Глава третья. Молитва- прошение

По-видимому, в примитивных религиях основной причиной, по которой человек взывал к Богу, была какая-то нужда. Отягощенный всякими бедами, человек пытался привлечь внимание божества с помощью призываний и принесения даров. Отсюда и постоянно повторяющиеся выражения: «Послушай! Внемли! Смилуйся! Прими!» И другие: «Прими благосклонно то, что мы приносим Тебе!»³³⁸ Мы знаем об этом из Библии, о том же свидетельствует и вся христианская традиция. Таким образом, изначальная причина молитвы всегда была одной и той же, сохраняющей свою силу и по сей день.

Отцы Церкви и вообще христианские авторы признают это: ощущение своего убожества заставляет нас искать защиты у Бога. «Ты говоришь, что у тебя нет потребности в молитве? – пишет Иоанн Златоуст. – Но в действительности ты нуждаешься в ней именно потому, что веришь, что можешь обойтись без нее»³³⁹. Евагрий дает следующее определение для δέησις (молитвы, прошения. – Прим. пер.): «Собеседование ума с Богом, соединенное с прошением о помощи в моменты брани и с благодарением в час надежды»³⁴⁰.

Когда человек осознает, что его постигло несчастье, ему открывается лик Божественного милосердия. По-видимому, это неколебимое убеждение Библии берет свое начало в опыте Израиля во время Исхода: «Я увидел страдания народа Моего в Египте и услышал вопль его» (Исх. 3:7). Благодарение идет бок о бок с открытием милосердия. Главный грех язычников, согласно апостолу Павлу, заключается в том, что, познав Бога, они «не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили» (ср.: Рим. 1:21). И действительно, во множестве гимнов, созданных месопотамской религией, чрезвычайно редко можно встретить слова благодарения³⁴¹, тогда как в Библии их очень много и они вызваны восторженными порывами: «Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость (hèséd) Его!» (Пс. 106:1).

Это заключение приводит нас к различению двух видов молитвы: прошения и благодарения. В эпоху Оригена выделяли четыре рода молитвы или, по крайней мере, четыре элемента, которые можно обнаружить во всякой молитве: просительный, хвалебный, ходатайственный и благодарственный (ποεῖσθαι δεήσεις, προσευχάς, ἐντεύξεις, εὐχαριστίας – 1Тим. 2:1; ср.: Флп. 4:6)³⁴². И несомненно, что именно благодаря авторитету Павла между ними были установлены четкие различия, хотя и обозначенные порой несколько искусственно. Но если мы внимательно изучим объяснения Оригена, то эти четыре вида молитвы можно свести практически к двум. Δέησις заключается в обращении к Богу с прошением о своих нуждах. А προσευχή, моление, цель которого более возвышенна, совершается душой «в возвышеннейшем настроении духа и творится для прославления Бога за Его великие дела»; эта форма молитвы является славословием. А ἔντευξεις – это ходатайство, произносимое с большой верой, с παρρησία, когда тот, кто просит, свободно общается с Богом. И наконец, εὐχαριστία выражает благодарность за полученные дары³⁴³. Следовательно, три первые вида молитвы различаются между собой по своей более низкой или высокой цели. А четвертый – это благодарение.

Преп. Иоанн Кассиан Римлянин, принимающий это разделение молитвы на четыре вида, оправдывает его следующим образом: «Мне кажется невероятным, чтобы Святой Дух устами апостола произнес что-либо мимоходом и без намерения»³⁴⁴.

Позднее уже не считали необходимым столь строго придерживаться терминологии апостола Павла. Однако сложилась традиция выделять в библейской молитве прошение, благодарение и хвалу как третью ее разновидность, более возвышенную, поскольку более бескорыстную³⁴⁵.

Но в Библии хвала и благодарение соединяются в одном движении души, а в плане литературном – в одних и тех же текстах³⁴⁶. Экзегеты отмечают, что хвала – это форма благодарения, поскольку в еврейском языке не существует слова «спасибо». В семитских языках благодарность выражается хвалой и прославлением дарующего³⁴⁷, что находит подтверждение в многочисленных «благословениях» восточных литургий. Многие молебные пения, различного рода прошения начинаются со слов «благословен Бог наш» и заканчиваются: «яко Твое есть Царство, и сила, и слава...», или «яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение...», или: «и Тебе славу и благодарение возсылаем...».

Весьма схематично структуру молитвы можно описать следующим образом: потребность рождает просьбу; ее исполнение требует благодарения. Но тогда возникает вопрос: такая схема прекрасно подходит к «естественным» религиям, но соответствует ли она духу Библии, в которой Сам Господь берет на Себя инициативу, Сам обращается к человеку, Сам начинает говорить с ним и ждет от него ответа?

В действительности уже сам факт, что человек испытывает потребность в молитве, предполагает наличие божественной педагогики, как отмечали Отцы Церкви, размышляя о смысле «физических страданий»³⁴⁸. Сначала в Раю Адам внимал всем словам Божиим и отвечал Создателю всем своим сердцем и всем своим умом³⁴⁹. Но вследствие греха дух человека прекратил диалог с Богом; он перестал слушать слова Божии. И значит, пишет Василий Великий, необходимо использовать все средства, «чтобы убедить его в том, что существует Бог, Справедливый Судия, и тогда человек поверит, что есть Господь... и преисполнится страха»³⁵⁰. Даже устрашающий или грозный, это всегда голос Божий, говорящий с нами во время бедствий. Суровость испытаний, посылаемых Богом, Иоанн Златоуст сравнивает с воспитанием, с раіdeíа³⁵¹. Молитва о милосердии, даже если она рождается из нашей нужды, в действительности уже есть ответ человека на эту промыслительную педагогику.

Замечания Отцов о смысле физических страданий справедливы, но в них содержится и апологетический аспект: эти страдания имеют своей целью убедить того, кто не видит присутствия Бога в событиях, совершающихся в мире, и кто жалуется, вместо того чтобы благодарить Промысел. В Библии божественная педагогика явлена наиболее полно. Бог угрожает грешникам, но в то же время Он питает веру Своего народа различными знамениями и чудесами, которые являются внешними свидетельствами Его зашиты. Воспоминание об этих знаках сохраняется в литургии при праздновании церковных праздников, «воспоминаний о чудесах» Яхве (ср.: Пс.110:4)³⁵².

Благодаря всем этим дарам, Господь являет Себя достойным хвалы и благодарения. Во все времена в Израиле хвала была связана с богослужением, но особенно – после построения Храма, когда культ приобрел более четкую структуру. А в Новом Завете Сам Господь есть наша хвала³⁵³.

Таким образом, развиваясь на основе Писания, хвала всегда оставалась первостепенной в христианской традиции, задавая ритм литургической молитве повторением Аллилуиа и Слава Отцу... или Слава Тебе, Господи, оживотворяя всю молитву с тем, чтобы преобразовать ее в чистую «похвалу славы Его» (ср.: Еф. 1:12).

Понятно, что в такой атмосфере прошение не может занимать первого места: напротив, оно связано с воспоминанием о полученных дарах. Еврейское благочестие черпает в нем свою уверенность в исполнении просимого. Это ощущается даже в самой формулировке молитв. Призывы: «Слушай, Господь, вонми нам!» предваряются возгласами: «Вспомни!» Μνήστητι является лейтмотивом молитвы еврейской, и молитва христианская унаследует его³⁵⁴.

Так, например, в молитве Ерма первое место занимает прославление Бога и Его дел. Благодарение Бога вытекает из Его действий в жизни верующего: «Я благодарил Бога за все то, что Он сделал для меня»³⁵⁵. Преп. Иоанн Лествичник советует начинать молитву с принесения искреннего благодарения Богу, потом следует исповедать свои грехи и только после этого можно «представить Царю всяческие наши прошения. Сей образ молитвы есть самый лучший, как одному из братий от Ангела Господня было показано». Это отсылает нас к давней традиции, впрочем, полностью согласующейся с молитвой литургической³⁵⁶.

То же самое мы обнаружим и в самом сердце христианской молитвы – в молитве евхаристической. В анафоре Апостольских Постановлений говорится: «В конце трапезы возглавляющий собрание приступает к совершению Евхаристии, произнося: “Возблагодарим” или “Возблагодарим Господа Бога нашего”». И хотя основания этого благодарения библейские, все же прежде всего они личностные, исходящие из живого опыта переживания благости Божией. Сразу же вслед за этими словами следует прошение: «Смилуйся, Господь Бог наш, над Израилем, народом Твоим, над Иерусалимом, городом Твоим, над Сионом, и т. д.». Наряду с этим произносится и другое благодарение: «Благословен Ты, Господь Бог наш, вечный Царь, питающий весь мир Своей милостью, Своей благодатью, Своим милосердием и Своим нежным состраданием... Ты насыщаешь всякую плоть, ибо Твое милосердие бесконечно. По Твоей великой милости Ты никогда не оставляешь нас без пищи»³⁵⁷.

Однако здесь возникает большая проблема не в плане теоретическом, но в практическом: почему наши прошения не всегда исполняются? Ведь в Евангелии ясно сказано: «Все, чего ни попросите в молитве с верою, получите» (Мф. 21:22; ср.: 7:7–11).

Несомненно, что в том контексте, в котором были произнесены эти слова, упор делался на слове «с верою», а не на «чего ни попросите». Еврейский склад ума обычно рассматривается как «субъективный»³⁵⁸: он больше сосредоточен на просящем человеке и его расположении духа, чем на самой просьбе. Евангельский слепой очень выразительно говорит о том, что «грешников Бог не слушает» (Ин. 9:31). И документы эпохи иудео-христианства также свидетельствуют о подобном отношении. Кажется, что для них важнее указания на внутреннее состояние во время молитвы, чем на ее содержание³⁵⁹.

Греческой же ментальности свойственна тенденция к «объективности». И потому там скорее возникнет вопрос, какая молитва может быть услышана, а какая нет? Мы можем молиться обо всем том, что благо, а конкретно, говорит преп. Иоанн Кассиан Римлянин, – обо всем, что содержится в молитве «Отче наш». Просьба о дурном или о вещи греховной невозможна и оскорбительна в очах Божиих³⁶⁰.

Но в рамках этих двух отношений вопрос может быть разрешен только в общих чертах. В определенном смысле, с тех пор как каждый человек является грешником, может быть, никто и не может обращаться к Богу? А что касается греховных вещей, то возникают различные сомнения относительно того, что находится на границе между добром и злом, особенно если вспомнить, что наша способность выносить решения затемнена нашим неведением. И потому, возможно, следует заключить, как это делает Климент Александрийский³⁶¹, что только молитва «гностика» всегда бывает услышана.

Ориген, двигаясь в том же направлении, подходит к этой проблеме с более точной богословской позиции. Он отмечает, что здесь мы находимся перед тайной, постичь которую невозможно без помощи Святого Духа, ибо только Его голос может достичь Отца³⁶². Благая человеческая воля, выражающая свои желания, не всегда будет находиться в гармонии с Духом; ей остаются неведомы истинные замыслы домостроительства спасения, поскольку «мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными» (Рим. 8:26). Согласно Оригену, это осуществляется следующим образом: молимся мы, но в нашу молитву «вторгается» Дух; Его голос сильнее нашего, ограниченного нашим неведением³⁶³. Таким образом, наша молитва всегда бывает услышана, но через голос Духа (который есть и наш голос, ибо Дух является частью нашего «я»)³⁶⁴.

И следовательно, главный принцип, определяющий то, о чем мы просим, тот же самый, что направляет каждое слово и каждое действие христианина: необходимо «согласовывать» их с Духом³⁶⁵ или, если выразить то же самое на христологическом уровне, – с Логосом; ибо Логос, говорит Ориген, присутствует в наших молитвах как Первосвященник, Ходатай и Посредник, возносящий наши жертвы к Отцу³⁶⁶. Когда между личностями существует «согласие», объективный и субъективный аспекты легко совмещаются.

Тот же принцип мы находим и в языке Библии, когда она призывает нас к «молитве с верою» (ср.: Мф. 21:21). Это значит гораздо больше, чем простое психологическое «доверие». Тот, кто верует, искренне следует за Христом в своих действиях и мыслях; ему даруется тот же Дух, что и ученикам Иисуса (Деян. 11:17)³⁶⁷.

Если осознавать экклезиальное в своей сущности качество такой «веры», остается только удивляться, как можно сомневаться в действенности молитв (особенно относящихся к совершению таинств) еретиков и схизматиков?³⁶⁸ И все-таки в процессе теоретических размышлений или в полемических спорах такие сомнения возникали. То обстоятельство, что человек исповедует ошибочное мнение или его Церковь ограничена слишком узкими рамками, еще не означает, что из-за этого исчезают фундаментальные основы его веры в Бога Отца. Впрочем, эта вера вовсе не гарантирована даже и в самой христианской среде!

Когда преп. Иоанн Кассиан Римлянин обращается к этой теме, он не забывает заметить: «К этому духовному мнению (аввы Антония. – Прим. пер.) осмеливаемся и мы нечто прибавить по мере нашего убожества, – покажем признаки, насколько мы испытали, услышана ли Господом молитва»³⁶⁹. Такая молитва должна быть «преисполнена веры». Он истолковывает эту веру прежде всего как «доверие», «когда во время молитвы не смущает нас никакое сомнение»³⁷⁰. Но чтобы не оставаться на уровне чисто психологическом, он разъясняет, прибегая к авторитету аббата Германа (Панефизийского. – Прим. пер.), что «мы верим, что эта надежда на услышание происходит от чистоты совести. Но мы, добавляет он, которых сердце еще уязвляется жалом грехов, как можем иметь надежду, когда у нас нет никаких заслуг, на которые бы положившись, мы могли быть уверены, что молитвы наши услышаны?»³⁷¹.

Настоятельные призывы молиться с верою пронизывают весь духовный дневник русского чудотворца XX в. Иоанна Кронштадтского: «Помни, что Бог во время прошения твоего ожидает утвердительного ответа на вопрос, внутренне Им тебе предлагаемый: веруеши ли, яко могу сие сотворити? Да, ты должен из глубины сердца ответить: верую, Господи!»³⁷². «Сердце, сомневающееся в том, что Бог может даровать просимое, наказывается за сомнение: оно болезненно томится и стесняется от сомнения. Не прогневляй же Вседержавного Бога ни тенью сомнения, особенно ты, испытавший на себе Божие всемогущество многое множество раз»³⁷³. «Люди впали в безверие оттого, что потеряли совершенно дух молитвы или вовсе не имели и не имеют его, короче – оттого, что не молятся»³⁷⁴.

К текстам, которые призывают молиться с верой, следует добавить еще и те, где Иисус учит Своих учеников молиться во имя Его: «И если чего попросите у Отца во имя Мое, то сделаю» (Ин. 14:13; ср.: 15:16; 16:23). Эти слова следует рассматривать в контексте того, что Иисус говорит ученикам во время Тайной Вечери. После аллегорического сравнения Себя с виноградной лозой Иисус дает Своим ученикам важную заповедь взаимной любви как выражения любви Сына к Отцу (15:10) и Отца к Сыну (17:23). И значит, пребывание в слове Иисуса (15:17) является условием для того, чтобы молитва была услышана.

Но дело здесь вовсе не в определенной власти, связанной с именем, как это происходит в магии. Христианин, молящийся во имя Господа Иисуса Христа, осознает Его благоволящее присутствие около себя и в себе, таким образом, его молитва творится в условиях более полного доверия³⁷⁵.

Вера понимается как свободное принятие слова Божия. Но, как говорит Василий Великий, слово Божие – это «побуждение воли»³⁷⁶. А потому молитва с верою означает конкретное принятие воли Божией как закона для собственных желаний. «Не желай того, что тебе кажется правильным, но желай того, что угодно Богу», – пишет Евагрий, добавляя: «и будешь безмятежным и благодарным в молитве твоей»³⁷⁷.

Иоанн Кассиан подтверждает это положение ссылкой на авторитет апостола Иоанна: следует постоянно возвращаться «к учению блаженного Иоанна Евангелиста, которым ясно разрешается сомнение этого вопроса: и вот какое дерзновение мы имеем к Нему, что, когда просим чего по воле Его, Он слушает нас (1Ин. 5:14)... Это и в молитве Господней велено нам говорить: “Да будет воля Твоя” (Мф. 6:10), а не наша»³⁷⁸.

Все это может показаться несколько разочаровывающим после замечательных призывов к доверию на предыдущих страницах. Значит, в действительности Господь не соглашается с тем, чего желаем мы? И нам остается только подчиняться Ему?

Чтобы разрешить эти недоумения, следует вспомнить, что конкретно восточные аскеты подразумевали под понятием «собственная воля»³⁷⁹ и под полным отказом от нее. Здесь имеется в виду отказ не от человеческой активности и деятельности, но только от их отклонений в сторону зла. И в этом смысле очевидно, что молитва, вдохновленная лишь «собственной волей», не может быть услышана Богом. А духовные люди – среди них и чудотворцы, – напротив, ощущали, что Господь воистину исполняет их волю; если можно так сказать, они даже вынуждали Его изменять Свои вечные замыслы. Известен, например, такой эпизод из жизни св. Серафима Саровского, когда он повелел жить человеку, который в соответствии с промыслительным решением «должен был умереть»³⁸⁰.

Как такое возможно? Разъяснения Оригена о божественном Провидении³⁸¹ по сути совпадают с несколько смутными объяснениями Семена Франка о том, что при конкретном творении мира Богом «изначально» предполагается сотрудничество человека с Его творческой деятельностью на протяжении всей истории³⁸².

Но несмотря на все эти объяснения или ограничения, вопрос о свободном диалоге между Богом и человеком по-прежнему остается тайной. Бывает так, подчеркивает Климент Александрийский, что Бог внимает и грешникам. Почему? Можно предложить два ответа: или потому, что то, что Он им дает, не идет им на пользу, или потому, что Он внимает их просьбам по Своей безграничной благости³⁸³. Второе объяснение типично библейское: Господь милосерден «ради имени Своего»³⁸⁴, ибо «вовек милость Его» (Пс. 135:3). И это является причиной великих чудес на протяжении истории спасения³⁸⁵. Духовные люди, которые достигали простоты, не осмеливались подвергать анализу Его великие деяния; они предпочитали созерцать их, чтобы молиться с еще большим пылом.

«Возобнови знамения, и сотвори новые чудеса», – восклицает Иисус, сын Сирахов (Сир. 36:6), выражая настроения всего Израиля после окончания Плена – разочарование после возвращения, не оправдавшего ожиданий от провозглашенного нового Исхода. Иисус пришел, чтобы воплотить в жизнь это ожидание, лишив его при этом всякого налета сенсационности. Господь всегда будет творить чудеса, но они естественным образом реализуют то, признаком чего являются; они залог вечною спасения и цель их – помочь рождению великого чуда: чуда обретения веры³⁸⁶.

Аналогичный процесс происходит в жизни каждого человека, который молится. Он всегда умоляет Бога помочь ему в его нуждах, но это проявляется различным образом, в зависимости от степени понимания им тайны спасения. Сначала человек испытывает нужду в вещах материальных. И потому он просит Бога защитить его от смерти, от войны, от болезни, от голода и т. п. Но чем духовнее он становится, тем все в большей степени он осознает, что его истинная нужда – духовная. Христиане настолько убеждены в этом, что единственным и истинным злом они считают только грех. И потому испрашивать у Бога милосердия означает для них, прежде всего, молиться о прощении грехов и возвращении благодати.

Это восстановление божественной милости ведет к постепенному исцелению от последствий греха. Согласно многим греческим Отцам, наиболее неблагоприятным, замутняющим наши прошения в процессе молитвы, является неведение, ἀγνωσία³⁸⁷, и потому истинные созерцатели просят прежде всего о глубоком и проникновенном познании тайны Бога.

В связи с этим можно обратиться к ступенчатой классификации молитвы, предложенной Евагрием; она соответствует различным уровням духовной жизни. Вначале идет рrâхіs (делание), затем «физическая теория», и, наконец, гносис – знание, приносящее плоды только там, где царит бесстрастие, мирное состояние души. «Молись, во-первых, об очищении от страстей; во-вторых, об избавлении от неведения и забвения; в-третьих, [об освобождении] от искушения и богооставленности»³⁸⁸. Это разделение может показаться несколько абстрактным, но несомненно, что оно аккумулирует в себе опыт духовных учителей. Ибо они, стремясь к тому, чтобы их ученики достигли высших степеней молитвы, учили их молиться, постепенно восходя от низших ступеней к высшим.

Формула Евагрия опирается на опыт монахов-отшельников, т. е. тех, кто уже имел достаточный опыт духовной жизни. А христианский народ, по большей части находящийся на более низком духовном уровне, в своей каждодневной жизни просил о малом. Эти просьбы могли казаться малыми для «гностика», но Церковь всегда поощряла их: «то, чего вы желаете, вы можете и просить в ваших молитвах»³⁸⁹. И действительно, в ектениях на литургии возносятся прошения обо всех нуждах веруюшцх. И очень существенно, что эти молитвы произносятся дьяконом вместе с народом, тогда как священник в алтаре за иконостасом читает молитвы «более возвышенные».

Это соответствует принципу, утверждаемому Климентом Александрийским и Оригеном: «Когда молитесь, просите о важном!» Высший характер просимых благ свидетельствует о величии Божием³⁹⁰.

Но как измерить в молитве, что «важное», а что «неважное», если мы даже не знаем, «о чем молиться, как должно» (Рим. 8:26)? Ориген проводит здесь достаточно упрощенное разделение. Он призывает просить о «благах духовных» и не «тревожить» божественное милосердие «материальными» заботами. Они суть тени, отбрасываемые разными вещами, и не следует непосредственно беспокоиться о них³⁹¹. В этом же ключе он истолковывает и прошение о хлебе насущном в молитве «Отче наш»: люди духовные вкладывают в эту просьбу моление о ведении, о знании, о пище духовной³⁹².

Очевидно, что такой подход оправдан лишь в том случае, если не забывать о том, что понятия «духовное» и «материальное» или «плотское» не рассматривались христианскими авторами в философском смысле. Совет Оригена приемлем только в том случае, если «духовное» понимать в специфически христианском смысле, рассматривая это понятие в соотнесенности с Духом Святым³⁹³. Дух, соединяющийся с христианином во время его молитвы, дает ему возможность ощутить важность «духовных» нужд. Но эти нужды бывают различными в зависимости от разных призваний каждого. Тот, кто не слушает голоса Святого Духа, никогда не сможет понять, что именно является действительно важным, о чем можно настоятельно просить Бога.

Вот почему многие предпочитают руководствоваться в молитве указаниями духовного отца, стремясь обрести около него роlіtеíа – это слово в данном контексте следует понимать не столько как правило жизни, сколько как правило молитвы³⁹⁴.

Это прошение сведено до минимума в молитве «гностика», поскольку он приближается к Богу уже очищенным, благодаря соблюдению заповедей, уверяет Климент Александрийский³⁹⁵, с чем несогласна «катаниктическая» (покаянная, сокрушающаяся о своих грехах. – Прим. пер.) традиция Востока³⁹⁶. С самого начала моление о прощении грехов занимало в христианской молитве основное место, о чем свидетельствует апостол Иаков (Иак. 5:15–16): «И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; и если он соделал грехи, простятся ему. Признавайтесь друг перед другом в проступках и молитесь друг за друга, чтобы исцелиться»³⁹⁷. Молитва в ее отношении к прощению грехов является основной темой книги Ерма Пастырь³⁹⁸.

В подобного рода текстах часто встречается выражение «исповедовать грехи» (ὁμολογεῖν, ἐξομολογεῖσθαι); в соответствии с библейским словоупотреблением, речь идет о многозначном выражении. Для Иоанна Златоуста любая молитва, в которой испрашивается прощение, является «исповеданием». «Кто говорит: Помилуй меня! тем самым исповедует (ἐξμολόγησιν) свой грех и кается в нем; те, кто пали, просят о милосердии»³⁹⁹. Эта молитва обладает особой силой: «Кто взывает: Помилуй меня! – тот получит прощение грехов, и кто обретает милосердие, не будет наказан. Кто говорит: Помилуй меня! – вступает в Царство Небесное, ибо Господь, творя милосердие, не только освобождает от наказания, но и делает достойным обладать будущими благами»⁴⁰⁰.

Таким образом, просьба о прощении есть род «исповеди», которая в христианской общине становится таинством. И хотя здесь возможны были некоторые расхождения⁴⁰¹, все же на христианском Востоке никогда не возникало сомнений в особой важности молитвы об отпущении грехов, читаемой во время таинства исповеди. Но с другой стороны, Восток противостоял тенденции к преуменьшению силы молитвы об отпущении грехов, произносимой за себя или за кого-то другого.

Беседа с духовным наставником обычно заканчивалась молитвой, в которой испрашивалось прощение. Духовный отец не обязательно был священником. И поскольку в документах не всегда ясно различались два типа исповеди (у священника и у духовного отца – не священника), могло возникнуть впечатление, что и миряне обладали властью отпускать грехи.⁴⁰² Неопределенность увеличивалась еще из-за того, что таинство отпущения грехов на Востоке (за исключением Армянской церкви) носит «умоляющую» форму⁴⁰³. Но все это свидетельствует об одном: было хорошо известно, что таинство покаяния и покаяние в широком смысле являются параллельными действиями и что всякую просьбу о прощении грехов следует рассматривать как одну из тех, которую Бог удовлетворяет прежде всего. И понятно, что в этом случае наша молитва согласуется с волей Божией, и потому достаточно того, чтобы она была искренней.

На Западе отпущение грехов постепенно приобрело форму суда. Интересно отметить, что Иоанн Лествичник, говоря о молитве, использует именно это сравнение: «Молитва истинно молящемуся есть суд, судилище»⁴⁰⁴.

Многочисленные апофтегмы подтверждают, что «молитва отпускает грехи и приносит исцеление»⁴⁰⁵. И именно это по-своему выражают постоянные повторения Kуriе еlеіsоп во время богослужения и долгие «катаниктические» молитвы монахов.

Определенная произвольность в этой области приводила к возникновению сомнений в значении такого рода молитвы. Уже св. Антоний отказывался молиться за тех, кто сам ничего не предпринимал для улучшения своих отношений с Богом⁴⁰⁶. Точно так же и Иоанн Златоуст жаловался на тех, кто предпочитает, чтобы за них молились другие; он полагал, что лучше, когда каждый молится сам за себя⁴⁰⁷. В Средние века возникло много возражений против молитв «прелатов и монахов» за других, но они были связаны с различными скандальными фактами и в особенности с симонией⁴⁰⁸.

С другой стороны, Писание, выражающее универсальный опыт, свидетельствует об общинном характере прошений, обращенных к Богу; молитва совершается «о всех и за вся» (в анафоре литургии византийского обряда эти слова произносятся непосредственно после установительных слов).

Христианская молитва всегда творится «в Духе Святом»⁴⁰⁹. Но самым несомненным проявлением Духа является любовь. Молитва, диктуемая любовью, обладает особой ценностью. «Отчего искренняя наша молитва друг за друга имеет великую силу на других?» – спрашивает себя Иоанн Кронштадтский; «Оттого, что я, прилепляясь во время молитвы к Богу, делаюсь един дух с Ним, а тех, за которых я молюсь, соединяю с собой верою и любовью, потому что Дух Божий, действующий во мне, действует в то же время и в них, яко вся исполняяй»⁴¹⁰.

Здесь может возникнуть ряд вопросов. Например, предпочтительнее молиться за кого-то в особенности или за всех? Ответ приходит сам собой: коль скоро молитва есть выражение любви, она должна совершаться «согласно порядку любви»⁴¹¹. Так же ясно, что те, кто достиг вершины этой духовной аскезы, предпочитают молиться за всех без различия. Так сказано и в описании мученичества св. Поликарпа Смирнского: «Когда он закончил свою молитву, в которой помянул всех, кого он знал в течение своей долгой жизни, малых и великих, знаменитых и неизвестных, и всю кафолическую Церковь, охватывающую весь мир, наступил час его смерти»⁴¹².

Молитва за весь мир всегда рассматривалась как основная обязанность монахов⁴¹³. Именно в этом, пишет Евагрий, состоит их ангельская, духовная и священническая обязанность. «Праведно [молиться] – значит молиться не только о собственном очищении, но и о всяком единоплеменнике своем, дабы подражать ангельскому образу»⁴¹⁴, поскольку «задачей ангелов является исцеление больных душ, чтобы обрели они совершенное здоровье»⁴¹⁵. «Призывание [Бога] в молитве есть просьба о спасении других, приносимая Богу духовно преуспевшим человеком»⁴¹⁶. Почему «духовно преуспевшим»? Потому что, если ты не чист, то беспокойство о других может стать «преградой молитве твоей»⁴¹⁷. Ходатайство за других – это священническая обязанность; «воистину это и есть духовное священство»⁴¹⁸, ибо «тот, кто молит Бога о всех разумных существах»⁴¹⁹, принимает на себя обязанность священника.

Молясь за других, нужно просить о том, что мы просим для самих себя, т. е. отдавать предпочтение «вещам важным и небесным», прощению грехов и, в общем, всему тому, что является истинным благом. И потому Отцы строго осуждали молитвы «против врагов», практиковавшиеся у язычников и в Ветхом Завете. «В своей молитве, – пишет Евагрий, – старайся не призывать проклятий на голову какого-либо [человека], дабы не разрушить того, что строишь, и не сделать мерзкой молитву свою»⁴²⁰. «Не следует молить Законодателя, – настаивает Иоанн Златоуст, – о том, чтобы Он нарушил Свои собственные законы»⁴²¹.

Что же тогда можно сказать о «проклинающих» псалмах? Григорий Нисский замечает, что «каждый из святых, молясь о том, чтобы пришло в уничтожение все враждебное и неприязненное естеству, только людям наиболее невежественным подает повод к такой мысли, будто бы святые ожесточены и раздражены против людей». Но когда христиане поют вместе с псалмопевцем «да исчезнут грешники с лица земли, беззаконных да не будет более» (Пс. 103:35), их молитва направлена на разрушение греха, а не грешников⁴²². А для монахов истинными врагами являются lоgismoi, злые мысли; именно против них направляют они проклятия псалмов⁴²³.

Молитвы за усопших являются частью всякой христианской традиции. Некоторые богословские построения порой пытались установить какие-то ограничения для таких молитв или сократить время, для них отведенное⁴²⁴, но вера первохристианской Церкви, всегда живущая в христианском народе, развивалась в противоположном направлении. С самою начала она стремилась к тому, чтобы не различать, когда молитва совершается за кого-то, и момент, когда она становится молитвой, обращенной к этому кому-то. Примером тому могут служить молитвы эфиопской литургии: «...мы все молимся за святых пророков, мучеников, исповедников, за Преблагословенную Деву Марию.. .»⁴²⁵. Отсутствие точности указывает на веру в действенность молитвы одних за других, независимо от времени и места. Такая молитва свидетельствует о ее эсхатологическом измерении.

Что же касается обычаев погребения, то их существует великое множество благодаря тому, что в этой области не существует никаких правил, установленных на основе какой-либо древней традиции. Однако, следует отметить, что в противоположность тому, что случилось с римским погребальным обрядом, эти обычаи отличаются большим разнообразием, поскольку сохранили ряд элементов, заимствованных из дохристианских культов, меняющихся в зависимости от местности.

В византийском обряде следует выделить два обычая: последнее целование усопшего перед погребением и разрешительная молитва, вкладываемая в его руку. Впрочем, в той или иной форме, эту разрешительную молитву мы находим повсюду. У коптов читается «отпущение Сына», – прекрасная молитва, проистекающая из обряда очищения в начале евхаристического канона⁴²⁶.

Мы видели, что Ориген не придает большой ценности молитвам к Богу о материальных благах. Но христианский народ имеет обыкновение молиться «обо всем необходимом», и Церковь утвердила этот обычай, введя в ектении большое количество разных прошений. Блаж. Августин ех рrofesso (открыто, прямо. – Прим. пер.) защищает их на основании следующего принципа: все, что мы можем пожелать, мы можем также просить и у Бога⁴²⁷. Но не только это. Достаточно небольшого опыта, чтобы понять, что если давать слишком много советов о том, как надо молиться, это может привести к тому, что «простые» христиане утратят смысл своего обращения к Богу как к Отцу.

Для укрепления веры христиан часто рассказывают о знаменитом чуде с дождем, начавшемся по молитве христианских солдат в войске Марка Аврелия⁴²⁸. И во все времена произносились ектении о больных, о тех, кто путешествует, о плодах земных, и т. п.

По примеру Церкви, возникшей в Иерусалиме, «единодушной в молитве» (Деян. 1:14), христианин должен быть настойчив и в своей. Эта тема часто рассматривается в контексте молитвы-прошения тогда, когда кажется, что Господь нас не слышит. В таких случаях прибегают к одним и тем же увещеваниям: «Не оставляйте усилий, – читаем в Монашеском Уставе, приписываемом Василию Великому, – и не теряйте мужества, если не получаете сразу того, о чем просите»⁴²⁹. Об этом можно найти множество высказываний и в других местах: «Не печалься, не получая от Бога сразу то, о чем просишь. Ибо Он желает полнее облагодетельствовать тебя, постоянно и напряженно молящегося к Нему»⁴³⁰, и т. п.

Чтобы объяснить промедление божественной милости, некоторые авторы ссылаются на божественную педагогику. Молитвы, сопровождаемые долгим ожиданием, служат для приготовления молящегося к принятию дара⁴³¹. Однако Евагрий дает этому более глубокое объяснение: «Ведь что может быть возвышенней устремленности к собеседованию с Богом и к общению с Ним?»⁴³²

Частые молитвенные взывания могут стать средством для достижения непрестанной молитвы и созерцания. Они рождают целительную привычку: «Когда я говорю кому-нибудь, – пишет Иоанн Златоуст, – обращайся к Богу, настаивай, умоляй! и он мне отвечает: “Я обращался один раз, дважды, трижды, десять раз – и ничего не получил!”, то не оставляй своих попыток, брат мой, до тех пор, пока не обретешь просимое. Ведь цель прошения –даруемое благо. Оставь свои попытки, лишь получив просимое, или же не прекращай их никогда, а упорно продолжай!»⁴³³

Такое упорство в молитве влечет за собой частое повторение одних и тех же слов. Но не становится ли опасным такое «многословие», πολυλογία, против которого нас предостерегает Евангелие (Мф. 6:7)? Ответ Оригена на это возражение возвращает нас к типично греческому метафизическому рассуждению о едином и множественном. Истинное единство не противоречит множественности, если она гармонична. То, что чрезмерно, несовместимо с главным принципом бытия. В нашем случае речь идет о прошении, противоречащем Божией воле, о молитве о вещах, несовместимых с духовной жизнью⁴³⁴. Несмотря на свою философскую формулировку, мысль Оригена проста: именно в молитве должно быть определено нужное количество слов, большее или меньшее, и она должна соединить их.

Иногда молитва исполняется, как говорят, чудесным образом. Слово «чудо» не имеет аналогов ни в еврейском, ни в греческом языках; там оно выражается с помощью ряда понятий, которые можно разделить на две группы: 1) «великие деяния» (μεγαλεῖα, magnalia), «удивительные вещи» (θαυμάσια); в этом случае подчеркивается восхищение, вызванное проявлением божественного всемогущества. 2) Слова «необычные события» и «знамения» (τέρατα и σημεῖα) описывают чудо в двойном аспекте: как необычное и знаменательное явление. Признаваемое верой, чудо открывает доступ к самой тайне Бога. Именно в этом и заключается сущность того диалога, который Бог хочет установить с человеком⁴³⁵.

Христианам нетрудно поверить в божественное вмешательство, поскольку мир не может существовать без Бога, Который вызвал его к бытию. В первые три века нашей эры возможность «чуда» не ставилась под сомнение. И оно не сводится всего лишь к необычайному явлению. Коль скоро оно соотносится с действием силы, превосходящей человеческие способности, то оно может быть только необычайным событием; элемент знаменательности был составной частью этого явления. Его осмысление было неотделимо от самого события как такового и определенным образом совпадало с ним⁴³⁶.

Как восточная, так и западная житийная литература наполнены рассказами о чудесах. Но в общем можно утверждать, что о чудесах рассказывалось только после смерти их истинных или предполагаемых творцов. В течение своей жизни они пребывали под страхом того, что их будут считать чудотворцами. Чем дальше они отдаляются от нас во времени, тем больше возрастает молва об их чудесах: «Я думаю о знаменитых отцах, – сказано в Евергетиносе (Отечнике, составленном преп. Павлом Евергетом в XI в. – Прим. пер.)⁴³⁷, – о том, как авва Павел Простец, авва Памва и другие богоносные отцы, не догадываясь о том, кем они являются, смогли обрести способность воскрешать мертвых, совершать великие чудеса и обладать властью над демонами...».

Эти laudateones tетроrі асtі не ставили своей целью совершение чудес как таковых, с целью утолить свою жажду сверхъестественного, исключительного, но хотели пробудить сожаление об утерянной реальности и вернуть веру, простоту, близость древних к Богу. Случаи чудес не рассматривались как знаки одобрения Богом молитвенной жизни великих святых. «Простота», с которой христианские чудотворцы совершали чудеса, свидетельствует о том, что их раrrèsіа, «доверительная беседа с Богом»⁴³⁸, диалогическая связь с Творцом, сыновний дух по отношению к Отцу, является «естественным» состоянием духовного человека⁴³⁹.

Один старец говорит в Апофтегмах: «Я не считаю, что я изгоняю из кого-то демонов или исцеляю больных. Я только прошу Бога не разрешать демонам войти в меня и очистить меня от нечистых и грязных мыслей; и тогда я смогу стать великим. Ибо тот, кто очищается от таких мыслей и с готовностью совершает свои молитвы, займет место среди чудотворцев в Царстве Небесном»⁴⁴⁰. В другой апофтегме мы читаем: «Если человек достигает чистоты, все ему повинуется, как Адаму до того, как он преступил заповедь Божию»⁴⁴¹.