Всех потрясло убийство 17-летней Кристиной Патриной и 14-летней Мартой Шкермановой, молодой женщины, страдавшей от полученных в результате аварии травм. Специфика этого преступления заключалась в том, что больная, находившаяся в депрессивном состоянии, сама просила лишить ее жизни, а за оказанные “услуги” девушки взяли оплату в указанном “заказчицей” месте. Обвинение квалифицировало преступление по части второй статьи 105, пункты “в”, “ж”, “з” (убийство лица, заведомо для виновного находящегося в беспомощном состоянии, совершенное группой лиц по предварительному сговору). Решением Ростовского областного суда обвиняемые были осуждены, однако по российским СМИ прокатилась волна возмущения — по поводу того, что в России подобные деяния под запретом. Эмоциональным фоном этих выступлений было чувство сострадания к юным убийцам и их жертве. Действия Кристины и Марты преподносились чуть ли не как подвиг, единственным недостатком которого было то, что больную душили веревкой не безвозмездно. Сама же идея умерщвлять тяжелых пациентов подавалась в масс-медиа как вершина гуманности и цивилизованности.
Так легка ли “легкая смерть”? Эвтаназию, действительно, вовсю расхваливают в телепередачах и модных журналах, а что происходит на самом деле? С умирающим? С врачом? С нашей цивилизацией? В чем смысл умирания? Что думали об этом Сократ и Шекспир, Ницше и Юнг, Достоевский и Чехов, Борис Пастернак, Иосиф Бродский и Владимир Высоцкий, архимандрит Софроний (Сахаров) и убиенный сатанистом на Пасху оптинский иеромонах Василий (Росляков)? Каковы аргументы сторонников эвтаназии? Почему категорически против нее — этика, медицина, психология, право и богословие? Наконец, каково приемлемое участие врача в умирании и смерти пациентов?
I. Контекст истории и права
В переводе с греческого эвтаназия (ευθανασία) — ‘благая смерть’ (от eв ‘хорошо’, ‘смерть’). Блаженнейший Архиепископ Афинский и всея Эллады Христодул размышляет о культурно-историческом контексте бытования этого слова в античной и христианской культуре так: «Наша Церковь всегда молится, чтобы верующие удостоились “христианския кончины, безболезненны, непостыдны, мирны”. Все то, что мы, христиане, называем “христианской кончиной”, как об этом говорится в церковной молитве, для древних греков имело наименование эвтаназии. Как достаточно легко понять, это греческое слово, которое стало международным термином, является составным. Оно состоит из корня eв со значением благо а также добрый, красивый, доблестный, благородный, и слова qЈnatoj, что значит смерть. Антигона в одноименной трагедии Софокла была исполнена решимости “добре умереть”, то есть умереть не бесчестно, не похоронив своего брата Полиника, а благородно. Того же просит перед началом единоборства и Гектор у Ахилла, чтобы не иметь “плохой смерти”, как буквально говорится в оригинале гомеровой “Илиады”. Как говорит Th. Potthoff в своем исследовании “Эвтаназия в древности”, термин эвтаназия тогда ни в коем случае не обозначал преждевременного окончания наполненной страданиями, отчаянием и мучениями жизни. Этот термин никогда не уравнивался с современным его пониманием как “помощь в смерти”». (Выступление на научном симпозиуме в г. Фессалоники 17 мая 2002 года. Перевод с греческого Николая Данилевича).
Новый смысл этому термину придал в XVI веке Фрэнсис Бэкон, использовавший его для обозначения “легкой”, не сопряженной с мучительной болью и страданиями смерти, могущей наступить и естественным путем. По мнению Бэкона, в эвтаназии должна принимать участие медицина: “Долг врача состоит не только в том, чтобы восстанавливать здоровье, но и в том, чтобы облегчить страдания и мучения, причиняемые болезнью”. Сама по себе такая постановка вопроса еще не вызывает этических возражений, но уже в XIX веке эвтаназия стала обозначать умерщвление пациента из жалости. В годы третьего рейха в фашистской Германии принудительной эвтаназии, то есть попросту убийству, подвергали в целях “очищения расы” пациентов психиатрических клиник. А со второй половины XX века в мире вновь развернулась дискуссия вокруг легализации эвтаназии — уже из соображений гуманности. Однако мировое сообщество в целом не поддержало подобное понимание гуманности в отношении больных. Законодательства практически всех стран мира солидарны в том, что с правовой точки зрения эвтаназия недопустима. Исключение составляет Северная территория Австралии, где эвтаназия была официально разрешена с 1994 г., но уже в 1995 г. по настоянию общественности ее запретили. В Голландии по каждому факту эвтаназии возбуждается уголовное дело, которое затем закрывается за отсутствием состава преступления. Подобная норма вводится в Бельгии.
Кроме того, в штате Орегон (США) не подвергаются уголовному преследованию медицинские консультации пациенту, намеревающемуся совершить самоубийство; в этом американском штате врач может выписывать пациенту, но не давать сам, вызывающие смерть препараты[1].
Надо отметить, что категорически против подобной процедуры “ассистированного самоубийства” выступает президент Джордж Буш, представители администрации которого, по сообщениям информационных агентств, обратились в Верховный суд США с требованием отменить этот закон штата Орегон. Генеральный прокурор страны Джон Эшкрофт намерен оспорить два ранее принятых судебных решения, согласно которым врачи штата не подвергались наказанию за смертельную инъекцию, сделанную безнадежно больному пациенту.
Во Франции эвтаназия также под запретом. Та законодательная инициатива 2004 года, которую масс-медиа квалифицировали как “легализацию эвтаназии”, на самом деле идентична 33-й статье “Основ законодательства Российской Федерации об охране здоровья граждан” (подробнее 33-ю статью мы рассмотрим ниже), отстаивающей право пациента на выбор способа лечения или отказ от него.
Чему же посвящен французский вариант 33-й статьи? Депутаты нижней палаты французского парламента поддержали законопроект о “достойном завершении жизни”. Согласно проекту, активное участие врача в смерти пациента по-прежнему наказывается, но отныне более точно определяются случаи, в которых можно отказаться от дальнейшего лечения неизлечимо больных. Данный проект предоставляет больному возможность избрания смерти лишь в том случае, когда все медицинские средства, ведущие к выздоровлению, оказываются бессмысленными. Законопроект предусматривает, что врачи могут сократить или прекратить лечение смертельно больного пациента, если он выражает такое желание. Согласно принятому документу, пациент также вправе отказаться от искусственного поддерживания своей жизни. Проект закона получил поддержку французских католических епископов. Представители епископата высказались за то, что продление жизни пациента в последней фазе его жизни является недопустимым, если совершается против его воли. По словам епископов, после исчерпания всех вариантов диалога необходимо стремиться к уменьшению страданий больных в тех случаях, когда они сами отказываются от других способов лечения, которые бы продлили их жизнь. Закон может обрести законную силу после одобрения его верхней палатой французского парламента. Ожидается, что это произойдет в феврале-марте 2005 года.
В России эвтаназия запрещена. Согласно 45-й статье “Основ законодательства Российской Федерации об охране здоровья граждан”, эвтаназия представляет собой “удовлетворение медицинским персоналом просьбы больного об ускорении его смерти какими-либо действиями или средствами, в том числе прекращением искусственных мер по поддержанию жизни”. Как далее формулирует 45-я статья, “лицо, которое сознательно побуждает больного к эвтаназии и (или) осуществляет эвтаназию, несет уголовную ответственность в соответствии с законодательством Российской Федерации”.
Однако, согласно 33-й статье “Основ”, гражданин “имеет право отказаться от медицинского вмешательства или потребовать его прекращения”. Согласно этой статье, при отказе “гражданину или его законному представителю в доступной для него форме должны быть разъяснены возможные последствия. Отказ от медицинского вмешательства с указанием возможных последствий оформляется записью в медицинской документации и подписывается гражданином либо его законным представителем, а также медицинским работником”. Возникает вопрос: не противоречит ли статья 45-я, запрещающая эвтаназию, статье 33-й, санкционирующей возможность отказа от медицинского вмешательства? Нет, не противоречит, ибо при внимательном рассмотрении выясняется, что простой отказ от медицинского вмешательства не входит в смысловой объем понятия эвтаназии. Согласно 45-й статье, уголовно наказуемая эвтаназия всегда мотивирована желанием ускорить смерть больного.
По мнению правоведов, 33-я статья постулирует, что “право на отказ от медицинского вмешательства — субъективное законное право пациента, которое может быть реализовано путем отсутствия согласия на медицинское вмешательство”. В то время как “эвтаназия — это сочетание индивидуальной меры свободы одного человека и обязанности другого” — медицинского работника[2].
Так называемая “недобровольная”, или “принудительная” эвтаназия, при которой пациента умерщвляют, даже если он не выражал просьбы об ускорении его смерти, точно так же однозначно квалифицируется законодательством РФ как убийство. В последнем случае в равной мере преступными являются как активные действия медперсонала, направленные на причинение смерти (“активная недобровольная эвтаназия”), так и неоказание необходимой помощи (“пассивная недобровольная эвтаназия”). Следовательно, согласно российскому законодательству, “недобровольная”, или “принудительная” эвтаназия эвтаназией в собственном смысле слова не является, поскольку не учитывает волеизъявление больного; “принудительная эвтаназия” — это форма убийства.
Таким образом, в данной статье мы рассматриваем эвтаназию как “удовлетворение медицинским персоналом просьбы больного об ускорении его смерти” независимо от того, в активной или пассивной форме исполняется эта просьба. Анализируя данное явление, мы исходим из того, что, согласно российскому законодательству, эвтаназия противоправна, и наша задача — показать ее нравственную неприемлемость.
Как сформулировано в тексте клятвы врача России, приведенной в 60-й статье “Основ”, “получая высокое звание врача и приступая к профессиональной деятельности, я торжественно клянусь …никогда не прибегать к осуществлению эвтаназии”. Напомним, что в основу клятвы российского врача легла клятва Гиппократа. Согласно тексту клятвы Гиппократа, уже в IV веке до Р. Х. врач обещал: “Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла”. Тем самым нам предстоит выявить значение этого клятвенного обещания для современной медицины, медицинского сообщества и каждого врача в отдельности.
В данной статье мы также попытаемся осмыслить проблему эвтаназии в контексте проблемы смерти человека как таковой, рассмотрим различные аргументы сторонников и противников эвтаназии и попытаемся дать ответ на вопрос о том, каким же должно быть участие медицины в обеспечении пациенту возможности по-человечески умереть.
II. Смерть человека: проблемы
a. Пространство неизвестного
“Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью”[3]. Этим словам Сократа две с половиной тысячи лет, но они озадачивают и поныне: коль скоро жизнь упирается в смерть, тот, кто хочет быть мудрым (а философия — это и есть ‘любовь к мудрости’), должен не просто достойно пройти путем умирания, но и понять, куда он ведет, во что превращает нас там, а стало быть, ради чего таки стоит в этой жизни умирать.
Но смерть — пространство неизвестного.
В утробе матери находятся два младенца. Один спрашивает другого: “Слушай, а как ты думаешь, есть ли жизнь после родов?”. Второй ему отвечает: “Ну конечно же нет — ведь оттуда еще никто не возвращался…”.
Ни наука, ни житейский опыт не в силах ответить на вопрос о том, что ожидает нас после смерти. Понятно, что тело вернется в землю. Но сводима ли жизнь человека только к его телесности? Допустимо ли редуцировать человека к его физико-химическим свойствам, рассматривая его как предмет, или к его биологии, относясь к нему как к животному? Или все же человек — это не просто “кусок ходячей телятины”, не просто “покойник в отпуске”… Но что же такое тогда человек, которому предстоит умирать?
б. Логика науки
Отвечая на этот вопрос, исходя из естественнонаучных предпосылок, мы придем к антропному принципу, к той грани современной науки, где физика претворяется в философию. В середине XX века со всей очевидностью выявилось, что научная картина мира будет таковой, лишь если в ней учитывается фактор человека — наблюдателя, который описывает и моделирует реальность мира.
Но коль скоро научная картина мира невозможна вне человека, значит, человек больше мира материи. По точному наблюдению Сартра, человек — это глаза Вселенной, в нем космос видит и осознает себя самого, и уже поэтому каждый из нас — смысловой фокус мироздания, и смерть человека отлична от гибели любого другого существа. Трагичность его конечного существования в том, что в то время как он опознает реальность мира и ищет смысл его бытия, космос равнодушно перемалывает и изничтожает человеческую жизнь.
“О, зачем человек не бессмертен? <…> Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и в конце концов охладеть вместе с земною корой, а потом миллионы лет без смысла и без цели носиться с землей вокруг солнца? Для того, чтобы охладеть и потом носиться, совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским умом, и потом, словно в насмешку, превращать его в глину.
Обмен веществ! Но какая трусость утешать себя этим суррогатом бессмертия! Бессознательные процессы, происходящие в природе, ниже даже человеческой глупости, так как в глупости есть все-таки сознание и воля, в процессах же ровно ничего. Только трус, у которого больше страха перед смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что тело его будет со временем жить в траве, в камне, в жабе… Видеть свое бессмертие в обмене веществ так же странно, как пророчить блестящую будущность футляру после того, как разбилась и стала негодна дорогая скрипка”.
Эти размышления врача из рассказа Чехова “Палата № 6” приводят его к мысли о том, что даже научный прогресс не способен в корне изменить человеческую участь: “Но что же? <…> Что из этого? И антисептика, и Кох, и Пастер, а сущность дела нисколько не изменилась. Болезненность и смертность все те же”.
Человек наделен сознанием, но это означает, что слово человек звучит не только гордо, но и горько, ибо человеку известно, что он обречен жить в перспективе конца. В отличие от всех иных живых существ мы сызмала знаем о том, что умрем. И хотя, как показывает Толстой в “Смерти Ивана Ильича”, нам свойственно загораживаться от этой горькой правды, в какой-то момент времени в нас просыпается понимание того, что наша жизнь — это жизнь к смерти, и все переворачивается вверх тормашками. Не случайно именно это наблюдение Толстого стало исходной точкой экзистенциальной философии, просеивающей человеческую жизнь сквозь сито смертного опыта.
И еще одно очень важное наблюдение: против смерти протестует все человеческое существо. В глубине души каждый знает о том, что смерть — это неправильно, что так не должно быть. Время аннигилирует человека, но разве достойно человеческой личности исчезнуть без остатка? Именно из этого трагического несоответствия должного и реальности и рождается вопрос, который стоит перед человеческим сознанием всю историю человечества:
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?[4]
в. Проблема языка
В чем же причина зазора между идеалом благой и вечной жизни и наличным распадающимся существованием? Ответы могут быть разными, но самоочевидность этого вопроса еще раз убеждает в том, что реальность человека сложнее, чем реальность материального мира. В своем сознании человек выходит к иным горизонтам бытия, которые исключительно важны и значимы для каждого из нас, но для них в естественнонаучном лексиконе просто нет слов. Пригласите физика к постели умирающего, попросите его описать то, что он видит. Вы услышите занимательный рассказ о массе, объеме и химическом составе физического тела. Биолог дополнит этот рассказ информацией о видах клеток, о функционировании тех или иных систем организма. Но будет ли это описанием смерти человека? Нет, потому что здесь ни слова не будет сказано о любви, о жизни как таковой, о вечности… А есть ли без этого человек?
Стало быть, человек — не просто сгусток живой материи. Он больше себя самого. Он соединяет в себе разные уровни существования, но это и означает, что он метафизичен, ибо метафизика и есть описание взаимодействия разных природ мира. Тем самым проблема человека — это проблема языка.
Какими языками мы пользуемся, описывая ситуацию человека? Перечислим лишь некоторые, помимо естественнонаучных. Говоря о должном, мы переходим на язык этики и аксиологии. Говоря о вечном — на язык философии. Говоря о преодолении смерти — на язык религиозной мысли. Таким образом, говоря о человеке в целом, мы волей-неволей будем прибегать к разным языкам. Задача в том, чтобы не смешивать эти языки, четко различать сферу применения каждого из них. Это необходимо для того, чтобы избежать подмены, когда на вопросы, возникающие в одной области человеческого существования, предлагаются ответы из другой. В частности, — чтобы не превратить разговор о смерти в обсуждение ее медико-биологических аспектов.
Владимир Высоцкий писал об этой опасности так:
Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденьи смерть проглядывает косо.
А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.
(“Мой Гамлет”)
Так не является ли столь модное ныне обсуждение способов легко и комфортно уйти из жизни уходом от ответа на вопрос о ее смысле? И что можно сказать о цивилизации, у которой нет “некаверзного ответа” на этот нужнейший вопрос?
III. Жизнь к смерти
a. Два типа цивилизаций
Как отмечает культуролог и религиевед А. Б. Зубов, вопрос о смысле жизни позволяет разделить все цивилизации на два типа — сотериологический и гедонистический. Напомним, что сотериология — это учение о спасении, а гедонизм — этическая система, в основу которой положен принцип удовольствия.
В первом случае речь идет о том, что смысл жизни вынесен за ее пределы. Находясь в этом мире, человек обращен туда, где, согласно чинопоследованию православной панихиды, “несть печаль, ни воздыхание”. Именно там, в посмертии, совершается главное, там фокус всех его чаяний, поэтому вся его земная жизнь посвящена должному вхождению в инобытие. Каждый поступок обретает, по точному наблюдению Марины Цветаевой, свою значимость в лучах того света. Задача человека здесь — обрести спасение в мире, в котором, по слову Владимира Соловьева, царят смерть и время, а также боль.
По мнению А. Б. Зубова, к сотериологическому типу относится большинство древних цивилизаций от неолита до мегалита, а также древний Египет, и культуры, сформированные зороастризмом, иудаизмом, христианством, исламом и рядом других религиозных традиций. Их отличительной чертой является то, что общество и каждый человек в отдельности затрачивают колоссальные усилия, заботясь о своей вечной участи, как бы она ни понималась. Отсюда сложнейшие многодневные архаические погребальные ритуалы, громадные могильники, такие как Стонхендж[5], и египетские пирамиды, выстроенные примитивными орудиями. Отсюда такое внимание к местопребыванию мертвых, при том что жилища живых бедны и непритязательны; отсюда понятно, почему в ряде архаических культур погребальные сооружения воспроизводят строение креативных женских органов, а умершие полагаются в них в характерной позе эмбриона. Согласно этим представлениям, в конце времен умершие вновь выйдут из чрева земли. Отсюда понятна и древнейшая восходящая к неолиту символика погребения: семя зарывают в землю, чтобы оно проросло. Именно этот образ телесного погребения как сеяния зерна находит свое продолжение в иудаизме, христианстве и исламе, ср. сеется в тлении, восстает в нетлении (1 Кор 15:42).
К сотериологическому типу относится христианская культура Византии и средневековой Европы. К нему принадлежит и культура Древней Руси, в которой золотые купола соседствовали с соломенными крышами. Красота храмового зодчества и убранства символизировала небесную красоту и возводила молящихся к реальности Воскресения.
Таким образом, в цивилизациях первого типа смерть воспринимается как стадия жизни, задающая всю систему нравственных координат, в которой страдание приносит свободу, а праведность получает высший смысл. Более того, сама жизнь сопряжена здесь с потусторонней реальностью; уже отсюда она устремлена к благому посмертию.
Напротив, в цивилизациях второго типа все внимание уделяется посюсторонней реальности. Гедонизм по определению обращен к этой земной жизни, ее радостям и наслаждениям. Главная задача человека — достичь земного счастья. Все остальное, включая загробные размышления, выносится за скобки человеческого бытия. Это логично: коль скоро перспектива конца отравляет жизнь, на эту тему налагается табу. Манифест гедонистического отчаяния передают слова апостола Павла: по рассуждению человеческому <…> какая мне польза, если мертвые не воскресают? Станем есть и пить, ибо завтра умрем! (1 Кор 15:32). Не посмертие, но комфорт ставится во главу угла. Поскольку же старость или тяжелая болезнь вырывают человека из привычных условий существования и к тому же лишают его удовольствий, то в подобных культурах весьма популярна идея самоубийства.
Как отмечают религиеведы, ко второму типу цивилизаций можно отнести некоторые культуры Индии, Рим эпохи упадка и современную европейскую цивилизацию. Последняя являет нам поразительные примеры смертебоязни. В ряде европейских городов погребальным машинам запрещено появляться на улицах не в ночное время: это шокирует живых. Если умирает кто-то из близких родственников, детям об этом не говорят и не позволяют прощаться.
С другой стороны, как отмечает митрополит Антоний Сурожский, больше всего в Православии европейцев потрясает то спокойствие и благоговение, с которым верующие относятся к умершим — упокоившимся, достигшим цели своей жизни. Это наблюдение православного человека, который большую часть своей жизни провел в Великобритании, еще раз свидетельствует о той смене мировоззрений, которая происходит в европейском мире.
б. Смена парадигм
Вместо средневекового memento mori ‘помни о смерти’ теперь словно бы говорят: забудь о смерти. В массовом сознании смерть предстает тупиком, в который безжалостное время загоняет живых. Иосиф Бродский писал об этом так:
Мы боимся смерти, посмертной казни.
Нам знаком при жизни предмет боязни:
пустота вероятней и хуже ада.
Мы не знаем, кому нам сказать “не надо”.
Наши жизни, как строчки, достигли точки.
В изголовье дочки в ночной сорочке
или сына в майке не встать нам снами.
Наша тень длиннее, чем ночь перед нами.
То не колокол бьет над угрюмым вечем!
Мы уходим во тьму, где светить нам нечем.
Мы спускаем флаги и жжем бумаги.
Дайте нам припасть напоследок к фляге.
(1972. “Песня невинности, она же — опыта”)
И для сравнения — отношение к смерти в сотериологической библейской культуре. Вот как тот же Иосиф Бродский описывает схождение в пространство смерти праведного Симеона после того, как тот увидел и благословил в храме Богомладенца Христа:
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил и тропа расширялась.
(1972. “Сретенье”)
Однако к XX веку христианство утрачивает свои позиции в европейском мире. На место христианской этики приходит абстрактный гуманизм[6]. “Мерой всех вещей” вновь провозглашен человек. Смена цивилизационных типов — от сотериологического к гедонистическому — ведет к тому, что, с одной стороны, этические законы утрачивают абсолютный статус заповедей, с другой, — перед человечеством вновь встают те вопросы, которые были разрешены в христианстве, а теперь остаются без ответа.
IV. Реанимирование: проблемы и соблазны
a. Вызовы прогресса
Уникальность ситуации, в которой оказалась современная цивилизация, в том, что отпадение массовой культуры от христианства происходит на фоне достижений научно-технического прогресса, благодаря которому медицина вышла на уровень управления глубинными процессами человеческой жизни. Так, развитие реаниматологии привело к тому, что у врачей появилась возможность поддерживать жизнедеятельность человеческого организма в течение длительного времени, что, в свою очередь, поставило медицинское сообщество перед необходимостью выработать новое представление о том, что такое смерть человека. Помимо традиционных критериев смерти — остановка сердца и прекращение дыхания — появился критерий смерти мозга.
б. Констатация смерти мозга
Ведущий специалист Института Сербского, профессор В. Ф. Кондратьев определяет этот критерий смерти так: «Смерть мозга — это необратимое, определяемое глобальной деструкцией мозга исключение возможности обеспечения мозгом осознанного контакта индивидуума с окружающей средой (и даже бессознательного существования во “внутреннем мире”), его реакций на внешние воздействия, осуществляемых путем рефлексов, замыкающихся через головной мозг, и обеспечения основных жизненных функций — самостоятельного дыхания, поддержания артериального давления и гомеостаза в целом. Поэтому организм в состоянии смерти мозга неминуемо обречен на смерть в традиционном понимании — в том числе и на остановку сердца»[7].
Согласно инструкции Минздрава РФ, диагноз смерти мозга устанавливается специальной комиссией, куда входят реаниматолог-анестезиолог и невролог с опытом работы не менее пяти лет, а также могут быть приглашены иные специалисты в этой области с пятилетним стажем работы. Важно то, что в комиссию не могут включаться специалисты, принимающие участие в заборе и трансплантации органов. Назначает состав комиссии и утверждает протокол заведующий реанимационным отделением или, в его отсутствие, ответственный дежурный врач учреждения. Сама процедура установления диагноза подробно описана в инструкции, в которой дан комплекс клинических критериев смерти мозга и пошаговая регламентация действий врача.
в. “Зона неопределенности”
Проблема в том, что каждый раз это решение требует не только исполнения всех положенных предписаний, но и накладывает особую ответственность: в случае ошибки прекращение реанимационной помощи равносильно непреднамеренному убийству. Ситуация осложняется тем, что установление диагноза всегда носит вероятностный характер. В. А. Неговский, основоположник реаниматологии как науки, выделяет пять стадий умирания — преагональное состояние, терминальная пауза, агония, клиническая и биологическая смерть. Так вот, не всегда можно с точностью определить момент завершения стадии клинической смерти, когда еще возможно оживление умирающего, и наступления смерти биологической. Более того, как отмечает профессор Б. Г. Юдин, говоря о коматозных больных, этот период между состоянием “определенно жив” и “определенно мертв” следует называть “зоной неопределенности”. В этой ситуации именно врачи принимают окончательное решение о продлении жизни или констатации биологической смерти пациента. И здесь подстерегают две опасности:
г. Бесконечное реанимирование
Во-первых, возникает соблазн из тех или иных побуждений механически поддерживать жизнь тела человека, у которого констатирована смерть мозга. Так, в одной из клиник США около 15 лет в целях эксперимента реаниматологи поддерживали жизнь тела молодой женщины с диагнозом смерти мозга. Родственникам женщины стоило больших усилий добиться того, чтобы этот бесчеловечный эксперимент был прекращен. В СССР были случаи, когда, напротив, именно родственники высокопоставленных чиновников договаривались с реанимационными отделениями о подобных услугах, поскольку пока совершались реанимационные мероприятия, — а этот срок мог растягиваться на месяцы и даже годы, — за ними сохранялись все льготы и привилегии больного. В сознании этих родственников государственные дачи, система спецраспределения продуктов и иные привилегии перевешивали нравственно недопустимую эксплуатацию тела де-факто умершего человека, которому не давали по-человечески уйти из жизни.
Такое потребительское отношение к умирающему перечеркивает самую суть медицины — милосердие. Не случайно согласно российскому законодательству человеческое тело не может быть объектом купли-продажи, и та же норма действует и в отношении человеческой жизни. Это справедливо и в том случае, если пациент находится в сознании. Согласно упоминавшейся 33-й статье Основ законодательства РФ об охране здоровья граждан, больной вправе отказаться от реанимационных процедур или потребовать их прекращения.
О том, почему столь важно для медицины учитывать волеизъявление терминального больного, говорят и Основы социальной концепции Русской Православной Церкви, принятые на Юбилейном Архиерейском соборе 2000 года. Согласно XII разделу Основ, посвященному проблемам биоэтики, о продолжении жизни можно говорить до тех пор, пока осуществляется деятельность организма как целого, поскольку в Священном Писании смерть представляется как разлучение души от тела. И далее: «Продление жизни искусственными средствами, при котором фактически действуют лишь отдельные органы, не может рассматриваться как обязательная и во всех случаях желательная задача медицины. Оттягивание смертного часа порой только продлевает мучения больного, лишая человека права на достойную, “непостыдную и мирную” кончину, которую православные христиане испрашивают у Господа за богослужением. Когда активная терапия становится невозможной, ее место должна занять паллиативная помощь (обезболивание, уход, социальная и психологическая поддержка), а также пастырское попечение. Все это имеет целью обеспечить подлинно человеческое завершение жизни, согретое милосердием и любовью».
д. Умерщвление
Во-вторых, коль скоро современные технологии позволяют управлять процессом умирания, возникает другой соблазн — из тех или иных побуждений ускорить смерть тяжело больного человека, произвести эвтаназию. Побуждения могут быть разными: это и намерение облегчить страдания, как кажется, безнадежного пациента, и желание сократить расходы на его реанимацию, и стремление получить нужные трансплантаты, и тому подобные мотивации, которым свойственно подвигать человека на преступление. Поскольку соблазн велик, на пути его осуществления обществом были поставлены барьеры. На уровне медицины это Клятва врача, в основу которой положена клятва Гиппократа, постулирующая высшую ценность человеческой жизни. На уровне права это законодательные акты, квалифицирующие действия, повлекшие за собой смерть пациента, как должностное преступление. На уровне этики это фундаментальная нравственная норма, со всей лаконичностью выраженная еще в эпоху Ветхого завета: не убий.
Попытки расшатать эти общечеловеческие нормы и правила обращения с тяжело больными людьми возвращают в наш мир дохристианские обычаи Римской империи. Как и две тысячи лет назад, во имя пользы и комфорта люди отрекаются от людей, культ наслаждения порождает волну суицидов, умерщвление человека в начале — аборт — или в конце его пути — эвтаназия — подается как норма жизни. Меняется отношение к смерти — меняется медицина. Печально то, что сторонники этого по своей сути гедонистического мировоззрения пытаются вовлечь в свои игры и медицинское сообщество. Последние годы многочисленные передачи и публикации популяризируют идею эвтаназии. По различным опросам до половины российских медиков не усматривает в эвтаназии ничего предосудительного.
Коль скоро вопрос о достойной смерти оказывается в центре внимания медицинского сообщества в целом, необходимо выявить позиции как сторонников эвтаназии, так и ее противников, определить мировоззренческие основы этих подходов и проанализировать последствия возможного возвращения эвтаназии в наш мир. Так какие же аргументы приводят сторонники “ускорения смерти” больных?
V. В пользу “легкой смерти”
“Милосердие” (“последнее лекарство”)
Сторонники эвтаназии утверждают, что коль скоро медицина призвана облегчать страдания больных, то в тех случаях, когда анестезия уже не может помочь, умерщвление больного — это проявление милосердия, то “последнее лекарство”, которое должно быть ему дано. Эвтаназия осмысляется здесь как “правильное лечение”, направленное на устранение непереносимых болей.
Абсолютная автономия человека (страшная свобода Кириллова)
В основу этого аргумента заложено убеждение в ложности религиозного представления о том, что жизнь — это высший дар и что человек не вправе распоряжаться тем, что ему не принадлежит. Сторонники эвтаназии исходят из того, что право на жизнь, декларируемое современной цивилизацией, предполагает и право человека самому определять время своей смерти; врачи же обязаны обеспечить больному человеку реализацию этого права. Как отмечает И. В. Силуянова, “эвтаназия становится практически работающим принципом, если собственные ценности личности совпадают с такой ценностью современной цивилизации, как право на предельную самодетерминацию личности”[8].
Отметим, что глубокий анализ трагичности этой веры в обезбоженность бытия дает Федор Михайлович Достоевский в романе “Бесы”, где показывает, что даже простое отвержение мира высших ценностей, если подходить к этому всерьез, чревато безумием и гибелью. В “Бесах” Достоевский вскрывает диалектику подобного самоистребления на примере Кириллова — последовательного атеиста, желающего явить человечеству “самый полный пункт” своего своеволия. Для Кириллова проблема самоубийства сводится к проблеме власти. Если человек властен над собственной жизнью, над своим бытием, значит, он выше бытия. Условно говоря, он “онтологичнее” бытия. Но все вещи в мире в силу своей изменчивости и преходящести ниже бытия. Бытие — предельная глубина мироздания. Если кто-либо становится “сильнее” бытия, он получает статус “сверхчеловека”, властного над самим бытием. Если Бога нет, то неотмирная свобода распоряжаться собственным бытием есть наивысшая власть и могущество. Если она есть у человека, то человек — бог. Доказать это означает освободить человечество. Кириллов убивает себя из любви к людям, ради того, чтобы они узнали, что они боги. “Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою”, — выкрикивает он Верховенскому, собираясь пустить себе пулю в лоб.
Как отмечал в одном из своих выступлений культуролог П. В. Резвых, ошибка Кириллова в том, что он придает понятию Бога слишком низкий онтологический статус. Богом нельзя стать (“Да, я стану Богом”, — заявляет Кириллов Верховенскому). Богу можно только приобщиться; любовь к Богу отворяет двери человеческого сердца для ответного действия благодати. Но быть Богом может только Сам Бог. Можно осуществить себя в Боге, нельзя осуществить себя Богом. Изначально жертвенный эксперимент Кириллова был обречен на провал.
Таким образом, данный аргумент сторонников эвтаназии обусловлен принятием исходного постулата об отсутствии Бога или иного высшего начала, дающего человеку жизнь.
“Альтруизм” (самопожертвование)
Сторонники эвтаназии обращают внимание на то, что просьба больного об ускорении смерти может быть вызвана альтруистической мотивацией. В этом случае больной считает, что он обязан перестать быть обузой для ближних. У него не исчезает желание жить, но он преодолевает его, чтобы не обременять родственников и медперсонал заботами о нем самом. По формулировке И. В. Силуяновой, “забота о близких поглощает его индивидуальную волю к жизни”[9].
Достойная смерть как право на комфорт
Для сторонников этого аргумента достоинство жизни определяется ее качеством. Если жизнь не приносит наслаждений, если она сопровождается ощущением дискомфорта и это ощущение нарастает, такую жизнь нельзя считать достойной. Тем более нельзя считать достойным жизни мучительный процесс умирания. Поскольку такая жизнь не удовлетворяет запросы личности, она не имеет смысла и от нее следует избавиться. Гедонистическая жизненная установка редуцирует смысл жизни к переживанию удовольствий, а тем самым подвигает к самоубийству тех, для кого комфорт уже недостижим.
“Справедливость” (лишние люди)
Сторонники эвтаназии убеждены в том, что ее легализация позволит сократить затраты на лечение безнадежных больных и направить эти средства на другие, более значимые для общества цели. Кроме того, ускоряя смерть терминальных больных, медицина сможет лучше обслуживать тех, у кого больше шансов на выздоровление. Таким образом, как полагают сторонники эвтаназии, ее легализация позволит воплотить принцип справедливости.
В ситуации демографического кризиса — а европейский мир стремительно стареет — все большую популярность в массовом сознании получает идея решить проблему старения населения за счет добровольной эвтаназии стариков. И совсем неслучайно в Голландии, где последние три года эвтаназия не преследуется по закону, категорически против ее легализации выступали общества инвалидов: для них было очевидно, что общество, которое из финансовых соображений готово ускорять смерть больных по их желанию, следующим шагом легализует принудительное умерщвление, а тогда первыми жертвами подобной справедливости станут именно они — инвалиды. Кроме того, европейцы помнят о том, что в XX веке в Европе принудительная эвтаназия уже была однажды легализована — в фашистской Германии — и не хотят повторения.
Евгеника (генетическая селекция)
В этом случае эвтаназия выступает средством евгеники. Приверженцы этого аргумента считают, что в целях улучшения генофонда нации и всего человечества вид homo sapiens следует подвергнуть генетической селекции, и как раз для гуманной выбраковки неполноценных экземпляров необходимо обеспечить им “легкую смерть”. Именно эта логика подвигла фашистскую Германию осуществить, начиная с 1939 года, “Программу эвтаназии” по отношению к “жизненнонеполноценным” лицам. Как отмечают исследователи, разработанная нацистами практика эвтаназии стала первой политической программой эвтаназии, которая была реализована. Согласно данным, которые мы находим в актах Нюрнбергского процесса, между 1939 и 1941 годами было уничтожено 70 тысяч жизней, определенных как “существования, лишенные жизненной ценности”[10]. Известны случаи, когда из германских детских домов на эвтаназию направляли подростков, страдавших энурезом. К сожалению, эти идеи не остались в прошлом. В наши дни некоторые авторы предлагают прибегать к эвтаназии для умерщвления новорожденных с тяжелыми патологиями.
Подводя итог этому обзору аргументов сторонников эвтаназии, отметим, что несмотря на все различия они сходятся в одном — в отрицании исключительности и трансцендентности человеческой личности, а“когда отсутствует эта ценность, тесно связанная с утверждением существования личного Бога, произвол одного человека в отношении другого может либо осуществляться главой абсолютистского государства, либо быть связан с притязаниями индивидуализма”[11]. В законодательствах всех стран мира за малым исключением подобные идеи расцениваются как бесчеловечные, а действия, направленные на ускорение смерти больного, квалифицируются как преступные. Какими же аргументами руководствуются противники эвтаназии? Мы разбили эти аргументы на пять смысловых блоков, а именно деонтологический, медицинский, психологический, юридический и религиозный.
VI. Несовместимость с врачебным призванием
(деонтологический подход)
Впервые в истории медицины этот подход был сформулирован в клятве Гиппократа. Он заключается в том, что само понятие врач исключает намерение причинить больному смерть. Коль скоро целью врачевания является человеческая жизнь, у врача нет никаких оправданий, если свои знания он будет использовать для того, чтобы ее оборвать.
Вот какой след оставила клятва Гиппократа в медицине поздней античности. Во II веке по Р. Х. Апулей написал книгу “Золотой осел” с загадочными убийствами и исчезновениями людей. Вот что говорит на суде античный медик, у которого преступники пытались заполучить яд для умерщвления якобы безнадежно больного человека: “Когда этот негодяй старался купить у меня смертельного яда, я считал, что несовместимо с правилами моей профессии причинять кому бы то ни было гибель или смерть, так как меня учили, что медицина предназначена для спасения людей, но боясь, в случае если я не соглашусь исполнить его просьбу, как бы несвоевременным этим отказом я не открыл путь преступлению, как бы кто другой не продал ему отравы или не прибег бы он к мечу или другому орудию для довершения задуманного, дать-то я ему дал снадобья, но снотворного”[12]. Таким образом для античного сознания было самоочевидно, что врач призван спасать, бороться за человеческую жизнь до конца. Этот завет Гиппократа сформировал медицинскую этику европейского мира.
VII. Что отстаивает медицина? (прагматический подход)
1) Случаи самопроизвольного излечения (вероятностный характер науки)
Этот аргумент противников эвтаназии основан на данных статистики, согласно которым даже при терминальной болезни возможны случаи самопроизвольного излечения или перехода в состояние стойкой ремиссии. В чем же причина этих непрогнозируемых улучшений состояния? В том, что медицинский диагноз и прогноз носят вероятностный характер.
Разберем этот аргумент подробнее. Как ставится диагноз? Исходя из того, что в наличии у врача есть 1) данные анализов, медицинского осмотра, анамнеза; 2) медицинская квалификация (знания плюс опыт), врач моделирует картину болезни и оценивает перспективы выздоровления.
Очевидно, что, во-первых, при получении данных возможны погрешности, равно как и точность приборов всегда имеет свои пределы, во-вторых, в знаниях врача возможны изъяны, в-третьих, сам анализ и прогноз могут быть ошибочными. Согласно данным патанатомии, до 30% вскрытий показывают ошибочность диагноза и лечения, — или полную, что редко, или частичную, когда врач не учел какие-либо факторы, не зафиксировал сопутствующие заболевания и т. д.
Но даже если предположить, что и анализы, и диагноз, и прогноз — на высшем уровне, то и тогда их достоверность отнюдь не стопроцентна. Почему? Потому что научное знание описывает лишь часть реальности. И хотя сфера известного человеку постоянно расширяется, за ее пределами остается бесконечное пространство непознанного, а следовательно, и не учитываемого при решении вопроса о том, в каком состоянии поступил больной и что ожидает его в будущем. Этим объясняются те случаи самоизлечения или перехода в состояние стойкой ремиссии, которые фиксируются даже среди пациентов со смертельными заболеваниями. Конечно, они составляют доли процента, но эти доли и есть та ниточка надежды, которую перерубает эвтаназия.
Коль скоро врач обязан использовать все средства для спасения жизни больного, то одним из них является само время. Пока больной жив, есть надежда, что проявят себя те внутренние резервы организма, которые пока неизвестны науке, но могут сыграть свою роль в выздоровлении. Кроме того, может быть выявлена ошибочность диагноза или все же удастся подобрать для больного подходящую ему методику лечения. Наконец, не исключено, что медицинская наука справится с данным заболеванием, появятся лекарства или подходы, до которых больному нужно просто дожить.
Печальной иллюстрацией того, почему недопустима поспешность в вопросах жизни и смерти, может служить хрестоматийный случай с врачом, который причинил “легкую смерть” своему сыну, заболевшему тяжелой формой дифтерии, а через день появилась сыворотка, позволяющая спасать таких больных.
2) Адаптационные возможности человека (из опыта военной медицины)
Этот аргумент противников эвтаназии говорит о том, что даже если качество жизни человека ухудшается, это не означает, что он не сможет адаптироваться и найти себя в новой жизненной ситуации. Как отмечает И. В. Силуянова, “практика военных врачей свидетельствует о способности человека приспособляться к жизни, несмотря на инвалидность (ампутация ног, рук). Адаптация и новое качество жизни, как правило, приводило большинство из них к негативной оценке своих прежних просьб к врачам об ускорении их смерти”[13].
3) Угроза развитию медицины
Этот аргумент противников эвтаназии всецело прагматичен: легализация эвтаназии пресечет развитие медицинской науки. Дело в том, что мотор современной медицины — это реаниматология и смежные направления. Борьба за жизнь пациента всегда была одной из самых затратных сфер медицины. Сюда привлекаются огромные средства, но именно поэтому здесь и совершаются открытия. Если же врачам позволят избавляться от трудных больных, если смерть получит статус “последнего лекарства”, реанимация утратит смысл: умертвить больного гораздо дешевле, чем спасать его жизнь.
А теперь ответьте на вопрос: кто заинтересован в свертывании финансирования реанимационных мероприятий? Ответ банален: страховые компании. Да, это они лоббировали закон об эвтаназии в Голландии. В результате даже хосписов в этой стране появилось всего 12. Для сравнения, в России их уже более 40.
Таким образом, легализация эвтаназии может привести к переориентации медицины, которая в этом случае превращается в отрасль смертеобеспечения. Принятие смерти как вида медицинского лечения может оказаться “мощным препятствием на пути медицинского прогресса”[14].
VIII. О чем свидетельствует психология?
(психологический подход)
Этот блок аргументов против эвтаназии базируется на данных психологии. Мы выделяем восемь основных тезисов: 1) терминальная болезнь может иметь для больного высший смысл; 2) просьба об эвтаназии может быть просьбой о помощи; 3) существует опасность индуцирования врача пациентом; 4) желание “облегчить страдания” может быть скрытым проявлением эгоизма; 5) реальность “легкой смерти” отнюдь не легкая; 6) для врача производство эвтаназии является непоправимой ошибкой; 7) существуют границы ответственности медицинского персонала; 8) легализация эвтаназии подорвет доверие к деятельности врача.
Рассмотрим их подробнее.
Терминальная болезнь: новые грани бытия
Главная проблема страдающего человека — увидеть смысл мук. Если этот смысл есть, человек любою боль вынесет. Если его нет, даже насморк может оказаться поводом к суициду.
Так, А. И. Солженицын прошел сквозь все лагеря, чтобы написать свои книги. Будучи онкологическим больным, пережив в лагере операцию по удалению части желудка, он знал, зачем живет, и это давало ему силы бороться. С другой стороны, современную Россию охватила эпидемия подростковых самоубийств. Наши вроде бы благополучные дети вышагивают из окон именно потому, что не в силах перенести даже душевные страдания, не говоря уже о телесных. Массовая культура учит наслаждаться жизнью, брать от нее все, но не учит болеть. Малейшая душевная либо физическая боль дезориентирует человека; он не может понять смысла происходящего с ним.
Более того, само отсутствие этого смысла может быть большей мукой, нежели болезнь. По точному наблюдению Ницше, для человека «не само страдание было проблемой, а отсутствие ответа на вопиющий вопрос: “к чему страдать”? Человек <…> не отрицает страдания как такового; он желает его, он даже взыскует его, при условии, что ему указуют на какой-либо смысл его, какое-либо ради страдания. Бессмысленность страдания, а не страдание, — вот что было проклятием, тяготевшим до сих пор над человечеством, — и аскетический идеал придал ему некий смысл»[15]. Под аскетическим идеалом Ницше понимает христианство. Но идея спасения души все менее вдохновляет европейский мир. Тем самым вопрос о смысле страданий остается открытым.
Если человек не видит смысла своего креста, он не способен различить этот смысл и в страданиях других, а стало быть, не может им помочь. Этот вопрос всегда стоял перед человеческим сознанием, но особою остроту он приобретает сегодня, в эпоху тотального гедонизма. Как предупреждал весной 1914 г. профессор протоиерей А. Смирнов в лекции для офицеров в Собрании армии и флота: “Пусть наша страна превратится в земной рай, пусть будет установлен наилучший социальный строй, пусть не будет бедности и нужды. Но если при этом у человека не будет никаких иных высших ценностей кроме еды, питья, распущенности и т. п., он все равно придет в конце концов к той мысли, что жить не стоит, так как свинская жизнь действительно есть для человека бессмыслица и нелепость”[16].
Беспомощность гедонизма перед лицом смерти привела к выхолащиванию медицинской этики в годы господства атеистической идеологии в СССР. По воспоминаниям В. А. Миллионщиковой, ныне директора 1-го Московского хосписа, а 20 лет назад врача-онколога одной из московских клиник, в те годы медперсоналу зачастую было непонятно, как надлежит работать с терминальными больными. Речь идет не о врачебных процедурах, а о той внутренней растерянности, с которой врачи и медсестры входили в палаты обреченных. Зачем умирающему даны эти последние дни? Допустимо ли до последнего часа скрывать от терминального больного правду об истинном диагнозе? Наконец, каково отличие медицинской работы с умирающими от врачебной помощи выздоравливающим?
Ответы на эти вопросы были даны известным ученым Элизабет Кюблер-Росс, исследования которой были посвящены психологии терминальных больных. На основании большого количества наблюдений она выделяет пять этапов, которые проходит психика человека с диагнозом смертельной болезни.
Первый этап — это этап отрицания. Узнав о своем диагнозе и прогнозе, человек говорит “нет, это не я”. Следующий этап — протест: “почему я?”. Третий этап — просьба об отсрочке: “еще не сейчас”. Четвертый — депрессия: “да, это я умираю”. А вот пятый этап, как это ни неожиданно, — это этап принятия: “пусть будет”.
Логика первых четырех этапов в целом понятна. Но почему происходит переход от стадии депрессии к принятию? Для ответа на этот вопрос нам необходимо понять, почему, узнав о смертельном диагнозе, человек впадает в депрессию. Чем вызвано состояние отчаяния? Одна из причин этого — в исходной жизненной установке. Чаще всего человек живет проекцией себя в будущее, перспективой определенной экспансии, расширения своего присутствия в этом мире. Он планирует продолжить карьеру, купить квартиру, построить дачу, вырастить детей, увидеть внуков и т. п. Именно это — точка приложения его энергии, всех его жизненных сил. Известие о смертельной болезни лишает человека этого будущего. И получается, что какие-то силы у него еще есть, коль скоро он дожил до диагноза, а потратить их некуда. На месте будущего — пустота, вакуум смысла. Дальнейшее движение невозможно. Описывая подобную ситуацию, Жан-Поль Сартр так и назвал свой рассказ: “Стена”. Поэтому-то человек и впадает в депрессию. Ему некуда и незачем жить.
Но самое интересное происходит дальше. Грядущая смерть действительно вырывает человека из круговерти суеты. Но как блестяще показывает Толстой в “Смерти Ивана Ильича”, тем самым она расчищает пространство человеческой жизни от всех планов и замыслов и лишает амбиций и надежд. И тогда до человека вдруг начинают доходить какие-то сигналы. Человек начинает замечать то, на что раньше не обращал внимания, а может быть, сознательно игнорировал, вытеснял на периферию сознания. О чем здесь идет речь? Прежде всего о межчеловеческих отношениях. Делая карьеру, мы кого-то предаем, продаем, забываем. Не навещаем родителей, не заботимся о родных, поступаемся нравственными принципами и т. д. Иными словами, перестаем видеть в людях — людей. И тогда жена становится стиральной машиной и инкубатором по совместительству. Дети превращаются в атрибут благополучной семьи. А окружающие гуманоиды становятся объектами манипулирования, ступенями, средством достижения каких-либо целей. Когда смертельная болезнь сдирает с человека эту шелуху внутренних подмен, он начинает видеть себя в реальном свете.
Смертельная болезнь обнажает все неправды человеческой жизни. И тогда человек находит место приложения своих душевных сил. Да, карьеру он уже не сделает, дачу не достроит, но может выстроить, выправить свои отношения с окружающими его людьми. Можно попросить прощения, можно попытаться по-человечески поговорить и сказать то, на что все время не хватало времени. Второй очень важный момент: человек начинает видеть свою жизнь как целое, может, наконец, рассмотреть ее получше, вникнуть в ее суть, понять, зачем он жил, что сделал в этом мире. Это позволяет ему подвести итоги и внести последние штрихи. Предсмертие дает человеку возможность достойно завершить жизнь. Третье: приближаясь к границе жизни и смерти, человек еще может успеть выстроить свои отношения с Вечностью. Куда ты идешь после смерти? Обрывает ли смерть личностное бытие? Итак, предсмертие — это время, когда человек еще может поднять свои глаза к Небу. Для многих терминальных больных огромное значение имеет возможность в больнице принять крещение, принести исповедь, собороваться и причаститься. Это право больного на духовное окормление закреплено в российском законодательстве.
Таким образом, время умирания не обедняет, а напротив, обогащает человека, открывает перед ним новые грани бытия, исполняет высшим смыслом его жизнь. Отсюда понятно, почему, согласно исследованиям Э. Кюблер-Росс, многие терминальные больные воспринимали предсмертие как лучшую стадию их жизни, как новизну существования. Перспектива конца дает человеку возможность осуществить внутренний переворот, перейти от гедонистического мировоззрения к сотериологическому и постичь смысл страдания.
О чем просит больной, когда просит: “Убей меня!”?
Этот аргумент противников эвтаназии представляет собой анализ возможной мотивации просьбы больного о смерти. Как отмечает В. А. Миллионщикова, имеющая многолетний опыт работы с терминальными больными, когда больной говорит “Убей меня!”, он просит “Помоги мне!”. Он пытается докричаться до окружающих людей, пробить кору равнодушия и лжи, но часто его крик о помощи остается без ответа. Чем вызвана подобная взаимная глухота? В “Смерти Ивана Ильича” Толстой показывает, что в то время, когда для умирающего Ивана Ильича выявилась вся неправда его жизни и он попытался по-человечески общаться со своими родными и сослуживцами, те по-прежнему хотели видеть в нем всего лишь чиновника, который некстати заболел, источник пенсии, одним словом, не человека, а его социальную функцию. И вот тогда в знак протеста умирающий Иван Ильич начал “мучить” окружающих своими стонами. Другая причина душевного дискомфорта больного — фальшь на устах врачей и посетителей. Его постоянно обнадеживают, а он чувствует, что земля под ним проседает, но ни с кем не может поговорить об этом самом главном для него переживании.
В этой ситуации больному нужно оказать психотерапевтическую помощь. Закон запрещает скрывать правду от больного, желающего узнать свой диагноз. Высокая культурная традиция Европы и России дает нам возможность найти нужные слова для того, чтобы больной человек не ощущал себя непонятым и одиноким.
“Депрессивная самооценка больного может индуцировать врача в безнадежности излечения”
Этот аргумент против эвтаназии приводит известный психиатр, ведущий специалист Института Сербского профессор В. Ф. Кондратьев. Он пишет: “У больных в критических состояниях могут развиваться соматогенные и психогенные депрессии. Всякая депрессия выражается в субъективно нигилистическом прогнозе, в неверии в благоприятный исход и уже по своей сути может инициировать просьбы больного о его скорейшем избавлении от страданий путем умерщвления. Такая оценка безнадежности своего состояния больным, находящимся в депрессии, фактически далеко не всегда соответствующая реальному прогнозу, может иметь два негативных следствия: во-первых, сама по себе депрессия ухудшает физическое состояние больного и, во-вторых, депрессивная самооценка больного может индуцировать врача в безнадежности излечения. Вместе с тем эти депрессии обратимы и, соответственно, может измениться личностное отношение больного к вопросу о борьбе за сохранение его жизни. Психотерапия, психофармакотерапия, купируя депрессию, дает реальный шанс к отказу больного от своих просьб об эвтаназии. И наконец, психологическое состояние человека, подходящего к грани жизни, настолько не изучено, что реально нет возможности спрогнозировать, что в последний момент, уже в начавшийся период проведения процедуры эвтаназии, он не откажется от своего желания уйти из жизни и что он не захочет продлить свою жизнь даже в страданиях”[17].
Желание “облегчить страдания” больного может быть скрытым проявлением эгоизма со стороны окружающих
Этот аргумент противников эвтаназии построен на анализе возможной мотивации ее сторонников. Не прикрывают ли слова о необходимости ускорить смерть тяжело больного человека из сострадания и милосердия к нему эгоистическое нежелание быть с ним рядом, разделить его душевную боль, тратить свое время и силы на его поддержку? Увы, часто люди не отдают себе отчета в том, что же на самом деле таится за их гуманизмом.
Легка ли “легкая смерть”? (виртуальные миры и реальность)
Этот аргумент противников эвтаназии основан на анализе той ситуации, в которой оказывается больной в том случае, если окружающие пошли навстречу его просьбе об эвтаназии.
Проблема в том, что образ эвтаназии в массовом сознании — это та картинка, которую рисуют средства массовой информации. Однако при соприкосновении с реальностью виртуальные зарисовки могут оборачиваться катастрофой. Хотя во многих телепередачах заставкой к теме эвтаназии служит световое пятно, в которое погружается силуэт умирающего, на самом деле реальность суицида не столь безоблачна.
Здесь возможны два сценария.
В лучшем случае в человеке, получившем смертельную дозу препарата, просыпается инстинкт жизни. Он понимает тщетность своих попыток достучаться до окружающих и перестает играть с ними в эту игру. Он просто хочет жить, но понимает, что действие препарата необратимо. Таким образом, человек умирает в агонии: он хочет жить, но умирает и сам является причиной своей смерти.
В худшем случае депрессия полностью поглощает волю к жизни. Тогда человек умирает в состоянии крайнего отчаяния. Даже если предположить, что смерть обрывает личностное бытие человека, то и тогда подобное завершение жизни легким назвать нельзя. Если же смерть — это стадия жизни, и сознание сохраняется после смерти тела, то за этой чертой в душе такого человека остается вечное одиночество. Такой переход в такую вечность отнюдь не является “легкой смертью”, скорее напротив, человек уходит из этого мира с гримасой ужаса и отвращения. Именно поэтому, согласно христианской вере, самоубийство отлучает человека от Бога, обрекая его на вечные муки.
Чтобы уйти от подобных рассуждений, в гедонистических культурах о смерти не принято говорить всерьез. В крайнем случае можно отделываться шуточками наподобие эпикуровской: “Самое страшное из зол — смерть, не имеет к нам никакого отношения, так как когда мы существуем, смерть еще не присутствует; а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем”[18]. Ложь этого умозаключения в том, что здесь изначально отрицается бессмертие человеческой души. В противном случае вопрос о смерти должен наводить на размышления, которые удержали Гамлета от самоубийства (курсив мой — д. М. П.):
…Умереть. Забыться
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель
Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.
Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят?
Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет
Несчастьям нашим жизнь на столько лет.
А то кто снес бы униженья века <…>
Когда так просто сводит все концы
Удар кинжала! Кто бы согласился,
Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
Когда бы неизвестность после смерти,
Боязнь страны, откуда ни один
Не возвращался, не склоняла воли
Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться!
А вот какое покаянное продолжение этих размышлений о пределах нашей компетентности в суициде мы находим в стихах Наума Коржавина:
Давно б я убрался с земли.
Да Бога боюсь и петли.
Не стану храбриться, юля.
Мне очень страшна и петля.
Но все не кончается с ней,
И Бога боюсь я сильней <…>
Нет, лучше пока подожду,
Не буду спешить за черту.
Ко всем, не нарушившим черт,
Господь, говорят, милосерд…
Но гедонизму несвойственно задумываться над диалектикой Шекспира, над верой Коржавина. И человек становится заложником тех подмен, которые производят масс-медиа.
Подводя итоги, отметим, что в любом случае эвтаназия не является легкой смертью. Уйдет ли человек из жизни в состоянии душевной борьбы, что все же дает ему некую надежду на посмертное оправдание, или умрет в состоянии глубокой депрессии, — такое завершение жизни скорее напоминает катастрофу, нежели виртуальную “легкую смерть”.
Почему должны страдать врачи? (непоправимая ошибка)
Данный аргумент противников эвтаназии анализирует ситуацию, в которой может оказаться врач после произведения эвтаназии. Как показывают работы философов-экзистенциалистов XX века, бытие обладает своеобразной нравственной непогрешимостью. Как бы человек ни искажал свою природу, ему никогда не удастся увернуться от себя самого. В этом смысле бесполезно перекладывать свою нравственную ответственность на окружающие условия. По крайней мере в некоторые моменты своей жизни человек осознает, что списание какой-либо подлости на “сложившуюся ситуацию” не принесет успокоения. Он не имеет права ссылаться на “обстоятельства”, поскольку в конечном счете решающим было то внутреннее да, без которого не бывает поступка.
“Совесть так мучит! Господи, дай силы, помоги мне”, — 23 декабря 1913 года записал в своем дневнике Александр Блок[19]. Не из этого ли опыта совести Кант выводил всю философию человеческой свободы?
Для медицинского сообщества проблема эвтаназии — это проблема последствий безнравственного деяния для того, кто его совершил. Это тот поступок, при котором все гуманистические и утилитарные гипотезы и утопии соприкасаются с реальностью нравственного бытия человека. И эта встреча может обернуться жизненной трагедией для врача.
В “Преступлении и наказании” сюжетная завязка строится вокруг “принудительной эвтаназии по социальным показаниям”. Студент Раскольников из казалось бы лучших побуждений убивает вредоносную старушку-процентщицу. Он мечтал, ограбив старую мироедку, осчастливить человечество. Однако что-то ломается в нем после этого “благородного” поступка. Невыносимая тоска закрадывается в его сердце. Постепенно до него доходит: “Я не старушонку, я себя убил!”.
Суть романа в том, что наказание за свое преступление Раскольников носит в себе самом. Ради этого он идет на каторгу, чтобы хоть как-то искупить свой смертный грех.
И здесь Достоевский — реалист. Подобная история произошла однажды с врачом, который отключил поддерживающую аппаратуру у своей родственницы, находившейся в диабетической коме. Престарелая женщина была почти безнадежна, врач посчитал своим долгом лишить ее жизни, чтобы никого не обременять. Однако вскоре понял, что он сделал. И вот много лет, как он мучается, но ничего изменить уже нельзя.
Есть особые грехи, которые ложатся на совесть неизбывной тяжестью. Так многие священники говорят о том, что самое трудное в их служении — исповедывать убийц, которые не осознавали, что же они делают. Речь идет о матерях, совершивших аборт, и врачах, “помогавших” им в этом. Потом эти люди прозрели, но было уже поздно. Одна из задач духовника — помочь скорбящей душе, но как утешить ту, что погубила своего ребенка при посредстве врача?
Некоторые вещи необратимы. Переступая заповедь “не убий”, врач не просто отрекается от своего призвания. Он в чем-то главном перестает быть человеком. Поэтому, когда общество высказывается против эвтаназии, оно заботится и о врачах.
Границы ответственности медицинского сообщества
Этот аргумент отстаивает нравственное достоинство врача. Даже если предположить, что пациент решительно и бесповоротно настроен окончить свою жизнь самоубийством и требует его “обслужить”, это не означает, что врач обязан это желание исполнять. Существуют границы ответственности врача перед больным. Если пациент-наркоман потребует у врача предоставить ему морфий, врач не вправе удовлетворять это желание, хотя и должен помочь ему избавиться от наркотической зависимости. Если же наркоман откажется от лечения и начнет шантажировать врача самоубийством, врач все равно не должен идти навстречу его стремлениям. Человек свободен в своих решениях. Врач должен уметь отказать больному в тех его желаниях, которые противоречат законодательным и нравственным нормам.
Легализация эвтаназии подорвет доверие к деятельности врача
Поскольку, как пел Булат Окуджава, “у жизни со смертью еще не окончены счеты свои”, легализация эвтаназии приведет к тому, что пациенты будут сомневаться в объективности диагноза, ведь за решением врача могут скрываться корыстные или преступные мотивы. Это подорвет доверие к деятельности врачебного сообщества в целом.
IX. Правовой аргумент
(опасность криминализации медицины)
Мы уже писали о том, что в легализации эвтаназии заинтересованы страховые компании. Ясно и то, что возможность легально умертвить человека будет использована в преступных целях.
Во все времена у определенной категории людей находились поводы “ускорить” чью-либо смерть — ради наследства, чтобы избавиться от необходимости ухаживать за тяжелобольным, чтобы убрать свидетеля и т. д. Именно поэтому правовые нормы однозначно запрещают причинять человеку смерть (в данном случае речь не идет о ситуации самообороны или защиты родины).
Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что довести пациента до просьбы об ускорении смерти при современном уровне развития анестезии и психиатрии — дело времени. Если родственники прожужжат ему все уши, говоря, что он обременителен для их бюджета, анестезиологи подберут такой режим лечения, который будет не избавлять пациента от боли, а напротив, делать ее еще более непереносимой, а психиатр введет пациента в состояние глубокой депрессии, то эвтаназия будет добровольной, точнее, “добровольно-принудительной”. Таким образом, легализация эвтаназии пробивает брешь в правовом поле, санкционируя возможность убийства, за которое его совершители не несут юридической ответственности.
Отсюда понятно, почему легализация эвтаназии где-либо повлечет за собой криминализацию медицины. Более того, в этот процесс начнут втягиваться и другие страны мира.
Как еще в 2002 году отмечал в своем выступлении Блаженнейший Архиепископ Афинский и всея Эллады Христодул: «Вследствие узаконения эвтаназии в одних государствах сразу же возникли злоупотребления и проблемы в других, одной из которых является так называемая “торговля смертью”. Она совершается с помощью заранее организованного незаконного перемещения в другие государства тех лиц, которые желают эвтаназии, или по желанию тех, кто организовывают ее для своих родственников. В апреле этого года итальянское правосудие начало расследование по причине поступивших сведений, что в стране налажены незаконные сети, которые, исполняя заказы родственников, желающих освободиться от богатых больных, на наследие которых они претендуют, перевозят их в Голландию или в Швейцарию, где им “законно” делают эвтаназию. Согласно тем же сообщениям, размер вознаграждения за это преступное деяние, которое называется “облегчением”, находится в пределах от 3600 до 5100 евро» (Выступление на научном симпозиуме в г. Фессалоники 17 мая 2002 года. Перевод с греческого Николая Данилевича).
Законодательный запрет эвтаназии предохраняет от подобных соблазнов.
X. Религиозное призвание
(там, где бессильна медицина)
Этот аргумент говорит о том, что в том случае, когда бессильна медицина, имеет смысл вспомнить о религиозном призвании человека.
Религия напоминает человеку о том, что его жизнь не бесцельна. Современная культура, напротив, пасует перед фактом смерти. Карл Густав Юнг писал об этом так: «Для современного человека продление жизни и ее кульминация являются вполне вероятными целями, тогда как идея жизни после смерти кажется ему проблематичной или не заслуживающей доверия <…> Но вера стала сегодня столь трудным искусством, что она оказалась за гранью возможного для большинства людей, и особенно для образованной части человечества. Они слишком привыкли к мысли о том, что в отношении бессмертия и тому подобных вопросов существует несчетное число противоречивых мнений и ни одного убедительного доказательства. И поскольку “наука” является модным словечком, которое, похоже, имеет вес абсолютного убеждения в современном мире, мы требуем “научных” доказательств. Но образованные люди, которым не чужд процесс мышления, очень хорошо знают, что доказательства такого рода не под силу философии. Мы просто не можем знать о таких вещах абсолютно ничего <…> Но тут просыпается моя совесть врача, побуждая меня сказать несколько слов, имеющих важное отношение к этому вопросу. Я не раз замечал, что целенаправленная жизнь в целом лучше, богаче и здоровее, чем жизнь бесцельная <…> Для психотерапевта пожилой человек, который не может распрощаться с жизнью, кажется таким же слабым и болезненным, как и молодой человек, который неспособен схватить жизнь в свои объятья <…> Как врач, я убежден, что распознать в смерти цель, к которой можно стремиться, — это вопрос своего рода гигиены, если мне будет позволено употребить это слово в таком контексте, и что уклонение от этой цели лишает вторую половину жизни ее цели <…> Всегда ли мы понимаем, о чем думаем?».
“Человек создан для счастья, как птица для полета”, — учили нас с пионерского возраста, готовя к светлому будущему строителей коммунизма. Теперь это звучит иначе: “человек создан для кайфа…”. Масс-медиа насаждают культ здоровья и наслаждений.
Конечно, своя правда в этом есть. Действительно, здоровье и счастье — в фокусе всех человеческих чаяний. Проблема в том, что человек живет в несчастливом мире. С рождения его подстерегают болезни, неудачи, уход близких людей, старость, смерть. А значит, нужно научиться быть счастливым в мире, который болен. Как пел Владимир Высоцкий:
Я лег на сгибе бытия,
На полдороге к бездне, —
И вся история моя —
История болезни.
Речь здесь идет не о микробах, переломах и опухолях. Некий внутренний недуг поразил самую сердцевину нашей жизни. Каждый вдох приближает человека к его концу.
Отсюда ясно, почему для вульгарного атеизма страдание бессмысленно. Если человек — не более чем говорящее животное, и если оно тяжко больно и бесполезно для общества, ему следует уйти. Логика здесь проста: если от жизни ничего нельзя взять, ее следует оборвать, но если у человека есть высшая цель, ради которой стоит жить, он пройдет сквозь любую боль…
Языческие религии также будут приглашать своих адептов покончить с собой, — вспомним кельтов, в старости бросавшихся со скал. Конец этой жажде самоубийств положило христианство.
Евангелие перевернуло мир вестью о том, что Бог не безразличен к человеку. Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную (Ин 3:16). Бог Сам сошел в глубину человеческой боли, страдания, оставленности…
Бог умер на Кресте. Однако эта Жертва приносится не просто из солидарности, но для того, чтобы вернуть человеку дар вечной жизни. По слову святителя Иоанна Златоуста, после Голгофы сама смерть стала иной: “прежде смерть низводила в ад, а теперь смерть препровождает ко Христу”[20]. Христос воскрес, а значит, Царствие Небесное — у порога.
Отныне если боль распинает нас на больничной койке, то мы приобщаемся той чаше смертной муки, которую испил Спаситель. Но это значит, что и плоды Его воскресения тоже наши.
У человека появилась возможность уже здесь, внутри себя распахнуть те двери, через которые к нему войдет неземная радость. Эти двери — вера, распахивает их молитва, а радость приходит в таинствах исповеди, соборования и причащения Телу и Крови Воскресшего.
Когда тяжело болел мой дед, мы неоднократно приглашали священника, чтобы его причастить. К тому времени больной уже едва понимал, где он находится и что с ним происходит. Но всякий раз, когда он исповедывался и приобщался Святых Даров, совершалось Таинство. Светлое умиротворение нисходило на болящего. Это было очевидно всем — и верующим, и неверующим. Мы понимали: посетил Господь.
Православная Церковь исповедует, что к этому дару призван каждый. Тихий свет Воскресения может озарить даже самую страждущую душу. Христос всегда готов прийти и преобразить жизнь самых безнадежных и отчаявшихся больных.
О том, как меняется отношение к смерти в христианстве, говорят дневниковые записи нашего современника — оптинского послушника Игоря Рослякова:
“Смерть страшна, потому что она знает обо мне все, потому что она обладает мною, распоряжается мною, как госпожа своим рабом. Христианство дает знание о смерти и о будущей жизни, уничижая этим власть смерти. Да, и о христианине смерть знает все, но он знает о ней ровно столько, чтобы не бояться ее.
Христианство превращает смерть из убийцы во врача, из незнакомца в товарища.
Сколько б ни рассуждали о смерти атеисты и интеллигенты, она для них остается незнакомкой, явлением, не вписывающимся в круг жизни, явлением потусторонним, потому что они не имеют знания о смерти. Мы боимся в темноте хулигана, потому что он не знаком нам, мы не знаем его намерений, а с близким человеком и в темноте встреча становиться радостной”[21].
(В постриге Игорь принял имя Василий. В Пасху 1993 года иеромонах Василий был зарезан сатанистом в Оптиной пустыни.)
Но эвтаназия — это не только отречение больного от Бога Любви. Это не только то вечное отчаяние, на которое обрекает себя человек. Как мы писали выше, это еще и проблема совести врача, обеспечивающего тяжелобольному человеку смерть. Но ведь и врач смертен. Каждого ожидает за чертой смерти нравственный суд. Церковь против эвтаназии еще и потому, что заботится о душах врачей.
Кажется, теперь уже никого не нужно убеждать в том, что человечество лучше не становится. Технологический прогресс еще не означает нравственного совершенствования. После Косово, Чечни, Нью-Йорка, Афганистана и Ирака нельзя не согласиться с Владимиром Высоцким:
У человечества всего —
То колики, то рези, —
И вся история его —
История болезни…
Живет больное все бодрей,
Все злей и бесполезней —
И наслаждается своей
Историей болезни…
Поэтому появляются голоса в защиту эвтаназии. Поэтому вместо того, чтобы прийти и облегчить страдания тяжело больных пациентов, им предлагают “легкую смерть”. Беда в том, что смерть, в которую человек шагает из глубины отчаяния, не может быть легкой. За чертой смерти в душе такого человека остается вечное одиночество и тоска по той любви, от которой не отлучают ни скорбь, ни теснота, ни болезнь, ни фальшивые улыбки родственников, ни равнодушие врачей, ни смерть. Эта любовь — любовь Божия. Только эта любовь приносит то счастье, что проходит сквозь горнило всех утрат, включая болезнь и гибель тела.
А значит, если мы хотим помочь безнадежно больным и страдающим людям, имеет смысл не оправдывать право на самоубийство для них и право на убийство для врача, а дать им возможность припасть к этой Любви и приобщиться Ее Таинств.
Каковы же духовные истоки самой идеи эвтаназии? По мысли Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II, подобная процедура изничтожения человеческой жизни имеет сатанинскую сущность. В своем докладе в храме Христа Спасителя на Епархиальном собрании г. Москвы 15 декабря 2004 г. он говорил об этом так: «Нет ничего хуже самоубийства, однако количество этих страшных грехов с каждым годом растет. Основная причина этого явления — отсутствие цели в жизни, неверие в жизнь будущего века <…> Широкое распространение сегодня получило мнение о том, что человек вправе распоряжаться своей жизнью. Сегодня в обществе звучат голоса, требующие легализовать это греховное “право”. Предпринимаются попытки объяснения самоубийства в медицинских терминах, дав ему название “эвтаназия”. Ужас ситуации состоит в том, что орудиями убийства предполагается сделать врачей, которые по долгу службы обязаны заботиться о сохранении жизни человека. Мы должны со всей твердостью заявить: эвтаназия — это один из видов сознательного самоубийства. В религиозном отношении — это крайняя степень отпадения от Бога <…> Православная Церковь не может квалифицировать пропаганду эвтаназии и самоубийства иначе как скрытый или явный сатанизм, диавольщину».
Надо отметить, что в двух случаях христианская традиция не усматривает в самоубийстве грех, навечно отлучающий от Бога. Во-первых, в случае невменяемости или душевной болезни погибшего. Во-вторых, в случае, когда человеку грозит растление, и другого выхода нет. В одной из проповедей святитель Иоанн Златоуст прославляет мученичество святой Домники и ее дочерей дев Верники и Просдоки, которые утопились в реке, обманув конвоировавших их воинов. Святитель поясняет, что этот преждевременный уход из жизни не был отказом принять пытки, суд и казнь от рук язычников. По слову Златоуста, Домника боялась “не мучений, а наглых взоров неверных”. Она “не боялась того, чтобы кто-нибудь не стал терзать ее ребер, но боялась, чтобы кто-нибудь не растлил девства ее дочерей”[22]. Для нравов того времени такое обращение с узницами-христианками было вполне вероятным. При этом святитель Иоанн обращает внимание на то, что мученицы специально оставили на берегу свою обувь, что было с их стороны жестом Христовой любви: “Сделали же они это из жалости к стражам <…> Они постарались оставить им способ оправдаться в судилище, чтобы жестокий и суровый судья не мог обвинить их в измене и в том, что они, взяв серебро, отпустили этих женщин; поэтому они и оставили обувь, которая подтверждала сознание воинов, что не с ведома их, но без ведома, они сами бросились в реку”[23]. Наконец, в Российской империи послепетровской поры не считалось предосудительным самоубийство плененного офицера — в целях сохранения военной тайны. В тех случаях, когда от нее зависела судьба тысяч солдат, ему позволялось лишить себя жизни, чтобы не дать врагу ее выпытать.
Подведем итоги. По слову схиархимандрита Софрония (Сахарова): “По-христиански жить нельзя. По-христиански можно только умирать”. Умирание понимается здесь как умирание для мира страстей. Согласно христианской антропологии человек динамичен. Вплоть до самой смерти он всеми своими действиями, намерениями и мыслями ведет диалог с Богом о своей вечной участи. Это общение с Богом любви не есть только нравственное осмысление поступков в категориях добродетели и греха. Этика переходит здесь в онтологию. Очищение сердца делает человека способным к созерцанию Бога, к принятию Божественной славы, обожению. По слову преподобного Серафима Саровского, вся христианская этика, все добрые дела — лишь средства к стяжанию Святого Духа. В православной традиции человек призван к превосхождению себя в общении с Богом. Это теснейшее единение с Богом Воскресения снимает с повестки дня вопрос о смерти; она становится лишь эпизодом духовной биографии человека. Верующий в Меня не увидит смерти вовек, — говорит Христос Своим ученикам. Комментируя эти слова Спасителя, преподобный Симеон Новый Богослов писал о том, что настоящий христианин попросту не заметит смерти, настолько он погружен в общение со своим Творцом. Более того, по слову апостола Павла, благодаря смерти христиане достигают того, к чему стремились при жизни, — Христа. В Послании к Филиппийцам Апостол пишет: для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение (Флп 1:21).
Только человек, воспитанный в этой традиции, может, подобно Юрию Визбору, сказать в канун своего отшествия из этого мира: “пора туда, где предвечерний свет”.
XI. Приемлемый подход: хосписное движение
Причина появления хосписного движения в целом известна: умирание — это особое время человеческой жизни, и медицина должна помочь человеку по-человечески умереть. Эта задача решается в хосписе не только за счет дополнительного внимания и качественного ухода, но и благодаря личностному отношению к каждому пациенту. Поэтому, в частности, в хосписах не ограничивают применение анестезии сугубо медицинскими задачами купировать боль. Задача не в том, чтобы боль стала переносимой. Задача в том, чтобы пациент не ощущал дискомфорта. Поэтому здесь допустимо применение большего количества обезболивающих средств, чем в обычных больницах. Хотя последнее может косвенно привести к ускорению смерти пациента, это не является нарушением врачебной этики, поскольку служит тому, чтобы сохранить человеческое достоинство больных и возможность личностного общения.
При хосписах всегда действуют часовни или храмы, однако никого не принуждают к вере. Общение с Богом — личное дело каждого. Насилие, а тем более на пороге смерти, здесь недопустимо.
От пациента не скрывают правду о диагнозе, если только он сам не просит об этом. Но сообщают ему об этом не в лоб, не причиняя психологической травмы, но обращаясь за помощью к опытным психотерапевтам и специально подготовленным врачам.
Таким образом, умирание становится для человека временем осмысленной жизни, возможностью принять смерть так, как ее принимает лирический герой стихотворения Бориса Пастернака “В больнице”:
О Господи, как совершенны
Дела Твои, — думал больной, —
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук Твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр.
Альманах “Альфа и Омега”, № 42, 43; 2005
Источник: Православие и мир
Примечания
[1] Сальников В. П., Кузнецов Э. В., Старовойтова О. Э. Правовая танатология. СПб., 2002. С. 136–144.
[2] Стеценко С. Г. Медицинское право. Учебник. СПб., 2004. С. 361.
[3] Платон. Федон, 64 a // Платон. Собр. соч. в 4 тт. Т. 2. М., 1993. С. 14.
[4] Эти слова Тютчева приводит С. Л. Франк. См. Франк С. Л. Смысл жизни // Духовные основы общества. М., 1992. С. 182.
[5] Относительно назначения колоссального каменного комплекса Стонхендж окончательного решения, как кажется, еще не вынесено, но древнейшие могильники (дольмены) поражают своей величиной и массивностью. — Ред.
[6] В качестве промежуточного этапа, очевидно, можно рассматривать состояние теплохладности, внешнее выражение которого ориентируется на этикет, ср. у О. Мандельштама:
Кто б ни был ты, покойный лютеранин,
Тебя благопристойно хоронили:
Был взор слезой приличной затуманен
И сдержанно колокола звонили.
И далее в том же стихотворении:
Не любим рая, не боимся ада…
[7] Кондратьев В. Ф. Православно-этические аспекты эвтаназии // Сборник церковно-общественного совета по биомедицинской этике. Вып. 1. М., 2001. С. 31.
[8] Силуянова И. В. Биоэтика в России: ценности и законы. М., 1997. С. 166.
[9] Силуянова И. В. Указ. соч. С. 167. — д. М. П. Заметим, что такой альтруизм как правило замешан на гордыне, на нежелании быть кому-то обязанным, благодарить, на внутренней невозможности признать свою слабость. Действительно, для людей с неразвитым религиозным сознанием это почти всегда исключается. — Ред.
[10] Сгречча Э., Тамбоне В. Биоэтика. М., 2002. С. 347.
[11] Там же. С. 348.
[12] Апулей. Золотой осел. Л., 1992. С. 164.
[13] Силуянова И. В. Биоэтика в России: ценности и законы. М., 1997. С. 169.
[14] Там же.
[15] Ницше Ф. Генеалогия морали // Ницше Ф. Соч. в 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 524.
[16] Цит. по: Иеромонах Савва (Молчанов). Проблема в армии // Победа, победившая мир. № 3/19. М., 2004.
[17] Кондратьев В. Ф. Православно-этические аспекты эвтаназии // Сборник церковно-общественного совета по биомедицинской этике. Вып. 1. М., 2001. С. 28.
[18] Лукреций. О природе вещей. В 2 тт. М., 1947. С. 593.
[19] Блок А. А. Избранное. М., 1995. С. 484.
[20] Святитель Иоанн Златоуст. О святых мученицах Вернике и Просдоке девах и о матери их Домнике // Святитель Иоанн Златоуст. Творения. Т. 2. Кн. 2. СПб., 1896. С. 679.
[21] Оптинский послушник Игорь Росляков, будущий убиенный иеромонах Василий. Дневник. Запись 14 июня 1988 // Павлова Н. А. Пасха красная. О трех Оптинских новомучениках убиенных на Пасху 1993 года. М., 2002. С. 303.
[22] Святитель Иоанн Златоуст. Там же. С. 686.
[23] Там же.
