1906 год
Давно уже земство приглашало меня врачом в г. Ельню, в больницу. Взяли квартиру в городе и поселились вчетвером, т.е. мы с мамой, Танечка и Женя, которая еще некоторое время прожила у нас. Была зима, здоровье мамочки еще не окрепло, ей нельзя было выходить, поэтому редкий праздник у нас проходил без того, чтобы мы не пригласили к себе священнослужителей отслужить у нас или всенощную или молебен; и однажды меня даже спросил диакон (очень верующий), не принадлежим ли мы к какой секте. Таким необычным показалось ему столь частое молебствие.
Отсюда, после долгого перерыва (несколько лет), я наконец, снова поехала в Оптину пустынь перед Великим постом. Побывала у старцев, поговела, вспомнился мне любвеобильный батюшка Анатолий, бывший келейник батюшки Иосифа, который так заботливо в первый мой приезд провожал и все объяснял и передавал богомольцам. Я спросила о нем, мне сказали, что он уже иеромонах и назначен духовником в Шамордино, теперь, к Великому посту он туда поехал. Мне непременно хотелось повидать батюшку Анатолия, я взяла извозчика и поехала в Шамордино. Дорогой я спросила, знает ли он батюшку Анатолия и где он обычно останавливается. Извозчик ответил мне: «Ну как же мне не знать батюшку Анатолия, я вас подвезу туда, где он останавливается, в старую гостиницу».
Как только мы подъехали к крыльцу гостиницы, нас вышла встречать почтенная монахиня, как ее называли, матушка Мария Григорьевна (там обычай пожилых и интеллигентных монахинь называть с отчеством). На мои слова, что я приехала видеть батюшку Анатолия, она сказала мне: «Вот я и помещу вас в номере рядом с батюшкой, а сейчас его нет дома, он в монастыре, скоро придет пить чай». Матушка очень радушно ввела меня в номер, посоветовала отдохнуть с дороги на мягкой, блистающей белизной постели и обещала, что скоро будет чай.
Каким уютом, святостью веет от всей обстановки. Бревенчатые стены, пазы замазаны какой-то массой под цвет дерева (все это, как я потом узнала, труды рук матушки Марии), все блещет чистотой и благоухает святыней. Иконы и священные картины по стенам. Послушалась совета матушки, прилегла и утонула в мягких подушках и пуховиках. Прошло немного времени, и матушка произнесла молитву: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас» — и вошла с самоваром: «Я принесла вам один общий самовар, чтобы и батюшка попил с вами здесь чай. Он скоро придет». Конечно, я была несказанно рада.
Вот и батюшка пришел. Он зашел сначала в свой номер, взял апельсин и маслины и вошел ко мне. Радости моей не было предела, что матушка все так хорошо устроила. Пили чай и беседовали. К сожалению, я не записала ничего из разговора, а прошло так много времени, что я ничего не могу вспомнить. Только общее чувство никогда не изгладилось: что-то небесное окружает меня, я чувствую только святость и всеобъемлющую любовь…
Пошла я ко всенощной — это была суббота первой недели Великого поста. Храм меня поразил своей грандиозностью: я никогда не видала собора такой величины, и красота необыкновенная. Храм во имя Казанской иконы Божией Матери. Алтарь на порядочном возвышении — ступеней пять или больше. Стеклянные стены с живописью. Иконостас весь горит золотом. А вокруг алтаря свободный проход и там еще сзади по обеим сторонам два придела — Святите Николая Чудотворца и Игнатия Богоносца[47]. А посередине, между двумя этими приделами, окно и громадный крест распятого Господа с предстоящими. У этого креста против восточной стены алтаря (стеклянной, с изображением Воскресения Христова) многие монашествующие обыкновенно во время проскомидии молятся со своими синодиками[48] за близких и родных. Ведь инокинь там больше тысячи человек, а у каждой в помяннике записано множество имен. Разве может один служащий священник прочитать их? Вот каждая и прочитывала свой помянник. После шестопсалмия, за второй кафизмой стала читать поучение монахиня Ек. Лебедева[49]. Читала она очень хорошо (о встрече учеников с воскресшим Господом в Еммаусе[50]). Долго, долго не могло изгладиться воспоминание об этом чтении. Радостно было отходить ко сну среди этих святых впечатлений. Несколько раз просыпалась и видела свет, выходивший из щели около печки: значит, батюшка все не спит. Помоги ему, Господи!
На другой день, т.е. в воскресенье, пошла к обедне. Меня провели вперед, и я стала напротив иконы Казанской Божией Матери, которая была на колонне, с двух сторон к ней вели ступени. Эта икона принадлежала м. Амвросии[51]. Свое имение — Шамордино — она завещала внучкам, с тем, чтобы в случае смерти девочек, здесь был основан монастырь. А при жизни она со своими крепостными жила в доме, где теперь старая церковь. Собор был построен уже потом благодетелем Шамордина Сергеем Васильевичем Перловым[52] (известным московским чаеторговцем). Жена его Анна Яковлевна побывала у батюшки Амвросия, полюбила старца и привлекла к нему своего мужа, который с тех пор и до своей кончины был щедрым благотворителем Шамординского монастыря.
После обедни все со Св. Панагией[53], во главе со старцем, торжественно отправились из церкви по открытой галерее в трапезную. Батюшка сказал, чтобы и я пошла с ними. Матушка игумения[54] была больна, и ее место осталось пустым. Пропели молитву, батюшка закончил и благословил еду. Меня пригласили к первой чашке с батюшкой.
Чередная начала читать жития святых. По окончании первого кушанья батюшка тронул звонок, который стоял на игуменском месте. Убрали наши чашки и принесли второе. Каждый раз подавальщица, ставя на стол, произносила молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Аминь». По окончании пропели молитву благодарственную.
На гостинице батюшка благословил меня в путь. Поблагодарила я радушную матушку и вышла садиться в сани. Подбегает к саням высокая красивая монахиня, стала на колени и просит меня заехать опять в Оптину пустынь; там в скиту — их духовник о. Адриан[55] (помощник батюшки о. Анатолия), он болен, — нет ли у него рака, как он сам считает. «Просим вас усердно, — говорила она, — осмотрите его и помогите, чем можно. Просим принять от нас образ Царицы Небесной Калужской из нашей мастерской». Я спросила, как ей написать. Она себя назвала — Ольга Константиновна Светова.
С огромной радостью я взяла икону, положила ее на грудь, запахнув шубой (икона эта и сейчас находится у меня). Обещала сделать все, что могу, и мы поехали.
Двенадцать верст до Оптиной доехали скоро, подъехали прямо к скиту. Внутрь скита женщины не могут проходить, поэтому, по совету матушки Ольги Константиновны, вошла в сени правой хибарки и попросила келейника вызвать о. Адриана, рассказала ему все дело. Скоро келейник о. Зосима возвратился и повел меня вправо в келейку, куда пришел и о. Адриан. Я осмотрела его, рака у него, слава Богу, не оказалось. Можно думать, это была нервная гастралгия. Дала ему какой могла совет, убеждала его не считать себя безнадежно больным, сказала, что болезнь пройдет. Написала записку в таком же роде Ольге Константиновне. Когда мы поехали на станцию, начинались сумерки.
Находясь на службе в Ельне, я иногда по просьбе матушки игумений ездила в Оптину и Шамордин монастырь для посещения больных. Старший врач больницы охотно замещал меня на день, так как я часто тоже за него работала. Мы ездили туда и с мамочкой, и с Танечкой. Матушки очень полюбили мою мамочку. В один из таких приездов в Оптину меня позвали в Оптинскую больницу. Там лежал монах Герасим, у него была опухоль в спинном мозгу, и поэтому парализованы ноги. Поговорили и о его болезни, а потом он попросил съездить к его благодетелям в г. Козельск. Я исполнила, конечно, его просьбу. А в другой раз он попросил меня полечить в Полоцком монастыре игуменью; она была здесь и жаловалась на свою болезнь. Я обещала, что постараюсь исполнить его просьбу. Но сразу не могла этого сделать: по моем приезде в Ельню там оказалась эпидемия скарлатины, пришлось очень много работать и нельзя было оставлять свое отделение.
Няня скарлатинного отделения, очень хорошая женщина, верующая, не раз говорила мне: «Как бы мне хотелось, чтобы вы съездили в Белые Берега, там так хорошо, люблю я там молиться Богу». Прошло довольно времени, эпидемия затихла. Однажды эта няня и говорит: «Вот сын прислал мне билеты, один я хочу вам дать, чтобы вы побывали в Белых Берегах». Я подумала: может быть, мне надо поехать, это же по одной дороге в Полоцк, а ведь о. Герасим давно меня просил полечить м. игуменью. Взяла билет, отправилась, побыла в Белых Берегах и заехала в Полоцк. С вокзала — прямо в монастырь: еще застала конец обедни, подошла ко мне какая-то юродивая, дала просфору. Я спросила у свечного ящика, где матушка игуменья? Мне сказали, что она уехала в Киев. Прошла по монастырю и направилась к воротам. По выходе из ворот вижу — большая площадь, на ней громадное здание и надпись: «Монастырское училище». Все монастырское меня тогда интересовало. Думаю, посмотрю, как там все поставлено.
Сказала привратнику, что мне хотелось бы осмотреть школу. Доложили начальнице. Вышла молодая, стройная монахиня, очень приятной наружности, в монашеской длинной рясе, апостольнике и с наперсным крестом.
Я сказала, что я врач, проездом здесь: «Мне хотелось бы посмотреть вашу школу». «Вообще, чтобы посмотреть нашу школу, надо просить разрешения у владыки, но я думаю, как вы сейчас же уезжаете, можно вам показать наше училище».
Она провела меня по классам, заметно было много художественных моделей. Видно было, что здесь хорошо поставлено художественное воспитание: живопись и ваяние. По этому поводу я задала ей вопрос. Она ответила, что сама преподает эти предметы.
Обойдя школу (здесь было и общежитие), монахиня — мать Нина, как я узнала позже, — пригласила меня в свою келью. Вся обстановка кельи, состоящей из двух комнат, и сама хозяйка носили на себе печать изящества, — только висящая на стене художественная картинка, изображавшая монаха-капуцина, смутила меня, и я тут же сказала, что ведь это католический монах… Мать Нина ответила: «Я повесила эту картину потому, что привезла ее из-за границы, куда недавно ездила». Дальше мать Нина рассказала мне: ее близкий друг Мария Алексеевна (Амбразанцева-Нечаева) основывает общину, а при ней больницу для женщин и детей; ей нужна врач-женщина, не захочу ли я туда поступить? Она вынула мне устав и сказала: когда будет свободное время, прочтете. Я ответила, что так довольна земской службой, так сроднилась с ней, что никак не могу ее оставить. Попрощалась и уехала домой.
Дорогой я посмотрела устав, он мне понравился — полумонашеские правила. После я часто думала об этой общине — какое у нее хорошее название: «Во Имя Христа Спасителя». Возьмешься за какое-либо дело и подумаешь: ведь это я должна делать во Имя Христа Спасителя, а ведь я сколько прожила, приходилось много всего делать, но все не то, оно не вполне делалось во Имя Христа Спасителя. Одного названия достаточно, чтобы полюбить эту общину. А настоятельница, как говорила мать Нина, очень хороший человек.
По приезде масса дел, масса больных отодвинули все эти мысли. Кругом все свои, такие близкие. Ко всем в городе, до последней лачужки, мне приходится ходить, все так сблизились со мной, все как родные. Могу ли я их оставить, об этом страшно и подумать. Кроме Танечки, которая всегда жила с нами, как родная (к ней еще привезли двоих племянников, девочку и мальчика, чтобы они ходили у нас в школу), часто гостил у нас и родной брат Тани. Дом у нас был довольно большой (нанимали) — пять комнат внизу и в мезонине две с передними. Были у нас и особенно близкие друзья, две пожилые девушки, Энгельгардт и Вонлярлярская, очень уважаемые во всем городе. Они говорили: «Ваш дом как губка: живете — вся семья как будто два человека, а вот всенощная, и оттуда выходит десять-пятнадцать человек». Как-то приехала моя двоюродная сестра, она давно не была на этой квартире, только в самом начале. Поезд пришел ночью, позвонила, а я не успела ее встретить, и она, зная, где наша комната с мамочкой, быстро пошла к нам через столовую. Но в эту ночь меня позвали в больницу, и я из одного села привезла нечаянно отравившегося батюшку, в тяжелом состоянии; не повезла его ночью в больницу, а решила пока уложить у себя: ему приходилось делать подкожные впрыскивания.
Вбежав в столовую и увидев на подушке голову с полукороткими темными волосами, она потянулась обнять и с испугом отступила, увидев, что это мужчина (а у меня после тифа тоже были не совсем длинные волосы). Идет она дальше в нашу комнату, но и здесь при входе видит на кровати какую-то незнакомую молодую женщину. Все это ее очень удивило. Утром, чтобы окончить свое одевание, она поспешила в мой кабинет, зная, что туда никто не ходит, но с ужасом увидела там молодую девушку с забинтованной головой; не говоря никому ни слова, она убежала в боковую комнату, около кухни, зная, что эта комната раньше пустовала; там ее встретил опять незнакомый — брат Тани и при нем двое детей. Наконец она решила отсюда пойти по лестнице в мезонин, но и там, к ее великому изумлению, увидала, что и эти комнаты заняты: там случайно поместилась одна девушка, очень скорбящая. Она служила в каком-то имении экономкой, оставила место (из-за какой-то неприятности), и мы временно предложили ей пожить у нас и, чтобы она немного утешилась, поучиться шить обувь (в то время все увлекались этим делом, и сюда в мезонин приходила учительница с ней заниматься). А внизу у нас еще жила приехавшая молоденькая жена одного помещика. Тогда уж сестра больше не выдержала и побежала искать меня. Я зашла в это время на кухню, которая была здесь же, из сеней. «Что это, Саша, у вас: двое живете, а ни одной комнаты нет свободной!» «Так вышло. Этого батюшку я привезла неожиданно, сегодня я положу его в больницу; та, что в кабинете, тоже недавно: она живет компаньонкой у одной знакомой из недальнего (версты три от города) имения; ее воспитанник шутя нацелился на девушку в уверенности, что ружье не заряжено, и вдруг — такое несчастье! — пуля попала ей в лицо, но, слава Богу, выскочила за ухом, обойдя кость. Рана была не так уж опасна, но страху было много. Дрожа, он привез девушку ко мне, ей не хотелось огласки (если бы повезли в больницу), и я оставила ее у себя до выздоровления». Вот так случайно и заселялся наш дом — не теми, так другими.
У нас была хорошая прислуга, девушка, а еще был кучер, который смотрел за лошадью; мы ему безусловно во всем доверяли. Даже когда по временам уезжали из деревни, то поручали ему свою лошадь, зная, что он будет о ней заботиться, как мы сами. Он был молодой, женатый, жена с детьми оставалась с его родными, а он жил у нас. Читал он всё духовные книги. Мамочка сказала мне как-то: «Вот нашему Алексею не надо было жениться, ему больше подходит монашество».
У нас была очень большая гостиная, там мы поставили стол и клали на него газеты, журналы и книги, которые выписывали в большом количестве. Их старались выписывать и в нашей городской библиотеке, но там было мало газет и журналов, поэтому пришлось говорить, что желающие могут приходить и читать у нас. Это же самое заставило меня, несмотря на постоянную работу, уделять время хоть раз в неделю читать что-нибудь духовно-патриотическое в церковном доме около собора.
А наша знакомая Вонлярлярская, хотя уже и преклонных лет, взялась обучать хор из наших знакомых. Она была знаток музыки и в прежнее время обучала в своем имении хор для храма и регентовала.
Среди наших знакомых выделялась молоденькая девушка Мария Амасийская. Она приехала после смерти матери из Тобольска и теперь жила у тетки. Голос у нее был замечательный, но, главное, у нее была прекрасная душа: для всех старалась что-нибудь сделать, была хорошая помощница Вонлярлярской при обучении хора; меня она очень любила. Иногда у нее во время пения текли слезы, я ее спросила, почему. Ее ответ был: боюсь, что мы когда-нибудь расстанемся. С Танечкой они были дружны и одинаково заботились обо мне. Только Танечка жила с нами, и вот, когда бывали случаи, что за мной приходили ночью из очень отдаленного места города, Танечка не отпускала меня одну, а шла со мной, несмотря на свое больное сердце. (Были случаи, хотя и редкие, что лошади нашей не было.)
До трех-четырех часов я была в больнице, а возвращаясь домой, находила здесь назначения — просьбы, куда я должна пойти, чтобы навестить больных. Чаще ездила, так как было много мест для посещения. Ездила я до вечера по городу и возвращалась иногда в девять-десять часов.
Здесь встречала меня всегда радостная мамочка, и моя усталость моментально проходила. Очень часто приходили наши друзья, они занимались в гостиной музыкой и обычно встречали меня пением моих любимых пьес. Затем все ужинали. Однажды к ужину пришел мало нас знающий врач, он посмотрел на всю окружающую нас обстановку и спросил меня тихонько: «Не могу понять, кто здесь хозяева, кто родные. Все произносят слово «мамочка».
Мамочка с любовью относилась ко всем. Иногда придет ко мне на прием какая-нибудь убитая горем женщина, начнет мне рассказывать свое великое горе, но мне нельзя задерживаться — масса людей ждет, я скажу ей: «Сходи к моей матери, она тебя напоит чаем, и ты там отдохнешь». В таких случаях мамочка уже знала, что это очень несчастный человек, она ее угостит, та выскажет маме свое горе, и легче ей станет, а мамочка, всегда такая молчаливая, в этом случае даст ей мудрый совет и ободрит ее.
Летом я брала краткий отпуск и мы с мамочкой ездили в Оптину, Шамордино и Саров.
В 1908 году мы ездили в Саров. Из Арзамаса на лошади мы поехали сначала в Дивеев. Мамочка сидела, а я большей частью шла пешком, погода была хорошая, это было за неделю до Троицы. В Дивееве переночевали, кажется, две ночи в гостинице, причастились. Нас познакомили с заведующей богадельней (забыла имя, а фамилия — Кудрявцева). Она много рассказывала нам о владыке Серафиме[56], который еще, будучи военным флотским офицером, приезжал сюда навещать своих дочерей[57] сделавшихся монахинями, и когда был здесь в богадельне, посоветовал сделать террасу из кельи заведующей, чтобы дышать свежим воздухом, — ее келья была во втором этаже. И вот, мы теперь сидим на этом балконе и вспоминаем о давно прошедшем. Матушка наделила нас шелковыми поясками, работа здешних монашествующих, подарила еще дневник батюшки о. Иоанна Кронштадтского; познакомила нас с почтенной монахиней Мотовиловой[58], вдовой близкого ученика[59] преп. Серафима, с которым старец так много беседовал о сокровенной жизни. Эта престарелая, почитаемая всеми монахиня была еще жива, но как жаль, что я тогда ничего не записывала.
Мы ходили по канавке, освященной стопами Царицы Небесной[60], С интересом я смотрела на кустики, которыми была обсажена канавка, и монахиня, провожавшая нас, так умилилась, что выкопала для меня целый куст, чтобы дать с собой. Провожали нас на могилки матушки Александры[61] и Мантурова[62], но там я увидела, что ухаживают за ними не вполне тщательно, а у меня было к ним такое благоговение, что я стала плакать. Матушка провожавшая заметила, и когда мы пришли на другой день, то увидели, что все тщательно расчищено.
Но пора в Саров. Много извозчиков. Мы наняли экипаж до Сарова и отправились, чтобы успеть до дня Св. Троицы. Лес становился все более величественным, и мы достигли Саровской пустыни. Остановились в гостинице. Все службы мы, конечно, неопустительно присутствовали в храмах. В это же время здесь было два епископа: митрополит Серафим и епископ Гермоген Саратовский[63]. Особенное впечатление производил на меня последний, главное, своей простотой, а может, потому еще, что я заочно знала его направление. Мне нравилась его прямота, и я мечтала, как хорошо было бы быть его духовной дочерью. Эти оба святителя читали по очереди акафист перед святыми мощами Преподобного.
Мы ходили в лес. Не могу выразить словами того впечатления, какое производит этот величественный лес, ничего подобного мы раньше не видали. Правда, и лес Оптиной поражает светлым величием и благоуханием святыни, но как бы в меньшем масштабе. В это время в лесу оказалась такая масса и таких крупных ландышей. Мы нарвали их много, кто-то еще присоединился к нам, и, придя в храм, мы сделали венок на раку.
Стоим мы во время молебна, а мамочка моя говорит с радостными умиленными слезами: «Женщина-крестьянка, в чистой, не смятой еще рубахе, видно, покупавшись в святом источнике, бережно несет большую свечку, в рубль, может быть, и больше, с таким благоговением; ей поручили односельчане, и вот она исполняет их желание…»
Как только заканчивалась литургия, начинался молебен с акафистом, и мы всегда оставались, пока все не кончится, а тогда уже шли в трапезную. Оттуда мы шли на источник.
Пошли, чтобы искупаться. День выдался какой-то очень холодный. Но все-таки мы не отложили своего намерения. Разделись, помолились и стали под краны. Вместо молитвенного состояния, я думала только о том, как бы такой холод не повредил здоровью мамочки. Вижу, мамочка молится с умилением, такая благодушная, а я-то… Мы вышли из купальни, и я почувствовала сильную боль в боку; здесь я созналась мамочке, как я, вместо того, чтобы с полной силой молиться, беспокоилась о ее здоровье. «Сашенька, зачем же так? Мне ведь хорошо, — сказала мне мать с таким сожалением. — Вот мы еще пойдем, и ты искупаешься, чтобы не нарушить душевного состояния». На другой день, хотя еще похолодало, мы пошли, я искупалась одна и почувствовала, что вся боль прошла, Слава Богу и святому угоднику Серафиму! Пробыли мы там двенадцать или тринадцать дней, все хорошо осмотрели.
Гробовой иеромонах о. Руфин[64], видя нас ежедневно у раки и на молебне, обратил внимание и вышел с нами по окончании молебна; мы прошлись по лесу, и он рассказал нам о своей жизни. Он из мордвы, был женат, но недолго; жена умерла, схоронил и детей и из этого понял, что ему теперь надо жить для Бога. Поступил в Саров, теперь дали ему послушание стоять при св. раке и служить молебны, и он так счастлив этим послушанием. (На днях, 1940 год, услыхала от знакомого, что этот иеромонах, о. Руфин, скончался, и кончина его была блаженная: он только что окончил литургию — была Пасхальная неделя, — не успел разоблачиться и умер. Это были первые годы революции, монастырь еще существовал…)
Мы купили две большие корзины для бутылок со святой водой от источника, все бутылки в деревянных футлярах, — это для наших знакомых, близких. Много иконок, образков серебряных, книжек; и как выложили все это для освящения, батюшка даже удивился, но ведь нам надо было каждому в деревню что-нибудь привезти. С таким большим багажом мы отправились обратно, только другим путем, чтобы побывать в Понетаевском монастыре, лежащем на пути к станции Ардатово, через которую можно ехать обратно.
В Понетаевском монастыре[65] чудотворная икона Знамения. Здесь очень хорошая живописная мастерская, образ написан одной благочестивой монахиней: светлый, сияющий, больше аршина величиной. Во время пожара, бывшего там, он прославился чудесами, очень чтился, с него было много копий.
Больницей заведует образованная, молодая монахиня: она, кажется, еще в миру получила образование фельдшерицы. Узнав, что я врач, стала спрашивать меня кое-что относительно исследования больных и очень сожалела, что мы скоро уезжаем, а ей так хотелось позаимствовать что-нибудь из моего врачебного опыта. Видно, она не очень давно поступила в монастырь.
Потом они показали нам келий, где помещали некоторое время приезжавших к ним гостей. Рассказывали, что недавно они составили стихи и положили их на музыку, пропели — и всем слушавшим очень понравилось. Я попросила, и мне дали это стихотворение но, к сожалению, они у нас пропали. Стихи, данные мне в Понетаевском монастыре, исчезли, и я напишу только некоторые, оставшиеся в моей памяти строки, с пропуском и не в том порядке, а что вспомнится.
Вся церковь в радости духовной
Твое днесь славит торжество,
О, Серафиме преподобие,
Державы русской похвало!
Земли Российской утвержденье,
Наставник ищущих спастись,
Венцом пресветлым, преблаженне,
Венчанный, днесь увеселись!
Ты с юных лет умом стремился
К Единой Истине Святой
И, крест свой взяв, уединился
В Саровской пустыни немой.
И глушь пустыни освятилась
Великим подвигом твоим,
Пред ним с молитвой Русь склонилась,
О, Богоносный Серафим!
Избавь молитвами твоими
Нас от великих зол и бед,
Да возвеличим со святыми
Тебя, Сарова чудный свет!
Спаси, о Дева Пресвятая!
Мой дух от прелестей земных,
Да чистым сердцем величаю
Тебя, Святейшая Святых!
Мне очень нравился мотив, и наш хор часто пел эти стихи. Проездом я купила в Москве стеклянные пластинки для туманных картин из жизни преп. Серафима и преп. Сергия, чтобы показывать народу при чтении.
На обратном пути, когда мы уже садились в поезд, опять стало холодно, пришлось кое-что достать и надеть на мамочку. Озабоченная всем этим, я не замечала ничего из окружающего. А между тем один молодой человек давно следил за мной… Потом пересадка, мы пересели в другой поезд. Через некоторое время этот молодой человек обратился к нам и сказал: «Я давно слежу за вами, еще в том вагоне, и в этот вагон сел только потому, чтобы не потерять вас из виду и узнать о вас. Смотрю на вас и удивлен, какая-то особая любовь и нежность между вами, мне даже пришло в голову, не секта ли это какая-либо, это меня так заинтересовало, что я даже сел в этот вагон. Извините, я так просто спросил». Мы ему объяснили, что мы православные люди, мать и дочь.
Когда мы сидели в Москве в ожидании своего поезда, то видели, какая была суматоха при посадке: некоторые пожилые бегут в отчаянии, а у них много детей или вещей… Я спросила у мамочки, может, мне надо им помочь, она одобрила мое желание, и я пошла помогать таким. А мать моя очень им сочувствовала. С непривычки она так боялась толпы, что, как только люди зашумят, вскочат с места, у нее даже слезы выступают на глазах. Теперь, в старости, я понимаю и сама это.
С какой радостью встретили нас и домашние, и знакомые. Просили меня рассказать все по порядку о нашем путешествии. А в воскресенье мы пошли в народный дом для церковного чтения. Всегда, когда я ходила, мамочка сопровождала меня. Я брала с собой образ преп. Сергия, клала его на грудь под пальто, а там во время чтения ставила его.
Перед тем, как мне идти, в коридоре к выходной двери кем-то был брошен крест. Мы так подумали, что нас, вероятно, хотят испугать, так как есть народное поверье, что крест предвещает страдание. А дорогой было брошено около меня несколько камней. Это повторялось и в следующие разы.
Народ и жители города очень хорошо ко мне относились, я не пугалась, чувствовала, что в меня не захотят попасть, а думают только испугать и отвлечь от народного чтения.
Однажды к мамочке прибежала со слезами знакомая (ко мне она даже не обращалась с этим, зная, что я с ней не соглашусь) и стала рассказывать, что перед нею шли и говорили, что они задумали бросить в меня бомбу. «Никак не пускайте Сашеньку на чтение», — просила она. А мамочка, несмотря на такую любовь ко мне, сказала: «Пусть исполняет свой долг». Это так меня тронуло… Как нам было не любить такой матери?!
Я уже говорила, что у нас были друзья — Энгельгардт и Вонлярлярская. Известный литератор Сергей Шарапов[66], их хороший знакомый, прислал приглашение на съезд дворян Московской губернии, который собирался перед открытием Думы[67]. Шарапов имел право пригласить своих знакомых, может быть, и одного, и вот он прислал им билет. Не помню, почему, но они сами не поехали, а поручили мне, чтобы я все потом рассказала. А я заочно любила Шарапова и с радостью поехала. Врач всегда охотно за меня поработает, так как я за него трудилась еще чаще. Приехала я утром, а вечером мы попали на съезд. Конечно, мало что я могу возобновить в памяти, помню только, что кто-то произнес речь о том, что крестьяне должны избирать из своей среды более или менее грамотных. Услышала я это и удивилась, что никто не возражает. В общем, меня можно было назвать застенчивой, но от сильного переживания я не вытерпела и, поднявшись с места, попросила слова. Мне сейчас же его дали. Сказала я что-то вроде: «Мне приходится жить среди крестьян, и я убедилась, что безграмотный, но нравственный, опытный и разумный крестьянин мудро разбирается в различных вопросах и нельзя его сравнить с грамотным, который нахватался только верхушек знаний и самонадеянно относится ко всему». Многие встали, защищая мое мнение. На другой же день я поспешила домой, так как просила за меня поработать только два дня. Теперь я все забыла, а тогда подробно все им рассказала.
Кажется, приблизительно в это же время в Петербурге проходил Всероссийский съезд естествоиспытателей и врачей. По случаю этого съезда я и попала туда, в первый раз после окончания Медицинского института. Захотелось зайти в институт. Здесь был из прежних профессоров Волков, по внутренним болезням: он делал обход, кажется, в своей клинике. Прошло не так много лет, лет семь-восемь, а он уже ослабел по виду, побледнел и встретил меня шутливо словами: «Была мельница и развалилась»[68]. Потом увидалась с профессором гинекологии, он так обрадовался мне: «Вот как кстати вы пришли! Вы мне очень нужны, я хотел вас каким-нибудь способом разыскать. У меня есть знакомые в Новгородской губернии (или Псковской, забыла), замечательные люди. Жена очень хочет иметь домашнего врача, у них и больница. Прошу вас, поступайте туда, вам будет очень хорошо». Еще не получив ответа, он стал уже звонить по телефону. Видно, ему очень хотелось устроить это дело. А он хорошо меня знал, так как уже по окончании института, когда я оставалась для практики, мы с ним работали еще в Обуховской больнице. Но как же я могла оставить свое земское место, где все ко мне относились, как родные… Кроме того, в моих мечтах уже складывалась мысль о том, не следует ли поехать в общину во Имя Христа Спасителя. Хоть и неприятно было, но пришлось решительно отказаться.
Съезд продолжался несколько дней, на нем я встретила своего учителя по московскому институту, зоолога профессора Зографа, и, конечно, своих петербургских профессоров. Неожиданно повидалась с доктором Протопоповым, с которым мы когда-то расстались в Одессе навсегда. Он сказал мне, что женился на сестре милосердия, которая с ним работала, и у них есть дети.
На съезде можно было почувствовать два разных направления: материалистическое и идеалистическое. Душою я была всецело на стороне второго, и все доклады этого направления были мне по душе. Вот только позабыла я сейчас все имена докладчиков.
Кроме съезда и Медицинского института, в первую очередь, конечно, я поехала в Иоанновский монастырь[69] на р. Карповке. В вагонах меня неприятно поразило настроение публики. Прошло так мало времени, а как все изменилось. На мою просьбу кондуктору сказать мне, когда будет остановка против монастыря, некоторые между собой делали возмутительные замечания, говорили: «Вероятно, это иоаннитка»[70].
В этот свой приезд я много раз побывала на могилке глубоко чтимого батюшки Иоанна. Не пришлось мне лично беседовать с дорогим батюшкой, хоть теперь постараюсь чаще бывать на его могиле. Мне нравился этот маленький храм-усыпальница, куда любящие батюшку приносили живые цветы и украшали мраморную плиту и все вокруг…
Однажды в трамвае я увидела севшего со мной рядом негра, совершенно черного, с блистающими белыми зубами, высокого роста, одетого в монашескую рясу, в камилавке (греческого фасона), с золотым крестом на груди и с четками. Я очень заинтересовалась, не выдержала и спросила, — откуда он. Он ответил, что он православный монах из Нью-Йорка, там есть православная миссия, а едет он в Троице-Сергиеву Лавру помолиться. Говорил он хорошо по-русски, вполне правильно. Мне приятно было видеть, что есть и негры монахи.
Как-то еще раз, ехавши из монастыря, я сидела рядом с одной сестрой милосердия. Она была, конечно, в своей форме, и на груди у нее был большой золотой крест (в Петербурге была такая община, где все сестры носили большие кресты), но она как-то прикрыла его кончиком косынки. Мне это сделалось неприятно и я сказала ей: «Какая вы счастливая, у вас на груди такой крест, как бы я была счастлива, если бы у меня был такой». Не помню, что она на это сказала, может быть, сейчас пришлось выходить. Я вышла на тротуар, и со мной поравнялся сидевший против нас уже немолодой, очень приличного вида господин. Заговорил: «Вы меня очень заинтересовали, откуда вы?» Я сказала, что я на короткое время приехала сюда из Смоленской губернии на съезд, я земский врач. Он еще больше заинтересовался, прошел мимо своего министерства, чтобы продолжить разговор. «Мы теперь очень озабочены тем, какие бы принять меры, чтобы народ не страдал от пьянства. Мы очень, очень озабочена этим, собираем различные проекты по этому поводу. А вы среди народа, вы нам скажите свое мнение, свои наблюдения, которые для нас будут очень ценны». Довольно поговорили мы с ним, он дал свою визитную карточку в министерство (вероятно, внутренних дел), просил, когда смогу, чтобы зашла, и мы расстались. Но мне никак удалось побывать у него, тем и закончилось наше знакомство.
Мне надо было спешить домой. Здесь снова началась обычная работа. Как-то случайно, после очередного съезда врачей нашего уезда, один из них зашел к нам на ужин. Он еврей, но мало похож, а жена с двумя девочками недавно его оставила. Мне его было жаль, о нем всегда говорили, что он хороший врач: к населению он относился очень участливо, а на больницу смотрел как на свое детище, очень хорошо ее оборудовал и много говорил со мной о медицинских вопросах. Видно было, что врач знающий и любящий свое дело, весь ушедший в него.
Вдруг на другой день к нам приходит никогда у нас не бывавший (я о нем только слышала и видела издали) один из помещиков нашего уезда, как я знала, имеющий большой авторитет. Еще довольно молодой, лет сорока с чем-нибудь, не женатый; знала еще про него, что если приезжал архиерей, то этот помещик первый радушно приглашал его. Кажется, Суворова, с которой я некоторое время жила в пансионе, была его родственница. В его имении есть земская больница, и вот он приглашает меня сменить то место, которое я имела в городе, и поступить в его больницу. Он мне рассказывал о разных удобствах, которые встретят нас там: хорошая природа, большой сад и огород будут к нашим услугам, больница очень хорошая (о ней-то и говорил вчера приходивший доктор). Я ему сказала, что нам это будет не очень удобно, далеко от железной дороги (это имение было приблизительно около того места, где жили в Рославльских лесах пустынники, которые когда-то основали Оптинский скит[71]). Много очень хлопот с переездом, укладкой вещей и с перевозкой, а мать моя слабого здоровья. Но он продолжал уговаривать и говорил, что мы сами можем совсем не хлопотать, он пришлет своего опытного лакея, который все уложит и перевезет, а для нас пришлют карету, и переезд не будет особенно заметен. Незаметно будет и дальнее расстояние, так как всегда в нашем распоряжении будут его лошади и экипаж. Но чем больше он уговаривал, тем больше я беспокоилась. Никак не могла принять я это место, главное потому, что оно уже было занято вчера приходившим врачом, и я понимала, как оно для него дорого: он устраивал больницу и любил ее. Наконец ушел этот помещик, но с тем, чтобы мы с мамочкой подумали и решили. Тем более что там лучше воздух. Ни на одну минуту я не могла представить, как бы можно было из-за меня удалить этого врача, и решила, что мне нужно скорее уходить из этого земства. И поэтому сейчас же написала Амбразанцевой-Нечаевой, которая открыла общину в Симбирской губернии (небольшая станция Новоспасское) и нуждалась во враче. Ответ пришел благоприятный, она ответила: «Очень рада, но хотелось бы посмотреть друг на друга и поговорить лично».
Взяла отпуск на несколько дней и отправилась. Мамочка была согласна со мной во всем. Наступила сырная неделя, надо было спешить, чтобы к первой неделе Великого поста возвратиться. Отправилась.
На станции Новоспасское приятно было увидеть очень большой, художественно исполненный образ Христа Спасителя. К поезду пришли люди с лошадьми от Амбразанцевой, и мы поехали. Было еще светло, когда мы подъехали к общине.
Везде новая деревянная постройка, отличающаяся крайней простотой; все обнесено простым, новым, высоким плетнем. Вышла матушка-настоятельница, светлая, сияющая, как Ангел Божий. Я входила с большим страхом, и она (как говорила мне потом) очень боялась этой встречи с незнакомым врачом. Тем более что и брат ей говорил: «Как бы ты не попала на неподходящего врача».
Но вышло так, что после первых мгновений встречи мы обе почувствовали себя легко. Все окружающее и простота обстановки подействовали на мою душу так хорошо: я вижу здесь образ преподобного Серафима, и не было ничего такого, что бы могло смутить меня, как это было у ее подруги в Полоцке. После первых слов мы так расположились друг к другу, что здесь же и высказали свои опасения, которые были нам теперь даже смешны.
Матушка показала мне несколько больных детей (костным туберкулезом), которых пришлось принять еще до открытия больницы. Во время нашего разговора в отдалении сидела молодая особа, интеллигентная, красивая, которую матушка отрекомендовала как своего друга Татьяну М. Тогда я почти не обратила на нее внимания, слишком большое впечатление произвела на меня сама матушка Мария своим ангелоподобным видом и своей простотой в обхождении. Но через много лет эта встреча с ее молчаливым другом (мы тогда с ней совершенно не говорили) имела большое значение для нас обеих.
Я была очарована матушкой Марией: ее чисто христианским взглядом, ее отношением к сестрам, больным. По уставу сестры не только должны были обслуживать больницу, но и ходить по домам, ухаживать там за больными женщинами, вести их хозяйство, обмывать детей, вообще облегчать домашнюю жизнь.
Село Новоспасское было очень большое, в нем было не менее десяти тысяч жителей. Там была земская больница. Но вот мать ложится в больницу, дети остаются с отцом или даже одни: какова их жизнь! В таких случаях посылается сестра, чтобы поддержать беспомощную семью. Кроме того, они несут все необходимое для больной и для ее детей, молоко, легкую пищу.
Какое это было благодеяние! Матушка Мария рассказала мне, что несколько сестер уже посланы к таким семьям.
Скоро настало время вечерней молитвы, и мы все пошли в трапезную. Молитвы читают по очереди сестры, а акафист Воскресению Христову (который полагался в этот день: вероятно, это было воскресенье перед масленицей) читала сама матушка. Мне понравилось ее благоговейное чтение, как и все в ней. Недаром владыка Гермоген Саратовский сказал про нее, когда она была на освящении храма в имении своих родственников: «Она от рождения монахиня». А ведь она и ее сестра Татьяна вращались в светском обществе, зимой всей семьей они жили в Петербурге и во время торжественных приемов должны были являться в свет. Но вся эта великосветскость их не коснулась. Бывали они на балах только по обязанности. Были они сами необыкновенно красивы, но главное, их одухотворенный вид освещал и согревал все вокруг. Между прочим, однажды отец, проходя через зал во время бала, увидел свою Таню, окруженную поклонниками, но по виду такую печальную, и подумал: «Она в это время думает: как это вам для души, полезно ли?» Вскоре она поступила в монастырь, который основали в Риге ее друзья, две сестры Мансуровы. Одна из них, старшая (мать Сергия), была игуменьей, а вторая (мать Иоанна) была игумень0й устроенного там же скита[72]. Монастырь имел строгий устав. В него и поступила Татьяна Амбразанцева-Нечаева. Часто печальная прежде, среди светского общества, в монастыре она совершенно изменилась. Родные, приехавшие ее навестить, были удивлены: радостная улыбка не сходила с ее сияющего лица; видно было, что дух ее удовлетворен такой обстановкой. Она скоро получила монашество — мантию, с именем Никоны, и всегда была помощницей игуменьи Сергии.
Здесь, пожалуй, придется мне рассказать о ее кончине. Точно не знаю, когда она была арестована со многими другими сестрами, кажется, и с игуменьей Сергией. Сосланы они были в Среднюю Азию. Схиигумения Сергия заболела дизентерией и скоро умерла. Мать Никона тоже заболела дизентерией и вместе с некоторыми своими сестрами была помещена в местную больницу. Положение ее было очень серьезное, ожидали смерти. Рядом лежала сестра (которая по возвращении и рассказала все это), она заснула и видит это самое больничное помещение, а посреди палаты стоят несколько дев в светлых одеждах с золотыми митрами на головах. «И узнаю я, — говорит она, — лица все знакомые: сестры нашего монастыря. А тайный голос говорит: «Это все, посвятившие себя Богу». И вижу я, в это время из двери выходит еще одна, в такой же белой одежде и с таким же золотым украшением на голове, а стоящие девы восклицают: «Вот идет наша радость!» Да ведь это же Амбразанцева (м. Никона), которая лежит рядом со мной, — узнаю я. Просыпаюсь и вижу, что м. Никона умирает, делает последний вздох».
Расскажу, что пришлось услышать урывками о том периоде жизни настоятельницы Марии, который предшествовал нашему личному знакомству. Она была на несколько лет младше своей сестры и отличалась необыкновенной привязанностью к матери. Как-то она сама сказала про себя: «Я, как собачонка, не отходила от матери». Мать заболела тяжелой болезнью: опухоль в позвоночнике, в шейной области. Опухоль, вероятно, была не злокачественной, но причиняла больной много страданий, она была парализована. Вот здесь-то и проявилась с особенной силой та горячая любовь к матери, которая заполняла сердце маленькой Марии. Она была теперь взрослой и всецело посвятила себя уходу за матерью. Сама она была очень молчалива, и если я узнавала что из ее жизни, то случайно, отрывисто. Например, не очень давно, года два или полтора назад, одна знакомая между прочим рассказала мне: «Отец мой и Амбразанцев были друзьями; мы жили тогда по зимам в Москве. Мать моя меня, молоденькую девушку, отправила в Петербург, чтобы я познакомилась с ними и посмотрела на девушку, которая всецело предалась уходу за больной матерью. «Этот высокий пример будет полезен для твоей души», — прибавила мать».
Но это между прочим; дальше расскажу, что знаю. После смерти матери Мария Алексеевна готовила себя к предстоящим трудам. Прошла курсы сестер милосердия с таким успехом, что лучше ее едва ли кто мог ухаживать за больными. Духовным отцом ее был старец о. Алексий Зосимовский[73]. С его благословения она составила устав общины во Имя Христа Спасителя и по его же благословению начала все устраивать в имении брата (у нее был единственный брат, он приезжал только несколько раз в год в свое имение). Здесь был старинный двухэтажный дом. Брат глубоко любил свою сестру Марию, как он ее называл. И вот, после смерти матери (отец умер гораздо раньше) брат, с помощью друзей-врачей, уговорил сестру отправиться на всю зиму из Петербурга в Крым, так как заметно было, что ее здоровье ослабло. А до ее отъезда брат послал своего управляющего, очень ловкого человека, с большим багажом вещей, чтобы все устроить для сестры, не говоря об этом ей самой. Привезли именно все те вещи, которыми была обставлена ее комната в имении (даже и портреты). На новом месте все было расставлено так, как она привыкла, как ей нравилось; туда была также отправлена серебряная дорогая посуда. Приехала туда и их старая домашняя прислуга. Так что, благодаря нежным заботам брата, она здесь, вдали, чувствовала себя отчасти как дома.
План устройства общины, когда она отправлялась в Крым, и созрел в душе матушки. Раньше она уже ездила несколько раз к о. Алексию Зосимовскому и взяла у него благословение на начало. Брат сочувствовал ей, поручил своему управляющему готовить материал для будущей постройки. Она отправилась, как уговаривал ее брат, в Крым. Уединенная ее жизнь там, думается мне, как нельзя более была полезна для ее душевного укрепления перед таким великим делом… У нее был друг — монахиня Нина, с которой я познакомилась в Полоцке и которая заведовала там училищем (но та была под руководством Полоцкого архиепископа[74]). Матушка Мария беззаветно любила м. Нину и благоговела перед ней, по временам они виделись: или матушка сама ездила погостить к м. Нине, или та иногда, хоть на короткое время, приезжала сюда. У нее матушка училась монастырскому уставу.
На обратном пути из Крыма весь багаж был погружен на другой пароход, который попал в сильный ураган, и все вещи пропали. Матушка с радостью приняла это, как от Господа, избавившего ее от мшелоимства, от лишней роскоши и указавшего ей путь, по которому она должна теперь идти.
По другую сторону сада (по которому только восемь минут идти) начали строить здания общины. Помещения были самые простые, бревенчатые. Сначала был поставлен дом с большим мезонином, предназначенный для общежития матушки и сестер; затем кухня в связи с коридором и прачечная с баней. На восточной стороне усадьбы маленькая часовня с тремя окнами.
Когда это было сделано, матушка съездила опять в Зосимову пустынь и, получив благословение, сама перешла в общежитие и начала принимать сестер. В это время приехал брат, и они решили перед окончательным переходом матушки созвать всех родных и знакомых, устроить прощальный обед, и тогда она перейдет.
Старый преданный лакей, который был в этом доме еще до рождения матушки, очень сожалел о ее намерении переселиться в общину, он все уговаривал ее не делать этого. Он с каким-то презрением относился к этим простым девушкам, которых принимала матушка, и считал это унижением для своей барышни.
Собрались гости в последний раз. Матушка исполнила это как свою обязанность, и затем ушла из дома уже навсегда, не взяв оттуда ни одной вещи, даже иконы в богатых ризах все были оставлены. Вся дорогая посуда, серебряные подносы, скатерти были после гостей отнесены на чердак. Когда на другой день лакей пошел за ними, — ничего уже не было. И это матушка тоже приняла с радостью, как указание для себя.
В общине она завела все простое. Даже постель, крайне простую, она покрыла темным ситцевым покрывалом поверх подушки; так же было и у сестер. Одежда — в будние дни серенькое платье с белым передником и косынкой; а в праздники — черные бумажные платья с белыми фартуками и косынками. У настоятельницы та же одежда, только вместо косынки белый апостольник, а когда она в церковь шла, сверх белого апостольника черное покрывало. Все это было благословлено батюшкой о. Алексием Зосимовским.
Когда я приехала посмотреть, то сестер было немного, человек пять-шесть, все деревенские. Батюшка благословил принимать только таких, которые нигде до этого не были, чтобы не принесли ничего чуждого (если бы они раньше были, например, в каком-либо монастыре, они могли бы говорить: «Вот у нас было лучше» и тем наводить смущение). Батюшка советовал принимать по три человека в келью (так и построено было помещение). Эти вновь поступившие уже были распределены, кто готовить, кто трапезницей, кто — суточная чтица. Келейница у матушки, помню, назначена была молоденькая, маленького роста, до крайности молчаливая и смиренная.
Больница же только строилась, все в малом виде: для больных женщин на десять человек и на сорок человек детей от года до четырнадцати лет. Думала матушка иметь и родильное отделение, но батюшка сказал, что не надо. Для детей, кроме общей больницы, пришлось иметь маленькое отделение для заразных. Хоть еще и не было больницы, но пришлось уже взять несколько детей. Они были в тягость родителям и уговаривали матушку взять их. Так что, когда я приехала в тот первый раз, одна комната общежития была уже занята (временно) несколькими больными детьми. Были беспомощные дети с костным туберкулезом. За ними так хорошо ухаживали матушка и сестры! Кругом была святая обстановка. Сама матушка, необыкновенно нежная, и вокруг себя создавала такую атмосферу. Внушала сестрам относиться к своим обязанностям, как к святому послушанию, и это отражалось на детях: они не капризничали и вели себя как-то особенно смиренно. Я должна была приехать с осени, когда закончится устройство больницы.
Дома я рассказала свое впечатление о матушке и вообще об общине, и мы решили вместе с матерью, что это место по мне, — то, чего я так хотела. И кроме того, теперь можно было избавиться от уговоров переселиться в то имение, куда меня просили.
В течение этого поста мы с матерью ездили в Оптину и Шамордино. К нам уже было письмо оттуда, что м. игуменья Екатерина[75] больна и надо ее навестить и, кроме того, много еще накопилось больных по монастырю. Не помню, на какой неделе Великого поста, мы поехали. Поговев в Оптиной пустыни, мы отправились в Шамординский монастырь. Осмотрела я матушку игуменью: у нее была тяжелая болезнь, по-видимому, начался рак печени. Осматривала и всех больных, которых мне указывали. Навестила схимонахиню Марию[76], сестру Льва Николаевича Толстого. Она радушно приняла меня и после того, как я ее осмотрела и дала некоторые советы, оставила у себя попить с ними кофе. У нее была своя келья, т.е. домик, выстроенный на ее средства, состоящий из нескольких комнат, с маленьким садиком и огородом. У нее было две келейницы: одна, младшая, готовила и подавала кофе, а другая, старшая (матушка София), интеллигентная — сестра игумений Екатерины.
Здесь за столом разговор коснулся и брата ее, Льва Николаевича. Видно было, что она любила его, но много огорчений ей доставляло его умонастроение. Она сказала: «Я не люблю, когда Лева, говоря о Боге, выражается так запанибратски, это меня очень огорчает».
В следующий мой приезд, после смерти Льва Толстого, мне пришлось посетить Шамордино, и так как здоровье Марии Николаевны ослабело, потребовался медицинский совет. Матушка Екатерина тогда уже умерла. Меня опять проводили к схимонахине Марии.
Она встретила меня на ногах, так же радушно, но было видно, что здоровье ее сильно пошатнулось, и в ней произошла большая душевная перемена: она как-то совсем завяла, вероятно, от этой глубокой скорби о брате. Я боялась касаться больного места, но как-то вышло само собой, что заговорили о Льве Николаевиче. Говорила и она, и ее сожительница, почтенная монахиня София. Рассказали они мне, как Лев Николаевич приехал в Оптину пустынь 28 октября 1910 года, остановился в монастырской гостинице и при этом дал понять гостинику о. Михаилу (впоследствии о. Мартиниан), кто именно он, как-то даже при этом так выразился: «Не боитесь меня принимать?..»
«Хотелось бы пойти к старцу, — продолжал он, — да он ведь меня не примет». Но о. Михаил успокаивал его и говорил, что «батюшка-старец примет, никак нельзя сомневаться». Лев Николаевич пошел, но, постояв только на крыльце хибарки, внутрь не вошел… С тем он и уехал в Шамордин монастырь к сестре 29 октября. Там он остановился тоже в гостинице, а оттуда пошел к сестре. Он обнял ее и несколько минут рыдал на ее плече. Потом заговорил: «Как ты хороша, Машенька, в этой одежде… Как хорошо у тебя, как бы хотел я так жить». «А что же, это легко сделать. Сейчас келейница сходит, возьмет подходящую комнату в деревне, и ты останешься здесь жить». Потом они остались одни и долго говорили. «Сестра, я был в Оптиной, как там хорошо! С какой радостью я надел бы теперь подрясник и исполнял самые низкие послушания и трудные дела, но поставил бы условием не принуждать меня молиться, этого я не могу». «Хорошо, — отвечала сестра, — но и с тебя бы взяли условие — ничего не проповедовать, не учить». «Чему учить? Там надо учиться. В каждом встречном насельнике я видел только учителя. Да, сестра, тяжело мне теперь… А у вас что, как не Эдем! Я здесь бы затворился в своей хижине и готовился бы к смерти: ведь 80 лет и умирать надо», — сказал граф. Потом наклонил голову, задумался и оставался так до тех пор, пока ему не напомнили, что он кончил обед.
«Ну, а видал ты наших старцев?» — спросила сестра. «Нет», — ответил граф. Это слово «нет», по словам сестры, было сказано таким тоном, что он сознает свою ошибку в жизни. «А почему же?» — спросила сестра. «Да разве, ты думаешь, они меня примут? Ты не забудь, что исконно православные, крестясь, отходят от меня. Ты забыла, что я отлучен, что я тот Толстой, о которого можно… Да что, сестра, — оборвал свою речь граф, — я не горюю, завтра же еду в скит, к отцам, только я надеюсь, как ты говоришь, что они меня примут».
Келейница возвратилась сообщить, что комната найдена, и вечером проводила его на новую квартиру. В ночь приехали к нему дочь Татьяна[77] с Чертковым[78] и Феоктистовым[79], нашли его на квартире и насильно увезли. Утром келейница, посланная Марией Николаевной, пошла приглашать его пить чай, но его уже не было, и они с великой скорбью узнали о его внезапном отъезде; Из Оптиной запросили по телеграфу Св. Синод, как поступить. И был ответ: чтобы старец выехал на ст. Астапово для увещания больного писателя. Отец Иосиф был в то время очень слаб, не выходил уже совершенно, и его заменил старец-скитоначальник, в то время о. Варсонофий[80]. Он сейчас же поехал с казначеем о. Пантелеймоном[81]. На станции Астапово они застали Толстого лежащего там больным, окруженного вражеской силой в лице Черткова и компании, которые уже умирающему читали газетные хвалебные панегирики и всячески поддерживали его в сатанинской гордости. Не впускали даже его жену, которая в великой скорби и слезах жаловалась на это приехавшему старцу, которого, конечно, тоже не допустили к умирающему. Смерть грешников люта[82] — так оно здесь и было. Он умер 7 ноября 1910 года.
Говорили, что он претерпел неимоверные страдания и страхования. Чтобы облегчить их, врачу, бывшему при умирающем, приходилось постоянно впрыскивать морфий. Этот врач[83], чех (забыла его фамилию), приезжал первое время после похорон в Оптину и Шамордино и говорил об этих тяжелых, ужасных страданиях.
Через несколько месяцев я видела в монастыре Марию Николаевну. Печать тяжелых душевных переживаний, скорбь за погибшего, за душу несчастного брата резко на ней отразилась, она была как бы придавлена ей, и только посещение ею время от времени своего старца, отца Иосифа, хоть несколько умеряло эту невыносимую скорбь.
Не ясно ли, что перед смертью Толстой почувствовал какой-то перелом. Но было уже поздно, он слишком удалился от Господа.
Исполнилось предсказание Кронштадтского пастыря. Батюшку о. Иоанна спросили: «Может ли Толстой покаяться?» «Нет, — отвечал он, — ибо он чрезмерно виноват хулою против Духа Святаго, а этот грех не прощается ни в сем веке, ни в будущем». И при этом батюшка о. Иоанн предсказал Толстому особенную кончину, как в действительности и случилось[84].
Нам с матерью летом пришлось поехать в Петербург: туда временно (на несколько месяцев) по службе назначили брата, и он жил там с семьей. В это время, в мае, родилась их дочь Евгения, второй ребенок, и брату хотелось, чтобы крестной была наша мать. Вот мы и поехали. Они ждали нашего приезда, поэтому крестить пришлось только через месяц после рождения ребенка.
Я воспользовалась нашим пребыванием в Петербурге и поступила временно в детскую больницу, очень хорошо устроенную, только что оконченную.
Там я знакомилась с новейшими методами лечения детских болезней. Мне ведь через несколько месяцев придется приступить к работе; надо, сколько возможно, подготовиться.
В это же наше пребывание мы с матерью, братом и маленьким Севочкой (сын брата трех лет) ездили на могилу батюшки Иоанна Кронштадтского в храм-усыпальницу. При входе и около храма было очень много нищих. Севочке вручили мешочек с медными деньгами раздавать им. Он так воодушевился этим делом, стал весь красный, суетился, чтобы кого-нибудь не пропустить. Если издали увидит, бежит и кричит: еще, еще…
Храм-усыпальница… Какое-то особое чувство, никогда не забываемое, возникает здесь, чувствуется близость к великому пастырю. Образа здесь помещаются низко, так что Севочка может целовать их, и вот он начал класть земные поклоны и прикладываться, а я тем временем подошла к ящику за свечами и за портретом батюшки Иоанна. А Сева окончил прикладываться и пошел за какой-то идущей по лестнице монахиней. Когда мы хватились Севы, его уже не было. Взволнованные, начали искать и наконец нашли его на втором этаже в церкви, плачущего и говорящего: «Я думал, это тетя, и пошел за ней».
Оканчивался мой отпуск, мы оставили брата с семьей и возвратились домой. Немного уже нам оставалось времени, пришлось собираться в дальний путь в Симбирскую губернию, в общину во Имя Христа Спасителя.
У Тани, которая жила с нами, было двое племянников, которые учились в ельнинской прогимназии. Оставить их одних было нельзя, а с родителями Танечка еще не сговорилась; или, кажется, были такие обстоятельства, что нельзя было сразу уладить этот вопрос, и Танечка решила остаться с племянниками, пока устроятся дела, да еще подумала: останемся ли мы там надолго.
Выше я говорила об одной девушке-сироте, Марии Амасийской, которая жила у тетки, у нее был замечательный голос. Она изъявила желание поступить в общину. Я написала об этом, матушка согласилась, и мы поехали втроем.
[47] Св. Игнатий Богоносец, епископ Антиохийский — один из «мужей апостольских». Во время гонений на христиан казнен в Риме в 107 г. Память 29 января и 20 декабря.
[48] Синодик — помянник с именами тех, за кого человек молится.
[49] Монахиня Екатерина Лебедева трудилась на послушании в типографии Шамординского монастыря; несколько теплых слов в ее адрес сказано в кн.: Быков В.П. Тихие приюты для отдыха страждущей души. М., 1913. С.273-274.
[50] Лк.24, 13-35.
[51] Схимонахиня Амвросия (в миру Александра Николаевна Ключарева, 1820-1881)-духовная дочь прп. Амвросия Оптинского, подвизалась в Белевском Крестовоздвиженском монастыре. Будучи еще помещицей, по благословению старца приобрела имение Шамордино, которое отдала двум внучкам-близнецам, дочерям своего единственного сына. Матушка Амвросия завещала в случае смерти девочек устроить в Шамординской усадьбе женскую обитель. Она скончалась в 1881 г., а в 1883 г. в возрасте 12 лет от дифтерии умерли и ее внучки. После их смерти в Шамордино, согласно завещанию, была создана женская монашеская община, позднее преобразованная в монастырь (см. примеч. 31).
[52] Перлов Сергей Павлович — появился в Шамординской обители после смерти старца Амвросия и стал благотворителем монастыря. На его средства был построен Казанский собор, монастырская каменная больница, началось строительство колокольни. Ср.: «Благодетелями обители были супруги Перловы -известные в России торговцы чаем. Поручила им это в особом откровении, бывшем Перлову во сне, Сама Пресвятая Богородица, сказавшая ему: «А торговлей твоей буду заниматься Я Сама» // Русское православное женское монашество XVII-XX вв. / Составила монахиня Таисия (Карцова). Издание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1992, с. 214.
[53] Панагия — здесь: часть из просфоры, вынутая на проскомидии в честь Божией Матери. В монастырях Панагия особым чином переносится в трапезную: одну ее часть вкушают перед принятием пищи, другую по окончании трапезы.
[54] Игумения Екатерина (в миру Екатерина Васильевна Самбикина) -третья настоятельница Шамординского монастыря.
[55] Иеромонах Адриан (в миру Архип Акильев, 1859-?) — один из духовников Оптиной пустыни. Пострижен в 1890 г., рукоположен в иеромонахи в 1899. Во время русско-японской и Первой мировой войн служил в госпиталях и лазаретах. В1915 г., согласно желанию, поехал на фронт.
[56] Свт. Серафим (Чичагов, 1856-1937)-родился в Санкт-Петербурге, в семье полковника, принадлежал знаменитому дворянскому роду. Окончил Пажеский корпус, служил гвардейским офицером, участвовал в русско-турецкой войне 1877-1878 гг. Был женат, имел четырех дочерей, в 34 года отказался от военной карьеры и в 1893 г. был рукоположен в священника. В 1898 г., спустя три года после смерти жены, принял иноческий постриг. В 1905 г. состоялась его епископская хиротония. Поочередно возглавлял несколько кафедр (Орловскую, Кишеневскую, Тверскую и Кашинскую, Варшавскую и Привисленскую). В 1921 г. возведен патриархом Тихоном в сан митрополита, трижды арестовывался; в 1922-1923 гг. находился в ссылке в Архангельской области. В 1927 г. поддержал Декларацию митрополита Сергия (Страгородского), в 1928 г. назначен митрополитом Ленинградским, с 1933 г. находился на покое, в 1937 был арестован и расстрелян в подмосковной деревне Бутово. Митрополит Серафим являлся одним из главных инициаторов канонизации преподобного Серафима Саровского, составил «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» (1896) и акафист прп. Серафиму. Канонизирован в 1997 г. См. о нем: Митрополит Серафим (Чичагов). Да будет воля Твоя. М.; СПб., 1993; «Житие священномученика митрополита Серафима (Чичагова)». СПб. «Сатис», 1997. Память 28 ноября.
[57] Послушницей в Дивеевском монастыре была старшая дочь владыки Серафима, Вера Леонидовна Чичагова (1879-1962). Из-за нестроений с игуменьей Александрой (Траковской), а также развившейся склонности к пьянству послушница Вера покинула монастырь, вышла замуж, но в браке была несчастна, прожила очень непростую, полную лишений жизнь. За полтора года до смерти приняла иноческий постриг с именем Вероники. См. о ней: В гости к батюшке Серафиму / Сост. С. Фомин. М., 1997, с. 496-498.
[58] Мотовилова Елена Ивановна (1823-1910) — супруга Н. А. Мотовилова (см. о нем след. примеч.), хранительница его архива.
[59] Мотовилов Николай Александрович (1809-1879) — симбирский помещик, совестный судья. Был исцелен по молитве прп. Серафима от болезни ног и стал его учеником и сотаинником. Н.А. Мотовилову принадлежит запись знаменитой беседы с ним прп. Серафима о цели христианской жизни. См. о нем: «Серафимово послушание». М., 1997.
[60] По свидетельству преподобного Серафима, «Сама Богоматерь обошла обитель Своими пречистыми стопами, и по месту Ее прохождения о. Серафим велел сестрам проложить канавку. Однако, по словам сестер, они «всё откладывали исполнить батюшкино приказание, и вот тут-то произошло чудесное событие. Раз одна из нас ночью вышла зачем-то из келий и видит — батюшка Серафим в белом своем балахончике сам начал копать канаву. В испуге вбегает она в келию и всем нам это сказывает. Все мы, кто в чем только был, бросились на то место и, увидав батюшку, упали ему в ноги, но, поднявшись, не нашли его, лишь лопата и мотыжка лежали на ископанной земле». Так сам о. Серафим положил начало канавке. «Канавка эта, — говорил преподобный, — стопочки Божьей Матери. Тут ее обошла Сама Царица Небесная. Эта канавка до небес высока. И как антихрист придет, везде пройдет, а канавки этой не перескочит» // ж. «Литературная учеба», 1990 кн. 5, с. 141.
[61] Матушка Александра (в миру Агафия Семеновна Мельгунова, ум. в 1789 г.) — первая начальница Дивеевской монашеской общины (впоследствии монастыря). Была богатой помещицей, рано овдовела и приняла монашество в Киево-Флоровском женском монастыре. Много странствовала, пока, по благословению Божией Матери, явившейся ей во сне, не отправилась в Саровскую пустынь, неподалеку от которой основала Дивеевскую общину.
[62] Мантуров Михаил Васильевич (1796-1858) — помещик Нижегородской губернии, был исцелен по молитвам прп. Серафима Саровского. По благословению преподобного продал свое имение, отпустил крестьян и поселился в Дивееве, где и жил с женой, неся подвиг добровольной нищеты. Всю свою жизнь посвятил обустройству Дивеевской обители.
[63] Гермоген (Долганов (Долганёв?), 1858-1918) — был рукоположен во епископа в 1901 г., с 1903 г. епископ Саратовский и Царицынский. Член Св. Синода. Выступал против Григория Распутина, требовал, чтобы тот изменил порочный образ жизни, но, видя бесплодность своих попыток, предал Распутина анафеме. В итоге владыка был удален в один из западнорусских монастырей. С 1912 по 1917 г. находился на покое, в 1917 г. был назначен епископом Тобольским и Сибирским. В 1918 г. убит большевиками. См. о нем: Иеромонах Дамаскин (Орловский). Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия.....Кн. 2. Тверь, 1996, с. 154-175.
[64] Иеромонах Руфин (в миру Родион Иванович Велькин, впоследствии игумен, 1860-1924) — исполнял разные послушания в монастыре, был казначеем, затем настоятелем Саровской пустыни (с 1920). Скончался 24 июля, внезапно, во время крестного хода.
[65] Серафимо-Понетаевский Скорбященский женский монастырь был основан в 1864 г. Гликерией Занятовой (в иноческом постриге Евпраксией), удалившейся из Серафимо-Дивеевского монастыря. Сначала существовал как женская община, в 1869 г. община была преобразована в монастырь. Главной святыней монастыря являлась Чудотворная икона Знамения Божией Матери.
[66] Шарапов Сергей Федорович (1855-1911) — бессменный редактор и издатель газеты «Русское дело», литератор, публицист, автор множества статей на политические и экономические темы, а также романа и пьес.
[67] Государственная Дума — высшее законосовещательное учреждение, члены которого избирались населением России. В России Дума 1 созывалась 4 раза (с 1906 по 1917 год). Здесь речь, очевидно, идет 1 об открытии 3-ей Государственной Думы, просуществовавшей 5 1 лет (с 1907 по 1912 год).
[68] Неточная цитата из арии князя, героя оперы А.С. ДаргомыжскогЛ "Русалка" (1843-1855), написанной по мотивам одноименной драмы А.С. Пушкина.
[69] Иоанновский монастырь на р. Карповка — был основан в 1899 г. в I Санкт-Петербурге прав. Иоанном Кронштадтским. Сначала 1 монастырь существовал как подворье основанной также о. Иоанном Сурской Иоанно-Богословской обители (в I Архангельской области). В 1902 г. подворье было превращено в 1 самостоятельный женский монастырь. Св. Иоанн завещал похоронить его в усыпальнице Иоанновской монастырской церкви, что и было исполнено. В 1923 г. монастырь был закрыт, в ! 1989 г. вновь передан Церкви.
[70] Иоанниты — секта, по направлению близкая к хлыстовству, образованная безумными почитательницами св. прав. Иоанна Кронштадского, боготворившими о. Иоанна и отождествлявшими его с Самим Спасителем.
[71] Оптинский Иоанно-Предтеченский скит — был основан в 1821 г. по благословению епископа Калужского Филарета (Амфитеатрова). Владыка Филарет пригласил для основания скита прп. Моисея (см. примеч. 151) и его младшего брата прп. Антония (в миру Александр Иванович Путилов, 1795-1865), до этого подвизавшихся в рославльских лесах. О. Моисей и малочисленная братия вместе с рабочими трудились над расчисткой территории будущего скита от леса, возводили первые кельи и скитский храм. В 1825 г. о. Моисей был назначен настоятелем и духовником Оптиной пустыни, а скитоначальником стал его брат (с 1825 по 1839 гг.). См. подробнее: Концевич ИМ. Оптина Пустынь и ее время. М., 1995 (репринт изд.: Jordanville, 1970). Неизвестная Оптина. СПб, 1998.
[72] Имеются в виду схиигумена Сергия (в миру Екатерина Борисовна Мансурова, ум. в 1926 г.) и игумения Иоанна (в миру Наталия Борисовна Мансурова, ум. в 1935 г.). Переехав в Ригу в 1886 г., они открыли приют для девочек (1891), к которому вскоре была присоединена богадельня для престарелых, где читалась неусыпающая Псалтирь. В 1892 г. была учреждена Троицкая Рижская общественная молитвенно-трудовая община; учредительницы приняли монашество (рясофор) и взяли на себя обязательство по управлению общиной. В 1901 г. они были пострижены в мантию. В 1902 г. община была преобразована в Рижский Троице-Сергиев общежительный женский монастырь, а м. Сергия возведена в сан игумений.
[73] Иеросхимонах Алексий Зосимовский (в миру Феодор Алексеевич Соловьев-Михайлов, 1846-1928) — родился в Москве, в семье священника. Окончил Московскую Духовную семинарию, в 1867 г. женился и принял сан диакона, служил в храме св. Николая в Толмачах. Имел сына Михаила, в 1872 г. овдовел. В 1895 г. был рукоположен во иерея и назначен духовником причта Большого Успенского Собора в Московском Кремле. В октябре 1898 г. поступил в Зосимову пустынь, в ноябре того же года принял постриг с именем Алексия. Вскоре стал известным старцем, в 1916 г. ушел в затвор. Именно ему в 1917 г. было доверено вынуть по жребию из ковчежца записку с именем Патриарха всея России -святителя Тихона. В 1919 г. принял схиму (с тем же именем), скончался в Сергиевом Посаде уже после закрытия монастыря. См. о нем: Прот. Илья Четверухин, Е. Четверухина. Иеросхимонах Алексий, старец-затворник Смоленской Зосимовой пустая [Сергиев Посад,] 1995.
[74] С 1902 по 1911 год Полоцкой епархией управлял еп. Серафим (Мещеряков).
[75] См. примеч. 54.
[76] Схимонахиня Мария (в миру Мария Николаевна Толстая, 183 1912) — любимая сестра Льва Николаевича Толстого, ставшая инокиней Шамординского монастыря.
[77] За Толстым приехала не Татьяна Львовна Сухотина- Толстая (1864-1950), а другая дочь — Александра Львовна (1884-1979). Подр. обстоятельствах ухода и смерти Л.Н.Толстого см.: Литературное наследство. Т. 69, кн. 2. М., 1961; Т. 90, кн. 4. М., 1979, с. 397-432
[78] Чертков Владимир Григорьевич (1875-1950) – близкий друг Толстого, издатель его сочинений.
[80] Прп. Варсонофий Оптинский (в миру Павел Иванович Плеханков, 1845-1913) — по происхождению принадлежал к Оренбургским казакам, был полковником. В 1890 г. прп. Амвросий благословил его поступать в монастырь. В 1891 г. поступил в Оптину пустынь, был келейником старца Нектария В 1905 г. назначен скитоначальником, в 1910 пострижен в схиму. В 1911 г. из-за интриг и клеветы был удален из Оптиной пустыни и назначен настоятелем заброшенного Старо-Голутвинского женского монастыря, где и скончался. Канонизирован в 1996 г. Память 11 октября.
[81] Архимандрит Пантелеймон (Аржаных, 1872-?) — в 1908 г. пострижен
[82] Пс. 33, 22.
[83] Имеется в виду Душан Маковицкий (1866-1921) — личный врач Толстого в последние годы его жизни, по национальности словак.
[84] См. подробнее: Сурский И. К. Отец Иоанн Кронштадский. М., 1994, с. 170-173.
Комментировать