1912–1913 годы
Моему врачу Маркевичу после болезни полагался отпуск. Я должна была остаться одна в больнице, и меня это очень пугало: ведь сюда, как в городскую больницу, привозились со всего уезда наиболее серьезные больные. А как еще будут относиться фельдшера? Их пять человек, есть и давно служащие, они и на доктора Маркевича смотрят свысока, а ко мне, женщине, как-то еще будут относиться? Все это меня очень беспокоило, а еще в последний день перед отъездом доктора привезли больного с вывихом бедра. Доктор с помощью опытного фельдшера вправлял вывих, но тот никак не поддавался исправлению. Долго они мучились над этим больным: сначала выправляли на столе, а потом положили на пол, и после ужасных усилий опытному, громадного роста фельдшеру удалось все-таки вправить. Я же в это время стояла и думала: а что, если и ко мне привезут такого больного? Мне было страшно.
Мы распрощались с врачом, и теперь на мне одной лежала ответственность за всю больницу… У нас в больнице остался врач, но не получивший еще врачебного диплома, так как он не держал государственного экзамена. Он свысока относился ко мне и как-то сказал: «Вы со страхом относитесь к больным, потому что не привыкли, а я ведь уже три года практикую». «А я уже десять лет, как врач», — ответила я. Он после этого немного смирился. Но вот, чуть ли не на второй день после отъезда доктора, привозят больного… И можете себе представить — с вывихом бедра! Наружно не показывая своего волнения, мысленно молюсь Богу наставить меня, что мне делать, и помочь мне, а сама распоряжаюсь, чтобы фельдшера приготовили больного и положили его на стол. Назначила, какому фельдшеру хлороформировать. Ожидаю, пока больной заснет, все стали вокруг. Вижу: молодой врач с горделивой улыбкой стоит напротив в ожидании моего посрамления. Я перечисляю в уме все, что надо делать. Больной заснул. Я взяла его ногу, вытянула и сделала поворот, как сказано в учебнике. И что же? Послышался хруст, сустав стал на свое место, кто-то из фельдшеров даже громко произнес: «Вот так!» Это было для меня великое благодеяние Божие. Этот случай нисколько не зависел ни от моих знаний, ни от опытности, все произошло только по милосердию Божию. Иначе мне трудно было бы, при таком огромном персонале (пять фельдшеров, две фельдшерицы, две акушерки), пользоваться авторитетом и справляться со всеми. Так что, в отсутствии доктора дела у нас в больнице шли хорошо.
В одной деревне обнаружился рабочий откуда-то из шахт, который заболел тифом: сейчас же надо было донести в управу, а оттуда назначили специального фельдшера неотлучно быть в доме этого больного. Деревню приказали оцепить, чтобы оттуда никто не выходил и туда не входил, а фельдшер ежедневно доносил мне о состоянии больного и нет ли еще в этой деревне заболеваний. Обошлось только одним случаем.
Возвратился доктор Маркевич, и меня, на основании моего прошения дать мне больницу в селе, назначили в Любажи (верст десять от г. Фатежа). Доктор предложил проводить меня и посмотреть новое место.
Была весна, снег уже таял, время после или около Благовещения; ехать надо уже на колесах. Наняли фаэтон.
Где-то у поэтов есть описание, как река поет… Мы любовались на природу, и здесь я в первый раз услыхала, что река действительно поет: тончайшие льдинки, плывя по реке, издавали какие-то музыкальные звуки… Больше ничего не помню из этой поездки. Скоро я приехала в Любажи (Какое-то время — между 1906 и 1910 гг. — там работал врачом В.Ф. Войно-Ясенецкий[97]). Село громадное, несколько тысяч жителей. Церковь, не очень давно построенная на средства местных жителей. Главный ее строитель — крестьянин этого села, благочестивый человек, как мне говорили, — умер в день Благовещения, а через несколько лет, в этот же день, умерла и его жена.
Дом для священника построен около церкви. По окончании семенарии этот священник, о. Евгений, просился назначить его в один из монастырей на Кавказе. Там он пробыл несколько лет, а теперь приехал сюда; у него симпатичная матушка и двое маленьких деток. Квартира для врача, как и вообще в земстве, хорошая, о семи комнат, с террасой и необходимой мебелью. Начали устраивать всё о больнице. Больничка на десять человек. Домик для фельдшеров: здесь два фельдшера семейных и акушерка. В прислуги мне нанялась девушка, почти монашка, Катя.
Прежде всего я исполнила свое давнее желание: поехала в Белгород к святителю Иоасафу. Надо было ехать на лошадях до Курска, а оттуда по железной дороге до Белгорода. Священник и его жена очень расположились ко мне, и когда она узнала, что я хочу ехать в Белгород, приготовила пирожки и цыплят и все упаковала в корзиночку.
Остановилась я в Курском женском монастыре, чтобы там переночевать, а дальше уже ехать по железной дороге. Открыла корзиночку для еды и с ужасом увидела, что в отделении, где лежат жареные цыплята, копошатся черви. Выбросила я всё поскорее и подумала: ведь я слышала, когда ездила в монастыри (в Оптину, Шамордино), что туда нельзя привозить мясное. Ведь мы с мамочкой после смерти отца с 1905 г., решили не есть мяса. Но матушка не знала и положила. Говорят, что она уложила спешно, когда еще жареные цыплята были теплые, потому так скоро и завелись черви.
На другой день была у обедни. Монахини, узнав, что я врач сказали мне, что у них есть одна блаженная: она больна, но ни за что не хочет показать свою рану. Сколько у меня было сил, я ее уговаривала, и она, наконец, согласилась показать рану, но только мне одной. У нее была глубокая рана на груди, поражено было и ребро, шел запах. Я все промыла, перевязала и сказала, чтобы и она так делала. Ей не хотелось лечиться, — а так терпеть ради Бога.
Наконец я в Белгороде, у гробницы святителя Иоасафа! Сколько времени сердце горело желанием побывать здесь, взять благословение у святителя Божьего на дальнейшую работу, на устройство больницы. Поговела. Видала служащего архиепископа Иоанникия[98], который все подготавливал и открывал мощи. Вид у него во время богослужения был необыкновенно благоговейный; когда он возгласил: «Святая святым», его голос казался ангельским, и сам он во время богослужения был полностью отрешен от всего земного! Навсегда осталось у меня это светлое воспоминание о приснопамятном архиепископе Иоанникии. А потом какие страшные вести были напечатаны в газетах: будто он кончил жизнь самоубийством! Я не поверила этому и верю, что он окончил жизнь иначе…»[99]
Масса людей посылала к архиепископу свои лепты с просьбой помолиться у мощей святителя Иоасафа. А злые люди разве могли это допустить? То было время ужасных кощунств… Я тоже посылала что-то самое незначительное и получила образок святителя и вату от его святых мощей. Я поминаю архиепископа Иоанникия в своих молитвах…
Для больницы я купила несколько образков, чтобы повесить в каждую палату, а для амбулатории, где будет ждать народ, приобрела большой образ Спасителя во весь рост и к нему большую лампаду. По возвращении домой устроила все для приема больных. Когда образ поставили в приемной (для этого столяр сделал возвышение в несколько ступеней) и зажгли лампаду, то сделалось так приятно. И народ был очень доволен, говорил: здесь, как в церкви. Пригласили батюшку освятить и больницу, и квартиру.
Начался прием, и я между прочим стала объяснять людям, что обычно принято посещать больницу, главным образом, в воскресенье и праздники, но у нас будет не так: в праздники можно приехать только в крайности, для неотложных больных, а все мы и народ должны идти в церковь. А то выходит, что церковь пустует, а целый двор перед больницей наполнен подводами.
В первое же воскресенье все-таки приехало довольно много народа, я вышла, чтобы идти в церковь, и сказала народу, что им надо идти в храм. Пусть останутся, только кому крайне нужно. Сначала эти слова как будто неприятно подействовали на народ, но когда я возвратилась из церкви, помню, как крестьянин глубоко поклонился мне и сказал, что они благодарны за то, что я так решила — не принимать во время обедни. А батюшка как был доволен и благодарил меня за такое решение!
У нас с ним вообще были очень хорошие отношения. Помню, спрашивает он про одного тяжелого больного, как его состояние: «Если он окончательно плох, то мне надо с ним поговорить, я чувствую, что он не все мне сказал на исповеди». Или когда у кого-нибудь возникали очень серьезные семейные ссоры, то, чтобы примирить супругов, я уговаривала жену или мужа поступить в больницу и приглашала батюшку. Он их уговорит, сделает им наставление и отслужит молебен. И Господь давал, происходило примирение. Вообще, у нас со священником было полное единение, он был очень хороший, так высоко ставил священнический сан.
Фатежский врач время от времени приезжал ко мне посоветоваться; а то пригласит на операцию: самому ему не хотелось, он был очень нерешительный.
Учительницы тоже были верующими, особенно одна, незамужняя, она даже по вечерам ходила к нам, чтобы слушать общую молитву. Катя, моя прислуга, в высшей степени набожная (ей хотелось все делать ради Бога), вела себя, как послушница. Она была у нас главная по хозяйству, закупала и делала всевозможные запасы не только для нас лично, но и для больницы, поэтому кушанья и для больных были самые разнообразные; считались мы только с тем, кому при какой болезни что полезно. Больные были очень довольны и говорили: «Мы здесь, как в раю».
Заслышав, что принимает женщина, из окрестных участков стали приходить монашествующие женщины. Но так как дом врача был большой, то я помещала их у себя на квартире, вследствие того, что больница мала, а главное — там все же фельдшера работали.
Однажды пришла на прием пожилая монахиня Серпуховского монастыря[100]. У нее жестоко болели глаза, образовались язвы. Я ее поместила в одной из комнат своей квартиры и стала лечить. Тут она мне рассказала, что видела сон, где ей сказано было, чтобы она шла в больницу с. Любажей; вот она и пришла к нам. Лечение было продолжительное, несколько месяцев, но все же, слава Богу, в результате боли прекратились, и она могла читать крупную печать.
Ближе к весне вдруг прошел дождь: образовался сплошной лес, а за мной прибежали из соседней деревни — больная истекает кровью. Две женщины поддерживали меня, и так мы бежали, что было сил, там было много дела. После этого случая я заболела и слегла с высокой температурой, был страшный кашель. Ничто не помогало, некоторое время вообще не принимала больных. Ушла в дальнюю комнату, чтобы со мной никто не говорил, так как появилось даже кровохарканье. Как-то пробралась старушка и сказала: «Мы соскучились по тебе, хотя твои послушники и хорошо с нами обходятся» (она назвала фельдшеров).
Недолго я не принимала — пришлось выйти; бок и плечо всё еще побаливали у меня. Потом собралась съездить в Белгород, остановилась в гостинице. Там был большой съезд богомольцев: все номера заняты, для меня нашелся последний, а затем приезжает один богомолец с сыном лет девяти из Ростова-на-Дону (он был там швейцаром). Ему уже номера не досталось, и его поместили около моего, поставив ширму. По какому-то случаю у нас завязалось знакомство. Отец рассказал, что приехал с больным сыном, который уже несколько лет в каком-то испуганном состоянии, дрожит и все говорит отцу: я боюсь.
Пошли мы вместе с ним в храм к обедне и остались на молебен. После молебна отец с мальчиком подошли к святым мощам, мальчик приложился, иеромонах накрыл ему голову пеленой со святых мощей. Бежит оттуда мальчик — и прямо ко мне: «Тетя, тетя, я теперь ничего не боюсь, я здоров». Идя из храма, они попрощались со мной, чтобы ехать на вокзал, а я пошла в свой номер, тоже думая, что надо возвращаться домой, но дорогой меня встретил доктор Щербаков (он уже достал себе место врача, чтобы быть ближе к мощам, и виделся со мною у раки). Теперь он спросил меня: «Были ли вы у св. Креста?» Я ответила, что нет. На это он сказал: «Так нельзя уезжать» — и подозвал извозчика. Мы сели, через несколько минут остановились у дома священника, которого и вызвал доктор, и тот поехал с нами. Скоро мы подъехали к загородной церкви — расстояние здесь не более полуверсты. Взяли оттуда крест большого размера: такие обыкновенно стоят в храмах — с предстоящими[101]. Крест этот был старинный, темный, обложен серебром, поэтому очень тяжел. Мне положили его на плечо, и взяли его несколько человек: батюшка, доктор и еще кто-то, и все мы понесли его в часовню на болотце, в которой и совершилось молебствие. Потом этот крест мы все отнесли обратно.
Расскажу теперь о том, что я узнала об этом кресте. Давно, точного года не знаю, эта местность принадлежала не теперешнему, а другому помещику, после смерти которого осталось два сына. Один, очень верующий, спасался на св. Афоне, а другой вел жизнь противоположную, любил кутить, охотиться. Крест стоял в доме. Однажды была неудачная охота, и после попойки хозяин возымел ненависть к Кресту и велел его выбросить в болото. Сколько-то времени Крест и лежал в болоте, но потом чудеса (какие, уже не помню) обратили внимание на Крест: его поставили в церковь и сделали часовню на месте обретения. Я поблагодарила доброго доктора и поспешила на вокзал. Некогда мне было ни о чем подумать. Только уже после, когда я сидела в вагоне, то обратила внимание на то, что у меня нет прежней боли в боку, ни в плече, и потом она не повторялась. Слава Тебе, Господи, и Твоему святому угоднику, святителю Иоасафу!
С Таней мы вели переписку, она меня ждала, ей хотелось ко мне, поехала я за ней, нашла ее в тяжелом состоянии. Она ходила, но с трудом, у нее началась водянка. Повидалась я со своими друзьями, побыла на могилке у родителей.
Тяжело было нам с Таней добираться, она изнемогала, особенно когда пришлось ехать на лошадях. Живот у нее распух, ей было трудно дышать. Но она старалась держаться пободрее и иногда, когда ей было чуть легче, шутила: «Как бы не испугались меня, кто нас будет встречать».
Дома ей был предоставлен полный покой, но страдания были ужасные, иногда она не могла заснуть по целым ночам, стонала и металась. Я, чтобы немного отдохнуть, уйду и посижу на воздухе. Пришлось почти каждый месяц выпускать жидкость из живота (больше ведра), после этого ей несколько дней было лучше.
А накануне операции приходил священник и причащал ее. Несмотря на такие ужасные страдания, Танечка всегда, как чуть могла дышать, была бодра и старалась утешить меня.
Вскоре на прием к нам пришла молодая послушница Мария, приехавшая домой и заболевшая. Она была из маленького пустынного монастыря во имя Николая Чудотворца, расположенного в чаще большого леса в Тверской или Рязанской губернии. Оказывается, эта Мария перед поступлением в монастырь обратилась за благословением к Оптинскому старцу батюшке Анатолию и была теперь под его руководством. Это обстоятельство еще больше нас сблизило. Я с радостью приняла ее в свою квартиру. Она была необыкновенно кроткая, духовная, вся в Боге. Мария была тяжело больна — туберкулез в последней стадии, температура 40° редко снижалась. В минуты просветления они с Танечкой с любовью относились друг к другу, их душевное состояние так подходило одно к другому.
У Марии был чудный голос, в монастыре она была певчая. Находясь в бреду, она все пела и чаще всего «Чертог Твой вижду, Спасе! мой, украшенный»[102]. И несмотря на болезнь, так хорошо у нее выходило, так подходило к смиренному состоянию ее души…
А Танечка, как чуть ей сделается легче, не могла оставаться бездеятельной: помню, начала убирать шкаф в той комнате, где они лежали. Это было время перед Пасхой; она так аккуратно, красиво убирала, а Мария смотрит и говорит: «Ах, Танечка, если бы нам душу! свою так убрать…» А я в это время была около двери и слушала, как эти ангелы Божии беседовали между собой. Но вообще-то они были молчаливы.
Накануне св. Пасхи родители Марии, жившие в нескольких верстах от Любажей, приехали и просили отпустить ее домой: им хотелось Светлый Праздник провести вместе… Хотя Марии больше хотелось остаться у нас, но нельзя было огорчать родителей. Она трогательно простилась с нами, а с Танечкой они условились: если кто из них переживет другую, то будет молиться за умершую.
В первые дни Праздника кто-то пошел в ту деревню, и Танечка поручила им от себя передать сестре Марии яйцо. Мария получила яйцо, перекрестилась, отдала свое яйцо для Тани и вскоре, в этот же день, умерла. А когда Тане принесли яйцо, она только что скончалась, и к ней, уже мертвой, положили его. За час до своей кончины Танечка причастилась. Крестьяне с. Любажей очень сердечно отнеслись к ее смерти — выбрали самое лучшее место около церкви, а когда несли, то почти около каждой хаты останавливались, чтобы отслужить литию[103]. Когда я благодарила их за усердие, они отвечали: «Ну как же, ведь она твоя сестра».
Троюродный дядя с тетей приезжали навестить меня проездом из Ельни. Дядя обратил внимание на крестьянских детей, как они вежливы (при встрече все глубоко кланялись), и сказал: «Они у вас как монахи кланяются».
Одинокая учительница особенно заботливо относилась к детям. На Рождественские каникулы, помню, мы вместе с ней устраивали спектакль — дети играли «Жизнь за царя»[104]. Многих так растрогала их игра. Уже будучи взрослыми, семейными, они не прекращали связи со своей любимой учительницей.
Получила письмо из Симбирской губернии, из села Новоспасского, где была община во Имя Христа Спасителя. Матушка писала мне сначала, что врач у них нашелся — хорошая особа, немка. Прошел год или полтора, и пишет, что по каким-то обстоятельствам врач должна уйти, спрашивает меня, не могу ли я опять занять это место? Вот и брату моему хотелось, чтобы я туда поехала, он боялся, что мне тяжело и я страдаю от одиночества. Написала ей, что, если Господу угодно, к осени приеду.
Хоть и жалко было оставлять Любажи и всех людей, к которым я так привыкла, но матушка Мария была для меня еще ближе. И осенью 1913 года я из Курской губернии поехала туда.
Здание общины было все заполнено, и мне отвели, как и прошлому врачу, две комнаты в большом доме, через сад общины, но почти рядом с церковью. Здесь мне еще чаще, чем прежде, приходилось видеться с братом матушки (во время его приездов), так как все приходили в общую столовую, и мы еще больше сошлись, потому что много было общего.
Опять с матушкой пошла у нас дружная работа. Построена была маленькая церковь во Имя Нерукотворного Спаса. Все было самое скромное, не было ничего металлического. Деревянный липовый иконостас, деревянные подсвечники, деревянное паникадило. Облачения были из парусины, только окаймленные вышивкой. Хотелось, чтобы все было в тон, как у преподобного Сергия. Строился и домик в два этажа; низ предназначался для священника, а верх для меня и какой-то почтенной старушки. Матушке уже посоветовали священника вдовца, его направление подходило к монастырскому укладу жизни. Казалось тогда, что мы будем связаны навеки…
Священник приезжал, всем понравился, посмотрел и церковь, но, видно, не понял устремлений матушки. Вскоре после его отъезда пришла посылка на имя общины: два громадных образа с золотом и розовой эмалью, в несколько аршин высоты, чтобы ставить их на полу. Добрый батюшка хотел доставить радость, а вышло большое огорчение. Матушка молчала, но я видела, какое тяжелое чувство у нее на душе, пришлось расстаться со своим планом. Ведь огорчить хуже, лучше уж перетерпеть. Сестрам, конечно, не подали виду, они восхищались… Поставили по бокам на амвоне около клироса.
Матушка иногда в утешение мне говорила: «Вот мы поработаем сколько-нибудь лет, а там Господь благословит, спросим у батюшки Алексия и сделаем скит, там уже монашествующие будут, а ты…»
Народ около Новоспасского преимущественно мордва, они очень страдают глазными болезнями, поэтому часто приходилось делать глазные операции на веках; кстати, я подготовилась к ним, когда в Ельне была ассистентом профессора глазного отряда.
Когда ехала сюда, то в Курске побывала у старца Херувима, который произвел на меня впечатление в высшей степени духовности и мудрого наставника. Он сказал мне: «Главное — смирение; забудь, что ты получила образование», — дал мне четки маленькие (числом тридцать три зерна) и советовал, когда бываю одна, по четкам молиться, а вообще надевать их на руку так, чтобы не было видно.
Как-то во время операции (вправляла вывих), мои четки, надетые за локоть, показались из-под халата. Сестры заметили, но не показали вида, а сами после этого все считали меня монахиней.
[97] Войно-Ясенецкий Валентин Феликсович (1877-1961) — будущий святитель Лука. Хирург, автор знаменитых «Очерков гнойной хирургии», за которые был удостоен Сталинской премии (1946). Несколько лет работал земским врачом, из села Любажи уехал в 1909 г. В 1921 г. рукоположен во иереи, с 1923 г. — епископ Ташкентский и Туркестанский, с осени 1942 г. архиепископ Красноярский, с 1944 г. архиепископ Тамбовский и Мичуринский, с 1946 г. архиепископ Симферопольский и Крымский. Неоднократно подвергался арестам, пыткам, ссылкам (ниже матушка Амвросия описывает встречу с архиеписком Лукой в ссылке). За три года до смерти владыка полностью ослеп. Умер и похоронен в Симферополе. Канонизирован в 1996 г. Память 29 мая.
[98] Иоанникий (Ефремов, 1863-1914) -епископ Белгородский, викарий Курской епархии (хиротонисован в 1905 г.). Много трудился в деле прославления свт. Иоасафа Белгородского. В ноябре 1913 г. уволен на покой, согласно прошению, в связи с болезнью (острой формой неврастении). Скончался на покое в Молченском монастыре в г. Путивле.
[99] Лечивший еп. Иоанникия проф. Анфимов полагал, что владыка погиб в припадке бурной предсердечной тоски, свойствен меланхолии. Ср. с ответом владыки Феофана (Быстрова, 1874-19 на вопрос о загробной участи епископа Иоанникия, «которого нашли повесившимся в уборной. Погибла ли его душа? Владыка сказал, что этот епископ не погиб. Он не сам себя повесил, но это совершили бесы. Оказывается, что архиерейское подворье перестраивалось. Строители кощунственно соорудили уборную в том месте, где в прежнее время помещался алтарь домовой церкви и стоял престол. Когда оскверняется священное место или там, где совершается убийство или самоубийство, оттуда отходит благодать Божия, и в этом месте поселяются бесы. Неизвестно какой мере этот епископ был виноват в столь недопустимо недосмотре, но он оказался жертвой» (воспоминания В.Д. Жевахова, записанные Е.Ю. Концевич)//Неизвестный Т. 2. М., 1995, с. 336.
[100] Серпуховской Владычний монастырь в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы -древняя обитель, основанная около 13 г. свт. Алексием и его учеником свт. Варлаамом по повелению Самой Владычицы Небесной (отсюда название монастыря) явившейся обоим святым. Несколько веков монастырь был мужским, но после запустения и упадка в к. XVIII в. был превращен в 1806 г. в женский. После революции монастырь был закрыт, в 1995 г. возвращен Церкви.
[101] Распятие Спасителя обычно изображается с «предстоящими» перед | Ним Матерью Божией, Марией Магдалиной, Иоанном Богословом и Иосифом Аримафейским.
[102] Светилен (тропарь после канона), который трижды поется на утрени в первые четыре дня Страстной седмицы.
[103] Лития — в буквальном смысле слова: усиленное моление. В некоторых случаях совершается вне храма и соединяется с молебным пением и крестным ходом. На всенощном бдении совершается в праздники, включает благословение хлебов, пшеницы, вина и елея. Чин совершается на середине храма, у столика с пятью хлебами, пшеницей, вином и елеем, которые приносятся сюда во время пения специальных стихир. Особый род литии установлен для поминовения усопших, тогда лития совершается как отдельная служба.
[104] Опера М.И. Глинки (1836).
Комментировать