Татьяна Любимова для «Азбуки веры»
Татьяна Любимова родилась в 1970 г. в Москве. В 1995 г. окончила приходскую иконописную школу храма свт. Николая в Клённиках, в 2012 окончила с отличием дефектологический факультет МГГУ им. Шолохова. Автор уникальной методики канис-терапии ‒ реабилитации и абилитации детей с нарушениями с помощью специально обученных собак. Преподаёт в воскресной школе храма свт. Николая в Клённиках. Мама троих детей.
‒ Татьяна, ваш старший сын с рождения тяжело болел и умер в шесть лет. Вас привели к Богу эти испытания?
‒ Нет, когда Саша родился, мы с мужем уже были воцерковленные, много лет ходили в храм, поэтому испытания пришли на подготовленную почву. Саша родился в 1996 году, а я начала воцерковляться в конце восьмидесятых, и с будущим мужем мы познакомились на росписи Казанского придела в храме святителя Николая в Клённиках. Мы оба учились иконописи в приходской иконописной школе и участвовали в росписи этого придела.
‒ А с чего началась ваша дорога к храму?
‒ Когда мне было семнадцать лет, умерла моя бабушка. Я ее очень любила. Это случилось в 1987 году в Великую субботу. Бабушка жила в Закарпатье, отец в тот же день поехал на похороны, а его вторая жена пригласила меня на пасхальную службу на Антиохийское подворье. Она была неверующая, но тогда у творческой интеллигенции была традиция ходить на Пасху в храм.
Я первый раз побывала на службе, и, хотя не понимала, что там происходит, всё происходящее произвело на меня огромное впечатление, и я поняла, что мне надо быть здесь. Стала ходить на Антиохийское подворье, сначала эпизодически, а первые знания о христианстве получала из бабушкиного катехизиса… Моя двоюродная бабушка была верующая, в то время она уже болела, я за ней ухаживала, а она всё время читала катехизис для церковно-приходской школы и молилась. Вот по этому катехизису я начала разбираться, что к чему.
Работала я тогда в Русском реалистическом театре-студии – пришла туда еще в старших классах школы. Студия находилась в подвале Дома Телешова, здания ВООПИиКа (Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры), туда в то время часто приходили интересные люди, выступали, читали лекции, и мы в свободное от репетиций и спектаклей время бегали наверх, чтобы их послушать. Рыбин читал лекции по христианскому искусству, отец Дмитрий Смирнов выступал, много замечательных людей там выступало.
Однажды кто-то принес целую стопку фотографий царской семьи в заключении: в Царском Селе, в Тобольске, в Екатеринбурге. Огромное впечатление произвели на меня эти фотографии, поняла, что ничего о царской семье не знаю и хочу узнать. Первые православные книги, которые я прочитала, ‒ «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» и книга Миллер о Великой княгине Елизавете Федоровне.
В том же году мы с театром съездили в Верколу, на родину Федора Абрамова, потому что тогда ставили спектакль по его рассказам. Там с нами подружилась его племянница, она расположила к нам местных старушек, с которых Абрамов и писал своих героинь: мы к ним ходили в гости, они к нам. О подвигах на фронте мы знаем, потому что об этом писали многие писатели-фронтовики, а вот если бы не Абрамов, не его роман «Братья и сестры», его рассказы, мы бы, наверное, и не задумывались, какой подвиг совершали русские женщины в глубоком тылу. И при этом они сохранили глубокую, искреннюю веру. Не было в них, переживших такое, о чем даже читать страшно, ни тени озлобления, ни капли осуждения. Они принимали реальность, в которой жили, но не через розовые очки, и, как только появилась возможность, приняли посильное участие в восстановлении часовни и Артемиево-Веркольского монастыря. Но это уже позже. Когда мы приезжали в Верколу, на месте часовни и монастыря (он находится на другом берегу Пинеги) были руины.
А на следующий год у меня уже была осознанная Пасха, я понимала смысл и праздника, и богослужения. К тому времени я уже прибилась к Николо-Кузнецкому храму, туда и пришла на пасхальную службу.
Тогда же в ВООПИиКе начинались добровольческие движения по восстановлению монастырей. Первые добровольцы поехали в Оптину пустынь, я тоже мечтала туда поехать, но ребята из центра «РеставросЪ» сказали: «Зачем тебе в мужской монастырь? Езжай лучше в Толгский, его тоже восстанавливают». Я послушалась их совета, поехала в Толгский женский монастырь, прожила там месяц, и это сильно перевернуло мое сознание. Монастырь вернули Церкви за два года до этого, он лежал в руинах, сестры что-то восстанавливали, и уже было ощущение, что заходишь в какой-то райский уголок – георгины там выросли в человеческий рост! Несмотря на появлявшуюся еще местами мерзость запустения, было видно, что это место живое и радостное. Познакомилась с сестрами… Наверное, во всех монастырях лучший способ познакомиться с сестрами или братьями – это начать с ними трудиться. Тогда ты для них свой и можешь узнать много интересного. Мы подружились, много общались, о каждой сестре можно написать если не книгу, то большой очерк. Разные судьбы привели их в монастырь, но не несчастная любовь и не разочарование в жизни. Наоборот, все сестры были веселые и жизнерадостные. Они передали привет своим знакомым из Кузнецов – там были две бабы Наташи, баба Наташа большая и баба Наташа маленькая, негласные лидеры среди кузнецовских работниц. Когда я, вернувшись из монастыря, передала им привет от сестер, они обрадовались и стали меня обучать разным премудростям церковной жизни.
Началось воцерковление. Обстоятельства сложились так, что с театром закончила. Стала учиться иконописи вместе с Людмилой Бородиной, будущей матушкой, вместе мы ездили к отцу Николаю Чернышёву, тогда еще диакону, показывали ему свои работы. Он направил меня к Ларисе Алексеевне Федяниной, она в храме на Маросейке обучала детей рисунку, тогда еще полуподпольно, а в 1991 году, когда умерла моя двоюродная бабушка, взяла меня за руку и привела на Маросейку, в храм святителя Николая в Клённиках. С тех пор хожу в этот храм. Настоятель, ныне покойный отец Александр Куликов, принял меня очень тепло и благословил помогать сразу всем: в первые годы я и пела, и читала, и убиралась, и помогала на кухне, училась иконописи и реставрации.
Община была потрясающая. Еще были живы маросейские бабушки, духовные чада отца Алексия и отца Сергия Мечёвых, и дочери отца Сергия, Елизавета Сергеевна и Ирина Сергеевна Мечёвы. Ухаживать за бабушками – приходская традиция, и, когда за ними ухаживали, они рассказали много интересного. Столько ужасов они пережили и при этом сохранили радостную веру в Бога и веру в людей, старались всем помогать.
Елизавета Сергеевна и Ирина Сергеевна жили в храме, а когда шел ремонт и рабочих кормили обедом, Елизавета Сергеевна всегда приходила в трапезную и рассказывала рабочим и нам ‒ молодежи, которая помогала, ‒ об отце Алексии, отце Сергии, об их чадах, не доживших до того времени. Я так жалею, что никто из нас не сообразил записать ее рассказы. Это была живая летопись, живой дух общины отца и сына Мечёвых.
‒ Из театра вы ушли, потому что появились новые увлечения, или вы по неофитскому рвению решили, что это дело греховное?
‒ Нет, так я не думала. Я согласна с Гоголем, писавшим, что театр такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра. Мне не стыдно за то, что мы там делали. Про поездку в Верколу, когда мы ставили спектакль по Абрамову, я уже говорила. Изучая московский говор, стали перечитывать Островского, поставили «Женитьбу Бальзаминова». Ставили Шекспира – я перечитала «Гамлета» и в подлиннике, и во всех существующих русских переводах. Когда были упражнения на развитие памяти, учили наизусть большие отрывки из «Евгения Онегина». Много хорошего дал мне театр. Но я ушла оттуда раньше просто потому, что стало неинтересно. Не потому, что это было плохо, а потому что появились новые интересы – пришла в Церковь, и там мне открылся целый мир, мир глубокий, радостный, необъятный. И это открытие продолжается до сих пор.
‒ Но иконы вы не пишете, хотя учились этому у хороших иконописцев?
‒ Сейчас не пишу, просто некогда.
А с мужем мы познакомились в приходской иконописной школе, были в одной бригаде на росписи Казанского придела. Венчались, когда он закончил резать из белого камня иконостас Казанского придела, это была его первая большая белокаменная работа.
Когда только родился Саша, ещё было время писать, но потом пошли проблемы, больницы, массажи, процедуры ‒ становилось ни до чего.
Ну, а с рождением второго сына, долгожданного Алёшки, всё время уже было занято.
Когда Саши не стало, у нас уже был небольшой опыт, обученная собака, мы начали занятия с другими детьми. Это потребовало серьёзных знаний, я поступила учиться на дефектолога. И в университете мне очень повезло с преподавателями, это были практики высочайшего уровня, среди которых были и верующие люди.
К моменту, когда я поступила в университет, дочке Марусе уже исполнилось два года. Я уже официально работала канис-терапевтом, а через некоторое время стала преподавать в родной иконописной школе.
‒ Вам кто-то посоветовал взять для сына собаку?
‒ Да, моя крестница, психолог, когда увидела, как он общается с ее собаками, сказала, что нам, скорее всего, нужно завести для него хорошую собаку. Тогда мы первый раз увидели золотистого ретривера и поняли, что нам нужна именно эта порода, стали искать щенка. Так получилось, что мы стали первыми в России, кто занимался канис-терапией.
‒ Для каких форм инвалидности подходит канис-терапия?
‒ Мы берем всех детей от года до семи лет, но в основном к нам приводят детей с аутизмом, ДЦП, синдромом Дауна, задержками развития: психического, речевого. Многие дети с тяжелыми нарушениями, и в реабилитационных центрах отказываются с ними работать, а родители сами не справляются. Есть паллиативные дети, которым врачи уже ничем помочь не могут, но у нас иногда даже бывает положительная динамика, и они «задерживаются» в нашем мире.
‒ В российской церковной среде есть свои стереотипы, и один из них как раз связан с собаками: и в дом ее пускать нельзя, и кинологом работать христианин не должен, и вообще христианин не должен держать собак. Вы, наверное, с этим столкнулись?
‒ Да, но мы тогда же знали, например, об отце Тихоне Пелихе. О нем можно сказать, что он отец всего старого московского духовенства, потому что не одно десятилетие венчал и наставлял всех семинаристов. У отца Тихона была собака, с которой он разговаривал на «вы» и разговаривал так: «Извините, пожалуйста, мне вас нужно помыть, чтобы у вас не было блошек, вы уж не обижайтесь, но это необходимо». Мне об этом рассказывала его внучка. У отца Всеволода Шпиллера был ирландский сеттер.
‒ И Патриарх Алексий II любил собак.
‒ У Патриарха Алексия были на подворье кавказские овчарки, был пудель, которого ему подарили дети Беслана, и был мопс. А про Патриарха Пимена мне рассказывала Ирина Васильевна Ватагина – я у нее училась реставрации, а она училась у Марии Николаевны Соколовой, будущей монахини Иулиании. Патриарх Пимен тогда еще был не Патриархом, а архимандритом и наместником Троице-Сергиевой лавры, и Ирина Васильевна рассказывала, что иногда он приходил к ним, садился и говорил: если б вы знали, как я устал, как хочу завести собаку, но наши благочестивые предрассудки – бабушки не поймут. Он уважал чувства верующих, но точно назвал сложившееся в церковной среде отношение к собакам благочестивыми предрассудками.
Моя сотрудница, вместе со мною занимающаяся канис-терапией, матушка. У нее два золотистых ретривера.
Конечно, в нецерковной среде в наше время часто встречается другая крайность, когда на полном серьезе говорят, что собаки лучше людей. Дикость, но собаки не виноваты в том, что некоторые люди говорят такие чудовищные вещи и действительно так думают.
‒ Но для канис-терапии, как и для сопровождения слепых, и для караульно-розыскной службы, нужны не просто собаки конкретной породы, а обученные профессионалами? Это надо уточнить, потому что часто собаку (особенно когда для ребенка) заводят, как игрушку, даже не задумываясь, что если ее не дрессировать, она может стать плохо управляемой.
‒ Безусловно. Очень хорошо, что вы попросили меня уточнить. Когда мы только взяли собаку, сделали все ошибки, какие только возможны. Теперь я понимаю, что далеко не каждый золотистый ретривер способен работать с такими детьми. Повилять хвостиком, дать лапку – это одно, а тут структурированное занятие, направленное на коррекцию особенностей конкретного ребенка. На таких занятиях собака должна быть абсолютно управляемая – это продолжение моих рук, продолжение меня. Она иногда без дополнительного воздействия считывает, что нужно сделать. Но для этого собака должна пройти колоссальную подготовку. У нас собаки год учатся, потом у них два месяца стажировки. Живут они у наших сотрудников или волонтеров, как обычные домашние питомцы, но питомцы обученные, поэтому выходят на работу. К нам привозят детей, а два раза в неделю мы сами ездим в интернаты – теперь они называются Центры содействия семейному воспитанию: «Вера, Надежда, Любовь» на Борисовских прудах и «Доверие» на Талдомской улице.
‒ Болезнь вашего старшего сына вгоняла вас в уныние или это, наоборот, укрепило вашу веру?
‒ По-разному было. Каждый родитель, верующий и неверующий, проходит все этапы: гневается, отрицает, ропщет, пытается понять и принять то, что происходит. В этом году будет двадцать пять лет со дня рождения Саши, и, к сожалению, сегодня, как и двадцать пять лет назад, зачастую родители остаются со своей проблемой один на один. Кто-то из мам еще до родов знает, что у ребенка, скорее всего, синдром Дауна, у кого-то из детей родовая травма, бывает, что сначала ребенок развивается нормально, а потом начинается резкий регресс, и обнаруживаются какие-то серьезные нарушения. Родителям очень тяжело это понять, принять, осознать, и, конечно, и у нас были моменты глубочайшей депрессии. И в обществе есть предрассудки, в том числе «благочестивые» ‒ даже некоторые священники могут сказать родителям: это по вашим грехам у вас такой ребенок.
Я двадцать пять лет плотно в теме и могу сказать, что практически не встречала асоциальных родителей, потому что если такой ребенок рождается в асоциальной семье, он быстро оказывается в учреждениях соцзащиты. Асоциальные родители с такими детьми не возятся. А родители любящие, ответственные, образованные, занимающиеся своими детьми, нередко выслушивают такие «благочестивые» упреки. Конечно, мы все грешные, но эти родители не грешнее других.
‒ Сказал же Христос о слепом от рождения: «Не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии» (Ин.9:3).
‒ Именно. Столько замечательных людей повстречала я за эти 25 лет, много верующих, есть и священники. Просто в чьей-то жизни такое случается. Депрессия может быть обусловлена и физическим состоянием. Как правило, родители сначала не осознают, что им предстоит марафон, надеются, что сейчас их ребенку сделают какие-то процедуры или подберут реабилитационную методику, и всё сразу наладится, и ты заживешь нормальной жизнью. А потом оказывается, что всё не так просто, как хотелось бы. Санька просыпался каждые два часа, его надо было перевернуть, дать ему попить. Ни разу ночью мне не удалось поспать подряд больше трех часов. Это физически выматывает. Просто надо лечь и выспаться, но далеко не все родители могут позволить себе такую роскошь. Мне еще повезло – я встретила хороших психологов, которые поддержали на душевном уровне, помогли.
Когда мы с маленьким Саней первый раз приехали в лагерь «Солнечный мир», я впервые увидела детей с аутизмом и с ДЦП, и там же получила урок на всю жизнь, как можно и нужно поддержать, когда кажется, что у родителей уже не осталось сил. Одна мама действительно была на грани нервного срыва, другие мамы, заметив её состояние, просто взяли ребенка, ее повернули в сторону от лагеря и сказали: иди в лес, погуляй, земляника поспела. И всего через полчаса мама вернулась с горстью земляники, радостная и спокойная. Это и есть христианское отношение к ближнему ‒ когда люди не «благочестивые» нотации читают тому, кому тяжело, а понимают его боль и стараются ее облегчить.
Но, несмотря на все трудности, мы становились свидетелями возрастания и возмужания прекрасной души. Саша очень любил храм, службу, молитву. Где бы мы с ним ни появлялись, рядом с ним люди начинали улыбаться, становились приветливыми ‒ наверное, так действовала его молитва.
‒ Теперь, через много лет после ухода сына, чувствуете, что связь с ним сохраняется?
‒ Конечно. Алёше было полтора года, когда Саша умер, и он иногда рассказывает такие детали о Саше, что я удивляюсь, как мог ребенок в столь раннем возрасте это запомнить. Но помнит – я ему это не рассказывала. Детская память ухватила главное. И когда в нашей семье происходят какие-то поворотные события, мы обращаемся к Сане, просим о помощи и всегда ее получаем. Понимаем, что нам до его меры еще расти и расти.
‒ Младшие дети как-то участвовали в вашей работе?
‒ Они очень много волонтёрили и помогали мне на занятиях, особенно в летнем лагере села Давыдово. Сейчас у них меньше времени – Алёша в колледже учится, Маруся в художественной школе, устают, ‒ но, если мне нужна помощь, я всегда могу на них рассчитывать.
‒ Сколько им лет?
‒ Алёше девятнадцать, Марусе будет шестнадцать.
‒ Как раз в этом возрасте многие отходят от Церкви.
‒ К счастью, мои дети пока не бунтуют, но иногда им просто физически тяжело встать и поехать на службу, потому что у обоих воскресенье единственный выходной. Но такого, чтобы совсем отпали, слава Богу, нет. Не каждое воскресенье, но ходят на службу, исповедуются, причащаются.
‒ А от воскресной школы зависит, останутся ли дети в Церкви?
‒ Я в воскресной школе руководствуюсь таким же принципом, как при работе с детьми-инвалидами: делай, что должно, а будет, чему суждено. Отец Федор Бородин говорит, что чем более формально мы подходим к преподаванию в воскресных школах, чем больше они похожи на обычные школы, тем чаще дети, когда вырастают, уходят от давления. На сколько, неизвестно, ведь у каждого свой путь к Богу. Мы стараемся заложить в них основы веры, стараемся, чтобы храм для них стал родным. Ну а когда вырастают, кто-то всё равно на какое-то время отходит от Церкви, но есть те, кто и сейчас помогает в алтаре. Я преподаю в воскресной школе всего десять лет, но уже видела некоторых наших повзрослевших учеников, которые венчались в нашем храме.
Последние несколько лет я преподаю иконоведение и литургику. Читаем письма отца Сергия Мечёва, письма его духовных чад, а когда, например, рассказываю, что такое антиминс, веду их в комнату отца Алексия Мечёва, показываю икону святителя Николая, в которой хранился маросейский антиминс, и параллельно рассказываю, что на этом антиминсе служили тайную литургию для членов маросейской общины, как люди могли за это пострадать. Надеюсь, что после таких уроков дети не только усвоят, что такое антиминс, престол, проскомидия, но и проникнутся совсем недавней историей прихода, почувствуют историческую связь с людьми, сохранявшими веру в годы гонений.
Главный профиль нашей воскресной школы – иконописный. У большинства современных детей визуальное восприятие, они лучше усваивают информацию через образы, и мы многие занятия проводим непосредственно в храме, объясняем, что икона – часть литургии, насколько всё это важно. Это, безусловно, более живое занятие, чем когда педагог в классе что-то рассказывает, а дети сидят, сложив руки. Я люблю, когда дети задают вопросы. На первых занятиях иногда по их ответам на мои вопросы чувствую, что они хорошо поняли, как нужно ответить, чтобы это понравилось взрослым, а когда спрашиваю, что их волнует, что они чувствуют, понимаю, что у них такие же вопросы и переживания, какие были у меня в их возрасте. Больше всего меня радует, когда подростки делятся со мной тем, что их по-настоящему волнует, задают вопросы о жизни, о своем месте в этой жизни, о том, как христианину выстраивать отношения с одноклассниками. Вот во время таких бесед я по-настоящему радуюсь.
Мы не ставим целью, чтобы все стали иконописцами, хотя некоторые наши бывшие ученики уже пишут иконы, но иконопись и иконописный язык – одно из средств, помогающих объяснить детям, подросткам самые ценные вещи.
Беседовал Леонид Виноградов
Комментировать