1889–1892 годы
Когда был наш выпуск, начальница хотела оставить меня пепиньеркой[4] (они занимались с неуспевающими, помогая классным дамам), но я упросила не оставлять, так как у меня слабая мать, о которой я очень беспокоюсь. Наконец я поехала домой. Нет слов, чтобы передать ту радость, которую мы все испытывали!..
Ехали по железной дороге, а затем со станции, где нас ожидали свои лошади, мы с отцом в спокойном экипаже ехали еще шестьдесят верст, что занимало целый день. Дорогой приходилось кормить лошадей: останавливались на полпути на постоялом дворе, а затем уже ехали с небольшими остановками в лесу, где-нибудь в живописном местечке. Садилось солнце, вскоре мы подъехали к дому. Радости нашей не было предела. На свою любимую мать я смотрела как на воскресшую, так как весь год у меня душа болела невыразимо. Ни на минуту я не хотела отходить от нее. Летом приезжали соседи, устраивали вечера и приглашали меня. Помню, приехала как-то верст за тридцать жена профессора Т. с одним молодым человеком, соседом, просили показать имение и всё обращались ко мне, чтобы я их проводила. Уезжая, она уговаривала меня поехать с ними: у нее две молоденькие дочери, одна из них, Ольга, именинница, и они будут устраивать бал, хотят, чтобы и я была. Мы с матерью отговаривались, что у меня нет бальных костюмов, но это не помогало, так как Т. уверяла, что у них много бальных костюмов, хватит и для меня. В конце концов пришлось наотрез отказать, сознавшись, что я не могу расстаться с мамочкой.
Бабушка моя слабела, несколько раз она падала, с ней было несколько ударов. Оставлять ее одну было нельзя, и я твердо решила посвятить себя уходу за бабушкой, чтобы помочь моей слабой матери.
Наступила осень, потом зимние каникулы, когда съезжалась молодежь в соседний городок (Ельню) и в соседние имения. Устраивались вечера, но теперь я уже твердо отказывалась: я не могла оставить больную бабушку; приходилось сидеть около ее постели и по ночам, когда она бредила. Обыкновенно я сидела около стола, читала и время от времени подходила к ней.
В течение этой зимы приезжали знакомые; зная, что я люблю книги, щедро награждали меня ими. Еще в институте батюшка о. Лавровский спросил меня, читаю ли я романы. Я ответила, что иногда читаю в журналах. Батюшка сказал, что не надо, не полезно, и с тех пор я перестала. Беллетристику я почти совсем не читала, а больше по истории литературы, по естественным наукам. Из романов прочла Всеволода Соловьева[5] «Волхвы» и «Великий Розенкрейцер» — мне понравилось.
Но сама я мало отлучалась из бабушкиной комнаты. На второй день Рождества она скончалась.
Мои знакомые (это были люди светские: один из них окончил Петровскую академию в Москве, а другой служил в типографии «Русского обозрения»[6]) привозили мне тогдашние толстые журналы. Настоящих духовных книг у меня не было. Помню, в «Ниве» я прочла статью, которая меня очень тронула: о Кэт Марсден[7], англичанке, которая ездила в Сибирь, посещала прокаженных в Вилюйском крае, она посвятила всю свою жизнь этим несчастным. Конечно, свои мысли и переживания по этому поводу я высказывала моему брату, с которым у нас была неразрывная дружба. По отъезде в Москву (он был еще в военном Александровском училище) он прислал мне книжечку, которая сохранилась у меня и теперь: «Жизнь миссионера отца Дамиана Вестер»[8] (изд. 1892 года). С посвящением Александру Петровичу Ольденбургскому, основателю Института экспериментальной медицины.
До глубины души тронула меня жизнь этого юноши — самоотверженного монаха. Поразило меня и его отношение к тому, как он, заразившись ужасной неизлечимой болезнью (проказой), чувствовал себя еще ближе к Богу и считал себя счастливейшим из миссионеров. Эти мысли не покидали меня, и мне все больше и больше хотелось послужить больным. Записывала домашние средства, которые могли бы послужить им на пользу. Живя в деревне, я часто сталкивалась с нуждой в них у больных. Зимой занималась с детьми, которым далеко было ходить в школу. Знакомый помещик (верст за двадцать от нас) уговаривал родителей отпустить меня к ним, заниматься с его детьми, обещал еженедельно привозить меня. Но они не могли расстаться со мной, и мы оставались жить вместе.
С раннего детства при всяких неприятных обстоятельствах мать внушала нам считать во всем виноватыми самих себя. Сама бы я не могла этого запомнить и понять тогда, как это укоренилось в душе, но впоследствии отец, бывало, говорил шутя: «Вот, что случилось, и теперь наша Сашенька, наверное, себя будет в этом винить».
Много лет у моей матери в животе была опухоль, большинство врачей советовали операцию, но родные опасались и отговаривали. Мать заболела воспалением легких, я самоотверженно за ней ухаживала. Пригласили врача, и он меня начал уговаривать, чтобы по выздоровлении матери сделать операцию в Москве у такого хорошего профессора, как Снегирев[9], его учителя; дал записки к своим товарищам.
Когда мать совсем поправилась, то сказала, что вполне полагается на мое желание: «Так как для Сашеньки моя жизнь дороже, чем для меня самой, пусть будет по ее желанию». И мы поехали в Москву.
Мать взяли в клинику к профессору Снегиреву, а мы с отцом поселились в меблированных комнатах на Арбате, поближе к Девичьему полю, где клиники. Ходила я туда каждый день или одна, или с отцом, а по праздникам приходил из училища брат, и мы с ним навещали мамочку. В приемной комнате был большой образ Божией Матери, против которого стоял подсвечник со множеством горящих свечей, которые ставились приходящими посетителями. Здесь рядом с клиниками была небольшая новенькая церковь, построенная, как говорили, профессором Снегиревым.
Ожидание перед операцией было для меня пыткой: я так страдала, что и передать не могу. Мне легче было, когда я шла, поэтому я редко ездила на конке, а больше ходила пешком. Отец и брат видели мое страдание, но слова только увеличивали скорбь… Иногда я видела, что брат издали идет за мной.
Наконец 24 сентября мать сказала, чтобы завтра я не приходила, и я догадалась, что назначена операция. Утром чуть свет вышла из дома, стояла против окон клиники, а потом пошла дальше по Девичьему полю в Новодевичий монастырь. Там было торжество — ковчег с частицами святых мощей обносили вокруг церкви. И мне как-то легче стало дышать. На обратном пути я остановилась перед ее окнами и долго-долго стояла в аллейке, а потом решилась зайти спросить доктора Боброва, ассистента. Он сказал, что операция прошла благополучно, но была она трудная, и теперь я должна молиться. А вечером мы пошли с отцом в ближайший храм Смоленской иконы Божией Матери. Помню, как я плакала всю всенощную. Затем я ходила к матери и, боясь беспокоить, почти ни о чем не спрашивала и была недолго. Терпение у нее было великое, она всех нас утешала, никогда ни на что не жаловалась, всегда говорила, что ей очень хорошо.
Когда мать уже вставала и начала поправляться, мы с братом ободрились и даже решились пойти на симфонический концерт. Помню, как мы шли оттуда: погода была приятная, мы шли потихоньку и наслаждались хорошим вечером. Мы вообще, когда ходили с братом, мало говорили, он был всегда очень серьезен и молчалив. А здесь он вдруг спросил: «Саша, ты не принимаешь участия в здешней жизни, ты готовишься к чему-нибудь?» А я, как-то не думая, ответила сразу: «Да, готовлюсь». И мы замолчали и так, молча, шли до дома. У меня тогда как будто и не было ничего определенного. После этот разговор у нас больше не возобновлялся.
По возвращении домой в имение мать долго не могла поправиться. Ни на минуту я не оставляла ее. Помню, летом мы с братом читали Достоевского «Братья Карамазовы». На нас эта книга произвела сильное впечатление. Мы говорили друг другу, как бы хотелось найти этот монастырь, где живут такие старцы, как Зосима, и послушники, как Алеша.
Брат уехал в училище, где им должны были дать назначение… Книга прочтена, я никак не могу с ней расстаться, чувствую, что со мной произошел какой-то перелом. И мать это чувствовала и как-то вопросительно на меня смотрела, но ни о чем не спрашивала. Надо сказать, что у меня в то время было особенно строгое отношение к поступкам других людей. В большинстве случаев я видела все в идеальном свете. Помню, как на выпускном балу, еще в институте, наш учитель, приват-доцент естественного факультета, занимающийся хиромантией, разговаривая с несколькими из воспитанников, взял мою руку и, смотря на ладонь, сказал: «Как удивительно вы смотрите на все окружающее, — вы все видите в розовом свете, это видно по линиям вашей руки». А посмотрев у другой, он сказал: «А у вас наоборот, все в мрачном свете, как это поразительно в таком возрасте».
Но зато всякий факт, расходящийся с моим идеалом, меня глубоко потрясал, даже вызывал брезгливость. Около этого времени моя тетка (сестра отца), давно овдовевшая и имевшая почти взрослых двоих детей, решила выйти замуж за пожилого вдовца. Мне это казалось предосудительным и даже оскорбительным для памяти ее покойного мужа и детей. Мне трудно было побороть себя и заставить с прежним уважением и любовью относиться к тетке. Было тяжело, я упрекала себя за осуждение, но ничего не могла с собой поделать. Осуждала, я помню, только в душе, никому не выражая своих чувств, но это было еще тяжелее. И как раз в это время нам пришлось прочесть Достоевского, где он говорит, что не надо брезгливо относиться ни к какому человеку; вообще этот роман глубоко потряс мою душу. Я почувствовала себя, как бы после глубокого сна: долго, долго не могла опомниться. Долго я не возвращала этой книги, может быть, боясь потерять то, что она мне дала. Только спустя много времени я почувствовала в душе облегчение и перемену, осознала, что не имею права осуждать другого. Это мне принесло великое успокоение.
Когда по окончании училища брат, выбрав место на юге, в Херсоне, отправился туда, то в первом же письме написал: «Был в том монастыре (Оптина пустынь), о котором мы с тобой мечтали. Впечатление такое хорошее, ты непременно должна побывать там».
С места службы брат писал и уговаривал приехать к нему. И вот, справившись с делами по имению (сдали в аренду), в начале октября мы переехали в Херсон. При пошатнувшемся здоровье отцу страшны были такие сборы в дальний путь. Но я уговаривала его, что все беру на себя: главное, чтобы он был спокоен, а мне приятно все самой делать.
[4] Пепиньерка — девушка, оставшаяся для педагогической практики после окончания среднего учебного заведения.
[5] Соловьев Всеволод Сергеевич (1849-1903) — русский писатель, сын известного историка Сергея Михайловича Соловьева и старший брат философа Владимира Сергеевича Соловьева. Автор исторических романов о временах Алексея Михайловича, Бирона, Екатерины II. Главный герой романов «Волхвы» (1888) и «Великий Розенкрейцер» (1889), пережив увлечение оккультными учениями, приходит к христианству.
[6] «Русское обозрение» — литературно-политический и научный ежемесячный журнал. Выходил в Москве в 1890-1898, 1901 и 1903 гг.
[7] Видимо, им. в виду статья: Хвостов А. Мисс Кэт Марсден //ж. «Нива», 1892 № 13, с. 299.
[8] Вестер Дамиан де (1840-1889) — католический миссионер, посвятивший свою жизнь уходу за прокаженными, жившими на одном из Гавайских островов. Через 15 лет жизни на острове он сам заболел и умер от проказы. Точное название книги, упоминаемой м. Амвросией: Жизнеописание миссионера о. Дамиана Вестер. М., 1892. См. также о нем: Горбунов-Посадов И. Живая любовь. Рассказ о том, как жил, трудился и умер Дамиан де Вестер. М.: «Посредник», 1910 (№ 258).
[9] Снегирев Владимир Федорович (1847-1916) — известный русский врач-гинеколог. В 1870г. окончил медицинский факультет Московского университета, в 1889г. по его инициативе при Московском университете была создана гинекологическая клиника, которой Снегирев руководил до 1900 г.
Комментировать