(162 голоса: 4.2 из 5)

Оглавление

1925 год

15 апреля. Оптина пустынь. Пригласила меня одна монахиня к себе на день Ангела. Там был и батюшка. Сестра начала говорить о своей беспричинной печали. На это батюшка сказал: «Привязанность к видимым вещам производит печаль. Значит, если хочешь избавиться от печали, — не привязывайся ни к чему».

М. А.: «Боюсь, проживу ли, никакого рукоделия не знаю».

Батюшка: «Чего боишься? Ты ведь монашка, да еще постриженная, ты давала обеты нестяжательности, пребывания в нищете до смерти. Чего же ты хочешь? Пространной жизни?»

Заговорили о хуле на Святаго Духа[213].

Батюшка: «Всякий грех, если раскаяться, Господь простит. Хула на Святаго Духа в том заключается, что человек верит и знает, но в душе у него такая злоба, что он не в состоянии обратить Господу с раскаянием, потому и не может получить прощения, наши безбожники. Например, Апостол Павел до своего обращения как гнал христиан и какой ненавистью дышал он ко Господу, но да обратился, то от всей души раскаялся и получил прощение, а апостол Петр отрекся в какое время? Но Господь простил его за раскаяние».

16 апреля. В этот день батюшку Никона постригали в рясофор. Он вспоминал об этом и рассказывал, как его старец, батюшка Варсонофий, говорил, что в этот день вспоминаются добродетели, которые необходимы монаху: Агапия — любовь, Ирина — мир, Хиония (снежинка) — чистота. Если будешь иметь любовь в сердце, то тогда 6yдет мир у тебя, при таком состоянии сердца ты в состоянии будешь заниматься молитвой. Молитва очистит твое сердце: значит, ты достигнешь цели всех наших подвигов — чистоты сердца.

Одна сестра еще задолго до закрытия монастыря ушла из него и другим стала так советовать. Сейчас она случайно зашла в соседнюю комнату, но узнав, что батюшка здесь, не показалась ему. Кто-то из сестер рассказал о ней и ее советах. На это батюшка рассказал басню Крылова. Лиса хотела полакомиться, попала хвостом в капкан. Думала, думала: и хвоста жаль, и погибать не хочется, решила потерять хвост, рванулась, оторвала хвост. Потом пришлось идти на собрание зверей без хвоста. Там смотрят на нее — кто с удивлением, кто с сожалением. Стыдно ей… Обратилась она к лисицам: «Сестрицы, и вам так советую, очень хорошо без хвоста!» Некоторые поверили, а одна опытная старая лисица остановила молодых:.«Ведь это она говорит потому, что самой стыдно без хвоста одной-то быть».

21 апреля. Батюшка благословил меня справлять день своего мирского Ангела. К нам пришли некоторые сестры. Батюшка говорил:« Не надо унывать. Когда я читал Евангелие на молебне Спасителю («Просите и дастся вам, толцыте и отверзется…»[214]), то подумал: многие из вас, не получая долго просимого, унывают. А Господь как поступил с хананеянкой? Как она просила, даже стала умолять Господа, чтобы Он отпустил ее, а Господь даже сравнил ее с псом[215]. А вы немного помолитесь и, не получая просимого, уже начинаете унывать. Это потому, что забывается, что между сеятвой и жатвой должно пройти известное время».

Батюшка прочел нам из дневника своего, как старец Варсонофий наставлял его: «Если увидишь, что кто из братии не так поступает, как надо, — не соблазняйся. Помни, что сюда пришли, как во врачебницу, все больные: кто болен гордостью, кто тщеславием, кто блудной страстью… И здесь они лечатся.

При встрече кланяйся первым.

В келью не пускай без молитвы.

Сам при выходе и при входе в свою келью полагай четыре уставных поклона.

Пей чай у себя дома, по кельям не ходи.

К утрени ходи непременно: во время обедни Господь приносит Себя за нас в жертву, а на утрени мы приносим себя (свой покой) в жертву Богу.

За пятисотницу держись, как за столп, — в ней скрыта великая тайна.

Как надо благодарить Господа, что Он призвал нас в монастырь.

Ни на один момент не подумай, что ты сам пришел, — Господь привел тебя.

Что может быть выше монашеской жизни? И передать другому этого нельзя, нельзя объяснить».

24 апреля. Батюшка вспоминает, как их одели в монашескую одежду, всё по благословению, с молитвами.

«Чтобы мерить одежду, получили благословение от старца и пошли за благословением к о. архимандриту. Потом одеваться пошли в скит, перед воротами положили три земных поклона. Пришли к батюшке, положили земной поклон перед иконами, в землю поклонились перед батюшкой. Батюшка Варсонофий поцеловал нас и начал молиться вслух. Я запомнил некоторые слова: «Благодарю Тебя Господи, что скрыл от премудрых и открыл младенцам…»[216] Помолившись, мы поцеловали одежду и надели. Это было в день памяти священно мученика Игнатия Богоносца. Батюшка не мог с нами заниматься долго, так как мы сказали, что когда брали благословение у о. архимандрита, то узнали, что умер его келейник, который только что собирался ехать в мир и даже, кажется, совсем из монахов и вот, Господь остановил его: он умер, не сойдя с креста. Батюшке Варсонофию надо было уходить, и он нам только сказал, что главная добродетель монаха — это смирение: «Смиряйтесь, смиряйтесь, смиряйтесь. Пятисотницу справляйте между девятью и десять: сами, пусть это время будет у вас для пятисотницы, чтобы к утрени бодро встать».

Кто-то из присутствующих выразился так, что он по лицу узнает человека. На это батюшка сказал: «Так нельзя думать, нельзя судить о человеке по взгляду, легко можно ошибиться. Отец Венедикт будучи игуменом скита, увидел о. Арсения, стоящего с сердитым лицом и не берущего благословения, удивился и думает, что это а потом оказалось, что о. Арсений и не выходил из кельи, а все представилось от врага».

27 мая. «Не забывай взять благословение, при входе в келью молитву сотворить». Кажется, батюшка отправлял меня по делу к владыке Михею.

О благословении сестрам. «Если подозреваешь, что делают не так, на что даешь благословение, — это не твоя вина. Просятся в сад — так и благословляй, а если еще куда пойдут, значит, без благословения. Малюта Скуратов, когда пришел к святителю Филиппу, чтобы его задушить, то подошел под благословение и сказал: «Благослови, Владыко». Святитель сказал: «Благословляю доброго на доброе», и благословил его».

28 мая. Батюшка говорил: «Обличать надо, чтобы не расстроилась, и одну, а если не послушает, то при свидетелях. Лукавством страдают женщины».

Что же мне делать?

«Ты должна обличать, если заметишь что нехорошее». После того, как я спросила, можно ли отпускать сестер погулять в лес, батюшка ответил: «Батюшка Варсонофий любил иногда прогуляться по лесу, но никогда не называл это «прогулки», а говорил «проходки».

Сестра Анна все ослабевала, ужасная опухоль распространилась с груди на правую руку и вызывала неимоверные страдания. Батюшка благословил ее готовиться к постригу, который и был назначен на 14 июня 1925 года.

Батюшка при этом сказал: «Время неблагоприятное как для внешнего, так и для внутреннего монашества. Неблагоприятно для внешнего монашества тем, что монастырей нет. Для внутреннего тем, что в ожидании смерти, при слабости, подвигов нести не можешь: остается одно тебе — смиряться. Ты должна смиряться — это самое главное и нужное.

Пророк Давид говорит: «Жертва Богу дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит»[217]. Лучше смиренный грешник, чем гордый праведник. Ты с Господом должна сожительствовать, т.е. вместе жить через молитву Иисусову — в уме, в сердце, в мыслях и устах своих иметь: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную». Желаю тебе соблюдать обеты иноческие, и тогда можно тебе надеяться, что спасешься».

Кто-то спросил, что значит «шатания языческая»[218]?

«Шатания языческая — все изменения, которые человек видит вокруг себя во всем строе нашей жизни, но монах не должен подражать им — здесь все должно быть неизменно. Монах должен говорить и делать, когда что нужно, не поддаваясь различным модам, обычаям и правилам ложного приличия».

Зашел разговор о совопросничестве. «Очень часто многие страдают этим недостатком — всё спрашивают: это почему, это для чего и т.д. И я, хоть немного, но имел этот недостаток, и даже, помню, в записной книжке так и остался вопрос — почему к обеду в параде ходим, а к ужину нет? Но потом стал я соображать — зачем это мне знать, для спасения души моей это знание пользы не принесет.

И батюшка Варсонофий приходил к своему старцу о. Анатолию с разными вопросами, и тот говорил: «Иди, иди».

Но вот прочел я статью епископа Игнатия «Судьбы Божий»[219], -продолжал батюшка Никон, — и у меня произошел перелом, я понял, что незачем испытывать судьбы Божий.

Когда св. Антоний Великий задумался над подобными вопросами, то услышал голос: «Человек, не твое дело испытывать судьбы Божий — смиряйся».

15 июня. Часто батюшка Никон думает и сожалеет о том времени, когда он мог всецело отдаваться молитве и другим монашеским подвигам. Теперь у него времени нет. Нет совершенно. Обращаясь за разъяснениями к святоотеческим книгам, он находит там слова и за и против окормления.

У Иоанна Лествичника приведено наставление Ефрема Сирина из «Слова к пастырю Николаю»: «Вредно желать руководить другими». Арсений Великий говорит: «Я люблю вас, братия, но не могу быть и с вами и с Богом». А в Св. Евангелии сказано: «Что пользы, аще весь мир приобрящете, душу же свою отщетите»[220].

К старцу Нектарию обращался и получил от него ответ, что не надо уходить.

«В житии старца Парфения есть сон. Старец увидел медведя, который хотел растерзать его, но духовные дети схватили этого медведя[221]. Все это со мной не без воли Божией произошло», — сказал батюшка и решил положиться на волю Божию.

О послушании: «Еще давно, когда я был в скиту, мне пришло мысль: вот у меня нет ничего — ни внутри монашества нет, ни наружных подвигов не несу. И душевными очами не вижу в себе монашества и, чтобы не погибнуть, решил идти путем послушания. Это самое важное для монаха, тогда и настроение будет хорошее. Монах не должен устраивать свою жизнь по своему смышлению. И после такого решения я делал только то, что мне скажут, и был спокоен и хотел бы такое настроение иметь всегда. Мне сказали: из скита переходи в монастырь, и я перешел, хотя мне этого не хотелось, и вообще все, что бы мне ни сказали, я исполнял.

Батюшка о. Нектарий в прошлый раз (когда он ездил к нему на хутор) сказал мне замечательные слова (не помню — из Исаака Сирина или из Ефрема Сирина): «Нет ничего пагубнее для монаха, как устраивать свою жизнь по своему смышлению».

У батюшки о. Нектария особенная наблюдательность, он за долгие годы видел разные события и много наблюдал. Он рассказал мне об о. Венедикте. Отца Венедикта сделали одно время скитским библиотекарем. Когда он разбирал книги, ему на глаза попалась книжка или рукопись — слово епископа Калужского Григория. Там были два слова: первое — к монахам монастырским — о послушании, второе — к монахам скитским, где говорится о внутренней жизни. Отец Венедикт был в восторге от этих слов, особенно о послушании.

Но вот проходит с полгода, приезжает в Оптину пустынь епископ и, обращаясь к Венедикту, говорит: «Хочу я ввести более монашеское направление в такой-то семинарии, и потому прошу Вас, примите на себя должность инспектора или ректора».

На это о. Венедикт начал кланяться и говорить, что он не может. Долго уговаривал его епископ, но о. Венедикт все на своем стоял, все просил не назначать его, на колени становился. Епископ, наконец, сказал: «Невольник — не богомольник», — и уехал…

Прошло еще время, может быть, несколько лет. Умерли о. Амвросий, о. Анатолий Зерцалов. Выбрали старцем о. Иосифа, о. Венедикта обошли. Он остался в тени. Посетили его скорби — какие и по какой причине, я этого не знаю. Во время этих скорбей он стал унывать. Не выдержал и написал своему родственнику в Св. Синод, что ему трудно и хотелось бы занять какую-нибудь должность и перевестись. Через некоторое время был получен указ из Св. Синода о назначении о. Венедикта архимандритом в Боровский монастырь. Здесь о. Венедикт моментально собрался и уехал в Боровск. И вот, чего он не хотел сделать за послушание, ту охотно сделал по самочинию. Тогда он отказался, но все равно ему пришлось исполнить. А может быть, и скорби на него потому нашли.

Поэтому я по своей воле, самочинно, ничего не хочу делать. Правда, иногда проносятся помыслы — не уйти ли, не бежать ли от духовничества, не представиться ли дурачком. Но эти мысли пробегают в голове не серьезно. Я не останавливаюсь на них. А в душе у меня настроение все то же, я хочу жить по послушанию. Конечно, мне хотелось бы жить в уединении, соблюдать безмолвие, питаться чудными произведениями святых отцов. Но самочинно я не оставлю того, что мне назначено Промыслом Божиим.

Спрашивали, что бы сказать в утешение родителям самоубийцы. «На это сказать утешительного почти ничего нельзя, — ответил батюшка. — Батюшка Леонид сказал о. Павлу молитву: «Взыщи, Господи, душу раба Твоего (имя), аще возможно, и помилуй. Неизследимы судьбы Твои. Не постави мне во грех сей молитвы моей, но да будет Твоя воля». Теперь оттого много самоубийств, что нет веры».

Скажите на пользу слово. «Веру соблюдох»[222]— вот о чем надо заботиться, — чтобы в вере быть».

А больная наша Анисья трогательно сказала: «А в чем же я там явлюсь?»

«А — со смирением», — сказал батюшка.

«От святых слов — чувства святые». (Батюшка заставил меня читать Св. Евангелие от Иоанна.)

Больная Анисья лежала в моей комнате, собиралась умирать. Накануне пришлось оставить ее одну: я ходила заказывать для нее гроб. В это время пришел один из знакомых батюшки и, так как дверь в мою комнату прямо из передней, вошел туда и спросил: «Где же матушка?» «Да она заказывает гроб для меня», — так просто ответила Анисья. Но Господу угодно было, и она осталась еще жить. «О горнем помышляйте, а не о земном», — сказал потом батюшка.

«Почему постом не служат ежедневно обедни?»

«Обедня — это победный гимн христианства, а пост — время плача и покаяния. Поэтому не подходит нарушать время сетования торжеством обедни, и без крайней нужды не служат. Но на войне была нужда».

«Слов нужных очень немного», — так говорил б. Амвросий; и нас батюшка Никон предупреждал этими словами — не пустословить.

Сестры спросили: как любить нам друг друга?

«Как Христос повелел. Монах должен быть весь в Боге».

На просьбу сказать что-нибудь на пользу души: «Научу кроткия путем Своим»[223] (псалом читается на третьем часе) — так сказано в псалме. Человека научает только Бог, и при том условии, если; человек кроток, смирен; только смиренного научает Бог».

10 июля. Батюшка пришел причастить страдалицу м. Афанас «Люта болезнь, но сладок рай. И за рай егоже погубихом, ризы тленныя ныне отлагаю, да паки рай восприиму»[224], — сказал он, уход

23 июля. На отъезд Матрены (м. Марии): «Трезвение есть: каждой добродетели».

Теперь часто могут быть такие случаи: последовать своей нельзя и спросить не у кого. Как же поступить? «Нужно подумать как Господь поступил бы при Своей кротости. Предайтесь воле Божией. Заповеди всегда были основанием жизни».

На св. Евангелие 22-го: «Чтобы был плод духовный, нужны известные условия: слово хорошее и почва хорошая, но плод творя только в терпении. Сколько было случаев, что в уныние впадал человек, и все пропадало. Если решился кто терпеть и говорит – хоть умру, но не отступлю, тот и достигнет желаемого, т.е. спасения. «И терпении вашем стяжите души ваши»[225].

27 июля. Объяснение читаемого Евангелия — укрощение бур Спасителем[226]: «Никогда не было, нет и не будет беспечального места на земле. Беспечальное место может быть только в сердце, когда Господь в нем. В скорби и искушении Господь помогает нам, но не отнимает их у нас, а подает силу переносить их и даже не замечать. Батюшка показал нам на примере, что может сделать кротость, случалось, что неразумные люди говорили в глаза на батюшку неправду, укоризну, а он на это ничего не возражал. Как виновата была я, добиваясь человеческой правды и не находя ее.

28 июля. «Молчание подготовляет к молитве. Тишина… как она благотворно действует на душу. Даже наружность человека молчаливого преображается».

«Читаю я невнимательно, — сказала я, — и многое, самое важное пропускаю». «Надо медленно читать, хоть только несколько строк день».

4 августа. Приходя к батюшке, я между прочим спросила: «И что у нас появляется, я не всем одинаково делю». На это батюшка ответил: «Первые христиане жили единодушно, продавали имения и вырученные деньги приносили апостолам. В их общежитии давалось каждому по потребности: не то, чтобы непременно равно, а что кому нужно. В монастыре этот вопрос сложнее. Важно не только определить, что кому нужно, но и зависти не вызвать у других. Надо смотреть, как для души полезнее».

6 августа. Благословение на то, чтобы жить в полном послушании.

9 августа. На слова одной сестры, что в Сарове и Дивеево хорошо, как раньше, батюшка сказал: «Теперь нигде нет спокойного места. Как сказано в Евангелии, — кто на восток, кто на запад побежит[227]. Теперь надо только помнить: «Возведох очи мои в горы, отнюдуже придет помощь Моя[228]». Только там и искать помощи у Господа, а не надеяться ни на место, ни на человека».

Обновленцы захватили чудотворный образ Калужской Божией Матери и предложили нам: если возьмем икону, то за каждый день платить (кажется, три рубля). О.Никон: «Мы, православные, не должны поддерживать ересь и иметь общение с еретиками. Нигде не сказано, что должно молиться только перед Калужской иконой. Всякая другая икона Божьей Матери тоже святыня. Если бы и пострадать пришлось, то не изменим Православию».

«Как вредит похвала человеку. Один иеродиакон хорошо служил: просто, благоговейно. И вдруг архиерей однажды похвалил его, и с тех пор он стал думать, что он хорошо служит, и это его так испортило, что он стал менять голос, делать переливы голоса, утратил простоту, естественность. Ужасно, ужасно вредит похвала».

Одна сестра спросила: «Отчего это, когда я слышу мирскую музыку, то чувствую на душе печаль?»

Батюшка ответил: «По Библии можно объяснить. У Адама были сыновья – Каин и Авель. Авель и его потомки были ближе к Богу, и в Нем они находили утешение и удовлетворение, не стремились больше ни к чему другому. Потомки же Каина были далеки от Бога, их ум и душа не прилеплялись к Богу, поэтому они не были удовлетворены, тосковали, искали чего-то другого, надеясь найти удовлетворение в другом: в музыке, искусстве».

«Делание монаха должно быть тайным, и Иисусова молитва называется сокровенным деланием: от себя самого даже хранить в тайне, как в Евангелии сказано, чтобы трубить перед собой[229] и перед другими, когда что делаешь».

О схиме тайной и явной: «Лучше тайная. Батюшка Варсонофий ответил сравнением: «Если возьмешь флакон хороших духов, как ты думаешь: аромат лучше сохранится, когда ты будешь держать его открытым или закрытым? Конечно, когда закупоренными. Так и человек духовной свое духовное сокровище сохранит лучше, когда все в тайне».

«Как иногда какое-нибудь слово, какая-нибудь мысль дойдет до сердца; ведь и раньше я её слышал часто, но не обращал внимания. А вот сейчас услыхал и кажется, что что-то новое услышал: дошло одно до сердца, и сердце изменилось.

Как-то я услышал пение миссионера Пепинского (он жил в Оптиной пустыни): «Долго я ждал Тебя, Господи и ты преклонился мне». И так тронули меня эти слова и умилили: пожалел его и похлопотать о нем (снять с него запрещение)».

9 сентября. «Боли болезнь болезненне, да мимо течеши суеболезней болезни»[230]. (Монашеская болезнь — труд: чтобы не оказалась тщетной).

10 сентября. Св. мученику Трифону[231] молятся особенно при душевных скорбях и страданиях. Кроме того, есть ему еще и заклинательная молитва от мышей и всяких вредных животных. Батюшка приобрел себе икону св. муч. Трифона 9 сентября 1909 года в Гефсиманском скиту. У него многое связано с этим угодником Божьим. Когда благословлялся батюшка у своего духовника в монастырь, он послал его на благословение к епископу Трифону[232] (своему товарищу по Академии). Это была неделя о блудном сыне: на эту тему говорил слово епископ. А потом сказал батюшке: «Помолимся мученику Трифону». И вот, первая молитва о монашестве была этому угоднику.

23 сентября. Толкование на 117-й псалом. Батюшка произнес: «Господь мне Помощник, и не убоюся, что сотворит мне человек Господь мне Помощник, и аз воззрю на враги моя».

«Благо есть надеятися на Господа, нежели надеятися на человека. Благо есть уповати на Господа, нежели уповати на князи. Вси языцы обыдоша мя, и Именем Господним противляхся им (со всех сторон обступили меня враги помыслами, а я противился им Именем Господним. Это относится к Иисусовой молитве). Обышедше, обыдоша мя, и Именем Господним противляхся им. Обыдоша мя, яко пчелы сот и разгорешася, яко огнь в тернии, и Именем Господним противляхся им».

Вот как надо бороться с помыслами».

26 сентября. Батюшка Никон вспоминает, как батюшка Варсонофий в этот день в скиту вышел к ним в епитрахили, с крестом в руках и сказал:

«Вот я говорю вам в день Апостола и евангелиста Иоанна Богослова и с крестом в руках — любите друг друга. Без любви немыслима жизнь христианская. Первые христиане любили Бога, любили каждого человека, потому что, если любишь Родившего, то любишь и рожденного от Него, и каждый христианин ведь рожден от Бога в таинстве крещения, св. Апостол говорил: «Чадца, любите друг друга. Смиряйтесь, смиряйтесь». Если кого любишь (а любить надо каждого, потому что всякий человек есть образ Божий; даже если он, т.е. образ Божий, в человеке загрязнен, он может отмыться и быть опять чистым), то и смиряешься перед ним: где любовь, там и смирение, а где злоба, там гордыня. Прошу и желаю, чтобы между вами была любовь!»

28 сентября. День Ангела батюшки Никона. Читается св. Евангелие от Иоанна, гл.ХV, ст.27: «… И вы же свидетельствуете, яко искони со Мною есте».

«Так заканчивается Евангелие, читаемое на день святого мученика Никона, — сказал батюшка. — Я особенно остановился на этих словах. Мученики, испытывая страшные мучения, могли вытерпеть их только потому, что были всегда с Господом, — «искони со Мною есте». И мы сможем переносить свои скорби, только если будем с Господом. Желаю, чтобы и мы с вами всегда были с Господом».

1 октября. «Вам известна история сегодняшнего праздника, как Матерь Божия явилась во Влахернском храме, распростирая Свой омофор над молящимися. Она как бы покрыла всех Своею благодатью. Увидел это только блаженный Андрей, Христа ради юродивый, а не кто-нибудь иной, — и сказал другим. Почему именно он увидел? А потому, что духовное можно увидеть только очищенным оком, очищенным сердцем.

И над нами Божия Матерь непрестанно распростирает Свой омофор — благодать Свою, а мы не видим Промысла Божия и попечения о нас Царицы Небесной часто не замечаем, хотя непрестанно окружены ими. Почему же так? Потому что не стараемся очищать свое сердце от страстей.

Вот и придя в храм Божий, мы вносим ту же суету, те же страсти. А Господь сказал: «Дом Мой дом молитвы наречется, вы же сотвористе его вертеп разбойников».

Мы в храме Божием, в Его доме, вместо молитвы думаем о том, о чем не должно думать, и желаем того, чего не должны желать.

По духовному разумению, еще и каждый человек есть дом Божий, он предназначен на то, чтобы в нем обитал Святой Дух, чтобы в нем непрестанно возносились славословия Богу. А Бог может быть только в чистом сердце: место надо приготовить для Него.

Как это сделать? Очищать себя от страстей и молиться. Тогда сердце наше будет храмом — домом Божиим, мы будем видеть тогда попечение Божие о нас и будем непрестанно славословить Его. А выше этого счастья, как славословить Господа, нет и не может быть для нас.

Прошу и желаю, чтобы мы все непрестанно старались очищать душу нашу от страстей. Да поможет нам Бог. Помолимся об этом Царице Небесной».

«Брат от брата помогаем… Надо друг другу помогать. Если на волю Божию положиться, — все хорошо, даже и неприятности, все ведет к спасению души нашей, и при этом великая всепремудрость и глубина открывается. Любящим Бога все поспешествует во благо».

11 октября. «Своего духовного отца надо с первого же слова слушать, не надо заставлять его несколько раз повторять. Хотелось бы мне, чтобы вы, духовные дети мои, относились ко мне по совести, я к вам буду относиться по совести.

Какое было у нас отношение с моим покойным духовным отцом, батюшкой Варсонофием. Он скажет, бывало: «Сделайте, о. Николай!» И не приходилось ему повторять».

«С момента причастия до того, как запьешь причастие, надо блюстись, чтобы не плюнуть, а о дальнейшем нигде ничего не сказано, но из благоговения стараются остерегаться плевать и целый день. На это нигде нет указания, и греховного здесь нет, а по благоговению стараются воздерживаться».

17 октября. Батюшка сказал: «Как хорошо бывать в церкви, слушать священные молитвы, песнопения и псалмы! Вот читала кафизму м. Л., а там: «Не утаися кость моя от Тебе, юже сотворил еси тайне»[233]. Не утаятся от Тебя мои помыслы, которые Ты сотворил так, что они, т.е. наши мысли, скрыты от всех.

Какая глубина сокрыта в псаломских словах…

Любил я монастырские утрени. Конечно, за чтецом не успеешь все сообразить. Но хоть какая-нибудь мысль западет, и то хорошо».

19 октября. Воскресенье. «Как все земное непрочно — и красота и здоровье! Благодарить Господа надо, но при этом не тщеславить своим чем-нибудь… Благодарить Господа надо, сознавая свою немощь, свое недостоинство. Благодарить со смирением».

«Говорить надо твердо, если требует того дело». (На мои слов «Как мне это трудно».)

20 октября. Был вопрос: как готовиться к смерти. «Надо думать так, что только этот день дан тебе, нельзя надеяться на завтрашний. Каждому грешнику обещано прощение, если покается, но никому не обещан завтрашний день. Прочтите в третьем томе Игнатия Брянчанинова, на странице 141. Пусть никто не говорит из вас — теперь поживу как-нибудь, а вот перейду в другую квартиру, устроюсь, тогда и буду молиться. Но разве можно ожидать, что завтра ты будешь жив? Помни всегда: «Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения». Прошу вас, дети мои, — спасайтесь!»

22 октября. О псалме, который был последними словами умирающего о. Анатолия Зерцалова: «Востани, слава моя, востани, псалтирю и гусли, востану рано!»[234]

«Славой и честью был венчан человек! И от какой славы ниспал. Как возвеличен человек! За всех людей, от века Богу угодивших, приносится Жертва Святая! И такую честь человек часто забывает! И это бывает через грех. Такое забвение иногда бывает надолго, на несколько лет, на десятки лет — иногда на несколько часов. И приходит человек в себя и говорит: «О человек! где мое достоинство, так высоко почтенное Богом?» И восклицает: «Восстану, восстану рано!»

Ночь вокруг него. Мрак греха объемлет человека. Враг отводит его и говорит: «Подожди, не спеши, еще будет время помолиться, еще темно совсем». А человек не слушает врага. Он видит, что вокруг него еще ночь, но спешит и восклицает: «Восстану рано!» И Господь слышит этого покаявшегося человека, в какой бы обстановке это ни происходило». (Рассказ батюшки Варсонофия о его дяде.)

По падении первого человека с такой чести и славы, Господь не мог видеть Свое создание ниспавшим, не мог видеть его унижения и спас его Своими страданиями, Своим Воскресением. Привел его в прежнее состояние с растворением, т.е. с возможностью совершенствоваться. В этом свойстве — совершенствоваться — и заключается высшее благо, которое мы получаем духовным, Божественным. Все то, чего можно легко достигнуть, теряет интерес к себе, как только достигаешь. А совершенствование духовное бесконечно: «Будите совершени, якоже и Отец Мой совершен есть»[235].

Кто-то из сестер заснул. А батюшка сказал: «Что же смущаться этим. В Деяниях даже есть случай, когда апостол говорил, а в это время один юноша заснул и упал»[236].

26 октября. «Закон Бога его в сердце его, и не запнутся стопы его»[237]. Как сделать, чтобы Закон Бога был в сердце?

«Закон Бога прежде всего нужно помнить. Чтобы помнить, надо знать, а чтобы знать, надо или услышать или прочитать. Как Апостол говорил, что для этого прежде всего надо иметь стремление к познанию Закона Божьего. Когда будет помнить человек Закон Божий, — то он должен его еще перевести в сердце. Потому что холодное знание Закона Божьего не даст ему правильную жизнь. Для этого сердце надо понуждать, так как только «нуждницы восхищают е»[238].

А сердце у всех развращенное. Правильно Правильное понимание остается только на известное время, при известных делах, а не всегда. Например, выйдет человек из церкви и уже считает, что ему не надо помнить о своих христианских обязанностях. Это глубокая ошибка. Надо, чтобы вся жизнь целиком была построена по Закону Божьему, тогда будет чистота в сердце, тогда Бог будет разумеваться нашим умом и сердцем. Надо всю свою деятельность расположить так, чтобы она была по воле Божией».

6 ноября. Что такое «Mиp»?

«Это все, что подвержено страстям, что далеко от Бога, хорошо: слава Богу, мы живем в пустыне Mиpa. Можем ходить в церковь, можем поговорить с единомысленными нам людьми».

Мой вопрос: «Как мне с ними быть (мать и ее слепой сын)? Помогать им?»

«Как ты хочешь, чтобы с тобой поступали люди, так поступай с другими, со всяким человеком».

Еще один мой вопрос: «Про меня сказали нехорошо, а теперь обращаются. Как мне быть, уклоняться ли?»

«Нет, это будет как бы в отместку, а ты по-христиански: если можешь, помоги».

«Вот в Октоихе покаянные песнопения — как кто к ним относится?» — спросили батюшку. Батюшка на это рассказал, как два инока были за одну вину посажены в темницу на сорок дней, и когда их выпустили, то их наружность оказалась разной: один похудел, как щепка, а другой вышел цветущим, радостным. Братья спросили о том, что каждый из них думал?

Тот, который сделался худым, сокрушался о своем грехе, укорял себя и плакал, просил у Господа прощения, чистосердечно каялся. A другой, сознавая всю тяжесть своей вины, от глубины души благодарил Господа, что Он, по милосердию Своему, за его тяжелый грех дает ему здесь потерпеть и покаяться.

Братья помолились, чтобы Господь открыл им, прощены ли они, и узнали, что они оба прощены одинаково.

Батюшка, рассказывая нам, вспомнил, как 29 января, в день священномученика Игнатия, его одели в подрясник, и он шел после молитвы у старца в церковь. Батюшка Нектарий поздравил его словами: «Желаю вам проходить монашескую жизнь со смирением, терпением и благодарением». Батюшка Варсонофий сказал: «За пятисотницу держитесь, как за столп, в ней заключается тайна монашеской жизни. Без Иисусовой молитвы нельзя быть монахом, держитесь за нее, как за спасительную вервь».

8 ноября. День Архистратига Михаила. «Батюшка старец мой, о. Варсонофий, — так рассказывал б. Никон, — часто говорил о своей монашеской жизни и выражался так: «Я говорю вам это, чтобы вы не надеялись на человека, а надеялись только на Бога. Когда я был рясофорным послушником, я терпел много гонений, и до того скорбел, что даже приходили мысли оставить скит. Но я прибегал в своей скорби к Господу и Божией Матери, молился перед этой иконой Казанской (с ней произошло чудо: ее написала одна монахиня в один день, и когда писала, сама поражалась, что работа идет так легко и быстро; ей казалось, что рука ее сама собою пишет). И мне казалось, что Царица Небесная Сама как бы смотрит на меня и утешает в скорби. И я сказал себе: лучше умру, а не уйду, все-все буду терпеть… И мог ли думать этот гонимый послушник, что через несколько лет он будет игуменом скита и будет сидеть здесь».

«Вот один монах думает: не буду носить четки, я не молюсь, и, может быть, это даже грех, что показываю не то, что есть. Правильно ли это? Нет, это неправильно: я хоть и не молюсь, а на руке держу, посмотрю на них и подумаю: вот, я монах, должен непрестанно молиться, и укоряю себя, — и это на пользу.

Одежду монашескую надо любить, она даже спасает монаха от зла. Такой был случай. На одного брата нашло искушение, задумал купить водки и выпить. Пошел в шинок, стоят покупатели. Продавщица спросила, увидав в монашеской одежде: «Что вам, батюшка, угодно?» Таким вопросом невольно устыдила брата, и он ответил: «Полфунта изюма». Так монашеская одежда спасла от искушения».

Вот и лично меня она защитила. Вспомнились два случая. Когда в 1918 году мне приходилось, по благословению б. Анатолия, ездить за хлебом для племянников и их матери, я всегда надевала монашескую одежду. У меня была верхняя суконная ряса с очень широкими рукавами. Я опоздала на поезд: едва успела вскочить в наполненный товарный вагон, которые тогда только и ходили, и поезд тронулся. Следящий за порядком хотел вытолкнуть меня, но стоящие рядом солдаты защитили меня, говоря: «Она из приюта, она расплатится, только теперь теснота ужасная, рук нельзя высвободить», — и меня оставили.

Ночью поезд остановился на станции, где надо было пересаживаться, я в изнеможении хотела где-нибудь отдохнуть (в общей зале было тесно, негде сесть): я вошла в соседнюю комнату и легла на свободную скамейку. Вскоре пришли двое мужчин и женщина, они сели на мою скамейку с такими разговорами, что я испугалась… Через несколько мгновений мужчина вскочил и сказал: «Рядом монашка», — и они быстро ушли. И тут монашеская одежда спасла…

«Как просить прощения? — спросила одна сестра. — Достаточно ли просто сказать: «Простите?»

«Надо сказать: «Простите», — и ждать пока тебе в ответ все выскажет отец духовный. Не спешите кланяться, как бы для того, чтобы прекратить разговор, а надо все выслушать со вниманием».

12 ноября. «Очень важно помнить мысль, высказанную святителем Феофаном: «Чтобы избавиться от какой-либо страсти и преуспеть в духовной жизни, надо для этого иметь твердую веру, что с помощью Божией это возможно, надо твердо верить, что нам дана благодать при крещении, при постриге. Надо иметь ревность, тогда преуспеешь, а чтобы иметь ревность, надо верить, что все возможно о Господе. Без этой веры невозможно преуспеть в духовной жизни»!

«Когда о. Агапит высказал учителю семинарии свое желания монашеской жизни, тот сначала его отговаривал, что он еще слишком молод, но потом, когда увидел его твердое желание, сказал: «Ну хорошо, поступай. Можешь поступить и в мой монастырь». Отец Агапит не знал и спросил: «А разве вы монах?» Этот вопрос дошел до сердца о. архимандрита, и он со вздохом и укорением себя сказал: «Да, действительно, я не монах, потому что нет у меня дел монашеских». Это он сказал с прискорбием, с укорением себя. Такой ответит мог прогневать Бога.

Монах внешний и внутренний. «Один епископ приехал в один монастырь и спросил настоятеля: «Есть ли у тебя хорошие монахи?» «Есть», — был ответ. «Ну, покажи». Настоятель вызвал и говорит: «Вот хороший кузнец, вот хороший мастер» и т.д. Послушал епископ и сказал: «Я просил тебя показать мне хорошего монаха, т.е. делателя молитвы или смиренного, а ты показываешь мне хороших мастеров. Этого и в миpy много».

Уехал епископ и сменил потом этого настоятеля.

На исповеди. «Ты ведь знаешь, что надо для спасения, а только старайся возгревать ревность и положись на волю Божию. Не надо добиваться человеческой правды, ищи только правду Божию. He обижайся». (По поводу книг служебных, данных мне в богадельне)

Надо ли, спросила я, как объясняет по Добротолюбию Странник слепому[239], при молитве смотреть умом в сердце? «Нет, не надо, от этого может получиться вред, а лучше всего, как говорится у епископа Игнатия, со смирением молиться, и Господь Сам пошлет Свою благодать».

«Когда сидишь в ожидании, твори молитву Иисусову. Положись во всем на волю Божию. Все терпи, смиряйся. Усерднее молись Богу за других, особенно за тех, к кому не мирна. Будь откровенна перед духовным отцом. Помни смерть».

«Я был бы доволен, если бы так относился ко мне старец (вероятно, батюшка заметил с моей стороны выражение какой-либо обиды). Что бы ни случилось, всегда говори — да будет воля Божия. Не надо унывать, но надо помнить, что между сеятвой и жатвой должно пройти известное время».

6 июня 1924 года. Собралось, кроме нашей семьи, еще много сестер. Батюшка во время беседы сказал: «Духовный отец только как столп указывает путь, а идти надо самому. Если отец духовный будет указывать, а ученик сам не будет двигаться, то он никуда не уйдет, а так и сгниет у этого столпа.

Как смотреть на таланты, которые с мирской точки зрения считаются талантами, и как быть, когда выражается сожаление, что они зарываются? Например, ум, ученость, музыкальные способности, медицинское искусство и т.д.?

Хорошо, когда такую способность можно совместить с работой для Бога, чтобы все это не мешало спасению души. Но если какая-нибудь из этих специальностей мешает жить для Бога и спасаться, то надо всё бросить. Лучше быть поглупее, но спастись. Что пользы тебе, если ты «весь мир приобрящешь, душу же свою отщетишь»?

Вот и старец Алексий Зосимовский. Он был священником в Успенском соборе. Его уговаривали не уходить, так как он — маститый старец — был украшением храма. Но уйдя в монастырь и даже в затвор, и как бы погубив свою душу, т.е. душевные способности, он приобрел духовные, которые ведут в жизнь вечную. И даже больше теперь приносит пользы и известен по всей России».

12 июня 1924 года. В этот день, в 1917 году, я приехала в монастырь и поступила в него. Батюшка Никон, придя к нам, стал рассказывать о своем старце — о. Варсонофии, о наставлениях его духовным детям, которые заключали в себе мысль — жизнь есть блаженство.

«Как же это может быть? — можно возразить, — если кругом в жизни мы видим скорби, страдания, лишения? А батюшка все учил -жизнь есть блаженство.

В чем же оно? Господь наш Иисус Христос отвечает нам, в чем заключается блаженство.

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное»[240], — значит блаженны смиренные, т.е. сознающие свои грехи, свое недостоинство. Из одной заповеди вытекает другая — кто сознает себя недостойным и грешником, тот плачет о своих грехах и таким образом соблюдает вторую заповедь: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся».

Кто сознает свое недостоинство, кто плачет о грехах своих, тот не может гневаться на другого, тот будет кроток, по примеру Спасителя, Который сказал: «Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем» … и таким образом будем исполнять третью заповедь: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Такие будут желать всей душой только правды Божией — они будут исполнять четвертую заповедь: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».

Исполнив все эти заповеди, человек так очищает сердце, так приуготовляет себя, что уже никакие страдания и лишения, ради Господа переносимые, не тягостны ему.

«Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня, радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах, так гнали и пророков, бывших прежде вас».

«Когда священник, благословляя, произносит молитву: «Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа», то совершается тайна — благодать Святаго Духа нисходит на того человека. И наоборот, если человек только устами произносит отречение, то благодать тотчас же отходит от него, человек делается другим, и понятия его изменяются. И мы знаем многих священников, которые подписались (перешли в обновленчество), как бы поневоле, а благодать от них отошла, и понятия их изменились совершенно».

Приехала Женечка, погостила у нас некоторое время. Надо было ей отправляться домой в Перемышль. Батюшка благословил меня проводить ее. До места ее жительства было около сорока верст. Обыкновенно два раза в год я навещала ее, а на этот раз она приехала сама, и надо было ее проводить.

В день Ангела б. Анатолия, получив благословение после мы вышли в путь. Нам захотелось в такой день завернуть в Оптину пустынь, чтобы помолиться на могилке дорогого, незабвенного нашего духовного отца. Для этого надо было свернуть в сторону и версты четыре пройти лишних. Погода была хорошая, не слишком жаркая, кое-где тучки. Нам приятно было помолиться на могилке и побывать у старцев.

По выходе из часовни мы заметили, что все небо заволокло тучами, яркое солнце исчезло. Но нам было хорошо идти, воздух посвежел, накрапывал маленький дождик. Прошли несколько верст, оставалось уже немного до главной дороги, с которой мы свернули. И вдруг, с удивлением мы увидели около дороги груды градин — крупных, не меньше лесного ореха. Градин было так много, что они образовали целые груды. Помню, я подумала в то время, что их можно ведрами собирать для ледника. Когда мы проходили по деревне, то видели, что окна в хатах были разбиты. Люди, которые попадались на улице, говорили, какой пронесся небывалый ураган, с таким ужасным градом. А когда шли обратно, то нам рассказывали, что этот град причинил много несчастий: побиты овцы и телята, и даже не успевший скрыться пастушок был убит градом.

Зайдя в Оптину, мы, Славу Богу, избежали его за неизреченное милосердие Божие, за молитвы дорогого покойного батюшки Анатолия и за благословение батюшки Никона. Глазам своим не верилось, что за такое короткое время и на таком небольшом расстоянии все это могло произойти. Ночевали по дороге в деревне, у знакомых.

5 июля в Перемышле мы все ходили к обедне. После обедни я легла отдохнуть и увидела во сне б. Никона, который сказал твердым, строгим голосом: «Чтобы этого у тебя никогда не было». И потом положил свой палец на мой рот. Я поняла, что батюшка хочет, чтобы я оставила свою привычку осуждать и говорить лишнее. Помоги мне, Господи, Господи и Сергий преподобный (память которого сегодня совершается) избавиться от этой ужасной язвы. Буду почаще вспоминать слова батюшки: «Не наноси себе неисцельную язву».

Уже на следующий день я возвращалась домой.

12 июля. Батюшка Никон: «Если ты куда придешь, и пригласят тебя за стол, то, если ты знаешь, что эти люди от души хотят угостить тебя, — ешь без смущения и не ожидая приглашения, а если знаешь, что из приличия, то остерегись.

В настоящее время люди века сего смотрят на нас, верующих, как на юродивых, как на глупых. Им не нравится наша православная вера, наш храм и все наше поведение. Они смеются над всем этим. И часто мне приходится слышать от верующих, принужденных жить среди мира, что им тяжело переносить постоянные насмешки, испытывать такое отношение. А мне кажется, что даже честь для нас, что нас не любят, что над нами смеются.

Апостол сказал: «Аще укоряеми бываете о Имени Христове, блажени есте, яко славы и Дух Божий на вас почивает». Это говорится о тех, кто ради Христа терпит поношения и гонения. Прошу вас, не смущайтесь, если над нами смеются, если нас не любят, — значит, мы не от мира сего».

Правда, нередко мы это чувствовали. Иногда бросят нам в спину комья снега или грязи.

19 августа. Батюшка Никон: «Прежде чем у Господа просить прощения, надо самой простить, как сказано в молитве Господней. Ты считаешь себя необидчивой; но ты не обижаешься в таких вещах, которыми ты не интересуешься, а если близко коснется того, чем ты дорожишь, то и обижаешься.

Терпи тяготы монашеского жития ради Царства Небесного».

15 сентября. «Как старец Гефсиманский говорит: зачем к старцу приходить? Для того, чтобы сломить свою злую волю и узнать волю Божию. За смиренный вопрос твой Господь откроет отцу твоему Свою волю».

«Не принимай близко к сердцу. Если всё так принимать, то и на месяц нас не хватит».

Сидя в приемной у батюшки в ожидании, когда он кого позовет я заметила, что сидящая рядом со мной женщина (из духовных детей батюшки) с каким-то даже ожесточением относится ко мне. Между тем, прежде она много раз приходила к нам побеседовать, чтоб облегчить свое тяжелое душевное состояние, которое часто находило на нее. Говорила, что чувствует облегчение, когда бывает у нас. Теперь она вдруг сказала раздраженным тоном: «Я завидую вам». В чем же мне можно завидовать? Принимает меня батюшка других и большей частью из последних, а то и совсем не принимал, если некогда. Бываю я у него на несколько минут по самым неотложным делам. Все стараются причащаться в день, когда батюшка служит, — мне это очень редко удается. Выговоры мне батюшка дела чаще, чем кому другому. Поэтому завидовать мне не из-за чего. По видимому, она со всем этим должна была согласиться. Но, помолчав, сказала: «Я завидую вам, что у вас к батюшке такое послушание». «Это от вас зависит»…

Был и другой взгляд на это (хотя, кажется, редко). Видя строго отношение батюшки ко мне, сравнительно с другими, некоторые могли соблазняться. Вот и у нас Маша, не понимая духовной жизни, неправильно думала. О чем-то надо было попросить батюшку, и я обещала сестрам, что скажу ему. Немного погодя подходит ко мне Маша и говорит со смущением: «Лучше бы кто-нибудь другой попросил».

Когда я передала батюшке просьбу, то упомянула и об этом случае. «Зачем же ты не говоришь мне?» — забеспокоился батюшка. Для пользы моей души это все надо, но все же батюшка не хочет, чтобы на других это могло так влиять.

Как-то батюшка поручил мне сшить две епитрахили и к ним поручи. Я была счастлива такому поручению. Старательно скроила и в свободное от правил и от своего врачебного дела время тщательно шила. Когда окончила, показала батюшке. Он долго смотрел и нашел недостаток: на миллиметр расстояние между пуговицами разное. Надо было всю подкладку спарывать.

Во второй раз я со страхом показала свою работу. Батюшка и на этот раз нашел в поручах недостатки, и так в третий, четвертый и пятый раз.

Чувствовала я, что батюшка старается для моего смирения, была глубоко благодарна, но все же я каждый раз показывала ему свою работу с большим страхом. Наконец, после пятого раза батюшка взял епитрахили уже без замечаний и надевал их на праздники и на Пасху. И потом как-то за столом, во время поминального обеда, сидя рядом с о. Геронтием, батюшка в разговоре сказал: «Матушка Амвросия умеет шить епитрахили и поручи», — и опустил глаза, чтобы скрыть улыбку (вероятно, вспомнил, как смирял меня).

Да, чувствовала я заботу нашего дорогого отца о своих духовных детях. От кого же другого могла я получить урок смирения, как только от него, своего духовного отца! И я дорожила этим.

Хотя иногда невольно или нечаянно вырвется что-нибудь такое, и можно подумать, что мне обидно: тогда батюшка, хотя не сейчас же, найдет время и к слову расскажет, как его смирял старец. Я понимала, как трудно все время заботиться о том, чтобы смирять других: ведь для этого надо другому причинять часто незаслуженные огорчения. А каково это?

Жизнь наша проходила, по милости Божией, сравнительно покойно. Многие говорили о нашем общежитии, что у нас можно отдохнуть как в санатории. И случалось так, что к нам приходили на некоторое время пожить, чтобы успокоиться от какой-нибудь семейной неприятности. Но при нашей скудной жизни, вероятно, долго было трудно терпеть.

Многим нравились наши монастырские порядки. Помню, м. Евдокия (Саломон) всегда приходила по праздникам к нам обедать; ей приятно, говорила она, слушать чтение за обедом. Некоторые приходили и просили принять их. Им не отказывали, но предупреждали о нашей нищенской жизни.

Помню, одна дачная сестра пришла и побыла немного, ей понравилось, что у нас все порядки монастырские. Как раз у меня в руках были какие-то мелкие деньги, я их клала в общую коробку, которая стояла на тумбочке у кровати нашей больной Анисьи. При этом я сказала вновь пришедшей: «Вот и денег мы не держим у себя, а у кого почему-либо появятся, сейчас же кладем в общую коробочку».

У Анисьи эта коробка стояла потому, что она была всегда дома, и сама она — аккуратная, внимательная, никогда не забудет, что ей поручишь, напомнить. Видно, это смутило пришедшую, и она не стала просить принять ее.

Батюшка о. Макарий[241] жил в Козельске, как и большинство монахов по выходе из Оптиной пустыни. Он жил со своими двумя родными сестрами, монахинями — Смарагдой и Венедиктой. По праздникам часто говорил им, чтобы они что-нибудь испекли и отнесли нашим больным. Иногда пригласят с собой кого-нибудь из приезжих скорбящих, чтобы они посмотрели на нашу больную Анисью, которая, несмотря на свою болезнь, была такая светлая, радостная. И это доставит им утешение. Сестра Анна (м. Афанасия), у которой был рак, — тоже всегда приветливая, радостная, несмотря на свои страдания; она пока еще ходила по комнате.

Зашла к нам жена одного петроградского профессора (М.М.C.). Она приезжала иногда с мужем, чтобы повидаться с Оптинскими батюшками и поговорить. Любимым ее старцем был иеромонах Нектарий. По совету старца, она в Козельске останавливалась у о. Лаврентия, который жил со всей своей семьей, состоящей из шести человек: отец, мать, три сестры — все монахи. У них было большое помещение. По выходе из монастыря купили дом. У них, кроме свое семьи, жили несколько монашествующих.

Жена профессора пришла к нам перед самым обедом. Мы пригласили ее сесть за стол. Она была тронута, особенно ее поразила наша скудость. По приезде домой она со слезами рассказала мужу, что у нас за обедом была только кормовая свекла и капуста.

Муж ее был еще и литератором. По ее возвращении домой написал о жизни здешних монашествующих. Рассказ вышел удачный, трогательный, заинтересовал его друзей. Ему приходилось не читать его среди близких сотоварищей. Жена его очень любила своего старца и удивительно хорошо умела передавать все его слова, даже его тоном.

Рассказывали они, как однажды на хутор приехало много батюшкиных духовных детей из Москвы, и в этот же день из Козельска приехал иеромонах Аифал — смиренный и истинный монах. Слабый вообще, к тому же прошедший эдакий дальний путь (от Козельска верст 60), да еще со свертками каких-то поручений. Когда он вошел к батюшке, то стал на колени в ожидании благословения. А батюшка, зная его, как идеального послушника, как бы не обращая внимания на коленопреклоненного о. Аифала, оставил его в таком смиренном положении (вероятно, для примера окружающим) и стал обходить ряд других пришедших. Только когда окончил со всеми, — благословил его и принял от него поручения.

Отец Аифал все это время так и был в таком коленопреклоненном положении, как встал при входе перед батюшкой. Да, о. Аифал был образцом истинного монаха. Смирение его было поразительное. Про него говорила Лидия Защук (впоследствии схимонахиня Августа[242]): «Отец Аифал должен благодарить меня, из-за меня он получил Царство Небесное. Я была заведующей Оптинским музеем, а он остался первое время в монастыре, в артели, в качестве рабочего. Надо было в скиту устраивать «Дом отдыха». И вот, я так требовательно повелевала им, мучила его, а он молчаливо, со смирением, повиновался безропотно». Мне приходилось с ней видеться, потому что она сломала себе руку, а потом ногу, и я долгое время ходила к ней.

(Впоследствии о. Аифал был сослан в Сибирь. Отбыв свой срок, не решался возвратиться в мир при своем строго монашеском устроении. Он оставался еще год или более на месте ссылки, где ему пришлось поступить на место ночного сторожа, отбивать часы на колокольне. Он писал, что его даже страшит освобождение. Но после уговоров благочестивых людей, которые приготовили для него комнату, он, наконец, решился. Поговел, написал письмо о. архимандриту о своем решении, просил прощения и благословения. Как он боялся попасть в «мир», так и не пришлось. Дорогой (не доезжая до того места, куда он ехал, только верст двадцать) грабители в пустом вагоне отняли у него деньги, — а их было только девять рублей — и вытолкнули из поезда. Железнодорожники подняли его. Через несколько часов о. Аифал скончался, удостоившись мученической кончины. Погребение было монашеское, о нем чудесным образом узнали близкие.)

Теперь вернемся к нашей жизни. Кроме больных монашествующих, живущих в городе, мне надо было навещать и больных, поселившихся в соседних деревнях. Обуви для этого надо было много, а покупать мы ничего не могли, лишь бы на черный хлеб хватало. Поэтому я просила у батюшки разрешения ходить босиком летом, как и другие сестры. Батюшка разрешил, только сказал, чтобы в городе по главной улице и в храм не ходила босиком, чтобы не обращать на себя внимания. И я так привыкла. Уже заморозки начались. Помню, 20 октября пошла в Оптину рано утром: земля побелела от мороза, а я иду босиком. Сестра, которая шла рядом со мной, удивлялась: она сапоги надела, а мне ничего. Ноги мои закалились, простуды не боялась. Еще помню, приходилось переходить речку с тонким льдом, который легко ломался под ногами; я тоже разулась и так шла.

Не все охотно переносили нищету, которая их встречала в нашей маленькой общине. Мы четверо, которые вышли из монастыря, одинаково думали. Та нищета, в которой мы жили, была нам по душе, тем более, что наш духовный отец был с нами согласен, поддерживал нас и часто наставлял, чтобы мы береглись и не впадали в суету. Но присоединившиеся к нам, позднее не вполне разделяли наше мнение. Вначале их многое привлекло к нам, но поживши, они почувствовали, что у нас тяжело, и им захотелось многое изменить.

Прошел слух, что в соборе освобождается место сторожихи. Матушка Елизавета с сестрами Лизой и Маришей (которые особенно полюбили ее) решили занять это место. Батюшка дал им свое благословение. Они говорили, что будут просто прирабатывать для нашей общины (и, может быть, сами так думали). Но сразу стало понятно, что это невозможно. Собор на другом конце города, дел много и по церкви, и им еще хотелось зарабатывать шитьем одеял. Так что, с первого же времени у нас получилось полное отделение.

Мы все уважали и любили м. Елизавету, как опытную монахиню, и сестер, с которыми уже сжились за эти годы. Нам всем тяжело расставаться. Первое время сестры прибегали из собора, говорили, что скучают по нас и по монастырским порядкам, к которым привыкли. Но потом стали приходить всё реже и реже, только какие-либо особенные дни празднования или поминания, а иногда навещали наших тяжелых больных. Им было некогда, работы было очень много.

Батюшке приходилось реже у нас бывать, так как часть сестер, нуждающихся в батюшкиных советах, могли прямо из храма заходить в сторожку и там спрашивать батюшку. Наш дом теперь был не единственным для приходящих. Но несмотря на это, батюшка старался, насколько мог, приходить часто, чтобы напутствовать больных и побеседовать. А в какие-либо знаменательные дни и все собирались к нам, иногда и всенощная служилась. Тогда и из сторожки приходили все, а за сторожа оставался поселившийся в ограде один слепец, схимонах Тихон — Оптинский звонарь.

Недолго пришлось прожить после пострига страдалице м. Aфанасии — всего полгода. Она уже не в силах была ходить в храм, могла креститься только левой рукой. Правая была поражена ужасной болезнью и причиняла ей невыразимые страдания. 17 января она скончалась в полном сознании.

Как я виню себя, что в это последнее утро не поспешила за батюшкой, чтобы она причастилась. Когда пели панихиду, Анисья сидела в постели и плакала. Батюшка спросил ее, что же она так плачет? «Какая счастливая м. Афанасия! Она идет ко Господу».

Вскоре к нам поступила еще одна тяжелобольная. Кроткая и смиренная девушка Мария Р. приезжала в Козельск в течение нескольких лет, чтобы побывать у Оптинских старцев. Иногда останавливалась у нас. Неожиданно она заболела. Когда в этот раз я увидела ее, она была уже безнадежно больна (рак брюшины). Мы с радостью приняли ее, она была теперь уже монахиней Марией. Их было три сестры, две из них учительницы (родители давно умерли). Все они горячо любили друг друга. Младшая осталась ухаживать за больной.

22 марта монахиня Мария скончалась. Лиза теперь в Москве медицинской сестрой, не забывает меня. Вот и в этом году она выбрала время, хоть и очень трудно было, и приехала ко мне перед кончиной сестры. Собираясь, она думала: «Мане будет приятно, что я приеду к вам».

Помню, как перед последним Великим постом, после вечерни, из церкви, батюшка зашел к нам на несколько минут, благословил на душеспасительное проведение Великого поста, кратко сказал, какое это великое и святое время для спасения души, и напомнил о том, чтобы мы старались проводить время в молчании.

«Молчание так полезно для души. Мы не можем, когда говорим о другом, не осуждать. Поэтому хорошо тому, кто молчит. Но есть и молчание плохое, когда кто злится и молчит. Не такое, конечно, нужно молчание. Нужно ходить на все церковные службы, а по приходе из церкви заниматься необходимыми делами, самыми крайне нужными. Больше молиться и испытывать себя».

Как готовиться к смерти?

«Надо думать, — ответил батюшка, — что только этот день дан в твое распоряжение. Нельзя надеяться на завтрашний день. Каждому грешнику обещано прощение, если покается, но никому не обещан завтрашний день».

Однажды я сказала батюшке: «Боюсь, не привыкнуть бы мне к властвованию. Прежде совсем не хотела выражать свое старшинство, а теперь требую послушания от младших сестер». «Это хорошо, для них полезно, а ты сама в себе смиряйся».

4 апреля была у обедни. При благословении батюшка у выхода сказал: «Да обновится яко орля юность твоя»[243].

18 апреля. Великая Суббота. Среди дня батюшка зашел к нам, чтобы одеть в рясофор нашу сестру Зину.

«Рясофор — это начало ангельского чина, первая ступень восхождения в духовную жизнь. Но прежде чем решиться на это восхождение, нужен многодневный искус. Надо испытать себя — твердое ли у тебя намерение оставить все мирское. Из того, о чем мы молимся при этом, можно понять, что такое рясофор.

Во-первых, мы благодарим Господа, что Он рабу Свою Зинаиду от суетного мирского жития призвал на честное сие житие, т.е. на жизнь духовную. Далее мы просим, чтобы Господь сподобил ее пожить достойно в сем ангельском житии. Но сами мы ничего не можем, мы должны усердно просить об этом Господа. Мы просим, чтобы Он сохранил душу и тело в чистоте даже до смерти, сподобил ее быть храмом Божиим, как сказано Апостолом: «Не весте ли, яко храм Божий есте?»[244]

Если мы чисты душою и телом, то Господь обитает в нас.

Вразуми, — просим, — помнить всегда Твои повеления, т.е. заповеди, и исполнять их. Дай ей смирение, любовь и кротость — эти необходимые для монаха добродетели, без которых никакой подвиг не принесет никакой пользы, как говорит Иоанн Лествичник.

Мы просим Владычицу Богородицу и всех святых, чтобы своим предстательством умолилили за нее Господа, так как ведь своими силами ничего не можем сделать. Приими рабу Твою, — молимся мы, — в иго Твое, сподоби ее сочетаться пастве избранных т.е. призванных исключительно служить Единому Богу, в число ков.

Облеки ее целомудрием, воздержанием во всем, дарованием ей благодати, без которой мы сами, своими только силами ничего можем достигнуть. Твоею благодатью освяти начаток ее образа ангельского. В псалме, который читается при этом, тоже разъясняется, что означает этот чин: «Господь Просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся? Господь Защититель живота моего, от кого устрашуся?» Если враг приблизится ко мне, то он изнеможет, потому что Господь просветит и защитит меня. Если постигнет меня брань с искушениями, — на Господа надеюсь я… и далее».

19 апреля. Христос Воскресе! Мы празднуем Святую Пасху-Воскресение Христово.

Ответы батюшки на вопросы:

«На пользу, если что знаешь, сказать можно, но не в смысле учительства».

«Василий Великий говорит: читаешь для того, чтобы само вразумляться и других наставлять, когда нужно».

«Надо твердо помнить этот закон духовной жизни — если в ч кого осудишь или смутишься чем-нибудь у другого человека, то те это же самое постигнет: ты сделаешь сам то, в чем осудил другого или будешь страдать этим же самым недостатком». И я много замечала на себе исполнение этого закона.

28 мая. Праздник Вознесения. «Нужно положить начало меньше привязываться к земному. Не прилагайте сердца к суете мирской. Особенно во время молитвы оставьте все помыслы житейские. После молитвы домашней и церковной, чтобы сохранить умиление, нужно молчать, а то даже простое, незначительное, по-видимому, слово так и спугнет его из нашей души». Поэтому из церкви мы, по возможности, расходились поодиночке.

Одна сестра, пришедшая откуда-то издалека и поселившаяся нашем городке, попросила меня (а сама почему-то стеснялась) узнать у батюшки ответы на ее вопросы. Я записала эти вопросы и здесь же оставила место для ответов, чтобы тотчас же их написать. Вот они:

1. Боюсь, что я здесь работаю, а все это, может быть, не на пользу? Не лучше ли, если бы я своих старых родителей успокаивала?

«Инокиня принадлежит Богу и ей полезнее служить Богу в кругу сестер, а не мирских, хотя бы и самых близких».

2. Здоровье мое слабое, а как совсем заболею, сестры будут мною тяготиться, — такие у меня помыслы.

«Это — дело будущего, а потому, по слову Св. Евангелия, не нужно сердцем своим заботиться о сем. Всё в руках Божиих. Господи, да будет воля Твоя!»

3. Хотя я сознаю, что если поеду домой, то тоже буду неспокойна.

«Покой в Боге, а не в мирской жизни».

Когда мы возвратились из храма после обедни в сороковой день памяти умершей у нас монахини Марии Р., пришел батюшка и многие сестры. За столом батюшка, обращаясь ко мне, сказал: «Ты знаешь, что Анна Петровна (одна из его духовных чад) лежит в больнице в Сухиничах, в одиночестве?» — и замолчал. «Может надо, благословите поехать к ней?» — спросила я. «Да, хорошо бы было».

Мы взглянули на часы, которые здесь висели: скоро отходил поезд, и я спешно пошла на вокзал. До Сухиничей верст 40 было с чем-то. Приехав, я спешно пошла в больницу, встретила врача и спросила, каково состояние больной. Он шел по коридору и нес больничный лист. На мой вопрос он пальцем изобразил на листе крест. Я поняла, что все кончено.

Вхожу в палату — вид у больной совершенно умирающего человека. Она узнала меня, стала просить, чтобы я взяла ее к нам в Козельск. Оказывается, брат ее здесь: приехал с их хутора, который находился в 20 верстах от Сухиничей.

Когда мы высказали ему желание больной, он ничего не сказал, чтобы не огорчить умирающую сестру. А больничные все так и ужаснулись — куда же везти такую больную, да еще так далеко, когда с ней на постели делаются постоянные обмороки. Надо было переночевать, чтобы ехать на другой день с раннего утра.

На ночь пригласила меня к себе второй врач, которая очень радушно приняла меня и поместила в комнате своего брата — епископа Филиппа, только что уехавшего в Москву на заседание Синода. Здесь висела его одежда и лежали книги. Я была ей благодарна за такой радушный прием: приятно было разместиться в этой комнате.

С самого раннего утра мы стали собираться в дорогу. Брат, удрученный, молчаливый, запряг и подал лошадь. Несколько раз с больной делался обморок, пока ее донесли до повозки. Окружающие тихонько говорили: лучше бы поближе — домой, все равно живой ее не довезете. Брат был того же мнения, но покорно молчал. Анну Петровну положили на тюфяк и подушки посредине повозки, я села на краю и поддерживала голову больной. При каждом толчке (хотя мы ехали очень осторожно) с больной делалось дурно. Брат молча смотрел на эту тяжелую картину. У меня в руках был нашатырный спирт и камфора, которые постоянно приходилось употреблять. Часто останавливались, чтобы передохнуть.

При такой езде мы приехали в Козельск только вечером уже спустя некоторое время после захода солнца. Сестры увидали нас и бежали брать больную. Ее положили, а брат поспешил домой к старикам-родителям и по приезде сказал им, что она не переживет ночь.

Покончив со всеми своими делами, я пошла к батюшке на благословение, чтобы сообщить обо всем и попросить его прийти следующее утро как можно раньше со Святыми Дарами, так как больная крайне слаба.

Ночь эту, которая нас так страшила, больная пережила и затем с каждым днем ей становилось все лучше и лучше, хотя, конечно, она еще долго лежала бледная, обессилевшая. Много раз приезжал к ней брат и другие родные. Когда она окрепла, брат увез ее на свой хутор к родителям.

Все, что с ней произошло, имело для него большое значение, он до сих пор был человек неверующий, но все это произвело на него такое сильное и благотворное впечатление, что он и к людям стал относиться с необыкновенно хорошим чувством. «Как же, чужие люди и так отнеслись!» А это чудесное исцеление сестры, когда ни больнице, ни дома не было никакой надежды! И с этого момента стал верующим. Теперь он с большим уважением отзывался о нашем батюшке. Впоследствии он скончался вполне верующим человеком и с христианским напутствием.

Однажды вечером, когда больная еще лежала у нас, прихожу я к батюшке на благословение. Он вышел и неожиданно зовет меня, хотя оттуда еще не вышла сестра, раньше вошедшая в его келью. Вхожу в келью, и батюшка говорит: «Вот Поля, она хочет просить у тебя прощения». Та стала на колени и просит простить ее. Я отвечаю: «Я не знаю, в чем ты виновата». И она объяснила мне, что когда я привезла умирающую больную, они пороптали, зачем я беру все таких тяжелых больных. А потом поняли, как это полезно для души, как помогает иметь память смертную. Вот она и кается, и у меня просит прощения.

Теперь эта больная не забывает меня. Она разыскала меня в Загорске и время от времени приезжает ко мне и привозит мне все необходимое. Она работает в раздевальной и находит силы и средства помогать мне: спаси ее, Господи!

Одна из духовных детей батюшки, образованная, окончившая в Москве школу рисования, преподавала в старших классах училища в Сухиничах, а мать ее жила в Козельске, имела свой дом и отдавала его под квартиры. Дочь заболела острым воспалением почек, вся отекла. Приходит мать (мы раньше не были с ней знакомы) и просит принять ее дочь: «Вот, у вас такая тишина, а у нас шум, квартиранты все молодежь, играют на балалайке, шумят, а больная не может этого переносить». Мы, конечно, приняли ее, отделили для нее ширмой уголок около окна, и она у нас поселилась.

Радостно встретили мы праздник Св. Троицы. Наш батюшка служил обедню. Вскоре нас стали тревожить слухи, мы опасались за батюшку. Попросили его сфотографироваться.

Потом прошел тяжелый слух о статье, подписанной митрополитом Сергием[245]. Многие возмущались[246]. Мы читали ее и спросили у батюшки, как нам к ней относиться?

«Обвинять Митрополита не следует, так как в отношении догматов он ни в чем не погрешил. Может, кому не нравится его политически осторожное отношение, но здесь еще нет вины. Мы не знаем, какие обстоятельства его окружали».

Между прочим, я сказала, что не решаюсь читать такие высоко духовные книги, как Добротолюбие и подобные. Батюшка на это ответил: «Тебе можно читать всё».

Все эти вопросы к батюшке были предчувствием нашей скорой разлуки. Наши опасения скоро оправдались. Батюшку арестовали вместе с о. Кириллом: они жили в одной квартире. Арестовали и Настю[247], которая в это время несла письма. Одновременно был арестован заведующий Оптинской библиотекой, уже с год или больше назначенный из Московского Археологического Общества, — Михаил Михайлович Таубе. Как только его арестовали, он надел рясу, так как он был монах — Агапит[248]. Это замечательная, очень светлая личность.

И вот их — троих монахов и послушницу сестру Настю — отвели в тюрьму. Их вскоре отправили в Калугу. Мы приходили на вокзал: хоть издали получить последнее благословение.

Теперь скорби нашей не было границ. Ведь вся наша жизнь основывалась на послушании батюшке. Теперь мы в полном смысле осиротели. Первое время, кроме обычного правила, читали акафист Чудотворцу Николаю, молились и плакали…

Самым близким по духу батюшке был Оптинский архимандрит Исаакий. Он жил в Козельске, в уединенном домике, с двумя послушницами. Это был замечательный человек и идеальный монах. Он обладал особенными способностями к пению и даже составлял ноты. Большого роста, мудрый, но в то же время простой и искренний как дитя. Эта простота, искренность и, наконец, любовь к пению сближали его с нашим батюшкой. Придет, бывало, батюшка благословиться или посоветоваться к о. архимандриту и там задержит непременно: побеседуют и попоют где-нибудь в саду.

Естественно, что мне после ареста нашего батюшки хотелось повидаться с о. архимандритом. Он благословил меня съездить, Москву, чтобы сообщить об этом несчастье батюшкиным братьям, у него было, кажется, три брата. Адрес одного брата, младшего, я знала. Мне дали денег на билеты и я должна была, никому ничего не говоря, поехать. Сказала только одной больной Анисье, которая слишком волновалась, и поехала.

Брата Ивана, бывшего когда-то Оптинским послушник нашла совсем другим. Это уже не был тот одухотворенный юноша, которого я когда-то видела на фронте. Он и его жена, видимо, погрузились всецело только в одно материальное, и девочку свою (Таисию) так воспитывали. Они гордились, что она знает немецкие слова. А когда я спросила, знает ли она житие святой Таисии, — мать просила рассказать ей. А ведь как ее отец был сведущ во всем духовном: он так хорошо писал акафисты, духовные стихи! И вот теперь такая перемена! Судьбу брата они приняли холодно. Он дал несколько рублей, чтобы сделать передачу брату. Я поспела на вечерний поезд и вернулась домой на другой день.

И волнение и утомление не прошли даром: я скоро заболела. Форточку на ночь оставляли открытой, может быть, и это добавило. Температура поднималась до сорока и больше, железы на шее распухли. Болела я долго, больше двух месяцев. Ко мне приходила врач, которую прислал доктор Любимов (она у них квартировала). Она была в недоумении: какой диагноз поставить моей болезни.

А слабость была ужасная. Не надеялась я, что еще могу жить. Вкуса я никакого не чувствовала, это продолжалось еще долго и после болезни.

Когда я уже стала поправляться, кое-как пробиралась в садик и там лежала. Знакомый земский врач, теперь живущий на покое, иногда да присылал мне из своего огорода и сада овощи и фрукты или да сам приносил. Лежа там в саду, я часто думала о своем внутреннем греховном состоянии. Кроме скорой смерти я ничего не ожидала, слабость была такая, что я со страхом думала каждый раз, как я дойду до своей комнаты.

Недавно мне попалась записочка того времени: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную.»

26 июня 1928 года. Господи, благослови! Часто беспокоясь о своем внутреннем состоянии, думала: вот устрою то и то, тогда постараюсь сосредоточиться. Но сегодня, после многих таких планов пришла к тому, что ничто внешнее не поможет мне, когда нет твердой решимости оставить все земное и заботиться о «едином на потребу», заботиться о том, чтобы приготовиться к смерти. Если есть эта твердая решимость, твердая до смерти, то все внешние неудобства можно обращать даже на пользу.

Помоги мне, Господи, начать! Ничем посторонним не интересоваться, не забивать голову ненужными заботами, не брать на себя самовольно какие-то лишние работы, которые мне не поручены».

«26 октября. Царица Небесная, помоги мне! Всеблагая Заступница, наставь меня!»

«27 октября. Никогда не оставляй сердца твоего без молитвы, но делай так, чтобы оно всегда просило милости у Бога ради Христа, славило и благодарило Его за все Его дары».

«30 октября. Хочу сестрам сказать, чтобы они не обижались на меня, если я буду дальше болеть, ведь мне, может быть, немного и жить; надо подготовиться к вечности. Я им глубоко благодарна за всё их внимание, заботу. Это мне очень дорого, а выражаю я свою благодарность недостаточно. Простите меня за это».

«5 ноября. Господи, Боже мой! Помоги мне, научи меня молиться, дай мне, Господи, всякое слово произносить с мыслью о Тебе, Милосердный Господи! Помоги мне, чтобы своим необдуманным словом не обидеть, не огорчить сестру и никакого человека. Я не должна забывать, что Господь Милосердный, по Своей неизреченной милости посылает мне людей, которые освобождают меня от забот и работы. И я должна посвятить все свое время, все силы Господу — молитве Ему. Господи, дай мне это не забывать. И батюшка благословил меня ежедневно ходить в церковь и сказал тогда: «Молись Богу прилежно, молись за всех».

Это я нашла написанное на клочках, и помню, что это было в то время.

Приблизительно около этого времени приехала в Козельск из упраздненного монастыря Владимирской губернии монахиня Августа, уже немолодая, но энергичная, опытная в хозяйстве, так как живя в монастыре, занимала такие места, где надо было руководить сестрами. Она просила временно, пока обживется, приютиться у нас.

Она была нам полезна: я сильно болела, и сестрам было не к кому обратиться за советом. Вот здесь она и помогала…

Стала я уже поправляться, встала с постели. Прошли слухи, что батюшку скоро отправят в ссылку. Мне хотелось на прощание взять благословение и какое-либо слово совета. Сестры с горячим сочувствием провожали меня, и я поехала (это была зима 1927 года).

Остановилась я у м. Р. (духовной дочери батюшки) и ожидала со страхом, не даст ли Господь мне возможность повидаться с батюшкой. Среди приехавших сюда сестер, которые делали передачи, виделись с ним в последние приемные дни, не было сочувствующих мне.

В приемный день я пошла к тюрьме. Одета была, как всегда длинный монашеский ватошник с широкими рукавами, а сверх его еще большой платок. Стояла я у ворот и многое переживала в душе. Сестра, которая жила здесь для того, чтобы делать передачу, всем распоряжалась. В первую очередь, как всегда, должны были вывести батюшку, и она приглашает с собой сестер некоторых и одну, которая и желания-то особенного не имеет, так как она совсем не знает батюшку. Но М. хочется, чтобы она хотя бы посмотрела, какой у нас батюшка.

А в самую первую очередь выводили всегда сестру Настю, к которой ходит ее родная сестра Ирина[249]. Вот с ней-то и предлагают мне идти! К нам присоединилась Л .И. и еще кто-то. Мне было скорбно до слез… Сестра М. хорошо знает, как мне дорог батюшка! И что же? Слышу я вокруг себя ропот: вот, она оделась в монашеское, зло от этого будет. И мне так тяжело на душе…

Входим мы в приемную, — и удивление: на этот раз первым выводили батюшку. Трудно передать эту трогательную картину! Никогда я ее не забуду, но словами не сумею передать… С виду улыбающийся, чтобы утешить нас, батюшка ободряюще заговорил с нами. И между прочим сказал, что никого никогда нельзя винить (он знал, как часто укоряли, что тот или другой виноваты): на все воля Божия. Скоро объявили, что уведут: батюшка каждую из нас благословив меня из первых, и, так как я была в одежде с широкими рукавами и в платке, незаметно дал мне книгу и пакет с записочками. После этого я спешно вышла. Батюшка благословлял других.

Вскоре по выходе пронесся слух и глухой ропот: так и знали, что м. Амвросия передала батюшке письмо. Сейчас же по выходе из приемной его обыскали и нашли письмо (это передала знакомая тюремщица). Прямо мне не говорили, но все устремились на меня со злобными взглядами.

С замиранием сердца шла я, никому не показывая своей дорогой ноши, боясь, чтобы невоздержанные еще больше не нашумели, и тогда меня могли бы остановить. Теперь я уже не пошла к той на квартиру, где остановилась (она тоже была в числе враждебно ко мне настроенных), а направилась к кроткой, простодушной сестре Наталии. Она приняла меня с любовью, отдала свою комнатку, — хотя и холодную, но уединенную, чему я была так рада. Меня там никто не расспрашивал и оставили в покое, видя, что я так опечалена.

Я спешила остаться одной, чтобы посмотреть, что дал мне батюшка. И я увидела книгу — пятый том Игнатия Брянчанинова. Судя по надписи, она принадлежит м. Р. Значит, она передала ее батюшке в тюрьму для прочтения, он на всё сделал много отметок, а на промежуточных белых страницах написал свои переживания по поводу прочитанного и, как он сам выразился, сделал это на пользу: в напоминание своим духовным детям[250].

То, что я перечувствовала, когда увидела эти заметки, не в силах и выразить. Для меня это было последнее утешение от горячо любимого духовного отца. Это было как бы его завещание.

Кроме того, был целый пакет аккуратно заклеенных записочек. На них были написаны имена тех, кому они предназначались. В каждой из них было несколько изречений, как раз соответствующих и нужных той сестре.

Вот почему, за некоторое время перед этим свиданием, он (на вопрос, что ему нужно прислать) отвечал в записочке — киселя, не очень сладкого; и такой ответ давал несколько раз. Он этим киселем и заклеивал записочки.

Теперь у меня забота — переписать из этой книги, которая принадлежит м. Р., все отметки, все записи, все подчеркивания, возвратить книгу по принадлежности, а самой с того списанного восстановить всё точь-в-точь по своей книге. Пока у меня не было моей книги, я купила толстую тетрадь и стала всё переписывать, с обозначением страниц и строчек. И все это я делала втайне (несколько дней), пока не списала всего: и только тогда отдала книгу и все записочки.

Как я дорожила потом своей книгой! Но она пропала среди самых дорогих моих вещей во время путешествия. Помню только там слова Спасителя: «Бдите и молитеся, да не внидете в напасть».

Во время передачи послала записочку, и батюшка благословил меня ехать домой.

Сестры поняли после, что не я была виной тому, что батюшку обыскали, и что напрасно они обвиняли меня за монашескую рясу. Ведь только благодаря ей можно было передать и книгу, и записочки. А какое это было утешение для всех нас! И еще забыли они, что батюшка как-то говорил: «В монашеской одежде — это уже окончательно отпетые, на них и рукой надо махнуть, а вот светские, это другое дело, на них будут больше обращать внимания…»

Дома все было благополучно. Сестры встретили меня с радостью, особенно больная Анисья. Она все переживала за меня.

Мать Августа, которую мы приняли временно, утешала скорбящих сестер, учила их кое-каким новым работам по рукоделию — одеяла стегали и кофты вязали они и раньше. Пробыла у нас м. Августа недолго, кажется, месяца полтора или два. Нашла себе квартиру и ушла, взяв с собой Зину и Пашу. Зина, хотя и больная, но ее жалко было отпускать; правда, я и не возражала: может быть, им там лучше было. Паша поступила к священнику в услужение. Вообще, я думаю: у нас при нашей бедности плохо было, особенно, если сестра другого устроения.

И вот, нас осталось гораздо меньше, всего пять человек, но зато единодушные.

Мать, которая так просила оставить у нас свою дочь, по своему болезненному состоянию (у нее была истерия в тяжелой форме), скоро заволновалась, стала смотреть на дочь с подозрением и говорить: «Ты, кажется, любишь матушку больше меня». Почти каждый день она приходила, приносила ей молока или еще что-нибудь. В лицо она мне ничего худого не говорила, а когда встречала нашу сестру Полю, то грозила: «Я вашей матушке что-нибудь сделаю, или под поезд столкну». Поезд проходил в городе по глубокому оврагу, а по берегу оврага шла улица. Отказать сестре Марии Д. жить у нас было равносильно ее убийству, — и я молчала.

Недолго пришлось нам жить такой небольшой семьей, хотя сестры и радовались, что у нас такая тишина. Вскоре, помню, в сумерках приходит к нам одна молодая, очень красивая особа. Оказалось это сестра Ирина из Понетаевского монастыря. Ее прислал к батюшка Досифей[251].

На последнем благословении в тюрьме я спросила у батюшки Никона, к кому теперь нам обращаться, и он благословил нас к о. Досифею и о. Мелетию. После роспуска Понетаевского монастыря мать Ирина, две ее дочери и еще пять ее сестер (всего восемь человек): в ближайшей деревне, около монастыря. А теперь они, по совету о. Нектария, отправились в Козельск и были вручены о. Досифею, который прислал их к нам.

Только что наши сестры выражали свою радость по поводу того, что мы будем жить в тишине и безмолвии, как вдруг м. Ирина начала умолять принять их. Таково было и желание о. Досифея, и отказать было нельзя. С общего совета мы их приняли.

И вот приехало еще новых восемь человек… Утешало нас только то, что устроение у них было вполне монашеское, все они были глубоко религиозны. Молодая вдова с двумя своими девочками, пожив некоторое время у отца (жившего в городе Б. со своей старшей дочерью и имевшего достаточные материальные средства), не была удовлетворена такой жизнью. Она решила подготовить себя ко всякого рода лишениям и, оставив девочек у отца, пошла со странницами в Киев помолиться. Ей сопутствовал и ее младший брат Аркадий[252].

Брат по возвращении оставил свою службу в какой-то канцелярии и, сблизившись с тамошним епископом Тихоном[253], сделался его преданным келейником. А Ирина, утвердившись в своем стремлении идти по духовному пути и прослышав, что Дивеевский монастырь сохранился, направилась со своими девочками туда. Матушка игумения[254], чувствуя, что монастырь заканчивает свое существование, не решилась ее принять. Тогда они с такой горячей просьбой обратились в Понетаевский монастырь, так тронули матушку игуменью, что она их приняла.

Мать Ирину назначили на такое послушание, что ей часто и иногда подолгу приходилось быть на монастырском подворье в Арзамасе, а у детей было другое послушание, и они жили под ведением старицы. Они исполняли клиросное послушание, у обеих были хорошие голоса. Поступила сюда также младшая сестра, и еще три девицы, приехавшие с ними. Старица игуменья была довольна горячей ревностью молоденьких сестер и не раскаивалась, что приняла их. Вскоре, однако, по попущению Божьему, обитель была закрыта (в 1927 году). Но все-таки сравнительно с другими она дольше сохранялась.

Главной святыней их монастыря был чудотворный образ Знамения Божией Матери, такой светлый-светлый. Сестры всегда со слезами молились перед этим образом. И вот им уже надо расставаться! Не больше двух лет они умилялись и радовались, глядя на сияющий лик Царицы Небесной. И вот, однажды, поклонившись в ноги матушке, девочки со слезами стали говорить: «Матушка, ведь мы еще не успели насладиться, нарадоваться, насмотреться на Царицу Небесную!»

Матушка была тронута этими словами детей и согласилась отдать им копию с чудотворного образа. Образ был исполнен той же самой иконописицей, которая и чудотворный образ писала: такой же величины и еще более сияющий. Сестры были невыразимо благодарны и оставили 50 рублей в пользу монастырских сестер. Некоторое время по выходе из монастыря они жили в соседней деревне; наняли хату и одну половину (помещение через сени) предназначили для святой иконы, перед которой и совершали неусыпное моление.

Потом м. Ирина нашла на хуторе старца Нектария, который и направил их в Козельск. И вот они поселились у нас; вскоре приехали и другие сестры и привезли в большом ящике чудотворный образ Знамения. Он был помещен в отдельной комнате, которая и служила молельной. Сестры так хорошо, с великим благоговением украсили святую икону. Это было для нас большим утешением.

Правила монастырские исполнялись, конечно, неопустительно. Приезжие сестры старались всё исполнять, как было заведено, и повиновались беспрекословно. На церковные службы ходили все в монашеской одежде. Скоро их привлекли читать и петь на клиросе.

Ирина старалась ко всем сестрам относиться одинаково, не отличая ничем своих детей. Старшей было уже семнадцать лет, а младшей пятнадцать. Мать уже давно приучала их прясть на веретене. Это было, конечно, лучше, чем на прялке: работа была тихая. Сама она вела себя как истинная послушница. Люди, зная, что сестры наши прядут, приносили нам работу. Матушка Ирина особенно любила, когда позовут читать Псалтирь по покойнику. Сама красивая, сияющая, — она говорила о смерти, как о желанном переходе к Гостю. По виду, при детях своих она казалась не матерью, а старшей сестрой. Детям своим часто говорила о смерти: «Как бы я рада была, если бы они умерли молоденькими, я с радостью бы их похоронила. Ее двоюродной сестре Анне было тогда лет двадцать. Кажется, и однажды в письме к своим родителям написала: «Благословите меня, если мне придется уезжать далеко» (тогда был такой слух). Мать писала: «Благословляю ехать и даже пострадать».

А другая их молоденькая девушка, когда арестовали их владыку Тихона, еще была дома. Мать позвала ее и сказала: «Фрося, иди скорее, чтобы не опоздать, — чтобы тебе тоже пострадать».

Мне радостно было, что у нас собрались такие сестры. Пробыли мы так зиму, все сестры — и прежние наши, и приезжие. Время от времени они ходили к батюшке Досифею на благословение и получить наставления, если что надо было. Брали работу — и пряжу, и вязание.

Вот нашлась у меня записочка, относящаяся к этому времени: «Вот, я ничем не помогаю, потому что живу с молодыми сестрами. А если бы жила одна, то поневоле бы сама себе все делала. И это у меня на совести… Только вот еще вопрос осложняется, со мной живут больные, о которых мне надо заботиться, и еще нужно ходить к больным. При этом как смотреть?» «Блаженне есть паче даяти, нежели приимати».

Наступили печальные дни. Из Калуги нас известили, что б. Никона с отцами Кириллом и Агапитом отправили в ссылку. Неизвестно, куда именно. Около этого времени видела во сне, что батюшка среди людей, похожих на эскимосов, вообще людей Крайнего Севера, и сам в такой же шапке…

Как только батюшка доехал и получил возможность написать, то прислал письмо, что они в Кеми, на берегу Белого моря. Их назначили было в Соловки, но вследствие осенних бурь, проезд в Соловки невозможен, и их оставили в Кеми. Батюшка сторожил сараи на берегу моря.

Мы сейчас же стали собирать батюшке посылку. Мне всё приносили, а я относила на почту. До почты мне помогали донести, а я уже отправляла от своего имени.

Матушка Ирина получила из Средней Азии письмо от брата Аркадия (он теперь уже был иеромонахом). Ему пришлось расстаться со своим владыкой Тихоном, который был отправлен в Соловки, а Аркадия оставили там. Он жаловался на свои скорби: много обращаются к нему из монашествующих, считают его своим духовным отцом, а нисколько не повинуются. Это его очень возмущает. И еще — здесь есть духовные люди, авторитетные даже, и они настроены против митрополита Сергия — не поминают его. Когда представился случай (кто-то ездил навещать владыку), то о. Аркадий написал эти два вопроса, и получил такой ответ:

«Ты еще молод, еще не уходился, еще должен стоять в углу и творить мытареву молитву: «Боже, милостив буди мне грешному», а никак не воображать себя наставником».

А на второй вопрос владыка ответил: «Разиня, Аркадий, если ты посмеешь вычеркнуть имя митрополита Сергия из твоего поминания, то Господь вычеркнет тебя из Своего».

О. Аркадий в этом же письме просил спросить и наших старцев: они ответили в таком же роде, только не так резко.

Батюшка о. Досифей, как духовник о. Нектария, ездил к нему в начале Великого поста и причащал его. А когда уезжал, спросил: «Когда еще приехать?» Старец ответил: «Разлив начинается, приезжай, когда дорога будет сухая, на Николая Угодника». Так они с большой любовью и расстались…

Вскоре о. Досифей сам заболел. Он и так-то был слаб, а здесь у него сделался большой нарыв. Температура сильно поднялась, необходимо было, во избежание заражения крови, сделать разрез. Я предложила батюшке, что я позову своего знакомого доктора для этого. Но батюшка никак не соглашался, говоря, что доверяет мне больше и позволит сделать разрез только мне. Как ни боялась я, но должна была исполнить его требование.

Разрез пришлось сделать большой, с дренажем. Слава Богу, все обошлось благополучно. Температура тотчас же спала и мы успокоились. Только еще долго пришлось делать перевязки. Вот в это-то время я особенно сблизилась с батюшкой. Он часто рассказывал об их отношениях со старцем Нектарием. Какая между ними любовь.

Потом от приезжих получили известие, что старец Нектарий слабеет. Батюшка Досифей стал поправляться и ждал ответа на свой вопрос, не надо ли ему приехать раньше?

На хуторе, где жил б. Нектарий, при детях вдовца-хозяина одна женщина — Мария. Она также распоряжалась и приездом к старцу. Ей хотелось во что бы то ни стало отделить старца от Оптинцев, и она распространяла слухи, что старец разошелся с Оптинцами в убеждениях. Постом приехала из Москвы на хутор Соня, духовная дочь о. Сергия Мечева [255]. Увидев, что старец ослабел, она немедленно дала телеграмму своему духовному отцу, который и приехал со Св. Дарами.

Старец, как всегда, радушно встретил о. Сергия, с радостью принял Св. Дары и благодарил батюшку. Из этого Мария сделала вывод (и стала его распространять), что старец не желал принимать Оптинцев. Этот слух проник даже и в Козельск.

Пришла телеграмма о смерти старца Нектария, последовавшая 29 апреля 1928 года. Батюшка Досифей, страшно огорченный смертью любимого им старца, ввиду слухов и по своему слабому состоянию послал пока о. Георгия — рясофорного монаха, послушание которого в Оптиной было при больнице и опрятывать умирающих. С ним поехал еще бывший келейник о. Нектария — иеромонах Севастиан[256]. Отправляя их, батюшка сказал, чтобы они посмотрели и, если можно и надо, дали бы телеграмму и он сейчас же приедет. Батюшка Досифей печально и со слезами сидел у окна, когда я к нему пришла, и ждал ответа. Ответа не было.

Между тем, когда приехали туда о. Севастиан и о. Георгий, почувствовали, что они здесь нежеланные. Бойкий и простодушный Георгий приветствовал всех словами: «Христос Воскресе!»

Здесь ближе всех как будто был о. Сергий, он ничего не сказал. Мария, конечно, встретила их недовольная и нисколько о них не заботилась. Отец Георгий, видя, что старец опрятан не по-монашески, сейчас же все сделал и сам устроил наглазник.

Отец Сергий и другие батюшки, приехавшие с ним из Москвы, служили панихиду, но не предложили Севастиану принять участия и когда они кончили, о. Севастиан начал службу сам с о. Георгием; к ним подошли некоторые монашки, которые прибыли из Козельска и окрестностей. Но те батюшки ушли. Все это было тяжело пережить о. Севастиану и о. Георгию, поэтому они ничего не сообщили батюшке Досифею и рассказали обо всем только когда возвратились.

В день погребения, перед обедней Соня сказала: «Хорошо бы было причаститься в этот день — день погребения старца, так и батюшка мой говорит». Начали подходить к о. Сергию на исповедь.

Была здесь Лиза, монашка из Калуги. Она очень была предана батюшке Нектарию, и ей было больно замечать, что создается какая-то сеть недоумений вокруг памяти старца. Не могла она выдержать и уже после всех подошла к о. Сергию. Сначала он как бы хотел отказать, но потом взял ее на исповедь. И она начала сразу: «Я пришла к вам на исповедь, чтобы вы искренно ответили мне, так как это для меня страшно важно, — высказывал ли вам старец когда, что он против митрополита Сергия?»

Помолчав долго, он ответил медленно, нерешительно: «Прямо он не говорил… но… но по некоторым признакам я могу заключить… об этом…»

Все присутствующие причащались и проводили старца до могилы. Через несколько дней после погребения батюшки Нектария приехала в Козельск с соседнего хутора жена брата батюшкиного хозяина. Она часто посещала старца, и он всегда особенно охотно беседовал с ней и уважал ее. И вот, она рассказала мне, что еще посередине Великого поста, когда батюшка не был так слаб, она приехала к нему, и он беседовал с ней. Она подняла тогда животрепещущий вопрос — как относиться к митрополиту Сергию и, в частности, к приказу поминать власти? Батюшка ей на это рассказал такую притчу: «Вот, когда евреи были в плену Вавилонском, они молились о Вавилонском царе, а когда перестали молиться, им стало хуже».

В это же время с того хутора была у нас учительница Н.В. мятежного характера, всегда сомневающаяся. Она рассказала мне: «Пришла я к старцу, когда он уже был очень слаб, так что я даже сомневалась, ответит ли он мне. Но вопрос для меня был очень важный, жизненный, и я решилась побеспокоить батюшку: «Вы благословили меня относиться и исповедоваться у батюшки Досифея, но я после исповеди тревожусь: не погрешаю ли я, относясь к нему? Как вы скажете мне, благословите ли у него или нет? И вот, батюшка Нектарий, изнемогающий до крайности, вскакивает и благословляет меня твердо большим крестом».

«Вот видишь, — сказала я, — а ты все сомневалась». На этот раз она как будто согласилась, но вскоре я видела ее, и она была по-прежнему сомневающаяся…

Потом говорили, что Мария скоро с хутора уехала на родину, увезла дорогие иконы и вещи, которые преподносили старцу. Шумно там рассказывала, что у старца с Оптинцами полный разрыв и что он с ними был не согласен. Там она сначала построила домик, а потом, якобы по благословению старца, попыталась с несколькими сестрами устроить общину в каком-то месте на Кавказе, и получилось нечто скандальное…

Простите, что я, может быть, уделила слишком много внимания и времени всему этому, но память старца мне слишком дорога, чтобы равнодушно промолчать, когда видишь такое искажение фактов и даже некоторый раскол среди верующих.

Матушка Ирина с одной из сестер ходила от нас на погребение старца. Среди наших сестер появился вопрос — не поискать ли более просторного помещения, так как семья наша увеличилась. Я согласилась с ними. Тем более, что хозяева хотели или ремонтировать нашу квартиру, или повысить плату. Маня Добромыслова спросила, будет ли ей место и в новой квартире? Я ответила: «Конечно, мы тебя не оставим».

А тем временем м. Ирина узнала от батюшки Досифея, что этого не надо бы делать. У меня было страшно тяжело на душе: с одной стороны как бы непослушание, а с другой стороны — нанести такое тяжкое огорчение человеку! Лучше бы мне было самой уйти!

Собралось у нас много сестер и все молоденькие. Хотя они благоговейные и вполне послушные, но все же им, как молодым, хочется и попеть, тем более, что в храме на них возложили и пение и чтение. Они с радостью несут свое послушание, но им надо спеваться, а то и так, сидя за работой, что-нибудь попоют; вообще, от множества молодых получался шум, сравнительно с прошлой нашей жизнью.

Себе я взяла комнату довольно большую, но с одним окном, вся ее длинная сторона была обращена к высокой скале, достигавшей до крыши, и пространство между ними было самое ничтожно. Вот почему в этой комнате было сыро, холодно и темно. Остальные комнаты были очень светлые, высокие, на юг и юго-запад. Но так как мне самой надо было распределять, то я взяла по справедливости эту. Я ведь одна занимаю, а остальные по нескольку человек, да больные есть. Но мне в ней было хорошо, уединенно.

Особенно хороша была молельная наша — высокая такая, светлая, угольная, с тремя окнами. В ней стоял сияющий образ Знамения Пресвятой Богородицы.

Заведующей нашей хозяйственной частью была у нас Мариамна, родная сестра м. Ирины.

Матушка Ирина следила за строгим выполнением монашеского правила, напоминала детям, чтобы они не относились к ней особенно, как к матери, а как все сестры.

Казалось, что у нас все хорошо, идеально. Но в человеческом обществе не может быть без недостатков. Меня стало огорчать, что сестра Мария Добромыслова[257] всегда печальная, одинокая… И я заметила, что сестры во время общей работы (стегали одеяла) как-то не вполне дружелюбно относятся к ней. Мне было глубоко жаль ее…

Наступила весна, страдные работы. Наших сестер нарасхват приглашают огородничать. Тогда м. Ирина оставалась за хозяйку, да еще мы: я, м. Анисья и сестра Мария.

Потом жатва пошла. Сестры с радостью брались за работу, но их непривычные руки не могли вынести такого напряжения: к вечеру они возвращались домой с опухшими больными руками. Мне, по моему неразумию, казалось, что надо бы было дать им облегчение, но в этом распоряжалась м. Ирина. Она заботилась более о духовном состоянии молодых и требовала от них работы, которая для них да необходима. Они возвращались, а мы с м. Ириной приготовляли тазы с теплой водой, чтобы они делали ванны своим до крайности утомленным и распухшим рукам. И тогда уже садились за трапезу.

Иногда я заставала плачущими м. Анисью и сестру Марию. Но между собой они не были близки. Матушка Анисья откровенно говорила мне, что при своей крайней слабости ей бывает невыносимо, когда запоют или поспешно ходят. Около этого времени у нее температура стала подниматься выше 39°. И я подумала: может быть, это последние дни ее жизни, а я о ней не забочусь.

Сестра Поля была склонна тоже к отдельной жизни и сочувствовала Анисье.

Нашла сейчас свою книжечку, относящуюся к этому времени: «Лично для меня все хорошо, никакие дела меня не касаются. Ведь я вполне предоставлена себе, меня никто не беспокоит, мне можно заниматься своим любимым чтением святых отцов. Это для меня такое счастье! Только я боюсь, чтобы я не искушала терпения других. Кроме уважения я ничего не вижу со стороны сестер. Вразуми меня, Господи! Я не хотела бы ничем их огорчать и причинить им неприятности…

Вот трое нас, которые ничем не помогаем им. Правда, они смотрят по-христиански, по-монашески, но все же, по человеческой немощи, хотя и не выражают, но может быть, соблазняются. Не самолюбие ли это? Господи, вразуми меня, как поступить?

Мне хотелось, чтобы они откровенно сказали, посоветовались между собою, не боясь, что огорчат меня. Мне хочется всякое решение принять, как от руки Божией. У меня, кажется, одно желание — поступить по воле Божией».

Батюшка Досифей не был против, и я решилась сказать. После трапезы я остановила сестер и высказала все, что я думала. Они стали так плакать, что я испугалась, стала их успокаивать. Прошло несколько месяцев. Состояние духа у Анисьи и сестры Марии не улучшилось. Меня беспокоила мысль — не эгоистично ли это с моей стороны?

Еще нашла записочку, касающуюся этого времени: «Не грех ли, что люди, которые содержали нас, беспокоятся о том, чем жить, а я ничего не говорю, молчу, боясь подвергнуть их такой крайности, что они и выдержать не смогут. Ведь я глубоко благодарна всем сестрам, я не хочу причинять им огорчения».

Поля также стала просить за Анисью. И мы решили, еще ничего не говоря, посмотреть квартиру. Как-то быстро нашлась квартира и по цене и по удобству подходящая нам: в саду, в полной тишине. Чтобы избежать переживаний, я сказала, и сейчас же начали переходить.

Наше расставание не обошлось без слез и скорби, но зато быстро. В тот же день и перешли. Сестры нам всё устраивали, а для вещей наняли извозчика.

Я поместилась в большой комнате, для больной Анисьи была отдельная, для Марии тоже. Поля поместилась на кухне, которая отличалась только русской печкой.

Это было весной. Хорошо в саду!

Как мы жили с материальной стороны? Это одному Богу известно. По человеческим соображениям это невозможно. Помню, о. Мелетий дал нам десять рублей. Сестра Манефа, которая работала со мной в общине Христа Спасителя, неожиданно присылает целый мешок белых сухарей из Симбирской губернии. На Пасху она, как псаломщица, ходила со священником, и ей надавали куличей. Как это было для нас благодеяние!

Отец Аифал, по выходе из Оптинского скита, занял место сторожа. Недалеко от нас ему поручили сторожить дом с тем, чтобы пользовался садом и огородом. Огород он очень усердно обрабатывал, а когда поспела малина, которой было очень много, он срывал ее и отдавал торговке, которая заходила и платила ему сколько-то. Отец Аифал, сильно занятый работой по огороду, предложил кому-либо из нас рвать малину. Ходила сестра Мария. Он давал ей каждый раз деньги и миску малины. Едва ли после этого у него самого оставалось что-либо.! Спаси его, Господи!

Сестры наши Анисья и Мария успокоились, воспряли духом, стали считать себя уже дома. Чтобы еще утешить больную м. Анисью и всем доставить радость, мы повезли ее в кресле (матушка игуменья, еще в Шамордине дала мне хорошее кресло). Отправились мы все четверо в Оптинский лес. Погода была прекрасная. Расположились на лужайке; сестры так утешились, пели «Тебе Бога хвалим» и много других церковных песнопений.

Увиделась я с б. Досифеем, и он дал мне поручение (зная, что доктор Казанский, живущий в Оптине, очень хорошо ко мне относится): просил сходить к нему и напомнить, что он не говел уже несколько лет. Батюшка Досифей беспокоился о нем, и если он согласен, то чтобы я прочла ему правило с вечера, а на другой день, чуть свет, батюшка сам придет причастить его.

Пошла я туда. Сначала побывала во всех храмах. Там такой ужас: внутри бочки с капустой и разные склады, воздух ужасный. Тяжело мне было это видеть. Побывала на могилках, где все уже разорено и сровнено с землей. Лежат дрова и какие-то бочки.

С тяжелым чувством пришла к доктору. Он встретил меня радушно, стал угощать кофе. Но мне так нехорошо сделалось, пришлось полежать. Скоро я встала и как только улучила момент, когда свояченица (сестра покойной жены) вышла, я сказала ему о цели своего прихода. Он хорошо принял мои слова, выразил и свое желание, но почему-то не мог согласиться и сказал, что подождет. Очень благодарил и меня, и батюшку. С тем я и ушла.

Вечером этого же дня я как всегда ходила за молоком для больной и почувствовала такую слабость, что едва дошла обратно. Утром мне было совсем нехорошо: при попытке сделать несколько шагов я упала, началась неостановимая рвота и страшная головная боль. Видно было, что рвота мозгового происхождения, от неправильного кровообращения в мозгу. Полной потери сознания не было, но была ужасная слабость и полубессознательное состояние: попрошу читать, а вскоре опять забудусь и напоминаю — скоро мы будем слушать правило? Ждали, чтобы рвота прошла, и тогда бы я причастилась. Несколько дней прошло, — и все не лучше. Батюшка пришел причастить меня, были приняты все предосторожности, но все-таки через час или чуть больше после причастия сделалась рвота. Потом меня соборовали. Слабость была крайняя, свечи я не могла держать и каждую минуту забывалась. На выздоровление никто не надеялся.

Матушка казначея пришла навестить меня и посоветоваться — куда поместить м. Анисью? С кем она будет жить? А сама м. Анисья, лежавшая всегда в постели, в момент моего падения вдруг встает и говорит: «Я буду ухаживать за матушкой. Она всегда за мной ухаживала, теперь я должна». Сестра Мария со своей стороны стала предлагать, что она будет ухаживать, но м. Анисья стояла на своем. И очень заботливо делала для меня все, что нужно.

Пришел навестить меня о. Викентий. Он вел жизнь весьма аскетическую, вполне монашескую, ни на кого не смотрел. Он был еще молодой (сын сенатора, с высшим образованием), смиренно нес крайнюю нищету. Видя около меня м. Анисью, он спросил: «Кто за вами ухаживает?» И когда я сказала: «Мать Анисья», он так удивился, потому что знал, что она у нас лежит много лет. Она часто приготавливала мусс из малины, которую давал о. Аифал; старалась сделать из еды что-нибудь полегче.

Долго, месяца полтора, я была совершенно беспомощна. А сильная слабость была до глубокой осени. Отец Викентий пришел еще раз и принес мне собственноручную рукопись схиархимандрита Агапита, автора жизнеописания старца о. Амвросия. Эта рукопись заключала в себе яркие, хотя и краткие (иногда только в несколько строк), жития всех похороненных на скитском кладбище Оптиной пустыни братии, но в каждом житии были выражены несколькими словами главные черты подвижнической жизни и смерти этого инока. (Когда о. Варсонофий был начальником скита, он поручил архимандриту Агапиту сделать жизнеописания всех похороненных на скитском кладбище.)

Нельзя было выбрать более подходящего чтения для меня, находящейся на пороге смерти. Как я была благодарна ему за эту рукопись! Благодарю Господа, что Он, Милосердный, вложил ему мысль!

Ходил о. Викентий на хутор к б. Нектарию, когда тот был жив. И так как не вполне надеялся, что его там примут, то он написал несколько кратких вопросов, оставил место для ответов, передал б. Нектарию и получил собственноручные ответы. Эту записку приносил мне читать.

Пока я была больна и еще не выходила, приходили к нам на некоторые батюшки и служили молебны. Помню, на день Владимирской Божией Матери я уже вставала с постели и могла сидеть в кресле. Тогда служил молебен о. Аифал. На Преображение я в первый раз могла выйти с палочкой и одна дойти до церкви, которая была очень близко от нас.

Хозяева предупредили нас, что им так больше жить нельзя, придется перейти в свой дом, а нам надо подыскивать жилье. Но квартир нигде нет, особенно по нашим скудным средствам. Что делать?

По нашей же улице, на углу, на высоком уступе, который идет обрывом вниз, заметили мы крохотный домишко, с дырявыми стенками, где проходили собаки, иногда в нем ночевали пастухи. И нам с Полей пришло в голову, что ничего не остается делать, как только нанимать его.

Хозяева этого домика тоже жили по этой улице, через несколько домов. Кажется, рубля за три в месяц они согласились сдать его нам с тем, чтобы мы сами его отремонтировали. Сестра Зина, которая ушла с м. Августой, жила неподалеку от нас. Узнав о нашей нужде, она пришла сказать, что поможет. И вот они с Полей приготовили глины. Зина старательно месила ногами, м. Августа давала советы. Быстро пошла работа: все дыры зачинили, хату обмазали глиной. Достали где-то кирпичей и начали класть посередине маленькую печку. Здесь уже, главным образом, трудилась мать Августа, сведуща по этому делу. А потом помог еще иеромонах Никанор, он был опытный печник.

Домик был отделан и вскоре высох, так как конец лета был жаркий. Мы переехали, и вскоре в хатке засветился огонек. Окружающие говорили: «Вот ласточкино гнездо». Домик смотрелся весело, а прежде было так мрачно и даже страшно.

Ширмами сделали три отделения: одно для меня, другое для Анисьи, а третье – большое, здесь была наша трапезная и спала одна сестра. Была и кухня; пока тепло, там можно было помещаться. Там ночевала Поля.

Против нас был дом, где сдавали комнаты. Туда перешла сестра Мария. На правило же приходила к нам. Этим она хотела хоть сколько-нибудь успокоить свою мать, которая никак не унималась.

Хорошо нам было в этом домике! При нем можно было устроить и маленький огородик, о котором уже мечтала Поля. Но теперь было поздно. Это уже со следующей весны.

Нельзя быть без скорбей! Только я поднялась, как слегла мать Анисья. У нее и раньше побаливала нога, но теперь болезнь (туберкулез бедра) окончательно заставила её слечь. Она не скорбела и была утешена окружающей обстановкой. У нас была полная тишина. Все наше внимание было обращено на заботу о больной, об уходе за ней. Какая любовь была между всеми нами!

У м.Анисьи болезнь (костный туберкулез) быстро прогрессировала. Поражение было в нижней конечности бедра, так что и коленный сустав был вовлечен. Это причиняло ей ужасные страдания. И легкие были захвачены туберкулезным процессом.

Кто-то из наших посетителей дал мне кислые конфеты, и я понесла больным, жившим не очень далеко от нас. Там в одной комнате жили трое больных: одна с пороком сердца, в последней стадии болезни: вся распухшая, могла только сидеть. Вторая тоже была при последних днях своей жизни (рак желудка). Третья – с туберкулезом легких, тоже тяжелая; но она еще могла переходить по комнате и прислуживать хоть чем-то двум первым.

Встретили меня со слезами и рассказали, что к ним пришел кто-то и сказал, что все трое должны заплатить по 25 рублей за то, что пользуются трубой. Хозяйка ответила, что в доме живут не они одни, а еще несколько – и семейные, и одинокие. На это им сказали: «Их нам не надо, нужны только монашки». Конечно, денег у них никаких нет, и им сказали, что завтра придут описывать их вещи.

На другое утро сердечная больная уже скончалась и лежала на столе. Пришли описывать и были смущены – ничего не оказалось для описи. Сундучок с тряпьем открыли и сейчас же закрыли…

Оттуда я мимоходом зашла к доктору. Он так возмущен этим происшествием, расстроился ужасно и сказал, чтобы я прислала из того дома сестру какую-либо, чтобы подать заявление.

Мы стали беспокоиться, что скоро по улице очередь дойдет и до нас. Вспомнила я письмо брата с фронта, как он писал это в дыму, потому что не было трубы у карпатских бедняков. Они не делали труб, чтобы с них не брали такого налога. Но у нас потом обошлось благополучно: почему-то больше не стали ходить.

На другой день, в праздник Преображения, были арестованы почти все батюшки, живущие в Козельске. Их поместили сначала в местную тюрьму, а затем перевели в Сухиничи. Плач был по городу: их очень чтили и уважали…

Приблизительно около этого времени приходит ко мне Ирина Понетаевская (мать девочек) и говорит: «Я знаю, что все будут осуждать меня, но я надеюсь, что вы поймете. Живя вместе с детьми чувствую, что и им и мне это неполезно для души. Они видят во мне только мать, и мне трудно отрешиться от земного. С более строгой сестрой им полезней будет. Поэтому я пришла просить вас — возьмите меня, и я буду ухаживать за вашей больной и все по хозяйству делать».

Я ей вполне посочувствовала, поняла ее внутреннее состояние! Она перешла к нам. Дети сначала, конечно, поплакали. А со стороны было одно осуждение, говорили: «Вот так мать».

Матушка Ирина тщательно ухаживала за больной, готовила нам обед и всегда первая становилась на правило. Приятно было видеть такую горячность в служении Господу.

Дети скоро успокоились и поняли намерение матери облегчить и им и ей монашеский подвиг.

Я уже говорила, какая у нее была симпатичная наружность, между тем родители ее были простые крестьяне, только жившие в городе и имевшие участок земли, а ее муж был чиновник почтамта. Но у него была громкая польская фамилия. Эта фамилия и послужила причиной того, что за ней пришли на квартиру. Не найдя ее там, начали переписывать всех.

Сестры наперебой подходили и записывались; только одна уклонилась, чтобы сообщить обо всем м. Ирине. После записи пошел обыск. Открыли громадную коробку, где лежали все восемь камилавок. Занялись этим, а затем мануфактурой: нам было заказано несколько одеял, и весь материал лежал пока не сшитый.

В этой суете пришедшие забыли о своей главной цели — м. Ирине. Всех записанных повели в тюрьму. Там дети плакали и говорили, что хотят к матери. Их не стали держать и на другой же день сказали: «Вот перемойте полы и отправляйтесь к матери, только сейчас же уезжайте отсюда вместе с ней, чтобы вас здесь не было».

Матушка Ирина с одной из сестер (уклонившейся) стали укладывать вещи и, главное, чудотворный образ. Я их проводила на вокзал, и они уехали. Как все вышло промыслительно! Каким чудом мать не была взята, могла уложиться и взять детей на родину!

Теперь уже нам было видно, что дело идет к концу и что скоро, вероятно, всех нас возьмут. Поэтому я поспешила с отправкой ссыльным некоторых вещей. Встаю утром, а м. Анисья говорит: «Если вас, матушка, возьмут, то и мне уже не жить. А если бы вы наняли комнату в Белеве, мы бы туда переехали. Туда я могу, потому что отец приехал бы на лошади и поехали бы на телеге».

Я сразу согласилась и, даже не переодеваясь, в стоптанных туфлях, только захватив кофту, поспешила на вокзал, так как скоро должен был отходить поезд, а Поля осталась с больной.

Это было 27 августа. В Белеве я направилась прямо в единоверческую церковь. Там в сторожке жила целая группа сестер, которые часто приезжали к нам, когда в Козельске был батюшка Никон. Они сочувственно встретили меня и пообещали, что квартира найдется, можно переезжать, а пока побыть у них.

Кроме большой сторожки, где они все жили, у них было еще помещение. Церковь была двухъярусная. Служба летом у них проходила наверху: там напротив церковных дверей было большое помещение, где обыкновенно принимали архиерея. Здесь меня и поместили.

Возвращаться домой меня не отпускали, а советовали пробыть еще день, чтобы на праздник Усекновения Главы Иоанна Крестителя приобщиться Св. Тайн. Я согласилась; тем более, что так удобно было приготовиться в этом уединенном помещении.

При этой церкви, кроме единоверческого священника, жил еще иеромонах с Афона. С вечера он меня поисповедовал, и в день праздника я приобщилась Св. Тайн.

До обедни в храм пришла моя племянница Женя. Оказывается, накануне она приехала к нам в Козельск, чтобы провести с нами несколько дней отпуска. Не застав меня там, она решила поехать в Белев, чтобы оттуда вместе ехать домой. Она была такая радостная, довольная. Но вот днем из Козельска приходит телеграмма, что меня ждут; конечно, я все поняла. Мы с Женечкой поехали вместе, так как в Сухиничи, где она в то время работала, надо ехать через Козельск. Поезд остановился в Козельске. Я попрощалась с Женечкой, оставив ее на площадке вагона, а сама пошла по платформе. Здесь ко мне сразу подошли двое в военной форме. Как я потом узнала, Женя с площадки увидела это и соскочила, чтобы побежать за мной, но один конвойный сказал ей тихо: «Садитесь скорее обратно, она поедет в Сухиничи этим же поездом, и она успела вскочить обратно. А в Сухиничах она увидела, как к поезду подъехала легковая машина и меня увезли. В вагонах было душно, накурено, а я еще никак не могла оправиться после болезни и часто чувствовала дурноту.

Наконец, мы приехали; меня пересадили в автомобиль, я с кем-то рядом, мы молчали. Была уже глубокая ночь, накрапывал дождь. Я как будто и не волновалась; довольна была, что так вышло, т.е. что я успела подготовиться св. причастием.

Автомобиль подъехал, мы куда-то вошли, с шумом начали запирать двери. В это время я как будто дрогнула — что-то будет дальше? Меня впустили, и сразу меня обступили все наши сестры, которые жили с м. Ириной и с нами прежде, и еще некоторые. Меня стали обнимать, целовать, весело все заговорили. А мой провожатый в недоумении стоял и смотрел на эту картину. Помню, сказал что-то ласковое и ушел, заперев нас.

Здесь были только дощатые нары, которые занимали всю стену. В головах было сделано возглавие тоже из досок. Мне дали лучшее место на самом краю, и кто-то из сестер даже уступил мне свою подушечку-думочку. Мы всё говорили и не могли наговориться.

Прошло немного времени с тех пор, как их взяли, но сестрам казалось, что это целая вечность, что за это время могло произойти много перемен: они расспрашивали обо всех. Сестра Мариамна (родная сестра Ирины) была очень обрадована, что я проводила на родину м. Ирину с дочерьми.

Оказывается, здесь мы были еще в ГПУ. Необходимые книги для чтения правил сестры каким-то образом получили, и здесь можно было исполнять все правила. Но враг рода человеческого во всякий момент вносит свое зло. Вот и здесь, казалось бы, как хорошо – только своя семья, все нужное есть, можно исполнять; никто не мешает, тишина… Как полагается и как говорят старцы, когда несколько человек соберется, то хорошо, когда они все участвуют в молитве.

Читала здесь одна — Катя Толстая, и я предложила: хорошо, если бы и другие принимали участие. Та расстроилась и бранила меня сестрам. Мне было тяжело. А кроме того у меня прорвалось: «Мать Мариамна была у нас хозяйкой, когда мы жили вместе. Мать Мариамна, вы и теперь ведите порядок, т.е. смотрите время, когда чай, когда обед — приятнее так будет» (а не то что вразброд). И Кате показалось обидным, что я ее называю просто Катенька, а Мариамну «мать». Между тем, я к ней всегда очень хорошо относилась, и, зная ее совсем молоденькой, так называла. Она в Козельске жила далеко от нас, но часто приходила к нам, когда у нас собирались сестры.

Такое недовольство было, конечно, некоторой тенью в нашей жизни. Но, видно, без этого нельзя, слишком хорошо бы нам было.

В хорошую погоду нас выпускали погулять во двор, в разное время с соседними номерами.

Так мы пробыли до Воздвижения Честного Креста. К Кате часто приезжала живущая с ней сестра. Ко мне иногда приезжала Поля: спросить, что мне надо.

В день Воздвижения после обеда нам объявили, что мы переводимся в тюрьму. Нас выпустили в коридор и заключенных из соседней камеры тоже. Почему-то мы не сразу пошли, а чего-то ожидали. Рядом со мной оказался заведующий школами, интеллигентный человек. Он о чем-то спросил меня, и я ему ответила, что чувствую себя здесь неплохо; мне даже кажется, что за нами признают некоторое Человеческое достоинство, сравнительно с прежней нашей жизнью. «Вот-вот, и мне так кажется».

Сейчас же нас повели. Из нашей группы по нескольку человек разместили в разных камерах. Там были такие же нары, но людей очень много и очень тесно. Лечь можно было только боком, а чтобы повернуться — встанешь, завернешься одеялом и опять боком ляжешь. Мне дали опять место с краю, значит, у меня с одной стороны только доски. Конечно, это лучше. Но, к сожалению, из-за перегородки вылезает масса клопов и ночью спать почти нельзя. Когда прислали еще нескольких, то им пришлось лечь под нарами.

Наши окна с решетками выходили на юг. Погода стояла теплая, и у нас было душно. Отверстие в двери (волчок) мы открывали всегда, когда знали, что пойдут из камер: в это время мы надеялись увидеть своих батюшек (и всегда виделись). Быстро можно было кое-что и спросить. Помню, о. Викентий, в утешение мне, бросил записочку: несколько выписок — слова подвижников XIX века.

Здесь нельзя было читать правило: много посторонних людей; можно было только по четкам читать Иисусову молитву, и потому я просила о. Викентия написать мне число молитв за разные правила. И в следующий раз он передал мне записочку с ответом.

Кто-то сказал, что о. Викентий и о. Макарий по своему желанию поместились под нарами. Вероятно, чтобы не расставаться. Но их там часто беспокоили крысы…

Здесь нас тоже выпускали в известные часы, чтобы мы, женщины, были одни. Предложили нам ходить на кухню чистить картофель. Это было большое утешение в нашей тюремной жизни. Но, к сожалению, я так ослабела, что и такая работа была мне не под силу. К октябрьским праздникам нам принесли ленточки, чтобы делать бантики и флажки. Попробовала я сесть и взяться за них; сделала немного, но так ослабела, сердцу сделалось нехорошо, и пришлось лечь. Сил совсем не было: когда мы все шли в уборную, то приходилось держаться за стенку.

Я еще не оправилась после той тяжелой болезни. Еще в Козельске, когда я поправлялась, ко мне пришла врач (племянница владыки Михея) и послушала мой пульс: было около 150 или больше, но было, что она не надеялась больше увидеть меня живой.

В приемные дни к нам сюда приезжали. Ко мне — или Поля, сестра Маня. А если сами не приедут, то передадут записочку. Против наших ворот, как только начались дожди, — грязь невылазная. В приемные дни с самого раннего утра сестры стоят в грязи под дождем, ожидая очереди. И так больно-больно сделается сердцу, слезы невольно льются: ведь знаешь, каково им, бедным, так стоять, все батюшки взяты еще до нас, они здесь помещаются, и к ним приезжают. Некоторые даже добились свиданий.

Во время обеда нас по очереди выпускали из камер брать в миску обед. Женщины, которые приносят котел, говорят нам, есть там мясо; если нет, то мы берем. За кипятком для чая ходят два человека из наших же, приносят ведро кипятку, а мы уже здесь разливаем по частям.

В праздники предлагали нам идти в зал (смотреть кино или слушать пение), но из монашествующих, конечно, никто не ходил.

Приходил следователь, и нас поодиночке вызывали к нему. Когда я вошла, он сам сел и предложил сесть около него. Стал читать, в чем я обвиняюсь: в агитации молодых девушек, привлечении к монашеству и организации общины. И стал еще читать, что мать жалуется: вы ее дочь привлекли к монашеству, совершенно отняли от нее. Прочел и остановился. А я в это время думала: так, видно, Богу угодно, нам всем пострадать, и мне не хотелось больше говорить.

Но следователь ласковым, хорошим тоном сказал: «А сами вы расскажете, как это было?» И я по возможности кратко рассказала, что мать попросила меня принять ее больную дочь, которая не выносила шума, а у них квартиранты все молодежь.

«Но это дело совсем другое, и вашей вины здесь никакой нет. Но почему именно к вам приезжало так много молодежи?»

«Да потому, что я держу себя как-то так, что в нашем доме не чувствовалось, кто — старший, и останавливающиеся чувствовали себя свободно». Говорила я с ним вполне искренно. А насчет агитации сказала: «Я избегала всяких знакомств, и мы вели жизнь самую уединенную».

«Да я знаю, знаю хорошо вашу жизнь. Вас можно обвинить только в немой агитации. Вас там знают и уважают. Вот врач — верующая, в этом безмолвная агитация». Все это он говорил успокоительным, дружелюбным тоном. И, как ни странно в данном положении, даже расположил меня к себе.

Через некоторое время нас опять вызвали к следователю. На этот раз он еще более дружелюбно заговорил со мной. Я как будто не волновалась, но когда пришлось что-то подписывать, рука у меня дрожала. Он начал меня успокаивать: «Вины у вас никакой нет. Скорее всего, вас освободят или дадут какую-нибудь ссылку в недалекое место. Лишь бы вы уехали отсюда, где вас уважают и так вам доверяют». Затем он заговорил мягким и нерешительным тоном: «Если бы вам… немного… (чувствовалось, что он подыскивает необидные выражения) изменить внешность..» — и остановился, глядя на меня.

«Я уже на краю гроба, могу ли я менять свои убеждения?» И он больше не сказал ни слова относительно этого.

«Вот говорят, — спросила я потом, — что нас повезут в Смоленскую тюрьму, и для этого мы уже ходили отпечатывать свои пальцы. Если у меня нет вины, зачем же везти туда? Мне это надо знать, чтобы распорядиться насчет жизни моей больной?»

«Это для того, чтобы отменить какую-либо вину», — ответил он. «Какой странный, откровенный разговор получился у нас, — подумала я, — следователь от души сочувствует мне». Мы попрощались.

В приемный день приезжал кто-то из моих: или Поля, или сестра Мария. Они мне передали завязанный в салфетку горшок каши и записку. В записке было: «Посылаем кашу: просим горшок освободить сейчас же и прислать его». Открыла я горшок, полный каши, которая по краям прилипла, и стала быстро опоражнивать горшок. На дне, под жестяной крышечкой, в непромокаемой бумажке была записка. Маня спрашивает: «Кого благословите остаться при м. Анисье — мне или Поле?» Я написала: «Поле». Эту записку вложила в рубчик салфетки и отдала обратно.

Так я подумала: м. Анисья откровеннее и ближе к Поле, мы все время с Полей жили. Поля может и постирать, и выкупать ее, а сестра Мария к физическим работам не привыкла, и как еще ее мать посмотрит.

Пошли слухи, что скоро нас отправят. Написала, чтобы мне в чемодане прислали нужные вещи и теплое пальто к зиме. На Казанскую нас отправили. Вещи положили на подводу, а мы пошли пешком посреди улицы; по обеим сторонам — конвойные на лошадях и пешие с ружьями. Я не поспевала за идущими; конвойный несколько раз ударил меня тихонько ружьем, но поняв, что это ничего не дает, взял под руку, помогая мне идти скорее. Народ во множестве шел за нами и рядом (в их числе — моя племянница Женя), поэтому верховым конвойным приходилось отгонять людей.

Когда нас ввели в вагоны, многие из народа просили нам кое-что передать. Всем отказывали. Смотрю, вдруг мне подают сверток со сладким пирогом: я поняла, что это, верно, Женечка прислала, так как таким пирогом угощала меня когда-то Вера Сергеевна.

Теснота была невозможная: на скамейке, где обыкновенно помещаются три человека, нас сидело пять. Наверху тоже набито полным-полно. Дышать было трудно. Как мы ехали и вообразить невозможно!

Среди ночи объявили, что пойман какой-то преступник, очень известный, со своей шайкой, и их всех хотят поместить к нам. Мы стали кричать, что совсем изнемогаем от духоты и что все проходы: заняты. После долгих переговоров их оставили на той станции.

Рано утром прибыли в Смоленск. Грязь страшная, моросил дождь. Конвойные отделили, кто должен идти, а меня оставили, зная по опыту из прошлого раза, что я за ними не поспею, а идти здесь очень далеко. Оставили меня при вещах, которые громадной кучей лежали на платформе. Мне сделалось страшно: лучше бы как-нибудь идти. Наконец, после долгого ожидания, прибыло несколько подвод. Наложили вещи. Их было так много, едва уложили, высоко-высоко, и говорят: «Влезай наверх». Что делать? Я не в силах. Возница помог мне, было так страшно.

Когда влез кучер, стала держаться за него. Ехать пришлось долго. Разговорились, оказалось, что он очень молодой, тоже арестант, но уже испытанный, и ему поручаются дела.

«А за что же ты сидишь в тюрьме?»

«За убийство».

«Такой молодой, симпатичный», — подумала я. (Он потом рассказал мне про свое дело, но я уже забыла.)

Когда я приехала, наших уже разместили. В приемной комнате, где меня осматривали, я попросила тюремщицу (уже немолодую добрую на вид женщину), чтобы она определила меня в камеру, где монашки, где наши.

«Конечно, конечно», — сказала она. Видно, добрая женщина. Она спросила, есть ли у меня образ. Я сказала, что есть на цепочке. «Но это ничего, а если есть отдельно, то положите в чемодан, и он будет здесь храниться в кладовой». У меня было карманное Евангелие, и она попросила тоже положить его в чемодан.

Действительно, она привела меня в камеру, где было много наших. Скоро мы все перезнакомились. Нашлись сочувствующие, которые сразу же сказали, что мне, как более старой, надо уступить отдельную кровать — топчан. Большинство помещалось на дощатых кроватях, но на двойных.

Несколько человек было наших — Мариамна и ее двоюродная сестра Анна. Я очень им обрадовалась. И еще: симпатичная акушерка, молодая девушка Людмила и Мария, сестра милосердия из Смоленской больницы. Много интеллигентных: среди них Ирочка, самая молоденькая, учительница. Все они с такой любовью относились ко мне. Помню, что раз в неделю несколько человек отпускали в баню постирать белье, и они наперебой предлагали мне постирать мое. Спаси их, Господи! А то у самой недостало бы сил.

Раз в неделю была уборка камеры, чистили кровати от клопов. И ежедневные разные дела: принести кипяток, вдвоем вынести в уборную. Для всех этих работ было составлено расписание: написаны фамилии, кому что делать, но мою фамилию ни за что не хотели вписать. Всё делали и за себя, и за меня.

Кому не было передачи, трудно было. Сколько-то времени прошло так, и вдруг в один из приемных дней подают мне большой батон белого хлеба, сахару, бутылку молока и жестянку халвы. Это было для меня большое благодеяние, я подкрепилась.

Через неделю или больше я опять получила такую же посылку. Хотелось мне знать, кто же мой благодетель. Случайно, какая-то из находившихся здесь монашек сказала мне, что это передача от одной монахини из Смоленского монастыря и назвала ее имя. Тогда я вспомнила, что двадцать лет тому назад мне пришлось быть в Смоленском монастыре: там я осматривала сестру этой монахини и советовала операцию, которую и пришлось сделать. И вот, она вспомнила обо мне. Как трогательно было это для меня! Я от умиления плакала.

Вскоре пришла к нам одна особа, настоящая красавица. Она тоже заключенная, но заведует одеяльной мастерской и предлагает работать у нее. Тихо и слегка высказала, что ей хотелось бы монашек. Целый день сидеть в камере трудно, часто многие курят или говорят неподходящее, а есть такие, которые дурачатся, шумят.

Я сказала, что я неопытная, но мне хотелось бы. «Ничего, — сказала она, -записывайтесь». Шить одеяла там было не трудно, были все удобства. Некоторые только рисовали: это делала, большей частью, сама красавица. Другие настилали вату, наметывали подкладку и растягивали на пяльцы. Наше дело было только шить.

Я думала — мне дадут сначала какое-нибудь простенькое одеяло, а меня сразу посадили за атласное. Шила я, конечно, медленнее, чем опытные, но все одобряли и говорили — хорошо… Приятно было — мы сидели там в тишине.

Заведующая наша в какой-либо праздник или субботу тихонько скажет кому-нибудь из нас: «Не спешите уходить». Все поднимутся, убегут, а мы останемся, и она скажет: «Можете здесь помолиться». Помещение громадное. Она сама оставалась в передней за сторожа. И вот, у нас читается или поется акафист и другие песнопения, а книги наши хранятся у нее в шкафу.

Какая это удивительная женщина! Величественная и с удивительно красивыми чертами лица, на голове у нее закручен тюрбан белого шелка; напоминает восточных людей — истинная красавица! (не очень молодая, у нее уже двое детей, младший — мальчик лет семи. Она была замужем за инженером, который работал в Смоленске. Муж и дети в приемные дни иногда приходили ее навестить.

Помнится, она имела какое-то отношение к поэту Блоку, вероятно родственница его, точно не помню. Она была верующая, но своеобразно. У нее было много мудрований. Она принадлежала к теософам[258]. Рассказывала, что на Пасху, когда она видела, что все боятся принять священника, она, несмотря на то, что она не такая православная и что рядом с ними живет начальство, пригласила священника к себе. И нам она сочувствует, хотя сама была другого верования. Как-то ничего не боялась, предлагала хранить Евангелие (у кого есть) и духовные книги. И такие молитвенные собрания смело устраивала у себя. А при разговоре с начальством часто позволяла себе многое. Ее впечатляющая наружность невольно действовала на людей, и ей многое прощалось, чего не потерпели бы от других. Имя кажется, было Ольга, а отчество и фамилию совсем забыла.

К нам она была очень добра и доставляла нам большое утешение. Только в разговор о ее мудреных верованиях я не входила. Поговорит с ней, бывало, акушерка Людмила и расскажет мне. Мы иногда брали с Людмилой одно одеяло и шили с двух сторон, при этом могли и поговорить.

Тем, кто ходил на работу, давали больше хлеба: можно было поделиться с теми, которым не разрешалось выходить из камеры. Многих вызывали и увозили на допрос, преимущественно ночью. Вот и мы поначалу боялись, как заскрипит дверь ночью. Вот сейчас нас отправят на допрос… Но время шло, а нас никто не спрашивал и не трогал до самого конца. Верно, заглазно написали. Страшно было, когда слух пронесется, что сейчас отправят большую партию в ссылку.

Ввиду этого наша красавица раздала нам по большому куску ваты, чтобы сшить наколенники. У меня самой одеяла не было, так что этот кусок ваты я наложила на свое холстинное покрывало. Видя, что я настегиваю вату, некоторые дали мне свои куски, и у меня получилось одеяло: хотя и тоненькое, но все же было хорошо. Я им была очень благодарна.

Неожиданно приехала племянница Женечка. Она вошла в тюремный двор, но прием уже оканчивался, и когда ей отказали, она начала плакать и сквозь слезы стала говорить, что ей непременно надо видеть меня. Измученный вид ее и горькие слезы тронули, вероятно, начальника тюрьмы, и он уже ласковым голосом сказал: «Ну идите, вас пустят».

Обыкновенно свидания были через решетку, а меня провели в комнату, где нам поставили два стула и мы с ней могли поговорить свободно, без стражи. Приезд Женечки был для меня большим утешением.

Приезжала ко мне потом и сестра М. Она привезла пятьдесят рублей (вырученные за мои хирургические инструменты), но так как я была за решеткой и нас разделял довольно широкий проход, то ей невозможно было передать их мне. Она только намекнула, а сделать ничего не могла.

Но здесь помогла мне одна из заключенных — комсомолка. Ее иногда назначали в помощь надзирательнице, и она имела доступ к внешним воротам. Узнав о моем огорчении, она сейчас же побежала к воротам и еще застала там сестру Марию, которая не спешила уходить, так как не знала, как ей поступить. Вот здесь-то и пришла моя посланница, которой она и передала деньги. Но сама сестра Мария все же беспокоилась, дошли ли они до меня, так как пришлось отдать незнакомой и поверить на слово. Я ей написала, что все в порядке.

Грустно было смотреть на тюремный двор, где за внутренней стеной нам виднелось до третьего этажа красное здание. Его называли «американкой». (И теперь, после стольких лет, при этом слове у меня содрогается сердце.) Это была строгая одиночная тюрьма. Некоторые побывали там и знают, как тяжело, когда не видишь ни одного человеческого лица. Ирочка, всегда грустная, часто становилась на подоконник и смотрела на огоньки в окнах «американки». Там был заключен ее муж, с которым она прожила только два месяца, и вот, пришлось разлучиться, чтобы на этом свете больше не увидеться…

У меня были рукописные утренние и вечерние молитвы и, подготавливаясь к предполагаемому скорому нашему отъезду, я переписывала молитвы для тех, кто останется и кто просил меня об этом. Прожили мы здесь до 22 декабря (день памяти св. Анастасии Узорешительницы). После обеда наша надзирательница приходит к нам и с радостью сообщает мне, что я освобождена сегодня, можно с вещами идти в контору. Но так как я сама не могу донести вещей, то она даже разрешила двум заключенным помочь мне нести. Все окружающие так радовались за меня.

Надзирательница сказала, что из соседней камеры отпускается м. София С, и мы в конторе сойдемся. Еще надзирательница, выдавая мне вещи в кладовой, тихо сказала: «Если вам негде переночевать, возьмите адрес моей тети». Я взяла и поблагодарила ее.

Пока мы сидели у ворот в конторе и ожидали завершения некоторых формальностей, по камерам уже было объявлено об отправке большого этапа в ссылку: в него вошли и наши батюшки, и сестры. Только трое из них: отцы Макарий, Феодот и Мелетий, с вещами на плечах, были пропущены через ворота у нас на глазах. Они отправлялись в свободную ссылку в Архангельск.

Пока мы ждали, на площадке перед конторой строился Большая часть из них были мужчины, только в конце стояли женщины; мы узнали наших по их длинным монашеским одеждам. Конвойные строго кричали на них при всякой попытке повернуться выступить немного из линии рядов. Кричали, что без всяких разговоров будут стрелять. Потом скомандовали, и ряды двинулись ротам.

Из полуоткрытой двери конторы мы смотрели, — в глазах стояли слезы, — как большими шагами (им надо было поспеть за мужчинами) в своей длинной одежде проходили монашки.

По уходе этапа нам выдали бумажки и сказали, что мы можем идти за ворота. Но у нас были неподъемные вещи. Нашелся добрый человек, позвал извозчика. Мы могли поехать по адресу, данному надзирательницей, но м. София предложила мне отправиться к знакомым монашкам. Было уже совсем темно.

Переночевали у монашек и пошли к ранней обедне. Служил владыка Серафим. Узнав про Шамординский монастырь, он был рад потому что всегда с любовью относился к этому монастырю и был там не раз. Он был рад и за нас, что мы отпущены на свободу.

В этот раз впервые совершал диаконское служение только что рукоположенный наш козельский о. Гермоген. Не раз он нам благодетельствовал, когда мы жили в Козельске: привозил со своего хутора солому для тюфяков. И он тоже был рад за нас.

После службы мы не сразу поехали, а решили зайти в ГПУ, где было написано в наших отпускных бумажках. Долго мы там стоя в ожидании около окошечка: что-то долго справлялись о нас. Наконец, вынесли бумаги, в которых было сказано, что к 1 января мы должны быть на месте свободной ссылки в г. Архангельске и там немедленно отметиться.

Это нас удивило и, конечно, огорчило, но не очень сильно. Ведь мы и раньше все время жили под угрозой того, что куда-то придется уехать. Мы только попросили разрешения заехать домой за вещами. На это нам сказали, что заехать можно, лишь бы к сроку поспеть.

Этот день мы пробыли в Смоленске, так как м. София вспомнила, что не смогла забрать свои книги из шкафа Ольги-красавицы. В эти часы мастерская была уже закрыта. А теперь она пошла за ними.

24-го рано утром мы сели в вагон. Мимо нас быстро прошла Катя Толстая, не взглянув на нас. Но в следующем отделении свободных мест не было, и ей пришлось возвратиться в наше. Видно было, что ей не хотелось встречаться с нами. Она неохотно отвечала, даже в голосе слышалось раздражение. Одета она была по-светски: хорошее цветное платье и шапочка. Ехала домой. Вот про какую перемену внешности говорил мне следователь.

При первой возможности Катя отошла от нас и села на другое, дальнее место. После этого мы с ней никогда не встречались, я только слышала, что она поселилась там же, где жила прежде.

Сестры наши — м. Анисья, сестра Поля и Маня — встретили меня с невыразимой радостью. Им было уже сообщено, что нас освободили совсем. Вероятно, м. София в первый же день им написала. И как же теперь было тяжело разочаровывать больную м. Анисью! Она повернулась к стене и от скорби ничего не говорила.

Надо было приготовиться, чтобы причаститься в первый день Рождества. Нерадостным был наш приезд домой. Ходить никуда не пришлось, так как времени не было: надо было собираться. Пришла попрощаться м. казначея.

Вещей я брала много: все необходимые и все любимые духовные книги. Крест с подставкой. Набрала багажа, как ни у кого. По примеру наших раньше сосланных (они переехали в одно место и там жили до конца ссылки), я взяла и тяжелые книги. Тем более, что, когда нам в ГПУ давали путевые бумажки, я спросила, какие брать вещи, и они ответили: «Все, которые вам нужны».

Сестры приходили к нам попрощаться, и каждая сколько-нибудь сунула мне в руку: так собралось восемьдесят рублей; значит, я обеспечена на проезд, и на первое время хватит.

С м. Анисьей мы прощались навсегда… Спешили с отъездом, чтобы поспеть в срок. Сестра Поля проводила нас с м. Софией до вокзала. В Москве была пересадка, а оттуда уже до Архангельска. Вещи сдали прямо до Архангельска.

[213] Мф. 12, 31-32. Мк. 3, 28-29. Лк. 12, 10.

[214] Мф. 7,7. Лк. 11,9.

[215] Мф. 15,22-28. Мк. 7,25-30.

[216] Мф. 11,25. Лк. 10,21.

[217] Пс. 50, 19.

[218] Помянник о живых (утренние молитвы); ср. Пс. 2, 1.

[219] См.: Еп. Игнатий (Брянчанинов). Сочинения... Т. 2. Аскетические опыты. СПб, 1882, с. 77-108.

[220] Мф. 16,26. Мк. 8, 36.

[221] См. Поселянин Е. Иеросхимонах Парфений. Жизнь его, изречения и ежедневная молитва. М., 1898, с. 15.

[222] 2 Тим. 4, 7.

[223] Пс. 24,9.

[224] Парафраз стихир на «Господи, воззвах» из службы сорока мученикам, в Севастийском озере мучившимся (память 9 марта).

[225] Лк. 21,19.

[226] Мф. 8, 23-27. Мк. 4, 35-41. Лк. 8, 22-25.

[227] Ср. Мф. 24, 15-19. Мк. 13, 14-18. Лк. 21, 20-21.

[228] Пс. 120, 1.

[229] Мф. 6, 2.

[230] Слова прп. Ефрема Сирина, которые любил повторять прп.Амвросий Оптинский (см. Монахиня Мария (Добромыслова). Жизнеописание оптинского старца Никона. Козельск, 1996, с. 7).

[231] Св. мч. Трифон (ум. в 250 г.) — уроженец Фригии. Имел дар исцелений, которым пользовался для обращения в христианство язычников. Был подвергнут тяжким пыткам и казнен языческим правителем восточной провинции Акилином. Память 1 февраля.

[232] Трифон (Туркестанов, 1861-1934) — с 1901 г. епископ Дмитровский, викарий Московской епархии, с 1916 г. находился на покое. С 1923 г. — архиепископ, с 1931 — митрополит. См. о нем: Афанасьев В. Пустынник на миру // ж. «Литературная учеба», 1995 кн. 1, с. 132-191.

[233] Пс. 138, 15.

[234] Пс. 107, 3.

[235] Мф. 5, 48.

[236] См. Деян. 20, 7-12.

[237] Пс. 36, 31.

[238] Мф. 11,12.

[239] См.: Откровенные рассказы странника духовному своему отцу. М., 1992, с. 84-85.

[240] Мф. 5, 3-11.

[241] Иеромонах Макарий (Чельцов) — в Оптиной пустыни до ее закрытия был старшим рухольным. После ссылки жил в г. Белеве Тульской области, где и скончался в 1939 г.

[242] Схимонахиня Августа (в миру Лидия Васильевна Защук, 1871-1938) -духовная дочь прп. Нектария. Петербургская журналистка; после закрытия Оптиной пустыни организовала здесь музей, которым заведовала по благословению прп. Нектария. Незадолго до кончины прп. Анатолия (Потапова) приняла от него постриг в схиму с именем Августа. Арестована в декабре 1937 г. в Белеве вместе с последним оптинским настоятелем свщмч. Исаакием (Бобриковым). После двухнедельных пыток они были расстреляны 8 января 1938 г. (н. ст.) См. о ней: Цветочки Оптиной пустыни.... / Сост. С. Фомин. М., 1995, с. 165.

[243] Пс. 102,5.

[244] 1 Кор. 3, 16.

[245] Сергий (Страгородский, 1867-1944) — с 1901 по 1920 гг. управлял Ямбургской, затем Финляндской (с 1905 г.), Владимирской и Шуйской (с августа 1917 г.) епархиями. 28 ноября 1917 г. возведен в сан митрополита. В 1920 г. уклонился в обновленчество, в 1924 принес покаяние Патриарху Тихону. В том же году был назначен митрополитом Нижегородским, в 1926 г. был арестован, в марте 1927 освобожден. С декабря 1925 г. — Заместитель Патриаршего Местоблюстителя. 29 июля 1927 г. подписал знаменитую Декларацию (о которой здесь и идет речь), заявлявшую о лояльности Церкви к существующей власти. С 1934 г. -Блаженнейший митрополит Московский и Коломенский. С 1 января 1937 г. — Местоблюститель Патриаршего Престола. 8 октября 1943 г. избран Патриархом Московским и всея Руси. См. о нем: «Журнал Московской Патриархии», 1994 № 5.

[246] Ср.: «В 1927 г. большое смущение среди православного духовенства вызвало воззвание к Православной Церкви местоблюстителя Патриаршего, митрополита Сергия. В особенности смущал всех призыв молитвенно поминать в церкви во время богослужения «всех, иже во власти суть». Было много споров по этому вопросу. Старшая братия оптинская во главе с о. архимандритом Исаакием, хотя и с тугой сердечной, благоразумно предусмотрели подчиниться воззванию митрополита Сергия, как главе Церкви на земле Русской, за святое послушание. Лишь немногие из них, можно сказать, единицы, откололись от единства и остались при своем мнении. Козельское духовенство последовало примеру оптинцев» // Монахиня Мария (Добромыслова). Жизнеописание оптинского старца Никона. Козельск, 1996, с. 279-280.

[247] Анастасия Бобкова (впоследствии схимонахиня Анастасия, ум. в 1978 г.) — младшая сестра Ирины Бобковой (см. примеч. 249), келейница иеродиакона Кирилла (Зленко). После закрытия Оптиной пустыни жила в Козельске, где была арестована в июне 1927 г. вместе с прп. Никоном и иеродиаконом Кириллом (Зленко), с которым находилась в ссылке в Кзыл-Орде, а затем сопровождала его в Белев и Козлов. После смерти о. Кирилла вернулась в Гомель; в середине 1930-х гг. приняла постриг с именем Анимаиса, а в 1977 г. схиму.

[248] Инок Агапит (в миру Михаил Михайлович Таубе) — из протестантской семьи, получил университетское образование. После открытия в Оптиной музея заведовал бывшей монастырской библиотекой. Неизвестно когда и кем был пострижен в мантию с именем Агапит. Духовный сын о. Досифея (Чучурюкина). Впервые арестован в 1923 г., затем — в 1927 (вместе с прп. Никоном), после ареста, надев монашескую одежду, больше ее не снимал. В 1928 г. сослан на Соловки, в июне 1930 г. вместе с прп. Никоном прибыл на «вольную ссылку» в Архангельскую область. Здесь до января 1931 г. жил в деревне Нижнее Ладино. После ссылки жил в Орле, где скончался от рака языка в 1933 г. См. о нем: Соль земли / Составитель С. Фомин. М., 1998, с. 300-303.

[249] Ирина Бобкова (впоследствии схимонахиня Серафима, 1885-1990) — в то время рясофорная послушница Шамординского монастыря, после закрытия которого некоторое время жила на родине, в Гомеле. Пострижена в мантию с именем Серафима (1942), затем в схиму с тем же именем (1977). В 1990 г. вернулась в Шамордино после открытия там вновь женского монастыря, здесь скончалась и погребена. См. о ней: Ильинская А. Страницы жизни шамординской схимонахини Серафимы // ж. «Литературная учеба», 1994 кн. 4, с. 4-100.

[250] См.: Преподобный Никон Оптинский: жизнеописание и духовные I поучения. М., 1998, с. 523-605.

[251] Иеромонах Досифей (Чучурюкин) — родился в Орловской губернии. Находился под духовным руководством старца Анатолия (Зерцалова), а затем архим. Агапита (Беловидова). В монастыре исполнял послушание фельдшера. После отъезда о. Нектария в село Холмищи стал братским духовником. В 1929 г. был арестован, сослан в Сибирь. После ссылки жил в Орле, в 1937 г. был снова арестован, на этом сведения о нем обрываются.

[252] Архимандрит Аркадий (в миру Никандр Архипович Перепечко, 1900-1937) — в 1925 г. пострижен в монашество епископом Гомельским Тихоном (см. о нем след. примеч.), рукоположен в иеромонаха, был келейником владыки Тихона. В1928 г. арестован, до 1934 г. отбывал ссылку в Казахстане. В августе 1937 г. арестован вместе с владыкой Тихоном, расстрелян в ноябре 1937 г. См. о нем: Крест на Красном обрыве. М., 1996, с. 131-136.

[253] Тихон (Шарапов, 1885-1937) — в 1925 г. хиротонисан во епископа Гомельского, с декабря того же года находился в заключении. В июле 1936 г. назначен епикопом Алма-Атинским, в управление вступил в январе. В октябре 1937 г. снова арестован и в ноябре расстрелян.

[254] Матушка Александра (Траковская, ум. в 1942 г.) — последняя перед закрытием (20 сентября 1927 г. н. ст.) наместница Серафимо-Дивеевского монастыря.

[255] Энгелъгардт София Александровна — духовная дочь прп. Нектария, прихожанка храма свт. Николая на Маросейке. Протоиерей Сергий Мечев (1892-1941) — сын известного московского старца о. Алексия Мечева, после смерти отца был настоятелем храма свт. Николая на Маросейке. Расстрелян 6 ноября.

[256] Прп. Севастиан Карагандинский (в миру Стефан Васильевич Фомин, 1884-1966)-родился в селе Космодемьянске, рано потерял родителей. В 1909 г. поступил в Оптину пустынь. Был келейником старца Иосифа, после его смерти в 1911 г. — келейником и духовным сыном старца Нектария. В 1917 г. принял постриг в мантию, в 1923 г. за два месяца до закрытия монастыря был рукоположен в иеродьякона, жил в Козельске, в 1927 г. был рукоположен в иеромонаха. С 1928 по 1933 год служил в г. Козлове. В 1933 г. был арестован, в 1934 г. отправлен в Карагандинский лагерь, в поселок Долинка. В 1939 г. освободился, но не захотел вернуться на родину и остался в Караганде. В 1955 г. после многолетних просьб в селе Большая Михайловка была зарегестрирована православная община во главе с о. Севастианом. и тогда же открыта церковь в честь Рождества Пресвятой Богородицы, в которой старец служил до самой кончины. В 1957 г. он был возведен в сан архимандрита. Старец обладал многими духовными дарами, был прозорлив, по его молитвам совершались исцеления и другие чудеса. Канонизирован в 1997 г. См. о нем: Карагандинский старец преподобный Севастиан. М., 1997.

[257] Монахиня Мария (в миру Мария Семеновна Добромыслова, 1900-1986) — духовная дочь прп. Никона Оптинского. Родилась в Козельске в семье священника. После закрытия Оптиной пустыни, работала в созданном здесь музее в должности заместителя директора (до 1927 г.), затем в организованном на месте скита детском доме воспитательницей. Вскоре после переезда в Калугу приняла тайный постриг. В 1939 г. получила инвалидность, до 1956 г. работала в скульптурном цехе калужской фабрики, затем получила инвалидность второй степени пожизненно и больше нигде не работала. В 1960-е годы написала цветные портреты всех оптинских старцев, собственноручно переписала и систематизировала духовное наследие прп. Никона, составила его жизнеописание. См. о ней: Хранительница оптинского духа // Монахиня Мария (Добромыслова). Жизнеописание оптинского старца Никона. Козельск, 1996, с. 455-461.

[258] Теософы — члены Теософского общества, организованного в 1875 г. Е.П. Блаватской (1831-1891), создавшей оккультно-эзотерическое учение (так наз. «тайная доктрина»).

Пред. глава Оглавление След. глава

Комментировать

Отменить ответ

8 комментариев

Людмила, 20.06.2014

Книга изумительная просто, меня она взволновала также,как когда-то «Братья Карамазовы» Достоевского, хочется хоть чуть-чуть научиться такой же вере, смирению, любви к ближним и самоотдаче, как у для дорогой для меня теперь матушки Амвросии. Очень интересно было окунуться в ту эпоху и мир и вместе с главной героиней проживать каждое событие, видеть историю России, видеть любимую Оптину и Старцев. Слава Богу, за такую книгу!
Ответить »
Анастасия, 16.04.2015

Книга чудесная! Матушка Амвросия — образец для подражания. Спасибо большое.
Ответить »
р.Б.Татиана, 18.04.2015

Изумительная книга! Как будто попил чистой воды. А на душе-то как…
Ответить »
Анастасия, 05.05.2015

Очень люблю эту книгу, перечитывала ее несколько раз. Спасибо, что даете возможность ее еще раз прочесть. В Донецке после попадания снаряда сгорел Дворец культуры где находилась православная библиотека и эта чудесная книга.
Ответить »
Наталья, 14.10.2015

Слушала записи. Вечная память стойким людям земли Русской! Спасибо монахине Амвросии (Оберучевой), низкий поклон.
Ответить »
Светлана, 04.12.2015

Очень хорошая книга. Хочется самой быть лучше так же верить и вручать себя Господу. Низкий поклон монахине Амвросии.
Ответить »
Лилия, 03.09.2017

О матушке Амвросии издана брошюра «Пусть на всё будет воля Божия», там до конца описан ее земной путь. Царство ей Небесное!

Ответить »
Кассандра Саккос, 02.04.2019

Читала книгу издательства Сибирская благозвонница за 2018г — в ней собран ВЕСЬ материал с Приложениями — их 4 жаль что их нет здесь — там много чего интересного и поучительного. Прекрасное повествование! ♥
Ответить »

1925 год

Рекомендуем

Комментировать

Отменить ответ

8 комментариев