Задача родителей – стать своим взрослеющим детям как можно более ненужными. Экономически ненужными, физически ненужными – чтобы они могли сами жить, сами решать свои проблемы, заботиться о себе и детях, добывать пропитание.
– Гулёны бессовестные! Всю ночь прогуляли! Детей бросили, хвост дудкой – и гулять! – доносился яростный шепот из-за двери прихожей в шесть утра. Дед отчитывал маму и тетю, которые под утро пришли с вечера встречи выпускников. Бессовестные гулёны, одной сорок восемь, другой сорок один, безнадежно спрашивали, а что такого-то. Брошенные дети двадцати и тринадцати лет, оставленные на целую ночь без материнского попечения (только на дедушку с бабушкой), в комнате затыкали себе рты одеялами, чтобы не ржать в голос.
Ибо сценарий узнаваемый. Тебе двадцать пять – а мама не находит себе места, поскольку ты не ночуешь дома. Никого не волнует, что ты дома не живешь уже много лет и вообще провела эту ночь в аэропорту, провожая коллег, у которых задерживался рейс – я звоню, а ты не отвечаешь, что я должна была подумать? Тебе тридцать пять, а мама говорит «куда пошла без шапки» и без спросу поправляет шарфик. Тебе сорок пять, и, уходя с женой от ее родителей, ты слышишь, как тесть спрашивает тещу: а чего дети уже уходят. Да у нас самих скоро внуки будут!
Наше поколение так привыкло к этим шарфикам, шапочкам, корвалолу и звонкам в морги, едва задержишься с разряженным телефоном на два часа, что некоторые ровесники охотно препоручают взрослеющих детей их собственной судьбе: восемнадцать есть? Все, свободен, какие ко мне вопросы? Ты – взрослый.
Стратегии обсуждаются: а если он мне жену приведет? А если они на меня внуков навесят? Нет-нет, все, взрослый, и на квартиру пусть сам зарабатывает, и няню пусть сам нанимает. Мне не нужна вторая хозяйка на моей кухне.
Это поколение – родителей взрослеющих детей – в юности рвалось вон из папиных-маминых хрущевок и девятиэтажек в большой и жесткий мир, в эпоху катаклизмов, когда надо было выживать и не жаловаться. Убегало от опеки, от нравоучений, от тесноты квартир. Оно выросло, выжило, обзавелось жильем; оно готово предоставить детям ту же свободу и тот же опыт: иди, не держу. Но дети не спешат убегать.
Не хотят уходить из своих уютных детских с плакатами на стенах и ноутбуками. Не стремятся убегать от родителей, даже если те каждый день выносят мозг требованием учиться как следует и сдавать сессии без хвостов. Более того – многие охотно перевешивают на своих ответственных мам свои чертежи, курсовые и дипломные. Мамы бегают договариваться о пересдачах, а малютки благосклонно принимают их заботу. Дома – своя комната, еда в холодильнике, никаких соседей, ипотеки, коммунальных платежей – куда торопиться, зачем покидать этот обустроенный подростковый мир? Особенно если родители не лезут с нравоучениями и советами.
Сбегают ведь не от заботы, не во взрослую жизнь, а от детской жизни — от бессилия, от беспомощности, от суровой родительской любви: куда это ты так вырядилась? Кто так убирает? Кто так ребенка держит, дай сюда! Посуду кто за тебя мыть будет?
Если родители не настаивают, не гонят, если готовы обстирывать, кормить, поддерживать материально (пока не закончит вуз, пока не женится, пока нужно помогать с малышами) – птенчику совершенно неохота покидать гнездышко. В Италии маменькины деточки, «бамбоччони», — это целая национальная проблема: мальчики и девочки и в сорок лет продолжают жить с мамами и папами. Политики обвиняют в этом экономическую нестабильность: чем сложнее положение на рынке труда для молодежи, чем дороже жилье, чем недоступней ипотека, тем выше вероятность, что взрослые дети останутся жить вместе с родителями. Многопоколенная семья, где ты вечный ребенок, даже когда у тебя уже есть внуки, – не столько выбор в пользу традиционных ценностей, сколько обычное следствие экономических проблем и дефицита жилья.
В Северной Европе взрослеющие дети рано отселяются от родителей. Там молодым проще снять жилье, проще его купить – и государство дает на это хорошие субсидии, там большие пособия по безработице.
Чем меньше экономической и политической свободы, меньше самостоятельности – тем теснее кровные связи, тем больше значимость родовой, семейной поддержки. Чем больше свободы и самостоятельности – тем заметнее эти связи ослабевают. Нет острой необходимости быть рядом. Нет нужды – во всех смыслах. «Значит, я вам больше не нужна», — горько сказала одна мать, вернувшись из командировки и увидев, что сыновья-подростки без нее прекрасно справились.
И вот здесь – вечная драма, вечный выбор между родной кутерьмой, двадцать людей на десяти метрах, за ширмой умирает прабабка, пятилетний мальчик катает по ней лошадку, за шкафом ругаются молодожены, на шкафу дерутся племянники, в коридоре внучка целуется с кавалером, на кухне пьет водку батя – и над всем царит железная баба-матриарх: не этот таз под варенье, что ты как маленькая! Высморкай Пете нос! Делай уроки! Сходи за крышками! — между этим надышанным теплом, теснотой, горячих плеч, рук, носов, – и свободой, где тобой никто не командует, но и ты никому особенно не нужен.
Победить это ощущение ненужности может только одно: та самая любовь, которая не обязательна, которая дается как дар. У Клайва Льюиса в «Расторжении брака» есть об этом:
«– Ты хочешь сказать, – грозно спросил Актер, – что тогда ты меня не любила?
– Я тебя неправильно любила, – сказала она. – Прости меня, пожалуйста. Там, на земле, мы не столько любили, сколько хотели любви. Я любила тебя ради себя, ты был мне нужен.
– Значит, – спросил Актер, – теперь я тебе не нужен?
– Конечно, нет! – сказала она и улыбнулась так, что я удивился, почему Призраки не пляшут от радости. – У меня есть всё. Я полна, а не пуста. Я сильна, а не слаба. Посмотри сам! Теперь мы не нужны друг другу, и сможем любить по-настоящему».
Задача родителей – стать своим взрослеющим детям как можно более ненужными. Экономически ненужными, физически ненужными – чтобы они могли сами жить, сами решать свои проблемы, заботиться о себе и детях, добывать пропитание. Родители детям нужны не затем, чтобы вечно их обстирывать и завязывать им шарфики, не для того, чтобы давать денег и обеспечивать квартирами; и дети родителям не затем, чтобы ухаживали на старости лет, хотя и за этим тоже. Когда дети вырастают и родители становятся им не нужны – вот сейчас-то они и смогут любить друг друга по-настоящему.
Но для этого нужна привычка доверять, радоваться друг другу, разговаривать о важном. Удивительно, сколько моих ровесниц рассказывает о том, что все общение с родителями ограничивалось замечаниями: это тебе не идет, сними, куда идешь в неглаженом, почему уроки не сделаны, почему комната не убрана, опять пришел поздно и не позвонил, опять ушел и не предупредил, опять забыл ключи… Это тоже форма любви, но надо быть очень взрослым и очень любящим человеком, чтобы распознать в этом бесконечном хмуром ворчании любовь и заботу о твоем совершенстве.
Удивительно, как мало родители разговаривали с нашим поколением, как много пытались внушать прописных истин, в которые сами не верили, как не хватало тогдашним двадцатилетним вот этих разговоров обо всем, которые они, сейчас сорокалетние, иногда ведут с подросшими детьми за ночным чаем: о том, что нам идет или не идет, зачем мы учимся, чего хотим от жизни, во что верим, на что надеемся, куда идем, как строим отношения с другими. Кто во что горазд, как дикари в большом городе, как первооткрыватели других материков – тогда шли по жизни без руля и ветрил, безо всякого взрослого руководства, потому что давно перестали слушать родительское ворчание и нотации, сбежали от них. И сами не научились разговаривать и слушать, а научились шпынять и делать замечания: почему грязные носки на полу! Что с геометрией? Дочитал «Ревизора»? – когда надо учить вести хозяйство, стирать носки, понимать, зачем геометрия, да хоть того же «Ревизора» обсуждать: иллюстраций вокруг хоть отбавляй… От родителей столько может быть пользы, а мы все верим, что наша задача обеспечить детям налаженный быт.
Бабушки нашего поколения, теряя подвижность и силу, тосковали на старости лет, что никому стали не нужны – так сильна была эта привычка вязать, мыть, штопать, полоть огороды, сидеть с детьми, что казалось – не можешь помогать другим физически и материально, так и не нужна уже.
И не объяснить было, что нужна, нужна вот этим самым – своим присутствием на белом свете, потому что тепло от того, что у тебя есть бабушка, у которой ты любимая внучка.
И такое это счастье было – ранним летним утром давиться смехом под одеялом, слушая, как серьезно дед ругает двух взрослых тетенек, мам взрослых девочек, за то, что они гуляли всю ночь до утра.
Ирина Лукьянова
Комментировать