1914 год
Наступила весна, и мы с матушкой Марией собрались к отъезду на отдых, надеясь потом с осени взяться за работу.
Приехала я из общины во Имя Христа Спасителя на отдых в Ельню. Семья брата находилась с осени в деревне, а он по службе был в Петербурге. Моя душевная рана после смерти матери еще не зажила. В делах, заботах я как-то забывалась, и со стороны не было заметно, но в глубине души у меня была сильная печаль. Брат это чувствовал и написал мне, чтобы я приезжала к нему в Петербург. Он заболел, лежал в лазарете, а мне написал, чтобы я приезжала: у него казенная квартира, с перегородкой, где я могу поселиться.
Сначала я поместилась в его квартире одна с денщиком. Каждый день ездила в госпиталь к брату. Он уже стал поправляться и скоро выписался. Тогда мы с ним поехали поклониться святыням. Потом отправились по каналу к домику Петра Великого, куда обыкновенно, еще во время учебы, мы ходили к Нерукотворному Образу Спасителя. Подъезжая к берегу, перекрестились, вышли на ступеньки пристани и с ужасом увидели по обеим сторонам лестницы два отвратительных чудовища. Вошли в домик, в передней швейцар продавал образки, свечи и книжки. Мы обратились к нему со словами, что ужасно возмущены тем, что увидали. Он ответил нам: «Вот сейчас и генерал возмущался». И далее швейцар стал объяснять нам, что это идолы, подаренные на Дальнем Востоке японцами генералу (забыла фамилию), а он привез их сюда, и городской голова поместил их в самом неподходящем месте.
Помолившись у Чудотворного образа, мы отправились обратно уже сухим путем. Надо было идти через Троицкую площадь, где сохранился первый храм, выстроенный при основании Петербурга. Прежде, когда я, бывало, ходила по этой площади, то храм не казался маленьким, он был в центре внимания, но теперь неподалеку, на этой же площади, воздвигалась грандиозная мечеть с высоким минаретом. И сейчас эта церковь казалась такой маленькой, убогой.
Невыносимо тяжело мне было смотреть на эту историческую площадь, совершенно потерявшую свою былую красоту. Расстроенные, мы возвратились домой, в свою квартиру.
Брату нужно было ехать в Финляндию, в Гельсингфорс, мы поехали вместе. Взяли билеты и садимся в вагоны; свежевыкрашенные миниатюрные вагончики производят приятное впечатление. В вагоне я подошла к окну и нечаянно взглянула в новенькую фарфоровую пепельницу, прикрепленную к нижней раме: на дне был герб России Георгий Победоносец и крест, около лежали окурки, значит, сюда плевали. Каково было на это смотреть русскому православному человеку? А когда пришлось пойти в уборную, то я увидела там такой же герб, только большей величины на дне фарфорового таза… Нечего и говорить, как все это нас расстроило.
Финляндская молодежь держала себя как-то шумно, крикливо, на многих девушках были мужские фуражки.
Потом впечатление это сгладилось: народ серьезный, честный, эта черта особенно бросается в глаза. Нам пришлось побывать на базарной площади Гельсингфорса в часы, когда там был базар. Тишина необыкновенная, не торгуются, не разговаривают. Даже животные привыкли к этой тишине и сами не нарушают ее. Когда спиной станешь к площади и смотришь на залив, то не верится, что позади такое множество людей и животных, и такая тишина, это просто поражает. Недаром в былое время в Финляндию ездили для отдыха. Базар окончился, и быстро вся площадь очистилась, как будто там ничего и не было. Во всем городе вас поражает удивительная чистота, приятно смотреть на эти скверы и бульвары. Специально назначенные женщины постоянно обрызгивают их.
Побывали там в соборе во имя Николая Чудотворца, который стоит на горе, на видном месте.
Возвратились в Петербург и не могли забыть, что все виденное здесь перед отъездом в Финляндию так нас встревожило. Мы написали митрополиту Антонию[105], прося его защитить город от осквернения; написали ему и об идолах, и о мечети, о языческом капище и о кощунственном употреблении герба в вагонах.
Брат и я скоро возвратились в Ельню, а потом в деревню, к семье брата. Но недолго нам пришлось отдохнуть. 1 июля 1914 года была объявлена война с Австрией и Германией, и брат спешно собрался к отъезду. Раньше ему был дан отпуск по болезни, он еще не совсем поправился, но он сам не мог оставаться. Помню, он сказал: «Мы воспитывались, учились, а теперь, когда мы действительно понадобились, будем уклоняться? Нет, так нельзя, необходимо явиться в свой полк и с ним идти, куда будет приказ».
Сейчас же мы все, с детьми, выехали из деревни в Ельню, помню, как маленькая Женечка все беспокоилась, чтобы не упали все привязанные сзади экипажа.
Думала, провожу брата на вокзал, а потом с ночным поездом поеду в Оптину, чтобы благословиться, что мне делать. Приехали мы все на вокзал провожать брата в двенадцать или час дня. Провожали, конечно, родственники и знакомые, и вот знакомый до вынул из своего кармана термометр и поставил брату, говоря: «Что с вами, у вас, верно, жар?» Действительно, у брата температура оказалась около 40°. Доктор и все другие начали уговаривать брата ехать, но он никак не соглашался. «Ну, хоть я тебя провожу, с так жаром одному ехать нельзя». Спешно, на извозчике, съездила за приготовленной корзиной (я собиралась в Оптину), и мы с братом поехали.
Сгоряча, когда брат собирался и прощался, было видно только возбуждение, но по дороге он совершенно изнемог; хорошо, что я ним поехала. На больших остановках я выводила его, чтобы он полежал на воздухе.
По приезде в Ревель, в окрестностях которого находился полк брата, он сказал мне: «Найди мне священника, который бы меня и поисповедовал и причастил».
Я пошла в монастырь, мне там сказали, что их духовный отец Александр Зыбин замечательно хороший, он миссионер. Брату стало легче, на другой день он смог приехать в монастырский храм, где мы поисповедовались и причастились Св. Тайн. Батюшка нас благословил образками — брата образком «Всех скорбящих Радосте», а меня Тихвинской иконой Божией Матери, которая была прострелена на войне и спасла меня. (Брат со своим образом не расставался во все время войны.) Батюшка пригласил меня на обратном пути, когда я провожу брата, ночевать у них.
Полк стоял в окрестностях Ревеля, в дачной местности, мы с братом поместились в одном из дачных домиков, рядом с другими офицерами. Красивая местность, среди леса. Помню, какое чувство умиления производило богослужение в лесу, когда церковным песнопениям вторили птичьи голоса… Не помню, сколько дней мы здесь оставались, но только спешно готовились к отъезду: я осматривала одежду брата, чтобы все покрепче зашить. Готовила походный сверток, который будет у него на седле; упаковывала, как можно аккуратнее, в клеенку постель, войлок и маленькую подушечку, чтобы все можно было привязать к седлу. Офицеры, жившие по соседству, смотрели на мою работу и просили, чтобы я и им так же сделала. Я, конечно, с радостью спешила и им это сделать.
Накануне ухода в поход все на прощанье собрались, шли оживленные разговоры, потом для бодрости запели военные песни. Брат был серьезен и грустен, другие же возбужденно выражали свою храбрость.
Настал день отъезда. Все вышли на крыльцо. Весь полк уже стоял. Брат попрощался со мной, перекрестился и вскочил на поданную лошадь. Товарищ брата протянул мне руку, прощаясь, и сказал: «А вы где же будете?» Я сказала: «В Симбирской губернии, там я оставила свое место». «Неужели в такой дали?» «Нет, я тоже поеду на войну», — сказала я неожиданно для себя.
Правда, все это время я так была озабочена, так спешила, что мне некогда было даже подумать о себе, только вопрос этого офицера как бы пробудил меня. И с этого момента я не могла себе представить, что я не поеду на войну. Я знала, что на самую позицию женщинам не разрешается, но эта мысль завладела мною всецело.
В Ревеле я зашла в дом о. Александра. Здесь меня встретила его матушка Любовь Петровна. Такого радушия и простоты едва ли где еще можно было найти.
Отец Александр был духовный сын батюшки о. Иоанна Кронштадтского, он женился по его благословению. Давая Св. Евангелие матушке, батюшка Иоанн сказал ей: «Будь ты Любовь Петровна» и собственноручно сделал на этом Евангелии такую надпись (она мне показала). Действительно, это была любовь христианская первых веков! Вся атмосфера в их домике дышала этой любовью. У них не было детей, но зато у них была всеобъемлющая любовь, они не проходили мимо сирых и нищих; их дом был приютом и богадельней, заброшенные дети находили здесь и приют и ласку, а нищие и странники не уходили неутешенными.
В тот день, когда я пришла к ним, чтобы переночевать, весь дом был наполнен скорбящими: была здесь мать, отправившая на войну троих своих сыновей (только в такой обстановке, как здесь, и могла хоть немного утолиться скорбь матери, проводившей все самое дорогое для нее). Здесь и молоденький флотский офицер, который говорил: «Флот наш пока бездействует, но на суше война уже возгорелась: я считаю, что должен сражаться в пехоте». Он тоже остался ночевать, чтобы на другой день ехать в Петербург — подавать прошение на Высочайшее Имя с просьбой о принятии его добровольцем в пехоту.
Трудно передать то чувство любви к нашей дорогой России, которое тогда охватило нас. Когда на другой день утром я ехала на трамвае по городу (что-то надо было купить), рядом со мной сел и тот молоденький флотский офицер, который решил лично отвезти прошение в Петербург. Он спросил меня, что же я не еду, чтобы проситься на фронт: может быть, у меня нет денег, — он может дать, при этом сказал: «Простите меня, что я так прямо предлагаю деньги, ведь у нас теперь вся совесть (или душа) наизнанку вывернута» ответила, что деньги у меня на проезд есть, и я, проезжая, завезла прошением. (Действительно, я так и сделала, но мне отказали.)
Поехала я дальше, в Ельню. Здесь врачи собирались на войну приглашали меня еще тогда, когда я ехала провожать брата, но до сих пор у них еще ничего не вышло, все не ладилось: то того, то другого нет. На этот отряд я нисколько не надеялась.
Наступило 20 августа, день рождения моего брата. Мы с невесткой и детьми были в церкви. Заказали молебен. Отдала я портнихе сшить мне кое-какое нужное белье; она сказала, что готово будет завтра, к десяти часам, но у меня сердце горело, я подумала: поезд отходит в пять часов утра, если я буду ждать портниху до десятого часа то значит, в этот день не выеду и потеряю целые сутки, а там, может быть, бой уже начался. Пошла вечером к воинскому начальнику просить от него записку, что такая-то, врач, хочет помогать раненым, что она человек надежный, не шпион. И с такими документами отправилась. Попрощалась с семьей брата и на другой день, в пять часов утра, не успев заехать в Оптину, выехала на Минск и Варшаву, в руках у меня была только маленькая корзиночка. В Минске поезд остановился, я вышла на платформу — море голов, суета страшная. Нечаянно обратила внимание на стоявшую недалеко от меня слепую еврейку, которой старый еврей давал горсть пуху, а она ощупью определяла, каков он, и что-то говорила…
Мне так страшно было, что в такой момент они могут заниматься этим. Как будто вся эта тревога не коснулась их, и им до нее нет дела. Вхожу в вагон, а напротив меня села, верно, полька, она так горячо говорит: «Мне дал знать управляющий, что он заболел, ему хотелось бы видеть меня, но до того ли теперь? Такое время, до личных ли теперь дел?» И я подумала: какие две противоположные картины я увидела.
Далее на какой-то станции я опять вышла на площадь и увидела П., который спешно ехал со своим отрядом к фронту и волновался, что вагоны со снарядами поставлены в тупик, а пропускают вагоны Красного Креста. Я ему сказала, что мне хочется поспеть к первому бою. «Вот и мне тоже», — ответил он.
В дорогу я не надела шляпы, а сделала себе косынку по форме Георгиевской общины в Петербурге: кокошник и его обтягивает косынка, ниспадающая назад, не очень длинная, так что я имела вид сестры милосердия.
Приехали в Варшаву, на вокзале подошла ко мне молодая дама спросила: «Вы русская, едете на войну?» Получив от меня утвердительный ответ, обратилась к стоящему рядом с ней юноше в гимнастической форме и сказала ему, чтобы он нанял мне извозчика и проводил в гостиницу. Так было все любезно, радушно с их стороны. Переночевав, рано утром я отправилась в собор, где причастилась. Спешно отправилась на вокзал, чтобы взять билет до Люблина, так как брат сказал мне, что, хотя им и не объявляют точно, куда повезут, но вероятнее всего, что первый бой будет за Люблином, на вокзале мне билета не дали, сказали, что дальше едут только воинские части и Красный Крест. Пошла в Красный Крест и там упросила довезти меня до Люблина. В Люблине Красный Крест остановился, дальше им нельзя: едут только воинские части. Взяв свою корзинку, прохожу мимо товарных вагонов, куда вскакивают офицеры медленно иду мимо и смотрю на вагоны. Остановилась напротив ого и спросила: «Нельзя ли мне поехать? Я — врач, и хотелось бы быть поближе к фронту, чем-нибудь помогать». Офицеры протянули мне руки и сказали: «Влезайте, поедем». Так я и поехала до самого конца, дальше вагоны не идут, и все военные сошли, выстроились пошли в бой, сказав, что, вероятно, верстах в сорока будет бой.
Происходило это в деревне, где я увидела пожилого симпатичного поляка и стала просить его довезти меня к месту боя. Он согласился, мы договорились, что я буду платить ему в сутки пять рублей. Что же это за человек такой, что согласился? Не Ангел ли Божий? И мы с ним поехали. Люди, которые встречались по пути, приветливо говорили: «Да будет благословенно Имя Иисуса Христа» (по-польски). Я спросила старичка, а что же мне отвечать? «И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь». Встречая людей, так нас приветствовавших, я не испытывала никакого страха.
К вечеру, завидев огонек, мы остановились около домика, где поместились на ночлег офицеры; поговорили с ними, спросили, не знают ли они, где какие части? Там и для нас нашлась комната, где мы переночевали. И так ехали мы всё дальше и дальше. Я сказала своему старичку: «Поедем туда, где слышны выстрелы». Мы так и сделали. Иногда попадались солдаты, отставшие по нездоровью или усталости. У меня была брезентовая сумка с перевязочным материалом и с самыми необходимыми лекарствами и несколько пакетов с галетами. Завидев сидящих солдат, мы останавливались, узнавали в чем дело и, чем могли, старались помочь. Звуки выстрелов были всё слышнее и слышнее. Временами казалось, что мы уже достигли места боя, так были сильны выстрелы, и мой старичок оборачивался ко мне и умоляюще говорил: «Ведь нас убьют».
Голосов птиц здесь уже не слышно, они, наверно, все улетели из опушки леса, то там, то здесь, выбегают маленькие животные — зайчики и белочки. Наконец, мы видим людей. Женщины, испуганные, с выпученными от ужаса глазами, выходят из леса, нагруженные постелью и различным скарбом; впереди гонят коров, некоторые несут детей: все бегут в страшной панике. А я все прошу своего старичка: «Поедем, дяденька, дальше, сейчас, верно, будет пункт, куда свозят раненых». Старичок с трудом, но слушается.
Уже были сумерки, когда мы выехали на лесную прогалину, где была изба и несколько построек. Здесь был первый перевязочный пункт.
Как-то сразу, неожиданно, мы оказались среди массы тяжелораненых, испускавших последний вздох; санитары клали их прямо на пол, а священник, стоя на коленях, причащал.
Переодеться, приготовиться было некогда, я прямо опустилась на колени и стала помогать батюшке. Батюшка причащал, а я давала им запивать. Воды становилось все меньше, ее вычерпали из колодца для людей и лошадей, приходилось экономить воду, а батюшка очень спешил, так как раненые умирали; он весь дрожал от утомления и от сильных переживаний. Картина была ужасная: на полу, сплошь залитом кровью, лежали раненые, у многих сильно поврежден череп, виден был мозг; липкая кровь облила лицо, прилипали надоедливые мухи… Сырым полотенцем я обтирала глаза и все лицо страдальцев, а они умиленным взглядом своих потухающих глаз благодарили меня.
На столе и на скамьях врачи перевязывали, делали, что могли, чтобы облегчить мучения солдат. Умерших и умирающих выносили, клали около сарая, а тех, на жизнь которых была хоть какая-то надежда, клали на пол в сарай, где теплилась на стене маленькая лампадочка. Я вышла вслед за вынесенными ранеными, когда я проходила по рядам, они, кто мог из них, говорили мне умоляюще: «Сестрица, не уходи от нас, нам будет легче умирать».
Все мое черное платье было залито кровью, и я считала, что это святая кровь. Перевязки окончены. Наступила ночь. Старший врач говорит санитарам, чтобы они шли еще за ранеными. И вдруг санитары говорят: «Мы боимся, там засада неприятеля». «Вы не имеете права отказываться!» — закричал на них доктор и схватился за револьвер, который был у него за поясом. Санитары стали собираться идти за ранеными. Я обратилась к доктору и сказала: «Позвольте мне с ними пойти». «Нет, вам нельзя, там действительно бывают засады. Как только начнется рассвет, вы и пойдете, а теперь нельзя вам». А мне так хотелось, душа вся горела искать раненых. Тем более, что санитары и раненые говорили, что сражается дивизия, в которой находится полк моего брата.
Я обходила раненых и тех, которые лежали около сарая и доживали свои последние минуты. Все они скончались, и я, почувствовав полное изнеможение, пошла к своему старичку, который распряг лошадь и сам лег. Для меня было приготовлено место на телеге, я тоже легла. Ночь была теплая, хотя это были двадцатые числа августа. Слышу, рядом со мной лошадь пережевывает сено. Ясно сохранились впечатления от этой ночи. Образы раненых страдальцев, картина боя и мысли о брате чередовались в моей голове, мне было трудно заснуть. Бой уже затих.
После краткого сна я открыла глаза и увидала, что на востоке полоса неба уже заалела и скоро взойдет солнце. Мы со старичком встали, я стала просить его запрягать лошадь. Вместе с санитарами отправилась в направлении места боя. Я шла рядом с телегой. Нам повстречался раненый солдат, я перевязала его. Далее другой. Наконец, на опушке леса мы увидали десять человек убитых. Это пулеметчики, они лежали в ряд; верно, почувствовали, что умирают: лежали навзничь, вытянутые и со скрещенными на груди руками. У большинства из них были сильно повреждены черепа, у одного на груди лежала солдатская книжка, в ней было сказано все о нем: какого он полка, откуда родом, адрес его родителей. Я взяла эту книжку, и когда потом рассказала брату, он сказал мне, чтобы я известила родителей о смерти их сына, а на конверте еще написала, что это письмо от умершего воина и просьбу доставить его бережно.
Мы поехали дальше и догнали одного священника, оказавшегося из полка, который входил в ту же дивизию, что и полк моего брата. Мы пригласили его сесть, и он проводил нас до тех окопов, где находился брат. Я так рада была этой встрече. Мы быстро доехали до ручейка, на другом берегу которого были видны окопы. «Вот здесь полк вашего брата, а мой полк дальше, я пойду туда». Мы попрощаюсь. Я оставила здесь своего возницу и пошла по берегу: здесь увидела знакомых офицеров, они умывались после боя. При виде меня их удивлению не было конца. Это место, откуда все люди и даже животные бежали. Женщины никак нельзя было здесь увидеть, и вдруг они увидели меня, которая не так давно провожала их. Они не верили своим глазам. Сказали, что брат находится в «собрании»: так у них назывался общий окоп. Там по стенкам окопа были устроены земляные сиденья, на которых сидел командир полка и несколько офицеров, в числе которых был и мой брат. Он был рад и в то же время сильно удивлен, как я могла проникнуть в зону военных действий, как меня не остановили? (Никто нас не остановил, мы ехали всё дальше и дальше, благодаря согласию моего доброго возницы! Как только он мог согласиться ехать в такое опасное место? Слыша дорогой выстрелы из орудий, он часто говорил: «Ведь нас убьют. И я все просила его ехать дальше, и он соглашался. Обыкновенный человек не мог так поступить, все с ужасом бежали отсюда, а мы ехали навстречу бою.)
После всех ужасов, пережитых ночью, я смотрела на брата, как на воскресшего из мертвых. Его лицо и лица всех присутствующих так резко изменились. На всех легла печать какой-то глубокой боли. Они были лицом к лицу со страшной смертью и это отразилось на всем их облике…
Долго оставаться нам здесь, — может быть, ввиду неприятеля, было нельзя. Мы спешно поговорили с братом. Я сказала: если они пробудут еще на этом месте, — я из Люблина могу привезти то, что необходимо; записала, что брат и офицеры мне сказали. Видела, как солдаты, лежа на земле, зорко следили, не подходит ли неприятели ружья их были рядом, и солдаты держались за них рукой, чтобы к любой момент можно было ответить на выстрелы. Вообще я всегда была против курения, но в этом случае я им посочувствовала и записала, кто просил папирос. Затем мы поехали обратно в Люблин, тщательно я купила все порученное и для себя самое необходимое из одежды, и мы выехали обратно: спешили застать их на том же месте. В дороге пришлось ночевать. Мы увидели огонек в доме и почувствовали, что там военные офицеры и доктора. Они любезно приняли меня; пили чай, потом уселись играть в карты, а я, усталая до крайности, попросила разбудить меня и улеглась на громадную кучу пальто, сваленных на полу этой комнаты.
По дороге мы всё узнавали, там ли полк, в который мы ехали, но не могли добиться ничего определенного. Под вечер, когда уже спускались сумерки, мы подъехали к одной деревне. На ее окраине мы увидели двух казаков с лошадьми, которые стояли, прислонившись к стогу сена около сарая. Мы спросили, что они стоят? «Деревню эту берут атакой, атакуют эту деревню». «А как же вы здесь?» — спросила я. «Нам страшно», — ответили они. Действительно, мы услышали страшные крики, крики «ура», звуки эти были оглушающие.
Старик ввел лошадь с телегой в сарай, и мы вошли туда. Слышно было, что поднялась какая-то суматоха, сердце билось от ужасного шума и крика. Атака, кажется, продолжалась недолго, потом все затихло и погрузилось во мрак.
В сарае казаки положили большую доску, чтобы я могла войти на сеновал, и там приготовили мне место. Старик лег на телегу, а казаки только сказали, что они всё для меня сделали, а сами ушли.
Через некоторое время один из казаков пришел за мной и стал просить зайти в хату. Я пошла. Там на скамейке, покрытой полотенцем, был приготовлен вареный заяц. Они начали угощать меня. Мне было совершенно не до еды, но они так усердно просили, говорили, что для меня приготовили, — я не могла отказать и села за стол. Пригласили и моего старичка. Узнала я от казаков, что здесь сражалась та дивизия, которая мне нужна. Мы начали оживленно говорить. Казаки развесили свою верхнюю одежду. Вдруг видим, как из-под печи вылезает какая-то черная фигура, вся в саже: оказывается, что хозяин хаты, как только началась атака этой деревни, залез под печку и сидел там до тех пор, пока не услышал мой женский голос, тут уж он перестал бояться и вылез. Мы его пригласили сесть с нами поужинать. Он совсем ободрился и стал с нами разговаривать на полупольском языке.
Я очень переутомилась и пошла в сарай, чтобы хоть немного отдохнуть на сеновале. Конечно, какой это был сон: все ждала рассвета, посматривала в широкие щели в стенках сарая. Наконец увидала, что солнце уже всходит, сказала своему вознице, что пойду по деревне искать брата. Как только встретила солдата, спросила, где Измайловский полк, он оказался из этого полка и с радостью повел меня в хату, где отдыхал брат.
Когда мы вошли в хату, я увидела такую картину: на полу, на охапке соломы, сидел брат и кормил молоком с ложечки ребенка, а тот сидел и плакал. Оказывается, этот ребенок остался один в той хате, куда после боя вошел брат. На рассвете он послал денщика разыскать молока для этого ребенка и теперь поил его.
Сегодня день Ангела моего брата (6 сентября, чудо Архистратига Михаила): вот так нам пришлось свидеться в этот день. Я поздравила его и спешно послала к своему вознице за вещами, купленными для него, для офицеров и некоторых солдат. А тем временем брат сказал, что нужно напиться чаю, так как скоро им выступать в поход. Для чая солдат подал кипящий котелок, заварил туда чай, стал мешать, а вода совсем густая от глины и песка: вся вода из колодца оказалась вычерпнутой, и теперь можно было взять только гущу, но и этому питью все были рады.
Брат и всегда был молчалив, а теперь он был так измучен от всех переживаний и от предстоящего ночного похода, что сказал мне только: «Лошадь моя ушиблена пушкой, захромала, вероятно, придется идти пешком». Услышав это, я, забыв всякий страх, поспешно встала, взяла пучок соломы, намочила его водой и начала тереть лошади больную ногу, а брата пока оставила в хате, чтобы он хоть немного отдохнул. Терла, сколько сил хватало, потом посмотрела: как будто лошадь лучше стала ступать.
Уже дали знать, что пора выступать. Мы попрощались, не знал куда каждый из нас едет и что с нами будет…
Не помню, как я во время обратного пути познакомилась с одним отрядом, где симпатичный старший врач с удовольствием принял меня работать; младший врач, и сестры, и вся обстановка были замечательные. Только старший врач сказал, что по штату у них больше врачей не полагается; значит, он не может принять меня с жалованьем. Несколько дней я там работала, мне было так приятно.
В это время случилось мне познакомиться с командующим 9-й армией, и он сказал: «Вообще-то, не полагается на передовых позициях быть женщинам-врачам. Но я своей властью принимаю вас в свою армию», — и при этом выразил свое удовольствие, что я так горячо отнеслась к помощи раненым, в то время, как многие врачи не собрались прибыть на фронт, и много еще мест, где они вообще отсутствуют, а я приехала рано. И добавил: «Я с удовольствием назначу вас ординатором в одну из своих дивизий».
Мне было жаль оставлять этот отряд, с таким хорошим медицинским составом; но в то же время я подумала, как я буду жить без копейки денег? Это было, конечно, неразумно с моей стороны. Для чего на войне деньги, они мне никогда не были нужны.
И я поехала в назначенный дивизионный подвижной лазарет, как мне и хотелось, — поближе к брату. Но здесь я встретила совсем другую обстановку. Сразу же я почувствовала себя в чужой среде. Старший врач был хотя и русский и не молодых уже лет (около пятидесяти), но, вероятно, слабого и легкомысленного характера, мало интересующийся медициной. Там полагалось по штату пять ординаторов, из которых пятым и была я. Младшие врачи не могли поддержать старшего врача, наоборот, они создавали неприятную обстановку, даже иеромонах не мог устоять против их влияния.
Прошло несколько дней, и я спросила его, что же он не послужит ни разу обедни? Он очень расстроился и сказал: «Видите, где мне подготавливаться?» Конечно, здесь больше была его вина: он мог бы останавливаться не вместе со всеми, а помещаться в отдельной хате, где бы ему не мешали.
Нам почти все время приходилось передвигаться, и часто я с кем-нибудь из сестер по необходимости помещалась в отдельной от остальных хате, чему я была очень рада. А батюшка приносил мне Св. Дары и всю святыню в круглой костяной коробке и говорил: «Вот вам на сохранение». При переездах он тоже мне всё отдавал и говорил, чтобы я не смущалась и брала, так как у них он не может оставлять, — врачи не стесняются и, когда раздеваются, бросают всю свою одежду на эту коробку; кроме того, они неподобающе вели себя с сестрами.
Все это было ужасно тяжело…
Кругом раздавалась орудийная и пулеметная стрельба. Дыхание захватило от мысли — сколько там должно быть жертв! Ляжешь ночью и слышишь этот ужасный грохот орудий и представляешь себе, сколько героев в этот момент пожертвовало своей жизнью. Облегчишь себя слезами, и вся подушка сделается мокрая. Когда я как-то при свидании с братом сказала, как тяжело действует на меня каждый залп орудий, он возразил: «Не надо так думать и скорбеть, очень часто выстрелы бывают без того, чтобы кто-либо был убит».
И к раненым врачи относились легкомысленно, особенно младшие; видно было, что они в жизни занимались другим, а теперь по обязанности пришли на войну не подготовленными к этому делу. Перевязывали только тех, кто сам пришел. А если посмотреть дальше по хатам, то увидишь душераздирающую картину: без рук, без ног груды людей, под умершими стонут живые.
Заведующий хозяйственной частью был хороший человек, сочувствовал мне; видит, что я собираюсь идти, как-то без слов понимает — куда, дает мне фонарь и много свечей. Иду по хатам, там среди случайно оставшихся жителей находится старичок, который готов идти со мной. Мы стаскиваем умерших в какой-нибудь сарай, освобождаем лежащих внизу. Кроме того, что они изранены, у них жажда, они голодны и надо найти им воды и пищи. Удавалось достать у кого-нибудь мяса (которое тут же варили) и молока. И так проходила вся ночь. Пробовала напомнить старшему врачу, что к ним приходят только легко раненные, а самые тяжелые лежат беспомощно в хатах. Но ему неприятно было такое напоминание. Помню, как лицо и уши горели от усталости и бессонных ночей, но силы не исчезали, хотелось идти дальше и дальше, пока кто-нибудь не даст знать, что пора возвращаться: лошади готовы, лазарет свернут, надо ехать вперед, вслед за войсками, а наше место заступит следующий лазарет. Эти переходы были так неожиданны. Тревога могла быть и посреди ночи, когда происходил какой-нибудь прорыв.
Однажды, помню, остановились мы в какой-то большой помещичьей усадьбе; я узнала, что здесь есть садовник с семьей, отдала им мыть свое белье и платье. Ночью тревога: усталые мы вскочили и кое-как стали садиться на подводы, кто куда успел, я села на мешки с овсом. Было страшно темно, далее в пути перед нами — густой лес; санитары сделали факелы из какой-то травы, факельщики шли по бокам обоза, и мы ехали по темному лесу, освещаемые красными факелами. Приезжали иногда совершенно промокшие, останавливались в каком-либо полуразрушенном здании, где негде высушиться. Как-то врачи сказали: «Хотелось бы пирогов испечь». Сестра-хозяйка поставила тесто, а здесь вдруг вестовой с сообщением двигаться дальше. Было уже холодно. Сестра нашлась — разделила теста на одиннадцать частей и раздала нам (было десять сестер милосердия). Мы завернули тесто в чистые салфетки и положили себе на колени, под пальто, так и ехали, а по приезде затопили печь, и можно было приготовить обед.
Тяжело было смотреть, как хотели из этих поездок устраивать пикники, варили варенье, доктора катались с сестрами. Раз настал такой день, что я не выдержала (в это время была страшная стрельба), во время обеда встала (не могу даже понять, как я решилась) и стала высказывать все, что у меня накопилось на душе: «В то время, когда здесь вокруг нас льется кровь за нашу Россию и за всех нас, у вас хватает духу веселиться, устраивать флирты и пикники». В это роде я говорила, не помню и не знаю, откуда у меня только брались слова и доставало силы высказать все это. В ответ мне не было сказано ни одного слова, но я почувствовала, что с этого момента у всех врачей еще более увеличилось враждебное чувство против меня.
Вскоре появились случаи холеры среди раненых, и старший врач сидя за ужином, обратился к нам с вопросом: не пожелает ли кто нас быть врачом в том отделении, которое мы должны открыть д. холерных? Может быть, кто сам пожелает, того и назначат. И пристально посмотрел на меня. Я ответила, что могу быть таким врачом.
На некотором расстоянии от нашего госпиталя (главного) открыли в ущелье, под горой, такое отделение. Я перешла туда с несколькими санитарами, чтобы во избежание заразы совсем не ходить в главное помещение к врачам. Это для меня было так важно: я изболелась душой и в то же время должна была присутствовать там, слышать смех и шутки, когда на душе у меня была одна печаль и я едва сдерживала слезы. К тому же я долго не получала писем от брата. В то время они переходили реку Сак, была уже глубокая осень, холодно, дождь моросил беспрерывно, а им, как я потом узнала, пришлось переплывать и на бочках, и на чем попало под сосредоточенным обстрелом. Наконец, получила от брата письмо, что он жив и они, может быть, скоро пойдут дальше, к Карпатам. Слава Богу, это утешило меня, и я с радостью перебралась в холерный барак. В тишине ущелья я отдыхала душой, хотя дел у меня было очень много. Больных холерных у меня набралось сорок с чем-то человек (около пятидесяти). День и ночь, конечно, я работала и испытала, что при холере, когда кровь так сильно сгущается, самое лучшее — делать вливание под кожу физиологического раствора поваренной соли. Я не скупилась с этим средством, делала вливания по несколько раз в день и видела хорошие результаты. Человека два только умерли (они уже при поступлении были безнадежны), а остальных всех я оставила более или менее поправляющимися. И делала я эти вливания при первых признаках этой болезни, чтобы не дать крови сгуститься. Поэтому дел у меня было ужасно много, но зато и удовлетворение душевное было в том, что для больного делается все, что только надо и что возможно.
Но недолго пришлось мне здесь работать: из нашего дивизионного госпиталя присылается несколько санитаров, которые забирают всю нашу утварь, рукомойники и вообще всю посуду, чтобы я все оставила и ехала с ними. Подвода была местного крестьянина — длинная, низкая арба. Санитары с вещами спешно отправились вперед, таким было велено: на фронте произошел прорыв. Но сама я была в недоумении: если прорыв, значит, здесь появится неприятель, но в этом ущелье, вдали от дороги, никому не придет в голову, что здесь есть люди. А больные подняли такой ужасный плач, кричали: «Не оставляйте нас, если неприятель придет, он подожжет наш барак». (Такие ходили слухи, что заразных больных неприятель не оставляет, а уничтожает со всей постройкой.) Сама я не верила в это, но во всяком случае, как же они останутся одни в таком месте? Я и решила: что бы со мной ни случилось, больных не оставлять.
Стала их успокаивать, что я остаюсь с ними, чтобы они были спокойны. Но так как здесь очень глухое место, нет водопровода, и воды принести нам некому будет, лучше мы постепенно переберемся на этой арбе наверх, в помещение, где был главный госпиталь: там мы и солому чистую найдем, там и водопровод есть.
Больные были все слабые, но в этот момент у них был такой подъем духа, что все они повскакивали с постелей и стали усаживаться на арбу; их никак нельзя было удержать, они боялись остаться, и вот под такой неимоверной тяжестью ось арбы лопнула. Как же теперь быть? Извозчик спешил уезжать из страха перед неприятелем, я его отпустила, а больным сказала, что я постепенно буду их сопровождать в верхний госпиталь.
Сначала взяла двоих: они опираются мне на плечи, я держу их за руки, и мы постепенно передвигаемся. Когда отошли на некоторое расстояние, оглянулась назад, а там за нами по горе ползут больные. Долго нам пришлось идти, пока не добрались до госпиталя. Уложила их и пошла за другими, которые ползли по горе. Когда уложила всех, вышла на дорогу и думаю: вот сейчас явится неприятель, как я с ним буду говорить? Не очень много у меня осталось в памяти немецких слов. Я стала вспоминать их и составлять фразы: буду умолять их пощадить больных.
Во время этих размышлений вижу вдали всадника. Может быть, это уже неприятель? Но, приближаясь, всадник машет белым листом бумаги, — значит, это наши. Подъехал казак и сообщил, что прорыв успели заградить и опасность миновала. Скоро возвратятся наши или прибудут сюда новые лазареты. Обрадовала больных и пошла осмотреть сарай, — нет ли там раненых. Там было несколько умерший солдат. Какой-то важный казачий генерал с несколькими казаками, проезжая по этой дороге, обратил внимание на этот сарай, увидел что там непогребенные солдаты и страшно возмутился. Хоть я и старалась, сколько могла, оправдать наших врачей, и говорила, как вся проходило спешно, но он стоял на своем и не находил для них никакого извинения: «Вот вы не бросили же своих холерных больных? Говорил, что не оставит этого так, что обязательно заявит в штаб об этом ужасном поступке.
Вскоре приехали лазареты, и я передала им своих больных, а сама отправилась в штаб дивизии, чтобы получить новое назначение. С большим страхом я входила туда, что-то будет со всем этим делом? И на мои слова: «Мне надо видеть начальника дивизии» дежурный мне ответил, что генерал занят и не может принять меня. Я почувствовала, что, вероятно, доктор приезжал сюда и рассказал обо всем в другом свете. Хотя я, конечно, совсем не для этого пришла, но он мог подумать, что я пришла для разъяснения. А то, что произошло, -преступление для врача, и дивизионный хотел затушить это дело. Мне тоже было жаль врача, я успокоилась и рада была, что так вышло.
Брат в это время был уже в другой армии, и мне хотелось к приближающейся зиме отвезти ему теплые вещи, которых, я знала, у него тогда не было. В офицерской лавке я нашла легонькую дубленку, которую можно надеть под пальто и еще кое-что теплое. Попросила посадить меня на грузовой автомобиль, и мы доехали до города Мехова. Проезжая мимо церкви, я заметила несколько распряженных подвод, а на телегах гробы. Попросила шофера остановиться около какого-нибудь дома, где я могла бы переночевать. Меня пустила переночевать какая-то женщина с детьми. Оставила там вещи, а сама пошла к церкви посмотреть — чьи гробы. Прочла на них надписи; совсем молодого князя Оболенского, еще двух таких же молодых офицеров (забыла фамилии), все из первой гвардии. Записала в дневник: может, кто-нибудь из родных будет искать. Видно было, что эти гробы уже приготовлены для отправки в Россию.
Переночевав, наняла извозчика, мы условились, что я буду платить за день езды и еще за корм лошади. Возница был молодой. Лошадь на последней стоянке ела пшеницу вволю, сколько хотела; ей это было вредно, и к утру она околела. Предложила ему, — не купит ли он лошадь, и мы с ним поедем дальше. Он очень беспокоился, что пропала лошадь, и, конечно, согласился. По случаю близости фронта там было очень плохо с кормом, и лошади продавались дешево. Он нашел лошадь, за которую я заплатила 28 рублей, и мы поехали. День был пасмурный, моросил дождь, небо все обложено тучами. Наступил вечер, и сделалась такая тьма, как говорится, зги не видать. Подъезжаем к какому-то месту, лошадь сама остановилась, кучер ее гонит, а она пятится назад. Слезла я с телеги, думаю, посмотрю. Но кругом сплошная тьма, я даже не вижу своей телеги. Скорее села обратно. Думаем, что делать? И в этот момент из-за скалы выезжает всадник с фонарем, освещает путь, и мы видим, что стоим над Пропастью. Здесь был мост, но он сожжен неприятелем, и стоят только обгорелые столбы, а от берега вниз очень большая круча. Что бы было, если бы мы сделали шаг вперед?!
Оказывается, этого всадника послали из штаба для освещения пути, так как здесь опасное место, а ожидают прихода еще одного полка. Я расспросила этого солдата, где Измайловский полк. Он сказал мне, что я лучше всего узнаю об этом в штабе, рассказал, где его найти, и указал путь до ближайшей деревни, где мы могли бы переночевать.
Как милосерд Господь, что послал нам такого проводника! Он нас провел до дороги, по которой мы уже прямо вышли на деревню. А сам он остался ждать прихода полка.
Скоро мы достигли деревни и там переночевали. Наутро направились в штаб. Начальник дивизии, когда я сказала ему, что ищу брата, очень любезно принял меня и сказал: «Ваш брат — герой! На днях случился Прорыв, за этим последовала растерянность, а брат ваш не потерял присутствия духа, скомандовал остаткам двух полков и повел их на прикрытие прорыва. Только он о себе ничего не пишет; о других донес, а о себе — ничего. Ведь ему за это надо Георгиевский крест!» По его указанию я поехала в деревню, где стоял полк брата.
Вижу — группами солдаты и офицеры, некоторые поют песни, говорят, что сегодня ночью им придется идти на занятие какой-то местности. Значит, ночью будет бой. Мне указали хату, где находился брат. Вошла и вижу — брат около кровати, а на кровати лежит складень с его иконами: значит, он молился. Когда я сказала, что вот там офицеры группами, а ты один, он сказал: «Знаешь, у нас ночью предполагается бой, а разве можно подготовиться среди такого шума. Я всегда останавливаюсь в отдельной хате». Потом я рассказала, как о нем говорил начальник дивизии, а брат в ответ: «Он говорит о Георгиевском кресте, а я ожидаю себе деревянный». Оставила у брата купленные вещи, которые он нашел удобными и нужными. Надо было уезжать. Каково было расставаться в такой момент и ехать неизвестно куда? Но я не должна была терять бодрости в присутствии брата, ему и без того было тяжело.
Своему вознице отдала лошадь, чтобы он не очень печалился от пропавшей, а сама села на автомобиль, который отправлялся в Кельцы.
Во время моих переездов по железной дороге пришлось ехать в санитарном поезде, где временно приютились несколько Афонских монахов (они хотели переносить раненых). Как-то сразу у нас установились дружеские отношения. Они выразили мне свое желание идти на самый фронт, чтобы с поля сражения подбирать раненых. Обращались они в военные медицинские учреждения, но везде получали отказ. Основываясь на своем опыте, я посоветовала им идти прямо, а там работы без конца…
[105] Ошибка памяти: митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний (Вадковский), который, видимо, здесь имеется в виду, умер в 1912 г.
Комментировать