Сны золотые. Исповеди наркоманов

Жестокая правда

Что за радость быть автором книги, от которой нормальных людей пробирает дрожь? Кого — дрожь ужаса, кого — дрожь омерзения. Но надо было писать — иногда выбирать не приходится.

Можно сказать, что эту книгу продиктовала необходимость. Необходимость внятно, доходчиво сказать о самой большой опасности, которая подстерегает всех. Ведь одно дело — слышать, и совершенно другое — осознавать. Пока же осознание этой опасности у нас на уровне отношения чернобыльских крестьян к радиации: ни цвета, ни запаха, ни гари, ни копоти — значит, ничего страшного…

Моя задача изначально была простая и жесткая — рассказать мальчишкам и девчонкам, что такое наркомания. Причем, именно в исповедях, от первого лица. С полной, предельной откровенностью. Да, читать это тяжело, это изнанка самой жуткой жизни. Но ведь она есть, она рядом. И я не имел права что-то пригладить, о чем-то умолчать. Ведь молодые необыкновенно чутки. Малейшая фальшь, пусть и с самыми благими намерениями, тотчас же отвращает их от нас и от наших слов. Только правда, пусть и жестокая, способна повлиять на умы и сердца.

Автор

Сон первый

Света Кривцова, 22 года, С.-Петербург

Если наркоман живет с наркоманкой — это проклятая пара неразлучников. В глазах нормальных людей они — лютые враги, два человека, которые выносить друг друга не могут, все время дерутся, избивают друг друга, стремятся сделать друг другу как можно хуже, оскорбить, унизить.

Это действительно так.

Но в то же время расстаться они уже не могут. Потому что наркоман — ущербный человек, он живет в постоянном страхе и в постоянной зависти к другим, к нормальным. И ему, наркоману, надо для успокоения иметь рядом, вокруг, таких же, как он. Вроде бы тогда все хорошо, все такие же, как и мы… Наверно, отсюда и идет это — совращение подростков. Хотя тут есть и другие причины. Но это тоже важно. Брат, сестра, жена… ему все равно, приучит, посадит на иглу. Правда, часто можно услышать от наркоманов, что лучше они сразу убьют своего ребенка, чем пожелают ему такой же доли, но это — одни разговоры. Вроде бы ребенок — святое, своего ребенка жалко… На самом же деле я знаю многих женщин, которые своих дочерей сажали на иглу, торговали ими, доводили до самоубийства.

Последние два года я жила с одним вором… Богатый был, на руках — золотые цепи, вся квартира набита кайфом, маковой соломкой то есть. А я все-таки дура была романтическая, хотя к тому времени уже три года на игле просидела. И дура, и боялась, что он в тюрьму попадет. А что я тогда буду делать? Или сама пойду по рукам, или они меня подомнут, будут делать со мной все, что захотят. А так — он мой защитник был, покровитель, не позволял… Я его долго уговаривала не воровать, говорила, что денег я найду, заработаю. Я к тому времени немало нафарцевала, все у меня было. В общем, уговорила. И начали мы проживать мои деньги, а потом и вещи. Поверите, последнюю золотую цепочку с себя сняла и продала. И настал день, когда нам и поесть было не на что. А кайф был, запаслись заранее.

И вот, выходим мы как-то ночью побродить по улице, проходим мимо парикмахерской, а он остановился и показывает молча на открытую форточку: кто-то оставил форточку открытой. И говорит мне: фены вынесем, найдем, кому толкнуть. А с нами были еще два его приятеля и подружка. Они тоже загалдели: вынесем, толкнем! Достали где-то бутылку пива, дали мне выпить, я под кайфом, да еще под пивом, мне море по колено… Меня поставили на стреме, а сами полезли, начали подавать мне тюки, фены, завернутые в простыни. Тюков шесть или семь я приняла. А они пошли за такси, опять же меня оставили сторожить. Я хоть и под кайфом, но все видела и все помню… Выворачивает из переулка такси, мне из него уже рукой машут: мол, все путем. И тут — с двух сторон менты. Я кидаюсь к нему, к сожителю своему, автоматически так получилось, да любой бы человек на моем месте так сделал. И вдруг вижу: такси перед моим носом разворачивается — и по газам! Улетели мои верные товарищи! Оставили меня.

Конечно, менты меня взяли, как говорят, с поличным. Привезли к себе, раздели, издевались, оскорбляли, как только хотели. Я набросилась на них, кому-то по морде дала, меня избили…

В общем, тогда-то я их всех окончательно возненавидела. И ментов подлых, и своих… друзей, что ли. Только у наркоманов друзей не бывает. И предательства у них нет. Это я их возненавидела за предательство, а на самом деле предательства не было. По нашим понятиям, это обычное дело. Каждый сам за себя и сам по себе. Это у вас говорят: дружба, любовь, порядочный человек, непорядочный человек, добрый, благородный… А там таких слов нет. Ни слов, ни понятий, ни поступков. Совсем — нет. Пустота. Понимаете, там, где у нормальных людей какие-то человеческие отношения, у наркоманов — пустота. Там даже слова «подлость» нет, а есть — «подляна», и оно означает что-то свое, совсем другое, чем у вас. Я где-то читала про колымскую лагерную жизнь в тридцатые годы, что там был один закон: умри ты сегодня, а я завтра. Так и у нас…

Но в общем-то получилось даже лучше, что они уехали, бросили меня. Когда меня на принудиловку положили в больницу, он приходил ко мне, мой сожитель. Много денег принес, умолял, чтобы я его не выдавала, не признавалась, что и он там был. Денег я не взяла, но и про него ничего не сказала. Не потому, что я такой хорошей хочу показаться, а просто мне адвокат посоветовал. Если бы сказала про них — получилось бы групповое ограбление по предварительному сговору в компании с рецидивистами. А так я пошла по делу одна, да не за ограбление, а за попытку…

Я считала, что попала в их мир просто по глупости и по доброте. А вот недавно узнала, что у меня отец тоже наркоманом был, четыре года кололся. Значит, есть что-то наследственное. Хотя глупости и доброты тоже было хоть отбавляй. Это правда, я девочка добрая была. И училась хорошо. Первый курс медучилища закончила с отличием, и мне в порядке исключения разрешили на каникулах поработать санитаркой. Сами понимаете, отец жил отдельно, маминой зарплаты не хватало, а в пятнадцать лет уже хочется одеваться; ведь на других, на богатых смотришь, на иностранцев…

В моей палате лежал один больной, взрослый уже человек, лет тридцать ему было, разговорчивый, ко мне так хорошо относился. А я была примерной санитаркой, умелой, мне даже доверяли уколы делать. Однажды прихожу я к нему с уколом, а он говорит: «Оставь, я сам себе сделаю…» Ну, сам так сам. А потом он стал просить дополнительной дозы, чтобы я достала. Ну, думаю, человеку тяжело, надо облегчить боль…

Но потом обратила внимание: все друзья, что к нему приходят, какие-то грязные, неумытые. Это я сейчас знаю, смогу за версту отличить наркомана по виду, по его неряшливости, запущенности, по запаху. Особенно тех, кто варит. Да что там человека, я квартиру, где варят, по запаху изо всех отличу. А тогда же я ничего не знала и говорю ему: что это у тебя друзья такие, ну, неумытые… А он-то думал, что я все понимаю, что я тоже колюсь, и говорит: «Ты, наверное, дружишь только с теми, кто на стекле сидит, а мы сами варим». Я удивилась: что это такое? Он объяснил: это те люди, что имеют возможность доставать чистый, фабричный наркотик, в ампулах. А они — сами варят, из опийного мака, из всякой химической гадости. Ну, рассказал он мне все и предложил уколоться. Мне так интересно было — я и укололась. И правда, хорошо стало, как-то легче, свободнее. Я ведь нервная уже была, работа тяжелая, не для шестнадцатилетней девчонки: кровь, грязь, бинты, отделение-то было травматологическое, это ужас. Приду домой — уколюсь, и вроде бы легче. Так и втянулась.

А потом он, знакомый мой, выписался, позвонил, к себе пригласил, с друзьями познакомил. А они все вежливые, обходительные, когда прикурить дают, то зажигалку подносят, а не так, что сама тянешься, как жираф. Ведь среди шестнадцатилетних еще и понятия нет, что ты — девушка, что к тебе надо относиться по-особому. А тут — взрослые люди, по тридцать и сорок лет, умные, интересные, со мной, с девчонкой, как с равной, как со взрослой: знаки внимания, комплименты. Мне так лестно было, прямо голова кружилась. А уж на своих сокурсников я после этого смотрела как на щенков, с превосходством таким…

Дура, это я только сейчас понимаю, что я им была нужна — вот они меня и обхаживали. Я ведь в больнице работала, имела доступ к наркотикам. И приносила им, доставала сколько могла. Героиней была в своих глазах, а уж они меня превозносили до небес! Говорю же: дура. Только потом начала понимать, что там, в том мире, ничего просто так не делается, никто ни для кого даже пальцем не шевельнет, если он в этом человеке не заинтересован, не хочет с него что-нибудь получить. Ты из автобуса будешь выходить, так он тебе даже руки не подаст, если ты ему сейчас не нужна, не можешь принести выгоду. Там ничего нет, я даже слов не могу найти, чтобы сказать… Нет ничего, что обычно бывает между людьми. Никаких понятий о дружбе, помощи, ничего человеческого. И в то же время все держатся одной кучей. Такое невозможно представить: в одной квартире чуть ли не месяц живут люди, не связанные друг с другом ничем, готовые в любую минуту продать, сдать, утопить друг друга.

Я правильно говорю: чуть ли не месяцами. Это называется — зависнуть. Бывает, на пять-десять дней зависают. А у нас было — по месяцу. Запирались в одной квартире, запасали маковой соломки — и все, никуда оттуда ни ногой. Потом выползаешь на улицу, а идти не можешь, отучилась ходить. Придешь в притон зимой, а уходишь — на улице солнце, люди в платьях, а ты в шубе и в шапке. Или было так: я из дома ушла, сорвалась во время ломок, в ночной рубашке и в халате — и пришла в таком же виде, но только уже зимой, по снегу…

А идти по городу, по улице — страшно. Наркоманы всего боятся. Если на улице какой-нибудь человек случайно подойдет к наркоману, попросит, допустим, прикурить, тот вспотеет от ужаса. А уж при виде милиционера… Да многих наркоманов можно сразу узнать: вертит головой во все стороны…

От этого, от страха, и совершаются часто немыслимые жестокости. У нас одного заподозрили, что он ментам стучит, и «опустили». Ну это самое страшное наказание у уголовников — сделать мужика «петухом», то есть изнасиловать. А они все, почти все мои последние знакомые, были уголовниками чистыми, по два-три раза в зону «сходили». Не знаю точно, доказали или нет, что заподозренный и вправду стучит, но заманили его на хату, оглушили и начали насиловать. При мне. Меня тошнит, кричу: «Отпустите меня, я смотреть не могу!» — а мне сказали: «Сиди!» Попробуй ослушайся. Сидела. Смотрела. А у того парня, которого «опускали», была девчонка, он вместе с ней пришел. Так она убежала от ужаса на кухню и открыла газ. Я ее потом откачивала.

А еще самое страшное, что со всеми случается, — это когда глюки находят, то есть галлюцинации, крыша начинает съезжать, то есть с ума сходишь. Часто специально делают, чтобы крыша поехала. Допустим, укололся он, впал в кайф, а тут телефон звонит. Он снимает трубку и слышит: «Это я, твоя смерть!» Шутка такая. А у него уже крыша поехала, всюду чудится смерть. Или одного парня у нас запугали, что вот-вот менты придут, он и простоял неподвижно восемь часов у дверного глазка, пока не свалился. Ну а третий сам с ума сошел. Все ему мерещилось, что он заболел какой-то страшной болезнью, раздевался, подходил к зеркалу, нас подзывал и говорил: «Посмотрите, насквозь же видно, вот она, болезнь!» Мы его жалели, три дня не давали колоться, чтобы очнулся. Но он так и не очухался, увезли в психушку.

У меня, конечно, тоже крыша ехала, не раз. Один раз инопланетянин приходил. Открываю глаза, а он стоит и смотрит, белый. И осторожно так прикасается к колену, у меня колено из-под одеяла высовывалось. Я сразу и отключилась. Очнулась, все помню, смотрю на колено, а оно красное…

Мне еще повезло, первые годы я работала в больнице, сама могла доставать — и меня не трогали, зависели потому что от меня. А потом появился этот вор, покровитель мой. Но все равно всякое было. Один раз я без денег осталась, без кайфа, попросила, а мне говорят: вот нас здесь десятеро, дашь всем десятерым — получишь дозу. Я отказалась, они озверели, свалили меня, начали резать. У меня до сих пор на животе шрам. Ну, как увидели кровь — очухались. Наркоманы при виде крови сразу опоминаются, в себя приходят. Некоторые даже специально вены режут, чтобы успокоиться.

Ну а если одна, если нет авторитетного сожителя, тогда, конечно, один путь. Мужчины, понятно, воруют, чтобы денег достать, а девушки при них, как у нас говорят, присасываются. Допустим, чтобы одну среднюю дозу на день набрать, девушке надо лечь под пятерых. Под пятерых грязных, не мытых месяцами скотов. Но там уже девушки не разбираются, там уже все безразлично, лишь бы получить свою порцию.

Почему?

Этот вопрос возник сразу: почему? Первые же читатели еще рукописной книги с первых же страниц откладывали рукопись и недоуменно спрашивали: почему они тебе все это рассказывают? С какой стати? О грязи, мерзостях и ужасах не чьей-то чужой, а своей жизни. Откуда такая откровенность? Не говоря уже о том, что она небезопасна…

Действительно, ведь и врачи считают, что наркоман — интроверт, то есть человек закрытый, наружу у него только три чувства: просто страх перед всеми, страх ломок и страх остаться без наркотиков; наркоман никогда и никому не изливает душу.

И тем не менее — исповеди.

Встречаясь с наркоманами в больницах, в притонах, в городах и поселках на марихуанном пути от Чуйской долины до Москвы, на рынках, на пятачках, где собираются свои люди, я никогда, по неведению, не задавался таким вопросом. Первым и главным условием разговора была абсолютная анонимность, изменение имен и фамилий, что само собой разумеется. Но ведь и этого явно недостаточно для полной откровенности — на уровне исповеди…

Поневоле задумаешься: почему?

А может, как раз потому, что наркоман живет в постоянном страхе, он закрыт, то есть одинок, как никакой другой человек на свете. Весь мир враждебен ему, и он враждебен всему миру. Может, они и рассказывали все потому, что в кои-то веки человек из того, враждебного мира пришел к ним не с милицейской повесткой, не с родственными слезами, проклятиями, нравоучениями, а просто поговорить, и еще важнее — послушать. В кои-то веки проявил к ним не милицейский или медицинский, а просто человеческий интерес: интерес к их судьбе, к жизни, к их мнениям и суждениям о себе, о людях, о кошмаре, в который они сами себя ввергли.

А потом, я сразу же говорил им о замысле книги, о том, что пишу ее для тех, кто еще не пробовал анаши и ни разу не «укололся», то есть для их младших сестренок и братишек, и просил их помочь, рассказать всю правду, поскольку лишь полная правда может убедить, дойдет до умов и сердец мальчишек и девчонок.

Как и почему подростки становятся наркоманами? Причин много. И одна из них в том, что они ничего не знали и до сих пор не знают, у них не было и нет выбора. Взрослые наркоманы обещают им золотые сны, на их языке — кайф. Что такое кайф, мальчишки и девчонки примерно представляют. А вот чем им придется расплачиваться за него, не знают. Вот и идут на первую затяжку, на первый укол просто потому, что возраст такой: все хочется попробовать…

Расплачиваться им придется образом жизни. А какой он, образ жизни наркомана?

Вот это и есть тайна, которую взрослые наркоманы подросткам никогда не выдают и не выдадут. В лучшем случае скажут, что да, трудно бывает, когда вмазаться нечем, но тут главное — быстро достать, вмазаться, и снова начнется кайф…

На самом же деле все, конечно, страшнее.

Если хотите знать правду, чтобы иметь право осознанного выбора, то наберитесь мужества и прочитайте до конца эти исповеди. Это неприятно, это изнанка самой жуткой жизни, но все-таки прочитайте, хотя бы из чувства болезненного любопытства.

Чуйская долина

Александр Зеличенко, полковник, куратор антинаркотиковой программы ООН в Кыргызстане

Чуйская долина — это север Кыргызстана, юг Джамбулской и Чимкентской областей Казахстана, это громадные пространства от Ташкента на западе до Алма-Аты на востоке, от кыргызских гор на юге до пустыни Муюн-Кум на севере. Это три с лишним миллиона гектаров, занятых дикорастущей коноплей. Особой коноплей, имеющей особые наркотические свойства, каких нет ни у какой другой конопли, обычного сорняка на полях Сибири и Центральной России, Северного Казахстана и Поволжья… Что такое три с половиной миллиона гектаров? Вспомним: вся страна осваивала целину, и усилиями всей страны в Казахстане было распахано, окультурено восемнадцать миллионов гектаров… Вот и сравнивайте.

Если подняться на вертолете, на самолете и попробовать окинуть долину взглядом, то это — необозримый океан, по которому перекатываются волны конопли в рост человека и выше.

В Юго-Восточной Азии есть так называемый «золотой треугольник», где выращивается и готовится львиная доля героина, который распространяется затем по миру. Чуйская долина в масштабах стран Содружества — тот же «золотой треугольник». Да и не только в масштабах СНГ. Весь мир сейчас обеспокоен положением дел в наших местах, не случайно Международная организация по борьбе с наркоманией и наркобизнесом разработала специальную программу под названием «Чуйская долина» и недавно выделила на ее реализацию несколько миллионов долларов.

Как бороться с коноплей? Не знаю. Я — опер, вроде бы мое дело несколько в иной плоскости. Но, похоже, и те, кто по долгу службы, по специальности своей должны заниматься, тоже не знают. Конопля — вековечное растение, самое неприхотливое, самое стойкое. Будет жара, сушь, засуха — она выживет. Начнется ливень, всемирный потоп, грязь, болото — она прорастет. Ничего с ней нельзя сделать. С корнями — не вырвешь, корни глубоки. Распахать — поди попробуй. Во-первых, горючего всего региона не хватит, во-вторых, все равно бесполезно, пробьется, а в-третьих, конопля здесь растет не сама по себе, она выполняет свою экологическую, природой уготованную роль. Своей мощной корневой системой она удерживает пески. Стоит только уничтожить, свести ее на каких-то пространствах — а на ограниченных участках это возможно, — как начинается наступление песков на села и аулы. Видите, какая получается сложная ситуация?

В Казахстане, на громадных пространствах, где на сотнях тысяч гектаров конопля стоит стеной выше человека, еще можно применять и применяют гербициды, поливают ее нещадно ядохимикатами с самолетов. Но и там урон для природы невосполнимый. А у нас, на малых площадях, при большой плотности населения — и вовсе невозможно применение химии. Ведь гербициды сжигают все: и коноплю, и траву, то есть пастбища, и все живое там погибает: звери, птицы, скотина там больше не будет пастись, человеку туда уже не ступить ногой.

Вот какая проблема.

Американцы, правда, нашли способ. Вот я взял у своих американских коллег (достает из ящика горсть необыкновенно красивых, как игрушки, синих, красных, розовых кубиков со сглаженными углами. — С. Б.) несколько гранул. Это экологически безвредные гербициды в желатиновой оболочке, которые действуют только на коноплю. Одна гранула — один цент. Они выстреливаются специальной пушкой. Желатин растворяется, жидкость вытекает, обволакивает растения — ведь конопля ранней весной всего лишь низенькая-низенькая травка — и затормаживает процесс фотосинтеза. Одним залпом накрывается площадь в четыре гектара, один залп обходится в восемьсот долларов. То есть только для обработки гербицидами на Чуйскую долину необходимо от восьмисот миллионов до одного миллиарда долларов. Как минимум. Не считая всех остальных прямых и побочных, сопутствующих расходов.

Так что пока остаемся реальной силой в основном мы, милиция. Но должен честно сказать, силы наши… мягко говоря, более чем недостаточны по сравнению с территорией, которую надо контролировать. Раньше, пока Союз не распался, было легче: мощное МВД Союза всегда помогало, хотя бы теми же вертолетами. А сейчас вся тяжесть легла практически на плечи двух республик, да вот международная ассоциация материально поддерживает. Чтобы представить масштаб работы, приведу такой пример… В конце июня, в июле и августе, когда в Чуйскую долину устремляются гонцы, группы, банды со всей страны, мы здесь проводили чуть ли не войсковые операции, полки выходили на оцепление… И все равно не справлялись: по только им известным тропкам, ложбинам, тайным дорогам заготовители утекали, просачивались, как вода между пальцев. Мы перехватывали лишь малую часть…

Правда, с созданием специальной службы по борьбе с наркобизнесом, кстати, первой на территории бывшего Союза, стало не то чтобы полегче, но как-то проще работать: есть определенный участок, обязанности, права и так далее. С первых же месяцев работы мы в ходе одной операции установили, наверно, рекорд СНГ — задержали группу, у которой изъяли две (!) тонны (!) марихуаны.

Долгая была операция. Мы следили здесь за местными дельцами. Один — заведующий магазином, второй — заведующий приемным пунктом стеклопосуды… Связи у них были разветвленные, мы выжидали, чтобы выявить всю сеть и всех взять разом. К тому же в нашем деле самое важное — обнаружить места хранения. Для них это тоже важно — таить, хранить, прятать.

С этими, нашими местными, вышла на связь группа гастролеров с Кавказа — восемь человек. Это уже были акулы. Каким-то образом — сейчас следствие выясняет — и, разумеется, за крупные деньги, они прямо с конвейера автосборочного завода сняли восемь грузовиков, закупили и загрузили в машины кирпич, цемент, доски, другие стройматериалы. Между ними, в мешках, упрятали две тонны марихуаны и уже готовы были вывезти все за пределы республики. А там их ищи-свищи…

Только один этот факт очень ярко говорит о том, какого полета птицы кружатся над Чуйской долиной. Это ведь не гонцы с чемоданами и рюкзаками, про них даже нельзя сказать, что это люди, имеющие громадные деньги. Это люди с капиталом.

Конечно, такие гастролеры — редкость. Исключительный случай. В основном же над долиной кружат птицы калибром помельче, зато количеством несметным. Как воронье!

В этой связи я хочу сказать вот о чем: о несовершенствах нашего уголовного законодательства, судопроизводства, и вообще — об отношении общества, общественного сознания к наркомании в целом и к наркобизнесу в частности. Мне мои американские коллеги рассказывают: суд присяжных там все может принять во внимание, с самым матерым, закоренелым преступником, с убийцей разбираются. Где убил, как убил, какой была его жизнь, несчастное детство, бедность, гетто, родители-пьяницы, личная месть… — все принимают во внимание и все обсуждают. Но как только речь заходит о наркотиках, о торговле наркотиками — тут суд присяжных абсолютно беспощаден. Что, продавал детям кокаин? Покушался и подрывал мозг, интеллект, генофонд, будущее нации? Все. Максимальный срок. Если девяносто лет — он просидит в тюрьме все девяносто лет. Если пожизненно — то до конца дней своих будет видеть небо в крупную клетку. И никаких условно-досрочных освобождений, как в стране победившего пролетариата, а затем победившего его капитализма. У нас же даже к дельцам наркобизнеса все еще относятся как к незначительным преступникам, витает в нашем обществе некое не то благодушие, не то, простите меня, элементарное непонимание и глупость: продавал, мол, и продавал, а ты не покупай… В первые годы даже в высоких правительственных кругах не раз мне приходилось слышать: а зачем нам нужна специальная служба по борьбе с наркобизнесом, не роскошь ли это, не лучше ли этими людьми укрепить районные отделения милиции?..

И что еще очень печально и тревожно: перемена в настроениях местных жителей. Раньше они нам помогали, поддерживали. Ведь заготовщики и им не давали покоя: угоняли машины, мотоциклы, скотину угоняли, посевы травили… А сейчас между ними наметился союз. Местные занялись заготовкой. Приезжаешь на чабанскую точку, а там неподалеку стоит стожок скошенной конопли. Подходишь к чабану: аксакал, почему не сожгли? А он отвечает: сельсовет с меня требует, вы с меня требуете, а у меня бензина нет! Приезжай и сам жги! Так и получается: он выжидает, кто первым приедет. Если мы, то сожжем. Если гонцы, то они возьмут уже готовый, высушенный товар…

Сон второй

Игорь Дацко, 18 лет, учащийся ПТУ, Минеральные Воды

У меня друг был, мы с ним с детства, с детского сада вместе. Всю жизнь. Это даже не брат, это больше брата, как второй «я» — вот он кем был для меня. И вот он умер, 15 февраля, месяца не дожил до восемнадцати лет. Передозняк, как у нас говорят. То есть передозировка. Ну и остановилось сердце.

Мы с ним и курить вместе начали, с девяти лет. В смысле — анашу курить, травку. У нас все курят. А первый раз я укололся в четырнадцать лет, четыре года назад, и было это, как сейчас помню, 13 апреля. Перед этим к нам с другом приехали знакомые ребята и стали говорить, что у них начинаются ломки, а денег нет, чтобы соломы, то есть маковой соломки, купить. Стали у нас просить. А у нас деньги были: мы ребята кавказские, уже тогда зарабатывали разными способами, имели… Мы им дали. Они предложили нам уколоться. Мы, конечно, отказались. На следующий день — то же самое, деньги просят. И на третий день — тоже. И как-то у нас одновременно с другом мысль появилась: вроде деньги мы даем, а получать ничего не получаем, как в яму. Мы ж понимали, что деньги даются без возврата, какой там возврат. Как бы жалко, что ли, мол, хоть что-то да получить бы… И решили попробовать.

Мне это до сих пор странно. Я с детства очень

сильно боялся уколов, а тут сам, по своей воле. Ну, первый раз мне нехорошо было, никакого кайфа, второй раз — тоже. А они говорят: попробуй, это только вначале нехорошо, потом кайф будет.

С того дня и началось. И ничего особенного, вроде так и надо. Я вообще мальчонка общительный, знакомых у меня много. И половина из них — колется. Обычное дело.

Но я лично никого не уколол, никого не соблазнял, не уговаривал. Не хочу, чтобы потом человек считал меня своим врагом, проклинал, как я тех пацанов, которые меня уговорили. Это самое гнилое дело. Хотя нет: самое гнилое — это барыги, которые сами не колются, а только продают, деньги делают.

А я сам — жулик. Никогда не воровал, не фарцевал, не барыжничап и презираю это дело. Даже когда мы в Москву переехали жить и я здесь стал как бы новенький, то и здесь не потерялся. Говорю же: я мальчонка общительный. Сразу вычислил, где и как можно делать деньги, кого обжуливать. Нашел товарища с машиной, тоже жулик-мошенник, наладили мы с ним разные игры, наперстки и прочее. И неплохо зарабатывали. Говорят, что наркоманы — грязные, опустившиеся люди, которые все из дома тащат, а по-нашему говоря — крысятничают. Крысятничать — самое последнее дело. Но вы же видите, что я не такой, никогда не крысятничап, не унижался. Сам покупал и жил в чистоте.

Здесь, в Москве, доза у меня выросла до полутора стаканов в день. Это много. И еще я всегда оставлял на утро, чтобы раскумариться. Это вроде похмелья, как у алкашей. У нас называется — кумар. То есть кайфа уже не было. Понимаете, вначале ловишь кайф, а потом привыкаешь и уже нет ничего, только бы раскумариться. Вначале кайф, а потом вся жизнь идет на то, чтобы только стать нормальным. Уколешься с утра — и вроде голова прояснилась, глаза все видят, соображаешь, что к чему. То есть просто становишься нормальным, как все, а о кайфе уже и речи нет. И как бы получается, что овчинка выделки не стоит.

Хотя можно и потом ловить кайф. Это если перейти на более сильный наркотик. У меня был случай, когда я закупил большую партию ташкентского опиумного мака. Это совсем другое дело, не то что московский мак-самосей. Можно переехать в Ташкент и вновь начать кайф. Но я отвечаю за свои слова, что там, перейдя на ташкентский мак, человек больше двух лет не протянет.

Конечно, случалось, что и у меня не было денег. И мака — тоже. То есть начинались ломки. Ну как их описать? Это зубная постоянная боль во всех мышцах. А кости, суставы как будто сверлит зубная бормашина. Человека всего выворачивает из суставов, если на кровати лежит, то до потолка подлетает. Это страшно, когда у тебя ломки начинаются и ты видишь, что стоит раствор, а ты не можешь его взять, нет денег. Это страшно.

Первый раз я задумался, когда позвонили из Минеральных Вод и сказали, что от передозировки умер мой друг. Он был для меня всем — и вот так вдруг уйти. А второй раз, когда однажды проснулся дома в одном пальто на голое тело. Стал вспоминать. Из дома я ушел, как всегда, в костюме и в галстуке. Денег не было. Вспомнил, что на Даниловском рынке отдал барыге за одну дозу и костюм, и рубашку, и галстук. А домой, значит, пришел вот в таком виде.

Я всегда считал себя крепким пацаном, который никогда не будет унижаться, крысятничать, с себя снимать. А тут такая история. И я подумал: а что же дальше будет, если даже моих денег не хватает?

Всем известно, что будет. Для начала станешь «шестеркой». У барыги. Барыга тебе скажет: хочешь получить дозу, приведи, найди мне людей, которые купят, которым надо. Побежишь искать, никуда не денешься. Но так много не набегаешься, доза нужна каждый день. Рано или поздно увидишь открытое окно в магазине, какую-нибудь вещь на прилавке, которая лежит и дразнит: вот она, кучу денег стоит, схватил и убежал! И попал в зону…

Все это я подумал, представил, ясно, очень ясно увидел.

И еще. Среди наркоманов есть такие, которые на какой-то определенной стадии перестают есть. Совсем. Я к ним отношусь, как выяснилось. Мне восемнадцать лет, рост — 181 сантиметр. Когда меня привезли в больницу, весу во мне было 39 килограммов.

Страшный прообраз России

Владимир Лозовой, врач-психотерапевт, г. Екатеринбург

Двор, в котором мы жили и в котором вырос мой сын, был на редкость многодетным. И надо же так совпасть, почти все — одногодки. Двадцать три пацана и девчонки — ровесники!

Так сложилось, что со временем мы переехали на другую квартиру и в старый наш двор я попал через много-много лет. Понятно, что стал узнавать, расспрашивать про своих друзей, про друзей сына.

С моими-то все в порядке — живут, работают. А вот сверстников моего сына — нет.

В самом прямом смысле — в жизни нет.

Из двадцати трех мальчишек и девчонок только трое — дожили до восемнадцати лет!

Всех остальных — двадцать человек — в отрочестве еще скосили наркотики.

Подростковая наркомания разрушает организм с самого начала его становления. В рамках нашей организации, мы проводили исследования и установили: тот, кто в раннем возрасте начинает употреблять наркотики, выдерживает в среднем семь лет такой жизни. А дальше — небытие.

И все эти годы меня преследует неотвязно одна пугающая мысль: не есть ли судьба мальчишек с нашего двора прообраз России, образ будущего России?

Если вы скажете, что я преувеличиваю, то я отвечу так: эту опасность уж лучше преувеличить, чем преуменьшить. Скажем, по официальной статистике в Екатеринбурге насчитывается более шести тысяч наркоманов. Мы, работая в непосредственном контакте с официальными органами здравоохранения и комиссиями по работе с несовершеннолетними, условились, что здесь надо вводить поправочный коэффициент «10». То есть, данные статистики умножать в десять раз. Шестьдесят тысяч наркоманов. А население Екатеринбурга — полтора миллиона….

Шестьдесят тысяч — это значит шестьдесят тысяч искалеченных судеб, шестьдесят тысяч несчастных семей, отцов и матерей. Для страны это значит, что многие из этих юношей вряд ли станут уже полноправными членами общества. Они не будут работать, создавать общественное богатство, поддерживать своих родителей и вообще — пенсионеров. Они будут приносить только убытки — физические и нравственные.

Как чума расползается по стране новое поветрие — разводий, наркотики кровью. О средневековой дикости и тупости можно и не говорить — я о чисто медицинском факторе. В поселке Верхняя Салда Свердловской области, где впервые и были обнаружены наркотики на крови, почти все наркоманы, молодые совсем люди, оказались зараженными СПИДом. А иначе и быть не могло…

И пусть я снова преувеличиваю, но мне кажется, что нынешнее поколение подростков и юношей мы уже потеряли. Задача в том, чтобы сохранить последующие поколения, остановить расползание раковой опухоли наркомании. Иначе судьба мальчишек с нашего двора в Екатеринбурге в действительности и в полной мере станет будущей судьбой России.

Для справки. Болезнь номер один в мире по распространенности и опасности даже не СПИД, а — вирусный гепатит. В последнее пятилетие в России смертельный вирус в большинстве случаев заражает молодых людей при внутривенном введении наркотиков. При обследовании в городе Верхняя Пышма Свердловской области половина больных вирусным гепатитом оказалась наркоманами.

Кома

Ефим Рачевский, директор школы, г. Москва

В школе — наркологический кабинет. Скажи кто-нибудь из нас такое десять лет назад — за сумасшедшего бы приняли… Но будем смотреть правде в глаза: по нынешним временам наркоман в школе — заурядное явление. В моей школе сегодня пятнадцать мальчишек и девчонок, которые регулярно курят анашу и колются внутривенно. Это те, про кого я доподлинно и досконально знаю. А сколько невыявленных, сколько тех, кто только-только попробовал… И с неумолимой закономерностью через год их количество увеличится в полтора или в два раза.

Опросами медиков установлено, что в крупных городах до сорока процентов подростков хотя бы раз попробовали наркотики…

Так что разговор о наркологическом кабинете в школе из области смелых мыслей переходит в разряд обыденных задач.

Другое дело, есть ли такие возможности. Мне эту задачу решить удастся довольно легко. Дело в том, что наша школа первая и пока единственная в России получает статус Центра образования. А коли Центр, то и штатное расписание другое, и появляются кое-какие дополнительные возможности.

Взвесив все, я твердо решил: буду искать специалиста-нарколога. Который будет и врачом, и воспитателем, человеком, который может говорить с мальчишками и девчонками так, чтобы его слово перевешивало слова и посулы дворовых искусителей. Это самое первое и общее представление о его деятельности и обязанностях. Жизнь покажет, какое место он займет и какую роль будет играть в школе. Уверен, что специалист-нарколог без дела, увы, не останется.

И, наконец, самый обыкновенный медицинский момент. Наркотическая кома, смерть от передозировки и прочих нарконапастей становятся обычными в жизни большого города. Кто поручится, что завтра или послезавтра такое не произойдет прямо в классе. Так могу ли я позволить, чтобы в школе, на глазах у всех какой-нибудь дурачок-мальчишка погиб в наркотической коме…

Для справки. В Москве вызовы «Скорой помощи» к умирающим в наркотической коме по количеству сравнялись с вызовами по сердечно-сосудистым заболеваниям.

Сон третий

Борис Варзобов, 36 лет, начальник станции техобслуживания автомобилей, Ставропольский край

Страшно — это не то слово. Этого не объяснить и не рассказать, можно только заснять на пленку и показывать, чтобы люди получили представление, что такое ломки. Мне повезло, я во сне обломался, а вот сосед по палате не выдержал, выбил окно и выпрыгнул со второго этажа, побежал искать… Ну не смог человек, не вынес.

Когда меня начало крутить и ломать, от меня врачи двое суток не отходили. Я приехал сюда уже на ломках, дома укололся последний раз — и в путь. Поезд пришел вечером, пока добрался, пока нашел, а мне тут говорят: без разрешения заведующего не можем положить. Я кричу им: да вы что, да я с ума сойду, меня уже ломает всего. Начали искать заведующего по телефону, нашли у знакомых, слава Богу, он разрешил. Начали меня колоть разными лекарствами, а ничего не помогает, рука уже распухла от иглы. Дурняк начался, то есть передозировка, крыша могла поехать, или просто бы не проснулся, сердце бы не выдержало передозировки. То есть их лекарства, американская методика — и то не могла снять ломок. Я так думаю, что у меня был свой опиум, отборный, особо сильный, а у них — слабей. Крепости нет, а доза большая, вот и провел я двое суток на краю. Хорошо еще, что без сознания был, то есть во сне.

А потом, когда проснулся, когда переломался во сне, — тоже надо выдержать. Ломок нет, но начинается вроде бы отходняк, психоз. Самый опасный момент. В этом состоянии все случается. И вены режут, и из окна выпрыгивают. Не для того даже, чтобы убиться, покончить с собой, а вроде бы из себя выпрыгнуть, сотворить с собою что-нибудь. Послушать истории, какие здесь и вообще с наркоманами, так у самого здорового человека крыша поедет. Уже после того, как ломки сняли, ходят невменяемые, сознание спутанное. Кто мак собирает, кто мышей отлавливает, кто мух. Мальчик Сережа был, двадцать лет, из хорошей, приличной семьи, к нему все время теща приезжала, видная такая, солидная женщина. А сам он рисовал очень хорошо, прямо как волшебник, ей-Богу. Так вот, он в психозе закрылся в туалете и вскрыл себе вены. Лена была, девочка, на вид лет двенадцать, прямо куколка. Увидела мужчину, который пришел к ней на свидание, и — головой в окно. Говорят, он был главарь их, увидела и испугалась…

Я на иглу сел в восемьдесят седьмом году. Конечно, по молодости покуривал, но потом отошел: и по должности вверх пошел, стал человеком солидным, и вообще… Но в восемьдесят шестом году попал в аварию, произошло, как только сейчас выяснилось, ущемление позвонков, и у меня стала рука сохнуть, неметь, ныть. Криком кричал — такие иногда боли накатывали. И стал потихоньку колоться, снимал боль. И конечно, втянулся, уже не мог без этого. А ведь я — человек на виду, да еще в маленьком городе. Ну сами понимаете, что такое начальник станции техобслуживания в наши времена. Мне надо держаться, у меня работа. А какая работа, когда только об одном думаешь: как бы приготовить и уколоться. А когда уколешься — тем более не до работы.

Конечно, многие видели, что со мной неладно, но я отговаривался тем, что рука сохнет, болит, вроде бы врачи прописали. И счастье мое, что я на такой должности, деньги есть, что там говорить. И возможности есть. Я садился в свою машину и ехал на Украину, там у меня были постоянные поставщики опиумного мака, скупал его мешками. Стоил он дешево, бабульки им торговали, да и сейчас торгуют. Только деньги уже бешеные.

Раньше мне одного стакана хватало, а в последнее время — дошел до двух стаканов. Причем лучшего, отборного мака, а не какой-нибудь воды. Короче говоря, ни в нашем городе, ни в наших краях обо мне почти ничего не знали: я не покупал, я в компании, где хором на игле сидят, не ходил. Так, подозревали слегка, но в общем я репутацию держал.

Однако, держи не держи, а это все равно не жизнь. Кайфа уже нет, доза постоянно растет, организм перенасыщается. Опиумный мак действует как снотворное, постоянно ходишь сонный, апатичный ко всему на свете. Ты сам для себя уже не человек, а какая-то обуза, тебе самому себя тяжело и противно тащить по жизни. Вот примерно такое чувство испытывает каждый наркоман.

И когда я узнал, что в Москве есть такая лечебница, где врачи при помощи лекарств выводят человека из ломок, я на следующий же день все бросил и примчался сюда. Правду говорю: утром мне один знакомый позвонил из Москвы и сказал про больницу, а вечером я уже сидел в поезде. У нас же там не знают, что можно помочь человеку, что есть лечебницы. Наркоман боится ломок, живет в постоянном ужасе, а если ему помочь, то многие постараются бросить. Я здешним врачам прямо сказал: вернусь домой и пришлю сюда целый вагон наркоманов, которые хотят, но не могут бросить, нет им помощи ниоткуда. И это все солидные, очень солидные люди, при высоких должностях. То ли по глупости, то ли по недоразумению сели на иглу — и все, не могут сойти. Тот же мой друг, директор центрального гастронома в нашем городе. Все есть, недавно женился на молоденькой девушке — живи да живи! А какая у него жизнь? Такая же, как была у меня. Плачет при встрече, зубами скрипит, говорит: в тюрьму себя посадил, сам себя в тюрьму посадил и не могу выйти! Вот в этом и кошмар жизни моих знакомых, да вообще это человеку тяжело, когда хочешь, а не можешь. Чувствуешь себя как последний червяк.

Но мы-то ладно, мы, опиумщики, люди богатые, благополучные, мы позволяем себе чистый кайф, можно сказать. А пацаны-то не могут покупать опиумный мак. И делают, варят себе всякую дрянь из химии, первинтин придумали. А этот первинтин [1] — чистая смерть. Я часто езжу по городам Северного Кавказа и вижу: косяками вымирают пацаны двадцати — двадцати пяти лет. Кварталами. Полгода не был в городе, приезжаешь — а там уже целого квартала нет, как метлой вымело.

Даже медицина не знает, в чем они, где они, корни наркомании. Не как общественного зла, а как чисто физиологического явления.

А раз нет однозначного ответа, то открывается большой простор для суждений. Однако природа болезни настолько загадочна, что и гипотез-то особых нет: ни социальных, ни естественнонаучных.

Из многого, что я слышал, самое необычное предположение высказала поэтесса Светлана Токомбаева. Она вообще проявляет немалую склонность к мистическим учениям, читает всю литературу по этой части, и гипотеза ее из того же ряда, из космически-мистического… Наркомания — как раковая клетка человечества, в конце концов уничтожающая весь здоровый организм. Наркомания — как программа, заложенная в человечестве. Как механизм, с включением которого человечество начинает пожирать самое себя. Механизм самоуничтожения.

Жутковато, конечно. Но я, отдавая необходимую дань, отношусь все-таки к мистическим учениям легкомысленно. А гипотезу Светланы привел не только потому, что она достаточно обоснованна, но еще и потому, что очень яркая, броская.

А сам я человек достаточно скучный, все ищу какие-то социальные корни. И конечно, есть у меня предположение. Но его в двух словах не высказать.

У нас раньше считалось, что наркомания — болезнь сытых, богатых обществ. Мол, с жиру бесятся. Но мыто далеко не богатые. А начали «беситься». Да еще как.

Тогда бросились в другую крайность: болезнь бедных, нищих. Но опять-таки мы не самые обездоленные, с голоду не помираем, да и вокруг все, большинство, одинаково живут, так что нищета не очень и заметна.

Значит, суть в другом. К чему я и пытаюсь подвести.

Газеты пестрят откровениями наших спортсменов, ныне играющих за рубежом. Что более всего непривычно им в тамошних условиях? Ответственность. Ответственность за себя. Сам тренируйся, сам режим соблюдай, но и отвечай за себя сам. Если напился и не в форме, то президент клуба не будет воспитывать тренера, а выгонят тебя. Или оштрафуют. Это шокирует. Да мало того, и в коллективе не найдешь понимания. На лицах товарищей написано: дурак, сам свою карьеру губит. То ли дело было здесь! Загулял с друзьями вкрутую, так что на поле не то что мяча, а ворот не видит, в команде скандал, зато он — «герой, парень что надо, ему все по фигу!».

Да что там здоровье, спортивная форма. Жизнь — по фигу! Что делает каждый второй шофер, проезжая мимо постового милиционера? Он накидывает ремень безопасности. Не пристегивает, а накидывает, создает видимость. Да кого ты обманываешь, идиот? Самого ж себя! Ты же разобьешься, ты!

А по фигу… Зато милиционера обманул…

Это феномен. Откуда он возник?

Оттуда, из образа жизни. А образ жизни у нас был только и единственно — государственный. Уже в утробе матери наш человек не принадлежал сам себе. За него уже было решено, где его рожать, в какой детсад отдавать. И далее — где учить, чему учить, что читать, кого любить, кого ненавидеть. В кого веровать, с кем воевать, где работать, сколько зарабатывать. И наконец, где и по какому разряду спать вечным сном и что о тебе напишут после смерти, если сочтут нужным, что надо что-то написать. Все предопределено.

При такой системе огосударствления человека вначале исчезает свобода как таковая, затем ответственность за себя, затем понятие ценности человеческой личности и, наконец, ценности самой жизни отдельного человека.

И возник феномен советского человека, который сам себе не дорог, который сам о себе не думает. Да что там о себе! О детях же не думали! Так, слегка одеть, слегка обуть, кое-как накормить, а там его, чадо наше, возьмет государство, оно и обучит, оно и пристроит, и работать заставит… Никакой ответственности.

Такая насильственная селекция через несколько поколений закономерно привела советского человека как социальный и биологический тип к полной деградации. Умственной, физической, духовной. А как иначе охарактеризовать организм, который не оберегает, не защищает сам себя?

Так, может, наркомания — это болезнь безответственных людских сообществ?

Чуйская долина

Виктор Драйд, заместитель начальника районного угрозыска

Местные стали главными поставщиками, заготовителями марихуаны. Местные — это все: кыргызы, русские, украинцы, немцы, корейцы… В основном, конечно, молодежь занимается. Но и старики не чураются. Те же чабаны, я их имею в виду. Что ему, трудно взять косу, серп да скосить верхушки конопли во время цветения? Просушил, набил в мешки, отвез в укромные местечки, спрятал. Он-то каждый камешек и каждый кустик в своих владениях знает. Пришло время, приехали из Сибири, из России его постоянные клиенты. Обработали массу, вытащили палочки, всякий разный мусор — и вот она, готова марихуана, а по-местному — шала. Если есть время и возможность, «проколачивают» ее, добывают мелкую-мелкую пыльцу. Это уже гашиш — ценнейший, во много раз дороже товар, чем марихуана. Но и шала тоже немалых денег стоит. Сейчас у нас конец мая — самое межсезонье. Старая кончилась, а новой еще нет. Стакан шалы — большие деньги, по нашим ценам. Это здесь-то, в самой Чуйской долине, на конопле, на которой мы сейчас стоим! Представьте, сколько стоит сейчас стакан марихуаны в Омске, в Новокузнецке. В килограмме двадцать стаканов, значит, один только мешок шалы — уже состояние. А старичок-чабан с легкостью, не спеша, ничего и никого не пугаясь, заготавливает несколько мешков. Своими руками кует деньги для наркодельцов!

Да если б только чабаны — это не беда, их не так уж и много. Беда в том, что в таких селах, допустим, как Асмара, Чалдыбар, практически все взрослое население занимается заготовкой шалы. Все быстро поняли вкус легких денег. На этих деньгах, мы ведь знаем, и двухэтажные особняки построились, и машины, и прочее богатство появилось.

Вот, например, поступила к нам информация, что приехали из Омска на большегрузном «КамАЗе»-трейлере, по всему району рыщут, хотят купить большую партию. У нас часто бывают такие машины со всех концов, особенно из Сибири. Лук созреет — везут туда, к себе, лук; первые фрукты появятся — везут фрукты. Ну, фруктами они загрузились, теперь начали промышлять марихуану.

А мы следим за ними. Направились они в Чалдыбар: грузовой «КамАЗ» и «жигуленок» без номеров. «КамАЗ» остановился на околице, а «жигуленок» вертится по селу. В каждый двор (!) они заходили, подряд, не пропуская, и из каждого двора (!) выносили по мешку. Когда мы их взяли, они «заготовили» уже двести килограммов шалы…

Эти попались, потому что на машине — большой груз хотели взять. А в ту же Асмару или Чалдыбар москвичи приезжают, набивают большие рюкзаки или мешки, доставляют их на глухие разъезды, где товарняки притормаживают… Заскакивают на товарняки, выбираются на них за пределы Чуйской долины, где более или менее усиленный контроль, переодеваются в костюмчики, упаковывают мешки в аккуратный багаж и дальше уже едут почтенными пассажирами, в купе, проводники им чай приносят…

Конечно, и они сами, люди из дальних краев, выезжают на заготовки. Тут у нас в сезон настоящие боевые действия бывают. Они ж с обрезами. Рашн пушка — обрез двенадцатого калибра, начиненная пулями или жаканами. Вот эту машину, «уазик», в двух местах пробили.

Но все равно — времена сильно изменились. Это раньше приезжие все сами делали: и машины угоняли, и коноплю срезали-высушивали, таборами жили в зарослях, от милиции скрывались как могли… Теперь он, человек из России, из Москвы, из Сибири, приезжает сюда просто с «дипломатом», набитым деньгами, и с пустыми чемоданами. Отдает деньги своему постоянному заготовщику из местных, набивает чемоданы марихуаной и так же солидно отбывает на поезде. Поди проверь всех на железной дороге. А самолетами они не пользуются, там же досмотр: посади на тот досмотр, допустим, меня, я ж с первого взгляда определю, курит или не курит, везет или не везет…

Местные заготовщики делятся в основном на две категории. Это «старики» лет под тридцать, которые, как правило, один срок уже отсидели за продажу или употребление наркотиков. И молодежь шестнадцати — двадцати лет, их еще называют — «бычки». У «стариков» все поставлено на деловой манер, у них свой транспорт, мотоциклы с коляской, они угонами не занимаются. У меня, например, есть своя карта, куда я накошу все старые и новые тропки. Но ведь каждый заготовщик мне не докладывает о своих новых дорожках, которые он проделал. А они, «старики», всю округу знают как свои пять пальцев. Залез в заросли, заготовил, спрятал, а потом едет спокойно через пост. Требуешь у него первым делом документы на транспорт. А он радостно: «А как же, начальник! Все есть! Зачем мне вторая статья!» То есть намекает на то, что один срок он отсидел по статье за наркотики и не желает еще статьи за угон. Умные. Ученые. Ну а в коляске у него, естественно, удочки! Рыбак!

Вывозят заготовленное ночью, в четыре часа, когда милиция любит спать. Да и спи не спи, а кордон мы можем поставить только на дороге, на всю землю кордоны не поставишь…

Другая категория — молодежь. Эти — отчаянны и безрассудны. Как только начнется июль — пойдут угоны машин и мотоциклов. У них же своего транспорта нет — вот и угоняют, уезжают на заготовки. А потом поджигают или сбрасывают в озера. Озер в наших краях много, но есть одно, особенно глубокое, с крутым, обрывистым берегом. Глубина — метров сорок. Так там — подводное кладбище машин и мотоциклов.

По всей стране «бомбят» аппаратуру, аудио и видео. Куда она идет? К нам, к нам, у нас оседает. Видеомагнитофонов, лазерных проигрывателей, и другой техники — у нас в достатке. Приезжает парень из Европы, как у нас говорят, то есть из России, — с двумя чемоданами аппаратуры. И говорит местному пацану: вот тебе, бери — за пятьсот стаканов шалы. А пацану четырнадцать лет, у него глаза горят, в их компании это высший шик, дело престижа — иметь такую аппаратуру. Так он весь сезон будет в конопляных зарослях пластаться, чтобы эту вещь заиметь. Такой вот бартер… Да что аппаратура: у нас есть информация, что одному рабочему с завода в Сокулуке доставили и оформили на его имя девятую модель «Лады» за какое-то количество заготовленной им марихуаны…

Еще молодых используют в своих целях «старики». Пацаны ведь все курят, но по беспечности запасов не делают или же транжирят свой, личный запас продают. А зимой остаются пустыми, идут на поклон к «старику». Тот их поддерживает, «подогревает», выдает по порциям на два-три дня. В общем, до сезона берет на свое содержание. А в сезон говорит им: ребята, пришло время платить добром за добро. Вот вам мой мотоцикл — и вперед с песнями!

Даже отвезет их на своем мотоцикле, покажет «свою» плантацию, тропочки свои заветные откроет, все входы и выходы. И уходит на покой, в дом, а пацаны там пластаются. Как раз этих мальчишек, работающих на «старика», и зовут «бычками».

Есть у нас цыгане, которые занимаются только перепродажей. Едут в глубинку, в глухие аулы и села Чуйской долины, скупают там марихуану мешками и перевозят ближе к доступным местам, к цивилизации, к дорогам. В тот же наш Сокулук: и городок немалый, двадцать тысяч населения, легко затеряться, и стоит на скрещении автомобильной и железной дорог. И здесь уже перепродают гонцам из России…

Есть «профессионалы» высокого класса, по их понятиям. Эти не просто «проколачивают» шалу и делают из нее гашиш, а оставшиеся семена засевают, рассеивают. На следующий год снимают урожай не просто марихуаны, а марихуаны высшего сорта: особо ценится и особыми наркотическими свойствами обладает урожай первого года… На второй год это уже просто дикушка.

И есть те, кто занимается заготовкой вначале как бы по дружбе. Это в основном демобилизованные солдаты. В армии ведь тоже курят, и еще как курят. Демобилизовался парень, приехал к нам, к себе на родину. А ему вскоре письма от армейских друзей со всех концов страны: принимай, земеля, встречай, еду к тебе… И вот уже один человек как бы становится во главе, вернее, в основе целой группы, которая может доставить наркотик в любой город: где живет, туда и везет…

В целом же, по моим прикидкам, мы перехватываем процентов пять заготовленного наркотика. Не больше… Укреплять надо нашу службу, не стричь всех под одну гребенку: если район тяжелый, криминогенный, то и штаты увеличивать, а не так, чтобы везде одинаково.

А что делать вообще, в глобальном, так сказать, масштабе — это уже другой вопрос. Мы — сыщики, наше дело — ловить, пресекать, доставлять куда надо. А что делать и как быть, пусть решают, думают депутаты, правительство, службы профилактики. Это их работа, их обязанность. Пусть каждый занимается своим делом — я так считаю.

Несколько лет назад в наших краях орудовала банда налетчиков. Самая настоящая банда. Черные маски, обрезы и прочее. Работали по четким наводкам. Врывались ночью в богатый дом, сгоняли всех в одну комнату, под дула обрезов. Выбирали одного члена семьи, как правило ребенка, оголяли электропровод и пытали: где золото, где ценности, где деньги? В общем, нелюди…

Мы шли по их следам, агентура работала. Аккуратно взяли одного члена банды. Знали, что наркоман. Расчет был такой: если его и хватятся, то поначалу паники не будет: ну наркоман, завис где-нибудь под кайфом. А мы его тем временем расколем и выйдем на всю банду.

Не тут-то было. Молчит. День допрашиваем, другой. Молчит. Мы знали, что это один из самых жестоких членов банды. Упорный. Но не думали, что до такой степени упорный. Мы уже в панике. Его ведь ищут. Насторожились. А может, уже объявили тревогу и уходят. Ищи их теперь по всему СНГ.

На третий день у него начались ломки. С утра начал беситься. На лице пот, всего колотит. Но крепится, держит себя перед нами. Однако с каждым часом все слабее и слабее. Чуть ли не головой о стенку начинает биться.

А у нас был чемоданчик с конфискованным кокнаром. Кокнар — так в наших краях называют высушенную маковую соломку.

Понимаю, что этот поступок, метод такой, наверно, не очень-то красит нас, сыщиков. Но что поделаешь: так было. И потом, на одной чаше весов жизни людей, на которых завтра или послезавтра нападут бандиты, а на другой — наша щепетильность перед преступником.

В общем, достал я тот чемоданчик, поставил на стол, раскрыл. Как он вскинулся. Криком кричит: «Что хотите! Что хотите! Дайте! Дайте!! Дайте!!!»

В первую секунду я обрадовался: наконец-то! А когда взглянул на него, радость моя куда-то исчезла и стало просто-напросто страшно. Это ж самая настоящая трагедия человека. Какой-то вывихнутый порядок в их мире, страшный и непонятный порядок. Выходит, этого бандита, жестокого, безжалостного, упорного человека, с которым два дня не мог сладить весь уголовный розыск, можно купить за одну ложку кокнара…

Как сыщик я знаю, что почти все наркоманы — преступники. Такая уж цепь тут неразрывная: чтобы достать, надо нарушить закон, чтобы купить, надо украсть и так далее. Да, преступники. Не все, конечно, но большинство.

А как просто человек я понимаю, что это несчастные, глубоко несчастные люди. Быть может, самые несчастные люди на свете. Потому что не принадлежат себе.

Для справки. В Казахстане под дикой коноплей занято 4 миллиона гектаров.

В России — 1,5 миллиона гектаров.

Сон четвертый

Валерий Жданович, 26 лет, бизнесмен, Москва

Сразу после института я завел собственное дело. Сейчас у меня предприятие, фирменный магазин. Только не подумайте, что дикий капитал. Он, конечно, дикий, как и все у нас сейчас. Но — по делу, по образованию, которое я получил. Рынок моих товаров и сейчас-то пустой, а уж тогда, два с половиной года назад, тем более. А раз товар только у тебя, то пошли деньги. Бешеные деньги, я вам скажу. А их надо тратить, уметь тратить, найти, как и на что тратить. В доме и в семье у меня все есть. Не то чтобы дача и машина — мечта «совка», а служебная машина с личным шофером. Понимаете, наверно, что это такое, когда тебе двадцать четыре года.

И начал я вести жизнь московского плейбоя. Но оказалось, что ничего особого в ней нет, все приедается. Или натура у меня была такая: все время искал чего-то нового, каких-то острых ощущений, всего, что только можно получить за деньги. И вот в нашу компанию вошел человек, который вышел из зоны, сидел за наркотики. И говорит: давай попробуй. Расписал мне целую гамму чувств, ощущений, впечатлений. Я человек впечатлительный, да и сам ведь искал, так что попался сразу. Скажу так: вверг себя в пучину.

Вначале, как у всех, нормально. А потом начинается такое, что не объяснить, это за гранью, в другой плоскости, нечеловеческой. Если выдержишь — умрешь своей смертью, но опустишься. Не выдержишь — сойдешь с ума и выбросишься в окно.

Можно колоться по-разному. Я кололся — на сотни рублей в день. То есть, пропускал через себя до десяти стаканов раствора. За два года всего нагнал такую дозу. Таких доз не было ни у кого из моих знакомых, и я даже не слышал…

Конечно, кайф был. Но есть мгновения, когда начинал думать — и это было самое страшное. Первый час после укола, после вмазки — самый тяжелый. Наркотическое опьянение еще не наступило, но голова прошла после кумара, ум ясный, начинаешь соображать — и хочется кончить с собой. Потому что ясно видишь тупик жизни. Я, во всяком случае, его видел.

А сейчас вот пытаюсь выбраться из него. Полтора месяца держусь. Ломки — это боль физическая, это пустяки. Страшнее для меня — тяга к наркотику. Сидит в голове, точит, грызет мозг: дай! дай! дай! Вот это мне страшно: неужели не выдержу, неужели сломаюсь? Ведь телефон под рукой: стоит мне позвонить — и через час привезут все что хочешь. Но я держусь полтора месяца и верю, что выдержу.

Одиночкой в этом деле быть нельзя. Только группы. У нас была довольно странная группа: и хиппи, и семейные, и пятидесятилетние холостяки, и семнадцатилетние девчонки и мальчишки, которые только-только «присаживались». Считается, что наркоман всегда старается втянуть в это дело других, молодежь, но я — никогда. Наоборот, я разговаривал с этой девочкой, с Леной, когда ее приводили к нам. Кто привел, зачем привел тринадцатилетнюю девочку — не знаю, не помню, там как-то стараются не спрашивать, да и держался от них на расстоянии: мол, я богатый, обеспеченный, все могу купить, я с вами только ради совместного кайфа, а общего у нас ничего нет. И я с ней разговаривал, с Леночкой. Мне на них, на тринадцатилетних — семнадцатилетних, смотреть было больно. Но говорить с ними — бесполезно, я пытался. Когда человек влезает в эту жизнь, в этот кошмар, то обратного пути у него… не знаю, у кого как получится. И вот эта Лена, судьба, как у всех… Представьте себе однокомнатную квартиру, в которой живут муж, жена, два ребенка и две собаки, квартиру, которую никогда не подметали и не мыли полы. Муж и жена вечно пропадают на кухне, варят мак. Они — барыги. Но из тех барыг, которые и сами колются, всегда в тумане. Можете себе представить мужика и бабу, которые никогда в жизни не причесывались, не мылись, не снимали с себя одежду. А тут же и дети, и собаки. Сюда же приходят наркоманы, кто взять дозу, кто — уколоться, а кто и зависает, живет там по нескольку дней, да не один. Я не мог… я даже заходить туда брезговал, получал в прихожей то, что надо, и тотчас уходил, тошнота к горлу подкатывала от одного только запаха. И вот, зайдя однажды, увидел там Лену. Она там жила, на правах наложницы, второй жены, черт знает кого. И по виду — как будто родилась и выросла здесь, разве что чуть поумытей. Но еще немного — и не отличить.

В общем, нравы там такие, жестокие. Я хоть к ним только краем прикасался, но кое-что знаю, видел. Есть деньги, большие, как у меня, — проживешь. А нет — надо добывать, воровать или присасываться, как там говорят. К тому, у кого деньги, кто может достать, ограбить, к тому, кто варит и продает, к барыге. Вот Лена присосалась к барыге: и ей удобно, не надо заботиться о кайфе, не надо бояться, и ему: и сам пользуется, и подкладывает нужным людям.

Конечно, жалко, но что сделаешь, это такая судьба, не моя судьба. Если все, что знал и видел, пропускать через себя, не фильтровать, то это невозможно, с ума сойдешь…

Я вовремя остановился, нашел силы… Родители ведь у меня чуть с ума не сошли, в самом прямом смысле. Сын — наркоман, да что же это такое? Разве для этого меня рожали?

Дочку не видел, не знаю. Жена уже не то чтобы не разговаривает, а только одно твердит: посмотри на себя, что же ты за человек? Ты же — не-человек!

А я докажу ей, что я — могу. А то ведь раньше, когда появились деньги, машину купил, дачу, я перед ней был королем, а теперь что? Она как-то мне сказала: а если я сяду на иглу? И только тогда я подумал: а ведь действительно могла. Дома и шприцы стоят, и раствор готовый. Но ведь она не прикоснулась, не потянуло даже. Что она, другой человек? И тогда как я выгляжу, какой же я тогда человек?

В конце концов путь один. В конце концов я проширяю все деньги, проширяю свою фирму, свой магазин и пойду кого-нибудь убивать, грабить, воровать, доставать кайф. Это реальный логический путь любого наркомана, каким бы он ни был богатым. Я же видел, как другие, немногим беднее меня, профукали все деньги, ломанули коммерческий магазин и получили срок. Один путь. Любого. Любого! Нет другого пути. Просто его нет. Вот в чем дело. А зачем мне это надо? Что я, хуже других? Нет, жизнь показала, что не только хуже, а во многом и получше, посильнее, оборотистее. Не каждый ведь сделал такую фирму, как у меня. Так в чем тогда дело? Жизнь наступает жестокая. У меня — жестокая вдвойне. Значит, надо бороться. А если не в состоянии бороться, то надо сделать себе передозняк, пустить по вене максимум — и откинуться. Чтоб не мучить себя и других. И только об одном думаю: на кого дочку оставлю?

Чуйская долина

Александр Зеличенко, полковник, куратор антинаркотиковой программы ООН в Кыргызстане

В прессе это не нашло отражения, но наша республика весной 1992 года буквально потрясла и заставила трепетать двадцать четыре ведущие державы мира. Переполох в международном сообществе был немалый. Что там говорить, чего бы доброго, а испугать мир, насторожить его и встревожить — это мы все умеем…

А суть в том, что в Кыргызстане практически решено было возобновить посевы опийного мака. До 1974 года мы возделывали в районах Прииссыккулья от двух до семи тысяч гектаров плантаций. Мы обеспечивали сырьем всю фармацевтическую промышленность Советского Союза. Разумеется, работали самым примитивным способом. Как всегда, в разгар сельхозкампании выгоняли в поле школьников… А это же вредная, очень опасная для здоровья работа.

Охраны практически не было, воровали все кому не лень. Таким образом, Кыргызстан был главным, глобальным поставщиком опия на всесоюзный рынок. Наркоцентром. Киргизия приобретала уже тогда все черты криминального края.

И все это время руководители Кыргызстана умоляли Москву прекратить посевы опийного мака в республике. А им отвечали: в стране нет валюты для закупки морфия за границей!

Но в 1974 году все-таки посевы опийного мака в Кыргызстане закрыли.

И вот спустя почти двадцать лет решено было их возобновить. Понятно, природные богатства республики скудные, источников валюты практически нет. А опий — ценнейшее сырье, на международном рынке за него можно получать миллионы и миллионы долларов.

Но международное сообщество, организация по борьбе с наркобизнесом, в которую входят двадцать четыре ведущие державы мира, заявили решительный протест. По их мнению, это стало бы трагедией для всей Европы, да и не только для Европы. При полном распаде межгосударственных связей, при поднявшейся волне организованной преступности, при очевидной слабости правоохранительных органов, при открытости западных границ поток наркотиков хлынет туда, на Запад, и мы быстро превратимся во вторую Колумбию. Как будто недостаточно забот у всех нас, в том числе и у стран Запада, с Чуйской долиной, глобальным природным источником марихуаны…

А наши-то хозяйственники возликовали: ура! вперед! даешь валюту! Мэры городов, главы районных администраций уже распорядились, где, как и сколько сеять. Взялись за мак даже те области, где его прежде не возделывали: и Талас, и Нарын. Размахнулись сразу на девять-десять тысяч гектаров!

Но протест международной ассоциации сильно остудил пыл.

Со своей стороны, резко выступило против и Министерство внутренних дел республики. Мы не возражали против посевов мака. Но разъясняли, как это надо делать, чтобы не создать в пределах республики еще один «золотой треугольник», чтобы обеспечить гарантии безопасности своим гражданам и международному сообществу.

Тогдашний министр внутренних дел Феликс Кулов поручил мне, как у нас говорят, проработать этот вопрос.

Известно, что основной поставщик опийного мака на международный рынок — Австралия. Я встречался с человеком, который восемь лет проработал резидентом Международной службы по борьбе с наркотиками в Австралии. Он рассказывал, как там устроено производство.

Во-первых, плантации мака расположены на острове, что само по себе уже немалая изоляция. На Тасмании.

Во-вторых, выращивать мак доверено шести фермерским семьям с безупречной репутацией. Их, как говорится, просветили насквозь, как рентгеном. Только им — и никому больше.

В-третьих, там ведь супертехнология, ультразвук, на плантациях практически нет людей.

В-четвертых, собственно производство закрытое. То есть система охраны на всех этапах — как на золотодобывающих фабриках, как для транспортов с золотом. Унести, пронести, украсть практически невозможно. Да и теоретически тоже.

Мы предлагали нашим хозяйственникам: если уж выращивать мак, то давайте организуем производство по австралийскому типу: выберем труднодоступное место, обеспечим охрану, перерабатывающую фабрику сделаем по типу «почтового ящика», с каждым рабочим заключим сезонный контракт, чтобы он знал: он входит на территорию этого объединения и выйдет отсюда только через три месяца. А не как раньше в совхозах было, когда женщины с макового поля по пять раз на дню уходили домой — «детей кормить».

Хозяйственники, как водится, сказали: на такое производство сейчас денег нет, вот когда разбогатеем, тогда… Словом, как обычно у нас.

Но самая большая опасность, о которой мы своевременно предупредили и правительство, и общественность, подстерегала всех нас со стороны недремлющей мафии. Для обывателя мафия — нечто вроде фантома, о котором все говорят, но в глаза мало кто видел. Приведу факт: решение о производстве мака было принято еще в самых общих, принципиальных чертах, ничего конкретного, а все брошенные и неброшенные дома в районах вокруг Иссык-Куля были уже куплены за бешеные деньги самыми разными людьми, прилетевшими сюда со всех городов, от Кавказа до Магадана. На самые последние развалюхи цены взлетели в пятьдесят раз, а уж приличные дома приобретались за целые состояния. Ничего не жалели, лишь бы легализоваться.

Вот как работают! То есть, только прошел слух, а воровской общак или какой другой крупный капитал моментально двинулся сюда: обосноваться здесь официально, получить прописку, пустить корни. В уголовной среде, в уголовном мире началось небывалое оживление, смешанное с азартным ожиданием. Все запасы старого опия были срочно выброшены на рынок, пущены в продажу. Понятно, как только появится новый, да небывало крупными партиями, этот-то, бережно хранимый, сразу упадет в цене. Словом, наркомафия раньше нас приготовилась к новому повороту в экономике республики.

Для нас же это было еще одним доказательством правильности нашей позиции. Или налаживать производство, как положено, или же не открывать его вовсе. Мы всех старались убедить: республика только-только открыла двери в международное сообщество, стали налаживаться контакты, торговые и прочие отношения, только-только переломилось отношение к Кыргызстану как к заповеднику партократии, вот уже капиталы западных и восточных стран инвестируются в нашу экономику… — и всему этому сразу же придет конец, как только мы начнем сеять мак. Безалаберно, как и раньше, фактически порождая и подкармливая наркомафию. От нас же все отвернутся, цивилизованные страны прекратят с нами все отношения, кроме вынужденно официальных. Во всем мире на производство наркотиков смотрят совершенно однозначно.

Но конечно, в первую очередь свое слово сказала высокая политика, решительная позиция двадцати четырех высокоразвитых стран, входящих в Международную организацию по борьбе с наркотиками.

Взвесив все обстоятельства, президент республики отменил прежние решения о выращивании опийного мака.

Уверен, что, потеряв в валюте, мы выиграли неизмеримо больше в глазах мирового общественного мнения. Все, что не получим мы от несостоявшейся продажи опийного мака, сторицей вернется нам выгодными торговыми договорами и иностранными инвестициями. А придет время, научимся — и тогда уже организуем у себя производство сырья для фармацевтики. Так что никто нас ни в чем не упрекнет. Я в этом уверен.

Беспредел

Евгений Зенченко, врач-нарколог

Беспредел — норма нашей жизни, наш быт. Мы своими руками творим беспредел ежедневно и ежечасно.

Нынешний наркоманский беспредел во многом был порожден так называемой антиалкогольной кампанией 1985 года — этим партийно-административным беспределом ханжества, скудоумия и дуболомности. Творцы тех указов почиют на персональных пенсиях, а страна бьется в наркоманских корчах.

Этим «железным» коммунистам и неведома была, и ненавистна сама мысль, что человек — не винтик и механический исполнитель их «предначертаний», что человек слаб и подвержен соблазнам, что соблазны и слабости входят в систему жизни человека как составная часть. Что стремление человека иногда изменить свое состояние — это естественное, природное свойство. Что бутылка дешевого портвейна на пятерых подростков — это некая отдушина, выход, удовлетворение возрастных потребностей, естественное стремление подростков к поискам полузапретных приключений. Все прошли через это — и слесаря, и президенты. Но как-то странно и непонятно забыли. А в голове осталось только одно: «Запретить!» «Уничтожить!»

Запретили. Уничтожили.

И получили то, что мы имеем сегодня.

Пять лет назад средний возраст зарегистрированных наркоманов составлял 21 год.

Три года назад — 18 лет.

Сейчас средний возраст зарегистрированных наркоманов — 13—14 лет.

Удар нанесен по здоровью нации, по генофонду нации, по будущему нации.

А никто ничего не замечает, не желает видеть. Беспредел продолжается.

Я врач, по должности своей обязан быть гуманистом. Только вначале хорошо бы определить, в чем тут суть. Если в том, чтобы все развалить и равнодушно смотреть на гибель поколения, то я не гуманист и не демократ. А давайте вспомним, как демократ, лидер Литвы доктор Ландсбергис издал совершенно драконовский закон о борьбе с наркоманией. Прямо заявил: пусть меня осудят, пусть обвинят в том, что я нарушаю права человека, но пока я у власти, я не дам обществу погибнуть от наркомании.

А у нас правительства и парламенты заняты чем угодно, но только не этой надвигающейся опасностью. И пока они сами не знают, чего хотят, мы уже получили потерянное поколение. Я это поколение считаю потерянным. Истинные масштабы подростковой наркомании не известны никому, кроме самих подростков, которые точно могут сказать, сколько мальчишек и девчонок во дворе и сколько из них курят анашу или колются синтетическими наркотиками.

Волна наркомании, как девятый вал, все поднимается, поднимается — и скоро хлынет, затопит страну. Она уже затопила, но пока мы еще не видим, не знаем, не замечаем. Очень скоро — увидим.

И на этом фоне правители и законодатели занимаются тем, что до конца разрушают худо ли, бедно ли, но налаженную, действующую наркологическую службу страны. Мои коллеги-американцы от этого пришли в ужас. Они очень многое у нас переняли, правда, отделив зерна от плевел, убрав жестокости системы. Взять ту же промышленно-производственную опеку, участие и финансирование наркологических больниц крупными предприятиями. Да американские врачи только лишь мечтают о покровительстве крупных фирм и концернов! У нас же лечебно-трудовые профилактории на предприятиях объявили рабством, крепостничеством и — упразднили. Согласен, права человека грубо попирались. Ну так с этим и надо бороться, а зачем же уничтожать сам принцип сотрудничества медицины и промышленных предприятий?!

Увы, разрушение идет полным ходом. Работа единой наркологической службы в стране практически парализована, от производственного патронажа отказались, а кто будет содержать больницы — никто не знает. Ведь правительство России намеревается прекратить государственное финансирование наркологии. Хозрасчет я понимаю: плати, больной. Но только у нас многие, очень многие больные из того разряда, у кого деньги есть лишь на метро, чтобы добраться до больницы. Как с ними быть?

Вот и получается: немало мы средств затратили, сил и энергии, чтобы создать эту больницу; американскую методику лечения наркомании освоили и успешно применяем, а койки пустуют.

Улицы и дворы захлестнуты подростковой наркоманией, а у нас койки пустуют…

Суть в том, что у нас до сих пор нет четкой правовой базы для лечения подростков. Вот стоят они у какой-то отводной трубы химчистки и нюхают, угорают, дебилами становятся — и что с ними делать? Милиция говорит: мы бессильны, у нас никаких прав нет. Надо соблюдать принцип добровольности. Для того чтобы оформить подростка на принудительное лечение, надо жизнь положить.

Мало того, теперь и открытое употребление наркотика в России ненаказуемо. И с этим я согласен, наркоман — всего лишь больной человек. Но это только по отношению к взрослым, совершеннолетним. Это их личное дело, их беда или вина. Но почему этот же принцип распространяется и на подростков? Почему нет четких юридических норм, чтобы общество, заботясь о своем будущем, имело право на принудительное лечение несовершеннолетних?! Или мы предпочитаем ждать, когда они втянутся, станут законченными наркоманами, совершат уголовные преступления, — и только тогда повернемся к ним всей мощью государства?..

Подростки — неустойчивы во всех отношениях. Психически, физически, морально. У них еще нет четкой ориентации ни в чем. Организм и психика подростка разрушаются под воздействием наркотика моментально. И там уже возможны любые патологии, любой физический и нравственный беспредел. По многим пациентам знаю: для них границ дозволенного и недозволенного, приличного и неприличного, стыдного и бесстыдного — нет. Они, многие из них, на глазах у всех способны сотворить такое, от чего любой человек содрогнется. И не потому, что они плохие — тут это слово неуместно, ибо неточно, — а потому, что все разрушено, личности нет, человека нет. Повторю: подростки — люди, не сложившиеся ни физически, ни нравственно. Во всех смыслах. Вплоть до того, о чем мы говорить и стесняемся, и боимся: у них еще нет, например, четкой сексуальной ориентации. И потому там, в притонах наркоманов, возможно все.

Сон пятый

Ира Шулимова, 17 лет, Москва

Самое страшное в наркомании — психологическая сторона. Внутри у человека творится что-то ужасное. Как это передать… Я в дневниках писала: это чувство, будто человек попал в могилу. Вот он очнулся, видит, что он живой, у него есть еще силы, а нет никакой возможности выбраться. Ты живой, но ты уже труп — примерно так. Когда крыша едет, тебе кажется, что за тобой, пятнадцатилетней девчонкой, КГБ следит, крысы выпрыгивают из-под ног, пауки висят гроздьями — все это в тебе, внутри, но в то же время как бы и внешне. Внутри-то ты все понимаешь… Ну как объяснить… Вот сумасшедшие не знают, что они сумасшедшие. Есть же параноики, шизофреники, но они считают себя нормальными людьми. А когда крыша едет — ты все понимаешь, на себя как бы со стороны смотришь и видишь. Но остановиться не можешь. Представьте себе, что вы, именно вы, начинаете на площади раздеваться догола, выкрикиваете какие-то глупости, кроете всех матом, хватаете проходящих женщин и пытаетесь их насиловать… Вы понимаете, что делаете что-то страшное, несовместимое со своими понятиями, несовместимое и невозможное с вами, вы этого не хотите, но вы это делаете.

Вот что такое психоз, вот что такое состояние наркомана. Вся психика, мозг, душа, весь человек раздирается на две части, идет на разрыв. Можно ли это выдержать?

Все наркоманы, кого я знаю, хотят бросить, остановиться. И — не могут. Можно помочь, снять ломки, но отвратить от кайфа — не знаю… Человек попадает в страшную, не известную никому зависимость. Тут начинается перетягивание каната: что окажется сильнее, зависимость от наркотика или желание бросить, избавиться. Если желание свободы, стремление избавиться от рабской зависимости пересилит, тогда человек может подняться. Главное — не обманывать себя, четко сказать себе, что зависимость от кайфа — это прежде всего зависимость от людей, которые могут тебе дать денег и могут не дать, могут дать тебе дозу, а могут не дать, потребуют от тебя за эту дозу выполнения любых прихотей, то есть могут сделать с тобой все, что им захочется. Когда это говоришь себе без обмана, то появляется крепость, у меня лично — протест, бешенство, ну характер у меня бешеный, но он меня и спас, а то бы я здесь не сидела с вами, а валялась бы под забором со всеми кому не лень…

Все только и говорят: дворовые компании — это плохо. Наверно. Но у меня как было: в девять лет отец развелся с мамой, потом мама заболела раком крови, умирала на моих глазах — это страшная болезнь. После ее смерти попала к маминым родственникам, а там у них один разговор: деньги, деньги, деньги… Ну скажите, какой интерес одиннадцатилетней девчонке в разговоре о деньгах? А ведь других там не было. На улице же, во дворе, тебя понимают, с тобой разговаривают о том, что тебе интересно. Другое дело, что там научат еще и тому, что… В общем, в двенадцать лет я начала курить, в тринадцать лет уже курила анашу, а на иглу села, когда мне не было еще пятнадцати лет.

Уже за анашу надо платить немалые деньги. А где их взять тринадцатилетней девчонке? Но тут уже появляется подруга, а у нее есть еще подруга, которая постарше, а у той — друзья, крутые, блатные чуваки, и так далее. Известно… Стали мы с подружкой чем-то вроде подсадных уток. Например, подходим на рынке к торговцам, заигрываем, заговариваем: на молоденьких, развязных они сразу клюют. Везем их на квартиру, а туда через пять минут входят наши ребята… Или клофелина в вино подмешаешь, еще какой-нибудь дури, в общем, «обували клиентов» и немалые деньги на этом имели. Конечно, ты не одна, за тобой — целая уголовная банда. Вначале я работала в компании с дагестанцами, потом — с чеченской бандой, а в последнее время с нашими, русскими, с ними легче, потому что они как бы более свои. Были, конечно, и другие дела. С девчонок на улицах сережки срывала, избивала… Что, не похоже на меня, да? Это уж точно, по виду не скажешь, с детства примерной девочкой была, в английскую спецшколу ходила, пением четыре года занималась…

В общем, попали мы с подружкой моей в чисто уголовную среду: воры в законе, проститутки, бандерши. Когда ищешь, то находишь. Самым младшим двадцать пять — тридцать лет, старшим — сорок — пятьдесят.

Зачем я им нужна? Во-первых, подсадная утка, на мне, между прочим, немалые деньги зарабатывались. Во-вторых, хотели сделать девочку на приход. Ну, приход — это наступление кайфа, когда кайф приходит. И в этот момент для полного кайфа им нужны девочки или одна девочка на всех. Чаще всего — одна-две на всю группу из десяти — пятнадцати человек. В основном это — «винтовые» девочки, то есть девочки, которых колют первинтином. Это дешевый самодельный наркотик, от которого человек сразу дуреет и с ним можно делать все что угодно. Как правило, на «винт» сажают малолетних и делают их девочками на приход. Мне же просто повезло. После первого укола у меня поехала крыша, начало твориться что-то страшное. Наверно, «винт» наложился на мой психованный характер… Короче говоря, меня не стали трогать, побоялись. А потом появился человек, который взял меня в постоянные сожительницы, авторитетный такой, вор в законе — и меня больше не трогали. Хотя были случаи…

«Винтовых» девочек можно сразу в «хоровод» пускать: это когда одна на десятерых. А с другими — уже другой подход. Это в подъезде пацаны пытаются тебя ухватить сразу и завалить на подоконник. А там сначала никто с тобой на эти темы даже и не заговаривает. Тут еще что важно. Наркоманы — не алкаши. К алкашам как-то с детства впитано презрение, а здесь же — взрослые, на вид вполне приличные люди, которые разговаривают с тобой на равных о всяких умных и интересных вещах. Один вечер, другой. Потом уже и до рассуждений о сексе дошли, начинают тебя словесно возбуждать, ты уже сама хочешь. В общем, вербовка — так я это называю. Но не надо прикидываться козочками: если ты уже попала туда — значит, готова на многое, не из детского сада пришла. Я, допустим, уже во дворе курила анашу. А анаша, план — это как бы первая ступень. Не знаю случая, чтобы человек, курящий анашу, не сел потом на иглу. Конечно, бывают и чистые анашисты, но это уже не просто курящие, а, как у нас называют, — плановые. А это все равно что сидящий на игле, та же зависимость.

Или так: он добрый такой, все они добрые, бесплатно колют, колют, а потом говорят девочке: слушай, дорогая, надо платить. А известно, как платить. Ну, спать с ним — это само собой разумеется, девочка к этому давно готова или даже с первого дня уже спит. Но это ведь еще не плата, ему этого может показаться мало. А он уже забрал над ней полную власть. Это его товар. Он им распоряжается, торгует. Девочки — всегда ходовой товар. Вот мою подругу ее сожитель использует, как ему надо: ну для себя, как дополнение к кайфу, друзьям дает напрокат на час-другой, пускает ее по кругу — за деньги, то есть зарабатывает на ней, когда денег нет, просто подкладывает под нужных ему людей, расплачивается ею при всяких разборках и так далее.

А есть еще просто извращенцы. В нашей же группе был один вор, лет тридцати примерно, как там говорят, уже две ходки сделал, то есть два раза в тюрьме был. Он посадил на иглу тринадцатилетнюю девочку, естественно, сам с ней спал, торговал, а потом стал внушать потихоньку, внушать. У него здоровый дог был… А под наркотиком, тем более под «винтом», можно внушить все что угодно. В общем, он подготовил ее, внушил и заставил сношаться со своим догом… Потом он, этот вор, и ко мне подкатывался, но у меня, слава Богу, был уже свой сожитель.

О той жизни рассказать все невозможно. Там, в том мире, люди могут сделать все, что и в страшном сне не приснится. Все могут: предать, продать, растоптать. Один из наших родную мать зарезал только за то, что она ему денег не давала. Знаю барыгу, который обманул покупателей, продал большую партию раствора, а он, раствор, оказался чуть ли не просто водой. Так его поймали, привели на хату, включили громкую музыку и «всем хором» изнасиловали, как у них говорят, «опустили». Это при мне было, правда, в соседней комнате, я только видела, как он вышел, доплелся до ванной и там лег… Или знаю квартиру одного наркомана-хиппи, уже с ума сошедшего человека. У него как-то странно крыша поехала: он ходит по помойкам и все тащит в дом, все объедки, отбросы. Так у него по квартире, вы не поверите, крысы бегают… Но среди его знакомых за ту квартиру идет бой. Квартира — большая ценность. Все включились, чтобы к тому сумасшедшему хиппи подселить, прописать своего человека — и тогда уже несчастного хиппаря можно отправлять в психушку…

Вообще, уголовный мир — это дерьмо в красивой обертке. Так я для себя определила. Красивая обертка — это песни блатные, гулянки, деньги, как бы свобода, разговоры типа: да мы за кореша да душу отдадим, да пасть порвем кому хочешь… Все это дерьмо и обман, уж поверьте мне. И предадут, и продадут, и все что угодно. Я ж говорила: мать зарезал, хотя мать у уголовников считается последней и единственной святыней. А о дружбе и говорить нечего. Вот я, например, никому там плохого не сделала, последней своей дозой делилась. А меня мои же друзья два раза подставили, завели на квартиру, продали меня… Потому что я понравилась одному авторитету, он высоко стоял и против его слова никто не мог ничего сказать. А я ведь не последняя подстилка в том мире, уже был у меня авторитет, положение кое-какое, наконец, был у меня свой «законный» сожитель со своими представлениями о гордости, чести и прочем.

Но когда я до этого дошла своим опытом, то додумалась до того, что и в нормальной жизни идет то же приукрашивание блатного, уголовного, наркоманского мира. Посмотрите телевизор: если про наркоманов, то обязательно про миллионы долларов. Да у наших людей при слове «доллар» сразу слюна начинает течь…

А фильм о проститутках? Да на такую жизнь разве что последняя дебилка не клюнет! Это ж реклама, та же красивая обертка.

Помню фильм про вора, в главной роли был Валентин Гафт. Ну куда там, и красивый, и благородный, и вообще — Гафт…

Конечно, стараются сказать и про другое. Но вот это приукрашивание, оно перевешивает. Возьмите ту же эстраду. Я не хочу сказать, что на Западе все хорошо, но там есть престиж здорового образа жизни, я читала об этом. А у нас что в престиже? Рэкетиры, проститутки и вообще — крутые. Послушайте рок-группы, там ведь сплошная лажа про то, как хорошо и надо быть крутым чуваком, и каждый певец изо всех сил изображает из себя крутого. У нас даже фильмов нет вроде индийских, где если не герой, то счастливый случай спасал бы бедных, несчастных. Короче, даже сказок для утешения нет.

Конечно, скажут: не тебе, мол, об этом говорить, с твоей-то жизнью. Но я тоже человек, тоже думаю.

Я два раза пыталась бросить. И ничего не получалось. Рано или поздно срывалась. Один раз совсем глупо получилось. Я и уколоться хотела, и в то же время не хотела возвращаться в свою компанию, снова попадать в это дерьмо. А где взять кайф, где взять деньги? Прямо сейчас. Идти на рынок и продавать себя в палатке. Или своровать что-нибудь. Я, конечно, выбрала воровство. Зашла в один дом, взяла вещи — и попалась. Хорошо, что не посадили, дали условно. Но это отец меня отмазал, все положил, лишь бы я в зону не попала. Спасибо ему, жалко только, что он поздно появился в моей жизни.

Есть отчаяние от того, что не можешь ничего сделать. Наверно, от него-то я и три раза пыталась покончить с собой. Не так, как многие наркоманы, которые режутся для того, чтобы кровь увидеть и успокоиться. Я — по-настоящему. И вены резала, и из петли меня вынимали, и таблетками травилась. А не получалось потому, что наркоман никогда не бывает один, все время в окружении многих, даже в туалете не закроешься, чтобы повеситься…

Выгляжу я ничего на свои семнадцать лет, правда? Может, чуть постарше. Но здоровья нет никакого. Это только так, снаружи. Ну во-первых, мне чуть ногу не ампутировали. Вообще-то у меня всегда была своя «машина», так шприц называется. Но когда на квартире надолго зависнешь, когда все подряд колются, то уже не до этого. От грязного шприца началось нагноение, абсцесс — еле спасли, на грани была. А во-вторых, врачи говорят, что у меня сердце ни к черту, желудок. А когда дождь начинается, у меня, как у стариков, все суставы ломит, в общем, навидалась девочка веселой жизни. Но вы знаете, иногда я считаю, что это мне помогло. У меня до этого были совсем другие представления о жизни. А сейчас я знаю людей, я знаю, на что они способны. Меня не обманешь. Конечно, хорошо бы такую школу пройти заочно, на чужом опыте, но ведь дураков чужой опыт не учит, только свой.

Да, меня теперь трудно обмануть. Вот все говорят: бороться надо, бороться с наркоманией. По телевизору показывают. Для кого? Для олухов, которые ничего не знают. Вся борьба заключалась в том, что ловили несчастных наркош и сажали в тюрьму. Теперь этот закон отменили, признали наркоманию болезнью, сажать стало некого. Так я слышала, что менты злятся. Теперь-то им надо ловить тех, кто торгует, кто распространяет наркотики, а это… Не знаю, за всех не буду говорить. Конечно, милиция ловит, ищет, но все же начинать надо с нее. Я видела, как милиционеры в отделении насилуют проституток, выловленных в ресторане. Это что, так и должно быть? Ну, допустим, это просто скоты, быдло. Но ведь у нас есть такое выражение: «свои менты». Я, например, знаю следователя, который дает нашим ворам наводки на богатые квартиры. Я знаю, слышала и видела двух милиционеров, которые сидели в притоне и обсуждали какие-то дела с документами на чью-то машину. То есть они пришли к хозяину квартиры по какому-то служебному делу. Но неужели они не понимали, что попали в притон наркоманов? Не видели меня, не распознали? Запаха не учуяли? Ушли как ни в чем не бывало. Вот и задумаешься.

Ясно, что ловить и брать надо не больных наркош, а тех, кто торгует, барыг. Притоны накрывать. А как их найти? Не надо меня смешить. Все притоны, все квартиры, где варят, всем, абсолютно всем известны. А уж милиции — подавно. Да от квартиры, в которой варят наркотики, за версту несет — такой запах, что в подъезде на первом этаже чувствуешь. Все соседи знают, где притон, где собираются наркоманы. И как можно не знать, если там по пять, десять, пятнадцать дней, месяцами живут десять или больше человек, оттуда крики разносятся, хрипы, бред, мат. Да подойди к этой квартире, по одному виду двери она уже отличается от других, ясно, кто там живет. Я знаю квартиру, в которой пол в нескольких местах прострелен из пистолета и в которой за один только год четыре раза выламывали дверь. Это можно утаить от соседей? Ясно, что нельзя. А вот милиция ухитряется не знать об этом и не слышать.

Вот и начинаешь думать: почему не берут? Значит, что-то имеют с этого? Там ведь громадные деньги крутятся, и любому барыге или боссу ничего не стоит отстегивать двум-трем ментам… Поймите меня правильно: я не видела, что дают деньги, не могу назвать фамилий и сказать: вот такие-то сидят на откупе. Но не знать о притонах в Москве — это значит нарочно закрывать глаза. Я в этом уверена.

И с этим связано еще самое главное, самое страшное. По моим прикидкам, сейчас у нас наступает власть силы. Раньше у меня тоже иллюзий не было, но я все же считала, что в мире есть какой-то коэффициент справедливости, который свое все равно возьмет. Но сейчас я точно знаю, что любой человек — никто. Со мной, с вами, с ним могут сделать все что угодно, все, что захочет какой-нибудь босс из той жизни. Если захочет — сделает. Будь ты крутой, супермен, качок, не говоря уже о том, что ты просто человек со своими правами. А ему глубоко плевать. Он сделает то, что захочет. И никто: ни армия, ни милиция, ни вся страна, никто вас не сможет защитить.

Это ведь все не просто так. Вы, обыкновенные люди, думаете, что вот есть мы — проститутки, наркоманы, шпана, подстилки, грязь и мразь. Ну, нами правят крутые, рэкетиры, а ими — воры просто и воры в законе. И этим вроде бы ограничивается наш мир — так вам кажется. Но я-то знаю, что там, выше, есть еще три-четыре ступени, на которых сидят не известные никому боссы. Я, допустим, имела дело с ворами на четвертой ступени той лестницы. А выше — еще три. Я это просто знаю. А мы — проститутки, наркоманы, шпана и грязь, — мы основа, армия. А если есть армия, то в ней есть офицеры, генералы, маршалы, главнокомандующие. Если мы платим деньги барыге, если воры в законе платят барыге, то кому платит барыга? Он что, сам по себе? Может, и воры, и барыги имеют одного босса? А над тем боссом еще босс? Я-то точно знаю, поверьте, что это так.

И от этого мне страшно. От того, что наступает власть силы. Силы этих боссов, против которых никто из вас ничего сделать не сможет.

Чуйская долина

Александр Зеличенко, полковник, куратор антинаркотиковой программы ООН в Кыргызстане

Не первый раз слышу разговоры о том, что в больших городах милиция знает про притоны, про точки, где ведется продажа наркотиков, — и закрывает глаза. Скажем пока так: закрывает глаза…

Ясно, что в семье не без урода. И если одна из наркоманок говорит, что притон известен всем соседям, что там выбивают двери, стреляют из пистолета — и только милиция ничего не слышит… Тут возразить что-либо трудно.

Но не хочется верить. Во мне восстает оскорбленная милицейская честь, милицейская гордость. Не хочу верить, и все.

Однако если немного остыть, подумать, то ведь и я, и мы все говорили об этом вслух. Когда у нас в республике чуть было не начали сеять опийный мак, когда наркомафия моментально приобрела дома в Прииссыккулье и тем самым создала себе официальную базу, мы первыми заговорили о том, что всю республику скупят на корню, весь чиновничий аппарат, и в первую очередь — милицию. Здесь, в Кыргызстане, опий будет доставаться им практически бесплатно, разворовываться с совхозных плантаций. Да при таких прибылях наркомафия не пожалеет на подкуп никаких денег. Причем ведь от моих оперов не будут требовать какого-либо участия словом или делом… Нет, просто попросят его «поспать» подольше в тот или иной день, просто отвернуться в тот или иной подходящий момент. И все…

А уж о нашей зарплате говорить не приходится. Как-то мы с ребятами подсчитали, что все мое жалованье — полтора грамма сильного наркотика… А мой коллега с Запада, правда, он, по служебной иерархии, на одну-две ступени ниже меня, суперагент — называется должность, получает в месяц шесть с половиной тысяч долларов. Так что с коррупцией мы еще столкнемся. И еще как столкнемся…

Виктор Драйд, заместитель начальника районного угрозыска

Я всегда говорил, что в угрозыске работают фанатики. Я свою работу за что люблю… Приходит дедок, плачет: сынок, коровку кормил, а какие-то гады свели ее со двора… Мы взлетаем, всех, кого можем, кого знаем и подозреваем, тут же просвечиваем, всю агентуру подключаем, в общем, землю носом роем. Дай Бог, чтоб не зарезали, чтобы успеть… Находим, приводим ее во двор, вызываем дедка. А он снова плачет, слова сказать не может…

Или другой пример… Ранним-ранним утром, в рейде, засекли мы стоящий в коноплях мотоцикл «Урал». Тут же окружили, неподалеку и пацаны трудятся, анашу заготавливают. Да знакомые все, на моих глазах выросли. А мотоцикл, естественно, угнанный, без ключа заведен, провода замкнули…

Возвращаемся в район, в отделение, разбираемся с пацанами. А тут к девяти часам врывается мужик с сумасшедшими глазами: товарищи, у меня «Урал» угнали!.. Ну представляете, что такое по нынешним временам любая машина, тем более такая мощная, как «Урал». Да еще на селе, где без него хозяин как без рук. Ну чуть ли не рыдает человек. Он же знает, что если угнали на планы — это у них, у наркоманов, так называется: выехать на планы, угнать машину на планы, — то почти наверняка или сожгут, или утопят, чтобы лишних следов не оставлять.

А я его спрашиваю: «Урал» номерной знак такой-то твой? Мой, говорит, а сам боится себе верить. Так забери, говорю, уже нашли, на площадке стоит…

Это надо видеть лицо человека… В такие минуты я и понимаю, что моя работа — всем работам работа, не зря живу.

Атак, конечно, в розыске фанатики работают… Я по должности — зам. начальника угрозыска, по званию — капитан милиции. Если бы мать не помогала со своего приусадебного участка, попробуй прокормись…

Опера́ (Из путевых заметок)

Опера везде одинаковы. Виктор Драйд правильно, точно сказал: фанатики. Хотя должен оговориться, что у меня, отдельно взятого человека, с нашей милицией сложные отношения. Я ее, нашу милицию, в общем и в целом, недолюбливаю. Несмотря на то, что на заре туманной юности весь романтический пыл и всю энергию отдавал уголовному розыску. И могу подтвердить: мы и тогда были фанатиками за сто и сто двадцать рублей в месяц. И мне так приятно было слышать, что и нынешние опера — фанатики. Чуть-чуть теплее на сердце.

Опера везде одинаковы: и на севере, и на юге. Только условия у них разные. На юге, в той же Чуйской долине, идет война. А фронтовики не зря говорят: на войне свободы больше. Там, на юге, опер ни на кого не оглядывается. К любому оперу подойди, рядовому или нерядовому, он тебе все расскажет и все покажет.

А на севере — иначе. Там за каждым словом надо обращаться к начальству, ставить в известность, ждать, дозволит или не дозволит. Да конечно, дозволит, куда оно денется. Но все же… обращаться-то надо. Куда уж дальше, не простой рядовой, а начальник службы по борьбе с наркотиками не мог самостоятельно встретиться со мной и поговорить, потому что надо ставить в известность вышестоящее начальство, а его не было… Извинялся, бедный, оправдывался: мол, понимаете, мы люди в погонах, субординация…

Понимаю. Понимаю, что опера не виноваты. Система как была глухой и слепой, такой и осталась. Ей хоть потоп, лишь бы чиновность соблюдалась. Она властно наложила лапу даже на самую свободную, самую неформальную часть милиции — оперативников. Да еще полна важности от доступа к якобы особой информации. Какая, к черту, особая. Сокрытие ее — уже преступление. Тут криком кричать надо, народ поднимать, а чиновники играют в свои субординационные и «секретные» бирюльки.

Для справки. Рентабельность наркобизнеса — 100 000 процентов. Иначе говоря, рубль, вложенный в наркобизнес, приносит 1000 рублей прибыли.

По сведениям МВД, в 1991 году годовой оборот наркобизнеса составлял 40 000 000 000 (сорок миллиардов) рублей. Легко представить себе, что это такое, если знать: весь бюджет Советского Союза тогда составлял пятьсот миллиардов рублей, то есть вся страна, условно говоря, была богаче наркомафии всего лишь в двенадцать раз.

В нынешнем масштабе это цифры и суммы невообразимые.

Примечание: здесь приводятся данные за 1991 год потому, что это последние данные МВД Союза.

Сейчас информации по странам СНГ практически нет. Возросшая в десятки раз активность наркобизнеса также не поддается учету.

Дорога (Бытовое явление)

К нашему несчастью, в Чуйской долине сходятся три великих железнодорожных пути. Или так — отсюда исходят три большие дороги, по которым гонцы, груженные чемоданами с анашой, устремляются во все концы страны.

Более того, железная дорога от станции Арысь на западе до станции Чу на востоке проходит как раз вдоль Чуйской долины. И на всем ее протяжении на больших станциях, маленьких полустанках и глухих переездах в вагоны входят вполне цивильные молодые люди с большими чемоданами, объемистыми сумками, громадными туристскими рюкзаками. Кто осмелится к ним подойти, кто имеет право? Да никто. И правда ведь, с какой стати, на каком основании? Досмотр вещей? Извольте предъявить санкцию прокурора. И правильно, и верно. Так что, особый режим ввести на дороге? К законодателям обратиться? А потом уже ходить с собаками по вагонам?

А почему бы и нет. Ведь существует особый режим в приграничных районах. Прямо не подступишься. Хотя пора бы уж понять, кому я там сто лет нужен, чтобы так уж стеречь меня здесь. Однако стерегут. Немалые деньги тратят. Да не на охрану границы, а на то, чтобы меня к ней близко не подпускать, каждый раз выписывать специальный документ и проверять: зачем еду в город или село километров за пятьдесят от границы, почему, к кому. А тут речь идет о чудовищной пагубе, о глобальном природном источнике всенародной отравы, а мы руками разводим, не знаем, что делать. Так давайте действительно для начала хотя бы особый режим введем, будем ходить по вагонам с собаками. Уж собаки-то не подведут.

Одним словом, вместе надо думать.

Эта ветка, Арысь — Чу, как раз и соединяет, замыкает три большие дороги. По ней легко можно выбрать любой путь в любой конец.

От станции Арысь открывается дорога на Аральск, Актюбинск, Уральск и далее в Россию через Саратов, громадный город, криминогенный город, благодатный для сбыта марихуаны.

От станции Чу через Алматы гонцы выходят на Турксиб, то есть через Талды-Курган и Семипалатинск на Барнаул и Новосибирск, Новокузнецк.

Но самый главный, основной путь — центральный: на Караганду, Астану и Петропавловск.

Караганда — перевалочный пункт. Здесь можно прийти в себя, отлежаться, осмотреться. Можно и продать товар, благо покупателей здесь как нигде в Казахстане: каждый третий подросток или молодой человек если не сам курит, то знает, кто курит, сколько, с кем и где взять. Мощный, богатый рынок сбыта — Караганда.

Это ведь не просто самый большой город в Центральном Казахстане.

Это столица печально знаменитой империи под названием Карлаг.

Отсюда на тысячу километров на север и на юг, на запад и на восток простирались по степи и полупустыне странные поселения из длинных бараков, огороженных колючей проволокой, с шатрами сторожевых вышек. В свое время, в середине шестидесятых, я прошел по одной только ветви: от Караганды через Жарык до Джезказгана, а оттуда через Кенгир, где было знаменитое восстание, описанное Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ», до Джезды, Карсакпая и Шенбера и своими глазами видел сгнившие бараки и поваленные столбы, проржавевшую колючую проволоку, до последнего издыхания обнимающую несчастную нашу землю.

О ней, о нашей земле, Олжас Сулейменов тридцать лет назад сложил горькие строки: «Казахстан, ты огромен: пять Франций, без Лувров, Парижей, Монмартров. Уместились в тебе все Бастилии грешных столиц. Ты огромною каторгой плавал на маленькой карте. Мы, казахи, на этой каторге родились».

Караганда была столицей той громадной, всесветной каторги. А на ней, на каторге, ведь были не только политические. Далеко и не только. И после амнистий, после срока многие, очень многие из них так и остались здесь, создав странную, непонятную армию людей, собирающихся уехать домой. В шестидесятые годы на рудниках Марганца, Никольского, на строительстве дороги Джезды — Карсакпай я еще встречал мужиков, которые уже десять лет зарабатывают себе на дорогу да никак не могут донести деньги до автобусной или железнодорожной кассы. Но эти — худо ли, бедно ли — работали, были при деле. А кто считал тех, кто просто остался жить в многочисленных слободках, трущобах социализма или же просто вновь встал в ряды блатного мира.

Прибавьте к ним ссыльнопоселенцев, сосланных сюда чеченцев, балкарцев, немцев, корейцев, азербайджанцев… Их дети тоже не остались в стороне, тоже влились в тогдашний уголовный конгломерат.

Поверьте, я не в осуждение говорю. Наоборот, их-то, детей ссыльнопоселенцев, я знаю, понимаю и сочувствую. Ведь они, дети ссыльных народов, были поставлены вне закона. Мы, местное население: казахи, русские, украинцы, исконно здесь живущие, — видели в них предателей, врагов, как нам объясняли власти, и еще удивлялись, что их всех не порасстреляли, а позволили жить и дышать с нами одним воздухом. Они же отвечали нам злобой, ненавистью, вызывающим поведением. Как они могли отстоять себя? По-разному. Но самый легкий путь был — примкнуть к уголовному сословию или самим создать свое уголовное сословие, кастовое. А мы, в свою очередь, что бы и где бы ни случилось, говорили: это же чеченцы, кругом одни чеченцы. В ответ они, озлобляясь на наветы, еще сильнее взвинчивали в себе обиду и злобу… И так далее, и тому подобное, так и крутился этот замкнутый круг, порождая лишь недобрые чувства. Поверьте, оттуда, с тех времен, от Сталина, от Гулага идет то, что сейчас называют, допустим, чеченской мафией.

Таков был лагерно-ссыльный конгломерат, оседавший с тридцатых годов по шестидесятые в шахтерских, комбинатовских, заводских слободках Караганды, всех этих шанхаях, копаях, нахаловках, мелькомбинатах во главе со знаменитой в тогдашнем уголовном мире Михайловкой.

Этот длинноватый эмоционально-исторический экскурс понадобился мне для того, чтобы объяснить, почему Караганда всегда была самым криминогенным городом в Казахстане и почему сейчас она в фольклоре и на негласной карте наркобизнеса значится как город плановых. В начале года даже привычная ко многому карагандинская милиция удивилась, раскрыв, а вернее, накрыв один из очагов распространения марихуаны. Причем удивилась не только масштабам, но и — самое главное — практически полной открытости ее продажи. Пацаны заходили в известную всем в округе квартиру, протягивали деньги, получали свой баш, или косячок, а за ними уже в очереди стояли другие, третьи, и так непрерывной чередой. Почти как в магазине.

Понятно, что это не просто наглая демонстрация, не просто беспечность зарвавшихся торговцев, а, боюсь, нечто большее. Боюсь, что для них это уже норма.

Впрочем, к норме я еще вернусь.

Бригады, гонцы из России в Караганде могут только остановиться, затаиться, спрятаться на время, перевести дух, сменить поезд. Могут и начать торговлю, но это рискованно. Во-первых, рынок здешний, как говорили в политэкономии, уже поделен, а законы рынка жестокие. Но даже и при самом хорошем отношении к пришлым овчинка не стоит выделки, поскольку Караганда наводнена товаром, который доставляют свои, и цены здесь гораздо ниже российских.

Таким образом, дорога ведет дальше, к Целинограду, а ныне — Астане, новой столице Казахстана. Тоже очень удобный узел. Через Алматы на Турксиб выходить рискованно: крупный город, бывшая столица, там все строже, много милиции, а вот из Астаны через Павлодар — очень даже просто и удобно. Барнаул — рядом, а там и Новосибирск не за горами.

Из Астаны открыта дорога и на запад, через Магнитогорск, Стерлитамак, Уфу.

Но впереди еще — Петропавловск, крупный железнодорожный узел на Транссибе. На востоке от него — Омск, Новосибирск, Томск. На западе — большие города Урала, где можно продать и где купят любую партию товара. Екатеринбург в последние годы стал крупнейшим центром наркобизнеса в России. А уж если через Екатеринбург добраться до Тюмени, до нефтяных городов-трущоб, там любой груз можно продать по максимальной цене.

То, что я назвал раньше нормой, можно еще охарактеризовать как бытовое явление. Судите сами. В Самаре, Саратове, Екатеринбурге, в той же Караганде и близлежащих городах, в более или менее людных местах, где собираются просто ребята, просто мужики, никто ничего не таит и ни от кого не прячется. Пыхнуть дурью — так же обыденно, как выпить кружку пива, достать пива. Уровень проблемы примерно один и тот же, ну, может, чуть выше… Ко мне, узнав, что я еду с юга, как они говорят, из Чуя, подходили запросто: «Есть чем пыхнуть?» «Пых везешь?» Да нет, говорю, ребята, я по другим делам…

Так и жили, общались.

Если взять другой социальный срез, то могу припомнить застолье в одном из небольших городов севернее, гораздо севернее Караганды. Размягчившись и разомлев, ко мне подошли два представителя местной творческой интеллигенции и дружелюбно предложили: «Старик, с нами косячка не хочешь забить?»

Хорошо, что не первый раз, и ответ из меня выскакивал уже автоматически: спасибо, ребята, я по другим делам…

Особая сторона жизни — гостиницы. Чудовищную дороговизну не выдерживают даже предприятия и организации, число командированных резко сократилось, сошло практически на нет. А кто же там живет? Да еще за свои, как говорится, кровные деньги. Ясно, что предприниматели, бизнесмены, коммивояжеры. И — очень много таких, кого можно охарактеризовать только общими словами: эти люди в своей жизни ни одного дня не стояли у станка или кульмана, ни одного часа не отсидели в вузовской аудитории…

Днем в гостиницах больших и малых городов тихо, спокойно. Зато ночью начинается непонятная жизнь. Переходы, переезды, ранние отправления и поздние прибытия, другие часовые пояса — словом, не спится. И слышишь: гостиница тоже не спит. Шаги, разговоры, возгласы одобрения, короткий смех. И все время непрестанный шорох полиэтиленовых пакетов, сумок: шуш-шу-шу, шуш-шу-шу… Что-то переносится, уносится, укладывается, отправляется.

Я не могу утверждать, что в этих пакетах была непременно марихуана. Скорее всего, нет. Мало ли бродит по стране товара, который почему-то перемещают ночами. Но не могу не привести типичную для тех гостиниц сцену: сидят где-нибудь на четвертом или третьем этаже пожилые горничные и дежурные, старая гостиничная гвардия, и спокойно этак, без всякого гнева или удивления обсуждают своих молоденьких товарок, собравшихся этажом ниже: «И как они могут курить эту анашу, не понимаю. Я раз к ним зашла, так меня от одного ейного запаха прям с души воротить…»

Вот так вот. Бытовое явление.

И то же самое вам скажет любой знающий человек о городах, городках, поселках, гостиницах, пивных и прочих местах Кубани, Ставрополья, всего Северного Кавказа…

А впрочем, вполне возможно, что я преувеличиваю. Ведь как бывает: попадешь в больницу — и поневоле думаешь, что весь мир состоит только лишь из больных и врачей; познакомишься с футболистами — и кажется, что тебя всю жизнь окружали и окружают исключительно вратари, защитники и нападающие… Так и я, несколько месяцев общаясь с наркоманами Москвы и других городов, пройдя марихуанный караванный путь из Чуйской долины до Петропавловска, конечно же, поневоле вижу и различаю только то, на что уже нацелены глаза, уши, ум и сердце.

Может, я преувеличиваю.

Но все же, все же, все же…

Для справки. С 1990 по 1993 год включительно количество наркоманов в стране ежегодно увеличивалось в три раза. Сейчас прогрессия несколько уменьшилась, но тенденция устойчиво сохраняется. Эксперты по-прежнему считают, что пик наркомании придется на ближайшие годы, и к тому времени счет людей, постоянно употребляющих наркотики, может пойти на десятки миллионов.

Сон шестой

Лариса Гринберг, 21 год, Москва

Мама у меня ведущий инженер, папа умер, когда мне было пять лет. Сестра закончила театральное училище, вышла замуж. Двоюродный дедушка — народный артист СССР. В принципе семья благополучная.

Я с детства мечтала о подружке, с которой можно было делить все. В пятом классе у меня такая подружка появилась, приехали они из Воронежа. Вот с нее-то мои беды и начались. Нас было четыре девчонки по тринадцать-четырнадцать лет. С нами встречались друзья ее, подружкиного, брата, им по шестнадцать-семнадцать лет было. Мы собирались у нее на квартире, курили, выпивали, но до чего-нибудь такого дела не доходило. И вот седьмого ноября — у меня все беды происходят седьмого ноября, — когда мы там собрались, ее брат изнасиловал меня в извращенном виде. Его посадили, но с той девочкой мы продолжали дружить.

Так прошло два года. На седьмое ноября мы снова собрались у нее. Смотрю, там какие-то незнакомые ребята. На меня не обращают внимания, переглядываются, уходят в дальнюю комнату. Я — за ними. А меня выгоняют: тише, тише, кайф сломаешь. Смотрю, а они лежат — кто на полу, кто на диване, и на глазах полотенца, платки. Ну когда вмазался и ждешь прихода кайфа, то ложишься и закрываешь глаза полотенцем, тряпкой…

Ребята молодые, довольно-таки интересные. Ду-

маю: что же это они такое ощущают, что им даже девушки неинтересны? Меня это заело: понимаете, на меня всегда обращали внимание, а тут даже не смотрят. Я им говорю: «Дайте и мне!» А они радостно: «Держи, малыш!» И вкололи мне первинтин. Вот так я и влилась в круг наркоманов. Я человек по натуре общительный, добрый, с любой мразью могу поговорить по-человечески, и поэтому круг общения у меня был широкий. С пятнадцати лет я уже не приходила ночевать домой, правда, маме звонила. А знакомых много, притонов много, на одной хате на три дня «зависнешь», на другой — на пять дней, на третьей просто отоспишься. А в семнадцать лет стала жить с барыгой, год прожила у него. Там у меня впервые и поехала крыша. Раньше-то я понемногу кололась, не было в достатке. А тут меня привели к человеку, у которого в холодильнике стоит тридцать бутылок по десять кубов в каждой. Я из каждой попробовала!

Вот тогда и был «передозняк». Я потеряла сознание уже в тот момент, когда вводили иглу. А очнулась, когда иглу вытаскивали. Несколько секунд. Но за это время у меня уже все стронулось. Я успела увидеть звездочки на обоях, какие-то мужчины кругом, потом все начало расплываться, как в тумане, в пару, и я решила, что мы все в бане. А у меня пунктик был… Я там уже три дня жила и все никак не могла помыть голову: то вода горячая отключается, то мы в кайф впадаем и не до этого. Грязная, сальная голова, меня это мучило — и я зациклилась. Просыпаюсь, вокруг все плывет, как в бане. Ага, думаю, раз в бане, значит, они меня насиловали. Но как они могли меня насиловать, если у меня менструация. Значит, в рот и в зад. Подзываю хозяина и говорю: «Юра, ладно, что вы меня насиловали куда хотели, но если повели в баню, то хоть голову могли мне помыть?»

А он стоит тут же, еще со шприцем в руках. Конечно, сразу сообразил, что у меня крыша поехала, и с того дня стал меня контролировать. Да я и сама начала бояться, все время в голове сидел тот случай.

А потом я от него ушла… Надоело. Забыла, видно, что сама по себе я никто и ничто, надо постоянно у кого-то кормиться. В общем, при такой жизни рано или поздно попадаешь к ворам. Жила и живу с кавказцами. Вначале с Джемалом, сейчас с другим. Джемала застрелили, может, слышали, про это многие знают, на Ломоносовском проспекте было. Они ехали с товаром, с раствором, а постовой милиционер начал их останавливать. Погоня получилась, менты подмогу вызвали. А Джемал не то подшутить хотел, не то напугать: высунулся в окно с игрушечным пистолетом, его и прошили из автомата.

Конечно, с ворами тяжело: все время ждешь, что случится… Или застрелят кого, или зарежут, или заметут сразу всех и тебя вместе с ними, упрячут в зону. Но зато есть защита: и кайфом обеспечат, и в обиду не дадут, и вообще, никому другому не дадут, не пустят в «хоровод», как с «винтовыми» девочками делают.

А так, если одна, то выбора нет. Или иди, чтобы тебя через «хоровод» пропускали, или на Черемушкинский рынок, на «экспресс-такси». Что такое «экспресс-такси»? Ну это когда барыги по утрам берут такси и развозят товар по клиентам. А сначала заезжают на Черемушкинский, на Даниловский рынки. Атам их уже ждут девочки. Ныряют в машину, прямо там сосут барыгам член, то есть делают минет, получают свою дозу — и до свидания, до завтра. Так и живут.

Объяснения

Книга с первых глав широко публиковалась в газетах и журналах. Пошли письма, звонки, вопросы. Письма все те же, с исповедями. Звонки о помощи. Оказалось, среди наркоманов немало людей, даже и не ведающих, что им могут помочь, что есть лечебницы, где из ломок выводят при помощи лекарств, во сне. То есть гуманно. А не как раньше, когда привязывали к столу — и бейся сколько хочешь…

Впрочем, это неудивительно. В государстве, где больной человек, наркоман, считался уголовным преступником, и методы «лечения» были соответствующие. Так что нынешний страх больных перед врачами будет жить еще долго.

Из вопросов я бы выделил три главных. Не по значимости, а по тому, что встречались, задавались чаще других. Первый: как мне удалось проникнуть в тот наркоманский мир? Второй: почему меня не тронула наркомафия? И третий: верна ли статистика, которую я привел, верно ли заключение экспертов, что в ближайшие годы счет больных наркоманией пойдет на десятки миллионов?

Два первых вопроса очень интересны тем, что отражают полное неведение людей обычных, нормальных, в том, что касается наркомании вообще. Им представляется, что мир наркоманов — что-то бесконечно далекое от них, некое неприступное сообщество.

Увы, это не так. Друзьям и знакомым, которые удивлялись, я говорил: берите побольше денег, и идемте на Даниловский рынок — возьмем там все, от опийного мака до винта. А найдутся деньги, чтобы еще и девочек угостить, так нас и в притон поведут — свои люди!

Неужели так просто? — удивлялись друзья.

Увы, это так. В главе «Дорога» я уже рассказывал о Караганде. Приведу еще один карагандинский пример. Просыпаюсь утром в затрапезной карагандинской гостинице, голова трещит с похмелья и с перекура. Накануне провел вечер с местными анашистами, в одном поселочке. С ними можно пить в компании, это совмещается. А вот с теми, кто сидит на игле, кто колется, — опасно. Они этого на дух не выносят. Для них алкоголь — «грязный кайф», «бычья тяга»… Спускаюсь в буфет, беру супчик, страдаю над ним. За соседним столом — четверо мужиков. И один из них смотрит на меня в упор. Лицо такое коричнево-черное, одутловатое — явный анашист, плановой. Подходит ко мне, подает полстакана водки: «Выпей, земеля, а то я вижу — тяжко тебе». Я, естественно, благодарю, выпиваю, завязывается разговор. Потом поднимаемся ко мне в номер, у меня там было… И вот мы уже кореша…

Правда, с ним, с этим новоявленным другом, я чуть было не влип в историю. Так душевно разговорились, что я потерял бдительность и ненароком спросил: кто им привозит пых, где берут. Ох, как он окрысился сразу: «А ты кто, мент, что ли?» Но потом успокоился, наверно, уж очень я не походил на опера, а раз не опер, да еще сидит в буфете с похмелья, да еще едет из Чуя, — значит, свой в доску.

А что касается мафии, почему она меня не тронула, так вопрос опять же касательный, наркомафия к моей книге имеет опосредованное отношение. Я и взялся-то писать «исповеди наркоманов» от злости, из чувства протеста… Как только дали нам свободу, разрешили писать и говорить что хочется, так все материалы газет и ТВ, касающиеся наркомании, свелись к одному — к информации о килограммах героина, задержанных на таможне, о наших доблестных пограничниках и тому подобном. Получилась какая-то нелепая игра в «сыщики-разбойники»! А суть же в другом — в том, чтобы рассказать наконец-то всем, какая это страшная пагуба, показать трагедию людей. Что я и попытался сделать.

А мафия меня не тронула потому, что я в ее дела и не влезал, обходил стороной, я другим был занят. А влез бы — так прибили б и следов потом никто не нашел. Да и что толку, если я куда-то влезу, разоблачу, вскрою тот или иной канал. Так о них в принципе и так все знают, никакой тайны здесь нет.

Хотя, конечно, какое-то незримое присутствие всегда ощущал. Спина все время ежилась. Встретился я в той поездке, совершенно случайно, с одним крупным московским бизнесменом. Мы и раньше друг о друге слышали, а тут встретились, да еще где! Узнав, чем я занимаюсь, он вдруг разговорился, проявил удивительную осведомленность. Оказывается, они, большие люди бизнеса, прежде чем устанавливать связь с другими концернами, провели разведку и узнали: в основе капитала многих из этих «концернов» лежат деньги наркомафии. И вообще, мол, он точно знает, что весь наркобизнес в СНГ контролируют пять «семей» в пяти городах… Тут я сделал какой-то протестующий жест, и он тоже опомнился, прервался. Посмотрели мы друг на друга и почти в один голос сказали: «Давай не будем об этом. Это не наше с тобой дело…»

В общем, старался держаться подальше. Но думал-то все время и однажды на этой почве слегка свихнулся. Как-то перелетал из одного города в другой и вдруг в аэропорту на контроле при посадке слышу: «А вот и он…» Я так и обмер. Все, думаю, засекли, ведут. Допрыгался, голубчик, дообщался, приняли за какого-нибудь тайного опера и теперь ведут, а потом пришибут где-нибудь по дороге из аэропорта. Сижу в самолете, трясусь, глазами зыркаю: вон тот, который дремлет, прикрывшись газетой, притворяется или следит? А вон тот, что все время оглядывается?.. Который из них? Кресло мое было в конце салона, а напротив, через проход, пустое кресло. Перед посадкой на него села стюардесса и задремала. А у меня одна мысль: неужели она? Конечно, что может быть удобнее: использовать летчиков и стюардесс для провоза наркотиков, они же никакого контроля не проходят…

В аэропорту озираюсь, стараюсь держаться поближе к людям. Подали два автобуса почему-то, так втиснулся в тот, который забит народом погуще. Но до гостиницы доехал нормально. Переночевал. А утром, лежа в постели, осмысливая, вдруг сообразил! Да ведь там, на контроле, обо мне сказали: «А вот и он» — потому что я опоздал, я был последним пассажиром на регистрации! А я Бог знает что навообразил. В общем, психоз… Хотя, конечно, кое-какие основания он имел.

И последний вопрос: верен ли прогноз экспертов, что счет наркоманам скоро пойдет на десятки миллионов?

Этот вопрос — особый. И потому ответ на него я выделю в отдельную главу.

Конец света

Точной статистики нет. Неизвестно даже количество зарегистрированных наркоманов. Данные различных ведомств невнятны и сильно разнятся. При этом надо учитывать, что число официально зарегистрированных надо умножать на десять: такой коэффициент принят везде.

В конце 1997 года МВД обнародовало более чем странное сообщение: за последние десять лет количество наркоманов в России увеличилось в тысячу раз. Странное потому, что исходных-то цифр — нет. Допустим, что в 1987 году было их — пятнадцать тысяч во всей России. Что, кстати, весьма сомнительно. Получается — по пять человек на каждый город и поселок городского типа, не считая сел. Смешно. Но допустим. Умножим в соответствии с данными МВД в тысячу раз и получаем — пятнадцать миллионов.

Но ведь все население России — сто сорок пять миллионов. Это что же — каждый десятый?

Повторю: точной статистики нет. И наверно, не может быть. Да и дело не столько в статистике, а в динамике, в темпах роста. То есть, в атмосфере. Курение анаши во дворах, на пришкольных пустырях, в подвалах, на чердаках давно уже стало признаком доблести и геройства. И даже тот, кто не хочет, вынужден, чтобы не прослыть слабаком, трусом и вообще — не стать изгоем. Если наши дети говорили между собой о кино, футболе, рок-музыке, то нынешние пацаны и пацанки — исключительно о тяге, приходе, кайфе. Создалась культурная атмосфера. Аура. Не просто культура, а уже — культ. Моя редакторша, напуганная публикациями в прессе, решила поговорить с десятилетней внучкой о вреде наркотиков — и услышала в ответ: «Да что ты, бабушка, ты ничего не понимаешь! Наркотики — это же круто!»

Сегодня подростков еще можно разделить на тех, кто пробовал наркотики, и тех, кто не пробовал. Завтра такое разделение станет невозможным. Мы получим первое и последующие поколения, целиком и полностью выросшие в наркосреде.

И что же теперь делать? — сразу же спросит испуганный читатель. Увы, отдельный человек на такие вопросы не отвечает — на такие вопросы отвечает общество.

А отдельный человек… Вот, например, главный нарколог страны, с которым я долго беседовал, человек профессиональный, реально видящий ситуацию, уповает на… инстинкт самосохранения нации. Должен же он сработать!

Это — такой масштабный взгляд.

А я же уповаю на эту книжку. Уповаю на то, что каждый пацан задумается, узнав, что с ним будет. Но для этого надо сделать ее своеобразным букварем, распространять ее как букварь. Букварь той жизни.

Пора уже подвести некоторый итог. Очень простой, однозначный. А именно: Россия в скором времени станет страной, населенной в основном наркоманами.

Вполне возможно, что даже у тех, кто прочитал предыдущие главы книги, промелькнут на лицах скептические улыбки. Мол, мы все понимаем, но так-то уж пугать нас не надо…

Напомню, что пять лет назад я впервые написал о том, что через несколько лет счет наркоманов у нас пойдет на десятки миллионов. Тогда тоже смеялись. А что мы имеем сегодня?

Никто не представляет элементарных экономических последствий. А они вычисляются просто. Люди трудоспособного возраста составляют чуть больше пятидесяти процентов всего населения страны. У нас это — примерно семьдесят пять миллионов. И теперь представьте себе, что с какого-то предстоящего времени почти каждый уходящий на пенсию будет заменяться подросшим наркоманом трудоспособного возраста. И что станется со страной, в которой из семидесяти пяти миллионов людей трудоспособного возраста сорок пять миллионов — наркоманы? Кто будет работать? Где брать налоги? На что содержать пенсионеров, школы, больницы?

Посмотрим правде в глаза. Механизм запущен и неостановим в краткие сроки. Будем готовиться к худшему.

Спрут

Делами наркомафии, как уже говорил, я не занимаюсь и не занимался. Во-первых, у меня были другие цели. Во-вторых, опасно. А в-третьих, для того есть милиция и органы безопасности.

Но ведь одно без другого не бывает, наркомания неотделима от наркобизнеса. Поневоле приходилось соприкасаться, что-то узнавать.

Давайте соберем все разрозненные факты о наркомафии, разбросанные по разным главам, и оценим их под совершенно определенным углом зрения.

Начнем с Кыргызстана. Помните, как только задумали там возобновить посевы опийного мака, туда за одну только неделю был брошен гигантский капитал наркомафии, скуплены были за бешеные деньги сотни и тысячи домов, и «солдаты» наркомафии, получив прописку и официальное гражданство, стали ждать, когда само государство начнет выращивать для них наркотическое сырье!

Тут надо добавить, что ни одна государственно-хозяйственная структура ни на каком уровне не может и не сможет за несколько дней (!) организовать и направить в необходимое место почти миллиардный (по тем временам) капитал.

И еще вспомним цифры: годовой оборот наркобизнеса в 1991 году составлял сорок миллиардов рублей. То есть одну двенадцатую часть тогдашнего бюджета Советского Союза. Найдите хоть один концерн хотя бы с четвертой частью такого оборота капитала. Хотя бы с десятой…

А капитал тот — простите, от рентабельности. Как уже известно, один рубль, вложенный в наркобизнес, приносит тысячу рублей прибыли. Другими словами, рентабельность наркобизнеса — 100 000 (сто тысяч!) процентов.

А вот данные Организации Объединенных Наций, приведенные газетой «Известия» в январе 1998 года: один доллар, вложенный в операции с наркотиками, приносит 12240 долларов. Понимая всю фантастичность приведенной цифры, газета в скобках написала прописью: двенадцать тысяч двести сорок долларов. Это даже не чума. Это — тяжелый танк, который на своем пути сметает и скупает все, что ему надо.

А что же наша доблестная милиция? Если возник такой вопрос, значит, ответ уже ясен. Во-первых, как показала жизнь, наши хваленые «органы» во все времена с успехом только нас, мирных обывателей, держали в ежовых рукавицах. А когда столкнулись с организованной преступностью — тут же расписались в своем бессилии. Не могут, не умеют. Сил и отваги не хватает. А может, и еще кое-чего…

Помните, как возмущались на экранах ТВ милиционеры, от рядового до министра, когда наш парламент, в полном соответствии с международными нормами, отменил уголовную ответственность за употребление наркотиков?! То есть, как и везде, наркоман признавался больным. Так вот, милиция не смирилась. Все эти годы она вела борьбу за то, чтобы восстановить эту статью. И добилась своего. По инициативе Госдумы, где тон задают люди с карательной психологией, а остальные просто не разобрались в сути дела, в стране введен специальный закон, по которому подростков можно сажать в тюрьму только лишь за употребление…

А этот закон необходим только милиции, чтобы «отчитываться об успехах в работе». То есть, загребая в один рейд разом двадцать или тридцать обкуренных пацанов и пацанок, можно было докладывать о «результатах», о «проведенных операциях». После отмены уголовной ответственности за употребление наркотиков жизнь милиции осложнилась в тысячи раз. Ведь при таком положении ей надо было ловить не самих наркоманов, а тех, кто варит зелье, барыг, тех, кто привозит, продает, распространяет, кто содержит притоны, кто правит бал в уголовных, мафиозных кругах.

А это сложно.

Хотя все мои знакомые наркоманы при таких словах издевательски ухмыляются: они-то знают, что нет ничего проще, чем накрыть притон или квартиру, где барыга варит зелье. Квартиры эти, говорят они, можно сразу же отличить по особому запаху, едва только войдешь в подъезд. А уж о притонах и гадать не приходится: как можно «утаить» квартиры, на которых на десять — пятнадцать дней «зависают» десять — двенадцать человек и откуда на весь подъезд разносятся крики, хрипы, стоны, куда «скорая помощь» приезжает, когда у кого-то от передозировки едет крыша и беднягу увозят в психушку; квартиры, в которых то и дело гремят выстрелы и вышибаются двери…

Весь дом о них знает, весь околоток. Одна только милиция ничего не видит и ничего не слышит.

Если уж во всех крупных городах продажа наркотика идет чуть ли не в открытую, если самые заурядные барыги чувствуют себя в безопасности, то что уж тут говорить о боссах наркомафии. До них милиции — как до неба.

Посудите сами: вот уже который год, как объявлена «беспощадная война наркобизнесу». А что мы имеем? Да, берут гонцов, берут продавцов, иногда даже на хозяев выходят, но, как правило, на тех, что из сопредельных стран. А был ли хоть один крупный процесс, на который милиция вытащила бы всю цепь, от рядовых до верховных боссов? Ан нет, все больше сообщают о том, что задержано на таможне, то есть о транзите…

Всем известен один из основных маршрутов завоза наркотиков из Афганистана. Это через реку Пяндж в город Хорог — столицу Горного Бадахшана. Формально Горный Бадахшан входит в состав Таджикистана, но фактически он из Душанбе не управляем и Душанбе не подчиняется. Тут много причин: исторические, этнические, кланово-партийные корни и прочее, не буду в них углубляться. Скудная земля, высокогорье, отсутствие какой-либо продовольственной и промышленной базы. В советские времена в Горный Бадахшан и промышленные товары, и продукты завозили по уникальной высокогорной трассе Ош — Хорог. И если сейчас нищенствует и голодает население Таджикистана в долинах, то можно представить, как живут люди в труднодоступных горах.

Участие в наркоторговле стало в Горном Бадахшане массовой профессией.

Российские пограничники и войска миротворческих сил СНГ работают и живут там между Сциллой страха и Харибдой искушения. Тысячи и десятки тысяч долларов предлагаются иной раз только за то, чтобы пограничник в нужное время просто посмотрел в другую сторону. Отсюда, с Хорога, начинается путь героина и опия не только по странам СНГ. Не раз и не два Интерпол прослеживал транзитные грузы с афганским наркотиком, доходящие до Амстердама, Франкфурта и других городов Западной Европы.

Одним словом, канал известен всем. Уникальность его в том, что другого пути здесь нет и не может быть. Дорога в горах — единственный путь, соединяющий Хорог с долинами Таджикистана и Киргизии, с Большой Землей. И тем не менее, постоянно отлавливая курьеров, ни разу не удалось выйти на сколь-нибудь значительных воротил наркобизнеса. Приведу диалог корреспондента «Известий» Леонида Шинкарева с офицером-пограничником:

— Кто же их прикрывает?

— Спросите в Москве! — отвечает пограничник.

О них же, о тайных властителях, не знают даже те, кто вовлечен в наркобизнес и находится там далеко не на последних ролях.

Они лишь понимают: над ними есть еще несколько ступеней, на которых сидят никому не известные боссы. Вспомним слова Иры Шулимовой: «И я боюсь, что наступила уже власть силы. Власть силы этих боссов. Для них любой человек — никто. Будь вы хоть депутатом, хоть чемпионом, вором в законе, кем угодно — любой из этих боссов сделает с вами все, что ему захочется, и никто: ни армия, ни милиция, ни вся страна — вас не защитит…»

И вспомним, наконец, того воротилу крупного бизнеса, который утверждал, что каждый третий или четвертый концерн, который они просвечивали насквозь, оказывается, основан был на деньги наркомафии; который говорил, что доподлинно знает: весь наркобизнес в СНГ контролируют пять «семей» в пяти городах… И на этой фразе оборвал себя, опасливо умолк.

Это мы тогда побаивались ненароком что-то узнать или сказать друг другу, даже в узком кругу. Не решались, казалось, уж это слишком. А сейчас-то все знают, что деньги наркомафии вкладываются в официальный бизнес, в экономику страны. То есть в основу будущего общества. Воздвигается гигантское здание организованной преступности. Его нижние этажи все глубже врастают в почву, превращая ее в гниль и в грязь, а верхние этажи приобретают все большую респектабельность, получают официальный статус, а значит, непременно начнут влиять не только на экономику, но и на политику.

Итого — исходные данные.

Общество не ведает и не осознает опасности.

Милиция бедна, слаба, беспомощна, да еще и коррумпирована.

Властям глубоко наплевать на то, что страну захлестывает волна наркомании, они заняты были борьбой за власть, а значит, в стране не было никакой власти.

И теперь скажите: кто поручится, что при таких благодатнейших, тепличных условиях через пятнадцать лет Россией не будут вполне официально править боссы наркомафии.

Эта глава готовилась к печати в «Неделе» именно с таким подзаголовком: через пятнадцать лет боссы наркомафии будут править Россией. В редакции в последний момент засомневались: не слишком ли?.. Тогда я позвонил шефу московского отделения Международной организации по борьбе с наркомафией и объяснил суть сомнений. А он, не дослушав меня, закричал: да почему через пятнадцать — через десять, через десять лет! Тут уже я не выдержал. Говорю: мол, это мне, частному лицу, позволительны такие заключения, а вы-то, вы-то почему ведете себя как посторонний, куда вы-то смотрите?! На что он сказал: а что я могу сделать, если главный босс каждый месяц появляется на экранах ТВ на различных приемах и хлопает по плечу министров?..

Сон седьмой

Вика Студеникина, 21 год, Москва

Замуж я вышла, когда мне восемнадцати лет не было. Среди моих тогдашних знакомых он считался самым сильным, его побаивались. Было вокруг него какое-то поле не то чтобы страха, а опаски. Что для девчонок вроде меня хуже магнита.

В общем, жизнь наша началась с того, что он посадил меня на иглу. А сам вскоре пошел под суд за разбой. Разбой — одна из самых суровых статей, там срока большие. Осталась я одна, вскоре родила дочку, недавно ей два годика исполнилось. Она без меня живет, мать ее забрала от меня, потому что я продолжала колоться и сошлась с другим человеком, тоже наркоманом и тоже вором. И он недолго походил по воле. Сел. Опять я осталась одна.

Я знала, что слезть с иглы невозможно, но говорила себе, что уж я-то сильный человек, я — смогу. Но получилось так, что я чисто физически не смогла перенести… я могу переносить любую боль, но ломки — не в силах, не могу. Хотя я считаю себя очень сильным человеком.

Один раз я уже лечилась. Когда посадили моего сожителя и у меня не было возможности покупать наркотики. А мои друзья и друзья моего сожителя обворовали меня до нитки, вообще оставили без всяких средств. Я поняла, что надо решительно ломать себя. Меня мама поддержала, брат поддержал. А я — не смогла. Вышла из больницы, попала в тот же круг — и снова села на иглу.

А сейчас, думаю, хватит сил. Самое страшное — это физическая зависимость. Это падение. Никто не продержится на достойном человека уровне, тем более это невозможно для женщины. Ты будь хоть кем, хоть в какой фирме работай, а столько денег, чтобы хватило на кайф, никогда не заработаешь. Значит, надо идти воровать, мошенничать, на панель, становиться подстилкой. Когда я почувствовала, что я на грани, тогда поняла все и пришла в больницу. Чтобы избавиться наконец от этой жизни, от этой зависимости. Ведь зависишь не от наркотика — зависишь от людей, у которых этот наркотик есть или есть деньги, чтобы его купить. А я не выношу ни малейшей зависимости. Я очень самолюбивый человек, меня раздражают любые запреты. Я сильный человек и считаю, что смогу, врачи мне помогут, а дальше я сама, у меня характер…

А слабые люди, если они попали в тот круг, должны найти в себе решимость прийти сюда, в больницу. Иначе, если протянуть, попадешь в полную зависимость уже от себя самого, уже тебе самому ничего будет не надо, не будет для тебя ни унижения, ни оскорбления в том, чтобы пойти на все и согласиться на все ради стакана «соломы». Я знаю, что говорю, я там была, почти на краю. Видела, как это грязно и низко, особенно для женщин. Там ничего нет, даже материнских чувств, хотя и считается, что ни один наркоман своего ребенка на иглу не посадит.

Были. Были и есть такие матери. Сама она варит и колется. А дочка просто колется и тут же торгует собой. То есть все услуги на дому: продает кайф, продает дочь…

Или всем известный случай на Щелковской, когда из окна выбросилась четырнадцатилетняя девочка, которая вместе с матерью сидела на «винте». Видно, в одно утро увидела себя в ясном свете или в приступе психоза, в припадке. Это обычное дело во время психоза — желание выпрыгнуть куда-нибудь, выброситься, выскочить из своей шкуры.

Мир наркоманов — это сплошная ложь, этот мир весь состоит из вранья. Там выживает тот, кто подлее.

Но они себя считают очень важными, чуть ли не избранными, очень высокого мнения о себе. Я видеть и слышать их разговоров не могла, находиться там, знать, что и я среди них, такая же… Но меня держал страх ломок. Но сама бросить не могла, без больницы.

А тем, кто попался в эту ловушку и не в силах из нее выбраться, я скажу так: себя надо любить. Уважать себя. Любить и уважать свое «я». Зто, и только это придает человеку сил, а ему много сил надо, потому что зависимость там нечеловеческая. Но если себя любишь, выкарабкаешься.

Когда я выйду отсюда, то первым делом поменяю круг знакомых. Вернусь к тем, с кем дружила до замужества, которые меня предостерегали… Но они ведь мне мешали, они ругали меня, ныли, надоедали, я порвала с ними и пошла туда, где никто и ничего от меня не требовал. Кто только протягивал мне шприц.

Но друзья друзьями, надеюсь, они меня примут. Однако, я им ведь горя не доставила: пожалели меня да и… вернулись к своей жизни. Как говорится, с друзьями мы делим все хорошее, а все самое плохое — с родными, с близкими.

Я вернусь к своим родным — к дочке, к матери, к брату.

Все, что было, я считаю наказанием за то, что отвернулась от своих родных, близких людей. Считаю, что Бог меня наказал и будет всю жизнь наказывать за этот грех.

Чак Норрис

Помните, Ира Шулимова говорила, что в кино, на эстраде идет приукрашивание, романтизация блатного, уголовного, наркоманского мира.

Что есть, то есть. Кого знают, о ком говорят и кому подражают мальчишки и девчонки, не обремененные излишними книжными знаниями и прочими интеллектуальными и спортивными интересами? В первую очередь, наверно, эстрадным артистам. Есть среди них и талантливые, но большинство — абсолютно бесталанны, безголосы, лишены элементарного воспитания и вообще — вульгарны. Но это — на мой взгляд. На взгляд же четырнадцатилетнего пацана из профтехучилища эти личности и олицетворяют вожделенную им крутизну. Как говорится, дело вкуса.

Гораздо страшнее то, что среди эстрадных артистов появилась вдруг мода публично говорить о своем наркоманском прошлом. Причем, подается это как некая легкая прогулка за острыми ощущениями: «посидел на игле немного да соскочил», «покурил пару лет для кайфа да бросил…» То есть, поклонникам эстрадных артистов как бы между прочим внушается, что ничего страшного в курении анаши и внутривенном принятии опия ну абсолютно нет: захотел — попробовал, захотел — бросил. Глупые мальчишки следуют за своими кумирами и — попадают в ловушку.

Разумеется, я далек от того, чтобы заподозрить некоторых эстрадных певцов в преднамеренной пропаганде наркотиков. Вовсе нет. Делается это ими по глупости и недалекости. Видимо, среди них это тоже мода такая, соответствующая их представлениям о крутизне — выдавать себя за крутых парней, которые все прошли и все попробовали.

На самом же деле — специально для мальчишек поясняю — никто из эстрадных певцов, публично заявляющих о своем наркоманском прошлом, наркоманом никогда не был, к счастью. Это говорится, повторю, для произведения пущего эффекта. Утверждаю это с уверенностью потому, что человек, хлебнувший наркоманского лиха, никогда не будет говорить об этом таким тоном и такими словами…

В свое время нельзя было открыто писать, а сейчас уже забылось и ушло в прошлое… Но коли зашел у нас разговор о кумирах, напомню, что действительно великий и неповторимый Владимир Высоцкий закончил свои дни от наркотиков и в наркоманских мучениях… Наркотики сгубили жизнь величайшей певицы Эдит Пиаф. И на фоне их трагических судеб я не нахожу слов, чтобы выразить свое отношение к псевдоэпатажным заявлениям некоторых нынешних эстрадных звездюков и звездюлек.

Понимаю, что неловко рядом с ними упоминать имя Чака Норриса. Но хоть бы какой-то пример брали наши эстрадники со всемирно знаменитого артиста и всемирно знаменитого человека. Чак Норрис — крутой Уокер, действительный кумир мальчишек всей планеты, герой, победитель, бесстрашный борец за справедливость всегда и везде — возглавляет всеамериканское движение за избавление Америки от наркотиков…

Для справки. Опросами медиков установлено, что каждый наркоман в течение года знакомит с зельем четырех новичков. Примерно половина из них приучается к постоянному потреблению наркотиков.

Бездумье

Пошло-претенциозные заявления эстрадников так и остались бы их личным делом, если бы их не тиражировала пресса бульварно-молодежно-тусовочного направления, публикуя на своих страницах интервью и беседы с этими самыми певцами. И вот здесь-то я становлюсь в тупик. В конце концов, с эстрадника и спроса нет: что посчитал нужным сказать, то и сказал. Но неужто в редакциях не понимают, что они фактически занимаются пропагандой наркотиков? Уму непостижимо.

Удивительным бездумьем страдают не только молодежно-бульварные газеты. Я был огорошен, когда мне показали заметку в еженедельнике, когда-то имевшем самый большой тираж в мире и на который у нас в стране в свое время ссылались почти как на справочное издание. В заметке сообщалось о неком человеке, который под воздействием первитина сорок восемь часов занимался сексом, а потом — потерял сознание. И — все. Реклама. Самая настоящая реклама. Становитесь в очередь за эликсиром секс-гигантизма…

После этого как-то даже неловко говорить об ошибках, что называется, воззренческих. Например, депутат Госдумы выступил в газете с резкой отповедью тем, кто стоит у нас за государственную продажу или даже бесплатную, по голландскому опыту, раздачу наркотиков. Крайности в таком споре неизбежны. Но газете, тем более такой, которая выходит под девизом «Без гнева и пристрастия», желательно и даже обязательно дать читателю представление о предмете спора, чтобы не было игры в одни ворота. Ведь читатель в Голландии не был. А депутат — был. Только он почему-то умолчал о том, что голландцы таким образом почти на нет свели преступность на почве наркомании. Нет у них такого. Хочешь — иди к вагончику на углу, запишись, получи укол метадона… И не надо из-за дозы воровать, грабить, убивать, а девочкам — продаваться в самое мерзкое и жуткое рабство.

У нас же каждый наркоман — практически уголовный преступник. Более того — рядовой солдат наркомафии. Выбора у них нет. И счет их — на миллионы и миллионы… Вот и задумаешься: так ли все просто, как пишет депутат… Но это вовсе не значит, что я ратую за голландский опыт или призываю к тому «Независимую газету». Нет. Ведь никто не знает, какой непредсказуемой стороной он может обернуться в нашей непредсказуемой стране. Например, меня просто потрясло высказывание на сей счет одного из героев моей книги. Он полагает, что голландский опыт у нас невозможен, потому что этого не позволит …наркомафия. Для нее это все равно что нож в сердце. И она будет всячески возбуждать против общественное мнение. А на крайний случай у нее отработан такой вариант: повсеместно громить аптеки, чтобы люди в них боялись работать…

Видите, какие умопомрачительные варианты и сюжеты дает реальная жизнь и как бледновато выглядят на их фоне однозначные мнения и высказывания.

«Кругом одни враги…»

Но самое распространенное занятие нашей свободной, демократической, раскованной и местами даже разнузданной прессы — такое совковое-совковое, такое контрпропагандистско-коммунистическое, а именно: создание образа врага. Можете не верить, а можете проверить.

Вот передача «Человек в маске». Ее герой, выдающий себя за суперагента, рассказывает, что президент Кыргызстана Аскар Акаев издал указ о посевах опийного мака. Понятно, чтобы травить нас, агнцев невинных, и наживаться на наших несчастьях. Никто, кроме профессионального журнала «Журналист», не возразил, не написал, что на самом деле все было наоборот: президент Акаев запретил в республике посевы опийного мака. А не возразили потому, что даже и не усомнились…

Вообще, завоз анаши и опия из центрально-азиатских стран — обыденная, заезженная колея российских журналистов, так или иначе пишущих и говорящих о милиции, о наркомании.

Караул: зараза идет с востока.

Возможно, этим журналистам будет интересно узнать, что их азиатские коллеги пишут то же самое, то есть ищут виновных на стороне. Я слышал по радио, как журналистка из Таджикистана, где в изобилии выращивают опийный мак, гневно говорила о завозе наркотиков из Афганистана. А в Алматы и Бишкеке некоторые газетчики главным злом считают российских наркодельцов, которые едут в Чуйскую долину с чемоданами сторублевок и подбивают денежно бедных казахов и киргизов, стариков и детей, заготавливать для них опий и анашу-марихуану, по-местному, шалу.

Итак, все зло идет с запада. А сами они — голуби…

Пожалуй, редкая московская газета или телекомпания обошлась без рассказа и показа нигерийских торговцев героином, захваченных на месте преступления нашими доблестными милиционерами. Говорилось о разветвленной сети, которой чуть ли не опутали нигерийские мафиози чуть ли не всю столицу.

А я смотрел, слушал и думал: что же это за глупая такая мафия? Это ж надо догадаться использовать людей с такими приметными в Москве физиономиями, что их за версту видать? Это ж сколько краски надо негру, чтобы замаскироваться под люберецкого или солнцевского? Да и не получается ведь, иначе бы не повязали…

Жаль, что такими простыми вопросами не задался никто из снимающих и пишущих.

А между тем Москву действительно сажают на героиновую иглу, планомерно и неуклонно. Для начала, известное дело, надо привлечь дешевизной. Героин в Москве идет по бросовым ценам. По сравнению с европейскими, разумеется. Создается, а вернее, уже создана сеть распространения. В каждом микрорайоне есть квартиры, где сидит человек, отмеряющий мелким распространителям грамм. А распространители — просто наркоманы, в основном юноши и девушки. Никаких денег они с этого иметь не будут. С каждого проданного грамма им достанется доза. Своя доза. Вот так и получается, что эти несчастные, которым деваться некуда, работают на мафию всего лишь за дозу. И теперь представьте себе, что всю эту гигантскую всеохватную систему придумали, создали и руководят ею негры!? Первая реакция на такое предположение — цитата из анекдота: «Да кто ж им дасть!» То есть, речь идет уже не о приметности физиономий, а о кусках мафиозного пирога в сотни миллионов долларов. Так наши и расступились, так и позволили… Другое дело, что при доставке в страну широко используется нигерийский канал. Но это уже детали, в которые журналисты, как правило, не вникают.

А читатель и зритель запомнил одно: все зло — от черных!

И, наконец, действительно до анекдотических вершин воспарил сюжет, показанный по ТВ, не заметил, по какой программе. В кадре — молодой человек обычной среднерусской внешности. Корреспондент за кадром сообщает, что сей персонаж создал в Брянске целую лабораторию по производству наркотика на основе первитина. После этого ждешь подробного рассказа, что это за наркотик, сколько лет работала подпольная лаборатория и сколько тысяч мальчишек и девчонок Брянска отравил этот наркоделец. Но корреспондент вместо этого продолжает: Брянск — трудный город, потому что он рядом с украинской границей, откуда идет постоянный поток наркотиков…

Вы поняли, да? Все зло — от этих щирых и незалежных украинцев!

На самом же деле, если говорить-о том же Брянске, а еще нагляднее — о Москве, то завоз и транзит наркотиков составляют незначительную часть того, что производится и продается в самой Москве. Потому что основная масса наркоманов просто не в состоянии покупать привозное зелье. Кокаином балуются редкие миллиардеры, героином и опием — просто сверхбогачи. Даже анаша стоит немалых денег.

Потому-то в тысячах притонов Москвы варится тот самый наркотик на основе первитина, который знаменит под именем винт.

Страшный наркотик по своей дешевизне и доступности. Страшный по своему воздействию на организм человека. Это мощнейший стимулятор. Он высасывает человека за несколько лет. От малейшей передозировки винта люди сходят с ума. Под винтом можно внушить что угодно и толкнуть подростка на что угодно.

В Москве, повторю, тысячи притонов и квартир, где, не боясь никакой милиции, варят винт.

А журналисты тем временем твердят нам, что все наркотическое зло от коварных хохлов, злонамеренных киргизов, нехороших казахов, чудовищных негров и других «врагов». И мы, с нашим-то менталитетом, проглатываем наживку с восторгом. Ведь если разобраться, все мы, журналисты и читатели, недалеко ушли от той знаменитой старушки из телепередачи с Горбачевым. Помните, она внимательно слушала, как Горбачев говорит о том, что в мире у нас нет врагов и надо проститься с навязанным злой идеологией образом врага, а потом сочувственно сказала: «Мы понимаем, Михаил Сергеевич, как вам трудно: ведь кругом одни враги…»

И все-таки дело не только в нашем менталитете. Ведь журналисты, как правило, получают материал из милиции. С одной стороны, милиционерам действительно легче бороться с завозом и транзитом, которые всегда на виду. А с другой стороны, меня не покидает мысль, что журналистов, учитывая наш общий менталитет, просто-напросто используют. Втемную. Что обидно, оскорбительно и унизительно вдвойне.

Шум и гром вокруг пойманных негров и «прочих разных шведов» — прекрасная ширма, за которой можно скрыть действительное положение дел.

Сон восьмой

Анджела Кручинина, 34 года, Москва

Меня вся Москва знает, как ни называйте, а все равно угадают. Мы ведь одним миром живем, известны друг другу. Как говорится, тесен наш круг и страшно далеки мы от народа…

Я закончила архитектурный институт. Такая была светская, интеллектуальная девушка. После института мы с подружкой устроили жизнь по американскому образцу: знаете, две девушки снимают двухкомнатную квартиру и живут самостоятельно. И мы сняли двухкомнатную коммуналку недалеко от проспекта Вернадского, там у нас этакий клуб образовался. Нет-нет, никаких шашней или притонов, все как в лучших домах. Конечно, кавалеры были. Вот подружкин кавалер и посадил меня на иглу. Он приезжий был, из Одессы, в Москве подолгу жил, на нашей же квартире, какие-то дела проворачивал. Рассказывает вечером, в каких концах Москвы за день успел побывать, я за голову хватаюсь: да сколько же сил надо, чтобы так мотаться?! А ему хоть бы что: веселый, оживленный, кипит и бурлит…

Вот я и заинтересовалась: как ему удается? Бывало, засидимся за полночь, вино, сигареты, утром передвигаешься, как автомат, а он песни поет, ясен и свеж. Я и спросила: как так? А он отвечает спокойно: допинг, старуха, допинг. Понятно, я тут же попробовала тот допинг, и все. Как птичка в смолу влипла. Нет, с виду ничего особенного не произошло. Я продолжала жить как прежде. Роман у меня был, вскоре замуж вышла, сына родила. Но с иглы уже не слезешь, тут игра в одни ворота, до конца. И хорошо, что муж не стал мучиться со мной, спасать и так далее, как водится в романах и в кино про «их» жизнь. Они тоже врут.

Я мужу сразу сказала: бесполезно, не надо. А сына забрала к себе мама. Она даже рада была… Ну не то чтобы рада… За меня она, конечно, очень переживала, мамочка моя родная, все выстрадала, всего хлебнула… Но вот сын ей на старости лет на радость достался, он ее мамой зовет…

Конечно, тогда «солома» была дешевая. Но все же — деньги. Их надо делать. А где? Не в моей же мастерской рисовать на ватмане стольники и червонцы.

А связи мы с тем молодым человеком, с одесситом, не потеряли. Он меня ввел в свой круг, и я им пригодилась. Оч-чень пригодилась! Ну представьте сцену у «Березки». Мнутся провинциалы, жаждущие. И тут к ним подходит молодая интеллигентная девушка, не развязная, строго одетая, дочь интеллигентных родителей, только-только приехавших из долгой-долгой заграничной командировки и которым вороха чеков надо обменять на родные советские рубли. Ну заграничное у них все есть, контейнерами привезли, а родные рубли необходимы просто для жизни, кефир покупать… Догадались? Нуда, мы лохов «обували» возле «Березок», тогда они слетались в Москву, к валютным магазинам, как мухи на мед.

А потом я сознательно пошла работать в магазин. Корпеть в мастерской и ждать принца с двумястами зарплаты — извините, этот период жизни я уже пролистала. У одессита моего в этом мире большие связи образовались, он меня и пристроил не куда-нибудь, а в отдел заказов большого гастронома на окраине, почти в Свиблове, за ВДНХ. Понятно, что не просто так. Ему нужен был свой человек. И наладили мы хорошие регулярные караваны продуктов из Москвы в Одессу. Тогда ведь в Москве все было, зайдешь в Елисеевский — и глаза разбегаются. Только мы этого не понимали и не ценили, а они, периферийные, уже тогда все четко просекали и делали на этом свой бизнес.

Что вы говорите? Непонятно, как лохов «обували»? Ну да простая же технология, веками отработанная. Лох или несколько лохов дают мне деньги, чтобы я обменяла их у родителей на чеки. Мы с ними идем к «моему» дому, к «моему» подъезду. Тут я им говорю: извините, в квартиру вас пригласить не могу, папа-мама очень стесняются этих обменов, вы их поймите, внешторговские работники, дипломаты, не дай Бог разговор пойдет… подождите здесь. Они счастливы, что у дома дипломата стоят и с его дочкой разговаривают! Я вхожу в подъезд — и до свидания! Ребята там уже все приготовили. Или по чердаку в другой подъезд, там переодеваюсь и прохожу чуть ли не мимо тех же лохов, или… Да мало ли вариантов, это все уже дело техники.

Так про магазин. Проработала я там четыре года. И вылетела с треском. Там ведь четкость нужна и бдительность, как на тропе войны. А какая четкость, когда день и ночь под кайфом и доза растет. И взять меня уже никуда не взяли, потому что в торговле свои законы, наркоманов боятся, не доверяют. И правильно делают. Да я и не рвалась. Капусты, то есть денег, я настрогала вполне прилично, думала, надолго хватит. Но ведь жизнь какая: пока ты на коне, тебе все идет в руки. А чуть споткнулся — тут же подтолкнут. У нас с подругой дела общие были и капитал общий. И она меня тут же «нагрела» на весь мой капитал, на семьдесят тысяч. По тем временам — состояние. И исчезла из Москвы вообще. Здесь-то я бы ее разыскала.

Спасибо, меня не забыли мои одесситы, я же им много хорошего сделала. Они постоянно меня поддерживали, снабжали. Но кайф — такое дело, постоянно из чужих рук есть нельзя. Так что я, как говорят, покатилась помаленьку. Нет, не на панель. Это не для меня. Сначала стала присаживать на иглу знакомых богатых мужчин, с которыми раньше просто так общалась, для интереса. И кормилась возле них. Для постели я им не нужна, для этого у них девочек в избытке, а вот для умного разговора — это да… Очень они любят умный, светский разговор…

Так и жила. Пока не влюбилась. Ну, не то чтобы влюбилась, а узнала, что такое любовь в этом смысле.

И муж у меня был, и ребенок, и любовники, а я до тридцати двух лет не знала, что это такое. Никогда не испытывала от этого удовольствия. То есть оргазма у меня никогда не было, фригидная. Конечно, комплексовала, но на то он и кайф, чтобы давать другое… Кстати, врачи говорят, что это от наркотиков. Как-то лежала я на хозрасчете, то есть в хозрасчетной больнице, пыталась бросить, ну и рассказала врачу, что удовольствия никакого не испытываю, оргазма нет. А он говорит, что так бывает, что наркотик вызывает расстройство каких-то функций или вообще задерживает их развитие, если начать его рано употреблять. Ну я-то не рано, уже после института. Однако до мужа я мужчин не знала, честное слово. Только ведь раньше мужа я уже села на иглу, так что, может, врач и прав…

Два года назад на одной хате встретила я человека, странного такого, длинного, худого, умного. Он нам про математику рассказывал, про настоящую, большую математику, поскольку был он в той жизни кандидатом наук в Петербургском университете. Как стихи, честное слово! Талантище, добрый, порядочный человек! Но — алкоголик запойный. Прошел чуть ли не все лечебницы страны. В этот раз он вернулся с Кавказа, там в ЛТП был, там и пристрастился к анаше, а потом и к первинтину. Вот такие наши ЛТП, вы не находите? Человека упрятали в зону, лишили всего, а наркотики — пожалуйста. Он рассказывал: там главное, как и везде у нас, — чтобы люди работали. Когда у них какой-то полугодовой план начал гореть, так начальник ЛТП самолично ездил в соседнюю республику и привез три килограмма анаши. Лишь бы пахали. Вот такие там порядки…

С этим человеком я и узнала, что такое любовь. Прожили мы с ним последние два года, и он приучил меня к первинтину. Ну что там говорить! Это случилось бы рано или поздно. Опиумный мак был мне не по средствам, даже на панели на него не заработаешь. Он тоже нищ и наг. Одно остается — дешевый первинтин. Я сама его варю, всю химию изучила, всю технологию, хоть профессию меняй…

Это страшная штука — первинтин. Это мощнейший психостимулятор. Да не только «психо», просто стимулятор. Он вызывает прилив сил и психоз. Вначале, конечно, это необыкновенный подъем духа, прилив энергии, голова ясная, свежая, ты все знаешь и все можешь. А потом в какой-то момент начинается резкий спад, полная деградация. Короче говоря, крыша едет. А уж про физическое воздействие можно и не говорить. У меня уже своих волос нет, вылезли. Хорошо звучит, да: любовь пришла, когда волосы вылезли… Ну ладно, парик, он и в Париже парик…

Мой любимый выдержал два года, а потом отправился туда, куда рано или поздно попадем мы все. То есть в психушку. Он последнюю неделю не спал ни часа, не ел ни грамма. Организм истощен до предела, все чувства обостряются, вот и поехала крыша. Она у всех по-разному едет, но есть для каждого случая общие приметы и общие термины. «Под базар пошел» — значит, стал выступать, возомнил себя оратором, вождем, проповедником и так далее. «Под измену попал» — это когда чудится, что кругом враги, что все тебя не любят, строят против козни, сговариваются за твоей спиной, перемигиваются и прочее. Мой любимый «попал под измену», он свихнулся на том, что я ему изменяю. Каждый час переворачивал все матрасы, залезал под все кровати и столы, сутками сидел у окна, караулил, не идут ли ко мне мужики… Ну и увезли его в психушку. Да, перед этим он со мной расправился: все зубы выбил…

Первинтин творит с человеком страшные вещи. А когда еще и законы страшные, а они у нас самые страшные, потому что у нас обыкновенная уголовщина перемешана с безумием, то происходит такое, от чего даже наши приходят в ужас.

Два года назад мою подружку увезли в Белые Столбы, ну, знаете, знаменитая подмосковная психушка. Осталась двенадцатилетняя дочь. И к ней пришли пятеро подельников, сожителей моей подруги, вкололи первинтин и изнасиловали. Потом еще укол, еще, словом, посадили на иглу и стали использовать для себя, в «хороводе» и так далее. Не отребье, не крысята молодые, а взрослые, солидные люди, известные всей

Москве воры. Недавно эта девочка, ей только пятнадцатый год пошел, выбросилась из окна. Она сама выбросилась, по своей воле, от жизни, или крыша поехала. Не от того, что те ее довели. Тех в Москве давно уже нет. Их казнили.

Когда я узнала, что они нашу девочку на «винт» посадили и теперь используют, я всех подняла. В лесу под Одинцовом была большая разборка. Главного из тех, Акрама, убили. Ну не сразу убили, а избили так, что он через неделю сам умер. Двоих изуродовали до конца жизни, а остальные исчезли из Москвы, скрылись на Кавказе. Я таких вещей не прощаю, и никто из порядочных людей не простит. С такими, как они, только так и надо поступать. Это конченые люди. Не в том смысле, как мы конченые, от наркоты, а в том, что там ничего человеческого не осталось, если они могли надругаться над дочкой своей же подруги.

А наркоманы, они хотят вылечиться. Если не считать конченых, полностью превратившихся в скотов, в животных. Поверьте мне, каждый наркоман мечтает и хочет вылечиться. И я хочу, два раза лечилась, лежала на хозрасчете, я говорила уже. И — бесполезно.

Конечно, поначалу врачи вытаскивали меня из ломок, из психоза послеломочного, есть такой тяжелый период. Ставили меня на ноги. Дальше вроде бы все в твоих руках. Ты не больной, но еще и не здоровый, все от тебя зависит. Еще мне помогали таблетки вроде реланиума, снижали тягу. Но — не до конца. Все могу преодолеть, но тягу — нет. Кто сел на иглу плотно, тот с нее уже не слезет.

Американцы считают, что наркомана можно вылечить только в том случае, если заменить ему головной мозг.

Страшно, да? Конечно, страшно. А что я веселая такая? Так не вы первый, все об этом спрашивают. А я отвечаю: так я всю жизнь была такая, всю жизнь просмеялась, а теперь-то что горевать. Мне в этой жизни терять уже нечего. То есть я хочу сказать, моя жизнь мне ясная до конца. Хотя, если быть полностью откровенной, то еще на что-то надеюсь. Как-то обидно: всю жизнь прожила, а что такое любовь, узнала только сейчас…

Мы можем только помочь…

Олег Колосков, врач-нарколог

Начнем не с отдаленных примеров, а прямо с вас, с меня. Почему, например, вы не стали наркоманом? Не задумывались? Вы как-то рассказывали, что в вашем родном Петропавловске в начале шестидесятых годов курили анашу чуть ли не открыто, что вы, подростки, наперечет знали тех, кто курит. Было их тогда немного, несколько человек. Но никто из вас не бросался им подражать, а, наоборот, смеялись. Почему?

А потому, наверно, что вы уже в четвертом классе пробовали что-то писать. А ваш друг к тому времени уже знал наизусть все атласы мира, хотел стать и стал географом. А я с пяти лет не знал других игр, кроме игры во врачей, и с пяти лет надевал на лоб лор-зеркапо.

То есть мы были уже расписаны, наше будущее уже было определено. И нам смешно, нелепо и неинтересно было отвлекаться на пустяки и глупости, тем более самоубийственные глупости. Причем тут неважна конкретика: хотел стать врачом, а стал, допустим, юристом. Важно то, что оно уже присутствовало в жизни, в мыслях, в душе — будущее.

В наши времена была какая-никакая, а стабильность, при которой в каждой семье, в каждом доме люди так или иначе говорили и думали о будущем своих детей, строили конкретные и достижимые планы.

А сейчас о чем говорят в семьях? В основном как бы день прожить да неделю продержаться. Тревога, неуверенность, апатия завладели сердцами и умами людей. И все отражается на детях. Они все видят, все понимают и переживают острее взрослых. В первую очередь это относится к девочкам. Они созревают раньше, они тоньше, ранимее, они болезненнее мальчишек воспринимают, чувствуют убогость, оскорбительность жизни, отсутствие будущего. Не случайно ведь в последние годы среди подростков-наркоманов девочек становится все больше и больше, пугающе много. А они — матери, генофонд нации, завтрашний день нации.

В принципе же я говорю о том, что очень многие из подростков-наркоманов никогда не были расписаны, не думали о своем будущем и не видели себя в будущем.

Однако отсутствие будущего, которое поддерживает человека и направляет, — всего лишь один из частных факторов. Но никак не закон. Известны тысячи случаев, когда в болото наркомании опускались люди, вроде бы твердо стоявшие на ногах, имевшие перед собой четкую цель, к которой стремились изо всех сил. И — останавливались на полдороге.

Для понимания проблемы обществу прежде всего надо усвоить: наркомания — болезнь организма, чисто физический недуг. Правда, тесно сопряженный с моральным. Никто не может ручаться, что эта болезнь, эта потребность не таится и в нем. Тут еще дело случая: совпало, дали попробовать — и механизм включился. Нет — и опасность прошла стороной.

Потому-то и много наркоманов среди подростков. Они постоянно ищут, пробуют, это у них в природе заложено — поиск чего-то такого, ранее не испытанного.

А еще — игра. Для них все — игра. Парадокс: мы, бедные и затурканные режимом советские люди, вырастили детей-бар. Детей, для которых жизнь — игра. Детей, которые не понимают, что деньги зарабатываются трудом. Детей, которые презирают труд и, мягко говоря, снисходительно относятся к трудягам-родителям.

Понимаете, дети американских миллионеров с двенадцати лет работают на каникулах посудомойками, а мы, сказочно обеспеченные врачи и безумно богатые слесаря, своих детишек оберегаем.

Вот и дооберегались. Они играючи утаскивают и продают последнее мамино кольцо, играючи швыряют камни в чужую машину, а потом родители выплачивают на ее ремонт бешеные деньги, и также играючи, не думая об ответственности и последствиях, не приученные к ответственности и к думанию, пробуют во дворе сначала марихуану, потом — укол, а потом… стоп! Клетка захлопнулась!

Но до чего живучи, до чего долговечны представления о том, что детей от труда надо оберегать. Недавно на конференции я слушал выступление дамы из комиссии по делам несовершеннолетних. Так она с надрывом говорила о том, что видеть не может, как мальчишки и девчонки торгуют газетами в переходах метро. Мол, это уродует детскую психику и так далее.

Видите, как трудно понять: человек не в горны трубит и не баклуши бьет, не мается дурью или бездельем, которые известно куда приводят, — человек работает, он занят делом, он зарабатывает деньги, а не капризно требует их у мамы и папы, не зная и не понимая им цены, швыряя их на пустяки, а дамы из комиссий говорят, что это уродует детскую психику… Неужели непонятно, что уж эти заработанные деньги он не выбросит на ветер, как папины, а будет копить, допустим, на магнитофон, на стереосистему, да мало ли потребностей у подростка. Или купит шикарные кроссовки в коммерческом ларьке. Купит. А не пойдет, из зависти к богатому однокласснику, «бомбить» этот ларек, чтобы потом угодить в колонию для малолетних преступников…

Увы, нам-то приходится иметь дело как раз с такими: с теми, кто вырос в неблагополучных семьях, или с теми, кто воспитался в мысли, будто деньги растут на деревьях и весь свет существует исключительно для их удовольствия. А оказывается, что нет, оказывается, мир жесток, беспощаден, в нем другие законы.

И в то же время нельзя их не понять и не пожалеть. Они ведь не виноваты.

Одна моя пациентка все детские и отроческие годы видела себя принцессой… А вокруг — заплеванные подъезды, загаженные лифты, мат, грязь… Очень часто маленькие наркоманы говорят: «А что вы можете предложить нам взамен?..» Вольно злиться, говорить, что это паразитический вопрос, паразитическая психология: мол, учись, работай, сам будь хозяином своей жизни. Все так. Но тем не менее что мы, взрослые, в состоянии им предложить? Можно снять ломки, вывести из состояния психоза, но как помочь ему увидеть мир ярким, интересным, без наркотического опьянения? Учитывая еще то, что подростковая психология отличается нетерпимостью: подросток сразу отвергает все, что ему не нравится, что идет поперек его желаний, настроений, внушенных кем-то мыслей. Что? У нас даже стадионов нет в каждом микрорайоне, не говоря уже о бассейнах и теннисных кортах. Ребенок должен постоянно находиться в центре внимания взрослых, а мы даже себя им не можем предложить, потому что с восьми утра мы на заводе, с пяти вечера — в магазинах, а там уже нет ни сил, ни времени для своего собственного сына…

Да, и в сытых, благополучных обществах есть наркоманы. И немало. Одно время мы даже думали, что наркомания — болезнь исключительно сытых. Мол, с жиру бесятся. Увы, пришло и к нам. И ужас берет от мысли, что волна наркомании наложится на нашу бедность, разброд, всеобщее ожесточение.

Тяга к наркотикам — тайна человеческого организма. Тайна, над которой бьется мировая медицина. Я уверен, что рано или поздно наука найдет разгадку, обнаружит некий центр, который управляет процессом, вызывает процесс, а значит, может и погасить его. Найдем это «нечто» — решим проблему.

А пока же общество, люди должны знать: мы — только лечим, но не вылечиваем наркоманов в абсолютном медицинском смысле. Нет в мировой медицине методики, кода или препарата, который полностью отбивал бы тягу к наркотикам, делал человека невосприимчивым, равнодушным к роковому соблазну. Увы, это мощный биохимический импульс, тайну которого мы еще не знаем.

Мы можем снять ломки, вывести больного из психоза, даже ослабить, в некоторой степени нейтрализовать тягу, но и только. То есть мы можем помочь. А дальнейшее зависит уже от самого человека.

Как отказываются от Нобелевской премии

Олег Колосков произнес жестокие, но необходимые слова. Чтоб иллюзий не было. А то ведь у нас сейчас свобода. Свобода рекламы. Свобода вранья. А поскольку газеты и журналы ответственности за рекламу не несут, то реклама и вранье то и дело становятся синонимами.

Вот только один пример, от которого у любого знающего человека дыхание перехватывает.

Судите сами. В газете тиражом три с половиной миллиона экземпляров (!) выходит такой рекламный текст:

«Только что в области медицины свершилась настоящая революция… Таких людей (наркоманов — С.Б.) считают неизлечимыми даже в высокоразвитых государствах: врачи расписываются в бессилии современной медицины и разводят руками. Снимите ими лучше свои шляпы, господа! Снимите шляпы перед лучшими умами нашего Отечества, ибо они нашли новый, революционный способ раз и навсегда избавить страждущих от смертельной кабалы».

Вот так вот! Вся мировая медицина бьется над тайной наркозависимости, а никому не известные люди из частной клиники, через два месяца после регистрации клиники, заявляют о «революции в медицине».

Смелость, конечно, обеспечивает успех. В рекламе. Но на всякий случай не мешает сослаться на поддержку официальной медицины. А поскольку ее нет и не может быть, никакой официальный медицинский орган не подпишется сегодня под таким заявлением, то в ход идет незамысловатая, но действенная игра в слова.

«… Клиника предлагает лечение на базе наркологического отделения центральной московской больницы при Минздраве РФ».

На несведущего человека упоминание Министерства здравоохранения Российской Федерации, конечно же, произведет необходимое впечатление. Он же не анализирует текст с пристрастием, не подозревает подвоха, не предполагает, что слова «на базе больницы при Минздраве РФ» скорее всего означают, что эта частная клиника просто-напросто арендует помещение у бедной государственной больницы. Только и всего.

Так творится реклама.

Однажды судьба свела в одной телевизионной передаче главного нарколога страны Владимира Егорова и автора этих строк с довольно знаменитым частным врачевателем Н.Н. Я был категорически против такого соседства: или он — или я. И мне пообещали. Но, не по вине телевизионщиков, тот знаменитый врачеватель все-таки вышел в прямой эфир. Мы с Егоровым не были готовы к такому повороту. А в прямом эфире, когда ты на глазах миллионов людей, сразу сориентироваться нелегко. Но передача приобрела такой рекламный характер, Н.Н. с такой безапелляционностью заявлял о своем всемогуществе, что я взял на себя смелость напрямую обратиться к зрителям. Мол, будьте осторожны, мировая медицина бессильна. Тот, кто найдет способ избавления больных не только от физической, но и психологической зависимости, тот наверняка получит Нобелевскую премию и будет достоин памятника с надписью «Благодетелю человечества». И если верить словам врача Н.Н., то мы видим перед собой как раз такого человека. Скажите, господин Н.Н., вы запатентовали свою методику?

Н.Н. молчал.

И тогда главный нарколог страны Владимир Егоров сказал, что министерство трижды предлагало врачу Н.Н. пройти экспертизу его метода и трижды Н.Н. отказывался.

Повторю: речь шла о частном враче, который очень известен.

Так он, как я сейчас понимаю, просто скромник по сравнению с нынешними «революционерами в области медицины». Мне только одно непонятно: зачем тратиться на рекламу, которую увидят-не увидят, поверят-не поверят… Я предлагаю самый прямой и самый простой путь к величайшему богатству и всепланетной славе. Пройдите экспертизу, запатентуйте метод. Получите Нобелевскую премию и официальное звание Благодетеля человечества.

Не хотят…

Творчество, или По щучьему велению, или «Какая же я дура…»

В различных кругах широко бытует мнение, что наркотики способствуют творчеству.

Моя героиня Катя Клешина сознательно поставила эксперимент на себе. О его результатах я скажу в конце главки.

А пока уточним. Наркотик — допинг, стимулятор. И естественно, приняв допинг, ты можешь работать с удвоенной-утроенной силой. Какой ценой — это другой разговор. Но как всегда бывает, когда люди слышат звон, тут все перепуталось, одно выдается за другое, одно дилетантски подменяется другим — и в итоге наркотики и творчество опасно соседствуют в сознании.

Особенно в сознании юношей и девушек. В их годы все в душе кипит и бурлит. Это пора самого естественного и самозабвенного творчества — творчества жизни. И почти каждый уверен: если изложить на полотне, на бумаге, в музыке, в стихах или прозе переполняющие душу мысли и чувства — мир ахнет.

А без такого ощущения ничего и не создается. Такая самооценка или переоценка — совершенно естественна для любого творческого человека, стар он или млад.

Так что молодым людям надо писать, сочинять, конспективно записывать, выплескивать на бумагу то, что теснится в сердце. Обязательно. Кто знает, чем обернется и как аукнется через какое-то время наша сегодняшняя случайная догадка, мысль, парадокс, наблюдение.

Я написал скучные слова: «через какое-то время». Сейчас скажу еще скучнее: через годы испытаний ума и души, горы прочитанных книг, тысячи и тысячи рабочих часов…

В общем, занудство.

А хочется всего, сразу, много. И чтобы при этом совсем не утруждаться. А просто однажды утром проснуться богатым и знаменитым. Только так!

Я ведь не в осуждение говорю. Все мы такие. Про другие народы не знаю, но ведь это у нас родилась, это наша заветная сказка — «По щучьему велению…»

Мы знаем, что так не бывает. Но очень хочется.

Знаем, что Маркесу однажды в миг, «по щучьему велению», пришла идея романа «Сто лет одиночества», а потом он уволился с работы, продал все, что имел, и на полтора-два года заперся в рабочей комнатушке…

Видим, что Чак Норрис работает как сто индийских слонов. Попробуй-ка снимись в таком количестве фильмов, да ни у какого человека, кроме чемпиона мира по карате, просто физических сил не хватит! Конечно, он не пьет и не курит в первую очередь потому, что ему не нравится, не хочется, противно. Но в какой-то степени и потому, что помешает работе.

Все мы знаем и видим. Но очень хочется стать Маком Норрисом, кашляя от табака, сипя от алкоголя, не делая даже утренней зарядки. Очень хочется стать Маркесом, придумав или даже написав две более или менее складные фразы.

И вот здесь-то в юные умы и сердца закрадывается соблазнительная мысль о связи творчества и наркотиков. А вдруг!

Увы.

Насчет труда я занудствовать больше не буду. А скажу сразу главное слово.

Талант.

Он или есть — или нет.

И даже труд, каторжный труд — не заменит таланта.

А вы говорите о наркотиках…

Лучше всего об этом сказала моя теща Наталья Вениаминовна: «Там, где ничего не положено — там ничего не возьмешь…»

И с этим уже не поспоришь.

А теперь, наконец, об эксперименте, который поставила на себе Катя Клешина. Она девочка не без способностей. Вот и решила однажды не просто так колоться, а вроде бы со смыслом. Создать что-нибудь эпохальное.

Подчеркиваю: Катя имела в виду акт сознательного творчества. Роман, рассказ или повесть. От третьего лица. Чтобы все как у настоящих писателей…

Потому что некоторые наркоманы тоже пишут, но… Просто садится человек и записывает свои ощущения после дозы. Я бы назвал это потоком наркотического сознания. Может быть, в одном из следующих изданий книги я и приведу образчик…

Катя же стремилась совсем к другому.

Вколола дозу, дождалась прихода и села за стол. Там уже лежала ручка и большая общая тетрадь.

Очнулась она утром. Подошла к столу и увидела, что полторы страницы тетради вкривь и вкось исписаны одной и той же фразой: «Какая же я дура…», «Какая же я дура…», «Какая же я дура…», «Какая же я дура…»

Укол Кастанеды

Помните классическое стихотворение о том, как некий сапожник нашел изъян в изображении обуви на живописном полотне? И, войдя во вкус, начал было критиковать всю картину. На что ему резонно сказали: «Суди, дружок, не выше сапога!» Так и я постараюсь «судить не выше сапога», говоря о Карлосе Кастанеде.

В последнее время имя американского философа и писателя Карлоса Кастанеды становится довольно популярным под нашими родными осинами, чинарами и даже на ягельных пространствах тундры. Я бы сказал — модным. Его книги, в основном «Учения дона Хуана: путь знания индейцев яки», выходят в различных издательствах Москвы. И сюда, в столицу, просьбы купить их и переслать летят отовсюду, от Бишкека до Оймякона.

Кто захочет — тот прочитает, вникнет в суть. А я изложу только сюжет.

Герой книги, студент Калифорнийского университета, знакомится с индейцем по имени Хуан — знахарем, колдуном, магом. Становится его учеником, которому индеец открывает тайны мистического знания. Делается это так: герой под руководством учителя принимает те или иные экзотические наркотики, воз

носится, перемещается во времени и пространстве, живет и действует в «необычной реальности», а затем подробно пересказывает свои видения и переживания. А дон Хуан уже ему все объясняет, открывает глубинную суть и связь явлений.

Другими словами, герой книги поставил эксперимент на самом себе. Что ж, это его право.

Точно также безусловно право толкователей, авторов предисловий и послесловий рассуждать о том, что образ дона Хуана является «самым значительным персонажем человеческой фантазии после Христа», об «откровениях» и «немыслимых озарениях», о том, что, «овладев эзотерическим знанием, человек достигает просветления духа».

К подобным пассажам вообще трудно относиться без некоторой неловкости, которую я прикрываю иронией. Пышные словеса тут говорят сами за себя. Но вот нашенские толкователи Кастанеды переходят к тому, что имеет под собой более или менее твердую почву.

«Каждый человек приговорен к конкретной земной участи. Это немножко безрадостно… Так хочется преодолеть свое «я». С одной стороны, человек изо всех сил старается закрепиться в собственной психологической нише, обжить ее. А с другой — сам же ее взрывает, — пишет один из наших толкователей в предисловии к книге Кастанеды. — И наше столетие, — продолжает толкователь, — наглядно демонстрирует эту потребность. Молодые радикалы 60-х годов во многих западных странах представляли индивидуальную жизнь как смену карнавальных масок. Хватит быть клерком, поеду в индейскую резервацию. И наркотики пришлись ко времени…»

Стоп! Это в каких эмпиреях надо витать, чтобы вот так походя говорить о… пользе наркотиков?! Святая простота, никак не меньше. И это не обмолвка. Для основателя учения и для его истолкователей «галлюциногены… только средство приобретения знания…» Именно так и формулируется: только средство.

Тут, наверно, можно поговорить о том, что ясно для всех, в том числе и для философов: «средство» никогда не бывает «только», средство и цель всегда связаны. Но вспомним, что я зарекся «судить не выше сапога».

А мой «сапог» — наркотики. Апокалиптическая болезнь. Люди, ей подверженные, живут на грани: на грани сознания и умопомешательства, тюрьмы и воли, жизни и смерти. И уж конечно — за гранью закона, за гранью человеческого существования вообще.

Предвижу, что кто-то и возмутится: запрещенный прием, вульгаризаторский подход! А проще говоря: мол, какая может быть связь между нашими подлыми, жалкими, грязными наркоманами и — «озарениями духа», «эзотерическим мироощущением»?!

Осмелюсь сказать: прямая. В подвалах и на чердаках, конечно, об «эзотерическом знании» не рассуждают, но если «откровения» и «озарения» толкователей Кастанеды перевести на язык притонов, то получится — «кайф». В общем и целом. А если детально, то — «приход», «тяга». То есть разные стадии наступления все того же «кайфа».

И уж совсем один к одному подходят к судьбам заурядных наркоманов верные философские заключения о том, что «человек старается выскочить из самого себя», «преодолеть свое «я». Да, стремление к изменению своего состояния вообще свойственно натуре человеческой. Причем тут биологическое начало тесно переплетается с социальным. Это очень мощный импульс. Но из этого вовсе не следует, что можно с олимпийским спокойствием полагать: «И наркотики пришлись ко времени…» Не дай Бог, если такое случится с любым человеком, если этот мощный импульс соединится с наркотиком, найдет в нем утоление и упоение.

Наверно, одних только «исповедей наркоманов», приведенных здесь, вполне достаточно, чтобы убедиться: любое упоминание о наркотике как о чем-то безобидном, тем более как лишь о «средстве приобретения знания» — это все равно что пропаганда истребления детей. Пусть и невольная, по недомыслию.

Да, почти никто не знает о подлинной, внутренней жизни наркоманов, об их быте. О мерзости их существования, о той зловонной жиже, в которой барахтаются эти несчастные. Об отчаянии и безысходности. О деградации физической, умственной, духовной и говорить не приходится.

Но ведь если нормальные люди не знают эту жизнь в деталях, в подробностях, то могут хотя бы догадываться, предполагать. Это несложно. Догадываться — и не обольщаться на сей счет. Однако же нет, откуда-то возникают мифы о «снах золотых», «эйфорическом тумане». А уж когда они подкрепляются философскими трактатами и рассуждениями истолкователей, то добра не жди…

А секрет, наверно, еще и в том, что незнание, полузнание всегда порождает мифы. Притягательные. Ярко окрашенные. Бездумный запрет тоталитарного режима на реально существующий мистический компонент культуры развил у многих стойкую приверженность ко всему «запредельному» без разбора. Причем, уходя в широкие слои, всякие полузапретные веяния тотчас становятся модными в определенных кругах людей, которые, по выражению Чехова, «стараются казаться выше среднего уровня и играть роль, для чего нацепляют на лоб ярлыки». Этакая, знаете ли, претензия на кастовость, чуть ли не духовный аристократизм.

А ведь все сосуды в обществе сообщаются. Только в далекие шестидесятые годы курение анаши среди подростков безоговорочно считалось признаком придури. Над малолетними анашистами смеялись, жалели, держали за дурачков. А сейчас не только в подвалах и на чердаках, но уже и в университетских коридорах причастность к наркоманским тусовкам выдается за некий знак избранности, аристократизм. Там уже на алкоголь смотрят с презрением, называют его «грязным кайфом», «бычьей тягой».

Есть над чем задуматься.

И последнее. Сказав кое-что о «средствах приобретения знания» по Кастанеде, не могу не сказать и о самом методе.

Помню, один из моих однокурсников где-то услышал, будто бы на свете есть восемь книг, прочитав которые человек сразу станет образованным, духовно богатым и прочее. И все приставал к преподавателям, чтобы они дали ему тот заветный список. Ведь всего восемь (!) книг! Прочел — и готово, за неделю все науки превзошел.

Это не анекдот. И даже больше, чем быль.

Это великий миф массового человека, который очень хочет «приобщиться», стать «духовным», но только побыстрее и попроще.

Лишь на первый взгляд представляется, что Кастанеда и его последователи очень далеки от «массового сознания», что они «элитарны». На самом же деле, по моему разумению, сам метод здесь что ни на есть пошло-упрощенческий, «массовый»: побыстрее, подешевле, без этих ваших умствований и сложностей… Ведь в действительности любые истины, в том числе и философские, открываются каждому человеку на долгом пути. Он учится, работает, читает книги, узнает, сомневается, спорит, познает себя и людей, разочаровывается, обретает… То есть добывает истину в постоянном труде ума и души.

А здесь, если снять все наслоения и оголить сюжет, то все куда как легко и даже приятно: поел гриба, попил сока экзотического растения, покурил зелья — и вот они, видения и даже «откровения», которые к тому же растолкует всезнающий учитель.

Этот путь и метод далеко не новы. Они существуют столько же, сколько существует человечество вообще. Ибо всегда существовал и существует соблазн легкого приобретения чего бы то ни было: богатства, знаний, секретов ремесла. Но к счастью, никто еще не осмеливается утверждать, что ремеслом сапожника можно овладеть, не прикладая рук, ничему не учась, а выкурив лишь сто граммов анаши. Никто. А это все-таки внушает некоторые надежды на незыблемость здравого смысла.

Сон девятый

Володя Смачков, 18 лет, Москва

У отца на теле нет ни одной вены, куда можно было бы ввести иглу. Все исколото, не видно, не прощупывается. Только на горле и на ноге, у щиколотки. Он старый уже, ему сорок два или сорок три года. Когда меня рожали, он точно уже сидел на игле. Наверно, поэтому я такой… не очень из себя, небольшой. Кругом все такие мордовороты, а я им по плечо.

У отца цирроз печени, и теперь ему нельзя колоться маком. Я его перевел на первинтин, приношу ему изредка, «подогреваю». Но ему много не надо, он у меня странный, ему все удивляются. Уже на последнем витке, наверно. Он может год не колоться, но зато потом как начнет — за две недели в дурдоме оказывается. Он там уже раз двадцать побывал. Так что я его теперь контролирую, отмеряю дозу.

Но какой бы он сейчас ни был, а дело еще держит в руках. Он у меня не то чтобы из рабочих, а что-то вроде… Короче, у него такое место, что в нем все нуждаются, все от него зависят. Так что семью он давно обеспечил, мать не работает. Мы с дружком один сезон у отца отпахали, так чуть на машину не заработали.

Раз отец кололся, то я знал всех его друзей, с детства с ними крутился. Никто из них мне не предлагал, отец убил бы того. Но я с детства знал, что они ловят кайф. До сих пор сам удивляюсь, почему раньше не начал. Наверно, матери боялся. Или жалел. Сколько помню себя, она всегда плакала. А сейчас — тем более. Но что она может сделать с нами? Плачет…

Ну вот, пришел день, когда я решил, что надо попробовать. До сих пор удивляюсь. Вообще-то я такой, не заводила, мне проще с кем-нибудь в компании куда угодно пойти, но тут сам, один, решил и сделал. Поехал на квартиру, где варят, я знал ее, отдал деньги, меня укололи. На следующий день привел туда своего дружка.

Смешно вспоминать, как мы начинали. Набрали пузырьков с «винтом» и закрылись на моей квартире. У меня своя квартира однокомнатная, отцовская, а отец с матерью живет. Был у нас двадцатикубовый «баян», шприц без делений, и тупая игла «восьмерка». Не знаем, куда колоть, не умеем, под кожу раствор загоняем — все руки до плеч были опухшие.

Потом научились, с другими наркоманами познакомились, с компаниями. Ну это быстро делается, все друг друга знаем. Там я первый раз ее и увидел. Олю.

Она сама ко мне подошла. Я бы сам ни за что. А она подошла и стала говорить о чем-то. Веселая, красивая. Шестнадцать лет только исполнилось. Там были такие парни, под потолок, и кидапы были, совсем крутые. А она меня выбрала. Так я первый раз в жизни влюбился. Ну не первый, в школе тоже было, но по-настоящему — первый раз. Встречал, провожал, цветы покупал. Она говорила, что любит. И я говорил. Верил. Я наивный: если говорят — верю. И никого не слушал.

А в той компании был парень, который раньше с ней ходил. Он ко мне никакой злобы не имел, что я отбил. Да я ведь и не отбивал, она сама выбрала и подошла. Так вот, тот парень говорил мне: да ты что за ней так, с цветами, она не стоит того, она с барыгой трахается. Я не верил. Но потихоньку стал задумываться, вспоминать, что барыга тот мне как-то странно улыбается, все с какими-то намеками подходит, с поучениями: мол, никому не верь, не доверяй даже самым близким…

А парень тот все напирает, говорит: а почему она за «винтом» все время одна ездит, без компании? И правда, странно. Она одна, как бы сама по себе. Колемся вместе, живем вместе, а за своей порцией «винта» она ездит одна. Все время одна.

Тогда мы с дружком решили ее подкараулить. У дома барыги устроили засаду: знали, когда она к нему поедет. Вошла она туда — и пропала. Нет и нет. Нет и нет. А сколько времени надо, чтобы отдать деньги и «винт» получить, если по-хорошему-то? В общем, все мне стало ясно. Я рвусь туда, душа из груди выскакивает, а дружок меня держит, говорит: ну что ты там сделаешь, да не откроют тебе, да барыга тебя прибьет… Три часа прошло — выходит она. Я уже перегорел почти, одна тоска осталась. Подхожу к ней, а по ней же все видно, чем занималась, да еще под «винтом»… Что ж ты, говорю, у нас же любовь была, я ж тебе верил, как себе…

Вот так и кончилась моя любовь с Олей. Ей тогда шестнадцать лет было. Мне семнадцать, а ей шестнадцать.

У меня с того, с той измены, «кукушка» поехала, еле-еле выкарабкался. За всю жизнь у меня не было такого, такой… Мы с дружком заперлись тогда у меня на квартире и весь месяц — никуда. Только денег занять, взять «винта», на такси и снова вмазывать. Два раза «кукушка» ехала. Во мне веса-то шестьдесят пять килограммов, а за тот сентябрь я похудел на двадцать пять килограммов. Мать меня еле-еле откачала.

Я думал, что любовь у нас будет. Хотел, чтобы она бросила колоться. Мне за нее очень больно было. Я же смотрел, видел там двадцатилетних девушек, наркоманок. Которые уже как старухи. Беззубые, страшные, волосы клочьями вылезают. И мне больно было, что и она такой же станет. Думал, любовь будет, думал, она бросит.

А мне говорили потом: мол, ничего удивительного, ты скоро привыкнешь к изменам, к обману. Мол, тут у нас другие правила, тут про честь и тому подобное надо забыть покрепче и не вспоминать никогда. И когда они говорили мне так, я вспомнил другое время, когда мы с дружком заработали и весь шкаф у меня на кухне забили водкой. Друзей было много, но вот все выпили, все деньги потратили, и вокруг в один момент никого не оказалось. Так что правильно они говорят: надо привыкать. А это тяжело.

Я помню день, уже после того, когда мне очень худо было. Денег нет, «винта» нет. Звоню друзьям, а все куда-то поразъехались. Ну никого, никого! Дозвонился до одной девчонки, говорю ей: вмазаться хочу. А она сидит у телефона, сама вмазанная, и смеется в телефон, смеется, меня не слышит и не слушает. А мне так плохо. Тут еще отец возник. Видит, что я совсем плохой, обматерил меня и ушел. А я не знаю, что делать. Решил повеситься. Искал-искал по квартире веревку — не нашел. И тут мой дружок приходит. Он без ничего, без «винта», просто пришел. Так я все равно смотрел на него, как на Иисуса Христа. Он просто пришел. А все куда-то пропали, никому и не нужен стал.

У меня за год, что я прокололся, память пропала. Не я, а дружок мой стал замечать, что ко мне приезжают люди и говорят: что же ты, назначил встречу, а сам не приехал. А я не помню, ничего не помню. Тогда дружок мой стал записывать, с кем и о чем я договариваюсь.

Я к тому времени в компаниях встречался со многими, с кидалами, с теми, кто на себя работает. То есть не на то, чтобы вмазаться, а еще и капитал имеет. Они меня пристраивали на работу, по наперсткам, то, другое. А я уже не могу, забываю. Кидалы мне говорят: да ты что, если так, то бросай, идиотом же станешь совсем. Они могут, значит, у них сила есть, а мне все равно.

А сюда, в больницу, я попал с ментами, не по своей воле. У нас одна знакомая есть, девчонка, которая лечилась и вышла. А мама ее знает: если кругом будут те же друзья, то бесполезно. И она решила всех нас пересажать, отправить по больницам. Звонят мне, говорят: приходи. Я пришел, а она мне заявляет: мол, отсюда не выйдешь, если не согласишься сейчас поехать вместе с ней в поликлинику и взять направление. А нет — так сейчас милицию вызовем. Деваться мне некуда, поехал с ней, взял направление, положил его в паспорт. И не в больницу, конечно, а по своим делам, к себе. У нас назначено было зависнуть на моей квартире. Но она, мама, тоже соображает, уже позвонила ментам, и они нагрянули ко мне на квартиру, всех сразу накрыли. Мне говорят: ваш паспорт. Я даю, а там направление. Ну раз так, то меня сразу сюда. А остальных… в общем, накрыли.

Ко мне недавно приходили друзья, обещали завтра принести «винта», «подогреть» меня немножко. Это здесь запросто, без проблем, хоть и больница, режим и все такое. Ну они рассказали, что среди наркоманов решено ту женщину, маму нашей знакомой, или убить, или отравить за то, что она сделала. Я, правда, не знаю, но там есть крутые, есть кидалы, некоторые из них с вольтами ходят. Ну с пистолетами. Кто их знает, все может быть.

Лично я рад, что сюда попал. Отдохну, отлежусь. А то там круг все сужался, сужался, со всех сторон проблемы. Я ведь одного авторитетного человека мотанул на большую сумму. Теперь отвечать. Он разувал машины, раздевал. Его вроде бы взяли, ну не взяли еще, а на крючок зацепили. Мы с ним знакомы были опять же по этому делу, в одной компании кололись. Он ко мне приехал и говорит: ты чистый, давай я у тебя на время кое-что спрячу, а то у меня обыск, по следам идут. Я согласился. Он перевез ко мне автопокрышки, коленвалы, еще какие-то запчасти, уйма всего. Я был уверен, что его посадят: если уж до обыска дошло. Ну денег же нет, а «винт»… требуется. Я и двинул, то есть продал эти штуки, деньги мы с дружком прокололи. А того человека не посадили, отмазался как-то. Теперь мне отвечать. Он ведь не пацан, два срока отсидел на строгом режиме. В больнице от него не спрячешься, хоть на край света беги. Короче, отвечать надо. Вот так все сгустилось вокруг меня, сузилось.

А насчет лечиться, то здесь вылечиться нельзя. Только новых знакомых приобретешь, расширишь связи. Трудно вылечиться, когда все вокруг только о том и говорят, как бы вмазаться. Это надо в другой город уезжать, рвать все знакомства. Отец хочет обменять мою квартиру на дом в деревне. Может, тогда получится. А так я точно знаю, что выйду отсюда и начну вмазываться. Когда я вижу перед собой пузырек с «винтом», то я становлюсь не я, как бы другой человек вместо меня возникает. Я говорил, что с Олей у нас любовь была, я хотел, чтобы она бросила. Хотел. А когда она уехала на месяц в санаторий, три часа от Москвы по Курской дороге, я к ней ездил и привозил пузырек. Она не просила, я сам привозил. Почему-то. А почему, не знаю. У меня все само собой идет, помимо меня. Я знаю, что будет плохо, что это глупость — все понимать и делать. Но он, «винт», дает безволие такое, спокойствие…

Не только вы, и врачи меня спрашивали: думаю ли я о будущем, вижу ли себя в будущем, какие планы… А какие планы? Никогда их у меня не было. Это мажоры любят планы строить. Ну познакомился, водился я как-то с мажорами — так у нас сынков высокопоставленных родителей называют, детей генералов, министров и все такое. Вот они — да! У них только о том и идет базар, кто кем будет: дипломатом, фигатом, мид, шмид, внешторг… других слов не знают. Попадают в дурдом или в лечебницу, выходят, тут же вмазывают и снова базар про будущее… Меня с них смех брал, честное слово. Ну не могут они без этого. А я как-то живу… ни разу не базарил о будущем, не думал — и ничего.

Вру. Один раз мы с дружком строили планы. Тогда мы еще не кололись. Отец взял нас на сезон к себе, и мы кучу денег заработали. Тогда начали думать, строить планы, как бы нам на двоих машину купить. Клево, нам по семнадцать лет, а у нас уже своя тачка, чем не мажоры. Но не успели. Я тогда вдруг пошел на хату, где варят, укололся, потом дружка привел — и всю нашу машину мы быстренько проширяли. Вот. А больше планов не было. И мне как-то все равно: есть, нет, что будет…

Я, как выйду отсюда, не столько вмазаться хочу, сколько побыть со своими, пообщаться, поговорить. Побыть вместе с ними, в одной компании. Конечно, у меня есть старые друзья в том районе, где я вырос, где мать с отцом живут. Только мне с ними как-то… Им что: пивка попить, поболтать между собой, а мне неинтересно. Это от наркотика, «винт» — он дает взрослость. Вроде бы я и не заметил, как этот год пролетел. Во сне. И теперь, после сна этого, мне с прежними товарищами почему-то совсем неинтересно. Я себя таким старым чувствую, как будто мне лет двадцать пять уже…

Чума

Всего мы ожидали от этой жизни, но только не девятого вала детской беспризорности. Слово-то забытое — «беспризорники». А как их еще назвать? Не знаю… Посмотрите внимательно на улицы, на вокзалы, автостанции, полутемные скверы: кто эти мальчишки и девчонки с быстрыми глазами и чересчур свободными манерами. Да, дети. Еще — дети. Но уже дети — опасные. Растленные, с малых лет готовые на все. Ибо чего еще можно ожидать от мальчишки, который с десяти лет живет один на вокзалах в обществе бичей, бомжей, проституток и воров. Чего ожидать от десятилетней девочки, подобранной на Подольском вокзале, девочки, которая уже ворует и имеет половые связи…

Если армия взрослых преступников, по данным Генеральной прокуратуры, за последние пять лет выросла на тринадцать процентов, то «кодла» несовершеннолетних — аж на шестьдесят три процента! Только в прошлом году к стае уголовников примкнуло как минимум полмиллиона подростков. Это, разумеется, только зарегистрированных. А сколько мальчишек и девчонок «просто» поставили на учет в милиции. Ведь у нас уголовная ответственность за нетяжкие преступления наступает с шестнадцати лет, а за тяжкие — с четырнадцати. Значит, до шестнадцати лет можно воровать, ничего не боясь…

Как бы ни хотелось сторонникам жестоких мер, но этот порог снижать нельзя, ибо тогда мы уподобимся ВЧК, по инициативе которой были введены расстрелы детей с двенадцати лет. Но нельзя закрывать глаза и на то, что именно порогом уголовной ответственности детей пользуются взрослые преступники. Они подбивают подростков на мыслимый и немыслимый «беспредел», говоря, что «им все равно ничего не будет».

И ведь верно. Не будет. Если, конечно, не считать «малолетки», то бишь колонии для малолетних преступников в частности и сломанной жизни вообще…

Но ведь подростки чаще всего не думают. Даже не знают, не представляют, на что их подбивают. И идут на все. Анаша, проституция, воровство и даже грабежи — это, простите меня, еще «семечки». А теперь представьте себе наемного убийцу в возрасте тринадцати лет и шести месяцев. Убийцу, который может сделать все, вплоть до сожжения жертвы заживо, — и ему «ничего не будет», поскольку даже за тяжкие преступления уголовная ответственность наступает только с четырнадцати лет. И представьте себе, кем он вырастет…

А у девчонок дорога одна — в проститутки.

Алине Сабитовой из Елабуги — шестнадцать лет. Кате Дерябиной из Казани — четырнадцать. Оксане Федоренко из Иркутска — пятнадцать. Но их судьбы, их рассказы о себе страшно одинаковые, словно под копирку. Прежде всего, конечно, неблагополучная семья. Мачеха или отчим. Издевательства. Пьянство безобразное или «в меру». Случайные ранние половые связи или изнасилование, оставшееся тайным, а потому и безнаказанным. Или и то, и другое — вместе. Тусовки в своем городе, среди местных «крутых» и коммерсантов, но чаще всего — просто среди местной шпаны. В своем городе «развернуться» малолеткам все-таки трудно: все знают, родители, школа, милиция… И тогда, сговорившись, вдвоем-втроем девчонки сбегают из дома, едут вроде бы мир посмотреть, себя показать. И конечно, в большие города — Москву, Петербург… Атам все просто. Там их моментально вербуют.

Делается это так. К девчонкам, в растерянности, в робости некоторой толкущимся на вокзале, подходит их сверстница, а чаще всего девушка постарше на несколько лет. Она их, беспризорниц, определяет сразу по неряшливости, неухоженному виду, поведению: смеси робости провинциальной и наглости. И предлагает: «Девочки, хотите «работать»?» А те уже опытные, хотя бы с чужих слов, те уже знают, что сие означает. Договариваются сразу, тут же. И взрослая девушка отвозит их на квартиру в Москве, как правило, на окраине, в большом жилом массиве. Квартира большая, двух- или трехкомнатная. В каждой комнате живут по три-четыре девочки. Там новоприбывших отмывают, покупают кое-какие вещи, а вечером уже выводят «на работу». Документы, разумеется, отбирают. Если они есть.

«Работают» на «точках». Скажем, на Тверской улице в Москве такие «точки» может «засечь» любой внимательный прохожий. У телеграфа, у гостиницы «Минск», у ресторана «Баку», словом, через каждые двадцать — тридцать метров толкутся группы девчонок четырнадцати — шестнадцати лет во главе со взрослой девушкой или женщиной — сутенершей, «хозяйкой» дома, содержательницей. К «точке» подкатывает машина — клиент. Спрашивает у сутенерши: «Сколько?» Та называет цифру. Клиент передает ей деньги, выбирает девчонку себе по вкусу и увозит ее до утра. Утром девочка возвращается на квартиру, отмывается, отсыпается, а вечером ее снова выводят на продажу.

У каждой сутенерши, конечно, есть «крыша». Так называются «крутые», уголовники, которые берут с сутенерш дань и охраняют их. Иногда — две «крыши»: уголовники и — милиционеры. Установлена такса за охрану каждой «головы»: чем ближе к центру города, тем выше.

То есть детская, малолетняя проституция — налаженный мощный преступный бизнес. Деньги там вращаются громадные. Бизнес практически безопасный, потому что никто и никогда в милицию там не обращается: ни «крутые», ни сутенерши, ни сами малолетние проститутки. Они только одного боятся: как бы не попасть на ночь к «люберецким» или «солнцевским»… Те, как известно, отличаются особым садизмом: купленную на одну ночь малолетку насилуют всем кагалом, по нескольку суток не выпускают. А в остальном беспризорные девчонки-проститутки даже довольны своим существованием, говорят, что так, мол, получше, чем с бичами и бомжами на вокзалах ошиваться… О том же, что с ними будет, как правило, никто из них не думает. Не думают даже о том, что могут нарваться на маньяка или группу маньяков, садистов, что их могут замучить, растерзать, выбросить где-нибудь на помойке и никто о них не узнает, потому как их вроде бы уже и не существует: тысячи и тысячи мальчишек и девчонок в розыске по России, и кто и когда определит, чей там труп нашли на пустыре…

Говорят, сейчас в России уже больше двух миллионов беспризорных. Но государство этих детей не замечает. И ничего не предпринимает. Попадут в облаву — окажутся в приемнике-распределителе, не попадут — так и бродят. Впрочем, я не совсем прав. Так, например, паспорта нынче решено выдавать с четырнадцати лет. Мол, они взрослые уже, нечего лишать их прав. Только я с беспризорной кочки зрения подозрительно думаю: а уж не для того ли затеяно, чтобы уже с четырнадцати лет судить их на полную катушку!? Нечего, мол, цацкаться… Вполне возможно, что я чересчур подозрителен. Но вот раньше любое вступление в половую связь с несовершеннолетними каралось законом, а сейчас — можно с четырнадцати лет, если «по взаимному согласию». Да за такой уголовный кодекс совратители малолетних, педофилы, сутенеры и сутенерши теперь на всех углах (где торгуют детьми) будут возносить хвалы родному им государству!

Беспризорники. Откуда-то из двадцатых годов вдруг пришло в нашу жизнь это слово. Только их, нынешних, лишила детства не гражданская война… Дети бегут из домов, из семей, из своих маленьких городков и стекаются в мегаполисы, где легче затеряться, легче пристроиться к банде. И с каждым днем их все больше и больше. Из них, из беспризорников, и набирается сейчас значительная часть армии преступников.

Не хочу пугать, но, по некоторым наблюдениям, чума только еще начинается.

Что посеешь, то и пожнешь

Стелла Шармина, психолог

Сейчас мы пожинаем то, что посеяли давно. Как направились в тридцатые годы «девушки на трактор», так до сих пор не могут остановиться. Мать с утра до вечера на работе, а ребенок с трех лет — в казенном заведении. А раньше — так и с полутора! Больше маме «гулять» и «бездельничать» не позволяло родное государство. Давайте марш-марш энтузиастов на производство, «ковать чего-нибудь железного».

А в казенном заведении, куда попадает вчерашний еще грудничок, жизнь и нравы жесткие, без деликатничанья. Помню, заграничных гостей в наших детских садах больше всего поразила комната с горшками, в которой малютки всем коллективом и садятся на эти самые горшки. Если уж акт испражнения, более чем интимный, с детства происходит «в коллективе», на глазах у всех, то какой душевной чуткости, тонкости и нюансов можно ожидать от людей, с первых шагов осознанной жизни выросших в таких условиях?

Каждое поколение, изуродованное советской системой, воспитывало потом не то чтобы себе подобное, а еще хуже. Раньше подростков держали всеобщая казарма, жестокая идеология и мораль. Но они с каждым десятилетием размывались все больше и больше. Все чаще подростки стали говорить нам, родителям: «Вот ты два института закончил, тридцать лет на заводе прокорпел, а чего добился?» Особенно страшен этот вопрос сейчас, когда пятидесятилетний профессор перебивается с хлеба на квас, а двадцатилетний неуч, но «крутой» торговец, раскатывает на «мерседесе». Иначе говоря, происходит полная смена ценностей, моральных критериев, общественных ориентиров. Еще десять лет назад худо-бедно, но держался престиж образования. Сейчас он рухнул. В московские институты молодежь из провинции зачастую поступает только для того, чтобы получить прописку в общежитии, крышу над головой и заняться безопасно торговлей, куплей-продажей.

На словах мы еще говорим детям, что высшее образование — это да, оно необходимо, но доказать не можем. И опять-таки не сейчас произошел надлом. Он готовился исподволь все годы советской власти, при которой шофер получал столько же, сколько профессор, если не больше, а над зарплатой «простого инженера» хохотала вся страна.

Мы даже не задумываемся, в каких условиях живет подросток и как он смотрит на эту жизнь, быт, нам привычные. Нам, но не ему. Кошмар нашей действительности — квартиры. Бабушки хороши, когда живут отдельно. И тети с дядями — тоже. Но когда в двухкомнатной квартире толкутся три, а то и четыре поколения, когда от тесноты и спертости жизни люди то и дело срываются в скандалы, когда ребенок может побыть один только в туалетной комнате, то он живет с одной мыслью: лучше я сдохну, но больше этого я выносить не могу…

Наконец, дети абсолютно бесправны. Ребенок — своего рода собственность родителей. До восемнадцати лет он неправомочен. Юридически его как бы не существует. В Москве только-только пересматривается законодательство о приватизации квартир. Но ведь за два года уже тысячи детей стали обездоленными. Родители-пьяницы продают приватизированную квартиру кому попало, деньги пропивают, а их сын или дочь на всю жизнь остаются без крыши над головой: их права в приватизации жилья не оговорены. Как теперь исправить? Да никто и не будет, не собирается исправлять…

Душа подростка — особенно ранима. В мире должен быть человек, с кем он может поговорить, посоветоваться, поделиться. С кем? Родителям чаще всего не до него. После работы — по магазинам, а дома хватает сил только поесть да залечь на диван. Вот характерный пример. Пришел ко мне на консультацию отец, рабочий из Подольска. Жена умерла, оставила троих детей. Он их растит, воспитывает, не женился. Старшие — уже большие, а младшему — только девять лет. И он регулярно убегает из дома. Ездит с шоферами день-другой, возвращается, потом снова убегает. Его уже все шоферы знают. Отец недоумевает, не понимает. Поговорила я с ним и убедилась: хороший он человек, добросовестный, работяга, добытчик. Но в доме — одни мужчины. Отношения сдержанные, суровые. В общем — казарма. А мальчишке нужно тепло, общение. И он находит это тепло у шоферов, чужих людей, которые в дороге говорят с ним за жизнь, интересуются его взглядами, соображениями, сами о себе рассказывают. Согревшись у чужого огня, мальчишка возвращается в свой холодный дом.

И это ведь еще благополучная семья, где хоть и матери нет, но отец — нудный человек, заботливый, об алкоголе там даже и речи не может быть.

А уж о семьях, где отчим или мачеха свирепствуют, где отец и мать совместно пьянствуют и издеваются над ребенком, — и говорить не приходится. Оттуда дети бегут сразу же, как только входят в сознательный возраст.

Да, раньше не было такого повального бегства подростков. Так ведь раньше система была жестокой, больше было контроля, меньше свободы. А свобода имеет свойство вскрывать многие нарывы, что накапливались годами. Так, «вдруг» обнаружилось, что для многих детей жизнь в семье, в доме — невыносима. Раньше-то, при жестком режиме, куда ему было податься, уйдя из дома? Как прожить? Да никак. А сейчас оказалось, что подростки могут обойтись без родителей: можно пристроиться возле коммерческого ларька, что-то подать, принести и даже заработать. Но эта свобода и самостоятельность тоже не радуют, потому что дорога в таких условиях у них одна — в уголовный мир. Девчонок делают малолетними проститутками, а мальчишки попадают в шайки взрослых воров.

Думают ли подростки о будущем? Не тогда, когда уже влились в уголовный мир, а еще раньше, когда только-только ушли из дома и начали «просто» беспризорничать. Как психолог могу с уверенностью сказать: нет! На наш, взрослый взгляд, их жизнь в подвалах, на чердаках, на вокзалах — сплошной кошмар. Но в том-то и дело, что подростку она не в тягость. Во-первых, свобода. А во-вторых, психология подростка такова, что он живет одним днем и даже одним часом. Захотелось ему поесть — начал думать, где бы и как бы ему перекусить. Захотелось спать — стал искать место для ночлега. Нашел — и все прекрасно, никаких проблем. Даже о завтрашнем дне он не думает — вот в чем дело.

Носороги

Мы привыкли во всем винить нынешних правителей и нынешние порядки. И иногда забываем, откуда мы вышли. Об этом я думал, слушая детского психолога Стеллу Шармину.

К ее словам добавлю еще одно наблюдение: почти половина девочек-беспризорниц были, по их рассказам, жертвами изнасилования в раннем возрасте. И, как правило, оставшегося только их тайной. У нас ведь в этом смысле и закон, и общественная мораль шли рука об руку. За «растрату социалистического имущества» расстреливали, за убийство человека давали шесть-восемь лет, а уж насильники и вовсе отделывались символическими сроками. При этом и следствие, и суд над ними сопровождались двусмысленными ухмылками милиционеров, прокуроров-судей и публики: не то сама дала, не то спровоцировала, какой парень из-за сикилявки в тюрьму попадет!..

О страшном душевном потрясении, о насилии никто особенно не думал и не думает. У нас же шкура толще, чем у носорогов. Мы до сих пор чуть ли не смеемся над западными «глупостями» и процессами о сексуальных домогательствах: подумаешь, недотроги…

Тупик

Приученные во всем уповать на государство, мы растерялись. А государство не имеет ни сил, ни средств, не умеет, а самое главное — не знает, что и как делать. Вместе с нами. Ведь мы тоже — не знаем.

А это значит, что надо просто думать. Собирать специалистов — психологов, педагогов, теоретиков, практиков, всех знающих людей, а особенно тех, кто уже работает с беспризорниками, кто умеет, кто накопил наблюдения, знания и опыт в совершенно неведомых прежде обстоятельствах. И только тогда можно что-то предлагать государству и обществу.

Помня при этом, что нынешние мерзкие, грязные, подлые и способные на все привокзальные и прочие беспризорники — наши дети. И если они — монстры, то в немалой степени потому, что мы сами — уроды. И государство, и общество, а уж отношения между законом и моралью настолько уродские, что нормальному уму и представить невозможно.

Возьмем лишь два примера, всем известные и незамечаемые. Но если посмотреть на них чуть-чуть под другим углом зрения, то можно и свихнуться.

Министр внутренних дел привел такие данные по своему ведомству: за один год к ответственности было привлечено десять тысяч сотрудников, а трем с половиной тысячам инкриминировано совершение преступлений. И только я собрался узнать, сколько же всего у нас милиционеров, чтобы вычислить процент выявленных преступников среди них, как другой министр, украинский, как будто продолжая мысль коллеги, заявил: «Наша милиция криминализована больше, чем население»!

Но в таком случае надо срочно менять функции, права и обязанности в обществе! Все должно быть наоборот! Это не они, а мы (мы!) должны останавливать на улицах людей в форме, требовать документы и, если кто покажется подозрительным, тащить в кутузку, особо не задумываясь! На самом же деле происходит наоборот наоборота. Или как еще… Представитель ярко выраженной криминальной среды официально является служителем закона, а мы как бы потенциальные его нарушители…

Все мы привыкли к тому, что милиционер (не забудем — представитель ярко выраженной криминальной среды) подходит на улице или в метро к гражданину брюнетистой внешности и требует показать документы. И если данный брюнет окажется жителем Ивановской или Тамбовской области (о Дагестане или Осетии уже и речи нет!) и находится в Москве свыше трех суток без регистрации, то о судьбе его я гадать не буду… Сие происходит при общепризнанной и принятой в России Декларации прав человека, узаконенном праве свободного передвижения и выбора места жительства…

А между тем у того же милиционера на глазах по вагонам метро бродят непонятного вида женщины с подозрительно тихими, как бы одурманенными детьми, и выпрашивают деньги. Тут бы и подойти к ним блюстителю порядка: кто такие, чей ребенок, почему он в таком виде?.. Ведь на его глазах самым вопиющим образом нарушается закон. Закон об охране детства!

Но нет. Наш милиционер равнодушно скользит взглядом мимо. И, встрепенувшись, подходит к господину брюнетистой внешности…

И мы все это видим, и смотрим, смотрим… Свыклись, притерпелись, не замечаем, а может быть, даже и одобряем?

Кто знает, кто знает…

Не понимаю

Как вы заметили, ни врачи, ни сыщики, ни автор почти не комментируют исповеди. Мы как бы ведем разговор в параллельных плоскостях. Хотя об одном и том же.

Но здесь я не могу удержаться. И хочу высказать свое мнение не после исповеди, а до нее. Мне это представляется важным.

Разумеется, я не мог привести эту четырнадцатилетнюю девочку к врачам, даже если бы захотел. Но я рассказал о ней, привел ее исповедь, обрисовал ее, как мог: крупную, здоровую, крепкую, смышленую. Никаких видимых отклонений. Колется всего полгода, нерегулярно. Правда, в четырнадцать лет и этого может быть достаточно, но, повторяю, никаких видимых отклонений.

И в то же время у меня было чувство, что разговаривал с пришельцем из другой галактики. С чудовищем. Во всех исповедях есть четкая оценка среды, ее кодекса чести, нравов. Во всех исповедях есть четкое осознание преступности, аморальности той жизни. Если хотите, греховности

Здесь же ничего этого и в помине нет. Даже близко.

Воры? Да не воры, а зарабатывают. Насильники? Так ведь это под «винтом». Садисты? Ну это она их разозлила…

Не понимаю. Не понимаю. Чудовище.

Впрочем, судите сами.

Сон десятый

Галя Астахова, 14 лет, Москва

Мне было тринадцать лет, когда меня изнасиловал родной дядя. Ну мы с девчонками уже покуривали, собирались вместе, выпивали. Домой поздно приходили, а иногда и не ночевали. Вот один раз я пришла домой утром, он стал кричать на меня, разозлился сильно, что я дома не ночевала, орать стал, бить, схватил и, говорит, сам не понял, как случилось. Мама на работе была, она на почте, отец — на заводе. Потом отец избил его страшно, сам отсидел пятнадцать суток, а его посадил в тюрьму.

В четырнадцать лет я познакомилась с одной взрослой компанией. Стояла, ловила такси, и тут возле притормознула машина. Двое впереди, двое на заднем сиденье, и там еще одно место было. Довезли меня до дома, взяли телефон. Я вообще больше люблю… мне и сейчас, и всегда нравились взрослые мужчины до тридцати — тридцати пяти лет. Они как раз такие и были.

Потом они позвонили, мы стали встречаться, они даже дома у меня были. Правда, потом мать наорала на меня: «Нечего здесь блат-хату разводить!» Но сделать она ничего не могла, не в ее власти. Одного из тех полюбила, его Славиком зовут, ему двадцать семь лет. Стала бывать у них. В Перове у них квартира трехкомнатная, блат-хата. Там все в коврах, специально для кайфа оборудовано, чтобы с комфортом. Там ведь как вмажутся, все лежат с полотенцами на глазах. Так лучше на коврах, чем так.

Когда я первый раз туда пришла, они как раз гонца посылали к барыге в Новогиреево за кайфом. Я же ничего не знала, поинтересовалась. Ну дали попробовать, и мне сразу понравилось. Это был «винт», они все «винтовые» и других наркотиков не признают. Ну вы знаете, что под «винтом» с девушкой можно делать все что угодно, она сама кого хочешь изнасилует, если ее направить, возбудить, слова какие-нибудь сказать, погладить. Но меня они не тронули. Там еще надо себя поставить, чтобы репутация была. Да, когда я укололась, это был не первый раз. Первый раз когда была, мы там просто напились. Ну и пошли со Славиком в ванную потрахаться. Он потом в комнату пошел, а в ванную другой входит, за ним — еще один. Я ему говорю: ты чего? А он: Славику дала, теперь мне дай. Я говорю: нет, дружок, такого не будет. Ну там базар начался, до драки дошло. Но с тех пор они меня зауважали, не трогали. Я у них зовусь малышом. Даже имени нет, а так: «О, малыш!»

Стала я у них вроде маленькой хозяйки дома. Они с утра уходят на работу’… они все игроки, наперсточники, еще там игры есть, чтобы лохов «обувать». Как это делается: один играет, другие вокруг него делают вид, что выиграли, третьи публику изображают, четвертые подальше стоят, следят за ментами, чтобы вовремя дать сигнал. В общем, с утра уколются — и идут. Когда под кайфом, под «винтом», тогда, говорят, особенно хорошо получается, человек базарит не переставая, энергии много. Он сам заводится и лохов заводит. Всегда, когда на работу выходят под кайфом, денег приносят больше, чем обычно.

Мне нравится, как они деньги ложат. Все, что заработали за день, вынимают из карманов и ложат на стол: «Бери, малыш, сколько надо!» И я знаю, что, если там возьму последнюю сотню, мне никто слова не скажет.

Когда они мне первый раз сказали: «Малыш, хочешь попробовать кайфа?» — я сказала: «Попробую. Но если станет хорошо, я остановлюсь». Они мне: «Конечно, малыш, это твои дела».

Мне сразу понравилось. Правда, первый приход у меня был очень сильный, они боялись, что сделали «передозняк». Но обошлось. Вот с тех пор я и стала колоться. Но сказала: каждый день не буду. Да я там и не бываю каждый день. Но раз в четыре дня для кайфа — колюсь. Они меня колют.

В общем, когда я в доме, готовлю им что-нибудь поесть, они приезжают, едят, посылают человека за кайфом. Потом мы укалываемся и я ухожу в соседнюю комнату, ложусь, ко мне приходит кто-нибудь из них, кого под базар разобрало, и мы разговариваем. А остальные там, с одной девочкой или с двумя. Нуда, они каждый раз привозят с собой какую-нибудь девочку на приход, из старых или из новых. Так и называется: девочка на приход. После прихода кайфа наступает возбуждение — и ее используют все по очереди, по три человека сразу: в зад, в рот и куда обычно. Потом другие трое подходят, пока все не кончат. Там нас обычно бывает человек десять, двенадцать иногда.

Ну а что она? Зто же «винт». Если она первый раз кончает под «винтом», он ей дает такое возбуждение, что она становится как ураган, четыре-пять раз подряд кончает, и все ей мало. Она там с ума сходит. Бывает, все десять человек на ней кончили, уже не могут, так она врывается в комнату, где я лежу с каким-нибудь парнем и базарю, набрасывается на него, сосет и садится верхом. «Винт» с первого же раза так действует, если ее только тронуть, специально возбудить и направить. Начать только, а там уже она с ума сходит, у нее вроде бешенства матки, так, кажется, называется. Бывает, что приходят постоянные, а бывает — новенькие. Побазарили с ней на улице, пообещали, что будет кайфово, она и пошла. Но я так считаю: раз пошла, могла бы и догадаться, что не просто так зовут, не дура, не сегодня родилась. Говорят, что «девочки на приход» долго не протягивают, за несколько лет в тряпку превращаются, в старух. Наверно, это точно. Я одну видела, не старуху, молоденькую, но с ней такое сделали, что она сразу изменилась. Ее так использовали, что я даже не знаю, что с ней потом было. Она какой-то трехнутой оказалась, ее с «винта» под хи-ха-ха разобрало, и она стала сервизом кидаться. Хохочет и бросается, хохочет и бросается. А сервиз был «Мадонна», даже для них бешеные деньги стоит. Она там еще что-то натворила, вот они и набросились на нее, во все щели, да не по трое, а кто куда мог. Такая куча тел, орут все, мне даже страшно стало. А когда все там кончилось, я посмотрела на нее и не узнала — ну вся изменилась, вся другая. Грудь у нее такая высокая была — вся грудь опала, и вообще — сразу стала маленькая… Я ее больше не видела, больше она туда не приходила.

Я старалась не соваться в ту комнату, когда они начинали «хоровод». Лежу, базарю с кем-нибудь, мне хорошо. Чаще всего со Славиком. Правда, он тоже иногда уходил, говорил: «Пойду встану в «хоровод». А я ему: «Только презерватив надень, а то я тебя к себе не подпущу».

Если мне понравится девчонка, новенькая, которую привели, я ее отзывала в сторону и говорила: «Дура, ты знаешь, куда ты пришла? Знаешь, что с тобой сделают? Вали отсюда, пока цела». Чаще всего не слушались, иногда слушались, и тогда я говорила ребятам, что это я ее отправила. Они не обижались: «Ну ладно, тогда пойдем под базар».

Что вы говорите? Заманивают, ждут, когда мне шестнадцать исполнится? И мама так говорит. Ну маме я сразу сказала: «Ты не лезь, это мои дела, я сама буду расплачиваться». А что заманивают, то это не так. Я их знаю, верю, они меня не тронут. Да и Славик защитит. Я ведь из-за него туда хожу. Скоро отец и мать на месяц в Ленинград уедут, так поживем у меня, устроим временную блат-хату.

Правда, с этим делом, с наркотиками, я хочу покончить вообще. Мне рассказали, что мозги разрушает, можно дурой стать надолго. С одной стороны, я поняла уже, что это такое, и не хочется, как говорится, дурой стать. А с другой стороны, мне нравится, и так хочется, чтобы все балдели…

Для справки. По анонимным опросам медиков, в Москве каждый пятый школьник уже попробовал, что такое наркотики.

А если наркотики продавать в аптеках?

Как вы понимаете, вопрос более чем рискованный. И я здесь не свое мнение выражаю, нет у меня однозначного мнения, и даже не предлагаю, а всего лишь выношу на обсуждение один из вариантов борьбы с наркоманией и наркобизнесом…

У врачей, милиционеров, наркоманов я спрашивал, как они относятся к тому, чтобы открыть свободную продажу наркотиков в аптеках. Что будет, если государство само возьмется производить наркотики в достаточных количествах и довольно дешево продавать их всем желающим? Скажем, как водку…

После долгих, горячих дискуссий наркоманы все, за редким исключением, посчитали, что такой шаг был бы не то что гуманен, но и полезен. То есть вели речь не о том, что кайф будут давать бесплатно, а размышляли о том, что неизбежно сопутствует наркомании.

После столь же долгих, сумбурных дискуссий врачи и милиционеры все же склонялись к тому, что этого делать нельзя, это будет страшно, это чересчур…

А почему, собственно, нет?

Тут возражение одно (кстати, во все времена излюбленное начальством): если народу что-то позволить, тогда все начнут… Представляется, что все мы — быдло, скоты, твари неразумные, тотчас же начнем «ширяться» и «обкуриваться» на дармовщинку. Наверно, действительно найдутся такие, что соблазнятся легкостью и доступностью. Раньше бы ни за что не осмелились, а если в аптеках продают, то почему ж не попробовать? Ну так неразумных надо вразумлять, воспитывать. Рассказывать и показывать. Только и всего.

В то же время всем ясно, что запретами порок не победить. Если для нас наш опыт — не указ, то обратимся к чужому. Опыт развитых стран показал и доказал, что полицейская борьба с наркоманией и наркобизнесом успеха не принесла, не приносит, и, главное, нет никакой уверенности, что принесет. А ведь их возможности, их полиция — не чета нашей. А тем не менее ничего не изменилось: идет нескончаемая, вечная игра в «сыщиков-разбойников». Только игра-то — на костях общества, на наших костях. Хотя и в нашу защиту.

Там, где порок, — там и преступность, которая паразитирует на этом пороке. А в наших условиях смешно говорить — «паразитирует». Сто тысяч процентов рентабельности наркобизнеса — это уже не «паразитизм», это тяжелый танк, который подминает под себя все, что попадается на пути. Деньги наркомафии уже вкладываются в концерны, в фирмы, ассоциации, то есть в основу будущего общества. Все это знают, и, похоже, никого сие особо не волнует. А вернее, относятся к сему, словно к атмосферному явлению: дождю, снегу, граду. Ничего, мол, не поделаешь…

А во-вторых, и это главное, пока существует запрет — до тех пор будут существовать, плодиться миллионы и миллионы мелких и средних преступников, несчастных пацанов и девчонок, идущих ради одной дозы на все: на воровство, обман, грабеж, проституцию. Пацанов и девчонок, составляющих армию, рядовой личный состав уголовной империи, которой правят не известные никому императоры.

Приведу один пример. Начиная с 1997 года Москву начали планомерно сажать на героиновую иглу. Цены по сравнению с мировыми — просто бросовые. Вначале всегда так делается. Но даже по московским ценам этот один из самых дорогих наркотиков мало кому доступен, тем более молодежи. Однако я знаю, что тысячи и тысячи подростков, юношей и девушек почти регулярно употребляют героин. Откуда деньги? А они денег не платят. Они — работают в героиновой цепочке. То есть — распространяют наркотик. И за это получают свою дозу. А ведь распространение наркотика — уголовная статья. То есть, мы имеем десятки тысяч уголовных преступников, которые совершают уголовные преступления всего лишь — за дозу. Точно по такому же принципу работают опийные и другие цепочки.

На пристрастии больных людей к зловещему дурману, как на фундаменте, воздвигалось многоэтажное здание организованной преступности. И с каждым годом оно обустраивается все лучше: его нижние этажи все глубже врастают в почву общества, превращая ее в гниль и в грязь, а верхние этажи приобретают все большую респектабельность, получают официальный статус в бизнесе и, значит, в государстве.

Начать государственное производство и открытую продажу наркотиков — значит выбить фундамент из-под здания наркомафии, лишить этот чудовищный раковый нарост его питательной почвы. Конечно, останутся боссы, успевшие легализовать свой новый бизнес, но сама наркомафия, как таковая, просто-напросто перестанет существовать.

И самое главное — исчезнет почва для миллионов и миллионов преступлений, десятки миллионов подростков избегнут уголовной участи, исчезнут миллионы и миллионы мелких и средних преступников.

А будут только больные люди.

Люди, которых надо лечить.

Для справки. Семь процентов молодых мужчин-наркоманов официально признаны инвалидами.

Как это делается в Голландии

Хелда Ротенберг, журналист

Меня в Москве часто спрашивают, а правда ли, что в Голландии продажа наркотиков чуть ли не узаконена? Отвечаю сразу: нет! К сожалению, нет! Законы у нас точно такие же, как и во всех европейских странах. Но мы в своей жизни часто исходим не столько из буквы закона, сколько из соображений целесообразности. Так, например, у нас стараются без особых серьезных причин не сталкивать закон и человека. Да, в так называемых кафе-шоп у нас можно свободно купить марихуану, все об этом знают, но полиция закрывает глаза, а если устраивает облавы, то для виду.

Больше того — государство дает наркотики бесплатно. В каждом городе на определенных улицах стоят автобусы с медперсоналом. Наркоманы знают, что сюда можно прийти, и им сделают укол мягкого наркотика — метадона. Конечно, человека запишут, зарегистрируют. Это делается для того, чтобы несчастный не начал добывать наркотики любыми путями. А какие у них пути — известно. Или украсть что-нибудь, или войти в банду. И для того, конечно, чтобы наркоман, если он хочет, выходил, как они говорят. То есть менял сильный наркотик на мягкий метадон, а потом постепенно снижал дозу и — излечивался… Немалое значение имеет и то, что наркотик не самодельный, то есть — чистый, уколы делаются одноразовыми шприцами, а значит, нет опасности распространения СПИДа. В общем и целом — снижается напряженность. Больные люди, жалкие люди, несчастные люди не загоняются в угол. Не доводятся до предела.

Однако я не уверена, что у вас такое возможно. Во всяком случае, пока. Общество должно пройти определенный путь осознания проблемы. А путь этот не пройден до конца и на Западе в большинстве стран. Поэтому Голландия — объект яростных нападок в Европе. Да и не только в Европе. Америка, Германия, Франция обвиняют нас в том, что мы-де рассадник наркомании в мире. От нас, мол, распространяется вся зараза. Мы бы в законодательном порядке ввели то, что делаем на практике, но каждый раз, как только заходит о том речь, соседние страны начинают кампании протеста. Мы хотели расположить у себя штаб-квартиру международной организации по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, но нам не доверили. Во многих газетах писали и по телевидению говорили про «голландскую болезнь», нас называли чокнутыми…

Однако сейчас яростная критика идет на убыль. В Европе и в Америке начинают к нам присматриваться, задумываться. Самые непримиримые наши оппоненты — американцы уже приезжают в Голландию, знакомятся с нашим опытом. Видимо, убедились, что одними запретами и полицейскими мерами наркоманию не победить.

А у вас, насколько я знаю по опыту нескольких лет жизни в России, пока что борьба с наркоманией целиком и полностью отдана на откуп репрессивным органам. У вас само собой разумеется, что наркоман — это уголовник. Однозначно. Как синонимы. Да, недавно у вас изменилось уголовное законодательство и употребление наркотиков уже не считается уголовным преступлением. Но ведь надо еще преодолеть инерцию мышления, инерцию общественного сознания. А в этом-то и таится корень зла.

У нас же делается все, чтобы наркоманию отделить от уголовщины. Да, кое-кто из школьников курит марихуану, по-вашему — анашу. Но никому в голову не придет сразу же зачислять этих мальчишек и девчонок по ведомству полиции. И сами школьники, попробовав, бросают, потому что четко осознают: дальше уже грань, за которой начинается уголовщина. Они понимают, что наркотики и учеба, наркотики и работа — несовместимы. А жить надо, как все люди, то есть стремиться к успеху, к реализации своих способностей. Но такое понимание зависит, конечно, от условий жизни, от общественной атмосферы. В первую очередь — от воспитания. У нас в каждой школе учителя рассказывают, что такое наркотики, чем героин отличается от марихуаны, рассказывают, подробно и постоянно разъясняют детям, что их ждет, если они окажутся в плену наркотиков. А ведь никто не хочет оказаться неудачником в жизни, последним. Вот в чем суть.

Понятно, мы маленькая страна. Но очень стабильная, прочная. И потому мы можем позволить себе многое: обсуждать, экспериментировать. Вам покажется смешным, но вся Голландия дискутировала, этично ли, гигиенично ли двух заключенных держать в одной камере, не нарушает ли это права личности. И в конце концов пришли к выводу, что нельзя, что каждый заключенный имеет право на отдельную благоустроенную камеру. И даже в этом смысле сажать людей невыгодно: расходы очень большие… Но если серьезно, то дело, конечно, в другом. Человек, попавший в тюрьму, там развращается, приобретает уголовный опыт. И если он попал туда по какому-нибудь пустяковому поводу, там он становится, судя по материалам вашей прессы, уже как бы профессиональным преступником. А мы стараемся, чтобы наши люди как можно меньше соприкасались с тюремными нравами и обычаями, стараемся не унижать людей.

У вас же считается, что наказание неотделимо от унижения. Человека сразу наголо остригают, напяливают на него какую-то немыслимую одежду… Я уже не говорю о нравах, которые царят за колючей проволокой. А когда в вашей прессе заводят речь о том, что так нельзя, что унижение противоречит всем общечеловеческим нормам, то очень многие принимают подобные рассуждения в штыки: «Это же преступники, поделом, мало еще!» Мне такие люди знакомы по Голландии. И у нас немало сторонников жестких мер. Но, к счастью, в большинстве своем общество сознает, что, унизив человека, оно получит врага. Униженный, оскорбленный человек несет в себе заряд агрессии, который может рано или поздно взорваться. И потому мы сейчас, например, обсуждаем введение альтернативного наказания, без лишения свободы. Да, тюрьмы у нас такие, что, как писал один ваш журналист, хоть всю жизнь в них живи, да, на выходные дни заключенных отпускают домой, но для наших людей даже самое малое ограничение свободы — уже самое страшное наказание.

Но, говоря о либеральности наших порядков, замечу, что я не всегда и не во всем согласна с некоторыми установившимися нормами. Скажем, у нас считается, что принудительное лечение наркоманов недопустимо: мол, это нарушение прав личности. На мой же взгляд, это уже извращенное понимание прав человека. Если человек, став наркоманом, нарушил те или иные нормы и законы, принятые в обществе, то общество имеет полное право защищать себя.

Судьба

Корреспондент одной из газет как-то спросил: а нет ли в моих картинах и тем более прогнозах неосознанного преувеличения, нагнетания страстей. Ведь в некоторых западных странах молодежь повально увлекалась и увлекается марихуаной… — и как-то обходятся, справляются.

Тогда я и рассказал ему про моих заграничных знакомых, журналистку Хеллу Ротенберг из Роттердама и доктора экономики Джейн Прокоп из Бостона. О том, что они пришли в ужас, прочитав «Сны золотые…». Просто в ужас. И самое смешное, что я им сказал примерно то же: чему, мол, поражаетесь, у вас ведь у самих… И они мне ответили: каждая порознь, но словно под копирку. Суть такова. У них наркомании как бы не видно, она введена в какие-то рамки. Скажем, Джейн знает, что в ее Бостоне есть районы притонов, но она там в жизни не была и обитатели тех районов в «ее» Бостон не приходят. У нас же все барахтаются в одной куче. Во-вторых, там делается все, чтобы отделить наркоманию от уголовщины. У нас же милиционеры и депутаты Госдумы с пеной у рта бились за то, чтобы ввести в Уголовный кодекс выброшенную оттуда статью об уголовной ответственности за употребление. И добились… То есть, у них — больной, несчастный. У нас — преступник и сволочь, которого давить надо… И, наконец, самое главное, что я определил так: баловство — и судьба. Да, у них очень много молодых людей курят марихуану. Но при этом все знают, что наркомания и учеба, наркомания и успех в жизни, к которому каждый стремится, — несовместимы. Марихуана так и остается у них баловством, грехом молодости. У нас же, если закурил первую сигарету с марихуаной — значит выбрал себе судьбу. И с этой дороги уже — никуда. В скором времени с анаши-марихуаны переходят на иглу: на винт, на опий. А на юге России, в анашистских краях, даже и не переходят, так и остаются на всю жизнь анашистами, к тридцати годам превращаясь в иссохших желто-коричневых доходяг…

Горько признавать, но это очень по-нашему: у них — баловство, у нас — судьба.

Сон одиннадцатый

Алексей Пекин, демобилизованный солдат, 22 года, Москва

Все говорят, что в армии — повальная наркомания. И я так говорю. Хотя ручаться не могу, сам не видел. У нас в роте на сто пятьдесят человек было человек двадцать наркоманов. То есть, каждый восьмой — точно. И в других ротах примерно так же. Правда, в третьей роте, может, побольше. Там водители, строители, повара, хозяйственный взвод и тому подобное, они напрямую с нашим городком связаны, с гражданскими служащими. А городок — это четыре пятиэтажных дома и примерно тридцать-сорок четырехквартирных двухэтажек. То есть, целый поселок, и там за все годы разный народ накопился, почти в открытую торговали. Но мы с ними не связывались, у нас свои каналы. Часто в Москву ездили, несколько ребят наших прямо в Москве работали, так что проблем не было — были б деньги.

А почему я говорю, что про повальную наркоманию в армии не знаю. Говорят, от нее все дезертирства, побеги, убийства на непонятной почве и так далее. Не знаю. Не скажу. Потому что у нас в части все было шито-крыто. У нас ведь часть особая, главная в нашем роде войск, образцово-показательная и так далее. Мы прямо за кольцевой дорогой Москвы стояли. И порядок — как положено. Офицеры по струнке ходили — не то что солдаты. И наркомания наша была какая-то организованная, что ли. За два года моей службы ни одного ЧП на почве наркомании — это ведь о чем-то говорит. Хотя офицеры в ротах знали, но сор из роты не выносили, не раскрывали перед большим начальством, потому что никому от этого лучше не будет. Пацана посадят, в дисбат отправят, а рота будет как зачумленная. В общем, у нас тихо было. И мы меру соблюдали, не борзели. Да и не было среди нас зависимых уж таких: если было — курили, нет — ждали и терпели. Другое дело: если в образцово-показательной московской части, сверхрежимной и секретной, куда и отбор был особый, — каждый восьмой курит и колется, то можно представить, что творится где-нибудь в глухих гарнизонах и в стройбате. Там, говорят, полный беспредел. Но опять же: сам не был — не скажу.

А курят в армии и колются еще и потому, что человек там всегда напряжен. Сидит, отдыхает — бах, иди на картошку! Ни секунды полного покоя. Всегда ждет неприятностей. А это ведь все накапливается, все ложится на психику и давит, давит. Армия должна быть не травматичной для души человека. Ведь люди нынче другие, не такие толстокожие, как раньше. У нас же все хотят добиться тишины и порядка через строгости, в зомби нас превратить: сказано — сделано, встал — пошел, остановился — сел. Но это иногда дорого стоит. Кто-то ломается и становится зомби, а кто-то хватает автомат и начинает палить. Зачем, почему — сам не знает. Сколько рассказов про побеги, когда ловили пацанов, а они и объяснить не могли — почему. Вроде и старики не прижимали, и жить можно было, а он — ударился в бега, даже срока за дезертирство не испугался, не думал. В нашей части двое сбежали и один прапорщик застрелился. Никто не знает, в чем дело. Но никто из них не курил и не кололся — за это я ручаюсь.

Армию у нас не любят, служить и гробить два года никто не хочет, и когда человек попадает в армию, ему кажется, что жизнь кончилась. Как дурной и страшный сон: думаешь, что проснешься — и ничего не будет. Просыпаешься — а вокруг все то же, не сон… И он, кажется, никогда не кончится. Можно делать с собой что угодно, потому что все равно другой жизни уже не будет. Ничего не жалко, и себя в первую очередь. Только потом, когда ты уже старик и до дембеля осталось полгода — видишь, что другая жизнь уже близко, есть она, другая жизнь, но — поздно. Полтора года анаши и опия ни для кого даром не проходят, и ты уже повязан по рукам и ногам. И потому на гражданку приходишь — как в ту же пустыню. Ничего тебе не интересно. Люди вокруг живут, а у тебя одна забота и одна мысль в голове — достать и ширнуться… Весь организм — как придаток. Ноги — чтобы пойти за кайфом, голова — чтобы придумать, где достать деньги, руки — чтобы шприц держать. И людей различаешь только по одному признаку: свой — не свой, что у него в глазах — анаша, винт, героин или ЛСД. Ну, например, если идет мэн в зеленых штанах, какой-нибудь красной или оранжевой майке и серебристых ботинках — значит, кислотник, то есть на ЛСД ориентирован. У них одна забота — на дискотеке кайф ловить, таблетку экстази сожрать, марочку ЛСД употребить и подергаться. С ними мне неинтересно.

А если человек весь в черном, — то непонятно, кто он. Но возможно, что героинщик, они любят черное вплоть до черных очков. А уж если говорит медленно, идет медленно, сутулится и вообще — зажатый весь, глаза мутные, закрываются, зрачки маленькие, как точечки — героинщик!

Если глаза красные, тусклые, прищуренные, и то и дело появляется невольная придурковатая улыбка — анашист, марихуанщик.

Если же напряженный, зубы сжаты, глаза вытаращены, нервничает, дергается — ясно, что вчера винтом кололся.

Винт, он страшную депрессию дает. И всю энергию сжирает, все здоровье очень быстро пожирает. Если вколол винта — всю ночь не спишь, не ешь и не пьешь, потому что не надо. Под утро уже сердце из груди выскакивает, начинается депрессия. Это при том, что доза подобранная, как раз по тебе. А если с дозой что не так, то крыша сразу начинает ехать. Многие уже понимают, что винт — это очень быстрая гарантированная могила или психушка и переходят на другие наркотики, на тот же героин. Ну, как бы это объяснить популярно…Есть водка, а есть бормотуха. Так вот, винт — это бормотуха. Для пацанов начинающих, для безденежных. Этим и опасен, что легко доступен, ничего особого не надо, он идет, как зараза, всех косит.

Но в то же время винт — безопасен. Если человек употребляет винт, то он не обязательно попадает в систему. Винт — можно сварить самому, скинуться четверым и долларов за десять купить все компоненты на шесть кубиков заразы. При порции полтора кубика на человека — четверым за глаза хватит. Вкололись — и разошлись, как алкаши, которые на троих бормотухи купили.

А если человек на героиновой игле, то он попадает в систему, становится рядовым солдатом мафии. Поэтому-то героин так и распространяется широко, и пропагандируется. Да-да! Я, например, считаю самой настоящей продуманной пропагандой знаменитый фильм «Криминальное чтиво». Он у каждого пацана на кассете есть. Он так сделан, с песнями своими, с героями крутыми, что очень сильно действует, завораживает пацанов. Даже сейчас на меня, все понимающего человека, и то действует. А что уж про пацанов…

Так вот, героин захватывает Москву. Невероятно дешевый. Если сравнить с европейскими и американскими ценами, то даже смешно становится. На знаменитой «точке» у кинотеатра «Витязь», в районе, где университет Патриса Лумумбы, можно и вовсе за бесценок, по шесть долларов за дозу, взять его у африканцев. В основном, нигерийцы промышляют, у них налаженная система, с выходом на наших боссов.

А раз героин захватывает Москву — значит Москву все больше и больше захватывает мафия, значит, все больше и больше пацанов становятся солдатами мафии.

Сейчас в Москве в сутки идет 60-80 килограммов героина. Если из одного грамма делается 16-20 доз, то можно высчитать, сколько людей вовлечено и сколько миллионов долларов ежесуточно оборачивается только в Москве. Правда, разброс цен очень большой, от четырехсот до ста пятидесяти долларов за грамм. Все зависит от ситуации, от завоза. Но все заметили — героин в Москве с каждым годом дешевеет, то есть завоз — увеличивается, мафия работает все лучше.

Когда я говорю про дешевый героин — это достаточно условно. Сидеть на героине, то есть просто покупать его — может позволить себе только очень богатый человек. Сами посудите: при средней дозе человеку на месяц необходимо полтора-два грамма. Если человек просто покупает, то — по максимальной цене. Итого — шестьсот-восемьсот долларов в месяц. Но таких — немного. Все остальные так или иначе добывают героин со скидкой в цене. То есть, все остальные — участники.

Как это делается? Один человек, в центре района, раздает распространителям-барыгам каждому по одному грамму героина и называет сумму, которую тот ему должен принести. А то, что сверху — его, барыгино. Но что там наскребется сверху? Одна-две дозы. Для себя… Так ведь для того и идут в мелкие распространители, чтобы гарантировать себе ежедневный кайф. То есть, получается, что реальные крупные деньги имеют только никому не известные большие боссы на самом верху лестницы, а все остальные — работают за дозу. Но если ты попал в героиновую цепочку, то дороги назад тебе нет. Какая бы ни была закрытая система, а все равно что-то узнается. А за такое знание там отвечают жизнью.

Потому я и считаю, что ничего у нас не получится с голландским опытом и с продажей легких наркотиков в государственных аптеках. Это же удар под самый корень мафиозной системы. И мафия этого не потерпит. Если, допустим, будет в стране референдум по этому поводу, то посмотрите, какая пропаганда развернется против. Будут, конечно, идейные противники, ветераны партии, которые не понимают. Но знайте, что многих милиционеров и других людей, которые с пеной у рта будут против, дергает за ниточки мафия. Или тайно, или явно. А если даже и примут такое решение и начнут продавать, то быстро свернут, потому что начнется погром аптек и никто не захочет там работать. Я ручаюсь, я знаю, что говорю. Это вы все ля-ля да фа-фа, а в мафии эти варианты уже проработаны и приготовлены. Мафия готова начать открытую войну против государства. И — победит. Я лично в этом не сомневаюсь.

А отдельный человек — он сам по себе. И выхода у него практически нет. Потому что дорога в один конец и в конце том света никакого нет. Я считаю, что это как наказание за то, что один раз перешагнул барьер, переступил запрещенную черту. Первый раз закурить, уколоться — это через какой-то барьер в себе переступить. Прошел его — а дальше уже легко катиться, ничто не удерживает. Это и есть наказание. Потому что обратной дороги нет.

Да, можно снять физическую зависимость, ломки и прочее. Но психологическую — невозможно. Оно уже сидит в мозгу и постоянно подтачивает, оно уже овладело человеком. Год можно продержаться, два, а оно все равно подловит момент и поймает. Потому что память невозможно стереть. И невозможно все время держать себя в обороне, в готовности к отпору, в постоянном напряге. А чуть-чуть расслабился — и подсознание сработало. У меня все силы уходят только на это. И так жить совсем не интересно, так еще и знаешь, что бесполезно, рано или поздно оно возьмет свое.

Маму только жалко. Она ведь меня не ругала и не ругает. Жалеет. Говорит, чтобы я держался, что она в меня верит. Какие ужасы она со мной испытала — это не рассказать. Она ведь в армию меня провожала — надеялась. А получилось еще хуже. Многое знают наши домашние, но даже они не догадываются, что там сидит, внутри, в мозгу. И мне еще и потому неинтересно, что я все знаю, чем кончится. Много таких я уже повидал и каждый день вокруг себя вижу.

Много…

В конце туннеля есть свет!

Олег Зыков, врач-нарколог, президент фонда «Нет алкоголизму и наркомании»

Прежде всего — про Алексея Чекина и — для Алексея Пекина. Потому что он выразил типичное заблуждение всех наркоманов. Заблуждение безысходности, заблуждение, вызванное отчаянием. Но тем не менее — заблуждение, и очень страшное, потому что оно лишает их надежды на другую жизнь. Не только многие наркоманы, но и врачи, работники правоохранительной системы убеждены, что наркомания — неизлечима. В некотором медицинском смысле она действительно неизлечима: медицине неизвестны центры, управляющие наркозависимостью. А раз неизвестны — то и воздействовать на них невозможно. Однако грубейшая ошибка считать наркозависимость непреодолимой. Все — в руках человека. И это не просто слова. Самое же поразительное то, что Алексей живет буквально в двух шагах от разгадки. Вспомним, что он говорил про армию: когда туда попадаешь, кажется, что больше в жизни ничего не будет, и только к концу службы понимаешь, что она есть, другая жизнь…

Так и здесь. В начале пути кажется, что кругом мрак и нет просвета. Но он есть, есть свет в конце туннеля! Это надо уяснить, четко осознать — и тогда будет легче бороться с самим собой.

Как и у всякого врача-нарколога, у меня десятки примеров и пострашнее, нежели судьба Алексея, обычная, рядовая судьба наркомана. Например, к нам в группу Анонимных Наркоманов приходит двенадцатилетний мальчишка. Работа группы построена на так называемых слушаниях. Один человек выходит к кафедре, рассказывает о своей жизни, делится опытом, а остальные — слушают. Если он попросит — советуют, обсуждают, высказывают свое мнение. И вот представьте себе: сидят в аудитории мужчины разных возрастов и разных профессий, часто убеленные сединами, прошедшие все круги жизни — и слушают двенадцатилетнего мальчишку. Быть может, его-то опыт пострашнее, чем прочие, поскольку наркоманская жизнь его началась в восемь (!) лет…

И этот двенадцатилетний человек уже два года как не притрагивается к наркотикам, сам себя держит в руках!

А вот мужчина в три раза старше его — не выдержал и шести месяцев. Сорвался. И исчез из нашего поля зрения аж на два года. Где его носило по жизни — можно себе представить. Но он вернулся к своим товарищам — и вот уже четыре года в группе, четыре года на ремиссии. Так у нас называется период частичного или полного исчезновения болезни.

Да, скажем, в лечении алкоголизма широко распространено кодирование, вшивание так называемой «торпеды» и так далее. Я в принципе не против этих методов. Они дают свои результаты, и часто закодированные или «зашитые» затем переходят на занятия в группах Анонимных Алкоголиков. И тем не менее мы должны отдавать отчет, что при таком лечении одна зависимость меняется на другую. Человек из одной тюрьмы попадает в другую. Да, несравнимую с прежней, но все же — в тюрьму. И живет под вечным страхом.

А уж если сорвался, то не то что возвращается к изначальной точке, с которой начал, но часто даже и отбрасывается на несколько лет назад. Уже не говорю о том, что винит врачей, друзей-искусителей, кого угодно — но только не себя. Непредставимы и непредсказуемы в таких случаях и последствия срыва. Не зря же говорят, что лучше пить не переставая, чем однажды сорваться со спирали…

При нашей системе никакой неволи нет. Человек сам решает за себя и сам себя вытаскивает из ямы. Конечно, при помощи друзей-товарищзй по несчастью. И здесь даже срыв не страшен. Бывает, что срываются. Я приводил уже пример с наркоманом. Но у нас при любом срыве никто и ничто не отберет у человека уже пройденного пути, уже накопленного опыта ума и души. Зто как подъем в гору. Бывает, сорвется нога с уступа и часть пути надо проходить заново. Но маршрут уже знаком, знания и опыт остались в памяти. Однажды тобой покоренный уступ второй раз покорить несложно. И — дальше двигаться к вершине.

Конечно, нелегко дается такой путь. Да, борьба. Но в этой борьбе человек не только обретает себя. Он обретает новый опыт и новое знание, он более глубоко, чем другие, осознает ценность обыкновенной, нормальной жизни.

Я понимаю, что Алексею Пекину сейчас его жизнь представляется тупиком, из которого только одна дорога — назад, в притон, к игле и шприцу. Мол, все равно один конец — так зачем мучить себя. У него впереди очень долгий и извилистый путь и не виден ему свет в конце туннеля. Но он есть! Есть. И это говорю ему не я, а такие же, как и он, бывшие наркоманы, что приходят сюда, на беседы в группу Анонимных Наркоманов. Алексей — один, а они — вместе. Им — легче. Пусть и Алексей приходит. Вместе бороться всегда легче. Наш контактный телефон: 126.04.51.

Нельзя построить капитализм в отдельно взятом особняке…

Взывать к государству, конечно, надо. Но и рассчитывать только на него — значит не быть реалистом.

Впереди у страны долгие десятилетия наркотического тумана. И начнем мы выходить из него только тогда, когда переломим сознание подрастающих детей. Пока же они живут в среде, в ауре, в атмосфере романтизации наркотиков. То есть, бой пойдет на полях, на которых мы всегда и везде проигрывали — бой за души людские. Проигрывали потому, что вели его всегда чиновники, чинуши, холодные сапожники, получающие зарплату, занимающие кресло и только потому уверенные, что они что-то знают и могут. От их казенных слов и убогих мыслей поколения советских людей впадали в тоскливый сон.

А тут ведь — подростки. Чтобы их завоевать, заставить слушать — нужны неординарные люди. Пока их не призовут, пока они не придут, ничего не получится.

А во-вторых, у нас появится шанс начать постепенный подъем со дна пропасти тогда, когда опасность для себя осознают те, у кого в руках реальная власть и реальные возможности. Капиталисты. Акулы бизнеса.

Во всех нормальных странах сложнейший комплекс по лечению и предупреждению наркомании разрабатывается и ведется не только государственными, но и общественными организациями, с участием бизнесменов, с привлечением частного капитала. Потому что нормальным людям свойственно думать о безопасности дома, в котором они живут.

Наши корпорации, наши промышленники, предприниматели со временем осознают: наивно обольщаться сегодняшним благосостоянием и думать, что им удастся построить капитализм в отдельно взятой фирме и отдельно взятом особняке. Особняк сожгут, фирму разрушат те же наркоманы. Или, не дай Бог, их дети станут жертвами губительной болезни. Нельзя добиться процветания в больной стране, не заботясь о ее выздоровлении, не думая о ее будущем. Потому что речь идет, в конце концов, о выживании нации…

Сон двенадцатый

Ольга Дашковская, 42 года, Москва

Зоны везде одинаковые. Мрак, дорога, лес, потом вдруг открывается громадное пустое пространство, а в середине его — цепь огней над колючей проволокой. И мороз, мороз, от которого’ все внутри цепенеет. Пятьдесят градусов, сорок градусов — норма, а тридцать градусов — уже хорошо. При тридцати пяти градусах их выгоняют на работу, на лесоповал, в их зековской одежонке, в телогрейках и бушлатах, подбитых свалявшейся ватой. В кирзовых сапогах с тонкими портянками.

Местные такого не выдержат. К тому же они и не проводят день-деньской на обжигающей стуже. У них свой распорядок, выработанный веками. А зеки, в основном городские люди — на лесоповале.

Эта дорога, от станции до ворот зоны, словно путь на Голгофу. По которому бредут жены, матери, бабушки. Отцов я там почти не встречала. Отцы говорят: «Я его на воровство не посылал…» Так что весь груз горя и унижения — на нас. Терпи, когда тебя раздевают до белья чужие руки — обыскивают, прежде чем запустить в комнату для свиданий. Терпи, когда отбирают лекарства: «Надо будет принять — зайдете в дежурку, получите таблетку…» Терпи, когда на тебя орут: «Не подходить к окну, не открывать окна!» А в комнатах — духота невыносимая, две плиты кухонные, как в столовых, круглые сутки включенные, у тебя сердце перехватыва ет, но окна открыть нельзя — они выходят на зону.

Да никто на эту зону и не смотрит. Смотреть на нее — уже пытка. Видеть, как бредут строем эти несчастные, и каждый из ник может быть твоим сыном. У них ведь в душе ничего, кроме озлобления. Все построено так, чтобы подавить, раздавить личность. За малейшую провинность — наказание. Карцер, шизо и еще что-то, не помню, как называется. От трех суток до трех месяцев. Только чудом можно выйти оттуда человеком.

Но раньше было еще хуже. Их били за невыполнение нормы. А те нормы здоровый мужик при нормальном питании и нормальной жизни выполнить не в силах. А заключенных — били. Чуть ли не на глазах у родителей, приехавших на свидание, это происходило. Но сейчас на зону пришел новый начальник, его там называют Хозяин — и все жестокости прекратились. Да что там жестокости — совсем другое отношение стало. Вы представить не можете — туда, в тюменскую таежную глухомань можно позвонить из Москвы и сына могут позвать к телефону. Оказывается, можно! А когда едешь туда, достаточно дать телеграмму и тебя на станции встретят на грузовике. Там никаких других машин нет — только грузовики да «уазик» начальника зоны. И вообще, чем дальше от Москвы — тем народ доброжелательнее. Я имею в виду охрану. Я ведь вместе с сыном уже две зоны прошла, не считая московской тюрьмы, где он просидел два года на следствии. Вот где тебя никто за человека не считает! Ты — такая же, как и арестанты, отношение к тебе абсолютно такое же. Тебе прямо в лицо говорят: «У хороших родителей дети дома сидят!» Здесь, в Москве, нигде и ни у кого я не видела ни капли жалости и снисхождения. Пусть ты из Ташкента приехала, за тридевять земель, но если не прошло трех месяцев с прошлого свидания, ничего от тебя не возьмут. Хоть на коленях стой в тех коридорах. И в то же время все можно купить. Абсолютно все! Если уж я два года передавала в тюрьму наркотики, а чаще всего — деньги на наркотики, то легко представить, как встречают там богатых. В маленьких следственных изоляторах построже, а в больших тюрьмах, в Бутырке или Матросской Тишине, там — гуляй, малина! Я бы рассказала, если б это не аукнулось на сыне. Но в общем так: если кому-то захочется провести в Бутырке или в Матросской Тишине конкурс красоты, то он будет проведен на высшем уровне — не сомневайтесь…

А на дальних, глухих зонах — там другие условия и другие люди. И охрана спокойная, все тебе покажут и проводят, куда надо. И местное население относится к нам удивительно по-доброму. Я там хожу и ничего не боюсь. И когда такие же матери, приехавшие на свидание, спрашивают, почему я не боюсь ходить одна, я им говорю: «А кто же меня тронет…». А они поражаются: ведь бандиты кругом! Понимаете, психология какая: их дети в зоне — это дети, а остальные — бандиты…

А самое главное — там нет наркотиков. Надеюсь, что нет. Конечно, родители могут передавать во время свиданий. Конечно, время от времени возникают строгости: бульонные кубики из передач изымать, потому что кто-то догадался под видом бульонных кубиков передавать анашу. Или — не брать помидоры: кто-то закачал раствор опия в помидоры. Но все это — видимость. Если надо будет — все купится и все организуется, наблюдала я, какие «авторитеты» и на каких машинах туда подъезжают, с каким сопровождением, выгружая для «своих» супертелевизоры и огромные холодильники.

Но отдельные передачи наркотиков отдельными родителями не имеют значения. Важно то, что охрана там не занимается доставкой наркотиков в зону. Такая глухомань, что эта зараза еще не проникла. Надеюсь, что не проникла. Сужу по поведению сына, по его письмам. Он все время мается, все время спрашивает, передавали друзья «подогрев» или нет. А друзья его — забыли. С их точки зрения это подлость, потому что когда в тюрьме вместе сидели, он на мои деньги их всех снабжал и анашой, и опием. А теперь, когда они вышли, а он остался на зоне, все забылось. Но я рада. Я так и говорю ему: не жди, никто тебя и не вспоминает, все друзья вокруг тебя вились, пока ты им был нужен… Терпи, борись с собой. Выдержишь два года — может, и станешь нормальным человеком.

Но ведь в любой момент может возникнуть постоянный канал снабжения зоны через охрану. И тогда — все.

В деньгах я ему отказать не могу, а он все деньги будет тратить известно на что… Но тут уж все мы бессильны.

Как и были бессильны всегда. Я ведь узнала, что мой сын наркоман, только когда он сел в тюрьму за грабеж магазина. Позвонили, передали записку: мама, все у меня нормально, попал в «семью», пока выручают, но если ты не будешь помогать, скоро у меня начнутся ломки, а ломок я не выдержу. И мне еще сказали его друзья, оставшиеся на воле, что там, в тюрьме, один из них умер во время ломок, сердце не выдержало. Я и обезумела, все продала из дома, два года снабжала его «черняшкой» через охрану. Пока не встретилась с врачом и он мне не объяснил, что я своими руками вбиваю сына в могилу. Если уже не вбила.

Господи, до чего же мы все ничего не знаем о той жизни! Ведь и врач — врач-нарколог! — не знал. Он был поражен, услышав от меня. Оказывается, он думал, что есть только два места, недоступных для наркотиков, где люди могут поневоле излечиться, это тюрьма и монастырь. Про монастырь не знаю, а о тюрьме я ему рассказала…

Сейчас, вспоминая, я вижу и нахожу объяснение всему. Сын был не по годам развит, в том числе и физически. И он в двенадцать лет мог оттолкнуть с дороги и меня, и бабушку. Мы не могли понять, куда он вдруг срывается на ночь глядя. Ни я, ни бабушка не могли его остановить. Он становился бешеным, просто бешеным. Его буквально разрывало изнутри, казалось, он сейчас разорвется. Мы объясняли это его особым темпераментом: мол, отец его покойный тоже был горячим человеком. А мальчик наш, в двенадцать лет, уже был наркоманом, и рвался от нас туда, к дозе, к затяжке анаши. Не пусти мы его — он мог бы и убить. И было ведь, было, когда он хватался за нож… А мы просто считали его чересчур впечатлительным, нервным мальчиком, показывали его психиатрам. И психиатры ведь не могли ничего определить, им и в голову не приходило! Что уж о нас говорить, о матери и бабушке, которые даже и не слышали тогда об этом.

Ни о чем не догадались мы и тогда, когда из дома стали пропадать вещи. Он нам говорил, что проигрался в карты. Он действительно играл. Когда выигрывал, когда проигрывал. А потом и вовсе ушел из дома, стал комнату снимать с какой-то девушкой, это в шестнадцать-то лет. А потом — тюрьма и суд…

Когда он выйдет, ему будет двадцать три года. Выйдет он наверняка туберкулезником — за два года следствия заразился в камере, где сто человек скопом на головах друг у друга сидели. На зоне, само собой, все сплошь туберкулезники. Но в его годы еще можно вылечиться. Я в письмах пишу, на свиданиях говорю ему: можно вылечиться, если не станешь законченным наркоманом. Я была в туберкулезных лечебницах, и мне там сказали: наркоманов они не лечат, не хотят тратить сил и времени, потому что бесполезно. Сколько раз я ему говорила: неужели ты не боишься умереть в тридцать лет? Неужели тебе не страшно? Посмотри вокруг, сколько твоих ровесников уже на том свете, сколько их уже не люди, а калеки.

А он — не слышит. Он просто меня не слышит. И я думаю иногда: наверно, там что-то происходит с мозгами, что-то ломается в мыслительном процессе. Мой начитанный, с острым умом сын не понимает очевидных вещей. Не воспринимает. Не слышит. Получается, их ничем уже не проймешь? Получается, напугать можно только тех, кто еще не попробовал?

А к ним — уже не достучаться. Я ведь вижу, что за люди сидят в зоне. И спрашиваю у своего ребенка: что общего у тебя, мальчика из интеллигентной семьи, с этими? Ну скажи, скажи, о чем ты с ними разговариваешь? Что у вас общего?

А он смеется: есть общие темы! И я с ужасом понимаю: это со мной ему говорить не о чем, а с ними — есть! Иногда кажется, что он даже не почувствовал особого перелома в жизни: он и здесь, на воле, жил среди них — и там оказался среди своих. Просто вокруг колючая проволока…

Только тело, только тело осталось от моего сына. Когда он пальчик порезал и с плачем бежал ко мне — я думала, что у меня сердце разорвется. И вижу только его, плачущего… А душа его уже ушла от меня — это душа не то инопланетянина, не то… Он ведь не видит, не слышит и ничего, ничего не чувствует. Ему все равно, в каком я состоянии, я уже почти ослепла, я в четырех издательствах корректуры беру, чтобы заработать деньги на поездки к нему, на продуктовые посылки и передачи. Иначе он станет доходягой в двадцать три года… Я ни на что не жалуюсь, я все сделаю, чтобы его сохранить, об этом даже и говорить не надо, ничего у меня на свете нет и не будет, кроме него. Но я прекрасно понимаю: он ничего не видит. Для него не существует ни моего горя, ни моего унижения этой жизнью. Быть может, он осознает это только тогда, когда его сын — если у него когда-нибудь будет сын — если его сын причинит ему столько горя и слез, сколько причинил он мне. Но тут же в ужасе спохватываюсь: «Господи, господи, прости меня за такие мысли…»

Минное поле

На телевидении готовилась передача с моим участием. Я принес редакторше, молодой милой женщине Марине, несколько газет с главами из книги, со статьями и интервью.

На следующий день Марина встретила меня с перевернутым лицом:

— Так, выходит, мы живем на минном поле!

Нет, не отрывки из моей книги так потрясли ее, а сама жизнь, правда, с которой она столкнулась… Оказывается, она дала почитать эти газеты своему пятнадцатилетнему сыну. А тот отреагировал совершенно неожиданно: сказал, что слышал о вещах пострашнее, потому что многие, чуть ли не большинство его знакомых и курят, и колются.

— Выходит, мой сын ходит по минному полю! — ужасалась Марина. — Мы все находимся на минном поле!

И слова очень точные, и, самое главное, ситуация самая что ни на есть характерная. Типичная. Жил-жил человек, ничего не ведая, думая, что наркотики и наркоманы — это где-то и с кем-то. И вдруг осознал, что беда все эти годы ходила и ходит рядом. Рядом с сыном…

Это ведь как радиация. Ни вкуса, ни запаха, не слышно ее и не видно. Трудно сразу осознать…

А — надо. Усвоить раз и навсегда — каждый раз, выходя за порог дома, ваш сын и дочь ступают на минное поле. И единственный способ не взорваться — знать, не дать себя обмануть, быть готовым к отпору.

Наверно, я уже писал об этом. Но не грех и повторить. Для мальчишек и девчонок дворовая компания — это их мир, их социальная ниша, среда. Вольно или невольно, но они живут по законам этого мира. И четырнадцатилетнему или семнадцатилетнему человеку очень трудно противостоять общему мнению, террору среды. Если считается, что курить и колоться — «это круто», то нужно иметь гигантские силы, необыкновенную самостоятельность мышления и крепость духа, чтобы противопоставить себя подростковой среде.

А силы дает — только знание. Ведь никакой мальчишка не полезет в яму с дерьмом. Потому что знает, как и чем будет пахнуть.

Любая девчонка задумается, если будет знать, что ей придется ежедневно за дозу делать минет каждому грязному подонку на рынке, в подвале или на чердаке.

Не знают. Потому и расхаживают беспечно по минному полю. До первого подрыва. А потом уже — поздно.

Умножение горя

Все мы жалуемся на то, что атмосфера тягостная. На улицах, в магазинах, в учреждениях, в цехах… Как будто висит в воздухе вполне ощутимый туман несчастья. Считается, что это от бедности нашей, от экономических тягот. Но только ли?

Слушая Ольгу Дашковскую, я думал о …статистике. Допустим, что на сегодня, на весну девяносто восьмого года, в стране десять миллионов наркоманов. Но ведь у каждого наркомана есть отец и мать, для которых сын или дочь — единственный свет в окошке. У каждого наркомана есть бабушка и дедушка, которые души не чаяли и не чают в своем внуке. То есть, горе умножается и умножается. И получается, что среди нас живут пятьдесят миллионов глубоко несчастных людей. Треть России.

Бедная моя страна, бедная моя страна…

Детей — в тюрьму!

Так думаю не я — так думает государство. А вернее, те люди с репрессивной, карательной психологией, которые навязали Государственной Думе и президенту страны закон «О наркотических средствах и психотропных веществах», вступивший в силу 15 апреля 1998 года. Один из его пунктов гласит, что отныне запрещаются не только производство и продажа наркотиков, но и их употребление. Это значит, что скоро последует подзаконный акт, поправки в Уголовный кодекс — и употребление наркотиков снова станет у нас квалифицироваться как уголовное преступление!

«Снова» потому, что эта статья действовала у нас все десятилетия коммунистического правления и была отменена Верховным Советом России в 1991 году. С первого же дня отмены люди репрессивного склада и мышления возбуждали общественное мнение и бурно требовали в новом парламенте — Государственной Думе ужесточения норм. Год пролежал принятый Думой закон без утверждения президента Ельцина. И в конце концов был подписан. То есть, через семь лет мы вернулись к сталинским нормам!

Эта книга первым изданием вышла в Екатеринбурге по инициативе депутата Государственной Думы, руководителя производственной корпорации «Ява» Валерия Язева. И тотчас же в издательство «Ява» хлынул поток писем от родителей, учителей, из управлений образования со словами благодарности и просьбами о дополнительных тиражах.

Депутат Московской городской думы Евгений Балашов и директор центра «Дети улиц» Светлана Волкова включили периодические выпуски и книги и ее распространение по школам в рамки специальной программы «Дети улиц».

«Вы сделали огромной важности дело…— написал им патриарх нашей литературы Сергей Владимирович Михалков. — Ведь все закладывается в детстве: и система ценностей, и система запретов, страхов. А мы столкнулись с неведомой прежде опасностью, о сути которой мало что знают не только дети, но и взрослые. Книга дает подросткам жизненно важные ориентиры: плохо, нельзя, опасно, страшно. Сейчас самое главное — остановить расползание наркомании среди детей. А для этого надо их убедить, рассказать им баз надоедливой назидательности, что есть что. Это и делает выпущенная вами книга. Безусловно, что она требует издания большими тиражами, привлечения к ее повсеместному распространению всех заинтересованных государственных структур Москвы и России».

Представитель ЮНИСЕФ, Детского Фонда ООН, в России доктор Эзио Джанни Мурзи прислал мне факс с предложением издания книги на средства этой международной организации…

Пишу это для того, чтобы показать: не только по моему убеждению, но и по мнению многих и многих людей именно с откровенного и правдивого рассказа следует начинать профилактику наркомании среди детей и подростков. Нет других путей, кроме воспитания!

А вот наша Государственная Дума и президент считают иначе.

Во всем мире, исключая некоторые исламские и азиатские страны, наркоман считается больным человеком, несчастным человеком, пораженным страшным недугом. Во всем мире стремятся оторвать, отделить наркоманию от уголовщины. У нас же государство сознательно, законодательно делает из больных и несчастных уголовных преступников.

Вместо того, чтобы бороться с наркомафией (руководитель МВД на селекторном совещании привел вопиющий факт: за прошедший год в 52 регионах страны нет ни одного выявленного наркопреступления, связанного с мафией!), вместо того чтобы бороться с социальными корнями наркомании, нищетой и нравственной безысходностью жизни, вместо того чтобы воспитывать, предупреждать детей о губительных последствиях употребления наркотиков — государство будет сажать детей за решетку!

Именно о детях я говорю потому, что взрослые попадаются реже, а средний возраст уже зарегистрированных наркоманов — 13 лет.

Анонимными опросами медиков установлено, что в Москве каждый пятый подросток уже попробовал, что такое наркотики. Значит, только в Москве уже сейчас можно и надо, следуя закону, отправлять в колонии сотни тысяч мальчишек и девчонок, сдавать их в руки уголовников, чтобы они вернулись в эту жизнь растленными, озлобленными, настоящими преступниками.

Если кто-то считает, что в колониях они отвыкнут от наркотиков, то он глубоко ошибается. Практически на всех «зонах» налажено бесперебойное снабжение. Но если «на воле» многие начинающие наркоманы употребляли зелье от случая к случаю, стремились вылечиться, бороться с собой, то в колониях они плотно садятся на иглу. Среда вынуждает. Атмосфера. Гнет и безысходность. Кажется, что жизни уже не будет, ничего не жалко, и себя — в первую очередь. Так что выйдут они оттуда уже законченными наркоманами.

По всей стране — миллионы подростков, употребляющих наркотики и подпадающих под действие нового закона.

Конечно, никаких колоний и никаких тюрем не хватит на такое количество заключенных. Но это не меняет сути дела. Ведь в любом случае вся страна будет накрыта густым туманом страха: захочет местный милиционер — оформит вашего сына или дочь в колонию, а не захочет — не оформит… Мало несчастным отцам и матерям, бабушкам и дедушкам того, что их ребенок попал в страшную наркотическую зависимость, так теперь еще ежедневно и еженощно они будут жить под угрозой тюрьмы… Наше общество — больное в самом элементарном, медицинском значении слова. Две трети населения являются психоневротиками, если судить по канонам той же медицины. И можно представить, как это отразится на людях, когда они вдобавок ко всему окажутся еще и под этим психологическим прессом.

А какой простор откроется для доносительства, для сведения личных счетов! Любой ваш недоброжелатель может позвонить в милицию и сказать, что ваш сын курит марихуану и подбивал его сына к употреблению…

Поэтому я и надеюсь, что общественность возвысит голос против опрометчиво принятого пункта закона. Любой закон можно и должно поправлять. Тем более закон, от которого зависят судьбы наших с вами детей.

Сон тринадцатый

Андрей Ярышев, 24 года, Москва

Я никому подляны не делал, никогда. С кем сидел на двух зонах — все подтвердят. Все скажут: Андрюха жил так — он никого не трогает, но и его не трогай. Конечно, были дела, но между нами. Но чтобы я когда-нибудь к пацанам, к малолеткам подошел или кого из них на иглу посадил — никогда. Я сам на иглу сел малолеткой — и не хочу, чтобы пацанов трогали. Не говоря уже о том, чтобы насиловать…

А тут так получилось, что этих как будто и я тоже… ну, не сам, а при мне же было. А совесть у меня все-таки есть. И страшно, не побоюсь сказать, что страшно. Если заметут по такому делу, по такой статье, за совращение малолетних, за пацанов, то мне оттуда уже не вылезти. Не будут смотреть, что я ни сном ни духом, что попал туда случайно, за кайфом пришел. Не станут разбираться: если у человека две судимости, то дальше идет автоматом…

Попали мы в это дело с корешем моим — он сейчас в дурдоме — как обычно все попадают. Во всех дворах есть пацаны постарше, помладше. Были и в нашем дворе двое, которые уже сделали по ходке в зону. В малолетку, само собой, но все равно — люди в авторитете. Да в любом случае для пятнадцатилетнего оглоеда восемнадцатилетний, упакованный парень будет авторитетом. А они дружили уже совсем со взрослыми, с крупняками. В книгах еще пишут, что люди из зоны — в сапогах гармошкой и с фиксой на зубе. Это старый понт, на него сейчас никого не возьмешь. Нормальные были люди, нормально упакованные. Даже по тем временам за просто так не одеться было.

Ну давали они нам раз-другой пыхнуть «дурью», то есть анаши подкурить. Кореш мой с нее балдел слегка, а мне она как-то сразу не пошла. Сейчас-то я могу и с нее немного прибалдеть, для начала, а тогда, помню, ни в какую. А сказать-то нельзя, засмеют. А не скроешь, наверно, все на лице написано. Вот один из старших и спрашивает: что, не нравится? Да, говорю, что-то не в кайф. А он мне: давай тогда ширнемся, ты уже большой, а «дурь» — она только для малолеток и для плановых.

Конечно, я был польщен. Мы знали, что старшие ширяются, но у нас ничего не было, а просить боялись. А тут сами предлагают. Как я сейчас знаю, тогда они вкололи нам «мульку», раствор на основе эфедрина. Это не секрет, не рецепт, это всем давно известно. И мне такой кайф сразу лег на душу. А дальше — больше. Дали попробовать более сложный наркотик, тоже из химии, первинтин называется, а по-нашему — «винт». Он сильно на психику давит, от него в любой момент может крыша поехать. Я лично спать при «винте» не могу: только дремлю слегка, и голова постоянно в одну сторону повернута: где еще взять?

«Винт» бывает разный. Допустим, под базар или под метлу то есть, под разговор, а по-нашему — базар. На хате, когда «винт» все уколют, гул стоит: все друг друга перекрикивают, каждый про свое рассказывает, хвалится, хохочет. В общем, цирк.

Есть «винт», который действует, словно конский возбудитель. Любой «винт» на это дело сильно влияет, но есть такой, который особенно. Есть «винт» деловой: сразу начинаешь планы строить, как банк взять, как сорвать кассу, как следы замести, как развернуть капитал, короче, умнее тебя нет никого на свете. Все дураки, а менты — особенно.

Есть «винт», который называется «камикадзе». После него чувствуешь себя так, что готов сквозь стену пройти, дом своротить. Все мышцы набухают кровью, в тебе кипит столько сил, что ты способен в одиночку расправиться с любой толпой. Скажут тебе: «Фас!» — и ты бросишься на любого и загрызешь насмерть. Но ведь раз такое дело, могут послать на что угодно. Вот в чем суть.

Нас, пацанов, никого грызть, конечно, не посылали. Но потихоньку подводили к угону машины. Как обычно говорят: да вы че, пацаны, да все будет путем, пригоните на такую-то улицу и бросите, а дальше не ваше дело, мы вас знать не знаем и видеть не видели. Но в свое время получите по нескольку сотен на руки. Тогда это были бешеные деньги! Ну мы и ввязались. Страха не было, ничего мы не боялись. И от храбрости лишней, наверно, врезались в столб. В общем, повязали нас — и в малолетку на два года загремели.

А там, в малолетке, я заболел, с желудком что-то случилось. И попал в санчасть. Очень мне там понравилось: белую булку с маслом давали. Со мной рядом лежал один пацан, с виду неприметный, но, как вышло, очень ушлый. Ему прописали какую-то медицинскую мазь, из которой он там, в санчасти, ухитрился добыть эфедрин и сделать «мульку». А для того, чтобы ширнуться, у него была игла и припрятана трубка от капельницы.

Мы с ним сошлись, как там говорят — скентовались. Дальше — больше, приспособились мы делать, варить «винт». В каждой зоне есть школа, в каждой школе — химкабинет. Все ключи — у дневального. Дневальный выносит нам реактивы какие надо, и мы варим.

Так отсидел я два года. Только хуже стало, получилось, что на зоне я еще плотнее сел на иглу.

Через год после отсидки женился. Нашлась одна девушка, поверила, сошлись мы с ней. А раз женатый — уже по-другому смотришь на все. То надо, се, пятое и десятое. А ты — голяк голяком, ничего у тебя за душой нет, кроме матери. А она ничем тебе помочь не может, в смысле денег. Короче, решил я наверстать упущенное, сразу стать богатым, чтобы выглядеть не хуже других. Пошел на кражу. И попался. Кража-то пустяковая, но дали крупно, пять лет, учитывая, что я уже не первый раз покушаюсь на чужое имущество.

Весь срок я не отбыл, но отсидел много. Разные наркотики перепробовал и все равно остановился на «винте». Я уже привык к нему, он дешевле был, да и важно то, что я сам умел варить. А то, что от него человек довольно быстро идиотом становится, я знал, но не думал. В голову не брал. Там одна мысль была, в голове: достать, добыть. Где брали? Ну в зоне, тем более во взрослой зоне, тысячи путей и тысячи поставщиков. А что касается «винта», то путь известен: школа, химкабинет.

Только я сел, обвыкся в зоне, через несколько месяцев приходит письмо: дочка родилась. Мол, теперь уже вдвоем ждут меня. И я, когда вышел, зарок дал: ни в какие такие дела не встревать. Устроился работать, все путем, на зоне специальность дали: пилить-строгать, паять-клепать. А от «винта» отвыкнуть не могу. Тянет и тянет, не человек я без него. Хоть сам делай, хоть готовый покупай, а достань, дай! Как будто во мне кто-то сидит и требует, командует: дай и все!

И сам я уже понимаю, что дальше так жить нельзя. Мне с женой надо быть, с дочкой возиться, такой человек забавный получился, а у меня нет ни времени, ни сил, ни возможности заняться ими. Мозг сверлит одна мысль: найти, достать, уколоться. А ведь его надо найти, сварить, он же сам к тебе не придет. Меня это угнетает, так угнетает, что я не могу быть с женой и дочкой.

У меня здесь, на воле, друзей, как оказалось, нет, не успел завести. Один только кореш мой, тот самый, с которым мы на угоне попались еще малолетками. Он после того жил спокойно, помаленьку покуривал. И вот недавно, после срока второго, сижу я с ним в беседке, в парке, а он говорит: дай, я тоже попробую ширнуться. И требует такой же дозы, какую я себе приготовил. А это много, для меня годится, но у новичка может крыша поехать. Вообще, «винт» такая вещь: чуть передозняк — и крыша поедет. Я ему объясняю, что к чему, а он уперся, ни в какую. Дай и дай!

Ну дали ему столько же, мы же не вдвоем были, несколько человек, думаем: поможем, если что. А он через пять минут залез на крышу беседки и начал речи толкать. Как будто он на митинге, ему кажется, что здесь тысячи людей собрались, все его слушают, а он их призывает куда-то. Ну что может человек под кайфом базарить? Вообще непонятно что! Мы думали: сейчас пройдет. А он кричит и кричит. Это как сказать по-нашему: под митинг крыша поехала?

Короче, отвезли его в дурдом. Получилось, что своего единственного кореша я своими же руками загнал в психушку. Вот какая у нас бывает судьба, какие повороты.

А я, значит, остался один. Туда-сюда, то с одной компанией, то с другой. У нас ведь постоянных нет, перемешиваемся. Так и попал в одну группу — к матерым. Меня они не то чтобы уважали, но считали за своего: все-таки две ходки в зону. А я ими не интересовался, чем они занимаются. Но по всему видно, что волки, все прошедшие, все умеющие, короче — солидные. Денег там никто не считает, кайф всегда в неограниченных количествах, никто не жмется и себя не стесняет. Такая компания…

И вот однажды они привели на хату двух пацанов лет тринадцати-четырнадцати, ширнули и стали подкатываться, разговоры затевать, оглаживать. Там были не только урки, но и люди с воли, никогда в зоне не бывавшие. Грамотные. Но должен сказать, что и оттуда, из зоны, приходят люди, на все темы подкованные, о чем хочешь могут базарить. И заводят они с пацанами разговор о гомосеках, о гомосексуализме вообще. Мол, бросьте, пацаны, это все коммунистическая пропаганда, то есть понт, на Западе кто как хочет, тот так и живет, там преследование гомосеков считается нарушением прав человека — и все такое… Называют имена каких-то знаменитостей западных, гомосеков, значит. А под «винтом» это же все внушается, хоть сразу, хоть постепенно. Да вообще, с человеком, которому вкололи «винт», можно делать что угодно. Что хочешь, то и лепи. Пластилин. Я говорю: пластилин. Отвечаю.

Вспомнил я утром про пацанов и думаю: нет, туда я больше не пойду, не хочу такую подляну видеть. И что это за люди такие, не знаю.

Не подумайте, что я такой неженка. Всякого повидал, и этих тоже, «опущенных». У нас на зоне их двенадцать штук было, звали «петухами», стоять и сидеть рядом с ними считалось западло.

«Опускали» там по-разному. Ну, например, загоняли в долговой тупик. Допустим, разрешают там играть в нарды. Вот играют с ним на что-нибудь. Раз за разом проигрыш растет, растет, а потом, когда дойдет до высшей точки, ему говорят: ну что, с тебя надо получать…

Но там была зона, взрослые люди. Свои законы: не будь слабым, не будь лопухом. Но чтобы на воле на это дело малолеток подводить под иглой?!

А жизнь изменилась. Даже за то время, что я на зоне пробыл. Теперь пацанов педиками делают специально, с каждым годом на этот товар все больше спроса.

Вот я и сказал себе: больше туда ни ногой.

И не ходил. Прошло полторы недели примерно, и вдруг на улице встречаю одного мужика из той компании. Говорит: ты чего не заходишь, мы как раз свежего заготовили! А у меня в эти дни ничего не было: ни денег, ни «винта», ходил уже как чумной. Как тут не согласиться. Только вмазался, дождался наступления кайфа, прихода — по-нашему, появляются эти пацаны. Как я понял, их всю неделю подводили, готовили разговорами всякими на эту тему, обхаживали, оглаживали. А на сегодня как раз назначили использовать в очко, как там говорят. Все на моих глазах было. Под разговоры эти вкололи им «винт», дождались прихода, раздели и стали насиловать, использовать. А я… я не знаю, что я там делал: базарил, базарил что-то, видел, что творится, а сдвинуться с места не мог, или меня держали — не помню уже.

И вот с тех пор у меня поехала крыша. Не в том смысле, что поехала, а в том, что навязчивая идея, или как там — навязчивое видение. Вот как. Закрою глаза — и вижу пацанов этих несчастных. Хоть удавись, хоть бейся головой об стенку. Ну есть у меня совесть или нет?! Есть! Я все-таки человек…

Короче, с того дня я перестал колоться. С работы сразу бегу к жене и к дочке, чтобы не одному быть. А мозг-то требует: дай! Особенно ночью страшно: каждую ночь снится, что достал раствор и вводишь, медленно вводишь раствор в вену и ложишься, закрываешь глаза и ждешь: сейчас приход начнется… И тут всегда просыпаюсь, и так становится… скучно, что хоть среди ночи беги и доставай. Тяжело, что там говорить, тяжко.

Жена и теща мне снотворного много достали. Чтобы спал как убитый, без всяких снов. В отключке. Пока вроде помогает. Держусь. А у меня выхода нет. Я знаю: если снова начну колоться, то может крыша поехать, начнутся глюки с теми пацанами тринадцатилетними, которых насиловали. Они мне и так все время мерещатся, перед глазами стоят, без всякого «винта». Как они дальше жить будут?

Хватит!

Все. Хватит.

И простите меня за то, что вылил на страницы столько грязи, ужасов и мерзостей. Но я не выбирал, не подгонял факты. Все здесь рассказанное — обыденность. Правда, о которой, к сожалению, знают немногие.

Вся беда в том, что не знают мальчишки и девчонки. Затягиваясь первой сигаретой с анашой, они и не представляют, какая судьба им уже уготована. И когда им предлагают первую затяжку и первый укол, — почти всегда соглашаются. Потому что практически беспомощны перед тем, что называется террор среды… И тридцать, и сорок лет назад мальчишки пробовали, что такое наркотик. Но тогда малолетних анашистов их же сверстники в открытую называли придурками. Сейчас же шкала дворового престижа перевернулась с ног на голову. И тех, кто не курит марихуану, считают слабаками, трусами и вообще — изгоями. Как устоять четырнадцатилетнему человеку перед таким напором,

какие силы надо иметь, чтобы наперекор общему мнению сказать — нет. А ведь во дворе он — живет, это его мир, его социальная ниша.

Да что там дворы — после выхода глав книги в журналах и газетах я получил несколько писем от студентов, в основном из гуманитарных институтов и факультетов. Ребята писали, что прочитанная правда о той жизни помогла им удержаться. А они уже были готовы попробовать, потому что устоять очень трудно. Ведь сейчас там, в университетских коридорах, причастность к наркотической тусовке возводится уже в ранг некоего аристократизма, в образ жизни «белых людей».

И чтобы устоять, надо знать.

Для того я и написал книгу, чтобы подростки знали.

Пусть знают, что в том мире они станут просто-напросто подстилками и будут зависеть от прихоти любого грязного подонка. И как бы сейчас, будучи нормальными людьми, они не кипели и не возмущались даже при мысли о подобном унижении, а в наркоманском существовании все — смиряются, а точнее — уже не замечают. Потому что это у нас, в нашей жизни, есть слова и стоящие за ними понятия, смыслы: унижение или возвышение, подлость или благородство, храбрость или трусость… А там — ни слов таких, ни понятий просто-напросто не существует. По ученому говоря, это называется моральной и психологической деградацией личности. А по-простому — дебилизацией. Или — скотинизацией. Как угодно…

Пусть знают.

В отроческие годы, в юности главные черты характера — самолюбие, гордость, обостренное ощущение ценности своей личности, значимости.

Пусть знают, что в мире наркомании об этом придется забыть сразу и навсегда.

Пусть все знают.

И — выбирают.

Примечания

[1] Здесь и далее везде мои герои часто употребляют это слово и жаргонное производное от него — «винт». На самом же деле препарат правильно называется— первитин.