1910 год
С тяжелым чувством мы покидали общину во Имя Христа Спасителя; жаль было и матушку, и всех сестер, и такое святое дело.
Приехали мы в г. Ельню, где оставалась наша Танечка с двумя племянниками. Остановились у своих друзей: Энгельгардт и Вонлярлярской. Это были двоюродные сестры, с детства связанные между собой необыкновенной дружбой. У Софьи Николаевны Энгельгардт был свой дом, куда мы и приехали. Они встретили нас, как самые близкие друзья; очень сожалели, когда мы уезжали, и теперь оставляли нас, чтобы мы жили в их доме.
Но мы с матерью решили так, что лучше поискать отдельную квартиру: ведь ко мне могут приходить, как к врачу (хоть я и буду не у дел), стучать не вовремя, и это будет беспокоить наших друзей.
Отдохнув с дороги, я пошла искать квартиру на улице, где вообще не было проезда; была чуть заметная дорога, заросшая кругом травой, и вела она на край города, где был древний вал, называемый «городок», а за ним больница и кладбище.
Квартиру мне сразу удалось найти: пустой домик — ключ был у соседей. И условия подходящие — восемь или десять рублей. Осмотрела: две комнаты и передняя с окном, кухня через сени, немного больше самой квартиры, разгороженная на пять частей перегородками. Наняла я эту квартиру и выхожу, а по дороге, как раз напротив, едет нагруженный воз. Мужчина ведет лошадь, а за возом идет женщина и здоровается со мной. «Маша, это ты?» — спросила я. Когда мы жили здесь, в церковь часто приходила девушка Маша, благочестивая (как здесь называют, черничка); она познакомилась с нами. «Да, это я». «Как ты сюда попала и куда ты едешь?» Она сказала, что впереди идет ее муж, Роман, тоже хотевший сделаться монахом. Они часто ходили к старцу, который жил верстах в двенадцати от Ельни. Он их благословил жить по-монашески, а по внешности, как муж и жена. Поселились они на городском кладбище, он был сторожем. Но кладбище было далеко от всякого жилья, а Роману по делам надо было часто отлучаться, и Маше было страшно там жить, особенно зимой. Они с трудом перезимовали, а дальше решили не оставаться, вот Роман и уволился с этого места.
«Куда же вы теперь везете вещи?» «Пока к брату, который живет в городе, а дальше мы еще не знаем». «Не поступите ли вы к нам? Вот и квартира, которую я наняла». Роман и Маша очень обрадовались, ввезли вещи и расположились на кухне. А я пошла рассказывать мамочке о всем происшедшем.
Маша прибрала квартиру, помыла, а у себя все устроила как в монастырских кельях, и мы на другой же день переехали. Наутро, уже в новой квартире, мамочка сказала мне: «Теперь тебе самой придется хозяйничать». Я пошла на базар, чтобы купить дров и сена. (Мы предполагали из деревни привести нашу корову и лошадь. Хорошо, что у нас и кучер, и прислуга так неожиданно нашлись.) Не успела я повернуть за угол нашей улицы, как показался воз дров. Возница спрашивает, где здесь квартира Оберучевой; за ним еще один воз сена, и его возница обращается с таким же вопросом. Я указала на ворота и сказала, что нам действительно нужны и дрова и сено, и стала спрашивать о цене, но они ответили, что за все уже уплачено, им надо только сложить. Вслед за ними идет экономка Софьи Николаевны с большой корзиной, наполненной всевозможными пакетами: там было все, что нам нужно для еды на первое время. Софья Николаевна, такая заботливая, обо всем распорядилась.
Для Танечки нашлось место в нашей комнате, а для ее племянников сделали выгородку на кухне. Устроились очень уютно, мебели никакой не брали: в кухне стояли очень длинные и широкие скамейки, мы их перенесли в комнату и покрыли коврами, которые мы прибили к стене вместо спинки. Поставили несколько высоких ящиков, задрапированных материей, и на них банки с высокими цветами, почти до потолка. А, главное, два угла заняты святыми иконами и перед ними множество лампад. Так уютно, хорошо. Когда знакомый батюшка зашел в первый раз, то с удивлением сказал: «Когда вошел к вам, то кажется, что не в простую квартиру, а как будто в часовню, о курении нельзя и подумать здесь».
Мне очень нравилась обстановка нашей квартиры. Ежедневно мы с матерью ходили в храм. У мамочки моей было такое умиление на лице, когда мы стояли в храме; иногда тронет меня и скажет: «Сашенька, как хорошо, какие мы счастливые, как надо благодарить Бога!»
Я тогда не служила, мамочка говорила мне: «Надо мне готовиться к смерти, поэтому не поступай на службу». Но все же иногда и присылали за мной для оказания медицинской помощи. Помню, как-то прислали из Новоспасского, имения композитора Глинки, там жил кто-то из его наследников. Встретили меня радушно, масса молодежи, студенты, курсистки. Повели меня сначала к больной. Это была их няня. Когда я сделала с больной все, что надо было, молодежь шумно, радостно окружила меня, наперерыв знакомили меня со своими музыкальными произведениями и говорили, что уже поздно, они никак не отпустят меня, хорошо было бы даже, чтобы я у них погостила. Я ответила, что мне нельзя. «Ну, а без ужина мы во всяком случае вас не отпустим». За ужином их отец стал рассказывать о своих детях (и как бы гордился этим). Тут я поняла, что они все совершенно других взглядов и уверены, что и я тех же. Мне и пришлось здесь прямо сказать, что я иначе обо всем этом думаю…
Я уехала, был уже час ночи. На полпути увидела недалеко от дороги огоньки. «Это часовня, — объяснил мне возница, — а рядом несколько деревьев, на них мостик и сделана хибарка, там живет пустынник, старец…»
На именины к нам пришли гости и принесли несколько коробок конфет. Пришла жена исправника и между прочим сказала мне: «Сделайте доброе дело, здесь недалеко одна больная, очень тяжелая, муж ее был сторожем в земской управе. По какому-то случаю возник пожар, сгорел архив. В это время нашли сторожа пьяным, он теперь сидит в тюрьме, а жена несчастная, с тремя детьми, так тяжело больна».
По уходе гостей я взяла одну из коробок и пошла в указанную хатку. Там на постели лежала тяжелобольная, видно было, что дни ее уже сочтены. Около нее стояло трое детей: старшая лет двенадцати, но такая маленькая, изморенная, она учится в прогимназии; вторая девочка лет восьми, но кажется совсем маленькой, и мальчик лет трех. Тяжело было видеть эту печальную картину. Мать благодарила за посещение и со слезами умоляла не оставлять ее детей: когда она умрет, взять их к себе. Утешала ее, сколько могла. Через день или два прибежали сказать мне, что мать умерла. Первые дни Танечка навещала их, а потом я, видя, что нет другого выхода, взяла их к себе. Хорошо, что наша кухня такая большая: и для них нашлось отделение. Начальница прогимназии была мой близкий друг. (Мы учились в разных институтах, я — в Александровском, она — в Екатерининском, на два класса старше меня; отец мой привозил нас вместе на каникулы, так как мы были близкие соседи по имению, а за ней, некому было ездить.) И вот я просила ее принять старшую девочку в общежитие, а потом через год упросила, чтобы и другую взяли в общежитие, когда ей настало время поступать.
Все дети жили на кухне, где все так хорошо устроили Роман и Маша. Там были и племянники Танечки, и за всеми ними она всегда следила.
Была у нас корова, за которой смотрела Маша, а за лошадью — Роман. Когда мне приходилось зимой ездить по городу к больным, Роман заходил на кухню и потом мне рассказывал в большом волнении, что его очень расстраивает то, как там живут люди. Тогда я ему посоветовала не заходить в кухню, а брать с собой книжку и читать, чтобы дух его не возмущался.
У нас был как бы маленький монастырь. У Танечки был такой особенный характер, молчаливый, смиренный…
Жить нам с матерью было приятно. В свободное время я читала, мамочка что-нибудь работала, иногда лежала. Да, еще забыла сказать, что на летние месяцы приехал глазной отряд. Во главе его был очень хороший профессор из Петербурга — Чемолосов. Было Попечительство о слепых, которое заботилось и снаряжало глазные отряды во главе с профессорами-специалистами. Эти отряды по месяцу и по два посещали ту или другую местность, где возникала большая нужда, где не было врача-специалиста по глазным болезням. Вот такой отряд и прибыл в Ельню. У профессора Чемолосова оказался только один ассистент, а ему необходимо было два. Указали на меня, предложили мне принять на себя должность ассистента; для меня это было очень полезно.
Так как было заранее известно о прибытии глазного отряда, сошлось и съехалось очень много больных из всех, даже дальних окрестностей. Была масса операций. Вскоре профессор начал предлагать и мне, чтобы я делала, а он при этом будет ассистировать. Это было очень полезно для меня, и впоследствии, когда я вновь попала на земскую службу и в общину на Волге, где много мордвы (а они особенно подвержены глазным болезням), я так благодарила своего благодетеля, доброго профессора.
Только мать моя, когда я еще работала в этом отряде, взяла с меня слово, что я не буду делать операции при катаракте. Был тогда такой несчастный случай: очень престарелому священнику была сделана операция одним профессором (который всегда замечательно все делал), но на этот раз почему-то никак нельзя было уговорить больного лежать спокойно, он страшно дергался: глаз его вытек, и он ослеп. Этот случай произвел такое впечатление на мою мать, что она взяла с меня слово никогда не делать этой операции.
Этот профессор, кроме того, что был искусный хирург, но и человек был замечательный. Не знаю, жив ли он теперь. В 1928 году я узнала, что он состоит профессором в Смоленском университете. Я посылала туда нескольких монахинь, страдавших серьезными глазными болезнями, со своей запиской, и он очень обстоятельно и любезно отвечал мне.
Как-то раз прислали за мной экипаж, надо ехать верст за двадцать. Приехала, вижу большой помещичий дом, хорошая обстановка. Прислуга провела меня прямо к больной. На кровати — молодая, очень красивая женщина. Осмотрела ее, дала ей совет, прописала, что надо, и обратила внимание, что как раз против ее постели на стене висит зеркало, длинное, а в ширину по длине кровати. Заметила ей, между прочим, что это не полезно (вызывает чувственность), и, поговорив несколько минут, уехала, так и не узнав, кто она, одна ли там живет и т.д.
Помню, однажды вечером мы читали Деяния Апостолов; не знаю, к чему это было, только мамочка стала говорить мне, что не надо так горячиться, когда мне приходится говорить о вере с не согласными с нами людьми. В этот момент входит та красивая женщина, к которой я как-то ездила за двадцать верст. Она падает прямо на колени и со слезами умоляет принять ее к себе жить. Я ей объяснила, что мы здесь поселились ради уединения, мать моя слаба, потому я и не служу и квартиру такую маленькую, уединенную взяли — только для нас двоих. Но она не перестает умолять, а что касается помещения, то лишь бы разрешили, — она будет жить на кухне.
Против этой мольбы и слез устоять было невозможно, и мы с матерью согласились принять ее. Она сейчас же купила белого коленкору и сама, кажется, обила одно из отделений кухни. Получилась такая уютная, беленькая комнатка в одно окно. У нее было начало беременности. Но кто она, откуда, я никогда не спрашивала. Тогда это можно было: не надо было нигде записываться, никто не спрашивал, кто у нас на квартире. Только многие удивлялись: домик такой маленький, а вот зазвонят ко всенощной, и из него выходит большая группа людей. Батюшка называл это нашим монастырем.
Утром в праздник все шли к обедне. А если к празднику мы хотели что-нибудь испечь, то мамочка говорила, что это надо сделать накануне, чтобы не помешало идти в храм.
Муж моей двоюродной сестры, довольно молодой и к тому же легкомысленный, при виде нас, выходящих из домика ко всенощной, удивился и сказал мне тихонько: «Да где же вы нашли таких красавиц? Как бы хотелось познакомиться. Разрешите прийти?» Правда, Танечка и эта молодая женщина были очень красивы. Но я отклонила его желание, сказав, что мы никого не принимаем, так как поселились здесь для уединения. Иногда запрягали лошадь для слабых: мамочки и Тани. Зажигание лампад всегда входило в обязанности мамочки, когда она чувствовала себя не очень слабой. А их было очень много.
Однажды мамочка не пошла ко всенощной (может быть, вследствие погоды или слабости). Тихо вхожу после всенощной, комната освещена лампадами, на кресле сидит моя мать с иконой в руках; напротив стоит маленькая, младшая сиротка, вся в слезах, а мамочка ей говорит: «Никогда не надо брать чужого, помолись Царице Небесной, попроси ее помочь тебе» и дает ей поцеловать икону. Только после этого случая я и узнала, что маленькая девочка страдала пороком воровства, и мамочка теперь уговаривала ее исправиться.
Как-то под Рождество Христово я увидела в магазине маски различных животных: медведей, обезьян, волков и других. Мне захотелось утешить детей, накупить масок для забавы, но Роман сказал: «Это же грех, что вы хотите сделать?» И правда, я много раз читала; кажется, даже в исповедальной книжке есть об этом.
Помню, наступила Пасха. Мы с мамочкой были на утрене и на обедне. Все, конечно, тоже были, только не помню, как Танечка себя чувствовала. Едва ли при такой сердечной слабости она могла стоять утреню, скорее всего, она была дома.
На обратном пути к нам присоединились дядя (муж двоюродной тети) с дочерью и начали нас с мамочкой уговаривать (остальные наши пошли вперед) зайти к ним разговеться. Я уже было и согласилась, а мамочка говорит: «Нам нельзя, там у нас все одинокие, малознакомые друг с другом, как мы их оставим?» И мы пошли домой. По приходе вся наша разнообразная семья собралась к общему столу, все вместе разговелись, и какое было хорошее чувство — чувство взаимной любви.
Тогда я подумала, как мудро поступила наша мамочка, а ведь я в тот момент и не рассудила. Какого единения мы бы лишились!.. Какого бы хорошего чувства не испытали!..
Комментировать