – зто первая станция от Хайлара – только слышали взрывы бомб, а потом начались пожары, учиненные японцами, как мы узнали позже. Японцы, уходя из домов, поджигали их, и уже к вечеру город горел. Степан Виноградов, увидев отчаяние о. Ростислава, сказал ему:” Успокойтесь, я все сделаю, что смогу”. Каким образом, каким транспортом ему удалось поехать в Хайлар? По всей вероятности, он взял у кого-то коня и верхом помчался в Хайлар в храм и привез дарохранительницу и всю церковную утварь, которую священник хотел сохранить от расхищения и поругания. Я помню прекрасно, как он, вернувшись, вручил о. Ростиславу узел – покров с престола, в котором была чаша, дарохранительница и вся церковная утварь. Все были поражены таким геройским поступком.

Сколько времени мы пробыли в степи, я точно не помню, но, вернувшись домой, я окончательно потеряла покой. Я мучилась, страдала от неизвестности. Что случилось с моими родителями, живы ли они, если живы, то где они ? Ведь Хайлар горел, мы видели пожары из нашего поселка, мы слышали бомбардировку города – и ни слуха, ни одной весточки от мамы с папой. В этих муках, страданиях, догадках, в полном незнании ситуации я прожила целый месяц, и как только пошел первый поезд в Хайлар – я была уже там, несмотря на все уговоры моих родственников, я поехала самостоятельно одна домой – а был ли у нас дом, были ли родители? Но об этом позже.

Возвратившись в Хакэ, все жители поселка вернулись к своим обязанностям. Поселок небольшой, всего две-три улицы, дома небольшие, или деревянные или глиняные и почти всегда с сильно утоптанным земляным полом, застланным домоткаными дорожками. На окнах занавески, на подоконниках цветы в горшках, в кухне русская печь, полати, но не во всех домах. У Антоновых, моих дядюшек, были большие полати для рабочих, которые живут при дворе или приезжают с заимки. Вот на этих-то полатях и нашли свой приют наши беженцы – женщина со своими племянницами и молодой человек. Хозяева дома, мой крестный со своей женой, спали в маленькой комнатке, служившей спальней, дядя Дора и дядя Коля спали в другой маленькой комнатке, а я с тетей Лизой спала на полу в столовой. Вот так мы и разместились в это трудное, страшное время.

Нужно сказать, что для Антоновых Хакэ было временным местом жительства. Они жили в г. Маньчжурия, там у них было к этому времени большое хозяйство, заимка, мясные лавки. Но с приходом японцев к власти все сложнее и опаснее. Люди исчезали, гибли в японских тюрьмах, торговля и всякого рода коммерческие предприятия были под полным контролем японцев и не нужно было быть преступником или шпионом, чтобы угодить в японскую тюрьму. Стоило “доброжелательному” соседу указать на тебя – и твоя судьба решена. Вот это привело к решению перевезти скот и уехать самим на какое-то время подальше от пограничного города, и местом заимки они выбрали станцию Хакэ, ближайшую станцию от Хайлара, где жили мы и Лупповы.

В Хакэ при каждом домике дворы были большими. Стайки для скота, амбары, летняя кухня, где стоял сепаратор, кладовые для хранения сельско-хозяйственных инструментов и хорошо мне знакомый чулан, где хранились запасы муки, сахара и пр. И это “прочее” меня влекло в этот чулан. Там могли быть сухие ягоды или свежие ягоды, засыпанные сахаром и приготовленные к варке варенья, или сухое печенье. Он обычно был на замке, но когда Семеновна – прислуга, которая, кстати, великолепно готовила, шла туда за продуктами, то я не упускала случая помочь ей и одновременно полакомиться или сухими ягодами, или печеньем.

И вот, вернувшись с поля, все окунулись в свои обязанности, но по окончании хозяйственных работ собирали сведения друг от друга, обсуждали создавшуюся обстановку, и никто точно не знал, что происходит в данный момент, пока не вошли первые советские войска в поселок. Это было событие! Как сейчас помню солнечный августовский день. Без телефонов, которых, кстати, в поселке не было, без радио, новости распространялись с быстротой молнии и иногда в искаженном виде, однако новости моментально узнавались народом, и реакция была соответствующая. Так случилось и у нас. Я, услышав о том, что идут войска, побежала встречать победоносную армию. Входили солдаты колоннами мирно, спокойно, мы толпой окружали их, радовались, и какой же я испытывала восторг, услышав русскую речь! Несмотря на то что мы учились в русских школах и говорили только на русском языке, и, казалось бы, не ощущали недостатка или отсутствия русской культуры или русской речи, тем не менее, услышав русские песни, русскую речь в таком массовом проявлении, – я была потрясена. Я прибежала домой и, буквально захлебываясь от восторга, кричала: “Говорят по-русски! По-русски поют!” Конечно, это реакция очень молодой, восторженной, экзальтированной девушки, какой была я. Но и в зрелом возрасте я была способна испытывать приятное чувство, находясь в русскоговорящей среде во время своего первого путешествия по России. Это был 1974 год. Очень приятно было слушать гидов, экскурсоводов, среди которых встречались люди высокой культуры, но мне всегда было как-то не по себе, когда я оказывалась в ситуации, где невольно была свидетельницей чьей-то беседы. Обычно это бывало в театре, в антракте – стоя в очереди за кофе с пирожным или за бокалом шампанского с бутербродом, слышать разговор двух подружек или мамы с дочкой. Молодые пары обычно не разговаривали в таких случаях. Они просто глядели друг на друга влюбленными глазами. Так вот, в подобных ситуациях я чувствовала, что я подслушиваю чужой разговор.

Должна сказать, что по возвращении из России я сама в течение продолжительного времени наслаждалась тем, что говорила только на русском языке, не засоряя его иностранными словами и не коверкая русские слова на английский лад. И как же грустно слышать сейчас иностранные слова, без всякой надобности употребляемые в русском языке – в коммерческих кругах, в технике, в политике. При таком богатстве русского языка можно свободно обойтись без иностранных слов.

И вот, вернувшись к прежней теме, т.е. встрече армии, нужно сказать, что жизнь в поселке закипела. Все ходили по дворам, чтобы что-то услышать, что-то узнать. Я помню, как я подошла к офицеру-связисту, который получал сведения по радио, установленному в палатке, и он мне сказал, что Советская армия заняла все города Маньчжурии. Как-то не умещалось в детском сознании понятие о том, что мы свободны от японцев, русские войска заняли Маньчжурию. В моем представлении это были русские, а не советские войска. Это понятие жило в сердцах многих молодых людей. Ведь о преступлениях и зверствах советского периода мы не знали, и искра патриотизма и любви к русской культуре и всему русскому превратилась в пламя любви к России.

Как я уже писала, война застала меня на второй день моего приезда в Хакэ. Родители отправили меня в деревню отдохнуть, подышать свежим воздухом, использовать прелести деревенской жизни. Ехала я к своим близким. В это время там были крестный с женой Лидой, дядя Дора и тетя Лиза. Война застала нас врасплох. О том, что надвигается что-то страшное, мы подозревали, тяжелая атмосфера сгущалась над городом. Иногда мы видели, что целые эшелоны японцев отправляются в неизвестном для нас направлении. Вдруг стали появляться в общественных местах так называемые секреты, т.е. молодые мужчины, одежда которых явно выдает их принадлежность Советскому Союзу. Естественно, что эти жертвы моментально исчезали, и дальнейшая судьба их нам не известна. По всей вероятности, погибали в японских застенках, но зачем засылали их на верную гибель – остается загадкой. По-видимому, хотели дестабилизировать японское командование. Как потом выяснилось, советская разведка знала о нас всех от мала до велика абсолютно все. Даже я, 15-летняя девочка, услышала от одного офицера уже после войны, что он читал мой дневник, в котором я писала стихи патриотического характера. В этом, конечно, усматривается воспитание и политическое направление семьи. Мой папа был белым офицером и боролся с большевиками до самого трагического для Белой армии конца. В конце своих воспоминаний он пишет:“22 декабря 1922 года был для нас днем глубокой грусти. Этот день не забудет ни один человек из участников Дальневосточной Белой армии, да и его забыть нельзя тому, кто хотя немного любит свою родину. В этот день только тот не показал своих слез, кто стыдился их и боялся показать свою слабость другим, а эта выдержка ложилась невыносимо тяжелым камнем на сердце, отчего у многих произошел шок, оцепенение, что выражалось в молчании”…

И я, естественно, с упоением читала стихи Марианны Колосовой, да и сама писала, как каждая молодая девушка в какой-то период своей жизни пытается писать стихи. И вот что-то из моих записок попало в руки разведки, остается только благодарить Бога, что за мои полудетские сочинения не пострадал мой папа. Ведь увозили в те страшные времена и фашистов, и людей, которых подозревали в антисоветских настроениях, в сотрудничестве с японцами.

Жизнь в Китае до прихода Красной армии была очень сложной. С приходом японцев, когда они оккупировали Маньчжурию, жили в полном и постоянном страхе. Радость от сознания того что мы освобождены от ига японцев, омрачалась чувством тревоги и отчаяния из-за неизвестности судьбы моих родителей. Где они? Почему нет никаких сведений? Почему их никто не видел? А дело, как стало известно позже, сложилось так. Папин компаньон по заводу, магазину и хозяйству, которое состояло из нескольких коров, лошадей и верблюдов, решил, что они все вместе должны уйти в поле, где многие нашли временное убежище от бомбардировок и пожаров. Мама с папой, обсудив ситуацию, решили, что это неплохой вариант, я нахожусь, как им казалось, в безопасности со своими родственниками, а они при первой возможности оставят семью Рябковых, а сами двинутся на подводе по направлению к Хакэ. Но осуществить этот план им не удалось. Лошадей забрали, и им пришлось вернуться обратно в Хайлар, когда прекратились пожары и смолкли взрывы огнестрельных орудий. Две семьи оказались связанными, пришлось делить одну повозку и одну лошадь.

В Хакэ же после того как прошли первые восторги, радость встречи русских военных ( ведь в то время у меня не доходило до сознания, что это Советская Красная армия, против которой воевал мой папа и все Белое движение, а не русская ), стали ходить тревожные слухи об отдельных грабежах, насилии, арестах. Вселился безумный страх во все семьи. В нашей семье было три женщины, если меня можно было считать за женщину. В особо тревожные вечера дядя Дора нас прятал в стайках, в кладовой, в амбаре на полатях и одновременно обучал некоторым способам самозащиты. Я была мала ростом . В классе я была самой маленькой, с детским лицом, хотя мне было уже 15 лет. Особенно я от этого не страдала, но тем не менее меня огорчало, что я ходила в школьном строю не со своими соученицами, а с малышами. Самолюбие щемило ужасно, да еще мальчики дали мне прозвище “пупсик”, “пупс”. Началось это в шестом или в седьмом классе, а кончилось тем, что мое имя было забыто, и меня вся школа звала ” пупсик “. Нетрудно представить, что я от этого не была в восторге. Мне так хотелось казаться взрослой! А мои родственники позаботились о том, чтобы я выглядела еще младше, чтобы не привлекать внимание солдат, поэтому я заплетала косички, ходила в коротенькой юбочке и выглядела 12-летней девочкой.

И вот над нашим домом разразилась гроза. Ночью стук в дверь. Заходят два или три солдата с фонарём, освещают каждый угол дома. Я спала с тетей Лизой на полу . Спрятавшись как можно глубже под одеяло, дрожа, как в лихорадке, я вижу, наведенный на нас, и слышу: “Старуха с пацаном, пошли дальше”. Тетя Лиза не была старухой, и я не была пацаном, но какое счастье! Господь нас спас. Однако, уходя, солдаты осветили полати и увидели там трех женщин, даму с е двумя племянницами, приказали им следовать за ними якобы в комендатуру для проверки документов. Рано утром несчастные женщины пришли убитые, обесчещенные, измученные, опозоренные. Удалось ли им залечить эту травму, я не знаю . Наши жизненные пути больше никогда не пересеклись.

Я оказалась свидетельницей одного ареста. В деревне, после того как встретят коров с пастбища, подоив их и пропустив молоко, народ собирался на площадке, где в доброе время танцевали, играли на гармошке, а теперь собирались, чтоб что-то услышать, узнать, что происходит в этом маленьком мире. Так вот, в такой вечер подошел грузовик, из него вышел местный житель и указал на знакомого нашей семьи, которого сразу же посадили в грузовик и увезли. Жена его больше не видела никогда. Таких арестов было множество. В Хайларе, в Харбине, в Маньчжурии остались тысячи молодых женщин, дети без отцов, дети, никогда не знавшие своих отцов, родившиеся уже после войны. Судьбы этих мужчин были неизвестны и только в средине пятидесятых годов, когда открылась целина, при Хрущеве некоторым женщинам удалось найти своих мужей, которые уже отсидели свой срок неизвестно за что. Они были больны, потеряли зубы в результате цинги, облысели, а более сильные вышли относительно здоровыми, и многие уже там обзавелись новыми семьями.

Как я уже писала, с первым поездом я уехала в Хайлар. Там меня встретила страшная картина разрухи. Кругом ямы, обломки строительного материала, сгоревшие дома и обгорелые, но крепко стоящие трубы. Японцы, уходя из города, поджигали свои дома, поэтому город был объят пожарами. Если мы знали каждый дом в городе и знали, кому он принадлежал, то теперь узнать было невозможно. Улицы, изрытые воронками от бомбардировки, завершали печальную картину трагедии, постигшей Хайлар. Но, как мне помнится, пострадала в основном центральная часть города, вокзал, большая часть построек – сохранилась.

Началась новая жизнь в Хайларе. Город представлял собой страшное зрелище. Изрытые воронками дворы и улицы, черные обгоревшие трубы дотла сгоревших домов, разбросанные куски железа, дерева, кирпичей являли собой послевоенный Хайлар.

Вокзал был взорван, остался перрон и какое-то случайно уцелевшее маленькое помещение, в котором находилась административная часть железной дороги.

Выбравшись из руин, я помчалась домой, не зная, что меня ждет там. И, о Боже! Наш домик и вся наша улица со всеми прилегающими домами, что составляет так называемый Остров, – не тронуты! Бомбили только центральные части города. Мама с папой живы, здоровы и невредимы! Радости нашей встречи не было конца.

Школа, естественно, не работала. Здание школы сгорело, учителя разъехались, конечно, не все, но, например, наш учитель математики, сын начальника бюро эмигрантов, уехал к себе на заимку и там скрывался довольно продолжительное время. Таким образом спасались многие, спасались от арестов, происходивших часто по указке подлых людей. Пострадали и невинные люди, и люди действительно работавшие с японцами.

После войны, как только отпылали пожары, смолкли взрывы орудий, все мои подружки-соученицы были вынуждены идти на работу, потому что они потеряли все – и дом, и имущество, но, слава Богу, у моих подруг не было убитых в семье. Все были живы, но остались без крова. Девочкам пришлось искать работу. Какую? Город разрушен. Учреждений как таковых не существует. Единственная работа – это служба связи на железной дороге. И вот мои соученицы устроились на работу телефонистками. В зданиях железной дороги, наскоро отремонтированных, с дымящимися буржуйками посреди комнат, среди солдат и постоянно висевшего мата, пришлось работать девочкам, зачастую даже не понимавшим этой “русской речи”. Нашей семье повезло в том смысле, что у нас уцелел дом, хотя и начисто разграбленный, но все же крыша над головой была. И вот во мне заговорило чувство долга перед родителями, я тоже захотела идти на работу. Пышные слова о чувстве долга были, по сути, только красивыми словами. На самом деле мне страшно хотелось работать, потому что все мои подружки работают, школа разрушена, преподавательский персонал разбросан, некоторые преподаватели разъехались по окрестным станциям или заимкам. До окончания гимназии оставалось четыре месяца. Школы нет – осталась работа. Вот тут-то мне и пригодился мой курс машинописи – да как пригодился!

Пришла я прямо в штаб полка. Подала заявление на должность машинистки. Мне 15 лет. Ростом я мала, а с большими открытыми наивными глазами я выглядела еще моложе. Все смотрели на меня как на девочку, а мне ох как хотелось выглядеть постарше и быть поскорее барышней! Меня спросили, сколько слов я печатаю в минуту, но я честно сказала, что я училась печатать десятью пальцами, практики у меня не было и нет, машинку я не видела в течение полугода, потому что е украли, как и остальные вещи, но тем не менее я хочу работать. Тут сидел пожилой сержант, печатал с невероятной быстротой двумя пальцами, посадили меня как раз напротив и попросили что-то напечатать. Почему меня приняли на работу – остается загадкой, ибо и способности и скорости печатания во мне заметить было нельзя. Я думаю, что пожалели маленькую девочку, и все. Итак, я оказалась в штабе полка. Как потом выяснилось, этот сержант был единственный в чине сержанта. Все остальные были в высоких офицерских чинах, а начальником части Китайской восточной железной дороги был полковник Гуляев. Я работала в чистой светлой комнате с сержантом, потом почему-то мне дали отдельный кабинет и должность секретаря начальника железной дороги. В мои обязанности входило распределение и пересылка указов, расписания движения поездов, но ввиду того что в послевоенное время поезда ходили редко из-за недостатка, а иногда полного отсутствия горючего, то и указов и расписаний рассылать приходилось очень мало. Делать было нечего. Все дни проходили в разговорах, в беседах. Благодаря тому что в штабе был высший офицерский состав, я ни разу не слышала ругани, мата и не была свидетельницей непристойного поведения. Мне кажется, что относились они ко мне, как к дочери полка. Вели себя безупречно. Ни грубых поступков, ни грубых выражений не было никогда. Были интересные встречи. Пожалуй, самая интересная встреча была с полковым врачом капитаном Владимиром Панченко.

Однажды солнечным зимним утром сижу я за своей пишущей машинкой, и вдруг в комнату заходит молодой красавец-блондин с голубыми глазами. Его глаза мне показались двумя глубокими голубыми озерами. Своей внешностью, которую, кстати, украшала военная форма и капитанские погоны, он меня поразил. За ним стоял его денщик Женя. Капитан представился. Он был полковым врачом, зятем полковника Гуляева, начальника ветки КВЖД. Он посмотрел на меня с удивлением, сказал, что не видел меня на приеме в больнице. Дело в том, что все служащие железной дороги должны были пройти полный медицинский осмотр. Девочкам пришлось пережить минуты стыда при гинекологическом осмотре, ведь в то время нравы были иными. Мы даже не знали о причине и надобности проходить такой осмотр, а о венерических болезнях, как я, так и мои подружки, даже не слышали и не знали. Мой осмотр был назначен на завтра. И вот этот голубоглазый русый эскулап говорит : “Я не хочу подвергать Вас унизительному осмотру и сейчас выдам Вам справку о том, что Вы его прошли”. Эта справка хранится у меня до сих пор. В ней сказано: “Галина Волегова является практически здоровой”. Только спустя много лет я поняла, что это значит.

Получив отдельный кабинет, письменный стол, телефон и табличку на двери “Секретарь полковника Гуляева”, я вступила в свои обязанности, которых фактически не было и о которых я не имела представления. Причиной тому, как я понимала, был переход администрации дороги на советский строй, а именно – перешивка колеи железной дороги, смена скатов на вагонах и смена скатов на паровозах, снабжение углем. Снабжение не было налажено, потому что хороший уголь должны были доставлять из районов Мукдена (Фушун), а местный Чжалайнорский уголь был очень низкого качества, и доставка его тоже не была организована. Помню, что поезда ходили очень редко, не придерживаясь строгого расписания, ибо запасов угля на станциях было настолько ограничено, что поезд мог дойти до определенной точки и остановиться, пока по пути не соберется какое-то количество дров. Помню, как я ехала в Харбин из Хайлара целую неделю вместо двенадцати часов.

Итак, я стала секретарем без особых обязанностей и работы. Ко мне приходили служащие разных отделов, и главным посетителем был капитан Панченко, тот самый белокурый врач с голубыми глазами. Мы вели с ним долг е беседы о литературе, которая была моим любимым предметом, о жизни, с которой я в свои 15 лет была мало знакома. Однако живя под страхом во время японской оккупации и потом в разрыве с родителями в течение целого месяца с 8 августа, я уже пережила достаточно и повзрослела. Безграничная любовь к моим родителям заставила меня перестрадать, пережить страшные дни в незнании и страхе за них. Но как обычно бывает, плохое забывается, а светлые моменты жизни выступают ярче. А их было много. Школа, друзья, мальчики, увлечения, волнения, школьные вечера, пикники, танцы – все было прекрасно и радостно. Самое главное – это стабильность в семье. Любовь родителей, отношения между ними, дружба между мамой и ее сестрами и братьями и, конечно, любовь и уважение к бабушке Варваре Михайловне – все создавало гармонию хорошей патриархальной семьи. Я впитывала в себя рассказы бабушки и мамы об их жизни в России на Урале в Миассе, слушала папины рассказы, и у меня складывалось какое-то впечатление о жизни. Вот об этой жизни мы и говорили с Владимиром Панченко.

Война, разразившись в августе, помешала нам закончить десятилетку. В декабре у нас уже должны быть выпускные экзамены. Три месяца – и мы бы закончили гимназию. Вот тут-то у меня и родилась блестящая идея! Не откладывая в дальний ящик, я иду к начальнику этого участка железной дороги полковнику Гуляеву, кабинет которого находится около моего, и излагаю ему свою ситуацию. Объясняю, что у нас курс десятого класса практически закончен, экзамены должны быть в декабре, не может ли он, полковник Гуляев, организовать нам выпускные экзамены. Он меня внимательно выслушал, сказал, что поговорит об этом с комендантом города, имя которого я, к сожалению, не помню, и даст мне ответ. С ответом он меня не заставил ждать. Сказал, что не видит причины, которая бы помешала выполнению этого плана. “Собирай педагогический состав и готовьтесь к экзаменам”.

Тут я столкнулась с большой проблемой. Некоторые из преподавателей уехали из Хайлара, учитель математики Е.Е. Волгин уехал на заимку и не появлялся в городе. Пришлось о. Ростиславу Гану взять на себя подготовку к экзаменам. Некоторые преподаватели оставались в Хайларе. Всех собрали, назначили экзамены по всем предметам, сдавали их в помещении школы, уцелевшем от пожаров, которые устраивали японцы, уходя из Хайлара. Мы получили аттестат зрелости, устроили скромный послевоенный “Белый бал”, на котором ничего белого не было, кроме белой бумаги, которой покрыли столы вместо белых скатертей, потому что все было разграблено. Что было на столах – не помню. Мне портниха сшила платье из случайно оставшегося куска красивого материала цвета само с кружевом. Моим кавалером был Саша Исакин, только что окончивший медицинский факультет и направленный на работу в хайларскую больницу. Не обошлось без проблем. Весть о “Белом бале” облетела разрушенный и разграбленный Хайлар, военные услышали о н м и решили, что это “белобандитский бал”, и пришли расправиться с белобандитами. Как их усмирили и объяснили, что это просто школьная вечеринка, я не знаю. В конечном итоге все обошлось спокойно и благополучно.

С приходом Красной армии жизнь маленького городка приняла новый облик. Как только жизнь встала на мирные рельсы, началось знакомств коренного населения Хайлара с военными. Некоторых из них поселяли в частные дома, и таким образом жизнь шла в тесном контакте. Политических разговоров и споров, как мне известно из опыта в нашей семье, не было, а люди оценивались по их личным качествам, положительным или отрицательным.

В моей памяти ярко запечатлен один случай, как будто бы это произошло вчера. Это касается семьи о. Ростислава Гана, к которому я относилась с безграничным уважением и любовью. В то время у него и матушки Софии было два сына – Адриан и Серафим. Ждали третьего ребенка, и он родился. Отец Ростислав сказал, что я буду его крестной матерью. Ребенок родился с врожденным пороком сердца. Надежды на жизнь нет. Ночью о. Ростислав проводит таинство крещения ребенка, дают ему имя Алексей, а утром сам отец нес т маленький гробик в храм Казанской Божией Матери, настоятелем которого он был. Хоронят ребенка в прицерковной ограде. Все это произошло тихо, мне о. Ростислав сказал, что Ал шу похоронили и я записана в метрику как восприемница – крестная, не видевшая своего крестника. Узнав об этом печальном событии, я иду по улице и плачу. Навстречу мне идет молодой лейтенант Владимир, фамилию которого не помню. Этот лейтенант всегда бывал на танцах, был знаком всему городу, был очень красив и вел себя безупречно. Он спрашивает меня: “Галя, о чем ты плачешь? Что случилось?” Я ему рассказала, что ночью умер ребенок, мой крестник, которого я даже не видела, и это сын нашего священника. Следующий вопрос был о причине смерти. Когда я ему сказала, что ребенок родился с сердечной недостаточностью и был крещен отцом Ростиславом ночью, лейтенант мне сказал: “Нужно благодарить Господа Бога за то, что он взял его к себе сейчас”. Эти слова я услышала от советского лейтенанта, молодого красавца, в котором трудно было подозревать глубокую веру.

Еще один случай врезался в мою память, и он тоже связан с о. Ростиславом. Несколько раз в семье священника я встречала уже пожилого, во всяком случае он мне казался в то время пожилым, а по всей вероятности ему не было и сорока лет, полковника. Он всегда беседовал с о. Ростиславом, а в храме мы видели его молящимся на коленях. Хочу напомнить, что это был 1945 или 1946 год.

Еще мне хочется вспомнить один случай, который произошел в то время, когда я была в Хакэ, оторванная от своих родителей. Это мне рассказывала мама. Как я уже сказала, некоторых военных расселяли по частным квартирам. И вот полковника с женой поместили в дом И.Я. Бондарева – инспектора Хайларской русской гимназии. Забор Бондаревых граничил с нашим, и по совету полковника была сделана калитка. Он сказал, что все может случиться, мы не защищены, а армия непредсказуема, и чтобы в случае грабежа или хулиганства мы бежали к нему. Так и случилось. Ворвались в наш дом четыре офицера, поставили папу к стене, к виску пистолет, скомандовали открывать сундуки и все содержимое вываливать из сундуков и выносить. Не знаю, как мама успела побежать к Бондаревым. Полковник был дома, моментально появился, вызвал комендатуру, и мародеров увезли. Мама была в ужасе от пережитого. Я помню эту пару, особенно мне запомнилась жена. Я вынесла жизненный урок – никогда не судить о людях по внешности. Она была очень полная, на голове повязан красный платок – образ советской женщины, который мы видели в наших журналах и газетах.

Вспоминая жизнь в Хайларе, хочу рассказать один случай, который произошел уже после того, как я уехала в Харбин и поступила в медтехникум. Я приезжала домой на каникулы и ежедневно ходила на практику в местную больницу.

Железнодорожная больница была взорвана или сгорела, поэтому временно больниц в здании бывшего Бюро российских эмигрантов, уже не существовавшего. Её оборудовали наскоро и довольно примитивно. Начальником больницы стал доктор А.Ф. Исакин – Саша.

С семь й Исакиных мои родители были связаны многолетней дружбой. Как потом выяснилось, родители Саши очень хотели, чтобы он на мне женился, мои родители этому не препятствовали, но мои отношения с Сашей никогда не были романтичными. Мы дружили несмотря на разницу лет – он был много старше меня, и несколько лет спустя, когда я приезжала на каникулы, будучи студенткой медтехникума, он утром заходил за мной и мы шли в больницу вместе. Он мне рассказывал интересные случаи, делился своим опытом, рассказывал о своей исследовательской работе ( которую только можно было проводить в тех ограниченных послевоенных условиях ), которая заключалась в лечении алое в виде инъекции для рассасывания рубцов, спаек, бельма и пр. Он был в то время главным врач м больницы. Было несколько врачей монголов, прекрасно говорящих по-русски – терапевт, глазник и хирург. Саша в принципе был терапевтом, но ему приходилось оперировать. Работали в сугубо примитивных условиях. Наскоро оборудованная операционная, кабинеты врачей, приемная. Позже больницу перевели в двухэтажное здание железной дорог . Там уже были палаты для больных, кабинеты врачей, операционная и пр.

В первый день моей практической работы в больнице я приняла “боевое крещение”. Ид т операция ампутация ноги. Оперирует Саша. Ногу бросают в ведро, и доктор, т.е. Саша, говорит мне: “Возьми ведро с ногой, пойди в задний двор и похорони е, т.е. закопай”. Это было сказано твердо и абсолютно . Я немного растерялась, но поняла, что эта неприятная работа должна быть выполнена мною безоговорочно. Я послушно взяла ведро, сняла с себя операционный халат, маску и пр. и пошла искать место для захоронения ноги и лопату, как вдруг появляется кто-то из медперсонала и со смехом забирает у меня ведро и уносит ногу. В операционной все смеялись и потешались надо мной, а мне не было смешно. Вот такой наивной и доверчивой я была и, вероятно, осталась до сих пор.

Возвращаюсь к своим экзаменам и получению аттестата зрелости. Как потом выяснилось, наши выпускники Русской хайларской гимназии получили возможность продолжать свое образование в Харбине в высших учебных заведениях. Мы избежали изучения истории советской коммунистической партии и выиграли целый год, потому что в дальнейшем все школы Харбина должны были повторять последний год гимназии и проходить его по советской программе.

Итак, время нестабильное, город в разрухе, но жизнь постепенно начинает входить в обычное русло. Как я уже писала, у папы был в компании с Ф.П. Рябковым кожевенный и шубно-пимокатный завод и магазин, в котором сбывался товар с завода – шубы-“борчатки”, валенки, сапоги, ботинки и пр. В городе таких заводов было несколько. Когда пришла Красная армия и все перешло в советские руки, все эти заводы были объединены в кооператив. Папу назначили директором кооперативного общества. Мы жили на Острове вблизи нашего завода. После его закрытия все заводы перешли в огромное помещение за городом, нам пришлось купить большой дом в городе, в одной половине которого была контора. Дом купили у М.М. Воронцова (прилагаю расписку). Дом большой, бревенчатый, в русском стиле. Прихожая, гостиная, столовая, две спальни, уборная, ванная и кухня. Во второй половине было три комнаты, отведенные для конторы. Говорили, что этот дом строили для атамана Сем нова, и в связи с этим по городу ходили легенды о его личной жизни. Моя спальня была смежной с конторой, в которую открывалась дверь. В конторе всегда работал бухгалтер Георгий Смирнов. Папа в конторе находился не постоянно, потому что много времени проводил на заводе и в разъездах.

Много лет спустя ( чуть больше пятидесяти) я получила письма от братьев Смирновых – одно от Юры, с которым я училась, а второе от его старшего брата Георгия, того самого бухгалтера. И вот что он мне пишет.

“Весной или в начале лета 1946г. по приглашению твоего папы Игнатия Каллиниковича я поступил работать в Акционерное общество по переработке Баргинского сырья на кожевенный завод в Кудахане, это где-то в километрах 6–7 от города. Твой папа был директором этого завода. Очень хорошо помню рыжую лошадку и ходок – тогдашний наш транспорт, надежный и здоровый. Помню велосипед и пробковую шляпу, которую твой папа любил носить летом. Помню, как ты напевала у себя дома песенку “Все стало вокруг голубым и зеленым”. Много, много воспоминаний связано с этим периодом моей жизни”.

Во дворе была летняя кухня. Это маленький домик, тоже бревенчатый, уютный, с русской печью, и как же он мне нравился! Мне хотелось жить в н м, я его мысленно украшала, представляла себя хозяйкой в этом маленьком домике, но жить в н м мне не пришлось.

Мне хочется рассказать о получении своей первой зарплаты. Как сейчас помню я путь, ибо улицей или дорогой его назвать нельзя, потому что все разрушено, разбито, сожжено . Вот по этому пути, перескакивая через груды камней, я бегу домой с работы, именно бегу, чтобы как можно скорее принести свою зарплату домой и чтобы обязательно об этом знала бабушка, которая жив т в Маньчжурии. Помню, как я боялась, чтобы что-нибудь не случилось со мной до того, как я прибегу домой. Были всякие случаи. Случайные пули, где-то взрывались мины; а мне было важно принести домой свою зарплату, а потом будь что будет. А почему для меня это было важно? Я знаю, что папа купил новый дом, я узнала, что кто-то продает мебель, диван и два кресла. Вот я очень хотела купить эту мебель на свои деньги, и купила. Мебель, конечно, была не новая, но в приличном состоянии. Лучшего в Хайларе в этот послевоенный период нельзя было приобрести, и меня очень радовало, что я смогла это сделать. Потом выяснилось, что счетовод или бухгалтер при расчете допустил ошибку и мне вместо месячной оплаты заплатил двойную, в результате чего он был наказан. Как мне говорили, он отсидел на гауптвахте, а я в следующем месяце зарплаты не получила, зато мебель стояла в доме.

Прежде чем я перейду к новому этапу своей жизни, мне хочется сказать несколько слов о своей работе. С благодарностью вспоминаю окружение, в котором я работала. Как я уже писала, в штабе полка все были офицеры, кроме одного сержанта, который печатал на машинке. Я ни разу не слышала грубого слова или ругательства. Один раз я неожиданно зашла в комнату, где находилось несколько человек, они громко о ч м‑то говорили и при моем неожиданном появлении моментально замолчали, смутились, и, как я помню, подполковник Дмитриевский даже чуть покраснел. По-видимому, они в своей компании говорили на “родном русском” и смутились, когда я неожиданно зашла. А мои бедные соученицы-девочки, которым пришлось работать телефонистками, оказались в условиях более трудных. Там они получили школу “русского языка” в полной мере .

Итак, гимназия закончена, пути сообщения с Харбином в какой-то степени налажены, и мама вез т меня в Харбин для продолжения моего образования. О Харбинском политехническом институте я даже не думала. Математику я не любила, призвание у меня было только к медицине. Японский медицинский институт был закрыт, но был медтехникум, и вот туда я сразу направилась. Но прежде чем направиться в медтехникум, нужно определиться с жиль м. Я мечтала, что мама мне снимет комнату и я буду жить самостоятельно. Мечты, мечты! Мама привезла меня к моей крестной Марии Федоровне Протодьяконовой, своей родной сестре, урожденной Антоновой. Привезла и сказала: “Если возьмешь Галю, я оставлю е в Харбине, если не возьмешь, увезу обратно”. Для крестной это было неожиданностью, а для меня ужасным шоком. Я так мечтала о самостоятельной жизни, а тут попадаю в абсолютную зависимость, полное лишение свободы, о которой я так мечтала. Отчаянию моему не было предела, но делать было нечего. Пришлось подчиниться, и я осталась в Харбине.

Здесь началась новая жизнь. Новые встречи, новые знакомства. Прежде всего встречаюсь с Верой Корниловой, которая проводила каникулы у нас в Хайларе, жила у нас, и мы с ней очень подружились, несмотря на то что она была старше меня. Вера знакомит меня со своим братом Володей, и я вспоминаю, что в первом отделении начальной школы, когда мне еще не было семи лет, Володя мне очень нравился. Нравился до такой степени, что я ела по утрам ненавистную мне кашу только потому, что мама сказала, что Вовочка Корнилов ест кашу каждое утро. Корниловы уехали в Харбин, и мой интерес к Вовочке забылся, и вот ровно через десять лет, после окончания гимназии мы встречаемся в Харбине. Сразу вспыхнула дружба, я была принята в семью как своя. Жили они на Пристани в большой квартире, на втором этаже, – мама, Вера и Вова. Отец умер до или во время войны, и смерть его отложила глубокий след на жизнь молодого Вовы.

Через 57 лет (Боже, даже страшно произнести!) мы волею судьбы встретились с Володей в Челябинске.

И вот мы встретились в Харбине. Как интересно – первое увлечение в семилетнем возрасте, а сейчас мне 17. Взрослая девушка. Стоит ли говорить о том, что Вова сразу стал за мной ухаживать. Он был прекрасно воспитан своими мамой и сестрой, с ним было очень приятно ходить в кино, на концерты, в театр. К тому же у него был неразлучный друг, тоже Володя, Захаров, и мы везде появлялись втроем. В доме у Корниловых были иногда вечеринки, молодежь очень приятно проводила время. мама Вера Васильевна окружала нас своим теплом и заботой.

Поступив в медтехникум, я встретилась с целой плеядой молодых людей. Новые знакомства, новые впечатления. Начались лекции. Как все интересно! Доктор Успенский – полный, лысеющий, очки на кончике носа. Он был директором техникума и читал анатомию. На зачетах был требователен. Помню, как я сдавала ему первый зачет по анатомии. Мне досталась по билету лобная кость черепа. Я была совершенно не готова к сдаче этого зачета по двум очень важным причинам: во-первых, заниматься было некогда: бесконечные выходы в кино, на концерты и пр. А во вторых, у меня не было под рукой черепа, пользовалась только атласом, а у ребят появились черепа и разные кости скелета, которыми они менялись. В медтехникуме был только один скелет на всю аудиторию. Где же ребята достали кости? Один из них, Тима Ануфриенко, говорит мне: “Хочешь иметь череп? приходи ко мне завтра утром. Не пугайся. Пойдем на китайское кладбище, и я тебе достану череп.” Я готовилась к зачетам с Лидой Абламской и Эриком Варболой в доме Лиды. Решение достать череп было нашим общим. Я еду на трамвае к Тиме, он вед т меня не кладбище. Надо сказать, что китайцы не закапывали могилы, благодаря чему ребятам и удалось обнаружить скелеты. Тима взял длинную палку с железным крючком на конце, с помощью которой он мог доставать нужные кости. Итак, череп приобретен. Успокаиваю свою совесть тем, что этот поступок вандализма совершен на благо науки. Череп завернут в несколько газет, я крепко держу его в руках, опасаясь, чтобы он не выпал из рук во время резкой остановки трамвая. Это повлекло бы за собой целый ряд неприятностей, которых я даже не могла себе представить. У Лиды на плите уже готов бачок с кипящей водой и разного сорта дезинфекции. Прокипятив и сменив несколько раз воду, покрываем лаком, и мы оказываемся его независимыми владельцами. Теперь причины не сдать зачет и экзамен нет.

Моя крестная, в доме которой я жила, пришла в ужас, заявив мне, что черепа в доме не будет. Но по истечении какого-то времени я принесла его домой, и он стал постоянной принадлежностью. Стоял и на столе, и на полке, и на подоконнике. Когда мы изучали анатомию органов, приходилось покупать в мясной бычье сердце, которое мы препарировали. То же самое делали с почками, мозгом.

Несколько слов о наших учителях.

Доктор Файницкий – живой, полный энтузиазма и любви к слабому полу читал физиологию и поразительно походил на артиста, который в советском кино играл академика Павлова. Когда Файницкий нам объяснял рефлекс Павлова, трудно было поверить, что это не был артист, так блистательно исполнивший роль академика. Особенно Файницкий воодушевлялся, когда в своих лекциях касался темы Фрейда. “Как важно врачу психиатру не перейти в состояние влюбленности к женщине пациентке, которая, раскрывая перед ним все тайники своего существа, делясь с ним самыми сокровенными мыслями, сама влюбляется в него”. Помню, как он оживлялся, в глазах появлялись искорки озорства, быстрым шагом ходил по аудитории, потирая руки. “Перед психиатром встает дилемма, – продолжает доктор Файницкий. – Ответить на ее чувство как врач он не имеет права – закон этики. Отвергнуть ее любовь – это вызовет новые всплески заболевания. ”

Оставил след в памяти доктор Гольдхамер. Австрийский еврей, некрасив, но страшно обаятелен. Рыжий, безукоризненно одет. Он менял костюмы каждый день недели, начиная с темносинего. Нам это очень нравилось, потому что другие лекторы, как, например, профессор Шамраев, был всегда в одном и том же сером пиджаке. Гольдхамер читал внутренние болезни и диагностику. Он говорил по-русски с акцентом и умел пересыпать свои лекции очень остроумными коротенькими анекдотами. Его аудитория была всегда переполнена. Слушали с интересом. Лекции были преподнесены убедительно, описание болезней и симптомов их были настолько яркими, что многие из студентов, и я в том числе, моментально обнаруживали эти симптомы у себя. Я даже помню, что у нас читал лекции по местной хирургии кокетливый доктор Юра Кислицин. Он говорил, что во время своего пребывания в университете, слушая лекции, он переболел всеми болезнями, даже женскими! Какова сила внушения!

Юра Кислицин, сын белого генерала, был красив. Брюнет с голубыми глазами, окруженными пышными черными ресницами. Силу своего обаяния он прекрасно знал и был кокетлив, другого слова я не подберу. Помню, как он, читая лекцию, с самым искренним выражением лица говорил: “Os calkaneus…как это по русски?.…пяточная кость!” Юра Кислицин уехал на “целину” и кончил свою жизнь в г. Грозном, работая в больнице хирургом.

Доктор Жуковский. Он читал лекции “Ухо, горло, нос”. Говорили, что он вятич родом. Говорил просто, примерно так: “Ухо – это така ушна воронка” и т.п. Он всегда имел один и тот же объект своего внимания – это была студентка, и мы и она решили, что он к ней неравнодушен. Читая лекции, он смотрел только на не . Аудитории не существовало. И вот случилась ситуация, когда нам нужно было обратиться к нему частным образом, чтобы изменить дату экзамена по его предмету. Нам нужна была отсрочка. На успех не надеялись, но попробовать надо было. Всем классом единогласно решили послать к нему домой (кстати, у него была прекрасная квартира на Китайской улице с кабинетом, оборудованным по последнему слову техники) эту студентку. Она с радостью согласилась и с полной уверенностью в своем успехе отправилась к нему. Что же случилось? Он с удивлением принял е, не проявив никакого особого внимания к ней как к личности, выслушал просьбу о перемене даты экзамена, эту просьбу проигнорировал и попросил е уйти. И мы, и наша бедная жертва были поражены таким оборотом дела. Почему же он читал лекции только ей, глядя только на не ?

На третьем курсе мы уже проходили практику. Нас посылали в разные госпитали, где мы сталкивались с врачами, которые не были лекторами нашего техникума. В первую очередь хочется отметить замечательного необыкновенной доброты человека, доктора Николая Павловича Голубева. Хирург. У него своя больница. Кабинет, операционная, палаты. При входе в больницу Вас встречает хорошо по-европейски одетый китаец. Зовут его Николай Николаевич. Насколько я помню, у него кисти рук изуродованы. История этого человека такова. Доктор Голубев подобрал его где-то замерзающего, а морозы в Харбине были лютые. Конечности были отморожены, но человек был спас н для жизни. Жизнь этого бедного китайца стала сказкой. Николай Павлович его вылечил, привел к христианству, его крестным отцом и назвал его Николаем. Китаец выучил русский язык, стал переводчиком, заслужил к себе уважение, и вся русская публика знала его как Николая Николаевича. Относились к нему с уважением, и чтобы попасть на при м к доктору Голубеву, надо было обращаться к Николаю Николаевичу. Нужно сказать, что доктор Голубев не щадил себя, работал много, никому не мог отказать, поэтому роль Н.Н., китайца– переводчика, приняла форму личного секретаря. Не знаю, как сложилась судьба этого человека после отъезда доктора Голубева в Австралию.

Не могу обойти молчанием такой случай. Мы на практике в больнице на частном приеме Николая Павловича. Студенты, обвешанные стетоскопами, наблюдаем за пациентом, выслушиваем историю болезни, по ходу приема доктор нам объясняет состояние больного, да т послушать сердце, легкие, выписывает рецепт, больной клад т деньги на стол и, поблагодарив, уходит. Заходит следующий. Вдруг Н.П. обращаясь к кому-то из нас, спрашивает: “А этот человек не работает на железной дороге, или, может быть, кто-то у него в семье работает? Догоните его и верните ему деньги”. Это был необыкновенной доброты человек. Он никому не отказывал, ездил на извозчике, делая домашние визиты, лечил бедных бесплатно, был скромен и добр.

Уехал он в Австралию и умер в г. Сиднее в 1965г. Какова судьба его больницы и его крестника китайца, мне не известно.

Был в Харбине совершенно необыкновенный врач-терапевт Худыковский. Я его никогда не видела, но слышала о н м очень много. По воспоминаниям современников, он обладал необыкновенным талантом диагноза. У него было какое-то необъяснимое чуть в постановке диагноза болезни. Мой муж рассказывал мне такой случай. Тринадцатилетним мальчиком пришел он в первый день Рождества Христова поздравить свою тетю с мужем. За столом сидит в числе гостей доктор Худыковский. Вова поздоровался со всеми “за руку” и доктор сказал ему: “Ты, мальчик, иди домой, ты будешь долго болеть”. Едва Вова дошел до дома, его сразила страшная болезнь. У него обнаружили тиф и дифтерит. Положили в больницу, надежды на излечение не было. Мальчик пролежал в госпитале три месяца и чудом, как говорила мать, по е молитвам он выжил.

Доктор Худыковский был бессребреник, жил беспорядочной жизнью. Однажды, когда доктор был крепко выпивши, его вызвали к больному младенцу в очень богатую семью, которая жила в отеле “Модерн”. Худыковский приезжает, взглянул на ребенка и сказал: “Вы думаете, что только Худыковский пьян? Нет, ребенок тоже пьян”. Оскорбленные родители показали ему на дверь. Но оказалось, что ребенка кормила грудью пьяная кормилица. Вот такие и подобные случаи передавались из уст в уста в Харбине. Говорили, что Н.П.Голубев дружил с Худыковским и часто прибегал к его помощи в постановке трудного диагноза.

По окончании медицинского техникума я получила работу в частной больнице под названием Еврейская больница. У меня была должность ординатора, т.е. я принимала нового больного, осматривала его, брала анамнез записывала симптомы в историю болезни, ставила свой диагноз, предлагала лечение. Но, естественно, с моим диагнозом и лечением врачи не считались, это делалось для практики, как бы экзамен, который мне приходилось сдавать каждый день. А потом после каждого обхода больных с лечащим врачом я должна была записывать прогресс пациента, изменения в лечении или процедурах, состояние больного и пр. в историю болезни. Работа мне страшно нравилась, у меня был свой маленький кабинет, назывался он “ординаторская”.

В этой частной больнице работали хорошие врачи: доктор терапевт Завадский; большой, я бы сказала грузный, добряк, доктор Гольдхамер, о котором я уже упоминала; хирург доктор Домбский – надменный циник, человек очень сложный по своему характеру, но хороший специалист. Из Харбина он уехал в Канаду, в Ванкувер, где я впоследствии с ним встречалась много раз. В Канаде он получил права и работал врачом. Он показал мне госпиталь, в котором работал. Мы были очень дружны, встречи в Канаде всегда проходили бурно, в ресторанах и у него дома. Вскоре после нашей последней встречи он умер от рака.

Доктор Чаплик – старший врач Еврейской больницы. Он читал лекции по кожно-венерическим болезням. Доктор Линдер – гинеколог, милейший человек, но с ним нам, студентам, не приходилось сталкиваться. Мы только присутствовали в операционной наблюдателями.

В больнице Красного креста на практике столкнулись с обаятельным доктором Шультейсом. Немец, говорил с очаровательным акцентом по-русски и во время приема, пользуясь тем, что пациенты не понимают русского языка, потому что большинство из них – китайцы, по ходу исследования больного рассказывал анекдоты. Большинство этих анекдотов были неприличными, я их не понимала, но студенты постарше очень смеялись. Некоторые из них я поняла уже в “зрелом возрасте”.

Мы проходили практику в разных больницах, и самый продолжительный период был в Железнодорожной больнице. История её  восходит ко времени строительства Китайско-восточной железной дороги. Это был огромный участок, на котором располагались здания разных отделений больницы: глазное отделение, хирургическое, терапевтическое, детское, кожно-венерическое и т.д. и т.д.

В детском отделении царил доктор Бухалов. Лучшего детского врача даже трудно себе представить. Мне кажется, что дети не могли его не любить. Это добродушный толстяк. Маленького роста, он казался почти круглым шариком и, мне кажется, нисколько от этого не страдал. Он тоже читал нам лекции и убеждал, что ребенок прекрасно разбирается во вкусе пищи сразу после того, как его начинают отрывать от груди и переводить на обычное питание. Много было домашних вызовов у бедного доктора Бухалова в первый день Рождества и Пасхи. Дети, получив рождественские мешочки, объедались орехами, конфетами, пряниками, а на Пасхе – крашеными яичками. Ведь нужно было побиться яичками, а битое приходилось съедать. Как тут не заболеешь?

Я снова возвращаюсь к первым дням в Харбине. Харбин меня принял очень тепло. Сразу появилось много друзей, и почти все мои друзья были мальчики. В школе я дружила с мальчиками, сидела за партой с мальчиками, доверяла им мои “сокровенные” тайны, которые только могла я иметь в своем возрасте – в 14–15 лет. По приезде в Харбин у меня сразу образовался кружок своих друзей: Эдик Аветисов, мой друг, приехавший тоже из Хайлара, Вова Косицин, Олег Чашин, Эрик Варбола. Когда я приходила в, меня уже ждали два-три приятеля – студенты ХПИ. И все эти ребята были моими платоническими друзьями. Я могла с ними делиться своими проблемами, секретами, со своей же стороны я дарила им искреннюю дружбу, никогда не предав ни одного из них. Девочкам я не доверяла, испытав не раз их предательство.

И вот на фоне моей студенческой жизни появляется загадочная фигура. Дело в том, что дирекция Харбинского политехнического института предоставила несколько аудиторий для медицинского техникума, и наши занятия начинались в 2 часа дня, а лекции ХПИ к этому времени заканчивались. В связи с этим у нас был постоянный контакт – одни студенты приходили, другие уходили, кто-то занимался после лекций, кто-то сдавал зачеты и т.д. и т.д. В зимнее время после лекций было уже темно. Домой мы шли всегда большой дружной группой. Ой, как же это было приятно. Снег похрустывает под ногами, мерцают городские огоньки, но мы, минуя город, ид м короткой дорогой из Нового города на Пристань через железнодорожные пути. Веселые, счастливые и уставшие, потому что пешком преодолевали большие расстояния, не говоря уже о том, что несли на себе вес шубы и всей зимней одежды.

Загадочная личность появляется везде, где бы я ни оказалась, куда бы я ни шла: всегда в неизменной группе моих друзей за нами следовал кудрявый студент. Я никогда не видела его с книгами или чертежами, всегда или с футбольным мячом, или с коньками, или с футбольными ботинками. Должна сказать, что он был красив. В тот период на экранах кино появился В. Дружников в фильме “Сказание о земле Сибирской”. Многие студенты, и я в том числе, считали, что этот студент похож на Дружникова. Олег Чашин мне говорил, что это его хороший друг. С ним он учился в Лицее Святого Николая и закончил его, и он очень хочет со мной познакомиться. Почему-то я отнеслась к этому предложению очень настороженно. У меня уже такая чудная группа друзей, я им доверяю абсолютно, репутация у всех безупречная – и вдруг какой-то студент, небрежно одетый, небрежно причесанный или совсем не причесанный, кто он? Нет, я не хочу портить свою репутацию! –так я решила. Но судьба распорядилась иначе.

В один прекрасный день в перерыве между нашими лекциями Олег Чашин говорит мне: “Пойдем в зал, посмотрим репетицию “Ревизора”. Как-раз идет первая сцена. “Ревизор” Н.В. Гоголя был поставлен талантливым и замечательным педагогом И.А. Мирандовым как музыкальная комедия (мюзикл, как принято сейчас называть). Когда мы с Олегом зашли в зал, я сразу услышала слова городничего, произнесенные баритоном: “Я пригласил Вас, господа, чтобы сообщить Вам… ” и т.д. Олег мне сказал, что это его лучший друг Вова Сухов, тот, который ходит за мной, как тень, и ищет со мной знакомства. Олег также сказал, что он занят во всех студенческих спортивных и художественных организациях, играет на мандолине, гитаре, организует балы с целью сбора денег на спортивные формы и пр. Институт ему выделил комнату, где он, практически, жив т, появляясь дома лишь иногда. Когда я это услышала, меня пронзила мысль: “Несчастная его будущая жена”. Этой женой спустя три с небольшим года стала я.

Репетировали “Ревизора” для большого студенческого бала. Надо сказать, что время было еще неспокойное, ночами ходить по городу было небезопасно, поэтому был введен комендантский час. Нужно было заполнить всю ночь программой, танцами. Как я потом узнала, за программу был ответственным Владимир Сухов. Он сконцентрировал все студенческие силы и таланты – и музыкальные, и вокальные: выступали солисты, играл струнный оркестр, выступал хор, он даже выпустил спортсменов-аппаратистов, но венцом всего концерта был “Ревизор”.

В то время начальником железной дороги был генерал Журавлев, который пришел в восторг от “Ревизора”, да и не удивительно, потому что ставил спектакль. Мирандов. Генерал Журавлев, отдав дань Бахусу, вдохновился представлением, подозвал к себе В. Сухова и сказал, что хочет, чтобы спектакль повторили в консульстве, и потребовал список участников спектакля, которым он хочет выплатить гонорар. Вова, конечно, не теряя времени, сделал огромный список участников, вписал туда всех “закулисных” работников сцены, а Журавлеву ничего не оставалось делать, как выписать обещанный гонорар. Для бедных студентов это был праздник– большая материальная помощь.

Вскоре после бала студенты устроили вечеринку в нижнем зале, чтобы поблагодарить В. Сухова и всех участников и устроителей этого большого концерта-бала. Должна сознаться, что к тому времени у меня проснулся интерес к этому одержимому студенту Сухову, который буквально ходил по моим следам не будучи представленным, потому что я не хотела с ним знакомиться и на все его просьбы и приглашения, которые он передавал через своих друзей, я отвечала отказом. Везде я появлялась с Володей Корниловым и Володей Захаровым – и в кино, и на концертах, и на вечеринках, а тут вдруг я решила перестать мучить бедного студента и познакомиться с ним на этой вечеринке. Как сейчас помню, в холле ХПИ были две раздевалки. Здесь всегда было движение – одни приходили, другие уходили, сдавали свои шубы, приводили себя в порядок, чтоб зайти в аудиторию в достойном виде. Проверить швы на чулках – было всегда моим ритуалом. В. Сухов уже стоял где-то в холле и не сводил с меня глаз. Я это видела прекрасно, и продолжала его мучить. Но в один прекрасный день я намеренно громко, уже поправив стрелочки на чулках, сказала Вове Корнилову, что я принимаю его приглашение на эту вечеринку. Сама наблюдаю за Суховым и вижу, как он просиял. У него появилась надежда познакомиться со мной на этой вечеринке.

Я довольна, предвкушаю встречу, приехала, как всегда, с двумя Владимирами. Вечеринка была в маленьком нижнем зале. Сухов нас встречает, проводит за стол, и я впервые увидела его в белоснежной сорочке, в студенческой форме, которая, кстати, была очень красивая, причесанным, гладко выбритым – короче говоря, я его в таком виде ни разу не видела: всегда взъерошенный, с мячом, или спортивными ботинками, или коньками в руках. Мне казалось, что вместо расчески он употреблял пять пальцев, а тут – передо мной красавец. Вот сейчас я и познакомлюсь с ним. Но не получилось, потому что студенты спели ему многолетие и преподнесли кубок– трофей за какие-то спортивные победы, наполненный вином. С пением “Пей до дна” они заставили его опустошить этот кубок. Тут я поняла, что мне нельзя терять время, если я хочу познакомиться с ним сейчас, иначе после этого возлияния он опьянеет и знакомство будет сорвано. Что делать? Оркестр играет, пары кружатся в танце, посреди зала колонна, примкнув к которой, Вова С. движется за мной, танцующей то с одним, то с другим, Я не знаю как освободиться от них, чтобы дать возможность Сухову пригласить меня на танец. Решаюсь на обман. Говорю Корнилову, что мне нужно попудриться, быстро выбегаю из зала и моментально возвращаюсь. Сухов, следя за каждым моим шагом, приглашает меня на танец, заказывает вальс, и это было началом нашего романа и концом дружбы с Вовой Корниловым. Мне казалось, что он мне этого не простил, а жаль. У меня были к нему и его семье самые теплые чувства.

В. Сухов был очень незаурядным человеком. Честный и искренний, непосредственный, шумный, даже громкий, активный, преданный друг, спортсмен, к тому же одаренный музыкально, он был душой общества. Его строгость и резкость в обращении со спортсменами, может быть, была кому-то не по душе, и, как я поняла позже, его и любили, и ненавидели. Он не ухаживал за девочками, его даже полковник Седых вызывал к себе на беседу. Спрашивал:” Почему ты не любишь девочек и не доверяешь им в общественной работе?” Он отвечал так: “Да. Я им не доверяю, потому что мы устраиваем бал с целью сбора средств на покупку спортивной формы или мячей, назначаю студенток на работу в буфете, в котором продаются бутерброды, пирожки и пр. Их приглашают танцевать, а в это время ребята, пользуясь отсутствием девочки, ответственной за продажу пирожков и бутербродов, разбирают их, и доходы от буфета подходят к нулю. Вот поэтому я не люблю девочек”, – завершает свое повествование Сухов. А тут вдруг он так унизился! Какой ужас! Он, Сухов, влюбился! Да этого быть не может! И он мне на этой же вечеринке говорит:” Вы что думаете, я Вас увидел и сразу влюбился? Давайте напишем договор, что мы с Вами не знакомы.” “Давайте”– говорю я. Он пишет: ” Я, Владимир Сухов, не знаком с Галей Волеговой с сегодняшнего дня”. Все. Оба подписываем документ и расходимся. Возвращаюсь домой с Володей Корниловым. На следующий день я прихожу на лекцию, как обычно, с небольшим опозданием, вижу Сухова опять в парадной студенческой форме и причесанного, в белоснежной сорочке и галстуке. Я гордо прохожу мимо и поднимаю руку, чтобы постучать в дверь аудитории, так как лекция уже началась. Я слышу его голос: “Нехорошо не узнавать знакомых”. – “Простите, я с Вами не знакома”. Эта комедия происходила трижды. Как же он не хотел признаться, что он влюбился и больше ничего и никого для него не существует. Он ушел из всех комитетов, он забросил спорт, стал больше заниматься науками, потому что наши лекции начинались в 2 часа и кончались в 6 или 7. Все это время он ждал меня в институте, чтобы проводить домой. У него появилось время для занятий, а комната у него была. Он не пропускал ни одной нашей перемены, спускался вниз и ждал окончания наших лекций, чтобы вести меня домой. Чаще всего мы все шли группой из Нового города на Пристань, иногда он меня возил на раме велосипеда, но это было не зимой. Скажу, что было не особенно удобно, но приятно. Дома нас ждала моя крестная Мария Федоровна с мужем Романом Петровичем. Она нас кормила ужином, Вова сидел долго, крестная многозначительно зевала, но нам ка он не понимал. Однако приходило время прощаться. Мы оба ждали возможности прощального поцелуя, но очень скоро Роман Петрович стал провожать Вову до калитки сам, со связкой больших ключей. Для нас это был шок, но изменить ничего нельзя. Строгость была проявлена, и мы подчинились, зато в институте продолжалась комедия. Все студенты, встречая нас вместе на улице или в коридорах института, хором пели: “Сухов, любишь, Сухов, любишь!” Зимой на замороженных стеклах аудиторий были выскоблены слова: “Сухов, любишь!” Я ничего не могла понять. Что происходит? В конце концов Вова мне объяснил: ребята мстили ему и издевались над ним, потому что до знакомства со мной он всегда делал ребятам “разгон” за то, что они пропускали репетиции или тренировки. Обычно он строго говорил им: “Только любить умеете, а на тренировке вас нет!” – Вот они и мстили ему сейчас.

Теперь мы с Вовой встречались ежедневно. И вот сейчас, напрягая память, я не могу вспомнить ни одного дня, проведенного без него, кроме каникул, на которые я уезжала в Хайлар к моим родителям. Между нами шла активная переписка, телефонных междугородных разговоров в то время, естественно, не было. Скучали, страдали, но тем приятнее были встречи после разлуки.

Нужно ли говорить о том, что полюбив впервые, Вова бросает всю общественную работу. Будучи на третьем курсе строительного факультета, (а я была на первом медтехникума), делает мне предложение. Конечно, о свадьбе даже думать нельзя. Мне 17 лет. Я убедила его в том, что нам обоим нужно закончить образование, как ему, так и мне предстоят 3 года учебы. А после окончания института мы поженимся.

Я была очень послушной дочерью своих родителей, а у Вовы была только мать. Отца он потерял, когда ему было 13 лет, но у него была другая “семья”, т.е. его верные, неразлучные друзья. Оказалось, что я должна была пройти “смотрины”, т.е. они решали, подходит ли эта девушка, достойна ли она того или другого. Оказалось, что через эту процедуру проходили все девушки.

Компания состояла из пяти членов с их барышнями, а именно: Николай Воронцов, Валерий Годорожа, Валентин Коростелев, Виктор Голобоков, Владимир Сухов и Павел Мнацаконьян – без барышни (всегда). Он был исключением и был одиннадцатым членом. Компания была основана Н. Воронцовым, называлась “Канитель”, и никто и никогда не мог войти в не . Это вызывало обиды и неудовольствие многих студентов. Не знаю почему, но Коля Воронцов не хотел вводить в нашу “Канитель” никого, а многим хотелось быть в этой группе. Не знаю, какими стараниями ребята получили комнату на втором этаже института, выходившую огромными окнами в двухъярусный зал, которую они назвали “архитектурной комнатой”. В ней накрывался стол и, когда происходили вечера, балы и прочее, из окон этой комнаты, как из ложи, был виден освещенный сверкающий зал. Танцующие пары кружились под звуки музыки, и какими счастливыми все казались, а жизнь в это время не была легкой – но молодость! Все побеждающая, торжествующая молодость!

Вот на один из таких балов меня пригласил Вова и познакомил со своими друзьями. Я помню, как мы вошли в “архитектурную комнату”, как 11 пар глаз были устремлены на меня, приветливые улыбки осветили их лица, и счастливый Вова сказал мне, что я единогласно принята в “Канитель”. И закрутилась дружба, встречи, поездки на студенческой яхте, концерты, вечеринки, и пр. и пр. Заниматься некогда. Подходят зачеты, экзамены, как я их сдавала – ума не приложу. Одно могу сказать, что я себя не мучила занятиями. Подготовка к экзаменам всегда групповая, и я почему-то в большинстве случаев занималась с ребятами. Здесь никогда не было предательства. Помогали друг другу. С “подругами” получалось иначе. Перед самыми экзаменами сокурсница оставила меня без конспектов, заявив, что я больше не могу заниматься вместе с ними, причем без видимой причины. Меня охватила паника. Что делать? Лекции, записанные одним человеком, и все конспекты, по которым мы всегда занимались, оказались мне недоступны. Меня ждет полный провал. Но, слава Богу, этого не случилось. Меня опять выручили лучшие друзья – Олег Чашин, Вова Косицин, Эдик Аветисов. Занимались вместе, сдала экзамены, и жизнь закипела снова.

Подошло время, когда Вова заканчивал институт, а я медтехникум. Планируем свадьбу. По сложившейся семейной традиции, Вова должен просить моей “руки и сердца” у моих родителей. Я на каникулах в Хайларе, приезжает Вова на неделю. Проходит день, второй, третий, и уже подходит день его отъезда, а он не может осмелиться просить моей руки. Трудно поверить, что такой смелый, шумный Вова только в последние минуты своего пребывания в Хайларе робко сказал маме, что просит у моих родителей согласия на брак. Что оставалось делать родителям, когда мы сами уже все решили!

Как жаль, что в Хайларе уже нет моей дорогой Ани – нашей домработницы. Эта Аня оставила яркий след в моей жизни. Она была моей ровесницей, привезли е из деревни, в нашей семье она была полноправным членом, а моей самой искренней подругой. Она присутствовала на всех моих вечеринках, она ездила со мной на все пикники, мы ходили вместе в кино, и когда я уехала в Харбин после окончания гимназии, чтобы поступить в медтехникум, Аня стала скучать. Скучала ужасно, как мне говорила мама. Потом она вышла замуж. Я, приехав на каникулы домой, поехала к ней, но прежней веселой, шальной Ани я не узнала. Или брак был неудачный, или что-то другое случилось в е жизни – я не знаю. И, к великому сожалению, даже не знаю, куда она уехала с мужем и ребенком. На целину, но куда забросила е судьба?

Возвращаемся в Харбин, и начинается подготовка к свадьбе. Вова беден, но горд. Никакой материальной помощи от моих родителей на свадьбу категорически не принимает. Несмотря на то что уже работает инженером в строительной компании и получает приличное жалованье, широкую свадьбу мы решили не делать, ограничились приглашением только наших друзей – шаферов и шафериц, и родственников, но венчаться решили в Свято-Николаевском соборе с хором, паникадилами и отоплением. Я отмечаю это особо, потому что мы венчались в феврале, когда харбинские морозы достигали 30 градусов, поэтому в нетопленом соборе в подвенечном наряде и с шаферицами и свахами, одетыми в нарядные вечерние платья, было бы страшно холодно.

Репетиция и подготовка проводилась под строгим руководством протодиакона Сем на Коростелева. Все мы звали его не отец Сем н, а Сем н Никитич. Это была очень яркая личность на нашем горизонте. Обаятелен, обладатель великолепного тенора, он воистину украшал богослужение. Он был отцом нашего близкого друга, члена нашей “Канители” Валентина Коростелева и знал нас всех прекрасно, и знал образ жизни как своего сына, так и Вовы, их пристрастие к спорту – ведь они оба были прекрасными спортсменами. Во время одной из подготовительных бесед Сем н Никитич говорит Вове: “Имей в виду, опоздать в храм ты не имеешь права. Ровно в 6 часов вечера ты должен быть на ступеньках собора. Проверь, нет ли у тебя на этот день каких-нибудь соревнований”. Вова заверил его в том, что ничего нет, и д же если бы что-то было, он все отменит.

Теперь нам предстоит регистрация брака в советском консульстве, без которого не может быть венчания. Ведь мы в Харбине тоже оказались под советским “покровительством”. Ид м в консульство. Прекрасно, как сейчас, помню, был ясный солнечный день, февраль, зима. снег хрустит под ногами, искорки, падающие от лучей солнца на снег, игриво сверкают, свежий воздух бодрит и радует. Ид м пешком мимо собора и Иверской часовни, в которую всегда заходили, чтобы поставить свечу и помолиться. И вдруг я вспоминаю, что три года назад, когда Вова уговаривал меня повенчаться, я, как единственный ребенок в семье, безумно любивший своего папу, заявила, что если я выйду замуж, то мне хотелось бы оставить свою фамилию и взять фамилию мужа, т.е. я хотела бы быть Волеговой-Суховой, чтобы продлить фамилию отца. Вова даже не возражал. А сейчас, когда мы шли регистрировать наш брак, напоминание о его обещании вызвало такую бурю, что мы всю дорогу до консульства ссорились. Я говорила: “Где твое слово? Где твоя честь? Ты мне обещал, а теперь, накануне свадьбы ты забыл свои обещания!?” Он стоял на своем. Убеждал меня, что это нереально и не нужно. Я приводила свои доводы о значимости и важности для меня продления моей фамилии, хотя бы только на мою жизнь, но все безрезультатно. Наконец, я хватаюсь за соломинку и говорю, что у меня диплом на Волегову. Тут драма превращается в комедию. “Диплом! Фельдшерица-акушерка! Профессор кислых щей!” Стоит ли говорить, с каким чувством мы приходим в консульство. Оба злые, садимся на дубовую скамью не рядом, а на разные концы. Работник ЗАГСа выходит, вызывает Сухова и Волегову на регистрацию брака и, посмотрев на нас внимательно, задумавшись, спрашивает: “Или развода?” Делать нечего, ид м в кабинет сотрудника. Тут раскручивается совершенно неожиданная сцена. “Сухов! Ну и здорово же Вы влепили “Локомотиву”. Молодцы, ребята, с таким счетом!” На меня ноль внимания. Как будто меня вообще не существует, так, случайно оказавшаяся фигура. Разговоры о футболе и спорте в целом продолжались долго, потом сотрудник между прочим спрашивает, по какому поводу мы пришли – и тут я уверенно и гордо вступаю в разговор. Говорю ему, что мы пришли зарегистрировать наш брак, венчаемся завтра, но у нас проблема. “Проблему решим, значит, жениться надумал?” Не решили, а решил. А потом, как бы между прочим, обращается ко мне: ” А как с фамилией, хотите оставить девичью, взять совсем новую или фамилию мужа?” “Нет,” говорю я, – “ни первое, ни второе и не третье предложение. Я хотела бы иметь фамилию моего отца и мужа, т.е. Волегова-Сухова”. Сотрудник рассмеялся: “Да Вы что? Это же пережитки старого, это немодно и нереально”. В полном отчаянии мне пришлось согласиться, и вот так я рассталась с моей любимой фамилией “ВОЛЕГОВА”.

На следующий день венчание в соборе. В Харбине было принято венчаться вечером, и наша свадьба тоже была в 6 часов. Утром салон: прическа, макияж и пешком из Нахаловки (Сунгарийского городка) до пристани по сверкающему снегу, не видя ничего перед собой от ослепительного солнца, потому что моя двоюродная сестра, фармацевт, обуреваемая заботой обо мне, капнула мне в глаза атропин, чтобы расширились зрачки и были красивые глаза! Представьте себе, дорогой читатель, я ничего перед собой не видела! Только к вечеру, к самому венчанию, я стала различать людей вместо силуэтов. Слава Богу, что я прозрела к моменту венчания.

Это было незабываемо. Я себя чувствовала королевой. Я не пропустила ни одного момента, ни одного возгласа, ни одного песнопения. Как это было прекрасно! Я переживала каждый момент, и хотелось мне, чтобы венчание продолжалось до бесконечности. Соборный хор – ангельское песнопение, Сем н Никитич во всей красе. Он был очень артистичен, красив. Голос его украшал не только харбинский собор, но много лет спустя он служил в Патриаршем соборе в Москве, и в то время Патриарх Алексий1 поблагодарил владыку Никандра за такого священнослужителя. После нашего венчания владыка Никандр приехал в храм и в полном облачении провозгласил нам многолетие и поздравил нас, и это было очень трогательно.

Несколько лет спустя отец Сем н Коростелев – протодиакон Св. Николаевского собора с владыкой Никандром приезжают в Хайлар, останавливаются в доме моих родителей. Увидев на стене наш подвенечный портрет, владыка спрашивает маму:” Вы знаете Володю и Галю?” К своему удивлению он узнает, что я их дочь, а Вова зять.

В этот момент, когда я пишу эти строки, пришла удивительная мысль. Ведь мой папа с остатками своих однополчан прошел Ледяной поход, а владыка Никандр в те страшные времена был полковым священником – в этой армии. В то время он был отцом Виктором Вознесенским. Могу представить, какой интересный разговор они вели за столом, перевертывая эти страшные страницы истории. Папа часто говорил, что владыка, будучи священником, всегда славился своими проповедями. Ах, как бы мне хотелось быть в Хайларе, дома, в то время, чтобы быть свидетелем этих воспоминаний.

Наша семья всегда стояла близко к церкви. По сохранившимся письмам сейчас я читаю, что папа в течение своей жизни, как в Китае, в Хайларе, так и в Австралии, в Джилонге посылал письма в епархию на имя правящего архиерея с просьбой наградить того или иного священника за служение. Эти просьбы всегда сопровождались описанием тех достоинств этого священнослужителя, которые видел папа. Письмо всегда сопровождалось подписями многих прихожан. Голос его всегда был услышан, и правящий епископ награждал священника или наперстным крестом, или набедренником, в зависимости от следующей степени награды. Епископы, приезжавшие в Хайлар на торжество престольного праздника, тоже останавливались у нас в доме.

Возвращаюсь к свадьбе. Наш жених, несмотря на то что он дал обещание о. Семену быть свободным от спорта, в день своей свадьбы судил футбол. Его сваха, Женя Коростелева, жена Вали и невестка Сем на Никитича, в панике одевала Вову и привезла его в храм ровно в 6 часов. Без е помощи он бы опоздал.

Свадебный ужин был у нас дома. Столовая не вмещала более 30 человек, поэтому были приглашены только родственники и шафера с шаферицами.

Оформив свой брак в консульстве, повенчавшись в храме, что было самым главным событием нашей жизни, мы должны были еще оформить регистрацию в китайском учреждении ДОБе – Департаменте общественной безопасности. Через несколько недель после нашей свадьбы мы вспомнили, что еще не оформились в этом учреждении, находящемся на Китайской улице. В один прекрасный день, гуляя по Китайской, мы зашли туда, нас принял молодой служащий и сказал на ломаном русском языке: “Начальника сейчас обедай. Тебе, – обращаясь к Володе, – пилюля давай мадама не могу, чужой мадама ходи, чего делай, тебе сам знай не могу, моя тебя поздравляй”. Вот после такого наставления, мы едва сдерживая смех, вылетели из ДОБа с полной уверенностью и удовлетворением исполненного долга.

Началась наша семейная жизнь. Вова уже работал старшим инженером сахарных заводов. Контора находилась в 10-минутном расстоянии от нашей квартиры, что давало возможность Володе приходить домой на обед, к тому же китайцы настолько нуждались в русских инженерах, что закрывали глаза на то, что вместо положенного часа на обед они использовали два и даже больше, но ребята никогда не оставались в долгу. Они честно работали до глубокой ночи, и все проекты бывали закончены в положенное время.

Я очень любила, чтобы Вовины коллеги приходили к нам на обед, вместо того чтобы идти в ресторан, что, кстати, было очень принято. Молодые инженеры, многие из которых не женаты, не имея ответственности перед семь й и зарабатывая довольно прилично, даже очень хорошо, когда делали сверхурочную работу (халтуру, как они называли), оставляли большую часть своей зарплаты в ресторанах. Я предпочитала принимать их у себя дома. Это было очень приятно. Моментально накрывался стол, ребята точно знали, что в подполье соленые огурцы, баклажаны, сами все доставали. Я угощала их чем Бог послал, но обычно это был обед. Кое-что из закусок они покупали и приносили к столу. Все было чудесно. Все чувствовали себя как дома, нет, много лучше, чем у себя дома, потому что не у всех в доме была такая свобода, которую могли предоставить мы с Вовой. Он был очень общительным, без людей жить не мог, и я полностью разделяла его любовь к людям. Друзей у нас было много, знакомых еще больше. С друзьями у нас была постоянная связь до самой его смерти. В какие бы страны ни разбросала нас судьба, я уже после смерти Вовы находила их, и с какой же радостью встречались после многих, многих лет разлуки. Ведь только подумать! В России, в Канаде, в Америке, в Японии – и со всеми оставшимися в живых я до сих пор встречаюсь и переписываюсь. А ведь прошло больше пятидесяти лет! Примером тому служит встреча с другом детства Володей Корниловым в Челябинске в 2003 году. Больше пятидесяти лет прошло с тех пор, как мы расстались в Харбине, и сейчас – теплая встреча, переписка, воспоминания.

Забурлила наша семейная жизнь. Я, как уже писала, получила работу в Еврейской частной больнице.

Вова работал в проектной конторе сахарного завода. Один из строящихся заводов, перерабатывающий свеклу, находился в Ченгаузе, а мы, молодые жены, по воскресеньям ездили поездом туда, когда инженерам было необходимо быть на строительстве. Дорога в Ченгауз занимала поездом около часа. Там очень мило проводили время, устраивая пикник, а вечером веселой группой возвращались на поезде домой в Харбин.

Так молниеносно пролетели десять с лишним месяцев нашей супружеской жизни, и пришло время мне стать мамой. Беременность я переносила очень легко, жизнь продолжала бить ключом, мы везде бывали, гуляли, веселились, но на всякий случай, если будут преждевременные роды, два чемодана были готовы, один для ребенка, второй для меня, Машина с Володиной работы, джип, была обеспечена. Телефона в доме не было, но был уговор с соседкой, которая была приходящей помощницей у нас в доме и жила напротив нас. Она несла на себе роль телефона. Все было примитивно в сравнении с сегодняшним днем.

Тут, после долгих раздумий, я решила быть честной с читателем этих страниц. Решила признаться в своей непомерной глупости. По характеру своему я настойчива и упряма, но организованна и люблю порядок и чистоту. Так вот, я решила приготовить нашу квартиру к рождению ребенка и сделать то, что мы не смогли сделать к нашей свадьбе, а именно – покрасить полы. Мы венчались в феврале, лютой зимой, поэтому нужно было ждать лета, чтобы красить полы. Я сговорилась с китайцем красильщиком, но по какой-то причине он меня подвел, время шло, красильщика нет, а тут мне дали адрес другого китайца. Только я одна знала, как его найти, и о ужас! Я почувствовала первые схватки. На улице льет проливной дождь. Шесть часов утра. Что делать? Вова не найдет этого китайца, полы останутся некрашеными, привез мне ребенка домой, и красить полы при младенце в доме не здорово. Ведь от краски сильный запах. Я встала тихонечко, постаралась не разбудить Вову, надела резиновые сапожки и дождевик, зонт в руки и направилась по грязным, скользким от дождя улицам искать этого китайца, время от времени останавливаясь из-за схваток. Но мое упрямство взяло верх над разумом. Нашла китайца, договорилась с ним о работе и под проливным дождем, часто останавливаясь, дошла до дома. Вова проснулся, о моем походе к китайцу я ему не сказала, но предупредила, чтобы джип был обеспечен. Приняла душ, оделась, накрутила волосы и только тогда побежала к соседке: ” Пелагея Федоровна, меня нужно везти в больницу. Вова на работе. “Пелагея Федоровна бежит в контору, Вову привозит шофер, меня заталкивают с моими чемоданами в джип и везут. Доктор Семинтовский, который читал у нас лекции по гинекологии и акушерству, посмотрел на меня и с некоторым цинизмом дал указания акушерке провести все необходимые процедуры и заявил громко и убедительно, что рожу я не раньше вечера: если я смогла накрутить себе волосы между схватками и привести себя в порядок, то родов не ждите до вечера. А было всего 10 часов утра. Я чувствую, что он глубоко ошибается. Ведь я только что окончила медицинский техникум, мы совсем недавно изучали новый метод, основанный на полной кооперации роженицы и врача, и я чувствую, что меня пора везти в родильную комнату, а не держать в кресле. Никто не обращает внимания на меня, кроме одной акушерки, которая даже не была в этот день дежурной, а пришла в больницу за зарплатой. Она мать моей близкой подруги Оли Годорожа, с которой нас связывает тесная дружба до сегодняшних дней. И эта милая женщина сидела со мной, гладила мне руку, отвлекала меня посторонними разговорами от мук деторождения и увидела, что мое время пришло. Тут я уже сама громко заявила: ” Если хотите, чтобы я родила в палате – я рожу” . Молниеносно меня положили на каталку – и в родильную. ” А как же так, доктор сказал, что только к вечеру?..” Вот так! И появилась на свет Божий моя милая девочка.

1 августа 1952 года. Отдельная палата. Золотая осень. Я стою у окна, держа в руках завёрнутую в пелёнки, зевающую мою милую девочку. Пышно распустившаяся ветка сирени за окном поздравляет и приветствует нас с великим днём появления на свет этого крошечного существа. Материнство захлестнуло меня ураганной силой. Новые, до того не испытанные чувства безграничной любви к ребёнку и страха за него, за его жизнь сейчас и в будущем нахлынули на меня. Стою у окна, испытывая неведомые до сих пор чувства материнской любви, радуясь в унисон с природой, которая подарила мне незабываемый день. На лазоревом небе кое-где видны тонкие разорванные облака, в окно, выходящее в сад, видна лужайка и кусты сирени с каплями от дождя, который прошёл, по-видимому, когда я была еще в родильной, а сейчас лучи солнца несмело пробиваются сквозь еще оставшиеся облака и ветки сирени и радуют и приветствуют новую жизнь. Этого момента я не забуду никогда. Сколько радости и счастья нахлынуло на меня, но столько же и страха за будущее нашего ребёнка.

Жизнь в Китае в тот период была неустойчивая. Мы жили как на вулкане, не зная, что принес т нам грядущий день. Волнение чувствовалось во всех слоях общества. Многие собирались в Советский Союз, опьяненные чувством патриотизма, другие искали пути за границу, оставаться в Китае было страшновато. Несмотря на доброе отношение китайцев к нам, мы не могли быть уверены в том, что толпа под влиянием брошенного лозунга против нас, русских, не уничтожит и истребит все, что дорого нашему сердцу. Эти мысли и страх за судьбу только что рожденного ребенка пугали и волновали меня. Может быть, всевозможные ужасы представали передо мной в преувеличенном виде, но интересно что все, что мне представлялось, произошло потом во время “культурной революции”, уже, слава Богу, когда мы покинули Китай.

Но я пишу о себе, о своём счастье, о моих чувствах и совсем не коснулась того, как Вова вёл себя, узнав о рождении дочери. Мне казалось, что, как каждый отец по неизвестным мне причинам, ждёт первенца сына, особенно Вова. Ведь он, спортсмен, по-видимому, мечтал, что с сыном будет заниматься всеми видами спорта, а тут родилась девочка. Но я ошиблась. Он был счастлив и горд. Помню, как он вёз нас домой из больницы в открытом джипе, сидел высоко, держа в руках маленький свёрток – дочь в пелёнках, и на приветствия встречных прохожих (ведь мы же знали все друг друга, и встретили много знакомых) с гордостью говорил: “Дочь!”

И вот эта дочь вошла в нашу жизнь. Она держала меня в постоянном страхе, я бы сказала, в неестественном паническом страхе за ее жизнь. Я доходила до крайностей, оберегая её от возможной заразы или простуды. Купала её в железной ванночке, которую обливала спиртом, подносила спичку и обжигала, таким примитивным способом стерилизуя её. Воду для купанья кипятила, остужала до нужной температуры, чтобы сырая вода случайно не попала в ротик. Единственным оправданием этого могу сказать, что сырой воды в Китае не рекомендовалось пить вообще. Амёбы, лямблии и прочая зараза грозили нам постоянно. Насколько я помню, в кухнях у всех всегда стоял раствор марганца для обмывания фруктов и овощей. Кормила ребенка я грудью, но когда пришло время прикармливать, то тут уже проблем еще прибавилось. Все предметы, используемые для приготовления детской пищи, как то: терка, нож, ложка, тарелка, чашка – все предварительно кипятилось в большой кастрюле (своего рода стерилизация), и только после этого я готовила пищу. Я инстинктивно чувствовала, что существует опасность до года, и с нетерпением ждала, когда Маринке исполнится год. И этот день настал. Я успокоилась и превратилась в “нормальную мать”. Ребенок рос, развивался, радовал нас.

Крестил Марину мой любимый и уважаемый священник отец Ростислав Ган. Крестили ее дома. Крестная мать – моя троюродная сестра Оля Кузнецова, крестный отец – Валерий (Лера) Годорожа. После крещения – обед дома.

Все было хорошо, но Маринка плохо спала. Засыпала с трудом, нужно было сидеть около нее или лежать с ней, и она крепко держала мой палец. Вот, кажется, заснул ребенок, но только я тихонько вынимаю свой палец из ее ручонки, как эта ручка быстро сжимается в крепкий кулачок и с новой силой удерживает меня. Эта проблема со сном существовала у нас всегда. Многие говорили, что нужно закрыть ребенка в комнате, пусть плачет, сколько хочет, а потом уснет. Этого я никогда не смогла сделать.

Итак, время шло, ребенок рос, в доме у меня была помощница Ира, милая девушка, и роль ее состояла в основном в том, чтобы дать мне лишних часа два поспать. Ведь я недосыпала не только из-за ребенка. Мы вели очень активный (хочу избежать слова “бурный”) образ жизни. Молодые, в центре кипучей жизни. Концерты, кино, спектакли, вечера и вечеринки, балы и спорт требовали много времени и энергии. Ничего нельзя пропустить. Культурная жизнь Харбина била ключом. Все было доступно даже бедным студентам. в это время Вова уже был инженером, занимал руководящий пост в строительстве сахарных заводов. Жили сегодняшним днем, как и большинство. Мои родители присылали нам большие продуктовые посылки из Хайлара, недостатка особенно ни в чем не чувствовали. Дружили мы тесной компанией – пятеро мужчин – это основа, а мы, девочки, а потом уже дамы – “прилагательные.”

Первыми женились Лера Коростелев и Женя Крупко. Мы все гуляли у них на свадьбе – шафера и шаферицы. Вторая пара – мы с Вовой. Женя была свахой у Вовы, а моя крестная была моей свахой. Следующее бракосочетание было между Колей Воронцовым и Ритой Гриценко, а затем, безумно влюбившийся в Олю Бочкареву Лера Годорожа не замедлил с предложением, и на радость его мамы и всех нас сыграли свадьбу. Я была свахой, а Лера – крестный нашей Марины. Вот так мы не только дружили, но и породнились, и эти нити нашей дружбы крепки до сих пор.

В нашей компании был очень интересный, талантливый Виктор Голобоков. Мы его звали Шмагой. Он походил на Шмагу из фильма “Без вины виноватые”, он обладал природным талантом юмориста, стоило на него посмотреть, и уже становилось весело. Особенно он смешил нас, когда ел пельмени, забрав их из миски поварешкой, открыв свой огромный рот, и в буквальном смысле ссыпал их, как в большую воронку. Мы заливались смехом: “Витя, еще одну поварешку, пожалуйста!” У него была очаровательная барышня Ира. Красивая девочка, но они почему-то расстались, и Витя исчез из нашей компании. Во время нашего первого путешествия в 1974 году мы с ним разговаривали по телефону. Он работал архитектором и дизайнером мебели. Последняя новость, печальная, о его смерти, дошла до нас несколько лет спустя.

Коростелевы первые уехали в Советский Союз. Их жизнь была тесно связана с владыкой Никандром, епископом Харбинским и Маньчжурским. Наша церковь в Китае перешла под омофор Московской Патриархии, владыка Никандр управлял епархией после трагического ареста владыки Нестора. Патриарх всея Руси Алексий 1 пригласил Владыку Никандра послужить у себя на родине ( “Русская Атлантида” 2003 . 9,10).

И семья Коростелевых уехала в Союз вместе с владыкой. Воронцовы уехали в Бразилию, следом за ними Годорожа. Виктор Голобоков отпал от нашей компании, а с ним и Ира. Они расстались и по одиночке тоже уехали в Союз. Оставались в Харбине только мы с Вовой и Павлик Мнацаканьян.

Молодежь была объята духом патриотизма. В политику не вдавались, наслаждались русскими песнями, распевали все песенки из кинофильмов везде и всюду, танцевали под мелодии русских песен, а ведь какие песни войны дошли до нас, и фильмы русские, и концерты. Кто из нас думал о политике, о перевороте 17-го года? Появилась тяга на родину. Молодежь стала подавать заявления о разрешении уехать в Советский Союз. Разрешения не последовало. Некоторые пошли “под проволоку”, как говорили у нас. О печальной судьбе их мы узнали много лет спустя.

Мы встречали Советскую Армию как русскую, во всяком случае таковы были мои личные чувства. Слышала и читала, что в Харбине армию встречали с цветами на Соборной площади. Город был охвачен энтузиазмом. Избавились от японского ига, страх перед арестами и жандармерией исчез, но новые волны несчастий покатились на русское население. Пришел СМЕРШ и унес сотни молодых, да не только молодых, жизней. Начались аресты. Увозили неожиданно, и никто не вернулся. Рассказывали мне, что звезда оперетты В. Турчанинов после спектакля был приглашен на банкет и прямо из театра в смокинге заброшен в машину. Священников – воспитателей Лицея Св. Николая, который воспитал замечательных молодых людей, привил им лучшие моральные и духовные ценности, этих воспитателей арестовали и увезли в нижнем белье. Ведь мы ничего не знали об указе Ежова, мы не знали, что мы все считались предателями родины и японскими шпионами. Бедные молодые женщины остались одинокими с малолетними детьми или в ожидании своего первенца. Многие ждали годами, некоторые, не дождавшись, устраивали свою жизнь, как могли. Некоторые женщины, уехав на целину, встретились со своими мужьями – уже больными, преждевременно состарившимися после отбывания наказания неизвестно за что, все по одной статье.

4 сентября 1945 года владыка Нестор, экзарх Восточной Азии, встречал русских воинов-освободителей на многотысячном митинге, который состоялся на Соборной площади. Сохранились кадры кинохроники этого замечательного события. Время от времени они и сейчас демонстрируются на каналах российского телевидения. На этих кадрах крупным планом показан владыка Нестор («Русская Атлантида» 2003 года, ? 9, 10).

14 июня 1948 года митрополит Нестор был арестован. Незадолго до ареста в 1947 году в Хайлар приехал митрополит Нестор с некоторыми церковными деятелями. Вернее сказать, в Хайларе была только остановка, а целью поездки была закладка монастыря в Трехречье. Владыка остановился в доме наших близких друзей Исакиных. Саша Исакин, будучи студентом медицинского университета в Харбине, был близок с владыкой Нестором и был счастлив принять его у себя. В то время он жил со своей матерью Анной Ивановной, отец его Ф дор Евдокимович был репрессирован советской разведкой. В этот приезд владыки мы встречались с ним несколько раз. Я была дома на каникулах, еще не была замужем. Приходит Саша и говорит, что завтра владыка будет у нас на обеде. Это случилось Великим постом. Дом был в состоянии подготовки к Пасхе. Снимались шторы, стирались и прочее, но к приему архиерея все было сделано моментально. Мама, домработница Аня и я быстро привели дом в праздничный вид, готовился постный обед, владыка сказал, что в пути сущим можно позволить все, что приготовила хозяйка, сразу появилось на столе вино, и в очень простой непринужденной обстановке прошел этот обед. На следующий день мы пришли к Исакиным, владыка полулежал на тахте. Я увидела его ноги, опухшие, тяжелые, по-видимому от сердечной недостаточности. В минуты отдыха он должен держать их поднятыми. Он пожаловался на то, что вчера на него набросилась собачонка и порвала ему подрясник. Я предложила свои услуги его заштопать. Помню, как я с внутренней стороны подрясника выдернула нитки из ткани и ими аккуратно заштопала этот подрясник. Рисунок ткани был таков, что я смогла восстановить его полностью. Владыка был доволен, а я была счастлива.

Сразу после прихода освободительной армии жизнь закипела, студенты были вооружены винтовками для охраны государственного имущества от расхищения и мародерства. Железнодорожное собрание ремонтируется, штат артистов, музыкантов, певцов активно набирается. Симфонический оркестр, драма, хор, оперетта, опера, балет – все закрутилось, завертелось. Вдруг перед нами раскрываются возможности ехать на свою историческую родину. Мы прощены (за что? – я не знаю). Дорога – на поднятие целинных земель. Очень многие записывались сразу же. Были такие патриоты, которые жалели, что едут поздно, не успев разделить все трудности войны и послевоенного периода с русским народом.

Мы с мужем, естественно, были объяты желанием на нашей исторической родине. Стали готовиться, мечтали о жизни в России ( в нашем сознании это была Россия ). Сообщили о нашем решении моим родителям. Вовина мать, Александра Николаевна Сухова, ехать в Союз не хотела и тайно от нас искала пути за границу. У нас не было никаких родственников и даже знакомых за границей, поэтому нам и думать об этом не приходилось, но каким-то пут м Вовина мать нашла пути в Чили и достала документы. Мы были возмущены е вмешательством и к тому же вскоре узнали, что если бы мы получили визу, то это было бы только на Суховых, а мои родители, Волеговы, с нами ехать не смогли бы. Слава Богу, этот проект сам собой развалился еще до начала хлопот. На семейном совете было решено ехать на целину, хотя мы даже не представляли себе, что это значит. Моих родителей мы поставили в известность, что они едут с нами. Мы все решили сами. И вдруг мы получаем письмо от моего папы. Должна напомнить читателю, что мои родители жили в Хайларе, а мы в Харбине. Распечатываю конверт и с трепетом читаю письмо, написанное странной дрожащей рукой. У папы очень красивый почерк, а тут просто неузнаваемый. Выдержка из его письма: “Галочка и Володя, мы с Тонечкой пришли к решению не ехать в Советский Союз. Я офицер Белой армии, присягал Императору, в советской России я жить не смогу. Своей клятве я никогда не изменю. Вас удерживать от поездки на целину мы не имеем морального права. Пусть это будет вашим решением.” Стоит ли описывать мое состояние. Я лечу с этим письмом к Вове в контору. Ведь он с таким энтузиазмом собирался на свою историческую родину, а мой папа своим решением разрушает все наши планы. Как отнесется к этому мой муж? Оставить родителей в Китае страшно, потому что уже начались брожения. Мы китайцам больше не нужны. Они учатся (и считают, что уже научились) работать на благо своей страны без русского присутствия. За границу нам ехать некуда и не к кому. Вызываю Вову из конторы, он читает письмо, я с замиранием сердца жду его приговора, и он говорит: “Твоих родителей мы здесь оставить одних не можем”. За это решение я осталась благодарна ему на всю жизнь.

К этому времени Харбин кипел. Агитация на целину шла полным ходом. На работах грозили увольнением. Как жить? Что делать? К счастью, китайцам все еще были нужны русские инженеры. В некоторых учреждениях, в больницах стали увольнять сотрудников и врачей. Известный хирург доктор Домбский, готовившийся эмигрировать в Канаду, потерял работу в Железнодорожной больнице. Агитация шла очень активно. Были и такие люди, которые, выслуживаясь перед советской властью, агитировали ехать на целину, а сами благополучно уехали в Австралию (но много семей отправили на адский труд на целину). Я не осуждаю людей, которые по своему желанию и своим убеждениям ехали в Союз, напротив, я очень уважаю этих людей, ими руководила благородная цель служить отечеству, не боясь неизвестности, непосильного труда. Но жалею тех, которые, не разделяя этого патриотизма, поехали на целину, гонимые такими прыткими бесчестными агитаторами. А такие были.

Харбин гудел: кто в Союз, кто сидит на сундуках и ждет снятия с учета, а кто вообще ничего не ждет. К этой категории людей относилась и наша семья.

Незабываемый день в нашей судьбе. Мы с Вовой пришли в кино в Советский клуб. Толпа людей у входа. В то время все уже обсуждали свои планы открыто, кто куда и когда едет (получили ли визу, сняли ли с учета и пр). И вот слышу громкий голос Николая Бутвилло: “Вова, какие планы, куда едешь?” Сухов отвечает не менее громким голосом: “Не знаю, у меня никого нет за морем”. Ответ: “Напиши отцу Андрею Каткову, он многим помогает. Дам адрес”. Вот такая беседа происходила в фойе бывшего Коммерческого собрания, ныне Советского клуба. Надо заметить, что как Сухов, так и Бутвилло – обладатели прекрасных голосов, их слышно везде и всюду. Оба лицеисты, оба спортсмены.

Итак, получаем адрес, пишем отцу Андрею. Он, как и отец Георгий Брянчанинов, выпускник Лицея Св. Николая, живет в Австралии, в Мельбурне. В наше прошение о въезде в Австралию мы с Вовой вписали Вовину мать, которая жила с нами, под одной фамилией Суховых, моих родителей Волеговых и крестную с мужем Протодиаконовых. Это пятеро потенциальных стариков и мы с дочерью Мариной, которой было четыре года, шел пятый. Два месяца никаких вестей – и вдруг получаем короткое, лаконичное письмо от отца Андрея Каткова следующего содержания: “Документы переданы в нужную инстанцию, № визы такой-то” и пр. и пр. Это известие ошеломило нас. Какая радость, какое счастье! У нас появилась возможность уехать из Китая всем вместе, не оставляя родителей и крестную с мужем. Все, кто были в Китае в это время, прекрасно помнят, что присутствие русских там было уже нежелательно.

Теперь предстояло снятие с учета. Это был продолжительный процесс. Агитация на целину шла очень активно, стращали лишить работы. Как я понимаю, китайское правительство хотело избавиться от нас, а советское хотело как можно больше людей отправить на целину. Красивые лозунги были брошены: “Страна вас простила, граница открыта” и пр. и пр. Мы, слава Богу, не поддались на эти призывы. Вернее, мы с Вовой горели желанием ехать в Россию, но папино письмо изменило наши намерения.

Я была бы нечестной, если бы утверждала, что решение ехать в Австралию мы приняли легко. Нет, это было трудное решение. Я была воспитана в русской до мозга костей семье, в семье патриархальной. По молодости лет я не вникала в политику. Родившись в Китае, живя среди китайцев и японцев, вдруг услышав русскую речь, русские песни, увидев русские фильмы, я не думала и не знала о том кровавом терроре, который пережил русский народ. Для нас, молодых, эта страна, куда уезжали целыми эшелонами, в теплушках, наши харбинцы и хайларцы, не была Советским Союзом, она была Россией. Но я прошу прощения за то, что посмела высказывать свои чувства от лица многих. Вполне возможно, что не все разделяли мои представления и чувства. Мы с мужем считали, что своим выбором мы лишали нашего ребенка отчизны, нашей исторической родины. Однако у наших родителей выбора не было. Буря страшного переворота забросила их в Китай, а мы теперь сами решаем свою судьбу и судьбу своего ребенка. Справедливо ли это? Имеем ли мы на это право?

Теперь, по прошествии многих лет, мы видим, что выбор был правильным. Мы приехали в свободную страну, где забота о человеке стоит на должной высоте, наши родители смогли дожить до глубокой старости в неустанной заботе о них как семьи, так и государства. Они прожили достойную жизнь, заслуженную достойную старость, которая прошла в любви и заботе о них. Что касается дочери, то мы не давали ей забыть о том, что она русская девочка. Помню, как я шестилетнего ребенка отправляла в детский садик и напутствовала: “Мариночка, веди себя хорошо, не давай повода подумать о тебе как о плохой невоспитанной РУССКОЙ девочке. “Я совершенно уверена в том, что эти наставления не дали развиться комплексу неполноценности в душе моего ребенка. Этот комплекс является известным симптомом новоавстралийцев, которые отказались от своего происхождения, но не смогли полностью войти в австралийскую среду. Это пришлось пережить многим, но не мне и не Марине. Я считаю, что в нас две культуры, даже три: русская, китайская и австралийская. С каким же энтузиазмом я насаждала и пропагандировала русскую культуру среди австралийцев, но об этом позже.

Итак, ждем снятия с учета. В Харбине уже никто не скрывает своих планов, все говорят открыто, куда едут, готовятся, пакуются, мои родители продают дом. Люди сидят на чемоданах, на сундуках. Ожидание трудное, волнительное, но молодость все побеждает. Так же веселимся, гуляем.

В это время в Харбине произошла очень интересная история, характеризующая подлость одних людей и доброту других.

В Советском клубе был бал или вечер, на котором было много молодежи. На втором этаже клуба были устроены различные развлечения, в том числе тир. В этом же зале висел портрет Мао. Мальчишки почему– то решили, (естественно, по молодости и по глупости) стрелять в бородавку великого вождя. Никто бы об этом не узнал, но на следующее утро учительница увидела портрет вождя с простреленной бородавкой, сняла портрет со стены, завернула в черную материю и отнесла в ДОБ (Департамент общественной безопасности). Мальчишек арестовали, родители их в панике. Что будет дальше? некоторые уже сняты с учета, т.е. готовы к отъезду за границу. И только благодаря вмешательству А.М. Мельникова, замечательного человека, которого уважали как китайцы, так и русские за его участие в спорте и других поощряемых китайским правительством общественных мероприятиях, мальчишек выпустили, и семьи благополучно уехали из Харбина. Дама же эта, которая предала ребят и оплакивала Мао, благополучно приехала в Австралию, предварительно отправив многих на целину.

Наступил знаменательный для нас день. Прибегает из конторы Вова, возбужденный, глаза искрятся, румянец во всю щеку, и с порога кричит мне: “Галка, нас сняли с учета. Ляля Коренева, жена председателя 0бщества советских граждан, увидела в списке на столе своего мужа наши имена и моментально позвонила мне в контору. Имей в виду, что это пока секрет, она предупредила.”

Наскоро покормив Вову обедом, я одеваюсь и лечу на Китайскую улицу. Счастливая, довольная, в норковой шубке, снег похрустывает под моими сапожками. Бегу в магазин Общества советских граждан, чтобы не опоздать купить заранее присмотренные вещи для отъезда. Деньги моих родителей на случай выезда из Китая лежали у меня, но тратить их я не имела права, так как не знали, снимут ли нас с учета. Короче говоря, лежали на “черный день”. А тут – светлый, солнечный зимний день. Но интересно, что сообщение о нашем снятии с учета было большим секретом, тем не менее, через час после того как мы с Вовой узнали об этом, встретившиеся на улице знакомые уже меня поздравляли. В Харбине утаить ничего было нельзя. Все и обо всех люди знали, причем все факты до ас молниеносно доходили в совершенно неузнаваемом вид .

Начались быстрые приготовления к отъезду. Вещи упаковывались в сундуки, мы специальных упаковщиков не нанимали, а укладывали все сами. Особенно ценных вещей не было, но старались запастись всем необходимым на первое время для Австралии: мы не знали, что нас ждет там, будет ли работа сразу и будет ли вообще. Короче говоря, старались одеться. Заказывали портным костюмы, пальто, покупали обувь, бель, стегали одеяла. Марину одели на первые 2–3 года. Портниха Маргарита, очень известная своим умением шить детскую одежду, была почти недоступна. Е разрывали на части, но мне удалось “заполучить” е на несколько дней. Она была просто художница: шила детские платьица, пальто, шапочки и шляпки, причем с такой быстротой и наслаждением, что было приятно смотреть . Моментально появлялся цветочек на детской шляпке, аппликации к платьицам и фартучкам завершали этой замечательной женщины. Казалось, что она получает удовольствие, создавая маленькие шедевры и украшая ими детей.

Доживали последние дни в Харбине. Атмосфера была уже натянутой. Китайцы ясно дали понять, что наше присутствие им уже не нужно. Они решили, что справятся без русских своими силами. Если раньше на всех главных постах были русские, а китайцы были помощниками или заместителями, то сейчас они показывали, что хозяева положения они, что и было справедливо. Однако когда в больницах мы видели работу их “докторов” или ” “фельдшеров”, то мы приходили в ужас. Справедливости ради надо сказать, что условия для китайцев ранее были ужасные. Чтобы им поступить в ХПИ или медтехникум, они должны были выучить русский язык, потому что лекции читались на русском. На нашем курсе учился молодой китаец. Этот студент был очень неуспевающим, очень необщительным и нечистоплотным. Каким-то образом он дотянул до второго курса. А потом, в период расцвета “нового Китая” я вижу его в кабинете Железнодорожной больницы с табличкой на двери “Доктор такой-то” (не помню его фамилии). Я пришла в ужас. Он сидит со стетоскопом, принимает ребенка. Он был самым тупым недоучкой. Мне рассказывают еще более ужасный случай. В одной из больниц уже после увольнения русских врачей китаец уборщик получил должность врача. Он, конечно, видел, что происходило в больнице, видел некоторые процедуры, но теперь ему предстояло совершить операцию – удалить опухоль на шее, причем неизвестно какого характера. Он прокипятил инструменты, спокойно разложил их прямо на кожаном диване и начал удалять эту опухоль. Какова судьба пациента, ни я, ни тот, кто мне рассказывал эту историю, не знаем. Но это характерный пример. Сколько погибло людей от заражения и других осложнений, неизвестно.

Но это отдельные случаи. Китайцы, получившие соответствующее образование, слыли хорошими врачами и хирургами. Почему– то всегда считали, что у них маленькая рука, и при некоторых деликатных операциях это способствует успеху. Не знаю, так ли это?

Перед самым нашим отъездом в Австралию в Харбине стали происходить замечательные явления, а именно – обновления икон. Являлись случаи обновления икон в частных домах, но это передавалось из уст в уста и не вызывало большого ажиотажа в обществе, но когда иконы стали обновляться в храмах, то это вызвало большой интерес и духовный подъем у верующих и волнение у власть имущих.

Как, явное обновление запрестольного креста произошло в храме мужского монастыря. Затем я слышала о том, что в Радоницу на Успенском кладбище во время совершения литии на одной из могил, на глазах у присутствующих, обновилась икона на кресте. Но массовое обновление иконостаса в старой закрытой Благовещенской церкви произошло ночью, и свидетелем этого оказался китаец.

А произошло это так. На берегу реки Сунгари был возведен прекрасный Благовещенский храм, а старый храм был закрыт и служил убежищем для китайцев, пострадавших во время наводнения. Наводнение обычно сносило все фанзы бедных китайцев, и они оставались без крова. В старом храме, как мне помнится, были сооружены двух – или трехъярусные койки, а алтарь, отделенный от храма иконостасом, был закрыт.

Одной ночью спящий на своих нарах китаец проснулся от яркого света и увидел, как на его глазах старые, поблекшие краски икон на иконостасе стали светлыми и ясными. Он разбудил всех спящих китайцев (а там получили приют много семей), и они стали свидетелями этого чудесного явления. Разбудили священника, и это событие приобрело широкую огласку. Слышала, что китайцы приняли крещение, совершались службы. На одной ночной службе я была сама и видела иконы иконостаса. Это явление вызвало интерес властей, была послана научная комиссия из Советского Союза для исследования, но заключения вынесено не было. Как будто бы ссылались на влияние климатических условий. Будто бы краски под влиянием каких-то изменений в природе меняют цвет, но ни одна обычная картина или портрет, написанные масляными красками, ни в одном доме не обновились.

Вспоминая о чудесном обновлении икон, хочу рассказать об одном случае, происшедшем со мной. Во время японской оккупации и в то страшное время, когда мы ничего не знали, но понимали, что гроза наступает, японцы проводили серьезную подготовку к обороне. Проводили тренировки тушения пожаров, окна были заклеены полосками бумаги, чтобы стекла не отражали яркого света или блеска, на лампах в каждом доме должен быть черный фонарь, школьная форм – коричневое платье с черным фартуком повседневная, а с белым фартуком парадная – были заменены брюками и курткой защитного цвета. Нужно сказать, что страшное здание японской жандармерии находилось близком расстоянии от нашей школы. Не знаю каким образом, из железных ворот жандармерии выскочила огромная цепная собака. Она явно сорвалась с цепи и со страшным лаем и на ужас от ударов этой цепи о каменную мостовую стремительно нагоняла меня. Я бежала в страхе, но почувствовала, что бежать дальше невозможно, она уже здесь и готова разорвать меня. Она уже схватила меня за брюки и, как я потом увидела, вырвала кусок материи. Я остановилась и начала читать молитву Ангелу хранителю. Собака остановилась тоже, затем повернулась и побежала обратно. Я верю, что Ангел хранитель . Скептик может сказать, что собака остановилась потому, что я перестала бежать.

Многим известна история одного китайца, который попал в бурю на реке Сунгари. Об этой истории много писали и рассказывали. Я позволю себе е повторить.

В Харбине для переезда на другой берег Сунгари, как мы говорили “за Сунгари”, существовал простой, примитивный способ – лодочная переправа. Так мы ездили за Сунгари по выходным дням отдыхать, на пикники, у многих там были дачи, у нас, молодежи, были спортивные площадки. Река широкая, и бывали случаи, когда буря заставала на полпути. Вот так и случилось с китайцем-лодочником. Его застала буря, справиться с ней он был не в силах. По его рассказам, после того как он молился всем своим богам, он вспомнил, что в зале харбинского вокзала стояла икона Николая Чудотворца, перед которой всегда горели свечи. Уезжая и приезжая, люди молились перед этой иконой. Бедный китаец, вспомнив об этом, взмолился, как мог: “Старика вокзала, помогай!” И он был спас н. Излишне говорить о том, что он принял крещение, и это чудо было признано церковью.

Моим родителям пришлось уехать раньше нас. Спонсорами было общество “Объединение церквей”, во главе которого был мистер Штумпф. Они резервировали места на пароход, гостиницу в Тянцзине, откуда отходил пароход в Гон-Конг, гостиницу в Гон-Конге. Наш отъезд намечался на несколько недель позже.

Начались беспрерывные проводы, гулянки, вечеринки и в домах, и в клубе. Провожали то одних, то других уезжающих в дальние страны, в полную неизвестность, но легкомыслие, свойственное молодости, преодолевало все опасения, все заботы. Языка мы не знали, пытались немного позаниматься, но по глупости серьезно не отнеслись к этому . Что нас ждет в Австралии? Куда мы едем? Ясно понимали одно: оставаться в Китае уже невозможно. Мы китайцам больше не нужны. Они быстро вставали на ноги и хотели строить свое государство. Это был 1957 год .

Настал день нашего отъезда. Наши самые близкие друзья уже уехали: Коростелевы в Россию, Воронцовы и Годорожа в Бразилию, Голобоков и Вова Соколов в Россию. Кука Соколов тоже в Россию. Из нашей компании один Павлик Мнацаканьян оставался в Харбине. Олег Чашин, как мне помнится, долго не мог решить, куда занес т его судьба, но в конечном итоге оказался в Риге.

Из Харбина мы выехали поездом до Тянцзиня. Очень трогательно было, что Вовин сослуживец китаец со своей женой провожали нас на вокзале и подарили мне китайскую сумочку, а перед этим они пригласили нас к себе в дом на китайские пельмени. Это было не характерно. В это время китайцы уже сторонились нас (а этот сослуживец, будучи инженером, получал мизерную зарплату в сравнении с Володей) явно проявлял к нам добрые чувства. Русские инженеры получали хорошие деньги, а китайцы в собственной стране должны были довольствоваться низкой заработной платой. Память об этой китайской семье осталась у меня навсегда.

Приезжаем в Тянцзин . Поместили нас в ужасную китайскую гостиницу. Все, что мне особенно запомнилось – это китайские стеганые одеяла без пододеяльников. Дальше я ничего видеть не могла и не хотела. Мы только ждали время завтрака и обеда, чтобы выйти из этой “ночлежки” и посидеть в хорошем ресторане “Виктория”. Наше пропитание было тоже организовано и оплачено “Организацией церквей” – пастером Штумпфом. По приезде в Австралию мы регулярно ежемесячно выплачивали этот долг.

В Тянцзине мы садимся на пароход. Первый раз на пароходе, одеты с иголочки, заходим на палубу. Помню, как офицеры парохода в белой форме, непринужденно разговаривая между собой, пили послеобеденный кофе в то время, когда нас пропускали на пароход. Приводят нас – о Боже! какое разочарование – в трюм. Постели в два этажа, женщины в одной стороне, мужчины в другой. Справедливости ради скажу, что постели в отличие от тянцзинского отеля – белоснежные, у каждой койки графин с водой. Мечты наши плыть с комфортом не сбылись, но это не так страшно. Ведь на этих койках только спали, а все время проводили в салоне, столовой, на палубе: играли в разные игры, купались в бассейне, устраивали вечера и собирались в гостиной. баре нам делать было нечего, потому что карманных денег давали только на сигареты. Да честно-то говоря, мы даже не знали напитков, которые продавались и приготавливались в баре. Мы спокойно занимались кто чем мог до первой качки. Вот когда начало бросать наш кораблик, тут мы почувствовали всю прелесть морского путешествия. Мой бедный муж, который так мечтал играть в “колечко”, пролежал три дня. Я перенесла это немного легче, но все равно было не особенно приятно.

Наконец, пароход подходит к гавани Гонг-Конга. Приехали в новый неизведанный мир, но это не совсем так, потому что с китайцами мы прожили всю нашу жизнь, а тут тоже китайцы, только иначе одеты. Утонченные, подобные изящным статуэткам китаянки в своих облегающих красивые формы халатах с глубокими разрезами, эффектно подчеркивающие стройность ног, с туго затянутыми в красиво уложенный узел прическами открыли нам новый облик красоты и изящества китайской женщины. Что касается мужчин, то в силу климатических условий или служебных требований они одеты тоже не так, как мы привыкли их видеть у себя в Китае. Подавляющее большинство из них в белых рубашках, в шортах или летних костюмах. Мы подошли к берегам Гонг-Конга в первой половине дня. Нас приветствовал чудесный солнечный день. Мы увидели несколько знакомых лиц, встречающих очередной пароход. Нас встретил В.Ф. Рябков, сын папиного компаньона по заводу и магазину, который был у нас в Хайларе. Мой первый вопрос: “Как мама и папа? Все ли благополучно, как они доехали?” В.Ф. говорит: “Все хорошо, но Игнатий Каллиникович очень расстроен тем, что потерял нательный крест в ванной комнате.” Почему это оказалось причиной сильного расстройства папы, я сразу понять не могла. Да, крест золотой, цепь золотая, но в сравнении со всеми пертурбациями, которые мы пережили за последнее время, это ведь не трагедия. Но для моего папы это было истинной трагедией. Как я узнала позже, мои родители после бракосочетания обменялись крестами в знак вечной верности и любви. И этот крест потерян. Много лет спустя, в 2003 году, я тоже потеряла свой крест, который был надет на меня при крещении. Носила я его 70 с лишним лет, потеряла в Санкт-Петербурге во время экскурсии в . Казалось, что печали моей нет конца, но, вспомнив папу, вспомнив его потерю и сентиментальные чувства, связанные с обменом крестами, я успокоилась и, вернувшись домой, стала носить мамин крест.

Привозят нас в отель, по теперешним меркам одно звёздочный (если такие есть). Жара невыносимая, кондиционера нет, фена достать невозможно, питание желает много лучшего, денег нет. Я не помню, сколько нам вывозить денег, но помню, что хватало их только Вове на сигареты. Витрины магазинов привлекают наше внимание, но больших соблазнов не было, потому что мы жили, как я теперь понимаю, в одном из отдаленных районов, не вызывающих восторгов и восхищения.

Ждем отъезда в Австралию. Нас опять разделяют с моими родителями, маму с папой посылают первыми, а мы через несколько недель отплываем от берегов Гонг-Конга к берегам Австралии, в Сидней, а из Сиднея – поездом в Мельбурн.

Что и кто нас ждет в Мельбурне? Поезд медленно подходит к платформе. Видим красивое улыбающееся лицо отца Андрея Каткова. Встреча теплая, бывшие лицеисты заключили друг друга в объятия, я знакомлюсь с о. Андреем, тут же вертится моя Маринка. После первых слов приветствия о. Андрей везет нас в наше новое временное жилище. Это очень скромный деревянный домик в Кобурге, в одной комнате поселились мама с папой, в другой поменьше –Александра Николаевна и в третьей комнате – мы с Вовой и Маринкой. Все это было организовано стараниями отца Андрея. Сидя за столом на веранде, я подумала, в какое же убожество мы приехали. Из наших солидных домов в Хайларе и Харбине оказались в жалком домишке, а самое главное – холодном. Это был день рождения Марины, 1 августа. В Мельбурне еще было холодно. Дом не отапливался, наш багаж еще плыл где-то в океане. Одеял теплых не было, мы буквально замерзали. Хозяйка дома дополняла и усугубляла наши невзгоды. При очень хорошем, добром муже она была властная злая женщина, при е появлении все замолкали, не зная чего ожидать. Е муж старался помочь нам советом, большего мы и не ожидали. Мы в новой стране, не знаем ни порядков, ни языка. Все нужно было спрашивать, например, где остановка автобусов, где станция, как купить проездной билет. Как сейчас я помню, как приехала в сити (центр города) и искала торговый дом “Майер”, о котором слышала, но не знала, где он находится. Я остановилась у киоска, торговавшего газетами и журналами. Спрашиваю: “Магазин “Майер”? Продавец киоска что-то говорит, я ничего не понимаю, он начинает перебирать все журналы и пытается объяснить мне, что у них такого журнала нет. Да, но мне не нужен журнал, мне нужен магазин “Майер”. Оказывается, по-английски магазин – это журнал, а торговый дом. Из этих мелочей составлялись анекдоты о новоприбывших в Австралию. Моя свекровь, покупая в лавке яйца, демонстрировала, как кудахчет курица и что происходит потом. При покупке продуктов, если они не выложены на прилавке или на полках, приходилось прибегать к разным уловкам. Например, как купить перец? Моя крестная вдыхала носом воздух и потом громко чихала. Или еще лучше. Моя свекровь пришла в мясную лавку, чтобы купить печенку для приготовления паштета. Слово печенка ливер, она заранее узнала. Приходит и говорит мяснику: “Ливер ме-ме-ме,” – а он отвечает:” – Но, му-му-му”. Научили продавцов понимать наш язык!

Курьезов было много. Начинать жизнь было трудно. Помню, как прохожу по улице вечером и вижу свет в окнах домов, и меня неодолимо влекло тепло этих домов, горящий камин ка верхом наслаждения, у нас холод, злая хозяйка и забота в поисках работы.

Мама и крестная устроились при помощи добрых людей на фабрику. Как же они ценили свою работу! Это была фабрика дамской трикотажной одежды. Вставали до рассвета, ехали публичным транспортом на фабрику, с радостью получали свою недельную зарплату, по пути домой на рынке покупали продукты и все это тащили на себе и кормили семью. Моя мама готовила для всех, крестная с мужем жили в другом доме неподалеку. У них были очень милые хозяева, они и сейчас живы, и у нас с ними до сих пор очень теплые отношения.

Итак, первой кормилицей в семье стала мама, потом папа наш л работу на кожевенном заводе. Он воспрянул духом: теперь и он вносит свой вклад в семью. Мама с папой работали уже до нашего приезда.

Настала моя очередь. Отец Андрей сказал, что он приедет за мной завтра, я должна быть готова, мы поедем искать работу. Еще будучи в Китае, мы слышали такие байки, что за границей “по одежке встречают, а по уму провожают”. Поэтому я нарядилась. Надела норковый жакет, и отправились мы в поисках работы. Отец Андрей привез меня в лабораторию. Никакой норковый жакет и туфельки на каблуках не помогли бы мне, если бы в то время не свирепствовала эпидемия гриппа (инфлюэнце). Набирали лаборантов на два месяца для изготовления вакцины. Штат этого предприятия состоял только из одиноких незамужних женщин, но ввиду эпидемии штат пришлось увеличить и я попала на работу на два месяца. Посадили меня рядом с русской женщиной, из-за этого я не выучила ни одного нового английского слова. Мы болтали по-русски, сидели, прикованные к своим стульям, и вытягивали из куриных яиц с уже зародившимся цыплёнком жидкость. Я даже не понимала, что я делаю, да и сейчас не могу понять, из чего делали сыворотку. С трудом высиживали восемь часов с тремя перерывами – один на обед и два на утренний и послеобеденный чай. Нужно сказать, что приехали мы с аппетитом, выработанным в холодном климате. Там затрачивали массу энергии на ходьбу. Ведь ходили по необходимости, а здесь на сидячей работе такой затраты энергии не было, но аппетит остался еще прежний. Вот и результат: за два месяца я прибавила несколько килограммов, сама того не замечая. Пришлось бороться с этим быстро набранным весом. Удалось. Вернулась в прежние формы и в прежний вес.

Два месяца промелькнули быстро, пришло время искать постоянную работу. Приезжает за мной отец Андрей, я опять наряжаюсь в норковый жакет, туфли, естественно, на каблуках, едем в госпиталь. Зайдя в фойе госпиталя, увидев статую Христа, длинные коридоры с до блеска начищенными гранитными полами, я почувствовала себя очень уютно, и больше никуда не хотелось ехать. Как хорошо бы получить работу именно здесь, в этом католическом госпитале. Это был госпиталь Святого Сердца, Sacred Heart. Отца Андрея встретили с должным уважением – ведь он католический священник. Провели нас в маленькую гостиную, моментально появилась молодая монахиня в белоснежной монашеской одежде, с серебряным сервизом и чудесным печеньем. (этим рецептом двух сортов печенья я пользуюсь до сих пор). Все казалось бы хорошо, но монашка очень просит извинить за то, что принять меня на работу не могут, потому что нет матроны, matron, она в отъезде, и просят придти завтра, когда она вернется. Какое разочарование! Мне так понравился этот госпиталь, я почувствовала, что здесь мне будет хорошо. Так красиво, тепло и чисто, чисто до блеска, монашки в накрахмаленных головных уборах и косынках, в длинной белоснежной одежде. Длинный светлый коридор вед т в капеллу. Там живые цветы в медных до блеска золота начищенных вазах, престол и запрестольный крест, скамьи для молящихся, совсем не так, как у нас в храме, но тем не менее чувствую, что это святое намоленное место. Как хочется получить работу именно в этом госпитале. Но приходится смириться, отец Андрей время терять не любит, везет меня еще куда-то, еще в какой-то госпиталь, но там работы не оказалось, что меня нисколько не огорчило. Меня тянет в  Sacred Heart.

На следующий день возвращаемся в Sacred Heart hospital, мatron вернулась, очень мило приняла отца Андрея, познакомилась с моими документами (у меня диплом фельдшерицы-акушерки), сказала, что моя работа будет в родильном отделении, а должность – nursing  aid, т.е. помощница сестры. Необходимое требование – приобрести форму, строго по требованию. Белый халат-платье, головной убор – очень милая, кокетливая шапочка, красная накидка для выхода на обед и утренний и послеобеденный чай. Белые ботинки и белые чулки.

Не теряя времени, о. Андрей везет меня в центр города на Рассел стрит, покупает мне несколько смен больничных халатов-платьев, головной убор, накидку, а туфли и чулки уже покупаем в обычном магазине. Ох эти белые ботинки, вот их-то я не забуду никогда. Куплены в дорогом магазине, но твердые и тяжелые. Как я в них мучилась, а какова их судьба, я уже не помню. По всей вероятности, впоследствии я их разносила, но первые дни это было мучением.

Наступил первый день моей работы. По-английски не говорю. Этаж, на котором находятся роженицы, – третий, 30 кроватей, 30 пациенток. Все лежат в белоснежных постелях, в красивых ночных кофточках, которые надеваются поверх ночных рубашек. Палаты все в цветах. На столике у каждой пациентки букеты цветов и поздравительные открытки. Все красиво, празднично и нарядно. Невольно сравниваю с нашими госпиталями в Китае. Одно общее – чистота, но той красоты и цветов у нас не было и быть не могло. Ведь это Австралия, круглый год живые цветы.

И вот привели меня на третий этаж. Представили старшей сестре Джералд. Молодая высокая монашка, очень энергичная, с серебряным крестом на груди – это входило в их форму. Потом я приходила в ужас, когда она этим крестом распечатывала пакеты с медикаментами из аптеки или раскрывала письма. Я, не говоря по-английски, попыталась ей сказать, что крестом не полагается распечатывать посылки.

Мне стараются объяснить, что входит в мои обязанности и что я должна сделать в первую очередь в этом дежурстве, которое начинается в 6.15 утра и кончается в 2.15 дня. Оказывается, мне в паре с другой сестрой вменялось менять простыни, и почему-то они очень торопились с этим делом и торопили меня. Моя напарница складывала руки вместе, потом крестилась, но я ничего не понимала, что она мне старается сказать, пока я не услышала звук колокольчика и не увидела, как весь персонал рассыпался по незаметным углам. Оказывается, до завтрака, в 7 или в 7.30, священник приходил с причастием и причащал пациенток католичек. Вот теперь я поняла, почему такая спешка. Ведь их всех надо было помыть, переодеть, и они все, как одна, причесаны, подмазаны и готовы к завтраку после причастия. Вот тут уже особенно понимать было нечего. Разносить подносы с завтраком понятно и без языка, а потом привозят младенцев для кормления, затем процедуры и пр. и пр. Мне показывают на вазы с цветами, и я поняла, что нужно менять воду и разбирать цветы и ни в коем случае не ошибиться, не поставить вазу с цветами не той пациентке. Очень уж они ревностно относились к своей собственности. Потом меня ведут в комнату, где хранятся все принадлежности для чистки и уборки. Дают какую-то жидкость и тряпку и говорят, что двери в палатах, (а они очень красивые, не знаю, из какой породы дерева), должны блестеть, как зеркало. Тут я призадумалась. Натирать двери до блеска мне показалось унизительно, ведь у нас в Китае всегда была прислуга, а тут мне нужно натирать двери, но здравый смысл пришел на помощь. Быстро решила, что любой труд облагораживает человека, а стыдиться мне нечего. Здесь меня никто не знает и мои знакомые не увидят, как я натираю двери.

После первого дня работы я обратилась к nurse третьего курса – с тремя красными полосками на шапочке, показывая на часы и дав ей в руки лист бумаги и ручку, чтобы она мне написала порядок работы и что требуется от нас сделать и к которому часу. Она была сообразительна, все поняла и точно по минутам написала порядок работы, в которую входит все, что касается меня и всего персонала. Вечером приезжает отец Андрей к нам на ужин, я ему даю этот лист, он все переводит на русский язык, и я прихожу на работу уже не слепым котенком, которого надо вести за руку и толкать, а в полной готовности к исполнению своих обязанностей. Сразу стало легко, хотя работа не была легкой.

Платили нам каждые две недели. Первой моей ответственностью было погасить долг за свою форму. Я стремилась расплатиться с отцом Андреем как можно скорее. Из моей первой зарплаты я купила ведро, которое выжимает швабру, и тележку на колесах, чтобы мама не таскала покупки с продуктами, а возила в тележке. Ведь она вела хозяйство и все покупки делала на рынке после тяжелой работы на фабрике. А уж когда я расплатилась с отцом Андреем за формы и купила эти, я купила себе … шляпу!

Наступил радостный день в нашей жизни. Отец Андрей нашел нам квартиру, вернее домик, старенький, деревянный, в районе Кобург. Домик типа коттеджа: три спальни, столовая – это прекрасно, но ванная, прачечная и кухня – все в одной комнате, и довольно примитивно вмазан кот л для кипячения белья, который употреблялся и для стирки белья и для мытья посуды. “Удобства” на дворе, в самом дальнем углу сада. Ну что же? Приходится мириться со всеми неудобствами, зато собрались всей своей семь й и не зависим от злой хозяйки.

Еще одна радость. Пришел наш тяжелый багаж с теплой одеждой и одеялами. Какое счастье! Я прихожу домой с работы, а у нас обед в полном разгаре. Отец Андрей, мама, папа, Александра Николаевна, Вова и Маришка – и все счастливые и довольные. Радостные лица, несмотря на то что вся столовая завалена полуоткрытыми сундуками, беспорядок полный, но все счастливы.

Нас всегда предупреждали наши священнослужители о том, чтобы быть осторожными с католиками. По этому поводу мне есть чем поделиться.

Как я уже говорила раньше, мы приехали в Австралию только благодаря отцу Андрею Каткову. Он сделал нам вызов и нашел спонсора. Приехали большой семь й – мы, мои родители, свекровь и крестная с мужем – пять потенциальных пенсионеров. Благодарны мы ему до гроба. И вот тут начали заботиться о нашем отношении к католичеству. Приезжал в Австралию архимандрит Филарет, впоследствии он стал митрополитом Филаретом – главой Русской Православной Церкви Заграницей. В сане архимандрита он служил вечерню в Джилонгском храме Всех скорбящих радость. Сказал проповедь, явно направленную в наш адрес, ибо наша семья была тесно связана дружбой с о. Андреем и о. Георгием – бывшими лицеистами. Отец Филарет очень настойчиво объяснял разницу между восточным обрядом в католической церкви и нашим православным. Предупреждал быть очень осторожными, не заблудиться, не принять их за свое православие и пр. и пр. Сделал сравнение с фальшивой монетой. Начал свою проповедь с того, что, будучи в Китае, мы должны были бороться с коммунизмом, а здесь в свободной стране появилась другая опасность – католики восточного обряда. Мне показалось, что очень несправедливо призывать людей отвернуться от тех, кто сделал Вам добро. После вечерни было чаепитие, и я не преминула сесть рядом с о. Филаретом. Сказала ему просто и прямо: “Отец Филарет, я внимательно выслушала Вашу проповедь и ясно поняла, что она направлена в наш адрес. Хочу Вас успокоить. Никакого католического влияния на нас никогда не было оказано. Мой муж кончил лицей Святого Николая, принадлежащий ордену Марианцев. Он жил и учился в лицее, лицей вывел его и других неимущих мальчиков в люди, дал образование и прекрасное воспитание. Он не стал католиком, а мы, т.е. вся наша семья, благодарны о. Андрею до смерти. Только благодаря ему и работе органа, выписывающего из Китая людей, мы здесь в Австралии. Поэтому мы никогда этого не забудем и будем продолжать тесную дружбу, и в престольный праздник и другие большие события мы приезжаем в церковь, муж по т в хоре, читает Апостола, но таинств мы не принимаем”. О. Филарет стал говорить мне, что нужно знать их политику, сказал, что пришлет мне книги, которых я так никогда и не получила.

Вторая попытка предостеречь нас, но несравненно более мягкая, была сделана покойным владыкой Антонием, я ему тоже объяснила нашу позицию в этом плане, он понял и больше не волновался.

Как я уже писала, мама, папа и я уже работали, а Вове пришлось искать работу дольше. С дипломом инженера отец Андрей надеялся найти ему работу чертежника, но безуспешно. Появилась какая-то вакансия на какую-то работу. Едут, Вова одет в новый костюм, сшитый для Австралии, в шляпе, все по принципу “по одежке встречают, по уму провожают”. Работу получил, приехал в смятой шляпе, в разорванных брюках. Нужно было переносить какие-то бревна и камни, по-видимому, на стройки. Настроение было угнетенное, костюм порван, шляпа смята, руки все расцарапаны. Снова поиски работы, на сей раз он получил работу нивелировщика в предместье Мельбурна. Опять радость. Приглашает своего сослуживца на ужин. Бедный австралиец попал в русскую семью, не говорящую по-английски, но что его принимали с открытым сердцем, он хорошо понял и остался доволен.

Я же, освоив все требования работы, быстро вошла в колею, но мне стало скучно менять воду в цветах, носить горшки, собирать ежедневные анализы мочи и натирать двери. Мне захотелось прикоснуться к истинной работе медсестры, поэтому я с невероятной быстротой заканчивала свои обязанности и в оставшиеся минуты старалась помочь сестрам с их работой, т.е. измерить давление, температуру. Потом постепенно подошла к процедурам, раздаче лекарств, и когда главная сестра поняла, что мне можно это доверить, несмотря на то, что я не владею языком, у меня работа стала более интересной. Да еще мне повезло в том, что одна из студенток 3‑го года, без пяти минут сестра, не рвалась к своим обязанностям сестры, а предпочитала расставлять цветы в вазах. Так я взялась за е работу, а она исполняла мою.

Конечно, не проходило без курьезов. Помню, как сестра Жозефина, милейшая монахиня, говорит мне: “Nurse Suhov go to centre   supply and bring catheter tray please” ( …пойдите в центр снабжения и принесите поднос для катетеризации, пожалуйста). Из всей фразы я уловила слова “катетер”, и “пожалуйста” но она мне показала пальцами 5, значит пятый этаж. Бегу к лифту, никого перед собой не вижу, мысленно повторяю много-много раз фразу, сказанную мне сестрой Жозефиной, прихожу и выпаливаю е полностью. Другая монашка с улыбкой пода т мне стерильный поднос. Конечно, Жозефина ей позвонила и, по-видимому, сказала, что придет “немтырь” и чтобы с ней послали поднос для катетеризации. .

Вот так я училась английскому языку, австралийским обычаям. Например, я не представляла, какое значение имеет для австралийцев Christmas cake ( рождественский торт). Это как куличи для нас на Пасху. Вдруг мне говорят, что я выиграла Christmas cake. Когда и где я купила этот билетик, я даже не помню, но посылают меня в столовую получить свой выигрыш. Сейчас я заливаюсь краской, когда вспоминаю об этом случае. Действительно, меня ждет огромный фруктовый торт, украшенный анютиными глазками, сделанными из сахара. Когда я взяла его в руки, я удивилась его тяжести. Как уже потом я узнала, его выпекала монашка – художница своего дела. Сколько в н м было фруктов, я не берусь судить. Красота необыкновенная, и это традиционный рождественский торт… Понятно, что розыгрыш этого торта был незадолго до Рождества. Причем надо сказать, что он набирает аромат от всех фруктов и коньяка постепенно, и к Рождеству он будет еще вкуснее.

Беру я этот торт, с трудом держу в обеих руках. Двери в лифт и из лифта мне кто-то помог открыть, и я торжественно несу его в пентри – это комната, где мы пили чай. Приглашаю всех, находящихся на этаже, беру большой нож и начинаю резать. Бедные мои коллеги! Я увидела удивленные взгляды, знаки протеста, “но…но…но”… и пр. – но я никого не слушаю, режу большими кусками и раздаю всем. То что мне, русской женщине, кажется естественным, для австралийцев это необъяснимо. Я нарушила их традицию: ведь этот торт нужно есть только на Рождество, а потому что он такой насыщенный сухими фруктами, большой кусок просто невозможно осилить. Но где же мне было это знать? –” Демьянова уха.”

Приходилось учиться жить в новой стране. Отец Андрей нам очень помогал, но всему сразу не научишься.. Помню, как я после работы, которую кончала после 2 часов, поехала в сити. Возвращаясь трамваем домой, заметила, что мужчина, сидящий невдалеке от меня, подмигивает мне с легким поворотом головы. Я возмутилась. Какой нахал! Он продолжает подмигивать и еще улыбается. Я готова была дать ему пощечину, но, к моему счастью, он вышел на следующей остановке. Я приехала домой, у нас отец Андрей, я возмущена, какое нахальство, как вед т себя мужчина в трамвае, – а отец Андрей смеется. Я ничего не могу понять. Что смешного? Оказывается, он меня приветствовал. Это старая привычка австралийцев-заключенных. Их держали в тюрьмах за преступления, заслуживающие наказания и не заслуживающие, как например за кражу булки хлеба, их привозили из Англии и держали в тюрьмах в Австралии. Они не имели права общения и приветствовали друг друга глазами, т.е. подмигивали. Много лет спустя  мы были в Тасмании, посетили знаменитую тюрьму Порт-Артур, и там я все поняла. Что было бы, если бы я отблагодарила пожилого приветствовавшего меня австралийца пощечиной!

Работать было трудно из-за незнания языка. Состояние пациенток, уход за ними не представляли никаких трудностей, мой, хоть и очень короткий, опыт в Харбине дал мне возможность достойно исполнять свою работу здесь, даже не зная языка. Ведь в Китае у нас каждая сестра делала внутривенные инъекции. В Австралии же в то время – это было в 1957–58 годах – сестры не имели права этого делать, только доктор или лаборант, который приезжает брать кровь для исследования. В срочных случаях, когда нет врача – паника. Я скромненько смотрю и думаю, как бы предложить себя?. Осмелилась. Я не имею никакого права, но кровь нужно взять срочно, а рука пациентки уже исколота – и безрезультатно. Разрешили мне. Для меня это не представляло никакой трудности, потому что мы все это делали в Харбине. Опыт за плечами есть, кровь взята в нужном количестве. С тех пор в подобных случаях звали меня.

Вспоминая свои первые шаги в австралийском госпитале, должна сознаться, что было трудно. Трудно не работать, нет. Работать легко, но переключиться на новый режим работы и отдыха было самым трудным для меня. Прежде всего – вставать утром в 5 часов, потому что на работу я шла пешком минут 20. Ложиться спать рано я не привыкла. Засидевшись вечером, шла спать в страхе, что не усну, и, конечно, теряла сон и с трудом засыпала почти под утро. Совершенно не выспавшись, шла на работу. Расписание у нас менялось. Иногда я работала с 2 часов дня до 10 вечера. Это полегче, но режим все равно нарушен, и я стала страдать бессонницей. Это было ужасно.

Мы всей семьей пытались ходить на занятия по изучению английского языка, но из-за моей работы, непостоянного расписания пришлось все прекратить. К тому же Мариночка часто болела. Она без конца простужалась, потом у нее был мучительный коклюш, все вместе взятое не давало нам возможности изучать язык серьезно.

Помню первый Маринин день в детском саду и мои наставления ей: “Мариночка, будь хорошей девочкой, веди себя хорошо, помни, что ты русская девочка, чтобы никто не мог про тебя сказать плохо. Не дай повода судить о тебе плохо как о русской девочке”. Вот это я ей постоянно внушала, чтобы она училась держать русское имя высоко. К тому же в этот год запустили Спутник и даже примитивные австралийцы уже знали, что есть русские.

В это врем фабрика, на которой работали моя мама и крестная, сгорела, и они обе потеряли работу, а у папы, работавшего на кожевенном заводе с химикалиями, стали появляться признаки воспаления кожи и ногтей-параники. Руководство фабрики заметило это, и предложили уволиться. Папа очень тяжело пережил это, зная, что в его возрасте работу уже не найти. Мы с Вовой работали, но мама с папой почувствовали себя не у дел, ненужными, бесполезными и очень переживали.

У Вовы появилась идея купить небольшую ферму и дать возможность моим родителям почувствовать себя полезными и независимыми. Купить ферму, имея мизерные сбережения, нелегко, но все же оказалось возможно. С нашим милым другом Аликом Александровым поехали в Джилонг. Вернее сказать, не мы поехали, а он нас повез, потому что у нас не было ни машины, ни водительских прав. Нашли небольшую ферму в селении Белл-Брей в 25 км. от Джилонга: 25 акров земли, недостроенный домик, водопровод к городской сети не подключен, два водохранилища и огромный бак для дождевой воды. На ферме четыре коровы.

Подписали документы, заплатили депозит (вступительные) и пришлось купить машину. Это была доисторическая машина, я даже помню до сих пор марку – “Морис пенелеван”. Старая, облезшая, цену не помню, но нужно срочно получить права. Как Вова получил права, не знаю, но пришлось водить, Бог хранил, потихоньку ездил и чинил без конца свой “пенелеван”.

К моему счастью, я узнаю, что у нашего госпиталя есть филиал в Джилонге. Я подаю на увольнение, мне пишут рекомендательное письмо, говорить я уже как-то научилась, писала рапорты о состоянии пациенток, проработала 18 месяцев, приобрела какую-то уверенность в себе и еду с письмом в Джилонг. Госпиталь маленький, это бывший дом одной очень богатой семьи Келли. Сыновья Келли в Джилонге имеют большой бизнес – аукцион и продажа-покупка недвижимого имущества. С ними нас свела судьба по необходимости. Вначале мы покупали на аукционе предметы первой необходимости, а после, когда уже появились деньги, стали покупать предметы для украшения дома: картины, посуду, ювелирные изделия и пр.

Меня сразу принимают на работу. Ввиду того что Вова еще не кончил свою работу в Мельбурне, на ферму мне ездить каждый день не на чем, поэтому мне дают комнату при госпитале. Мариночка с моими родителями на ферме, ходит в деревенскую школу, дышит свежим воздухом, мама ее закармливает свежими продуктами, ребенок окреп, порозовел и поздоровел. Я в своей комнате сплю до 8 часов, работу начинаю в 9. З0 автрак готов, форма наглажена и накрахмалена. Как все стало легко и просто. Работаю в палатах. Уход за больными – одно удовольствие. Постоянный контакт с людьми, разговоры, практика в английском языке – все мне нравилось.

Большим сюрпризом для меня оказалось, что сестра Джералд, монашка, которая была старшей сестрой родильного отделения в Мельбурне, сейчас переведена в Джилонг. С ней у меня были довольно сложные отношения. Она была резка, раздражительна, как мне казалось, несправедлива, но я не могла себя защитить или оправдать из-за незнания языка. Я знала работу, да, но незнание языка ее раздражало до ужаса, и она доводила меня до слез. Меня поражало не только ее несправедливое отношение ко мне, но и тот факт, что она, монахиня, позволяет себе подобное поведение. Этого я понять не могла. В один прекрасный день после очередного “разгона” она приглашает меня в комнату, где стройными рядами на полках сложено белоснежное накрахмаленное постельное бель, закрывает за собой дверь и говорит мне: “Простите меня, я к Вам несправедлива. Я очень часто Вас незаслуженно обижала. И это не только в силу моего характера, а потому что у меня не выдерживают нервы. Мне очень трудно работать, на мне большая ответственность за весь этаж, на котором 33 пациентки, а штат мой состоит из новоприезжих, т. е. не коренных австралиек, с очень ограниченным знанием английского языка, поймите меня и простите”. Стоит ли говорить, что все обиды были моментально прощены, и мы стали с ней близкими друзьями в продолжение многих, многих лет.

И вот эта самая сестра Джералд теперь работает в филиале госпиталя Святого сердца. Я под ее начальством, все прекрасно, я продолжаю жить в тесной близости со всеми монашками, потому что помещение госпиталя маленькое и хотя старое, но очень чистенькое. Все блестит, комнаты их и моя разделены тонкой стеной, капелла на пути из столовой в палаты, рефектори – комната, где они собираются для духовной беседы и трапезы, за легкой дверью. Вся жизнь монашек как на ладони. Молитва, работа, трапеза. Все они в стенах госпиталя в белой одежде. Крахмальная белая шапочка на голове, на которой закреплена длинная косынка. Но это уже видоизмененная форма. До этого на груди был как бы нагрудник из твердого материала, какова его цель – я не знаю. На голове не только накрахмаленная до твердости дерева шапочка, но и по бокам е тоже накрахмаленные заслонки, препятствующие смотреть по сторонам. Она может смотреть только прямо перед собой. Это оригинальная форма монахинь с момента образования этого ордена. Как же медсестра в такой форме, с таким нагромождением на голове, когда уши вообще недоступны для стетоскопа или трубочки, чтобы прослушать сердцебиение ребенка в чреве матери, может исполнять свои обязанности по уходу за родильницей? Это просто невозможно. Стали монашки просить разрешения на смену головного убора в целях правильного наблюдения и ухода за роженицами и младенцами. Посыпались прошения в Ватикан. Все обсуждалось очень долго, наконец пришло разрешение снять эти заслонки и нагрудник, заменить это косынкой из мягкой ткани. Как они были счастливы. Затем стали просить укоротить одежду-саван хотя бы на один инч, чтобы не путаться в длинной юбке. И это разрешили.

И мы обе в Джилонге. Вдруг меня переводят в операционную по рекомендации Джералд, а старшей сестрой в операционной была немка, она была уже в годах, думаю, что ей было за 70. Энергична, активна, строга. Маленького роста, худощава, за всю свою продолжительную жизнь, как мне говорили монашки, не приняла ни одной таблетки – ни от головной или какой-либо другой боли. Этот факт я отмечаю не зря. Когда она впоследствии была возведена в сан игуменьи, то, обладая отличным здоровьем, не имела сочувствия к другим сёстрам, страдающим разными недугами. Она просто их не понимала и их недомогания относила к нерадению и даже лени.

И вот я в операционной. В те времена наркоз сводился к эфиру и хлороформу. Капался этот ужасный эфир на маску усыпляя ребенка для операции. Больше всего делали операции по удалению миндалин, аденоиды, аппендицит, гинекологические операции, удаление желчного пузыря и пр. Я была допущена только до самых простых и маленьких операций, в основном – гланды, т.е. миндалины. Как же они мне надоели. Я стала просить сестру Захарию, так ее звали, дать мне ассистировать хотя бы при операции аппендицита. В один прекрасный день она мне говорит, что доктор Грей Томсон – джентльмен. Он завтра будет делать операцию, он вас не обидит, и вы попробуйте провести операцию аппендицита. Я не волнуюсь. У меня на книжной полке стоит учебник общей хирургии Быкова с полным описанием хода операций на моем родном русском языке, с фотографиями всех инструментов, употребляемых при разных операциях. Я внимательно проштудировала весь ход операции от разреза кожного покрова до брюшной полости, все ясно, понятно и просто. Как же Быков помог мне тогда и помогал в первый год моей работы. Все инструменты лежали на моем столе в нужной последовательности, все иглы были готовы с соответствующим материалом, в основном с кетгутом, и я только подавала следующий, нужный хирургу предмет до того, как он меня о нем попросит. Как он, так и сестра Захария, были удивлены, и с тех пор я уже ассистировала при всех больших, сложных операциях, подготавливаясь к ним дома заранее по учебнику общей хирургии. Это, несомненно, облегчило мою жизнь и помогло завоевать авторитет.

С каким восторгом я описываю и вспоминаю госпитали, в которых я работала так много лет. Эти белоснежные формы, чистота и блеск, и как больно мне теперь смотреть на новые порядки в госпиталях. Идем в ногу с Америкой – какой ужас! (с моей точки зрения). Я была в шоке, когда в 1972 году увидела, что в Америке и в Канаде в госпитальных коридорах ковры, на стенах картины, медицинский персонал без головных уборов! Как же можно соблюдать гигиену, когда все коридоры, ведущие в палаты, покрыты коврами? Но самое ужасное – это отсутствие униформы. Сестры ходят в брюках, не в белых, которые меняются ежедневно, а в темных – черных, синих, которые не меняются ежедневно, и в блузах тоже много “практичного” цвета. Молодые доктора в кроссовках, в джинсах – всего не перечесть. Как и во всем, берем пример с Америки. В результате – инфекция стафилококка, о которой раньше не слышали, а сейчас присутствует во многих госпиталях. Те времена, когда проверялась чистота госпиталя проведением белой ваткой по стенам или шкафам, давно ушла в область предания. Делают проверку на загрязнение и развитие разных “культур” во всех уголках, но бороться с этим уже поздно и очень трудно в создавшихся условиях.

Жизнь покатилась дальше; опыт и английский язык стали наслаиваться, как снежный ком. Жить стало легче, но не материально. Тут мы столкнулись с трудностями. Купив ферму, мы не могли приобрести жилье в самом городе. Семья разделилась. Нам с Вовой пришлось снимать маленькую квартиру около госпиталя. Он, приехав из Мельбурна, сразу же получил работу в частной строительной компании и наконец-то работал инженером. Мариночка должна была оставаться с моими родителями в деревне. Покупая ферму, мы надеялись, что мы всей семьей будем жить там, но практически это оказалось невозможным. Расстояние 25 км., машина старая, ненадежная. Расписание работы у нас с Вовой разное. Вот поэтому мы жили в Джилонге, два раза в неделю ездили на ферму, девочка росла здоровым ребенком, но очень скучала о нас. В этом плане время было не очень счастливым.

На ферме было четыре коровы. Мама доила, пропускала молоко, делала сметану, варила творог и снабжала деликатесный магазин. Чувствовала, что вносит свою лепту в семью, но какой ценой! Ведь в Китае у нас всегда была домработница. Была корова, и молочные продукты свои, но все это делала домработница. Здесь же папа помогал маме, и как бы ни было трудно, они были довольны тем, что строили жизнь в новой стране, помогая нам, чувствовали себя полезными и нужными. Но как бы ни было хорошо жить в деревне, в экологически чистой среде, близко к океану, жить отдельно от ребенка было невозможно. Начали пытаться продать ферму. Не сразу, но продали и воссоединились в Джилонге. Жизнь стала нормальной, девочка ходит в школу, мы работаем, мама ведет хозяйство, моя свекровь Александра Николаевна Сухова благополучно вышла замуж и жив т с мужем в Мельбурне. Мы выписываем оставшихся в Китае маминых двух братьев. Один из них, Николай Федорович Антонов холост, скромен, никогда не был женат. Второй, мой крестный, Константин Федорович Антонов женат на Лидии Ивановне, урожденной Злобиной, у них сын Владимир. Теперь от этой семьи остались Лидия Ивановна и сын Владимир, который женился на австралийке, страстно полюбившей русскую культуру в полном смысле этого слова. Она приняла православие задолго до того, как они обручились. Женившись, они оба получили высшее образование: она адвокат, а он инженер-строитель и архитектор. Воспитывают трех своих детей, давая им образование в частных школах и развивая в них интерес к русской культуре. Все дети играют на музыкальных инструментах, один из них, Эдик, особенно преуспевает как балалаечник. Владимир и Пенни, при крещении получившая имя Анна, постоянно выступают в оркестре струнных инструментов “Садко” – Вова играет на балалайке, Пенни по т русские песни и романсы.

Я рассказала об этой семье, потому что видела, как нелегко было вставать на ноги и занять свое место в этой многонациональной стране. Помощи от государства в то время не было, мы честно выплачивали долг за приезд в Австралию, но работа была. Каждую неделю получали пакет, из которого можно было откладывать какую-то сумму и копить на депозит, т.е. задаток для покупки своего жилья. Таким образом была приобретена ферма, а теперь, продав е, приобрели скромный дом в Джилонге.

Между фермой и этим скромным домом мы вошли еще в одну “авантюру”. Купили недостроенный дом, в котором я приобрела опыт, о котором вы, милые читатели, сейчас узнаете.

Купили…точнее сказать, влезли в ужасный долг. Банк дал нам ссуду, и мы оказались должны банку не за один дом, а уже за два. Оформили покупку у нотариуса, вышли из его офиса, посмотрели друг другу в глаза, и сказали: “Что мы сделали?” Дом, купленный для семьи, не достроен, а здесь только скелет, кирпичные стены, окна и крыша, а вокруг 9 акров земли. Место совсем не живописное, вокруг расположены фермы, напротив куриная ферма. До общественного транспорта нужно идти 10–15 минут. На работу и в город – только на машине. Автомобиль является неотъемлемой частью жизни людей Австралии, потому что расстояния здесь большие, а общественный транспорт развит слабо. Вова начал работать в новом доме. Из-за недостатка денег внутренняя отделка дома шла медленно, а вокруг – поле, да еще к тому же высохшее, потому что этим летом была засуха.

Рождественский отпуск мы провели на ферме с Мариной и моими родителями, и подошло время вернуться на работу. Приезжаем в этот пустой, недостроенный дом. Одна комната была более-менее жилой. Жара ужасная, последний день отпуска, я надела купальный костюм, взяла пляжное полотенце, книжку и спички и сказала мужу, что я сейчас сожгу мусор, а сама позагораю и почитаю. Вова мне говорит, что этого делать ни в коем случае нельзя, опасно, вся трава вокруг инсинуатора (бака, в котором сжигается мусор) сухая. Зажигать нельзя! Но я непреклонна. Никогда не забуду громкую фразу, сказанную мною: “Мы завтра начинаем работу, а я не собираюсь культивировать мусор “. Он не успел ничего ответить, я поднесла спичку и не успела расстелить полотенце, чтобы лечь с книжкой, как выпавшая из инсинуатора искра подхватила сухую траву и пламя покатилось по всему полю. У Вовы один шланг в руке. Он беспомощен. Телефона в доме нет, я бегу к соседям по раскаленному цементу, кричу: “Пожар, пожар!”. Они уже вызвали пожарных, пламя прокатилось по всем нашим полям, перебросилось на электрический столб и если б пожарная команда не приехала в этот момент, пламя бы перекатилось на соседнюю ферму. Но Бог спас соседей. Какое счастье! Приехала пожарная команда, полиция – пожар взяли под контроль, начался допрос, заполнение анкет и прочее. День был воскресный. Это был день, когда официально объявили по всем каналам массовой информации об опасности пожаров. Это был особо жаркий и особо опасный день. Как я потом узнала, за пожары, случившиеся по неосторожности от пользования Bar-be‑Q ( газовая печь, на которой жарят мясо, шашлыки и пр.), следует наказание 2 года тюрьмы и 200 паундов (в то время были паунды) штрафа, или только тюрьма или денежный штраф. Какой ужас! Я – поджигатель! Будет суд.

Проходит время. Весь госпиталь знает о случившемся. Доктора, смеясь, успокаивают меня, обещают навещать в тюрьме, приносить цветы и пр. Но шутки шутками, а время пришло. В госпиталь приходят чины полиции, спрашивают миссис Сухову Галину. Я спускаюсь в холл. “Вы миссис Сухова?” “Да, к сожалению, я”. Такого-то числа назначено слушание Вашего дела. Ваше присутствие не обязательно, о решении суда Вы будете извещены”. Все вежливо, честь по чести. Я говорю: “Простите, но я хочу присутствовать в суде”. –“Пожалуйста, это Ваше право”.

Наступает день суда. Мой английский язык оставляет желать много лучшего. В фильмах я видела, что в суд одеваются очень прилично, и я соблюла все требования этикета: шелковое платье, зеленые туфли, сумка и перчатки. Только не надела шляпу. Прихожу, полный зал “подсудимых”, свидетелей и прочего люда. Как выяснилось потом, большинство – за нарушение правил движения. Судья в парике, клерк вызывает одного за другим, судья спрашивает, виновен или нет, и все как один отвечают “нет”. Дошла очередь до меня. Я отвечаю “да”. Проходит слушание всех, и приходит моя очередь. Выходит полицейский, за ним пожарный. Дают свои показания. Всего я не понимаю, но по интонации голоса, что, как тот, так и другой говорят, что при допросе я, якобы, говорила, что я ничего не знаю, я новоавстралийка. Меня это удивило и поразило. Ведь я этого не говорила, напротив, я чувствовала себя очень виновной, а они старались меня утешить, что всё будет хорошо.

Судья обращается ко мне:” Миссис Сухова, Вы хотите что-то сказать ?” “Да, хочу. Дело в том, что я не знала, что в Австралии есть сугубо опасные дни в отношении пожаров, но здравый смысл должен был мне это подсказать, тем более, что мой муж меня предупреждал об опасности и был настойчив в своём предупреждении, но я его не послушала. Что касается средств массовой информации, я могу сказать только то, что мы в это утро приехали из деревни в другую деревню, радио с антенной у нас еще не установлено, газету мы не успели купить. Это пожалуй все, что я могу сказать.” Вдруг передо мной появляются и полицейский и пожарный, которые давали показания очень нелестные в мой адрес, что я новоавстралийка и мне наплевать на ваши правила, извиняются передо мной, поздравляют, (я не пойму, с чем) и ведут меня платить штраф. Штраф 20 паундов. Не 200, а 20. Я ничего не понимаю. Клерк выписывает квитанцию, потом поднимает на меня глаза и повторяет написанное обвинение. Пожар в воскресенье, в fire danger day  (день особо опасный) полиция, пожарная команда, обгоревший электрический столб, все 9 акров и – 20 паундов без тюремного заключения! Он долго не мог понять, почему такой символический штраф. Потом изрек “умную” мысль: “Потому что Вы женщина”. А я говорю ему: ” А может быть, потому что я честная?!”.

В Джилонге было довольно много русских, в основном второй послевоенной волны эмиграции. Люди из Германии, Италии, те, кого называли “перемещенными лицами”. Они приехали в Австралию по контракту, и всем им приходилось отрабатывать свой приезд. Среди них были люди с высшим образованием, были, например, врачи, которым приходилось работать на грязной работе. Мы часто слышали легкие упреки в том, что нам гораздо легче устраивать свою жизнь. Мы не связаны контрактом, по которому Австралия принимала вторую волну эмиграции. Им приходилось отрабатывать этот контракт на тех работах, куда их пошлют. Мужчины работали чернорабочими, женщины прислугами, уборщицами. Моя приятельница балерина работала прислугой, но пережив этот трудный период, встав на ноги, открыла балетную школу, потом вторую, сейчас на покое живет прекрасно, с мужем, дочерьми и внуками, наслаждаясь прелестями жизни зрелого возраста. Это только один пример. А все остальные наши знакомые, пережив все трудности первых шагов достигли больших материальных успехов и дали возможность развиваться своим детям, дав им соответствующее воспитание и образование.

Мы, эмигранты из Китая, не были связаны контрактом. Наш приезд в Австралию финансировала Организация объединенных церквей. Мы связаны долгом перед Организацией объединенных церквей и мы честно выплачивали этот долг, отказывая себе во многом. Уезжая из Китая, мы не имели права вывозить деньги, драгоценности и пр. Была установлена определенная норма, поэтому приходилось начинать жизнь с нуля, и честно работая на любой работе, люди доживают свой век достойно и безбедно.

Как бы то ни было, время шло, ребенок рос, мы приобретали опыт и стойко и уверенно занимали достойно место в этой стране. Марина дома получала русское воспитание. Как я уже писала, отправляя е в детский садик, я внушала ей, что она русская девочка, я говорила:” Мариночка, веди себя хорошо, помни, что ты русская, и не давай повода, чтобы о тебе говорили плохо. Марину Сухову никто не знает, но могут сказать, что это русская девочка вед т себя недостойно. Тень ложится на всех русских”. Не знаю, как глубоко засели в душу ребенка мои наставления, но знаю одно, что ей никогда не пришлось переживать комплекса неполноценности. Она никогда не чувствовала себя ущемленной: “Да, я русская, говорю на двух языках, живу в Австралии и люблю е “. Но как бы мы ни старались дать своему ребенку все самое ценное, мы лишили е маленькой радости в тот период становления нашей жизни, даже не подозревая, как это важно для ребенка. Мы, русские, отмечали именины или дни рождения семь й и приглашали знакомых. У нас было принято приглашать родителей и детей, и мы веселились, и дети, казалось нам, веселились тоже. Получали подарки, играли. Мы не знали, что здесь принято устраивать праздники для детей отдельно: они приглашают своих подруг из своего класса, а детей наших друзей не приглашают, потому что они не е друзья. Они не учатся в одном классе, у них уже становится мало общего. Мы этого не знали в первые годы нашей жизни здесь, а Марина из-за своего сдержанного характера нас не познакомила с этой традицией и носила обиду в своем детском сердечке. Второй обидой было мое неучастие в школьных завтраках. Но в этом я своей вины не чувствую, потому что работала в полную силу, мне приходить в школу на дежурство, чтобы делать бутерброды детям, было просто невозможно. Мамы австралийки, у которых по 4–5 детей, несли эти дежурства. Для них это было даже развлечением – общаться с другими мамами.

Несмотря на трудности, жизнь протекала спокойно, в труде, в заботах и бурным ключ м забила только после того, как встали на ноги, получили гражданство, заняли достойное положение на своих работах и в обществе.

На церемонии получения гражданства министр иммиграции мистер Оплмент в своем приветственном слове сказал: “Поздравляю Вас, надеюсь, что вы полюбите Австралию, и прошу вас, не забывайте своих традиций, развивайте их и приобщайте нас, коренных австралийцев, к ним. Этим вы обогатите нашу страну. Наша страна молодая, но у нас тоже есть традиции и история, не пренебрегайте ими. Помните, что чем больше ингредиентов в рождественском фруктовом торте, тем он вкуснее. Наша многонациональная страна обогащается за счет иммиграции, за счет ваших традиций.” Мне его слова легли на сердце. Я поняла, что своим нутром я чувствовала то же самое, что и внушала своему ребенку, и сама с гордостью знакомила моих австралийских друзей с русскими традициями, и как же им это нравилось. Каждый считал радостью быть приглашенным в гости на русский ужин, попробовать наши национальные блюда, поучиться пить водку из маленьких рюмочек после произнесенного тоста, слушать русскую музыку, танцевать, петь русские песни. это было для них ново и приятно.

Вот так мы жили и работали. Быстро строился новый госпиталь. Мы продолжали работать в старом маленьком, он напоминал походный. Операционная на втором этаже. Палаты хирургических больных тоже на втором, а не хирургические больные на первом. Весь госпиталь рассчитан на 30 кроватей. Но за стенами старого госпиталя быстро поднимался новый четырехэтажный. Три операционные на верхнем этаже. Настал день открытия. В пятницу мы кончаем лист операций в старом, в понедельник начинаем работу в новом. Во всех трех операционных идут операции. Как прекрасно, все оборудовано по последнему слову техники. Все блестит, огромные окна во всю стену. При проектировании операционных приняли во внимание, что для психики людей, часами работающих в операционной, очень важно видеть небо. Было доказано, что операционные, освещающиеся только электричеством, вызывают у докторов и сестер депрессию. Много лет спустя мне пришлось работать в госпитале, где в операционных не было окон, небо не видели в течение целого дня. Только электрическое освещение. Депрессии, слава Богу, у меня не было, но работать восемь часов в такой обстановке было неприятно.

С переходом в новый госпиталь работа стала более интересной, разнообразной. Начать с того, что штат был уже подготовлен, и новые лица наводнили наше хирургическое отделение. Если я работала только с монашками, не слышала ни одного ругательного слова, то тут мне пришлось получать образование заново. Вдруг я слышу совсем незнакомые слова, никогда не слышанные раньше, я с невинным видом спрашиваю, что означает это слово, и пошло, и поехало. Или я употребляю некоторые слова, совершенно невинные, но которые имеют двойное значение. Все мои разговоры, выражения повторялись докторами, развивались и украшались и передавались в других госпиталях города. Таким образом, в медицинском мире росла моя репутация, о которой я даже не подозревала. Галина стала известна, вокруг Галины рождались анекдоты. Некоторые ревнивые жены докторов говорили, что я специально делаю ошибки подобного рода, чтобы привлечь к себе внимание. Но где же им понять, что монашек я оказалась в другой среде. Я думаю, что и монашкам пришлось нелегко адаптироваться в светской обстановке. Благодарю Господа за то, что у меня благодатная натура. Я не обижаюсь, когда смеются надо мной, и если я являюсь источником смеха и хорошего настроения, – я счастлива сама. Работа в новом госпитале стала очень интенсивной и интересной. Приобретенный опыт помог мне работать с удовольствием и даже с наслаждением. Приятно знать все нюансы характера и техники хирурга, которому я ассистирую в данной операции. Знать каждый следующий шаг его работы и быть к нему готовой. Вот эта уверенность доставляла большое удовольствие. Каждый понедельник у нас оперировал известный хирург Кевин Колман, ныне покойный. Лист был довольно большой: шесть-семь операций с 8 утра до 3– 4 дня. Монашки преклонялись перед ним. Это был человек высокой морали, безукоризненного поведения, католик, уважаемый всем обществом Джилонга. Молодые врачи, находящиеся на практике после окончания университета, трепетали перед ним, сестры ненавидели его, потому что он мог быть очень трудным, . Проявляю свое неудовольствие или несправедливую требовательность, заставлял сестер волноваться, терять уверенность, и они не могли работать на необходимом уровне.  Но для монахинь он был непоколебимым авторитетом.

Я была его постоянным ассистентом. Я его не боялась, у нас сложились очень близкие и уважительные отношения. Я знала его, что называется, “на изнанку”. По своей натуре он был артист. Он может делать самую сложную операцию легко, быстро и просто. Никакой драмы, которые нам приходилось видеть в американских фильмах, когда при первом требовании хирурга “скальпель” – ему уже обтирают потный лоб. Здесь все проходило спокойно, тихо, я готова не на одну, а на три ступени впер д, так хорошо я его знала. Анестезиолог тоже замечательный человек, но он не был постоянным. Они менялись, и я благодарю судьбу, что мне пришлось работать с такими замечательными людьми. Доктор Джеф Дарби – джентльмен в полном смысле этого слова. Спокойный, благородный, прежней красоты, от которой остались роскошные седые вьющиеся волосы. Он говорил медленно. Я задаю ему вопрос, сама продолжаю работать, и через какое – врем слышу его ответ на мой вопрос, который я уже не помню, потому что ид т другой разговор, другие впечатления.

Другой анестезиолог Ричард Наллос. Это довольно молодой человек, не красив, но очень приятный, с живыми глазами, очень не только любознательный, но и любопытный. Иногда он удлинял свои резиновые трубы, газ от машины, чтобы иметь возможность выглянуть из операционной и посмотреть, что происходит вне. С теплым чувством вспоминаю Ричарда, ныне покойного. Совсем молодым человеком, в возрасте 50 с небольшим лет, он умер во время утренней пробежки по пляжу.

Доктор Билл Кросби. Это незаурядная личность. Прекрасный анестезиолог, директор анестезиологии всей Австралии и Новой Зеландии. Требовательный, строгий и справедливый. Его боялись и уважали все. У меня с ним сложились очень интересные отношения. Он знал мою религиозную направленность и знал мое сугубо отрицательное отношение к коммунизму, и он всегда начинал со мной спор о религии, выступая в этом споре как атеист, а о политике – как прокоммунист. Я горячилась, я доказывала противоположное, а он спокойно мне говорил сво . Он даже подарил мне книжку “Мысли великого Мао Цзе– Дуна”. И вот до сегодняшнего дня я не совсем уверена в искренности его утверждений. Похоже, что он меня просто заводил, вызывая на эти споры. Но однажды он мне сказал серьезно, прямо глядя мне в глаза: “Гали ( они меня так звали), если ты веришь в Бога, я тебе завидую. Я хотел бы верить, но не могу”. Он, бедный, умер от рака крови, не дожив до старости.

Очень много интересных персонажей прошли и оставили глубокий след в моей жизни. Виллиам (Боб) Вотерхауз. Худой, суровый, строгий, наводящий страх на слабонервных. Прекрасный хирург. Он явился моим вдохновителем в живописи. Однажды, во время продолжительной операции, в которой я не была занята, а только присутствовала, я увидела, как Боб, кончив операцию в соседнем театре, снимал перчатки. Вся его фигура была чрезвычайно заманчива, чтобы воспроизвести е на бумаге. Высокий, сутулый, с приподнятыми плечами, в маске и белой шапочке, и я незаметно для себя нарисовала его несколькими штрихами. После показала свой рисунок одному из докторов, и он воскликнул:” Боб! Покажите ему, он будет доволен”. Я не могла поверить своим ушам. Он узнал его! Для меня это была искренняя, неожиданная радость. Я спешу домой, не могу дождаться вечерних новостей по телевизору. Дело в том, что в тот период у нас в штате Виктория был премьер Хенри Болти. Он очарователен своим безобразием. Он походил на коала. Это был любимый персонаж карикатуристов. Поужинав, я сажусь прямо перед телевизором с бумагой и карандашом в руках. Знаю, что его покажут. Он всегда в новостях, и действительно, передо мной Хенри Болти. Я спешу схватить самые главные черты его лица, и к моей великой радости мне удалось. Я никогда раньше не рисовала ничего в своей жизни, кроме детских домиков, около которых сидел кот, спиной, потому что легче нарисовать кота со спины. Ведь это два круга: побольше – туловище, поменьше – головка, два ушка и хвост. И собачка. Это тоже просто – два круга и четыре ножки. Вот и вся картина. Домик всегда с трубой, из которой идет дым, а от двери идет извилистая дорожка. Несколько цветочков с пятью лепестками. Ни больше, ни меньше. Вот и вся картина, а тут вдруг Б и Болти. Нужно идти учиться рисовать.

Итак, я работаю, всех люблю, ко мне отношение прекрасное. Полная гармония в работе, иногда думаю, что не мне должны платить деньги, а я у них в долгу.

С персоналом у меня полный контакт. Так как мой муж был очень общительный, мы устраивали у себя вечера. Иногда я приглашала только монашек. Они получали огромное удовольствие в нашей семье. Сохранилось много фотографий, запечатлевших наши встречи. Иногда встречались у меня девочки – светский штат, а иногда доктора и сестры. Я это делала намеренно. Снобизм не чужд англосаксонской нации. Такие отношения с врачами, которые были у меня, австралийским сестричкам не снились, поэтому я стремилась уничтожить эту невидимую границу между ними. И это удалось. Потом руководство госпиталя пригласило меня устроить большой вечер для всех работников госпиталя. Мне это было легко интересно. Я выбрала очень красивый особняк, который сдается для свадеб, торжественных ужинов и пр. Выбрала меню, выбрала музыку и начала приглашать гостей. Доктора с ж нами, персонал всего госпиталя от монашек и сестер до работников кухни, офиса и всех отделов госпиталя. Все, без различия занимаемой должности, были приглашены, и это дало возможность всем служащим, независимо от вида работы, быть вместе с известными и до недоступными врачами. Билеты продавались легко, столы организовывались просто, удовольствие получили все. После первого вечера вошло в традицию устраивать их ежегодно. Всегда меня вызывала к себе в кабинет монахиня, теперь ее должность – директор. Очень вежливо просила меня организовать очередной вечер. Ей казалось, что она возлагала на меня большой груз, она извинялась, а для меня это было только удовольствием, особенно когда я видела улыбающиеся лица работников госпиталя. Уговаривать никого не приходилось. Все готовились к вечеру, обдумывали наряд, в котором появятся, и как же все были неузнаваемы после нашей формы, которую мы носили в операционной. Платье или брючный костюм, шапочка, закрывающая все волосы, и маска, а тут все одеты, с прическами, макияжем, порой неузнаваемые.

Еще один факт, который радует меня. Ведь как я уже писала, я невольно пропагандировала все русское. Узнав меня близко, доктора открывали для себя новый мир, новое представление о русском человеке. До этого они знали о Советском Союзе и о советском человеке из средств массовой информации, а тут они узнали русскую женщину, работая со мной на протяжении многих лет. Более культурные австралийцы, по-видимому, в какой-то степени знали Толстого, кто-то знал о Пушкине (только по опере “Евгений Онегин”), Чайковского знали больше, ибо музыка интернациональна, а тут живая Галина, со всеми ее достоинствами и недостатками. Я вошла в их жизнь, и взгляд на русских стал очень положительным. Я рекомендовала несколько русских женщин на работу в госпитале, и к моему великому удовольствию, ни одна меня не подвела. Работали прекрасно, продвигались по и утвердились твердо и навсегда.

Атмосфера у нас была очень приятная. Работая полные 40 часов в неделю, неся дежурства по вызову на срочные операции, иногда не высыпалась. Моя напарница Трикси, замечательная молодая женщина, преданная своей работе, однажды упала в изнеможении. Ее положили в госпиталь, дня два она спала и после полного отдыха вернулась на работу. Я в обморок не падала никогда, слава Богу, но у других иногда были случаи интересные. Ночь, звенит мой телефон. Кесарево сечение. Это значит, что соскакиваешь с постели, вызываешь такси и летишь в госпиталь. При кесаревом сечении обычно состав таков: хирург, врач, который вел наблюдения за пациенткой в течение всей беременности, хирургическая сестра, сестра скаут (поправляет свет и исполняет все требования стерильной сестры, анестезиолога, хирурга), анестезиолог и врач педиатр, который принимает ребенка. И вот наш ассистент Рина Ветт падает в обморок. Все заняты операцией, все сосредоточены на своих немедленных обязанностях. Бедная Рина лежит на полу. Ей никто не может уделить внимания. Я, стерильная сестра, непосредственно с хирургом, нестерильная сестра с быстротой молнии делает свою работу. И только когда вынули ребенка, когда педиатр его принял и услышали крик новорожденного, анестезиолог и нестерильная сестра могли уделить свое внимание бедной Рине, через которую они перешагивали. Слава Богу, прошло все благополучно.

И несмотря на все трудности работы атмосфера была хорошая. За 27 лет моей работы у нас не было ни одного смертельного случая. Не было драматических явлений, как, например, недавно ( ) были зашиты ножницы, и никто не обратил внимания на послеоперационные жалобы пациентки на страшные боли. Сейчас идет по этому поводу большой судебный процесс. Но это не у нас, а в Сиднее. Работая так много, я не могла читать газет, слушала только новости и текущие дела по телевизору. Хотелось знать больше. Я нашла великолепный выход из моего положения. Нашла способ для приобретения знаний и интересующей меня информации. Когда главная часть операции закончена, строгий подсчет игл, марли, полотенец для промокания крови, инструментов закончен ( таких подсчетов бывает три), все записано и подписано нестерильной сестрой-скаутом, я спокойно начинаю какое-то обсуждение или политики, или религии, невинно задавая вопрос Кевину: “А что вы думаете по поводу того или этого…?” Он задумывается и медленно начинает отвечать. Тут вступает со своим мнением анестезиолог или ассистирующий врач, и у меня полная картина того, что меня интересовало. Получается как бы беседа за круглым столом, только у нас беседа вокруг спящего пациента. Ура! Завтра оперирует Франк Конали. Он страшно любит спорить. У него такие непереносящие опровержения взгляды, что с ним спорить мне доставляет огромное удовольствие. Он называл эти вторники Galina‘s conferens. Операции он делал несерьезные, рутинные, поэтому мы могли дать волю своим беседам.

Четверг – гинекология. Санди Келсо. Высокий, стройный, прическа с начесом, что называется “весь из себя”, снобизм ярко выражен во все м его поведении и разговоре. Но как ни странно, он требовал, чтобы ассистировала ему только я. Если он случайно попадал в другую операционную и ему помогала другая сестра, то он изводил всех. И инструменты не те, и швы не те, и свет не направлен туда, куда надо. Помню, как прибегает ко мне сестра Розерия и говорит:” Гали, иди быстро и успокой Келсо. Он всех извел. Исправь ему настроение”. Мне удавалось это делать запросто. Сразу улыбка на лице, хотя из-под маски е не видно, но глаза уже смеются – и все нормально.

Много лет спустя, после внезапной смерти моего мужа Санди был первым мужчиной, который просил моей руки и убеждал в том, что мы можем быть счастливой супружеской парой. Но моя русскость помешала этому браку. Я не представляла себя женой нерусского мужа. Бедный Санди тоже умер, и я была бы второй раз вдовой. Кстати, мы с ним точно одного возраста.

Кевин Колман тоже не выносил никого, кроме меня, и когда я уходила в отпуск, то подготавливала всех других сестер, которые его не любили из-за его капризов и требовательности, Они считали, что только Гали (меня так звали ласкательно) знает все, что он требует.

Кевин тоже умер. Унесла его жизнь эта страшная болезнь – рак. Уже много лет спустя, когда я переехала в Мельбурн после смерти Володи, сейчас приблизительно подсчитав, – через 15 лет после того, как я оставила госпиталь, уже больной Кевин приехал из Джилонга в Мельбурн со своей женой Розмари, известной художницей, к нам на ланч, чтобы познакомиться с моим вторым мужем Вадимом и повидаться со мной. Это был его последний визит к нам, это был подвиг, как я потом узнала от его жены. В таком состоянии ехать в машине два часа  было очень трудно. Трогательная встреча, но не последняя. Мы тоже ездили в Джилонг его навестить. Его смертный час уже наступал. Еще одна жизнь угас ла .

С теми, кто остался в живых, у меня до сих пор прекрасные отношения. Видимся мы редко, потому что сейчас уже много лет я живу в Мельбурне, но память о всех моих сотрудниках осталась светлой и доброй.

Трудно было перенести одну за другой печальную новость о смерти замечательных, сравнительно молодых людей. Джеф Роял, молодой талантливый хирург. Он же артист. Он же художник. Человек вес лого нрава. Заканчивая операцию, в моменты, уже безопасные для жизни больного, репетирует свою роль для пантомимы, которую ставят на сцене раз в год в государственном госпитале Джилонга. Он оперирует и накладывает швы и правой и левой рукой – обе руки развиты одинаково. Он пишет обеими руками слова с последней буквы, подвигаясь к первой, т.е. с конца, подходя к средине правой рукой и такое же слово с конца пишет левой рукой, как мог писать Леонардо Да Винчи. И этот молодой человек, отец молодого семейства, умирает от опухоли головного мозга.

С этим замечательным хирургом работала не менее замечательная женщина, которая вместе со своим мужем вошли в мою жизнь прочно и навсегда. Это Мюриал Ермерт. Хирургическая сестра, замужем за полковником австралийской армии. Кстати, это очень частое сочетание – медсестра и военный. Что-то их влечет друг к другу, что? – оставлю на размышление читателя. Итак, мы с мужем приглашены на ужин к Ермерт, Мюриал мне сказала прямым текстом, что она хочет нас познакомить с своим мужем и бригадиром. Надо сказать, что военные жили в своем городке Квинсклиф – это крепость, которую австралийцы построили в восьмидесятых годах позапрошлого века, напугавшись русских. Это не шутка, а исторически верно. В этом городке жил весь офицерский состав с семьями, каждые два года их перемещали или в Канберу, или в Сингапур, или в Англию, или в Джилонг. Бригадир очень интересовался русской историей и культурой и Мюриал решила доставить ему удовольствие познакомиться с истинно русскими людьми. Мы приехали, и с первой минуты протянулись невидимые нити симпатии между Вовой и Конрадом, так звали полковника. Вова увидел мандолину, взял в руки, Конрад взял гитару, и волшебная музыка и разговоры связали нас на многие, многие годы.

Когда скоропостижно умер мой Вова, Мюриал с Конрадом были со мной. Они перенесли все для них необычные традиции похорон с открытым гробом, следили за каждым моим шагом, после проверяли мою почту, следили за деловой перепиской как, например, перерегистрацией автомобиля на мое имя и пр., и пр. Мюриал заставила меня сесть за руль и ехать в Мельбурн. Это был риск для не, потому что я не имела большой водительской практики, а после перенесенного горя я, как мне кажется сейчас, не была полноценной. Она не отступила. Заставила меня ехать, сидела рядом со мной и следила, давая во-время нужные указания.

Сейчас, много лет спустя, мы остаемся близкими друзьями. Конрад вышел в отставку в чине генерала, Мюриал занимается домом, внуками, спортом, общественной работой.

Еще целый ряд замечательных людей, и докторов, и сестер, продолжающих жить и трудиться в этом замечательном госпитале, который стал моим вторым домом, остались в моей памяти. Я там трудилась, но я наслаждалась плодами работы, ценила отношение ко мне и сама всех любила.

Заключительным аккордом моей хирургической работы было знакомство с героем Австралии сэром Эдвардом Данлопом.

Уже после смерти Вовы, когда я переехала в Мельбурн, у меня была работа в госпитале Батезда. Вдруг я увидела в операционной на доске расписаний операций на следующий день имя сэра Данлопа. Я спросила, кто ему ассистирует. Старшая сестра говорит: “Вы”. Наступил следующий день, операция – удаление желчного пузыря, я готова для операции. Никто никого не представляет, все мы выглядим одинаково в халатах, масках и шапочках. Операция кончается, сэр, чуть прищурившись, ищет глазами и говорит:” Где эта маленькая “лэди”, которая мне помогала?” Ему указывают на меня. Он меня трогательно поблагодарил, стал интересоваться моими корнями, мой акцент меня сразу выдавал, и я с гордостью говорила, что я русская, родилась в Китае. С тех пор я была его постоянным ассистентом.

Однажды я с Олей Годорожа, приехавшей погостить к нам из Канады, была в опере. В антракте вдали я увидела сэра Данлопа и говорю Оле: “Посмотри на того господина, это герой войны, спасавший жизни сотни пленных во вторую мировую войну”. Оля мне наивно говорит:” Галочка, если он подойдет к тебе, я буду счастлива с ним познакомиться”. “Что ты! – говорю я. – Он меня никогда не узнает, ведь он меня видел только в операционной, а сейчас я одета,” и, не успев ей это сказать, вижу, как сэр Данлоп через все фойе прямо идет ко мне и с радостной улыбкой приветствует меня и рассказывает, что он только что вернулся из Китая и очень поражен успехам и трудоспособностью китайцев. Он не только помнил меня, но помнил, что я родилась в Китае. А ведь он был уже в очень преклонном возрасте.

Когда он умер, море людей заполнило улицы, ведущие к собору, в котором не вмещались люди. Улицы были оцеплены полицией, движение остановлено, громкоговорители передавали богослужение из собора. Затем траурная процессия тронулась к памятнику погибших на войне. Вскоре ему был установлен памятник, и “Виери” – так его звали ласкательно – стоит со свойственной только ему лукавой улыбкой.

В Австралии очень широко празднуется Рождество. За несколько дней до Рождества начинают поступать подарки от докторов. Обычно шампанское, шоколад, печенье. Рождество 25 декабря. Но уже 23 или 24, после того как все операции во всех трех операционных закончены, последний больной отправлен в палату из recavery room,  собираются весь персонал операционной и доктора. Пробки от шампанского летят в потолок, в бокалах пенится шампанское, все веселы и счастливы. Я всегда была “хозяйкой подобных событий”. Все приносили из дому тарелку с каким-нибудь блюдом. От меня всегда ждали пельмени. Я приносила их уже сваренные дома, а здесь на электрической сковороде поджаривала. Австралийцы в восторге. Я приобщила их к русской еде, к русским традициям. Сейчас, когда я пишу эти строки, я заново переживаю эти радостные моменты, но, увы, уже неповторимые.

Жизнь наша в Джилонге с точки зрения работы была превосходной. Володя работал в State rivers water supply comission – водоснабжение пресной водой. Проектировал дамбы, водохранилища. Работу свою любил, пользовался всеобщим уважением. О своей работе я написала уже довольно много, и читатель может понять, что я была более чем удовлетворена своей жизнью в стенах госпиталя, но жизнь в Джилонге вне работы мы не любили. Марина уже училась в Мельбурнском университете, жила в колледже, приезжала в выходные дни, но чаще мы с Володей встречались с ней в Мельбурне, потому что все наши друзья жили там. Театр, вечеринки, встречи по любому поводу с друзьями и с родственниками проходили в Мельбурне. Гуляли честно и приезжали домой в воскресенье вечером, чтобы начать “работу-отдых” с понедельника.

Когда Марина кончила начальную школу, перед нами встал серьезный вопрос о выборе высшей школы (десятилетки). В Джилонге были три частные школы – одна англиканская, другие пресвитерианская и католическая. Была государственная, но существовало мнение, по всей вероятности заслуженное, что в государственной школе страдает дисциплина, классы переполнены, на одного преподавателя более 50 учеников, а частные школы платные, поэтому учеников много меньше, учитель может уделить индивидуальное внимание и пр. и пр. После долгих размышлений мы решили поместить Марину в католическую школу. Мы приняли это решение, из опыта, что Володя кончил католический лицей и вместе с ним еще несколько десятков учеников, но они не стали католиками. Из всех учеников, закончивших Лицей Св. Николая, вышли только два католика – о. Андрей Катков .Георгий Брянчанинов. После того как о. Андрея отозвали в Рим, где он был возведен в епископский сан, в Мельбурне остался о. Георгий. Мы уже были все устроены, помощь в поисках работы нам уже не была нужна, но мы встречались очень часто, он был нашим лучшим другом. Лицей связывал Володю с ним крепкими узами. Вова с семьей Соколовых и Бесединых помогал о. Георгию в большом особняке в районе Кью устроить часовню; именно устроить, потому что две большие комнаты были соединены в одну, для чего нужно было разбить стену и укрепить балкой. Споров было много, о. Георгий боялся, что рухнет потолок, но Вова уверил, что балка все выдержит, он сделал все расчеты. Время и практика показали, что это было правильным решением. Часовня благополучно стоит, службы в ней происходят регулярно. Отец Георгий – католический русский священник восточного обряда. Многие православные приходили в храм к о. Георгию, особенно в торжественные дни, в престольный праздник, на рождественскую литургию, которая служится по новому стилю 25 декабря вместе со всем католическим и протестантским миром, и мы тоже приезжали на эти службы из Джилонга. Вова всегда пел в церковном хоре, читал Апостола. После службы всегда было застолье. Дружной большой семь й отмечали то или иное торжество, независимо от того что большинство людей были православными.

И вот после нашего решения отдать Марину в католическую школу приезжает о. Георгий к нам в Джилонг. Помню, что у нас были посторонние люди, дом наш не был большим, удалиться в уединенные хоромы невозможно, потому что их не было. Говорю я это к тому, чтобы понять ситуацию, и к тому же ситуацию с учетом нетерпеливого характера о. Георгия. Он, поздоровавшись со всеми, говорит мне:” Галя, пойдемте или в спальню или в машину, тут много людей, а мне надо с Вами поговорить серьезно”. Я рассмеялась: “Хорошенькое предложение, о. Георгий, лучше пойдем в машину”. И он спрашивает меня, почему мы решили отдать Марину в католическую школу. Понимаем ли мы ситуацию, которая может сложиться? Не боимся ли мы сильного влияния преподавателей монашек? А если Марина подпадет под католическое влияние, в семье у нас могут возникнуть большие проблемы.

Я очень оценила поступок о. Георгия. Будучи сам убежденным правоверным католиком, он предупреждает нас о том сильном воздействии католиков, которое может повлиять на молодую душу и может привести к серьезным проблемам в семье. Я сказала, что я очень благодарна за участие, мы серьезно пришли к этому нелегкому решению, но надеемся на то, что у нас сильная патриархальная православная семья, если даже мы с Вовой из-за нашей занятости на работе пропустим какие-то моменты воспитания, то влияние моего папы и его авторитет для Марины непоколебимы.

“Имейте ввиду, что она может полюбить католического мальчика из колледжа Св. Иосифа. Женская и мужская школы близки и много мероприятий спортивных и развлекательных проводится вместе.” Но тут я уже была обезоружена. “Отец Георгий, это уже будет Божья воля. Предвидеть и предугадать жизнь дочери на 5–10 лет впер д мы не можем”, – сказала я . “Смотрите, Галя, я Вас предупредил”.

Марина закончила высшую школу (десятилетку), сохранила самые теплые воспоминания и осталась верной православной христианкой, как и е отец. Справедливости ради хочу заметить, что в Харбине в Лицее Св. Николая преподаватели в основном были католические священники. Это был интернат, мальчики там жили и учились. День начинался с молитвы в домовой церкви. Служба, как я сказала уже раньше, шла по восточному обряду, т.е. как в православной церкви. Великим постом всю школу строем вели в православный собор Св. Николая, мальчики исповедовались и причащались в соборе. Как говорят старые лицеисты, никогда не было давления или стремления перевести мальчиков в католичество. И здесь, в Австралии, ни мы, и никто другой не испытывал на себе влияния и стремления перевести нас в католичество.

Владыка Андрей Катков умер в Риме в 1996 году. Отец Георгий благополучно жив т в Мельбурне, служит церкви, служит людям. Несмотря на свой возраст (ему за 80), ездил в Россию и Украину несколько раз, везде и всем помогал, помогает бедным и отсюда, посылает посылки, посылает с оказией деньги. За свои заслуги перед общественностью получил в 2003 году медаль от штата Виктория, а в 2004 году был награжден орденом Австралии. Люди, когда– то пользовавшиеся его помощью, не забыли об этом и представили его к этим наградам.

Дочь моя Марина встретила русского молодого человека, сына православного священника, вышла замуж и благополучно родила трех замечательных детей. Опасения о. Георгия оказались напрасными.

Русская жизнь в Джилонге была сосредоточена вокруг церкви. Люди, как правило, селились вокруг храма. Район, который облюбовали русские, украинцы, поляки, югославы, назывался Белл-парк. Историю этого района я не знаю, может быть, там и был парк, но то, что в каждом саду перед домом цвели бесподобной красоты розы, самых разных сортов и цветов, было неоспоримым фактом. Во дворах росли фруктовые деревья, хозяйки собирали плоды и мариновали, засаливали и заваривали собранные фрукты, чтобы сохранить их в здешнем жарком климате.

Знакомых у нас было много, но все наши друзья жили в Мельбурне и Сиднее. В Джилонге мы, как правило дружили со священником, почему так получалось, мы и сами не знали, но дружба была крепкая. В Мельбурн мы ездили часто, почти каждую неделю, ездили в театр, на концерты, в гости по всяким поводам – именины, дни рождения, свадьбы, крестины, балы и пр. Володя обладал прекрасным баритоном и, воспитанный в Лицее Св. Николая в церковных традициях, очень любил петь в церкви и читать Послания Апостолов. Своим голосом он украшал богослужение.

Важной частью нашей жизни в Джилонге для моего мужа был волейбол. Там существовало несколько команд, одна из них польская. Однажды мы были в гостях в польской семье, в разговоре Вова узнал, что они регулярно тренируются и участвуют в соревнованиях. Пришел посмотреть на игру, по-видимому, сделал несколько указаний или замечаний, потому что его сразу же пригласили в команду. Вот так мой муж стал играть в польской команде “Сирена”. Впоследствии он стал тренером русской команды, тренировал девочек и мужчин. Играл сам. Таким образом волейбол стал важной частью его жизни. Это было здорово, но до определенного момента. Еще при отъезде в Австралию при полном медицинском осмотре и проверке выяснилось, что у него расширены границы сердца, “спортивное сердце” по терминологии того времени, но никаких патологических признаков, симптомов он не чувствовал и с полной силой отдавался своему любимому виду спорта.

Приехав в благополучную страну Австралию, я страшно хотела приобрести дом и создать в н м уют. Машина в Австралии необходима. Это не роскошь, а предмет первой необходимости, ибо общественный транспорт не так уж развит. Город разбросан, ведь люди живут в домах со своим участком земли. Сеть железных дорог далеко не охватывает все уголки города. Автобусы ходят, но не каждые пять минут. В выходные дни ходят в ограниченное время. Поэтому машина нужна. И третьим желанием было путешествие в Россию и Европу. Два желания уже были исполнены. И дом полностью оплачен и машина новая, благополучно работаем. Пришло время для путешествий.

Но до нашего первого путешествия нас посетило большое горе. Мой папа заболел тяжелой неизлечимой болезнью – раком горла, и эта страшная болезнь унесла его в лучший мир. Я очень любила папу. Он был человеком сильной воли, благородным, честным, преданным клятве и преданным семье, и в то же время он позволял посмеяться над собой, развлекал нас своим рисованием, очень примитивным. Например, он рисовал петуха, начиная с хвоста, и когда доводил карандаш до головы, то петух превращался в – невиданное животное или гибрид, что вызывало гомерический смех у меня и у Ани, нашей домработницы.

Смерть папы я перенесла тяжело, но успокаивала и себя, и маму тем, что он не дожил до более страшных мучений, которые бы его ожидали, проживи он дольше. Умирал он как истинный христианин. Когда я в слезах у его постели говорила: “Папа, почему не сердечный приступ? Почему такие страдания тебе приходится переносить?”– он отвечал: “Галочка, это милость Божия. Он дает мне время подготовиться к смерти”. Он принял таинство соборования, исповедовался и причащался он постоянно. Перед самой смертью он очень просил врачей, чтобы его отпустили домой. Рассчитывая на мой уход за ним, доктора согласились. Дома, в кругу своей семьи, попрощавшись с нами и благословив нас, он ушел в лучший мир. Марина была с ним до последних минут. Он всегда оказывал сильное положительное влияние на Мариночку.

После смерти папы жизнь постепенно стала входить в нормальное русло. Марина кончила университет со степенью бакалавра. Мы решили сделать ей подарок за окончание в виде заграничного путешествия. Спросили, куда бы она хотела поехать. Е ответом была Канада, потому что она хотела познакомиться со своим крестным Лерой Годорожа, проживающим в Ванкувере. Он с семь й и наши друзья Рита и Коля Воронцовы уехали почти на пять лет раньше нас в Бразилию, когда Марине только исполнился год. Таким образом, сознательное знакомство с крестным произошло уже к Канаде в 1972 году. Встреча была трогательной после почти двадцати лет разлуки. Вова не захотел поехать в этот раз с нами, потому что в Канаде зима, а в другое время мы не могли ехать, потому что Марина по окончании университета старалась получить работу и е присутствие в Мельбурне было необходимо. Пришлось воспользоваться только рождественскими каникулами.

Нашим приездом мы взбудоражили чувства дружбы, прелесть и восторги встречи. Было принято решение, инициатором которого был Коля Воронцов, встретиться нам всем в России через два года. Вове была послана кассета, где его благодарили за то, что он послал нас с Мариной в Ванкувер, и сообщали, что в 1974 году мы все едем в Союз: мы из Австралии, они из Канады – чтобы встретиться в семь й Коростелевых, которые жили во Львове. Решено – сделано.

В Ванкувер мы приехали к Рождеству по новому стилю, к празднует западный мир. Здесь мы соприкоснулись с западным стилем празднования этого замечательного праздника. Если у нас в Китае начинались все торжества, связанные с праздником, от самого дня рождения Христа, святки  и до Крещения Господне, то на западе в предрождественский период народ уже ликует. Весь город освещен, лики горят разноцветными огнями, но не только елки. Витрины магазинов, официальные учреждения и дома украшены каскадом светящихся лампочек. Город горит и сияет. Рождественские колядки и музыка звучат во всех торговых помещениях, причем большие магазины украшены елками и очень красивыми елочными игрушками. Атмосфера праздника царит задолго до самого праздника, который на западе отмечается 25 декабря. Вот в этот период мы прилетели в Ванкувер. Должна признаться, что несмотря на то, что эта традиция ид т вразрез с нашей православной, когда в сочельник вместо постного застолья с кутей после звезды здесь – рождественский стол с традиционной индюшкой, окороком, рождественским пуддингом и фруктовым тортом и прочими яствами – все равно я получила огромное удовольствие. В домах горит камин, сверкает елка, ужин, обмен подарками, рождественская музыка, а на дворе снег. Выйдя на балкон, видишь сказочный город. Снежные вершины гор, у подножия которых расположен город, сверкающий всеми цветами радуги, огоньками. Совсем близко от дома Воронцовых – лес. Лес темный, но от него каскад огоньков поднимается выше и приближается прямо к нам. Какая красота! Но самое главное – тепло многолетней дружбы греет и радует нас.

Все праздничные дни до самого Нового года проходили в сплошных визитах, встречах, разговорах и бесконечных воспоминаниях о нашей жизни там, в дал ком Китае, в Харбине. Наш приезд всколыхнул все воспоминания о нашей крепкой дружбе. Результатом этого и было общее решение встретиться в России.

Отметили Новый год с помпой, познакомились с многими интересными людьми, с некоторыми из них встречались в последующие годы много раз. Все были милы, добры, но старый друг – лучше новых двух. Тянуло к своим, и после всех праздников с грустью расстались с Ритой, Колей, Лерой и Олечкой и полетели в Сан-Франциско. Там тоже друзья и знакомые. Опять встречи, новые впечатления, новые знакомства.

Вот так нежданно-негаданно первое заграничное путешествие пришлось совершить не в Россию, а в Канаду и Америку. Что ж? Марине хотелось познакомиться с крестным, и, как оказалось, это было правильным решением, потому что это была первая и последняя встреча Марины с ним. Несколько лет спустя он умер от сердечного приступа.

Как я уже говорила, Марина училась в Мельбурнском университете на русском отделении, возглавляемом замечательной женщиной Ниной Михайловной Кристесен – основательницей русского отделения в Австралии. В один прекрасный день на сцене Мельбурнского университета русская публика увидела спектакль “Сказка о царе Салтане”. В этом спектакле Марина принимала участие. Австралийские студенты, изучающие русский язык, тоже выучили роли и хорошо сыграли спектакль. Режиссером была ныне покойная Мария Степановна Стефани, современница Клавдии Шульженко. Мария Степановна была талантливым режиссером и талантливой певицей и не мудрено, что, участвуя в России во многих конкурсах, она выступала с Шульженко, но пальму первенства брала последняя.

В другом мероприятии, в студенческом концерте, Марина была занята как конферансье и читала юмористические рассказы. Выглядела она великолепно в черном платье с глубоким разрезом, подчеркивающим ее стройную ножку. За кулисы пришел молодой человек в сопровождении молодой дамы, знавшей Марину, и познакомился с нею. Это был Василий Толмачев, совсем недавно приехавший в Австралию из Венгрии со своими родителями. Его сестра уже жила в Австралии, и она, будучи замужем, выписала своих родителей с Васей. Отец Васи, священник, – протоиерей Московской Патриархии. Обаятельный, добрейший человек. Ввиду разделения Церкви после переворота 1917 года и последующего разделения в 1927 году, ему в Зарубежной Церкви служить было нельзя, и он много лет прослужил в Сербской, будучи настоятелем. Он русский интеллигент, знающий сербский и венгерский языки. Вася тоже вполне оправдывает свою фамилию. Толмач из него превосходный. Гимназию он кончил сербскую в Венгрии в Будапеште на сербском языке, университет тоже в Будапеште по делам внешней торговли, – на венгерском, английский он выучил, что называется, запросто, ну а о русском и говорить не приходится: в семье всегда говорили на прекрасном русском языке.

Стоит ли говорить, что эта встреча увенчалась счастливым браком. Этот молодой человек стал мужем Марины. Мы были счастливы. Живя в Австралии, мы готовили себя к тому, что Марина может выйти замуж за австралийца, а тут русский молодой человек, сын священника, мать – Людмила Валентиновна, которую я полюбила с первой встречи, и мое чувство к ней не изменилось до самой ее смерти. Благодаря такому счастливому стечению обстоятельств мы задерживаем, отдаляем процесс ассимиляции.

Свадьба была пышная. Венчание было в сербской церкви, был епископ и три священника. Прием был в красивом старинном доме reception rооm . У меня особенно сохранился в памяти блеск паркета, сияние люстр и музыка. В общем, это был бал.

Читателю, который не жил в Австралии, покажется это слишком изысканным и шикарным, на самом же деле это самая обычная свадьба. Если у нас было 150 гостей, то у итальянцев и греков бывает до 600, со всеми родственниками, чадами, домочадцами и друзьями. Причем расходы за свадьбу несут родители невесты. Родители жениха платят за цветы, машины, и может быть, за что-то еще. Нетрудно представить, что родители, имеющие трех дочерей, должны отказать себе во многом, чтобы достойно их выдать замуж. Такая участь ждет моих детей Марину с Васей.

Этот брак принес троих замечательных детей. Все погодки: Аленка, Сережа и Тамарочка. Сейчас они уже все взрослые, говорят и мыслят по-английски, говорят по-русски, но, естественно, и на работе, и с друзьями преобладает английская речь. Но традиции русские из них не выбьешь ничем. Аленка печет куличи и делает сырную пасху, Тамара с Сережей своих австралийских друзей научили искусству русского застолья.

В Россию (пусть простит меня читатель: для меня всегда эта страна оставалась Россией во все времена советского владычества) мы прилетели из Мельбурна, а Воронцовы из Канады почти одновременно. На все наши экскурсии мы ходили вместе, нас поместили в одну гостиницу, “Метрополь”, даже на одном этаже. Ездили в Питер, Киев и, конечно, во Львов к своим дорогим друзьям Коростелевым. Женя, Валентин, Лерочка, их сын, и отец Валентина Сем н Никитич, наш знаменитый протодиакон Свято– Николаевского собора в Харбине, отец Сем н (не знаю почему, но мы чаще его звали Сем ном Никитичем). Они в числе последних оставляли Харбин. Грустно было провожать их, мы с Вовой оставались из нашей пятерки одни. Уехали они по зову Патриарха всея Руси Алексия 1. Семья Коростелевых тесно связана с епископом Никандром, они жили, можно сказать, одной семь й, и когда владыка получил приглашение в Русскую Церковь, то вся семья уехала с ним. Многие из служителей церкви уехали на родину «Русская Атлантида» 2000 ., № 8,9,10).

Встреча во Львове была незабываемой. Трое мужчин – ядро нашей компании, которая в Харбине называлась “Канитель”, снова вместе. Слезы радости, тосты, объятия, песни. Ведь два голоса – тенор и баритон, а мы только подпеваем или слушаем, как эти необыкновенно красивого тембра голоса радуют нас. Гуляли три дня. Днем совершали экскурсии, вечером застолье, и настал день прощанья. Опять слезы и радости свидания, и грусти расставания.

Вот это были первые шаги наших заграничных путешествий. После этого мы совершили их много. С Воронцовыми мы решили встречаться каждые два года. Или мы ехали в Канаду, а там уже с ними на машине в Сан-Франциско, Лос-Анжелес, Сан-Диего, Тиюана, или они приезжали к нам в Австралию. А в Россию я уже съездила шесть раз. Все свои путешествия я описала в отдельных “Путевых записках”, которые публиковались в газет “Слово”, “Единение”, “Вестник”, “У нас” и в журнале “Австралиада”.

В Киеве на пути к Владимирскому собору, на бульваре Шевченко, пробил первый звонок. Вова почувствовал ежа в груди, как он выразился. На следующий день в Киево-Печерской лавре ему пришлось останавливаться несколько раз, чтобы передохнуть. Врачи сказали, что путешествие можно продолжать, но без особого напряжения. Из Москвы мы вместе с Воронцовыми поехали поездом в Брюссель, а оттуда пароходом в Лондон, Рим и Париж. Вернувшись домой, по рекомендации врачей Вова оставил спорт, но, будучи страстным спортсменом, он не мог бросить все сразу. Он перестал играть, но тренировать продолжал. И сейчас мне приходится открыть трагическую страничку нашей жизни. Лето 1981 года. Мы едем на машине в Сидней на юбилей нашего друга Ал ши Белоножкина. Юбилей прошел замечательно, а дня два спустя был организован дружеский матч по волейболу, в котором приняли участие все наши харбинские спортсмены, среди них были и бывшие ученики Володи. Я уехала с друзьями в театр, а мужчины поехали на волейбол. Вова сыграл один гейм, но решил сыграть еще один и на первом сервисе упал. Как мне рассказывали, паника поднялась жуткая. Вызвали амбуланс (скорую помощь), повезли его в госпиталь, а за ним следовала вереница машин провожающих. Помощь была оказана, но было поздно. Мне трудно писать эти строки. Всего описывать не буду, но не могу обойти молчанием, что, когда мне пришлось официально в полицейском участке предъявить его документы, то в его портмоне я увидела маленький конвертик, в котором лежал конвертик еще меньше с уже потрепанными краями, а в н м моя фотография и локон волос. Оказывается, он всегда носил это с собой.

Обдумывая все, я приняла решение похоронить Вову в Мельбурне, а не в Джилонге. В Мельбурне жила Марина, она уже замужем. Мо место с семь й – и я поняла, что моя жизнь теперь будет в Мельбурне. Даже сейчас, 20 лет, очень трудно вспоминать эти тяжелые дни. Но человек всегда ищет успокоения. Я нашла его в том, что смогла поверить, что он умер в кругу своих друзей, занимаясь своим любимым спортом, что все наши последние дни в Сиднее были в полной гармонии и радости.

Итак, со смертью мужа моя жизнь тоже в корне изменилась. Мне предстоял переезд в Мельбурн. Я купила дом в получасовом расстоянии от Марины с Васей, следуя советам Вовы не жить слишком близко, чтобы сохранить добрые отношения, но и не очень далеко от детей, чтобы быть доступной и полезной в случае нужды. Вот так я и живу уже двадцать с лишним лет в “разумной” близости от семьи, не только сохранив, но и укрепив добрые, искренние, близкие отношения с дочерью, зятем, внуками и родственниками моего зятя.

Самым трудным моментом в осуществлении переезда в Мельбурн было расставание с любимым госпиталем. Ведь я проработала там 28 лет. Я чувствовала себя неотъемлемой принадлежностью этого госпиталя. Я сжилась со своими коллегами. Благодаря тому что я ежегодно проводила вечера, которые ждал весь персонал, меня знали все, кто в той или иной мере соприкасался с работой госпиталя, название которому было “Госпиталь Святого Креста”. Это в Джилонге, а в Мельбурне госпиталь назывался “Святого сердца”.

В Австралии был, а может быть и до сих пор существует, закон, по которому, проработав 25 лет, Вы получаете право на шестимесячный оплаченный отпуск. Я получила этот отпуск, и мы поехали в Россию и Европу. После этого отпуска, проработав еще пять лет, получаешь трехмесячный оплаченный отпуск. Вот сколько же лет я проработала в этом госпитале? Он был моим вторым домом. И как мне расстаться с ним? Как я осмелюсь подать заявление об уходе? А время уже истекает. Все формальности после смерти мужа были закончены. Дом в Мельбурне готов к косметическому ремонту. Я после всех переживаний должна была куда-то уехать, переменить обстановку, отдохнуть. По прошествии восьми месяцев после смерти Вовы я полетела к друзьям в Канаду. Решение было правильным. Они выслушали все подробности о случившемся, отнеслись ко мне с нежностью и пониманием и решили, что в Сан-Франциско мы не поедем, потому что там много знакомых, все будут расспрашивать о Вове, я буду рассказывать и необходимого отдыха я там не получу. Решили ехать в Британскую Колумбию и на целебные источники. Так мы и сделали. Какое было мудрое решение. Я благодарна Воронцовым до сегодняшнего дня. Отдохнув в кругу близких друзей и набравшись сил, я приехала домой в полной готовности продолжать трудиться.

Наконец настал день, когда я решила сообщить о своем увольнении и переезде в Мельбурн. Director of nursing Sister Sarto – добрейшая и милейшая женщина, несущая тяжелый груз управления госпиталем в 200 с лишним пациентов, может восхищаться пением птичек, веточкой дерева, цветочком – творением Всевышнего, и быть неизменно доброй и справедливой к своим подчиненным. Наш госпиталь стал называться St. John of God, потому что перешел под управление другого ордена. Мне пришлось, наконец, принять это решение, решение необходимое, но трудное, ибо любовь привязанность к этому госпиталю была велика.

Настал мой последний рабочий день. Понедельник. У Кевина Колмана в этот день был сравнительно небольшой лист. Мне грустно сознавать, что это мой последний день, даже сейчас, вспоминая этот день, я грущу, и слезы заволакивают глаза. Захожу в комнату, в которой доктора обычно пьют чай или кофе, и что же я вижу! Накрыт стол, бутылки и бокалы для шампанского, фрукты, торты, печенье и всевозможные легкие закуски. Я просто обалдела. Такое обилие готовилось только на рождественский при м. И ко мне начинают подходить доктора. Цветы, подарки, речи. Кевин, конечно, взял организацию этого события в свои руки и преподнес мне от лица хирургов необыкновенной красоты белый опал, и сказал, что он сияет так же ярко, как сияла Галина в нашей скучной, сосредоточенной, рутинной жизни. Еще сказал, что своим светом и веселым характером я украшала и радовала его и его коллег. Это были милые слова, и я готова поверить в их искренность. Как операционный театр без окон, мы можем увидеть небо, так и хмурый, неулыбчивый персонал, окружающий врачей во время их работы, не способствует хорошему настроению, а для хирурга и анестезиолога очень важно быть в хорошем расположении духа, чтобы всегда принять правильное решение, сделать правильный шаг для помощи больному, который полностью в руках хирурга и анестезиолога. И если я могла создать атмосферу легкости и непринужденности на работе, то я чувствую, что я исполнила свой человеческий долг.

Вдруг стали поступать из кухни горячие блюда. Стали подходить доктора уже из других госпиталей, каждый хотел попрощаться, пожелать мне всего доброго в Мельбурне. Подарки я храню свято. Каждая вещь напоминает мне мой второй дом.

Всему бывает конец, и этот незабываемый день тоже подходил к концу, но меня вдруг приглашают в частные покои монашек. Там тоже накрыт чайный стол, и они захотели попрощаться со мной отдельно, без посторонних. Теплые слова, напутственные молитвы, подарок – и слезы прощания.

И вот пришел день моего переезда в Мельбурн. Свой дом в Джилонге я не мыслила продавать, потому что там столько было сделано руками Вовы. Мне хотелось сохранить его как можно дольше. Я его сдала в аренду, а в Мельбурне купила очень хороший домик в озелененном районе с большим садом в 20-минутном расстоянии от детей. Я сделала необходимые переделки и косметический ремонт. В то время были в моде обои, а дом был обклеен разными в каждой комнате и некоторые были темнозолотые, а мне хотелось больше света. Я наняла профессионала красильщика, который снял старые обои, а я сама обклеила весь дом очень красивыми серебристо-белыми, рисунка муаровой ленты. Весь дом стал светлым, просторным, а я была очень довольна собой, что смогла неплохо справиться с этой работой . Мы с мамой, которая жила с нами и до и после смерти папы, жили в этом доме несколько лет, но мне пришлось его продать, потому что сад был нам не под силу. Очень высокие ели засыпали двор иглами, деревья нужно было выкорчевывать, а это совсем не под силу мне, поэтому пришлось продать, и я купила другой, не менее хороший дом с небольшим садом и плавательным бассейном. Мне очень нравился этот дом. Нам с мамой было в н м очень уютно, но моя крестная очень заболела, жить ей одной было уже трудно. Я решила скрасить е последние дни, и мы подумали, что ей лучше будет жить с нами. И маме, и ей хорошо быть вместе. Ведь она уже похоронила и своего мужа, и двух братьев, и младшую сестру, которая жила с ней. Сейчас она совсем одна. Дом для нас со всем е и моим содержимым оказался мал. Пришлось искать другой дом, и я моментально нашла чудесный дом, в котором впоследствии проходили самые знаменательные события моей дальнейшей жизни. Купили мы его вместе, продав и мой, и крестнин. О событиях, происходивших в этом доме, будет отдельный разговор.

В этот дом я влюбилась, едва успев перешагнуть порог. Он очень необычен и очень непрактичен для нормальных людей, потому что на одном уровне холл, две спальни, ванная комната и другие удобства, затем кухня с очень необычной плитой посредине и большим медным очень красивым колпаком – феном, а по-русски – вытяжкой. В нише этой большой красивой кухни я поставила круглый стол для семейного пользованиями. Здесь мы завтракали, обедали и ужинали. Эта часть дома была очень удобной для мамы и крестной. Две спальни, одна против другой, и все удобства. Моя мечта скрасить последние дни сестер сбылась. Они вместе, они рядом.

Из холла ведет лестница в 11 ступеней вверх в мою спальню и кабинет, а из спальни еще 7 ступеней – в ванную и гардеробную комнаты. Спальня и кабинет – это две огромные комнаты с видом на горы и небо, причем кабинет открывает вид на расположенный ниже зал-гостиную. Как приятно смотреть сверху, как с балкона, на гостиную, особенно, если там происходит что-то интересное (и это интересное происходило очень часто).

В гостиную вели пять ступеней вниз из главного холла. Огромный камин с медным чеканным трубоотводом украшал огромную комнату, отделанную кедровым деревом – и потолки, и стены. По левую сторону этой большой комнаты находился солидный, накрепко встроенный бар, который являлся любимым местом гостей, особенно мужчин. Против бара я поставила два кожаных кресла, гости располагались в них и на большом диване перед камином. Дальше шла столовая, а за ней еще одна комната, которую я назвала студией. Там стоял мольберт, с красками и кистями, книжные полки. К сожалению, название “студия” не оправдывало себя полностью, так как живописью я занималась мало. Просто не хватало времени. Вот такой интересный дом мы купили, продав и мой, и крестнин. Он поражал своей оригинальностью, стилем, деревом, камином, который встроен на кирпичном возвышении, служи сценой (а выступлений в этом доме было много).

Австралийское небо необыкновенно красиво. Это не только мое мнение. Австралийским небом восхищалась Вика Цыганова, когда в один свой приезд она с мужем была у меня в гостях. Помню прекрасный тихий вечер. Провожая их, мы стояли около дома и долго прощались “по-русски”. Вика говорит: “Какое необыкновенно красивое небо в Австралии. Оно мне напоминает наше небо в Хабаровске”.

Сидя за письменным столом, который стоял перед огромным окном, выходящим на большой балкон, можно было бы любоваться видом целый день, но, увы! Времени у меня для этого не было. На моем попечении были две любимые больные женщины, мама и крестная. К тому времени они уже обе передвигались с помощью рамки на колесах, которую я называла “ходулькой”. Бесконечные визиты к врачам, госпитали и пр. Но в нашей благодатной стране жизнь стариков обеспечена максимальным комфортом. Пенсионеры заслужили достойную старость и получили ее. Лечение и госпитализация бесплатны. Можно даже не иметь частной страховки и получить необходимую помощь. Но у меня была частная страховка для меня и для мамы с крестной. Это давало нам право выбирать госпиталь, врача, хирурга в случае операции и получить время для проведения операции моментально, не ожидая очереди на освободившуюся кровать. В мамином случае это было очень важно, потому что она перенесла три большие операции: полная замена левого и правого колена и через два года – полная замена бедра. Будучи пенсионеркой все расходы по операции, а они астрономические – покрыты частной страховкой.

Мне хочется рассказать о жизни старых людей в Австралии. Австралийский образ жизни резко отличается от русского. Русскую бабушку невозможно сравнить с австралийской. Той жертвенной любви, на которую способна русская бабушка, воспитывая своих внуков, неся тяжелый груз работы и забот, связанных с воспитанием внуков, – австралийской бабушке даже не снится. Выходя на пенсию, они начинают жить в свое удовольствие. Они вступают в разные клубы, совершают разные экскурсии, принимают участие в концертах при своих клубах. Семейные встречи происходят традиционно на Рождество – семейный обед с подарками и индюшкой, так же и на  День матери, и очень редко, вот даже не припомню ни одного случая среди всех моих знакомых австралийцев, чтобы они помогали смотреть за внуками и воспитывать их. Зато наши русские бабушки, прожив в Австралии полвека, не отошли от русской традиции и образа жизни. Все русские женщины, которых я знаю, в том числе и я, всегда помогали и помогают своим детям дать возможность встать на ноги и берут большую долю заботы о внуках на себя. Для русской мамы в Австралии – трагедия, когда дочь или сын уходит из дома, чтобы пожить независимо, снять квартиру вместе с другими молодыми людьми, почувствовать какую-то свободу. австралийцев же это считается нормой. Если сын или дочь задерживается дома и не стремится к самостоятельной жизни, это вызывает недовольство родителей, критику, что уже пора перейти на самообслуживание, а не пользоваться родительским домом и трудами мамы. Конечно, есть исключения, но общая картина такова.

Сейчас в Австралии стало широко развиваться строительство так называемых “деревень”. Эти деревни, или поселения, очень привлекательны, но не каждый может себе позволить жить в такой деревне. Это огромная площадь на 100–200 и больше домов, все одного типа, с садиком вокруг каждого, со стоянкой для одной машины. Вся деревня утопает в зелени и цветах. Для общего пользования огромный красивый зал, в котором мягкая мебель, камин, рояль, а также столовая, библиотека, биллиардная комната, парикмахерская, кабинет врача и прочие удобства. При столовой кухня, оборудованная по последнему слову техники. Люди, живущие в этой деревне, могут принимать своих гостей в этой столовой, заранее зафиксировав дату приема. Кухня, посуда, скатерти и уборка – все предоставлено. Все, казалось бы, великолепно, но это не каждый может себе позволить. Купить там дом не сложно, продав свой, можно оставить еще какую-то сумму денег “на черный день”, но обслуживание, уход за садом, домом, наружный ремонт, пользование этим прекрасным залом, спортивными площадками и прочим стоит довольно дорого. Из наших друзей уже две пары живут в таких деревнях. Очень довольны. Автобус для покупок предоставлен в определенные дни, разного вида экскурсии организуются руководством.

Русское благотворительное общество имени Св. Праведного Иоанна Крондштадского тоже построило деревню, там можно по умеренной цене купить свой домик, жить самостоятельно, а если придет момент, – а он неизменно приходит, – жильцы получают необходимый уход и питание. При этом обществе уже много лет существует дом для престарелых и больница.

Как бы это все ни было привлекательно, люди стараются дожить свой век у себя в доме, в кругу своей семьи.

В русских общественных организациях существуют клубы для пожилых людей. Ими руководят волонтеры-добровольцы (председатель клуба), но какие-то дотации идут от государства. Люди встречаются еженедельно, устраиваются тоже разнообразные автобусные поездки и пр. Суммируя все, могу сказать, что пожилые люди заслуженно получили достойную старость.

Мне хочется также осветить кое-какие стороны нашей жизни. Когда мы приехали в Австралию в 1957 году, мы не получали никакой помощи от государства, наоборот, мы выплачивали Организации объединенных церквей свой долг за переезд из Китая. Но в то время для всех была работа. Если в семье два человека работают, имея одного ребенка, как в нашей семье, можно было в то время жить на одно жалование, а другое копить на покупку дома. Для покупки дома нужно было иметь задаток, а банк давал необходимую сумму, которую (с большими процентами!) мы постепенно выплачивали. Через несколько лет после платы дома деньги оставались, и если их умело устроить в какие-нибудь компании, они начинали приносить какой-то доход. Таким образом люди, занимающиеся скромным честным трудом, могли копить и получали возможность совершать заграничные поездки, приобретать имущество и пр. Это было так. Люди, обладающие предпринимательскими способностями, открывали какой-либо бизнес – инженеры, контору по трудоустройству, ателье мод, фотоателье, milk bar и пр. Мы же с мужем только служили, он в конторе, я в госпитале. Приехали в Австралию мы без денег, китайцы ставили нам большие ограничения. Денег можно было вывозить настолько мало, что их хватало только на сигареты курящим, поэтому люди везли все, включая кухонную утварь, одежду, при отъезде из Китая обшивались впрок, чтобы в, приехав в Австралию иметь все необходимое на первое время.

Сейчас я уже живу в другой обстановке, работать мне не нужно, я на пенсии и после длинного перерыва я уже отстала от современной техники. Муж тоже на пенсии. Я употребляю всю свою энергию на то, что меня интересует.

Быт увел меня далеко от ранее начатой темы. А именно – мой дом.

Переехав в Мельбурн, я получила реальную возможность встречаться с русскими артистами, часто приезжавшими в Австралию на гастроли. О этих встречах я пишу в отдельной главе, а сейчас мне хочется вспомнить, как это происходило. В те времена приезжал сюда и Московский цирк, и Большой балет, и Кировский, и симфонический оркестр Светланова, и МХАТ, и отдельные исполнители: певцы, музыканты, юмористы.

Бывало обычно так. Я с подругами шла на концерт или спектакль, после которого мы встречались с артистами. В то время они очень нуждались в человеческом общении, и мы старались предоставить им эту возможность, приглашали в гости. Как правило, почти все встречи происходили у меня дома. Я накрывала стол, ждала гостей, а мои друзья ехали за артистами. Многолюдных приемов бывало немного. Самый большой при м был для солистов симфонического оркестра, для танцоров Большого балета и для артистов МХАТа.

Наши старожилы приносили “тарелку”, иногда бутылку, стол моментально наполнялся едой. Я всегда старалась пригласить своих знакомых, чтобы дать им возможность встретиться с “великими”. Эти встречи были незабываемы. Много встреч прошло в моем и первом доме, и во втором, а третий дом был вообще идеальным для подобных встреч. Самое интересное, что лестница, ведущая на верхнюю часть дома в мой кабинет, заканчивалась перилами и отделяла верхнюю комнату-кабинет от расположенной ниже гостиной, образуя антресоли. Во время домашних концертов публика сверху могла смотреть вниз, как из ложи. Многие располагались на лестнице и видели и слышали вс, что происходило в зале-гостиной. Этот дом я очень любила. Естественно, более удобной “площадки” для приема артистов быть не могло. У меня перебывало много знаменитостей. Начну с Георгия Жженова, Иннокентия Смоктуновского, Михаила Задорнова. Был Александр Малинин, Вячеслав Невинный, Борис Щербаков с женой Таней, Женя Киндинов, Темнов, Мария Биешу, Вика Цыганова с мужем, Быкова, Стоцкий и многие другие. Были артисты цирка. Валентина Толкунова со своим братом Сергеем жила у меня несколько дней. Светлана Брейкина – артистка ТЮЗа тоже жила у меня в этом доме. Суммируя вс, я считаю, что этот дом оправдал свое существование. Он дал мне возможность принимать у себя интересных людей, и с многими из них у меня установилась дружба. С многими постоянный контакт. Были и проходящие встречи, в силу расстояния или занятости.

Особенно впечатление этот дом производил на мужчин. Много дерева, потолки и основные стены из кедр и великолепный бар, вокруг которого всегда собирались мужчины.

Но самое главное, что в этом доме проходили все семейные торжества. Я всегда отмечала семейно дни ангела мамы и крестной. Именинный стол, священник о. Михаил, отец Васи, служил молебен, и всей семь й поздравляли именинницу. У меня дома по просьбе о. Николая Карыпова проходили духовные беседы, молебны. Новоселья всегда отмечались в каждом новом доме. Юбилей Марины, на который были приглашены е гости, тоже отмечался у меня. А самое главное и заключительное событие в этом доме – наша свадьба с Вадимом.

Но опять новое горе, новое испытание подкрадывалось ко мне постепенно. Это моя милая, любящая мама. Остеопороз начал прогрессировать, боли были невыносимые. Первая операция – полная замена колена. Операция прошла благополучно, но не надолго. Пришлось оперировать второе колено, тоже с благополучным результатом. А дальше эта страшная разрушительная болезнь поразила бедро. Трещина в бедре – и опять операция. Эта операция была сравнительно небольшая, но последствия наркоза чуть не унесли мамину жизнь. Она перестала принимать пищу. Организм отказался, и при всем упорстве и старании проглотить пищу появлялся рвотный рефлекс. Что делать? Я в отчаянии, она тает как свеча. В этой благодатной стране, в этом изобилии всего что угодно душе – она умирает от голода. Но умирать ей не хотелось, и она старалась пробовать все, чтобы только удержать пищу. “Галя, – говорила мама, – дай мне соленый огурчик, я попробую”. И попробовала. Успешно. Потом с огурчиком курочку, бульон и постепенно стала маленькими порциями есть и медленно, медленно поправляться.

Чуть-чуть мама окрепла – вторая беда. Я уже упоминала, что моя крестная жила одна в противоположной стороне города, в 45-минутном расстоянии на машине. И вот она сидит в кресле, градом льются слезы от страшной боли в колене. Двинуться не может. Есть не может. Оставить ее одну я не могу, собираем чемодан, и я везу ее к себе. Тут произошла интересная и незабываемая встреча сестер у меня в family room.  Это самая “ходовая” комната, здесь проходит вся жизнь семьи. Это что-то вроде семейной гостиной, в которой стол, телевизор, мебель для отдыха, место для детей (если есть дети) и, конечно, кухня. Хозяйка дома в центре всей жизни. Она может готовить, жарить и варить, и быть с семь й и близкими гостями. Так вот, у меня в этой комнате стояли два совершенно одинаковых кресла с откидной спинкой и поднимающейся подставкой для ног, между ними кофейный столик. Мы с мамой обычно сидели, пили чай, смотрели телевизор вечером после работы. Я провела крестную в эту комнату. Есть она тоже не может. От всего отказывается, плачет. Я усадила е, успокоила, позвонила своему врачу, договорилась о приеме на завтра, а сейчас – это было воскресенье, – на серебряном блюде приношу по рюмке водки, нарезанный соленый огурчик, селедочку. Крестная возмутилась, она не пьет, а тут водка! Мама поняла, что это ей поможет и восстановит аппетит. Она спокойно говорит:” Выпей, Маруся, закуси огурцом”. И моя крестная, которая всегда была властной и руководила всей семьей, послушалась маму. А на следующий день я повезла ее к своему врачу, началось лечение, и она встала на ноги. Эксперимента с серебряным блюдом, с водкой, селедкой соленым огурцом больше не повторялось. Сестры зажили мирной сравнительно терпимой жизнью; хотя боли, вызываемые этой страшной болезнью, не прекращались, но в какой-то степени было облегчение от лечения.

Как я уже писала, жить одной в своем доме было для крестной уже невозможно. Мы продали оба дома, купили один большой и зажили все вместе.

В 1991 году маме пришлось делать полную замену бедра. Хирург знал о возможности осложнений в ее возрасте. он обрисовал полную картину и осложнений, и жизни без операции. Это постельный режим с уходом двух сиделок, постепенное умирание. Он очень беспокоился о том, чтобы я приняла правильное решение, чтобы я впоследствии никогда не могла бы упрекнуть себя в ошибке. Но он не знал одного. У мамы светлый ум, и решение принимает она сама. Она сказала: “Галя, пригласи отца Михаила, чтобы он совершил таинство соборования, и потом я приму решение”. Весь чин соборования она мужественно просидела, молилась и только тогда попросила вызвать скорую помощь. Привезли маму в госпиталь, снова мучения, снова снимки, с коляски на кровать и обратно – и каждое движение сопровождается страшными муками при сломанном бедре. Наконец, операция со всеми предсказанными осложнениями. Положение критическое. Надежды на выздоровление нет. А как ей хочется жить! Отец Николай Карыпов после очередной исповеди говорит мне: “Вы знаете, она не хочет умирать”. Я‑то это твердо знаю. У нее была счастливая жизнь. Любящий муж, беззаветно любимая дочь, внучка, Вася, правнуки – от всех она получала любовь и уважение. В семье она была матриархом, не тираном, а уважаемым мягким, любящим матриархом. Она боролась за каждую минуту этой жизни.

Накануне операции мама рассказала о всей своей жизни с детства и до последних лет на две кассеты. Рассказала о семье в Миассе, вспомнила все имена, и с этим богатством я поехала в Миасс в 2000 году. Об этом отдельные воспоминания, написанные мною после трех посещений Миасса – в 2000, 2001 и 2003 годах.

Мама умерла 22 декабря 1991г. Я пережила потери своих любимых папы, мужа, но потерю мамы не могу пережить до сих пор. Видеть е непрерывные мучения и страдания в течение двух месяцев и чувствовать себя беспомощной – это невыносимо. Марина с Васей решили, что я должна куда-нибудь уехать, переменить обстановку, отдохнуть. Решили и сделали. В один прекрасный день, когда мы отмечали какое-то семейное торжество, в моем присутствии, не спрашивая моего согласия, они позвонили в Париж их дальней родственнице, знаменитой когда-то актрисе Зое Валевской и сообщили, что я еду в Париж. Я была ошеломлена, но быстро пришла в себя. Зоя в восторге – и меня отправили в Париж.

Встреча с легендарной Зоей была интересной. Мы все знаем, что ей очень много лет, но сколько? Мы знаем, что она была актрисой кино и в 1928 году уже была на главных ролях в Ленинградской киностудии. До этого она была балериной, но повреди ногу, делая педикюр, е танцевальная карьера закончилась. ведущей звездой кино, с ней познакомился иностранец режиссер, влюбился и увез е за границу. Чтобы увезти е из Советского Союза, ему пришлось оставить все драгоценности, приобретенные для нее. Фактически он ее выкупил. Они уехали в Германию и там поженились. Ее мать долго не могла простить ей этого поступка, но со временем между ними восстановилась связь. Уже много позже Зое удалось выхлопотать приезд матери, но за два месяца до мама умерла.

Личная и творческая жизнь Зои развивалась бурно. Поклонники, мужья, сцена. В Германии она была звездой кино. На стенах ее квартиры – портреты из кинофильмов в главных ролях, альбомы изобилуют фотографиями знаменитостей. Имея прекрасный голос, она выступала с Беньямино Джили, дружила с И. Кальманом. Во время войны, уже живя в Лондоне, она с труппой артистов ездила по горячим точкам и военным госпиталям, развлекая солдат. По-видимому, за это она была возведена в чин офицера.

В Париже в Мusee d Orsay я случайно познакомилась с русскими работниками кино, одним из них был Миша Мошкин. Из разговора со мной он узнал, что я живу в Австралии, а здесь в гостях у легендарной актрисы. Это его заинтересовало, тем более, что он работает в архивах кино в Москве. Я его пригласила, познакомила с Зоей, она с готовностью рассказала ему о своей карьере, причем, рассказывая, сразу показывала ему фотографии. Приехав в Москву, в архива нашел все фильмы, в которых она снималась, но имя ее было вырезано – враг народа. Миша дал возможность своим коллегам познакомиться с Зоей. Одна журналистка, приехав в Париж из Москвы под предлогом передать письмо для Зои, познакомилась с ней, взяла у не интервью и в Москве сделала программу для телевидения.

С Мишей мы поехали на кладбище Святой Женевьевы, – близкое русскому человеку. Внимательно, благоговейно обошли все кладбище, оставив там частичку своего сердца. То же самое я испытываю при посещении Новодевичьего кладбища, как в Москве, так и в Петербурге. Зоя купила себе место и поставила памятник, совсем неподалеку от могилы Нуреева. Прислала мне фотографию. Стоит “в позе” с цветами, на памятнике высечено ее имя и фамилия. Без даты рождения.

Зоя была в близкой дружбе с Имре Кальманом . Вера жила в Монте-Карло, но часто ездила в Швейцарию, в Венгрию и вообще по всему свету несмотря на свой очень, мягко выражаясь, преклонный возраст. Она примерно ровесница Зои, но муж ее был на 30 лет старше. Когда я познакомилась с Верой, то Кальману должно быть примерно 130 лет, отсюда можно понять, сколько лет Вере. Я не зря говорю о ее возрасте, потому что трудно поверить, что она носит туфли на каблуках, у нее макияж, парик, но я видела ее и без парика, когда была приглашена к ней на ужин. С ней живет дама-компаньонка. Секретарь и шофер – приходящие.

Жила Вера (говорю в прошедшем времени, потому что год с небольшим назад она умерла) в романовском доме. Это многоэтажный дом по архитектуре и цвету напоминает растреллевский – голубой с белыми колоннами. В доме много квартир, и в одной из них живет мадам Кальман.

Знакомство было интересным. В одной комнате, увешанной портретами, я увидела артистов Голливуда, которые были личными друзьями Кальманов. Здесь были Марлен Дитрих, Анна Стэн (русская подруга Веры и Зои), Кларк Гэйбл, Тайрон Пауэр, Грета Гарбо, из молодых – Элизабет Тэйлор, Пласидо Доминго, с которым она сфотографирована и в Москве, и в Монте-Карло, и многие, многие другие. Три стены плотно увешаны этими портретами.

Меня удивила е жизнеспособность. Каждую поездку, которую она старалась организовать для меня, она совмещала с каким-нибудь делом. Ее шофер везет нас в Ниццу, едем по Лазуревому берегу, затем по бульвару Цесаревича, приезжаем в храм. Старый намоленный храм Св. Николая. Построен на земле, лично подаренной Цесаревичем Николаем. Здесь Вера делает пожертвования на бедных. Едем в старинный итальянский город – там Вера передает какие-то документы. Дальше везет нас ее шофер– в свой новопостроенный дом за пределами Монте –Карло. Вера передает пасхальные подарки семье. Не было ни одной поездки, не связанной каким-либо делом. На меня это произвело впечатление.

Заключительная встреча произошла в страстную субботу Пасхи. Мы с Зоей были приглашены к Вере на ужин, но у Зои, якобы, заболела голова, и я поехала сама. Вера спросила:” А где Зоя?” – я сказала, что она шлет свои извинения, у нее разболелась голова. “Тем лучше», – произнесла Вера. Между подругами, несмотря на близкую дружбу, по-видимому, была ревность, чувство соревнования, ведь они обе были в молодости красавицами, о чем свидетельствуют фотографии и портреты.

Вот тут, за столом, с потрясающим видом на залитое огнями Монако, начала рассказывать мне историю своей жизни, – всю от бедной молодости, когда она с подругой заказывала одну чашку кофе, потому что на две не было денег, а кафе было платформой, надеждой на встречу со знаменитостями. Так и получилось. Когда хозяин кафе стал выгонять двух девушек за неуплату за чашку кофе, находившийся там Кальман подошел к столику узнать в чем дело, предложил уладить недоразумение, и с этого момента судьба Веры и Кальмана была решена. Об этом нужно написать отдельный рассказ, прямо со слов самой мадам Кальман.

Из Парижа я умудрилась слетать в Москву. И все это случилось в 1992 году. В Москве я оказалась как раз в дни своих именин и дня рождения, и вот там ко мне съехались мои любимые друзья, которых я принимала у себя в Австралии: Г.С. Жженов с супругой Лидией Петровной, Артем Рудницкий, ныне профессор, Женя Киндинов, Т.М. Смоктуновский с дочерью Машей.

Из Москвы я вернулась в Париж и оттуда отправилась домой. Дома меня ждала другая беда. Здоровье крестной ухудшалось стремительно. Она оставалась с очень милой и доброй женщиной Тамарой М. Это добрейшая женщина, которая поставила целью делать добро на старости лет, чтобы искупить грехи молодости, – так она говорила сама. Она не лишена чувства юмора, рассказывала о своей прошлой бурной жизни, и я надеялась, что крестной будет с ней хорошо. Но этого не случилось. Крёстная стала очень подозрительной, трудной, воинствующей. Я думала, что это из-за ее характера, ведь она всегда была руководящей силой в семье. С ней и ее уже очень больным мужем Романом Петровичем Протодиаконовым жили ее два брата и сестра, которых нам, а в основном ей, пришлось хоронить. На самом же деле причиной была уже прогрессирующая болезнь. Жить было трудно. Обидно переносить незаслуженные упреки, но Господь оказался милостив. В одно прекрасное утро, которого я никогда не забуду, она меня поджидала около лестницы. Я спускаюсь из своей спальни, и она с улыбкой, которой я не видела уже месяцами, спрашивает меня: “Галя, ты возьмешь меня в церковь?” Я не могла поверить своим ушам. Ведь она категорически отказывалась ездить куда бы то ни было, даже в церковь. А тут я вижу перед собой мою прежнюю милую крестную. Она советуется со мной, какой надеть костюм, какую блузку, туфли. Поехали в церковь. И после этого пошла нормальная спокойная жизнь. Снова любовь воцарилась в нашем доме, но не надолго. Ее поразило то, чего она больше всего боялась – паралич. Этот удар приковал е к постели почти на два года. И не приходя в себя, она постепенно угасла в русском госпитале им. Св. праведного Иоанна Кронштадтского.

Я осталась одна в своем большом доме, который стал напоминать мне о том, что пора освежить его, поменять ковры, гардины, а это для одной женщины большая работа. Нужно было вложить большую сумму денег, и я решила, что мне одной оставаться в этом доме нет смысла. Я стала подыскивать для себя что-то более подходящее. Но в период этих поисков меня наш л Вадим Юрьевич Кучин. Приехал из Сиднея, но не “рыцарь на белом коне”, а мужчина на красной машине. Представился, и, как я узнала позже, тут же решил свою судьбу. Вадим немного старше меня. Вдовец. После продолжительной болезни его жена умерла, оставив его с двумя сыновьями. Оба сына Вадим и Александр женаты на австралийках. Бронвин – жена Вадима. У них два сына, первый от первого брака с Керал – Николай, а от второго брака с Бронвин дочь Эрика и сын Павел. Александр женат на Керри и у них трое детей – Наталья, Брижита и Михаил. Таким образом у Вадима шесть внуков – по три от каждого.

Вадим (отец) –харбинец, инженер, все мои старохарбинские, а теперь уже сиднейские друзья знают его как честного, порядочного, достойного человека. Рекомендация блестящая, но я остаюсь безучастной. Вадим оказался очень решительным и попросил разрешения приехать в следующие выходные дни. В этот раз он прилетел на самолете.

Все случилось быстро, молниеносно. Маша, моя подруга, которая познакомила меня с ним, сделала целое напутствие: “Имей ввиду, он замечательный человек. Не пугай его своей богемой, у него была очень скромная жена, они вели очень замкнутый образ жизни».

Как же не пугать его моей богемой, когда в первый же вечер его визита ко мне приезжает Александр Малинин с двумя музыкантами? Естественно, что я пригласила всех моих друзей, и по заранее заведенному порядку все приносят “тарелку”. Стол накрыт, и совпал же этот день с днем рождения Саши Малинина. Застолье, музыка, пение. В этот вечер он пел для нас романс «Нищая», это была премьера, а на следующий день он впервые исполнил этот романс в концерте. В этот вечер я пригласила всех моих одиноких подруг, а их было четверо и я пятая. Выбор у Вадима большой. Но он сделал свой выбор при нашей первой встрече. Недавно мы уже отпраздновали десятую годовщину нашей супружеской жизни, а он повторяет мне очень часто, что полюбил меня с первого взгляда и не отступил, несмотря на то что мой образ жизни для него чужд. он не оказался одиноким. Моя дочь и зять приняли его в свою семью с любовью, в нашем городе нашлись знакомые по Харбинскому политехническому институту. Моя судьба была решена. Он сделал мне предложение, я приняла, и по совету моей тети, которая была им очарована, мы повенчались до Великого поста. Венчались мы в Свято-Покровском храме и венчал нас ныне покойный о. Михаил Толмачев, отец моего зятя Василия.

Свадьба была сугубо семейной. Тетя – жена маминого брата Лидия Ивановна Антонова, самая старшая из оставшейся семьи, меня благословляла. Мой племянник, и он же крестник, меня вел в церковь, Вера – его мать и моя двоюродная сестра была моей свахой. Свахой Вадима была Маша Белоножкина, которая познакомила нас. Но самым главным украшением нашей свадьбы были наши внуки и внучки. У Вадима шесть, а у меня трое. Они были шафера и шафериц . Девочки одеты в нежные платьица из легкого мягко падающего материала с рисунком нежных розочек, с нежными розочками на голове и букетиками розочек в руках. Мальчики были одеты в черные брючки, белые рубашки с розовыми бабочками и нежно розовыми кушаками.

Заключительным аккордом и самым большим торжеством в этом любимом мною доме было празднование свадьбы. Мне хотелось свадьбу сыграть у себя дома. Дом был украшен чайными розами и такого же цвета гвоздиками. По лестнице из моего кабинета и спальни спускались гирлянды цветов, искусно сделанные Наташей Николаевой. Все букеты, как мой, так и букеты шафериц, с большим вкусом были оформлены ею. Гостей было 75 человек, в домашних условиях о застолье не могло быть и речи, поэтому мы заказали figer food (это красиво приготовленная еда в виде маленьких бутербродов, пирожков и прочих изысканных закусочек). Официанты разносили еду на серебряных подносах, шампанским и другими напитками, но мужчины предпочитали стоять около нашего большого, солидного бара, который мы до сих пор вспоминаем с теплым чувством. Очень уж он был удобный и красивый. Вокруг него прошло много теплых встреч.

С речами выступили сын Вадима, исполняющий роль главного шафера, и моя дочь Марина. Она очень остроумно сказала о том, что мы с Вадимом прошли жизненный путь параллельно. Нас объединяли русская культура, русские корни. В Китае мы тоже шли каждый по себе параллельными путями и только в Австралии наши пути сошлись и привели нас в одно цельное и нераздельное, что называется семь й. Марина с Васей сделали нам очень интересный свадебный подарок. Они заказали известному художнику картину, на которой в одном углу изображены купола церквей, в другом углу – китайская кумирня, и две тропинки в австралийском эвкалиптовом лесу соединяются в одну. На фоне всего – наши портреты.

Без концерта, конечно, не проходила ни одна встреча у меня дома. осле всех официальных, положенных по этикету тостов за пианино сел Сергей Суетин прозвучал вальс “На сопках Маньчжурии”. Открыли “бал”, и после этого выступали наши солисты – Соня Бантос, Фред и Рая Бурштейн, Светлана Чернавина. Хор и веселье продолжались до традиционного разрезания свадебного торта.

На нашу свадьбу приехали Белоножкины из Сиднея, Оля Годорожа из Канады. Мы с Вадимом, оставив их у нас дома, переодевшись, бросив букет, который, к сожалению, никто не поймал, (а по австралийской традиции тот, кто поймает букет, выйдет вскоре замуж), мы уехали в старинный, красивый “Windzor hotel”.

Трудно поверить, что уже прошло 10 лет после этого знаменательного дня. С первым мужем мы прожили 30 лет без двух недель, со вторым – 10. За эти десять лет у меня с первого дня нашего знакомства установились очень хорошие, теплые отношения с сыновьями Вадима, а у него – очень добрые отношения с моей дочерью. Он считает, что приобрел дочь.

До знакомства с Вадимом,  когда я осталась одна в этом большом доме, мне Бог послал милую молодую 18-летнюю девушку – жертву Чернобыля. Австралия принимала группы пострадавших детей непосредственно из зараженных районов Украины и детей из Киева. После отдыха в Австралии, в солнечной стране, изобилующей круглый год свежими фруктами и другими полезными продуктами, дети поправлялись и уезжали с новыми силами впечатлениями, окрепнув и повзрослев.

Меня попросили взять Таню Пастушину на несколько дней до отъезда, но отъезд по некоторым причинам задержался, и Таня осталась у меня на несколько недель.

Девочка она прелестная – с огромными глазами, темными густыми бровями (которые получила от своего отца украинца), а от русской матери, как мне кажется, она взяла все черты русской красавицы. Но внешность – это не главное достояние человека. Эта милая девушка вот уже в течении десяти с лишним лет не перестает радовать нас. Уже сейчас она проявляет замечательные качества доброй, мудрой, любящей женщины. Она стала нашей приемной дочерью, а случилось это так.

Отъезд детей на Украину задерживался по каким-то не бюрократическим причинам. Танюша живет у меня, ездит везде и всюду со мной, и в один прекрасный день едем, как всегда, на машине, разговариваем, и она говорит мне: “Я получила образование в сфере торговли, работу найду, но личной жизни у меня нет и не будет. Родители работали непосредственно в Чернобыле, сейчас живем в Киеве, с молодежью я не общаюсь, личного счастья у меня не будет”. Я посмотрела на нее, вижу опущенную головку, глаз не вижу, потому что я за рулем, но опущенные глаза, обрамленные пышными длинными ресницами, запомнились мне на всю жизнь.

Вот после этого разговора я “пришла в действие”. Звоню своей знакомой, у которой сын Андрей. Говорю: ” Соня, ты, как мне кажется, мечтаешь, чтобы твой сын женился на русской девочке, так вот постарайся, чтобы он познакомился с Таней, которая живет у меня и скоро уезжает”. В ближайший выходной день Андрей приезжает со своим другом, тоже Андреем. Знакомятся, увозят Таню показать Мельбурн. Оба Андрея – неразлучные друзья. показывали ей город шесть раз. Настал день отъезда. Андрей Ильюк спросил Таню, хочет она, чтобы он ее проводил. Я жду с замиранием сердца, что будет дальше. До какой степени он увлекся ею, познакомит ли ее с родителями. подошел день отъезда, я пригласила его на ланч, приготовила киевские котлеты, ее любимое сладкое и прочее, а Андрея нет. С большим опозданием он приезжает, и говорит, что у него случилась небольшая авария. Впоследствии выяснилось, что он очень волновался столкнулся с какой-то машиной, Он не знал, как организовать знакомство Тани с родителями, потому что всё случилось слишком быстро. Но молодой человек не растерялся. Он приехал с подарком – золотым браслетом. Таня смутилась, не знала, прилично ли принять такой подарок, прибежала ко мне за советом. Я посоветовала ей принять подарок, это скромный браслетик-цепочка. Пошутила, сказав, чтобы он одел ей этот браслетик на левую руку. “Почему на левую? “– спрашивает она. “Ближе к сердцу”, – отвечаю я, все шутя и смеясь. Так и получилось. Одел браслет, пообедали и помчались в аэропорт. Туда после работы ехал второй Андрей, и проводили Таню. И вот тут началось. Защемило сердце бедного парня. Что делать? Как быть? Писать по-русски он не умеет. Образование получил на английском языке. Кончил университет, работает инженером, родители русские. Андрей решил ехать в Киев, познакомиться с семьей. До своей поездки он написал ей огромное письмо, естественно, на английском. Сказал о своих чувствах, о намерении жениться, но честно и обстоятельно указал ей на все трудности, которые ей придется испытать здесь в Австралии, если она примет его предложение. Будет скучать о родине, о семье, изучение языка займет время, становление жизни, приобретение дома ограничит или отнимет на какое-то время возможность поездки на родину, в общем, всю картину их, жизни он описал честно. Мой муж Вадим перевел все письмо на русский язык, и Татьяна приняла его предложение. Оставалось ему познакомиться с родителями. Полетел в Киев, познакомился, сделал предложение и счастливый вернулся в Австралию. Оставалось ждать невесту. Ровно полгода она жила у нас. Чувства крепли, любовь не имеет преград. Границы между Украиной и Австралией постепенно стирались, день свадьбы подходил быстро. Мы с Вадимом благословляли ее, были посаженными родителями. Мои внучки – шаферицами. Свадьба была на славу. Но меня радует, что родители Андрея очень полюбили Таню, и она приняла их с открытым сердцем и считает их своими родителями. И действительно, вспоминаю старую русскую пословицу: “Ласковая телица две матери сосет”. Татьяна обрела не только новых родителей в лице Ильюков, но и нас. Мы ее тоже любим и считаем своей приемной дочерью. Андрей очень хороший, достойный мужчина и, они уже подходят к десятой годовщине супружеской жизни.

Я написала о нашей жизни, о работе. но не коснулась моей сценической жизни. А случилось это так.

Раз в год редакция газеты “Единение” устраивала большой бал в Exhibition building. Бал всегда проходил в очень торжественной и красочной обстановке. Публика съезжалась нарядная, дамы в вечерних туалетах, мужчины в большинстве своем в смокингах. Музыка, танцы, прекрасный ужин. Только один был недостаток в те времена. Был закон, запрещающий продажу спиртных напитков на балу, а австралийцы в своем большинстве народ законопослушный, поэтому мужчинам приходилось приносить напитки с собой. Это в какой-то степени портило стиль бала, но как только бутылки с шампанским, вином и водкой были расставлены по столам, бал снова становился торжественным и нарядным. Кстати, этот закон уже давно отменен. Так вот, после такого бала мы были приглашены к нашим близким друзьям отметить день рождения Джима. Это был замечательный человек, ушедший из нашей жизни преждевременно. Умер от рака. При жизни он был любим и уважаем всеми: и друзьями, и коллегами, и пациентами, ибо он был врач м.

Уже за полночь мы всей компанией приезжаем к Эмме и Джиму. Стол накрыт легкими закусками, а в ванне на льду бутылки шампанского. Должна сказать, что в какой-то период моей жизни, когда я видела бутылку шампанского, я уже начинала пьянеть, когда пробка летит в потолок, я уже пьяна, а выпив бокал-два – я уже по настоящему весела и счастлива. Помню, как мы веселились, танцевали и пели до утра. Ехать в Джилонг мы и не собирались и ночевали у о. Георгия.

Утром звонок. Я беру трубку, а голова идет кругом, слышу вкрадчивый вежливый голос Саши Ильина. “Галина Игнатьевна, извините за беспокойство, я звонил Вам домой, Ваша мама сказала мне, что Вы в Мельбурне у о. Георгия. Я рад, что нашел Вас. Дело в том, что мы с друзьями решили, что среди нас много способных и талантливых людей, мы по м и танцуем в кругу, почему бы нам не вынести все это на сцену и таким образом начать прививать русскую культуру своим детям. Мы подготовили концерт и надеемся, что Вы не откажетесь быть ведущей. Я приглашаю Вас на роль конферансье”. Я категорически отказываюсь, ссылаясь на то, что я никогда не была на сцене, что я не артистка и пр. и пр. Но он меня деликатно перебивает и говорит, что он видел меня на сцене в концерте Карасева и может мне показать фотографии, на которых  я в роли конферансье.

Это действительно было, но я совершенно забыла об этом. Известный танцор А. Карас в давал концерт в Джилонге. У него был большой профессиональный танцевальный коллектив. Накануне концерта меня попросили быть ведущей. Отказаться мне не удалось, готовиться к выступлению времени не было, мне дали список выступающих, и все что я сделала к этому выступлению – это после работы в госпитале побежала в парикмахерскую, потом нарядилась в элегантное черное кружевное платье, взяла лист бумаги с именами выступающих артистов и объявляла номера. Это было настолько примитивно, что я постаралась забыть об этом концерте раз и навсегда. Но Саша почему-то запомнил и убедил меня в том, что только я могу взять на себя эту роль, хотя я ему предлагала ряд других молодых женщин.

А голова моя трещит после бурно проведенной ночи, я уже не в силах отказываться и попросила его позвонить мне вечером домой, что он и сделал. И я согласилась. Спасибо Саше – он открыл новую страницу в моей жизни.

Наступил день концерта. Силы, действительно, подобрались  хорошие. В основном танцевальный ансамбль, руководителем и хореографом многих танцев был Александр Ильин, был хор, был струнный ансамбль, было художественное чтение, выступала Соня Бантос в юмористических сценках. Соня и Владимир Бржозовский ели в сопровождении струнного оркестра. Словом, концерты были яркие, красочные и на высоком уровне.

Готовлюсь к первому концерту. Саша дал мне полную свободу в выборе моего выступления, только просил в начале концерта сообщить публике, для чего создан  Русский театральный кружок. Цель – приобщить наших детей к русской культуре, развить в них любовь к русской песне, к русском танцу, русскому языку в первую очередь.

В то время – а произошло это в 1974 году – мы зачитывались Солженицыным. Для своего выступления я выбрала рассказ-крохотку А. Солженицына “Утенок”. Уж очень он мне понравился, да и все крохотки впоследствии я читала на сцене, но “Утенок” был первым. Читала фельетон о вдохновляющем образе мужчины, занимающегося домашним хозяйством, и, конечно, вела концерт, рассказывая кратко о создании каждого танца.

Но я хочу сказать, что дало мне уверенность выйти на сцену. Как каждая уважающая себя женщина, прежде всего я думала, в каком платье выйти на сцену. Я вынула из гардероба три, но остановить свой выбор не могла н на одном. Положила в машину все три. Приезжаем в театр, меня попросили проверить микрофон и свет. Дали мне в руки микрофон, я сказала свое приветствие, услышала сама себя и мне страшно понравилось, что мой голос слышен. Когда на меня навели свет, я уже была в восторге. Я почувствовала прелесть и магическое действие сцены. Меня услышат, меня увидят – и я перестала волноваться. После этого, когда я разбирала свои туалеты в нерешительности, какое надеть платье, проходившая мимо дама сказала мне: “Все три”. Как все три? Я же не примадонна, я только конферансье, а она мне говорит, что публика устает от однообразия и приятно видеть конферансье в разных туалетах. Я страшно обрадовалась такому совету, решила переодеваться в каждом отделении. Положив грим, я увидела своего двоюродного брата, мальчика лет 13, который играл в струнном оркестре. Он посмотрел на меня и многозначительно произнес: “Jee, you look nice”. ( Как Вы хорошо выглядите!) Как известно, дети искренни, и я поверила его комплименту. Это придало мне еще больше уверенности. Я вышла на сцену„ что меня не только слышат и видят, но я и выгляжу хорошо. Удовольствие я получила от этого концерта несказанное. С тех пор я проработала с этим ансамблем около десяти лет, пока он не перешел под руководство другого художественного руководителя, которая убрала из ансамбля все, оставив только танцы, вывела на сцену свою школу и основная цель Русского театрального кружка была потеряна.

До сегодняшнего дня я остаюсь благодарна Саше Ильину за то что он, увидев во мне “что-то”, о чем я сама не подозревала, открыл новую страницу в книге моей жизни.

Прошли годы. Смерть моего мужа, потеря горячо любимой мамы, второй брак.

Как-то неожиданно для себя я перешла на организаторскую работу по устройству традиционных Дней русской культуры. Первый раз, когда мне дали это поручение, я была в панике, потому что силы таяли, люди уходили или со сцены, или из жизни вообще. Я начала собирать артистов из наших старожилов и новоприехавших из России. Артистов собрала много, никто не отказался выступить, но я, не имея опыта, не рассчитала время концерта. Когда я поняла, что мы ни в коем случае не уложимся в два часа или два с половиной, я не нашла в себе смелости отказаться от каких-то номеров, боясь обидеть людей, концерт затянулся на четыре с половиной часа! Это был незабываемый концерт по продолжительности и насыщенности. Выступали и солисты –Таня Стоянова, Лена Ященко, Иван Богут, Полина Вольсон, и артисты драмы – Майя Менглет, Леонид Сатановский, Анна Ларионова, и струнный оркестр “Садко”, и танцевальная группа – словом, это был смотр талантов. Но четыре с половиной часа!

Просидев четыре с половиной часа с перерывом в 20 минут, публика устала, но надолго запомнила этот концерт. Я тоже его не забыла, поэтому сейчас, проводя Дни русской культуры, я стараюсь рас читать время точно.

Все Дни русской культуры  традиционно начинались докладом, и неизменным докладчиком в течении многих лет был Валентин Семёнович Терехов – кандидат наук, архитектор и художник.

Так же неожиданно для себя я оказалась основателем литературного общества им. В.А. Солоухина.

В Сидней по личному приглашению Г.П. Логунова приехал профессор Г.А. Цветов. Я совершенно случайно услышала по местному радио его выступление о В. Солоухине. Меня заинтересовало его выступление, после этого я старалась не пропустить следующих его выступлений и читала его статьи в местной газете “Единение”. Его статьи и выступления были о писателях– деревенщиках.

По инициативе моей знакомой дамы А. Периной мы пригласили профессора Цветова в Мельбурн и, организовав его выступление в гостеприимном доме о. Георгия Брянчанинова, имели возможность ознакомиться с творчеством деревенщиков.

Лично мой интерес к В. Солоухину проявился еще в семидесятых годах, когда я прочла “Черные доски”. Затем мне попала в руки небольшая брошюра, изданная в зарубежье, “Читая Ленина”. Я просто была потрясена. Так гениально суммировать и преподнести читателю то, что было написано Лениным, но не читалось, не замечалось. А ведь какой ужас содержался в этих строках, какой приговор ни в чем не повинному народу – интеллигенции, духовенству, крестьянству. Я прониклась несказанным уважением к Солоухину. Начала знакомиться с его стихами, прозой и решила создать литературное общество. Меня сразу поддержали, собралась инициативная группа,  на первую годовщину смерти писателя мы отслужили панихиду и в прицерковном зале Свято-Покровского собора официально открыли Общество любителей русской словесности им. В. Солоухина. Профессор Г.А. Цветов прислал нам видеокассету о жизни и творчестве, читали стихи. На первом собрании  присутствовали А. Экзархо, В. Коссэ, О. Шонина, С. Суетин, Г. Некрасов, А. Карель, И. Смолянинов и я. Эта группа наше общество, а теперь нас много. Меня выбрали председателем общества, и с радостью работаю на этом поприще. Мы собираемся раз в месяц, тем выбирает докладчик или сама публика.

Ввиду того что литература часто связана с искусством  я предложила нашему комитету переименовать общество в Литературно-театральное о‑во им. В. Солоухина. Все согласились. Существуем мы под эгидой Русского этнического представительства штата Виктория.

Литературные лекции у нас проходят, как я сказала, раз в месяц, а примерно в 2–3 месяца раз я провожу камерные концерты в зале Русского дома.

Раз в год проводится традиционный концерт День русской культуры. Эти концерты  мы посвящаем писателю или композитору или знаменательной дате. Концерты проводятся в престижном зале консерватории Мельбурнского университета.

Меня радует, что мои труды доставляют удовольствие людям, которые приходят послушать выступления таких блестящих личностей, как о. Игорь Филяновский, который для нас является неистощимым источником знаний в области литературы, истории и богословия. Профессор О. Донских провел целый цикл лекций по литературе и истории, искусствовед Нина Макарова – ряд лекций по искусству. Г.М. Некрасов, автор многих книг, выступал со своими докладами, читали лекции члены союза писателей России А.М. Карель и И.М. Смолянинов, молодой поэт и бард Михаил Яровой подготовил интересный доклад о Максимилиане Волошине. Ольга Шонина провела несколько лекций, Сергей Суетин и многие другие. Посол Российской Федерации Л.П. Моисеев, ознакомившись с трудами великого русского философа И.А. Ильина уже здесь в Австралии, подготовил и провел блестящую лекцию на тему “Жизненный подвиг великого русского философа И.А. Ильина”. В дискуссии за круглым столом принимали участие священник И. Филяновский, профессор О.А. Донских, И.М. Смолянинов, Г.П. Логунов.

За пять лет существования нашего общества было освещено творчество Солоухина, Распутина, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Гоголя, Бунина, Булгакова, Жуковского, Крылова, Державина, Тютчева, Апухтина, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Николая Рубцова, Вячеслава Иванова, Г. Федотова, А.К. Толстого, К. . Романова (К.Р.), М. Волошина, Михаила Булгакова, Ольги Седаковой,  Светланы Кековой, Юрия Казакова и многих других.

Пока дописываю эти строки, я уже мысленно, готовлю концерт к очередному Дню русской культуры, который будет посвящён Глинке и Чехову.

Подводя итоги своей жизни, я ясно поняла, что каждый возраст имеет свои прелести и трудности. Сложно  сказать, какой период жизни был для меня самым счастливым, но я точно могу сказать, какой период самый спокойный, созидательный – это, несомненно, зрелый. Жизненный опыт, накопленный за многие годы, да т чувство уверенности и удовлетворенности. А какое богатство собрано за долгую жизнь! Для меня самое ценное в жизни – это люди, и я безмерно богата. Моя милая любящая и любимая мною семья, мои друзья, знакомые и все, кто встретился на моем жизненном пути, обогатили мою жизнь и сделали ее интересной, содержательной и полноценной. Не перестаю благодарить Бога за этот щедрый дар.