1911 год
Настает время, когда мне надо вспоминать о болезни и смерти моей мамочки. Несколько первых лет (может быть, лет шесть) у меня на душе была такая скорбь, что доходила до физической боли. Прошло столько лет, столько печальных событий совершилось за это время, а эта скорбь не исчезла, и я со страхом записываю воспоминания о том времени.
Хочется мне передать все-все, что сохранила моя старая память. На Святой Неделе моя мать почувствовала боли в животе, которые часто у нее возникали после операции (у профессора Снегирева) и сопровождались сильной слабостью. Вот и на этот раз все повторилось, но уже в тяжелой форме: по пульсу и дыханию я почувствовала, что это уже смертельная болезнь. Я сказала об этом мамочке. «Хорошо, деточка, что ты мне сказала, теперь мне надо пособороваться и причаститься». С необыкновенным умилением она молилась за елеосвящением и приняла святое причастие. Мне хотелось навсегда запечатлеть ее слова, и я старалась их записывать. В это время приехал брат с семьей, которая поселилась неподалеку у родственников, а брат ночевал у нас и был почти все время с нами.
Тогда уже действовал закон не хоронить в церковной ограде, а мне так хотелось похоронить мамочку рядом с бабушкой (ее матерью), в ограде. Поэтому я написала просьбу епископу, которую и повезла в Смоленск наша знакомая Вонлярлярская. Возвратилась она оттуда и привезла мне разрешение и благословение от епископа Феодосия[86] — складень серебряный небольшой, чтобы на шею надеть (посередине — Черниговская икона Божией Матери, а по бокам — преподобный Сергий и Ангел молитвы). Мамочка благословила меня этим складнем, и я с ним никогда не расставалась, надевала всегда наружу, чтобы мне всегда его видеть. Еще благословила и тем образком Воскресения Христова, который лежал у нее на груди во время всей ее болезни (продолжавшейся двенадцать дней).
Всех она благословила. К ней приходили и родственники, и знакомые, приходило много детей. Всегда такая молчаливая, теперь обязательно скажет каждому что-нибудь на пользу. Я ни на минуту не отходила от нее, стояла на коленях сбоку около изголовья.
И мне почувствовалось, что в это предсмертное время еще более прояснились ее духовные очи, даже физически обострился дух. Люди не всегда решаются сразу войти, но она уже чувствует и начинает говорить именно то, что надо этому человеку. Брат с женой привели своих детей: Севочке уже было года четыре, а Женечке второй год, ее поднесли для благословения на руках.
Лицо у мамочки было оживленное, как и всегда, и поэтому приходящие говорили: «Разве можно при таком виде думать о смерти, она поправится». Боялась я, чтобы ее не смутили, не помешали такому хорошему, уже отрешенному от всего земного настроению: хотелось, чтобы ничто не возвращало ее к земному. Даже веер, предложенный для того, чтобы веять на больную, которой уже недоставало воздуха, я не взяла, — овеивала ее священными листками. Все время кропила ее крещенской водой. Терпение у нее было необыкновенное — ни на что не жаловалась. Только раз, после укола в ногу, она забылась, а потом сказала: «Что-то вот ногу немножко больно». «Прости меня, мамочка, ведь это я тебя уколола…»
Наши окна помещались низко, так что, когда приходили нищие и просили: «Подайте Христа ради», мамочка говорила: «Скорей подай, как я люблю нищих. Ты, Сашенька, никогда не пропускай никого. Если нет у тебя денег или хлеба, то подай хоть конфетку, а если ничего нет, то хоть доброе слово скажи».
Кто-то прибежал звать к больному, но я душевно совершенно изнемогала и ни на одну минуту не хотела оставить мамочку, а она мне сказала: «Нет, не отказывай, ты будешь лечить, а они за меня помолятся».
Как-то, когда мы были одни, она сказала мне: «Все люди хорошие, лишь бы их поближе узнать. Чаще пиши брату. За тебя я не беспокоюсь, ты любишь людей, ты не будешь одинока».
Была в забытьи, а когда пришла в себя, то сказала: «Сашенька, если бы ты знала, как было хорошо, я не могу объяснить, светло, светло!..» И про Николая Угодника помянула. Я спросила: «Хочется тебе умереть, мамочка?» «Хорошо умирать, ко Господу идти, и с вами хорошо, мои детки. Я ведь оттуда буду видеть вас, буду смотреть на вас».
Наступило 23 апреля — мои именины. Некоторые родные и знакомые зашли, но так как я не отходила от своего места, то они принесли нам с мамочкой рюмки с вином и поздравили меня, пожелали мне здоровья. И помню я, в это время мне было так неприятно это пожелание здоровья; изнеможение, которое я чувствовала, мне было больше по душе, мне не хотелось оставаться на земле после мамочки и я это высказала, а мамочка мне ответила: «Нет, живи дольше, ты будешь помогать больным, а они за меня помолятся».
Пришла наша знакомая, которая очень боялась смерти, и мама ей сказала: «Машенька, не бойся смерти, хорошо умирать с Господом».
Троюродная моя сестра Анна Вырубова (очень добрая девушка — любила очень мамочку) спросила, как ей жить, выходить ли замуж. «Я желаю тебе так, как моей Сашеньке. Вон Евангелие, открой там, где заложен образок св. муч. царицы Александры, там Апостол Павел говорит об этом[87]. Как хорошо благочестивой девице жить ради Бога. Мы с папочкой хорошо всю жизнь прожили, но все-таки я для своей Сашеньки всегда хотела, чтобы она благочестивой девицей жила».
Мне она никогда не говорила о замужестве, а я никогда не поднимала этого вопроса и только теперь узнала ее желание по отношению ко мне. Когда я давно еще заговорила о монастыре, она не отговаривала меня, но сказала: «А как же мы Танечку оставим? Она не выражает этого желания». И думаю, что ей жаль было и меня, и брата, что мы совсем уж отделимся друг от друга.
Она еще раз причастилась и 27 апреля 1911 года, в семь часов утра, когда зазвонили в церкви, скончалась.
Незадолго до смерти она сказала: «Мне не хочется, чтобы меня обмывали другие, ты сама, как всегда, оботри меня».
Я так и сделала и сама одела, только брат немного помог мне. Надела ей свое белое платье, в котором я причащалась, и положила ей на грудь пальмовую ветвь, которую привезла из Иерусалима одна наша знакомая и давно нам дала. На второй день мы отнесли ее в храм, где было отпевание, а оттуда усопшую повезли в наше имение. Запрягли нашу любимую лошадь, которая везла и отца, брат вел ее под уздцы. А наш духовник, уже очень преклонных лет, изъявил желание сопровождать гроб двенадцать верст пешком.
К вечеру донесли до имения, там гроб стоял в нашем доме, все крестьяне прощались. А утром направились к обедне в село Кузнецово, за шесть верст. Навстречу нам вышел духовник с крестным ходом и хоругвями, и я удивлялась, что лошадь, такая пугливая, все время была спокойна.
На погребении, на обедню, батюшка хотел надеть черное облачение, новое, только что сшитое, но я попросила его надеть белое. Ведь первые христиане на смерть смотрели как на радостное событие, переселение к Богу.
Батюшка с такой любовью относился к мамочке и ко всем нам, ведь он был наш первый духовник, он нас детьми благословлял на путь, когда мы из дома уезжали в первый раз в учебные заведения. И мы, дети, глубоко уважали его.
До шести недель я оставалась в имении, чтобы ежедневно ходить на могилу. Здесь уже были похоронены бабушка и отец, но ограда была большая — для всех нас. Служба там была не каждый день, как вообще в селах. За это время я только раз отлучилась, ездила в Смоленск, чтобы заказать новое облачение для священнослужителей — к сороковому дню и памятник на могилу. Когда была там, где делают памятники, то видела среди других еврейские, в виде тумбы, и наверху пятиконечная звезда. Заходила к просфорнице, которая печет просфоры на все церкви города, и просила ее для нас сделать по просфоре в каждую церковь о упокоении р. Б. Евгении до сорокового дня.
Каждый день, живя в имении, я вставала чуть свет и еще до восхода солнца, взяв бутылку воды и кусок хлеба, отправлялась на кладбище. Идти туда шесть верст, прежде я боялась бы, но теперь у меня не было страха, мне казалось, что мамочка неразлучно со мной. Там на могилке я читала псалтирь и потом красила ограду. Красила я самой маленькой кисточкой, которая у меня нашлась, для рисования, мне не хотелось большой, я хотела красить все шесть недель. Уходила я в сумерки, возвращалась часов в одиннадцать, когда уже все спали. Пока я там жила, то почти никого не видала: так рано я ежедневно уходила. Мне было так тяжело, что не могу даже и выразить. Те, кто был при церкви — сторож и церковнослужитель, — думали, что я там и жить останусь. Впоследствии я всегда приезжала сюда ко дню кончины, где бы ни служила. От скорби я не могла свободно дышать, мне что-то теснило грудь.
Брата с частью полка (батальоном) командировали в Петербург нести службу… Зная мою скорбь, он написал мне, чтобы после сорокового дня я приехала к нему, у него есть хорошее помещение. И я поехала. Там я ежедневно ходила к обедне в храм Воскресения… Она начиналась поздно, в десять часов, пели солдаты. Я приходила перед обедней, а брат освобождался в десять с половиной часов и тоже приходил. Очень хорошо служил о. Николай Антонов, благоговейно. После обедни обязательно совершал панихиду… Трогала меня до слез молитва, которую он произносил по окончании панихиды — таким хорошим тоном, с особенным чувством… И я даже в конце концов решилась попросить его написать мне эту молитву:
«Господи сил, скорбящих Радосте, и плачущих Утешение, и всех в малодушии сущих Заступление, плачем усопших содержимыя, Твоим благоутробием утешив, всякую болезнь, лежащую в сердце их, исцели и раба Твоего в надежде воскресения и жизни вечныя, усопшего в недрех Авраамовых упокой. Яко Ты еси Воскресение, и Живот, и Покой усопшего раба Твоего… Христе Боже наш и Тебе славу возсылаем со Безначальным Твоим Отцем и Всесвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь».
Вообще, я думала, как я буду работать с таким тяжелым настроением. Время для меня как бы остановилось. Например, утром придется написать мне рецепт, пишу и ставлю число; через несколько часов снова пишу, но мне уже кажется, что прошло слишком много времени, и я должна писать уже следующее число; и если еще, то мне невольно хочется написать уже третий день; вообще, только усилие над собой, сознание, что в теперешнем состоянии время у меня как бы остановилось, заставляют меня удержаться и написать правильное число.
И думалось мне: вот если бы мне удалось поступить врачом в Белгороде при открытии мощей святителя Иоасафа[88], с его помощью я начала бы работать. Посоветовавшись с братом, пошла в департамент подать заявление о принятии меня врачом при открытии мощей, которое предполагалось 4 сентября 1911 года. Какой-то господин принял от меня прошение и сказал: «Вы, вероятно, будете приняты, так как никто еще не подавал». Спросила я его: «Ничего, если я отлучусь на две недели, не могу пропустить?» Он меня обнадежил, чтобы я не беспокоилась.
Мне хотелось побывать на о. Валааме, и я стала об этом думать. Услыхала я, что здесь в Петербурге с пристани идет пароход по Ладожскому озеру на острова Коневец и Валаам, где есть монастыри. Захотелось мне туда поехать. Чтобы не отличаться от толпы богомольцев, сшила себе мешок из сурового холста, надела его на спину, на голову — белую косыночку, и так брат повел меня на пристань (к сожалению, ему по службе нельзя было со мной поехать).
В девять часов утра там уже стоял пароход «Валаам». Мы взяли билет на палубу, чтобы все видеть во время пути. На палубе парохода был отслужен благодарственный молебен, все богомольцы пели; в десять часов пароход отчалил от берега. Была чудная погода. Пассажиры по-братски относились друг ко другу, чувствовалось, что это все люди верующие, едущие помолиться в монастырь. У меня в сумке было несколько книжек с духовными стихами и церковными песнопениями. Просили сначала прочесть, а потом и запели, так что всю дорогу пение почти не прекращалось. После захода солнца мы пристали к острову Коневцу. При входе на него повеяло ароматом роз. Здесь были преимущественно белые розы, так что когда с парохода и пристани смотришь на остров, то видишь, что остров весь увит белыми розами. (У меня такое впечатление осталось.) Уже все службы окончены, это был будний день, значит, повечерием все закончено и храмы закрыты.
Мы бегло прошли по ближайшим окрестностям Коневского монастыря. Неподалеку скала Конь-камень, на которой расположена маленькая часовня. От этого камня и остров получил название! Коневского. Здесь в древние времена приносились идольские жертвы.
Главный храм во имя Рождества Богородицы. Уже было поздно, надо было спешить, приглашали на покой, так как на другой день служба начиналась очень рано, и после ранней обедни мы сейчас же должны отправиться в путь. Мне хотелось ночевать с простыми богомольцами, с ними я и пошла, не стала отделяться. Вошли в странноприимную, все уже спали, была такая духота, а при моей слабости, которую я теперь чувствовала, я не могла дышать спертым воздухом. Я сейчас же потихоньку, никому не говоря, вышла и села на земле около стены; какой-то монах увидал меня и пригласил в трапезную, где я легла на скамейку.
Ночь была теплая, это ведь было начало июля месяца, и здесь я спокойно заснула. Отдых наш был очень короткий, скоро прозвонил колокольчик на полунощницу, утреню и раннюю обедню. Помню, что приложилась в храме к чудотворному образу Божией Матери, у Нее на руках Спаситель держит двух голубков. Мы выехали рано, чтобы поспеть ко всенощной на остров Валаам.
Опять окружили нас симпатичные русские люди, пели молитвы, угощали друг друга чаем из своих чайников.
Красота кругом, погода прекраснейшая. Чайки все время кружатся около парохода, сверкают на солнце и своими острыми крыльями касаются блестящей поверхности воды. Воды спокойны, плавание наше тихое.
Перед самой всенощной мы подъезжаем к острову Валааму. Раздается звон церковного колокола.
Здесь уже всё более крупных размеров: и грозные скалы, и величина острова. Подул ветер, и с острова доносится аромат бесчисленных роз, только здесь розы исключительно красные. На пристань выезжает несколько экипажей, управляемых монахами, с высокими породистыми лошадьми, для встречи богомольцев. Здесь я уже не пошла в общую странноприимную, а меня поместили вместе с одной девушкой в номере гостиницы. Все так благоустроено. С первых шагов, уже на пристани, при виде благоговейных монахов проникаешься особым каким-то чувством, которое я испытывала только в Оптиной пустыни.
Здесь в гостинице спрашивают, как хотите — подавать ли обед в номер или пойдешь в трапезную. Я ходила в трапезную, там монах (как сказали мне потом — выпускник Духовной академии) так хорошо читал. Помню, какое осталось у меня впечатление, когда он читал Димитрия Ростовского о поклонении Страстям Христовым… Ночью в час или в половине второго (забыла) будилыцик проходил по коридору и нараспев произносил около каждой двери: «Пению время, молитве час, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Такой приятный напев! Одной особе из Москвы, интеллигентной (страдалице), так понравился этот напев, что она просила гостиничного положить его на ноты, а по приезде в Москву она закажет будильник с таким напевом во время отбивания часов. В храмах и на всем монастырском укладе жизни лежал отпечаток необыкновенной строгости, благоговения, страха Божьего.
Сам церковный напев так резко отличался от всего слышанного раньше! Он внушал страх Божий и особенное благоговение перед величием всего священного.
Стоит только посмотреть на окружающих монахов и невольно почувствуешь страх Божий. Идя в собор, я спросила проходящего монаха, где покупают просфоры, он опустил еще ниже голову, не обернулся, а только рукой указал, где просфорня. Еще как-то раз вышли мы из гостиницы с той девицей, которая жила в моем номере, стали на скалистом берегу и любовались окружающей красотой. А девушка и говорит: «Вот мимо нас пробегает послушник из огорода, я его остановлю и поговорю». «Не надо», — говорю я, но она все свое: «Хочу». Она его остановила и спросила что-то незначительное. Он, наклонив голову, не смотря на нее, ответил. (Нес он из огорода охапкой огурцы какие-то длинные, в пол-аршина и даже больше.) Она опять: «Что вам за это будет, что вы с нами говорили?» Он ответил: «Вечером, когда пойду я к своему старцу на благословение, должен сказать ему и об этом и испросить прощения». И спешно ушел.
Относительно пастырского благословения я, конечно, и раньше знала, что оно важно, но как-то до сердца эта истина не доходила, я не чувствовала ее. Но вот, как-то раз пришлось мне на Валааме услышать поучение об этом. И я поняла, а главное, и сердцем почувствовала, какое великое значение оно имеет.
Говела. После принятия Св. Даров, как обыкновенно, подходишь к столику, где на подносе берешь кусочек просфоры и запиваешь теплотой, а здесь еще дальше стоит монах с кувшином и полотенцем. Он льет воду над тазом, чтобы причастник омыл и вытер свои уста. Отошла я, рядом человек добродушный говорит: «Вот как хорошо здесь всё исполняют, как и в нашей единоверческой церкви». Богомольцам на Валааме полагается жить только три дня, но мне так хотелось еще пожить, ведь какая скорбь все время у меня на душе, а в таком святом месте все же легче. И я пошла брать благословение остаться еще на некоторое время. Ходила к настоятелю, и он разрешил мне. С богомольцами иногда отправлялась на сенокос. Когда оканчивалась трапеза, в двенадцать часов, то возглашали: «Желающие могут идти на сенокос». Для этого подавались на озеро большие лодки (забыла, как их называли). Монахи управляли. Садилось по нескольку десятков человек в один баркас. Пели тропари Николаю Чудотворцу и еще, мимо какого острова ехали, какой там был храм, — пели тот тропарь. А вокруг главного острова Валаама много островов поменьше, и на них скиты. Во время плавания пели и стихотворение, сочиненное одним из монахов: «О, дивный остров Валаам!» (Забыла это стихотворение.) В нем описывается красота этого острова[89].
Действительно, какая красота! И красота Божия в природе, и красота в человеческих делах — масса мастерских. Помню мастерскую, где делают из кипариса иконостасы; мне на память дали несколько кусочков кипариса. Во всех мастерских висели таблицы с правилами монашеского поведения, составленные епископом Игнатием Брянчаниновым[90]. Есть у них и корабельные верфи.
Летом в полевых работах участвуют и богомольцы, а с осени начинаются бури, пароходство прекращается, и на острове водворяется полная тишина, так дорого ценимая истинными подвижниками. Остаются только некоторые, кто дал обет поработать монастырю, например, год.
Не каждый раз я ездила на сенокос на баркасе, иногда пойду пешком (мне сказали, что это версты четыре будет), чтобы посмотреть лес. Там бояться нечего, зверей нет, а мелкие: белочки и зайчики, они как ручные, не боятся монахов, их здесь не трогают. Иду я и вижу табун лошадей, и вдруг они несутся прямо на меня. Я очень испугалась, хорошо, что был забор из жердей, я перелезла и смотрю: лошади подбежали к забору и остановились, а монах, видя мой испуг, сказал: «Напрасно вы боитесь, они ничего не сделают; они бегут потому, что увидели человека, они любят людей. На них мы выезжаем на пристань, и они знают людей».
А вот когда пошла дальше и встретила стадо коров, то они заревели, а монах-пастух сказал: «Они привыкли видеть только монахов».
Вообще богомольцам не разрешается ходить по острову, но мне ничего не сказали, и я пользовалась своим незнанием. Дойдя до луга, я взяла грабли и вместе с другими начала грести. Сил у меня совершенно не было, грудь моя надрывалась, но я понуждала себя, ворочала сено, а сухое носила в скирду. Тяжело мне было страшно. Потом нам предложили поесть, подъехала телега с кадками творога и молоком для работающих. Я тоже села. Какая-то женщина сказала: «Ты монахиня?» Я ответила: «Нет». Она сказала: «Ты не хочешь мне сказать». Обиделась и отошла.
Когда наступил Сергиев день, под вечер, перед заходом солнца, я взяла акафист и отправилась в лес. Напала там на часовню, которая стояла в чаще леса на скале, вошла в нее и вижу — Явление Царицы Небесной преподобному Сергию во всю стену. Так радостно мне было. Стала читать акафист, вдруг в часовню заглянул монах. «Не бойтесь, я вам не помешаю, моя обязанность обходить по лесу часовни, здесь у нас и облачения, а чухни[91] иногда забираются сюда и не оставляют ничего. Я вот и присматриваю. Оставайтесь с Богом». И ушел. Так приятно мне было там, все напоминало лесное уединение преподобного.
Ездили мы, богомольцы, и по скитам — тем, где женщинам дозволялось быть. Были в скиту Святого Воскресения, где пели «Христос Воскресе», и во многих других. Во время этих путешествий монахи рассказывали кое-что из монастырской жизни. Рассказывали, что спиртных напитков здесь совсем не разрешают. И вот, когда один благодетель, выстроивший церковь или скит, захотел доставить братии «утешение» и на праздник открытия прислал несколько бочек вина, то настоятель велел все вылить в воду. Так строго следуют этому правилу.
Не во все скиты разрешалось женщинам, например, скит Иоанна Предтечи,— самый строгий, туда женщины не допускались.
Однажды я проходила мимо гостиницы со своей соседкой, и она говорит: «Вот из сада идет подвижник из строгого скита Иоанна Крестителя». Я поспешила к тому старцу, на которого она указала. Он шел по тропинке сада, вероятно, направляясь к настоятелю. Я взяла у него благословение и сказала: «Батюшка, благословите и помолитесь обо мне, у меня большая скорбь на душе» — и потом еще сказала: «Я подала прошение чтобы меня приняли врачом на открытие святых мощей святителя Иоасафа». На что батюшка ответил: «Нет, ты поедешь, только так». Как странно: получив такой ответ, надо было усомниться в возможности поступления. А я как-то или ничего не подумала, или не сообразила, как будто и не получила никакого ответа. Мне сказали, что имя этого старца Агапий.
Приехала в это время старушка — мать одного из монахов и привезла с собой свою племянницу, которая была в старообрядчестве, а теперь здесь была обращена в Православие. Мать уже собиралась к отъезду и пошла в сопровождении сына на пристань. Я иногда ходила к отходу парохода и на этот раз стояла около решетки против парохода, уже готового к отплытию. Рядом со мной стоял и сын отъезжающей старушки. Высокого роста, похожий на Александра Невского, как его рисуют, красивой наружности. Серьезный, бледный. Я очутилась совсем рядом: его лица не вижу, он слишком высок для меня, а вижу только руки, на которые капля за каплей стекают слезы, а он стоит по наружности недвижимый, спокойный. Так полагается в духовных правилах — не выражать наружно своих чувств. Помню, батюшка Никон[92] говорил перед всеми нашими (так как это касалось всех): «Не выражай своих чувств, это не идет к монашествующим». А тот монах, провожая свою мать-старушку, конечно, чувствовал, что видит ее в последний раз, но наружно ничем не выразил своих чувств. Мне сказали, что он работает на корабельной верфи.
Скоро уехала и я, с большим сожалением оставляя это святое место. Брат уже беспокоился, что я долго не возвращаюсь, а ему самому нельзя было отлучиться.
По приезде я посетила департамент, чтобы узнать, как моя просьба. Меня принял тот же господин, и на мой вопрос, буду ли я принята, он ответил, что да, принята буду, просил меня садиться, а сам отлучился в другую комнату. Принес оттуда лист бумаги, сел рядом со мной у стола, разложил бумагу и сказал: «Теперь мы с вами сделаем подсчет, сколько мы должны получить прогонных. Мы будем считать не так, как теперь, а будем такой расчет вести, как бы это было сто лет назад, когда не было железных дорог, поэтому вы получите большую сумму денег».
Имея в уме только свою цель, я сразу, не подумавши, воскликнула: «Да мне насчет денег все равно, мне бы только хотелось быть при мощах, у меня одно только это желание». Эти слова неожиданно для меня резко остановили его. Не произнеся больше ни слова, он встал и ушел в другую комнату. А возвратясь через несколько минут, он холодно сказал: «У нас уже есть врач, который будет при мощах, а поэтому мы не можем вас принять». Тяжелым ударом был для меня такой ответ.
Я лишилась той единственной поддержки, которая давала мне надежду. Сил у меня вообще в то время совершенно не было, я не могла взяться ни за какое дело. Казалось мне, что я стою на берегу бездонной, мрачной пропасти. И только мысль о том, что я скоро буду у раки святого угодника Божия, который выведет меня из этого ужасного состояния, смягчала мою скорбь. И вдруг такой неожиданный отказ! Зачем я так горячо выразила свое желание быть у раки св. угодника?! Им надо было совсем другое, он думал привлечь меня на свою сторону количеством денег…
Я едва устояла на ногах, вышла на улицу, сразу села на каменную мостовую и облокотилась о стенку, мне сделалось дурно. Когда я немного оправилась, то пошла домой. Не помню, сколько я еще оставалась в Петербурге, только помню, что, когда мы шли с братом по Невскому, нас очень возмущало, что разносчики все время настойчиво предлагали мерзкие порнографические или безбожные книжонки. Брат сказал: «Не будь на мне офицерского мундира, я стал бы, кажется, разносить хорошую, полезную литературу в противовес этой мерзости». «На мне нет мундира, и я могу взяться за это дело». Это было 21 июля. На другой день, т.е. 22-го (память равноапостольной Марии Магдалины), мы, не знаю почему, пришли в церковь Общества распространения религиозных книг в духе Православной Церкви. Миссионер говорил речь, как надо заботиться о распространении религиозно-нравственных книг.
Мы решили с братом, что мне надо сделаться членом этого общества. Спросили, как это сделать, и нам ответили, что надо принести письмо от духовника. Мы написали к своему старому духовнику, который знал нас с раннего детства и который похоронил наших родителей. Он сейчас же ответил и дал такой хороший отзыв, что они немедленно зачислили меня членом общества и книгоношей. Мы накупили мелких книг, потом небольшую корзинку с крышкой, чтобы мне было по силам носить. Все это мы приготовили к дороге, так как скоро я должна была возвращаться домой.
Да, я еще не сказала, как мы проводили это время: каждый день ходили в церковь, а дома читали вместе епископа Феофана[93]. Особенно мне понравился тогда его «Путь ко спасению». И я спросила брата: «А как тебе?» Он мне ответил: «Мне нравится все, что он написал, но, когда мы читаем, у меня скорбь на душе, что не могу исполнить написанного».
Вообще, я конечно знала, что такое прозорливость, но у меня это понятие не доходило до сердца. И вот, только теперь я вспомнила слова старца Агапия (которого видела на Валааме): на мои слова, что меня принимают врачом на время открытия мощей святителя Иоасафа, он сейчас же кратко ответил: «Нет, ты поедешь туда, но только так». Как могла я потерять из памяти его слова и до сих пор о них не подумала! Только теперь я вспомнила их, и тогда у меня дошло до сердца понятие прозорливости. Ведь он совершенно не знал ни меня, ни всех обстоятельств, а сразу так сказал.
Кстати, теперь же расскажу и все то, что впоследствии я смогла узнать об этом чудном старце. Забегу несколько вперед.
В 1923 или 24 году случилось приехать к нам в Козельск одной схимонахине из Орла. Она привезла рукопись духовника Орловского женского монастыря о. Всеволода Ковригина. Он сослан был тогда (в 20-х годах) в Петроград и занимал место священника в одном из столичных храмов. Пришлось ему познакомиться с одним почтенным протоиереем и его матушкой. У них было несколько детей. Семья была серьезная, благоговейная. Дети стали подрастать, но Господу угодно было, чтобы они один за другим умерли, и остались протоиерей с матушкой в скорби и одиночестве на старости лет. И в сем одиночестве начала душа их ко своему спасению приникать. Молились вместе и книги духовные читали вместе. Попалась им книга «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу»[94] и другие душеспасительные книги. Стали думать о молитве Иисусовой, как с ней все легко и удобно достигается: и страсти потребить, и мысли дурные прогнать, и благодать получить. Со многими духовными людьми советовались, и им сказали: «Идите в Лавру, у монахов спросите, это по их части». Но в Лавре им ответили: «Простите, неискусны… были у нас старцы великие… да перевелись: они бы вам всё рассказали». А один инок ответил им: «Сказано в Евангелии: ищите и обрящете[95], вот и вы поищите… может быть, в каком углу и найдете раба Божьего сокровенного». И думают они: самое важное дело, а никому неведомо!.. Ведь диавол должен ненавидеть это дело: оно ведь сокрушает его власть над нами!.. Потому-то мы и не можем найти руководителя. И решили молиться Богу, чтобы послал им наставника.
Так прошло много месяцев, ездили они по монастырям, но пользы не видели. А душа их томилась и жаждала познать сладость Иисусовой молитвы. Грустно им было, и однажды — это было весной — протоиерей сказал: «Поедем, мать, в Валаамский монастырь». «Поедем». И спрашивают здесь у гостиника-монаха: «Скажите, батюшка, а нет ли у вас инока, душевно опытного, чтобы мог в молитве Иисусовой поруководить?» «Да, был, — отвечает, — великий молитвенник и прозорливец был. Только вот уже четыре года, как мирно ко Господу отошел… А был, был». «Ну, а теперь никого нет?» «Кажется, нет. А если и есть, как узнаешь? На человеке не написано, что у него на душе. Сие таинство велие, оно особенным смотрением Божиим на пользу ближним открывается… А так разве узнаешь?» Погоревал, погоревал протоиерей с матушкой своей, да делать, видно, нечего: такова воля Божия…
Только через несколько дней некий смиренный инок подходит к ним тихонько и говорит: «Простите вы меня, убогого, Ваше Высокоблагословение, а только вы не скорбите… Хотите у отца Агапия покойного молитве Иисусовой поучиться, так это и сейчас можно». «Как так?» — вскричал пораженный протоиерей. «Да очень просто, Ваше Высоко благословение, — отвечает монашек, — ведь с мертвыми-то нам, православным христианам, общаться можно… Сходите на могилку к старцу да панихиду отслужите и поусерднее старца попросите». Сказал и потихоньку отошел, низко поклонившись. «И правда!» -подумал протоиерей, сказал матушке своей и отслужил панихиду о приснопамятном схимонахе Агапие, а потом они усердно помолились у него на могилке.
Вернувшись из монастыря домой в город, через некоторое время протоиерей занемог. Матушка самоотверженно ходила за ним, иногда просиживала у одра болящего по целым ночам без сна. И вот однажды заснула она в кресле тонким сном. Видит, что стоит она в освещенном храме Валаамского монастыря. Поют Херувимскую тихо, тихо… Хочется матушке поусерднее, повнимательнее помолиться, а впереди нее стоит какой-то старичок-старчик, мешает ей поклон положить. Она поднимает голову, смотрит на него, и он оборачивается: незнакомый старец… Смотрит, улыбается, берет затем костыль и… ударяет ее с размаху по голове… Боже! Что тут случилось! Точно какой огонь проник в сердце, вся внутренность озарилась…
И услышала матушка, как сладко-сладко бьется ее сердце и с каждым ударом выговаривает собственным голосом: «Господи… Иисусе… Христе… Сыне… Божий… помилуй… мя… грешную», с каждым ударом по одному слову… И все снова и снова сладко переливается во внутренности и склоняет ум прислушиваться к этой чудной музыке, как к звону сладчайших гусель… И не помнит она, сколько времени слушала ее, но только хотелось ей слушать до бесконечности…
Когда же она проснулась и поведала мужу о случившемся с нею, то вместе они поблагодарили Господа, а матушка внутри себя все чувствовала таинственный голос сердца, вещающий сладчайшим гласом молитву Иисусову. Так это и осталось с ней на следующие времена.
Отец протоиерей спрашивал ее часто: «Как ты чувствуешь, что тебе дает молитва Иисусова?» А она отвечала: «Она дает мне крепкую любовь к Богу и людям и ненависть ко греху… Я больше не хочу грешить»…
Вскоре о. протоиерей умер, а матушка его постриглась в Иоанновом монастыре в мантию. В последнее время, провидя грядущее разорение монастырей, она сказала своим духовным чадам: «Монастырь будет разорен… Прежде чем это случится, я благословилась у матушки игумений, приискала для себя и всех вас домик у Царицы Небесной». И перебралась на другой конец города в старую, трухлявую, тесненькую каморочку вместе с четырьмя послушницами. И началась тут для них жизнь беспокойная, суетная. Целый день стоят посменно в часовне у чудотворного образа Матери Божией, продают свечи, книжки, масло… Народ все время толпится, помещение холодное, неотапливаемое, деньги считаются по курсу на золото, надо рассчитывать… великая суета!.. (1922-23 годы).
Один батюшка спрашивал эту дивную матушку: «Что, матушка, рассеивает вас толкотня народная?» А она всегда радостная, веселая, отвечает как-то кротко, задумчиво: «Нет, милый батюшка, ни чего… Я и не замечаю этого, благодарю Царицу Небесную, что Она позвала меня к Своей Чудотворной иконе».
«И так хорошо около этой дивной старицы. Благодаришь Бога, что и в наши смутные времена есть дивные сосуды Божественной благодати. И видишь: вот человек мирской, хозяйство имел, детей имел, заботой и суетой был окружен, потерял все и сейчас в великих скорбях, нужде и тесноте находится, а всей душой к Господу прильнул и в Господе утвердился. Думаешь — почему же мы-то? Почему мы не взыщем внутреннего сокровища благодатного единения сердца нашего с Господом в молитве Иисусовой? Обстоятельства житейские мешают? Какие пустяки! Среди житейских треволнений можно, если только имеешь желание, достигнуть всего. Только бы захотеть! А между тем, родные мои, время жизни бежит, безостановочно нас к горестному концу жития устремляет. Ближе и ближе страшный миг разлуки с землей, незаметно и душа наша покинет тесную клеть, на которую расходовала всю заботу свою. Тут нет ничего моего, я написал только то, что было и что есть в настоящее время».
Это написал духовник для своих духовных детей в то время, когда принужден был жить вдали от них. Впоследствии мне пришлось пожить некоторое время в его домике, купленном для него его духовным сыном.
(Через несколько лет, когда мне пришлось ехать в область Коми, направо от их станции, мне кто-то сказал тогда, что эта матушка (я забыла ее имя) отправлялась налево, и мы не встретились).
Но вернемся теперь к моему житию в Петербурге.
Поживши еще некоторое время, я должна была с грустью расстаться с братом, который остался в Петербурге, а я отправлялась домой, в Ельню. Мне не хотелось, чтобы время в дороге прошло в пустых разговорах, и я, как только села в поезд, сняла шляпу, надела белую косынку и, взяв приготовленную корзинку с купленными книгами, пошла по вагонам предлагать пассажирам, — не пожелают ли купить духовных книг? Поначалу я беспокоилась, думая, что со мной может дерзко обходиться поездная прислуга или пассажиры. Но я увидела, что в каждом вагоне меня встречали очень дружелюбно. Среди простого народа я смелее объясняла, советовала, кому что лучше купить, а во втором и первом классе я совсем не надеялась, что будут покупать. Между прочим, подошел ко мне интеллигентный очень приличный господин с иностранным, кажется, немецким, акцентом и сказал, что он хочет купить. Я ответила, что у меня все книги для простого народа, а он на это: «Вы смотрите на меня, как на самого простого и выберите для меня сами книжку». Выбрала я ему книжку архиепископа Никона «Берегите предания». Он дал мне рубль, я хотела дать сдачи, а он: «Пусть будет на ваш монастырь». Кто-то еще спросил, когда я путешествовала по вагонам: «Вы сектантка?» «Нет, и книги я продаю православные». «Мы спрашиваем потому, что как-то православные не продают книг, а только сектанты». Правда, несколько раз, когда мы с матерью ездили по этой дороге, ходил сектант, книгоноша, и иногда останавливался, чтобы поговорить.
Когда я возвратилась домой, то мне предложили ходить со сборной книгой, собирать для написания иконы. Расскажу, по какому случаю был этот сбор.
Еще зимой, на день празднования Чудотворца Николая, т.е. 6 декабря, когда у нас по городу, по домам верующих, ходили священнослужители (несколько дней, начиная с четвертого) с молебствием и святыми иконами, одна молодая чета уговорила (сверх обыкновения) оставить у них на ночь святые иконы. Главная святыня в нашем городе была икона Божией Матери Трембовольской, так и значилось на ее обороте. Она была очень древняя: еще когда Буковина была неразрывным целым с русской землей, богомольцы принесли ee из Львова (так было обозначено на иконе). Перед ней всегда читался акафист иконе «Всех скорбящих Радосте».
Но вот какое произошло несчастье: икона была оставлена на ночь. А ночью, кажется от лампы, произошел пожар. Хозяева так обезумели, что вместо того, чтобы спасать иконы, бросились тащить какую-то громадную кадку с салом… От дома остался только небольшой бугор с углями, от иконы — слиток венчика. Для всех горожан скорбь была великая.
Когда утром я пришла в собор на службу, батюшка вышел из алтаря в слезах и рассказал народу о случившемся. Все плакали в голос. Церковный староста обратился ко мне по окончании службы и сказал: «Вы часто ездите по святым местам и в Петербург и в Москву, узнайте, где нам приобрести эту икону, а мы пока будем на это собирать средства».
Вот в это-то время, когда я возвратилась из Петербурга, и был поднят вопрос, кто бы стал собирать на икону. Охотников не нашлось, и предложили мне. Сказали архиерею, и он прислал сборную книгу на мое имя. Я была очень рада такому делу: в моем духовном состоянии это было для меня самое подходящее. Беру сборную книгу и выхожу из дома, а в этот момент на дороге дают мне повестку, что сейчас должна явиться в окружной суд. И с этой книгой в руках я туда и пошла. В прошлом году в декабре умерла моя двоюродная сестра; у них не было детей. Муж ее сказал мне как-то: «Вы бы взяли что-нибудь из ее вещей на память». После я подумала (а может быть, и сказала мамочке своей), что мне ничего не надо, но мне было бы приятно иметь образ Божией Матери Корсунской, замечательной живописи и в изящной, как бы кружевной, серебряной ризе. Помню в детстве, когда мы приезжали к родителям покойной, — как мы тогда любовались этим образом, не хотелось от него глаз отвести. Больше об этом ни с кем не было и речи. И вдруг теперь на суде вызывают меня и говорят, что меня позвали, чтобы я взяла этот фамильный, как они считали, образ, и подают мне Корсунскую икону Божией Матери со словами: «Вот здесь на обороте и надпись, что икона принадлежит вашему отцу (Димитрию Оберучеву)».
С радостью, ни слова не говоря, я взяла икону и пошла с ней по сбору. Начала я хождение с наших друзей Энгельгардтов. Когда я вошла с книгой и образом, они воскликнули: «А это владыка дал вам и образ ходить по сбору?» Это все меня очень утешило и удивило. Посмотрела я на обратную сторону образа и прочла, что образ принадлежал… Всеволоду, и ничего похожего не было на то, что мне сказали. И так чудесно достался мне этот образ, который в это невыразимо тяжелое время был для меня великим утешением. Кажется, что ничто не могло меня так утешить, как эта, Господом посланная святыня. С того времени я стала ходить по сбору по целым дням; это облегчало мою душевную скорбь…
Софья Николаевна дала мне для иконы несколько сот рублей, но просила не записывать их, а сама против своей фамилии написала только двадцать. Пошла дальше по порядку, входила в каждый дом, в каждую беднейшую лачужку. Меня встречали радушно, я ведь почти всех их знала, у всех раньше перебывала, здесь я шесть лет работала врачом, и все меня знали. Некоторые бедные смущались, что так мало дают, но я их ободряла: хоть три копейки, но они все равно участвуют в этом добром деле. Много было трогательных встреч: например, вошла в бедный дом, а там матери не было. Она бежит за мной, запыхалась, ей так хочется принять участие. В одном доме застала девочку-подростка, тяжелоболящую, она с радостью полезла под подушку за подаренными ей деньгами и отдает их на образ. Много, много трогательных обстоятельств.
Но один раз было и печально: вхожу в один из лучших магазинов города. У купца несколько сыновей, все студенты. Говорю о цели моего прихода, а они вдруг: «Мне жаль, что такой уважаемый человек…» Не стала я больше слушать и поскорее ушла, чтобы прекратить его речь. Каково это слушать приказчикам. В первом же письме по моем отъезде мне написали, что этот купец обанкротился и сидит в тюрьме.
А наш друг, Софья Николаевна, скончалась через месяц, 22 октября, на день Казанской Божией Матери, и погребена 24 октября, на день иконы «Всех скорбящих Радость», которую она так чтила и столько пожертвовала на ее образ.
Больше месяца я ходила по сбору и никак еще не обойду всех. За это время я читала в газетах, какое было торжество в Белгороде, на открытии мощей, какие крестные ходы устраивали жители Курской губернии; прочла, что из города Фатежа шел крестный ход, в нем приняли участие и председатель земской управы с женой, и земский доктор Щербаков. Какое счастье жить среди такого верующего народа! Находясь под сильным впечатлением от всего этого, не зная никого из них, я написала письмо на имя доктора Щербакова в г. Фатеж. Я спросила у него, не могут ли они принять меня туда на службу, мне хочется работать среди верующих, а то мне приходись быть в совершенном одиночестве (были несколько врачей евреев, один немец и среди них одна верующая). Скоро я получила ответ: дорогая сестра о Господе, мы рады принять вас. Приезжайте».
Я еще не закончила хождение по сбору, и потому пришлось замедлить с отъездом. Относительно Танечки мы решили вместе с ней, что она пока останется здесь с учащимися племянниками и, когда я устроюсь, а она сговорится с родителями детей, я за ней приеду. Прошло сколько-то времени, а я еще не окончила обход города. Получаю из Фатежа телеграмму: «У нас съезд врачей, пьем за ваше здоровье, ждем вас, почему не приезжаете?» Я ответила, что не окончила здесь своих дел, — скоро приеду.
В середине или конце сентября я выехала. При моем душевном состоянии мне хотелось быть одной, там, где никто меня не знает. Из Курска мне пришлось ехать на лошадях до Фатежа, с остановкой на почтовой станции, где меняли лошадей. Со мной ехал, среди других пассажиров, старообрядческий священник австрийского толка резко, фанатично настроенный против Православия. На станции мы о чем-то с ним говорили, и он дал мне номер своего журнала.
По приезде мне дали, как я хотела, место в деревне, но я пробыла там совсем короткое время, так что не осталось никакого впечатления. Вскоре приехал фельдшер от председателя управы, чтобы я заняла место врача в городе, так как служащий там врач заболел.
Наняла там квартиру у помещицы: дом ее был около самого города, не более четверти часа ходьбы. Половина пустого дома (две комнаты) была отдана мне. Нашлась прислуга: пожилая женщина! заботливая.
Атмосфера вокруг была хорошая. Сам председатель — русский верующий человек, и все вокруг, конечно, соответствует этому. Кроме работы в больнице, приема и лечения больных, надо было еще ездить по своему участку. Уже настала зима, здесь повсюду овраги, частые метели. В такое время поездка небезопасна, были частые случаи, когда люди замерзали. Здесь принято звонить в колокол на церковной колокольне, чтобы заблудившиеся могли хоть по звуку найти дорогу. В очень плохую погоду за врачом приезжали обыкновенно две подводы, чтобы в случае чего один мог с фонарем искать дорогу.
Иногда в такую погоду прислуга ночью отворяет дверь, а сама охает: «Уж и жизнь врача — нет хуже, самая буря, а здесь зовут, ехать надо». Иногда промерзшая, усталая, приедешь ночью, а дома заботливая старушка приготовит теплую ванну.
Когда приходишь к больным в больницу, стараешься их ободрить, и вот, по какому-то случаю, день или два я не приходила в больницу (сама больна была или в отъезде по делу), больные говорили: «Мы скучаем без докторицы, она всегда веселая». А не знают они того, что всю ночь я иногда не сплю и вся подушка у меня бывает мокрая от слез.
Иногда, имея в палате тяжелых больных, я приходила и ночью проверить, как смотрят за ними дежурные фельдшера и фельдшерицы, хорошо ли исполняют то, что им сказано. Но, к сожалению, заставала дежурных фельдшеров за картами; няни плохо исполняли свои обязанности. Врач (после сыпного тифа) уже выздоровел, но был еще слаб. И он, и председатель уговаривали меня не оставлять места в Фатеже. Однажды председатель, увидев меня, сказал: «Как бы хорошо вам посмотреть на священника о. Александра Полуянского, он совсем больной, прошу вас, навестите его».
Я исполнила эту просьбу и пошла. Познакомилась с ним. Это молодой еще батюшка, несколько лет всего, как священник. Он воспитывался в кадетском корпусе, затем в московском Александровском военном училище, и по глубокому призванию пошел в священники. У него было монашеское устроение: служил он замечательно, Богу был предан всей душой. Как-то он сказал мне: «Какая вы счастливая, что одиноки: вы можете сделаться монахиней». Жена его была хотя и простодушная, но светская и легкомысленная.
Для меня было большим утешением знакомство с таким священником. Болезнь его была тяжелая — порок сердца. В церкви он совершенно преображался: духовная сторона его существа (слабого и до крайности болезненного) своим горением закрывала всю телесную немощь, но, приходя домой, он чувствовал эту немощь и изнемогал. Мне постоянно приходилось лечить его и даже временами брать в больницу, о чем просила и жена. Этот дом был единственным местом, куда я ходила, кроме больницы и церкви. Мы очень сблизились, они считали меня своей родной.
Врач стал уже выходить, мы очень с ним подружились, доверяли друг Другу: я полагалась на его честность и осторожность, а он верил мне и как врачу. Я работала врачом уже десять лет, а он всего три. Когда бывали какие-либо тяжелые, непонятные случаи, он всегда советовался, а иногда просил вместе пойти на дом к больному. Это было очень странно для городских жителей, которые привыкли, что врачи всегда относятся друг к другу недружелюбно и недоверчиво. Доктор он был нерешительный, и когда было необходимо сделать неотложную операцию, всегда спрашивал, буду ли я вместе с ним работать. И как счастливы мы были, когда операция оканчивалась благополучно. Иногда я даже на ночь не уходила из больницы, чтобы хорошенько следить за оперируемым.
Город Фатеж, отстоящий далеко от железной дороги, сохранил свою патриархальность, как никакой другой. Народ отличался религиозностью, но наряду с этим сохранились древние предрассудки и языческие обычаи. Как-то зимой (не помню точно времени) доктор возвратился на извозчике в больницу на вечерний обход и говорит мне: «Только что ездил посмотреть на кулачные бои». Две части города (молодежь) сходятся где-то в окрестности и сражаются между собою. Соборный священник с крестом в руках прибыл на это побоище, чтобы уговорить их оставить этот нелепый обычай уродовать себя. С большим трудом он смог уговорить бойцов разойтись. В результате боя к нам привезены были несколько раненых с переломанными ребрами. И петушиные бои здесь тоже практикуются; я знала даже образованных людей, которые держали петухов-бойцов. А когда я ехала в понедельник первой недели Великого поста в церковь на мефимоны[96], то с удивлением видела, что молодые парни ведут на веревках собак. Я спросила кучера, что это значит, и он мне объяснил, что здесь такой обычай: на первой неделе Великого поста бывает бой собак. Отношения между врачами всех участков были самые дружеские. Раз в месяц все съезжались на собрание в земскую управу, решали там врачебные вопросы, сообщалось много полезного из врачебной практики. Доктор Щербаков, привлекший меня в этот край, находился на участке верст за сорок от Фатежа, но на съездах всегда бывал. Все были верующие, и чувствовалось единодушие. Такое же дружелюбное отношение было у нас и к председателю земской управы. Например, на именины был обычай ездить с поздравлением к 1 председателю. Об этом сказал мне доктор Маркевич и предложил поехать вместе. Председатель и его семья радушно встретили нас. Как все это было непохоже на другие места.
[86] Феодосии (Феодосиев, 1864-1942) — в 1903 г. хиротонисан во епископа Кирилловского, викария Новгородской епархии. На Смоленской кафедре находился с 1908 по 1918 г. С 1918 г. возведен в сан архиепископа. В 1919 г. уехал в эмиграцию, в 1922 г. был назначен архиепископом Виленским и Лидским (в юрисдикции Польской автокефальной Церкви). С 1939 г. находился на покое.
[87] 1Кор. 7; 8, 25-26, 32-35.
[88] Сет. Иоасаф Белгородский (Горленко, 1705-1754) — родился в г. Прилуки Полтавской губернии. В 1724 г. поступил в Киево-Межигородский монастырь. В 1727 г. был пострижен в мантию с именем Иоасаф. В 1737 г. был назначен игуменом Преображенского монастыря под Лубнами. В 1745 г. стал наместником Троице-Сергиевой Лавры. С 15 марта 1748 г. рукоположен во епископа Белгородского. Неустанно заботился о нравственном облике своей епархии: совершал дальние поездки, общался с приходским духовенством и простыми прихожанами. Скончался 10 декабря 1754 г., но погребен был спустя два месяца, тело его оставалось нетленным. Сохранились свидетельства о многих посмертных чудесах, случившихся по молитвам святителя. 4 сентября 1911 г. состоялось его церковное прославление (по инициативе императора Николая II) и открытие мощей. После кампании по вскрытию мощей в 1920 г. они исчезли и вторично были обретены на чердаке Петербургского Казанского собора в 1991 г. После месячного пребывания в Москве мощи вновь были перевезены в Белгород. См. подробнее: Белгородский Чудотворец. ... / Сост., подг. текста и примечания А.Н. Стрижева. М., 1997. Память 4 сентября и 10 декабря.
[89] Автор стихотворения — монах Петр Михайлов. Полный текст стихотворения см.: ж. «Русский паломник», Chico, 1990 N 1, с. 15-16.
[90] Свт. Игнатий (Брянчанинов, 1807-1867) — духовный писатель. Окончил Петербургское Инженерное училище (см. рассказ Н.С. Лескова "Инженеры-бессребреники"). В 1831 г. принял иноческий постриг в Новоезерской обители, затем был на послушании у прп. Льва Оптинского, за которым последовал в Оптину пустынь. После болезни и перевода в Любеченский монастырь, покинул Оптину. Был настоятелем Троице-Сергиевой пустыни (неподалеку от Петербурга), в 1857 г. рукоположен во епископа Кавказского и Черноморского, в 1861 г. удалился на покой. Автор аскетически-богословских сочинений, излагающих на ясном современному человеку языке аскетическое учение святых отцов. Канонизирован в 1988 г. Память 30 апреля.
[91] Чухня — чухонцы или финны.
[92] Прп. Никон Оптинский (в миру Николай Митрофанович Беляев, 1888-1931) — последний оптинский старец. Родился в Москве в купеческой семье. В 1907 г. поступил в Оптину пустынь послушником, около года был письмоводителем прп. Варсонофия, который и стал его духовником. В 1915 г. пострижен в мантию, в 1917 рукоположен во иеромонаха. В 1919 г. впервые арестован, но вскоре отпущен. После закрытия Оптиной в 1924 г. жил в Козельске, служил в Успенском соборе. В июне 1927 г. арестован вторично, содержался в лагере «Кемьперпункт», в 1930 г. отправлен в ссылку в Архангельск, затем переведен в Пинегу. Скончался неподалеку от Пинеги, в деревене Валдокурье от туберкулеза. Канонизирован в 1996 г. Память 11 октября. См. о нем: Послушник Евгений Лукьянов. Оптинский старец Никон. ... II ж. «Глаголы жизни», М., 1991 № 1, с. 37-43. Монахиня Мария (Добромыслова). Жизнеописание оптинского старца Никона. Козельск, 1996. Иеромонах Никон (Беляев). Дневник последнего духовника Оптиной пустыни. СПб, 1994. Преподобный Никон Оптинский: жизнеописание и духовные поучения. М., 1998.
[93] Свт. Феофан Затворник (Говоров, 1815-1894)-духовный писатель. Окончил орловскую семинарию и Киевскую Духовную Академию, преподавал в Санкт-Петербургской Академии, в 1857 г. стал ее ректором. В 1859 г. был хиротонисан во епископа Тамбовского и Шацкого, с 1863 по 1866 г. — епископ Владимирский и Суздальский, в 1866 г. удалился на покой в Вышенскую пустынь, где и создал свои основные труды; вел обширную переписку. Книга «Путь ко спасению» имела множество переизданий (в том числе и в наше время). Первое издание -СПб., 1868. Канонизирован в 1988 г. Память 10 января.
[94] Точное название книги: «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу» (книга имела много переизданий, см. например: Откровенные рассказы.....М.: «Советская Россия», 1992). Это анонимный труд второй половины XIX века о делании Иисусовой молитвы, ставший необычайно популярным среди русских читателей, благодаря живой и увлекательной форме повествования. Среди предполагаемых авторов книги называют игумена Тихона (Цыпляковского), автора нескольких духовных книг, прп. Амвросия Оптинского, свт. Феофана Затворника. Наиболее аргументированная атрибуция «рассказов» -архимандриту Михаилу (в миру Макарий Косьмич Козлов; 1826-1884) — дана в статье: Басин И.В. Авторство «Откровенных рассказов странника духовному своему отцу»// Архим. Михаил (Козлов). Записки и письма. М.,1996, с. 123-142.
[95] Мф. 7,7. Лк. 11,9.
[96] Мефимоны — в просторечии старинное название службы (Великое повечерие), во время которой читается Великим Постом канон прп. Андрея Критского; по первым словам песнопения «С нами Бог» — «meJ'hmvn» (греч. «с нами»).
Комментировать