Часть первая

Пастырское богословие не имеет специального содержания, которое не входило бы в другие предметы, составляющие программу богословского образования. Предметом его внимания является пастырь. Два основных вопроса возникают, поскольку дело идет о подготовке к пастырскому званию. Первый, это каким должен быть пастырь? Второй, это что он должен знать, чтобы достойно нести свой сан? Конечно, нельзя строго обособить эти две темы, но они достаточно отчетливо определяют двоякий подход преподавателя пастырского богословия ко всему многообразию материала, подлежащего его использованию. С одной стороны, отбирается все полезное, что способно служить задаче формирования «идеального пастыря». С другой стороны, извлекается все то, что пастырю надо знать для его практической деятельности. Так естественно разделяется курс на две части. Нам дано два года для его прохождения. Вот мы и посвятим первый тому, чтобы составить себе ясное представление о том, каким должен быть пастырь, оставляя на второй год более обстоятельное уяснение всего того, что ему надо знать, чтоб, отвечая своему высокому назначению, достойно выполнять все свои многообразные обязанности.

Обращаясь к предмету, который будет занимать нас в течение первого года, будем опасаться уклонения в отвлеченное доктринерство, легко обращающееся в резонерство. Будем искать простоты самой беспритязательной. Истовая простота церковно-выдержанного богомыслия вот истинная установка истинного пастыря. Она прекрасно передается словами молитвы иерейской перед чтением Евангелия на литургии: «Да плотския вся похоти, поправши, духовное жительство пройдем, вся яже к благоугождению и мудрствующе и деюще». Бояться должен пастырь увлечения впечатлениями, переживаниями, «эмоциями», ими определяя свой пастырский облик. Так он может превратиться в «диле-танта» своего дела. Еще хуже, если попытается он сам, на шатком основании таких своих переживаний, создать себе «школу», из дилетанта превращаясь в «артиста» своего дела. Это «широкий путь», который может принести славу че-ло-веческую, но не заслугу пред Богом. Истинный пастырь, напротив того, неусыпному трезвенному контролю под-вергает окружающую его душевную атмосферу, все источ-ники ее питания, все ее проявления, в этом именно плане создавая себе «школу» и очень опасливо, осторожно относясь ко всякому проявлению в своем святом деле «импро-ви-зации».

Пастырской аскетикой поэтому с полным основанием может быть именована эта часть курса пастырского богословия. Не душевную настроенность должен культивировать пастырь, ибо это открывало бы путь к прелести. Законное назначение «душевности» для пастыря заключается лишь в том, чтобы этим создавать атмосферу, облегчающую доброе общение с паствой. Отнюдь не должна эта «душевность» определять природу этого общения. Напротив того, пастырь должен своей задачей ощущать поднятие своей паствы до уровня духовности. А для этого сам пастырь должен быть не «душевен», а «духовен». Пастырская аскетика и должна неуклонно очищать душу пастыря от избытка душевности. Чем более современная жизнь, даже у людей, от церкви не ушедших, удаляется от христианского аскетизма, тем более уверенно и прочно должен в нем утверждаться пастырь.

Естественный путь для этого: постоянное осмысливание пастырем своего поведения церковно-богословское. Вот в каком направлении только и мыслимо формирование истинной пастырской методики поведения, обнимающей все необозримое поле его деятельности. В основе этой спасительной методики, однако, лежит не церковное начетничество и не отвлеченное богословствование, а смиренно-возвышенное подражание своему Пастыреначальнику Хри-сту. Если для каждого человека установлен завет усовершаться, все более уподобляясь Отцу Небесному, то для пастыря подражание своему Пастыреначальнику становится практическим заданием всей его жизни и деятельности. Этим заданием, в сущности, исчерпывается ответ на вопрос: каким должен быть пастырь. В этом именно направлении и слагается «школа», методика пастырского аскетизма. И тут с особенной силой должно звучать предостережение против всего самочинного, субъективно-потаенного, произвольно-душев-ного, эмоционально-воспаленного. В подражании Хри-сту пастырь должен идти проторенными путями. Опосредствовано должно быть подражание Христу Церковью. Это должно быть смиренное подражание тем, кто, подражая Христу, пришли к Нему, образуя своим опытом благодатный опыт Церкви эту неисчерпаемую сокровищницу благодати, из которой и должен послушливо питать свою жаждущую душу пастырь. Апостолы, святители, преподобные, праведники, от первых веков христианства до нашего времени вот практические учителя пастырской аскетики, в общей задаче всех не только объединяющей, но и сливающей во едино во Христе.

Господь в приточной форме раскрывал нам природу истинного пастырства см. особенно главу Х от Иоанна. Пользовался Он образом ветхозаветным пастыря мелкого скота, беззащитного, беспомощного овец по преимуществу. Самое слово, употребляемое и в еврейском, и в греческом текстах, свидетельствует о том, что именно такой пастырь имеется в виду. Говорит об этом и смысл ветхозаветных изречений. " Аз упасу овцы Моя и Аз упокою я, и уразумеют, яко Аз есмь Господь: погибшее взыщу и заблудившееся обрящу и сокрушенное обяжу и немощное укреплю и крепкое снабдю и упасу я судом» (Иез. 34, 15–16). Пастырство есть самоотверженная забота о каждой овце, индивидуальное ухаживание за ней, нарочитое ее оберегание в условиях полного самоотдания овцы этому попечению. Такой пастырь идет не позади стада с кнутом, а впереди его со свирелью. С полной доверчивостью, со всецелым послушанием следует такое стадо за таким пастырем. А если уклоняется в сторону пастырь, устремляясь за отбившейся овцой, стоит недвижимо покинутое стадо, дожидаясь его возвращения.

«Душепопечение» этим одним словом прекрасно передает сущность пастырства св. Григорий Двоеслов. Точнее раскрывает природу этого душепопечения св. Василий Великий в следующих словах: «Спасение каждого в его собственном чине». Лучшую из возможных характеристику пастырства дает ап. Павел, так говоря о себе: «Я для всех был все, чтобы как-нибудь спасти некоторых». Тут дейс-тви-тельно все сказано. Обозначено конечное задание пастырства спасение души человеческой. Обозначена обращенность такой задачи ко всем, без малейшего изъятия, овцам стада. Обозначено предельное самоотвержение в выполнении этой задачи, тщательно индивидуализованном, утонченно-гибком, осмысленно-разборчивом, что может создать только находчивость любви. Обозначено и последнее, быть может, самое труднодостижимое: при заведомой ограниченности успеха пастырских забот, сохранение исходной ревности пастыря.

Ап. Павел выделил пастырство, как особую категорию деятельности: «той дал есть овы убо Апостоли, овы же пророки, овы же благовестники, овы же пастыри и учители» (Еф. 4, 11). Дал он несколько советов и указаний, уточняющих общее задание, вышеприведенное. « Бодрст-вуй-те, памятуя, что я три года день и ночь непрестанно со слезами учил каждого из вас» (Деян. 20, 31). « Внимайте себе и всему стаду, в котором Дух Святый поставил вас блюстителями пасти Церковь Господа и Бога, которую Он приобрел Кровью Своею» (Деян. 20, 28). " Ибо я знаю, что по отшествии моем войдут к вам лютые волки, не щадящие стада» (Деян. 20, 29). «Я не пропустил ничего полезного, о чем не проповедовал бы вам и чему не учил бы всенародно и по домам» (Деян. 20, 2). Со своей стороны апостол Петр(1Петр. 1–3) умоляет пастырей: « пасите Божие стадо, какое у вас, надзирая за ним не принужденно, но охотно и богоугодно, не для гнусной корысти, но из усердия, и не господствуя над наследием Божиим, но подавая пример стаду».

Мы видим из этих немногих поучений, каким поистине подвигом, нескончаемым и неусыпным, является пастырство. Если чем могут быть преодолены успешно великие трудности, ему присущие, то это одной только силой любви. Тут подходим мы к самой сердцевине пастырского аскетизма, не уразумение которой способно упразднить, при всех возможных подвигах, благую качественность пастырского делания. Какая имеется в виду тут любовь к кому? Господь дал нам на этот вопрос ответ недвусмысленный. В последней известной нам беседе с учениками Господь восстано-вил отрекшегося от Него Петра в его апостольско-пастырском звании тремя однозначными вопросами: Любишь ли Меня? Вот, значит, какая любовь ожидается от пастыря. То не любовь к людям, не любовь к своему призванию, не любовь к отвлеченному Богу. То любовь ко Христу, к Живому Богу, воплотившемуся нас ради, нашего ради спасения, и зовущему нас ко спасению чрез Свой Крест. Во Христе должны быть близки все люди пастырю. Такая любовь способна все превозмочь, все преодолеть, над всем возвыситься. Всякую же другую любовь, напротив того, должен преодолевать пастырь, над ней возвышаться, ее превозмогать. Вот исходное условие доброй направленности пастырской деятельности, вот основа непреложная подлинной пастырской аскетики.

"Править человеком, учил св. Григорий Богослов, – этим хитрейшим и самым изменчивым из животных, по моему мнению, есть действительно искусство из искусств и наука из наук». Пастырь правит людьми не в гражданском смысле слова «править» но может ли быть что более ответственное на земле, чем то управление людьми, которое вручено пастырям? Даны ему многообразные благодатные возможности воздействия на людей, но использовать их во благо сумеет только пастырь, аскетически вышколенный именно в такой любви во Христе. Если такой любовью осолит он свое знание свойств сложнейшей природы человеческой, то сможет действительно став для своих пасомых всем, «некоторых» привести ко Христу; тех именно «некоторых», ради спасения которых и пришел Господь на землю.

Изучая какой-либо предмет, свойственно человеку желание сгустить свое знание о нем в сжатом и точном определении, объемлющем в себе все существенное, характеризующее изучаемый предмет. Какое же определение можно дать пастырству? Приведем определение, даваемое старейшим и лучшим русским руководством, которым мы в дальнейшем будем широко пользоваться и о котором дальше будет идти речь: «служение в Новом Завете от Христа апостолам и их преемникам преданное, состоящее в проповеди слова Божия и строении Таинств, дабы сими средствами примирив грешников у Бога, совершить их в вере и в святом житии к получению живота вечного во славу Божию». А как определяется пастырство в новейшем руководстве по пастырскому богословию митр. Антония Храповицкого? «Предметом пастырского Богословия, – говорит авторитетный автор, – служит изъяснение жизни и деятельности пастыря, как служителя совершаемого благодатью Божией духовного возрождения людей и руководителя их к духовному совершенству». Существенного различия в этих двух определениях нет. Однако чувствуется разница в подходе к предмету, в самой тональности, в психологической атмосфере, отражаемой в тексте определения. Ударение в первом определении, извлеченном из старинного руководства, стоит на объективном составе благодатных орудий дела спасения, Церковью пастырю вручаемых. Ударение во втором определении, извлеченном из руководства самого последнего времени, стоит на моменте руководства пастырем своими пасомыми субъективный момент здесь выступает, отсутствующий в руководстве старом. Предмет тот же, а подход иной. Тут мы подходим к большой теме, о которой и будет речь в ближайшей лекции.

Условием успешности пастырской деятельности является цельность духа, в полном согласии с духом Церкви. Эта цельность духа может быть исходной, наследственной, органической. Если таковой нет, она должна быть добыта, выстрадана, вымолена. Достижение ее подвиг, граничащий с чудом, подвиг самопреодоления. Что разбивает цельность духа у людей, привыкших жить светской интеллектуальной жизнью? Так называемая «рефлексия», которую метко назвал «зеркалом сатаны» один выдающийся, рано Господом взятый пастырь, иеромонах Мефодий (Иогель), памятный всем харбинцам. Со стороны привыкает видеть себя человек, раздваиваясь и приучаясь пребывать в таком умоначертании, которое диаметрально противоположно «целомудрию», в своем точнейшем смысле обнимающему всю полноту человеческого сознания. Наличие такой раздвоенности радикально меняет все в душевном хозяйстве человека. По этому признаку и можно различать две эпохи в нашем прошлом; одну, исполненную органической целостности сознания, в полном созвучии с духом Церкви, и другую, когда, в условиях разрушения этого сознания, надо было каждому тщиться снова, создавать внутреннее созвучие с голосом Церкви.

Московская Русь имела свои темные стороны на них должное внимание было обращено в нашем курсе истории русской словесности допетровского периода, но бесценным ее достоянием, совершенно бесспорным, является именно эта цельность церковного сознания, господствовавшая безраздельно во всем строе жизни. Допетровская Русь жила Церковью. Одинаково чуждыми были ей и древняя школа эллинского любомудрия, и средневековая схоластика, и новейший исследовательский дух. Русь спасалась, живя во Христе и питая свой дух живой водой общения с Церковью. Богословствование сливалось с богослужением, с молитвой, и с бытовым исповедничеством, с благоговейным следованием образцам святых. Простота царила. И такова была укорененность в заведомой церковности, что даже живое слово проповеди ощущалось как бесчинное вмешательство в эту до мелочей утонченную церковность. Богослужение было народным, и яркий отпечаток народности получило уставное пение, отразившее в себе музыкальность русского народа. Школа сливалась с Церковью. Все, что являла Церковь, бралось на веру, и эта вера стояла непоколебимо. Не надо было никого ни в чем убеждать: печать церковности упраздняла всякое мудрование. Конечно, нарушалась правда Церкви неизменно и всецело оставаясь, однако, Правдой в сознании ее нарушившего. И в этой целостности сознания творилась жизнь и личная, и семейная, и общественная, и народно-государственная.

Эта целостность церковного сознания была формально упразднена реформой Петра. Рядом с Церковью были официально признаны иные ценности. От Церкви были «осво-бож-дены» и общество, и государство, и школа, и искусство все! Но если каждый был вынужден признавать наличие этих новых сил, с ними считаться, в какой-то мере им подчиняться, то каждый оставался свободен по-прежнему, исходить из веры в Церковь, в ней видя средоточение Истины, все покрывающей. Высвобождение от полноты принадлежности к Церкви было прокламировано Петром, но лишь постепенно входило в жизнь, завладевая сознанием вновь возникающего «общества». Россия Имперская являла собой поэтому своеобразную двойственность. Толща народная свято хранила исходную целостность церковного сознания, в слитности с духовенством. «Общество», «образовываясь», уходило в своего рода раскол, вместе с тем образуя особый тип «двоеверия», поскольку бытовое православие оставалось в силе рядом с новым ходом мыслей и чувств, с новой волевой устремленностью, иногда очень далекими от Церкви и, не так уж редко, даже враждебными ей. В этих условиях духовенство оказалось оторванным от «барского» быта в его внутренней жизни. Слагалось два мира, отдаленную аналогию являя с тем временем, кода христианство жило своей обособленной жизнью в языческом обществе.

Приведем иллюстрацию: встречу этих двух миров, происшедшую в доме соседнего Оптиной пустыни помещика будущего духовного сына старца Макария. Под вечер попадает некий оптинский монах в этот дом. Его оставляют на ночлег и, естественно, приглашают к столу. Тут целое общество, как то часто бывало в помещичьем быту. «Мы стали продолжать прерванную беседу и скоро вошли в обычную колею толков и пересудов. Нас немного стесняло присутствие монаха, и мы потому старались вести речь больше на французском языке. Монах молчал. Чувствуя неловкость нашего положения, мы пробовали как-нибудь втянуть в общий разговор и гостя. Как там оно случилось, не помню, но только речь наша коснулась вопросов религиозных, поднялись сначала легкие, а потом и более серьезные споры. Монах все молчал. Наконец, когда я, чтобы прекратить неуместную полемику, заговорил несколько в тоне поучительном, гость прервал свое молчание. Частью из любительства, частью из учтивости, все наше общество перестало спорить и внимательно прислушивалось к скромной и простой речи инока. Довольно говорил он; откланявшись затем, он вышел в отведенную ему комнату...» Так началось знакомство, приведшее хозяина впоследствии к ногам отца Макария.

Эта иллюстрация рисует нам и отчужденность живущих в одном и том же лоне двух стихий и их взаимозависимость. Если могла стихия внецерковная разрушительно действовать на стихию церковную, то не исключена была и возможность обратная. Но и в том, и в другом случае целостность церковного сознания бывала нарушена, пусть в одном стрелка шла от Церкви, а в другом к Церкви. Ясно, что душевное хозяйство этой тронутой новой культурой части русского народа уже существенно иным было, чем у той части русского народа, которая прибывала в своей исходной духовной целостности. Ясно и то, что для духовенства той и другой, так сказать, марки иным должно было быть пастырское богословие. Чем мог и должен был быть трактат пастырского богословия для сохранившегося в целостности в России исходного «материка» Православия? Это была настольная книга, облегчающая пастырское служение без всякой особой оглядки на душевный мир пастыря, не говорим уже о специальном упоре в этот душевный его мир. Пастырь тут поставлен лицом к лицу перед святым делом его, в котором живет Христос, сливающийся с Церковью, и это делается применительно к отдельным, встающим перед пастырем задачам. Все просто, ясно, деловито, точно, определенно. Никакой «проблематики» нет. Как есть молитвенное «правило», то есть как бы орудие управление молитвой, помогающее верующему упорядоченно возносить ее, так возникает в подобном «пра-виле» нужда и у пастыря, в его квалифицированном предстоянии Богу. Вот и дается ему в руки особо для него созданное орудие управления его пастырскими обязанностями, научающее пастыря упорядоченно творить свое святое дело. Тут ничего не надо доказывать, ни в чем не надо убеждать, а надо только показать, явить, как бы в руки вложить пастыря все потребное для той или иной его пастырской нужды. По каждому данному случаю как бы устраивается очная ставка между незамутненной никакими сомнениями и колебаниями пастырской совестью и Церковью, в ее правилах, поучениях, наставлениях. Это делается применительно к тем или другим проявлениям пастырской деятельности, но приведено в стройную систему и обрамлено общими наставлениями, раскрывающими всю неизреченную высоту пастырского служения.

Таким трактатом явилась изданная в Петербурге Св. Синодом в 1776 году «Книга о должностях пресвитеров приходских», свидетельствующая фактом своего появления, а тем более бесспорным своим успехом, в какой мере даже в век Екатерины II обладала Россия, в своей основе целостностью церковного сознания. На этой книге воспитывались, и с ней проводили подвиг пастырства и дальнейшие поколения. Она служила неоспоримым, безусловно авторитетным руководством и для учащих, и для учащихся, а равно и для вышедших на свое служение пастырей. Бывало, что ее заучивали наизусть. Еще в 1845 году мог митрополит Филарет Московский отводить другие пособия, указывая на то, что, несмотря на некоторую устарелость, «Сочинение о должностях пресвитеров приходских... приспособлено к Православной Церкви, проникнуто духом слова Божия и святых отец и образует приходского священника не только правилами благоразумия и благочестия, но истинно духовными и душеспасительными наставлениями». Принята была эта книга как руководство и в Духовных Академиях.

Выпущена была эта книга и потом перепечатывалась во множестве изданий без указания имени автора. Кто ее составил? Были разные домыслы. По-видимому, сомнений не оставляет, что авторами ее были архиеп. Георгий Конисский и еп. Парфений Сопковский. Первый знаменит своей борьбой с униатами, сначала в Польше, а потом, после ее раздела, в частях ее, отошедших к России. Речь его в сейме в защиту Православия вызвала восхищение короля и была переведена на европейские языки (1765 г.). Вот отрывок из нее: «Мы, христиане, угнетены христианами, верные, более чем неверные, терпим страдания от верных. У нас запирают храмы, где постоянно проповедуется Христос; открыты синагоги иудеев, где постоянно посмеивается Христос. За то, что мнение человеческое не принимаем за Закон Божий и землю не смеем смешивать с небом, называют нас схизматиками, еретиками, отступниками. За то, что страшимся оскорблять свою совесть, нас принуждают к темницам, к побоям, на меч и огонь». Высокообразованный человек, выдающийся оратор и проповедник, пламенный борец за веру, могущий почитаться продолжателем дела преп. Иова Почаевского, Георгий Конисский заслужил широкое признание, как церковный писатель. Его сочинения вызвали сочувственный отзыв Пушкина. Но безымянный его труд является высшей его заслугой, обязывающей особенно благодарно чтить его память.

Чтобы получить ясное представление об этой замечательной книге, воспроизведем начальные ее строки. Вот как авторы начинают «Предисловие к пресвитерам».

«Четыре должности суть, которые исполнять прилежно обязаны пресвитеры.

Первая: Проповедовать слово Божие, не упуская благовременного случая, и тех прихожан своих приводить в познание веры, и к житию честному христианскому, по наставлению апостола Павла: Проповедуй слово, настой благовременне и безвременне, обличи, запрети, умоли, со всяким долготерпением, и учением.

Вторая: Препровождать житие согласно учению Евангельскому, и тем представлять себя примером святыя жизни: подобает бо, поучает апостол Павел, епископу без порока быть, якоже Божию строителю: не себе угождающу, (не дерзу, не напрасливу), не гневливу, не пианице, не бийце, не скверностяжательну, но страннолюбиву, благолюбцу, целомудренну, праведну, преподобну, воздержательну. Держащемуся верного словесе по учению, да силен будет и утешати во здравем учении.

Третия: Строением тайн Божиих, которых единственно тот предмет и намерение есть, чтоб верующих во Христа Господа утвердить в вере и святом житии, и сим средством совершить их в жизнь вечную, во Царствие Небесное.

Четвертая: Молитва к Господу, которая столь благопотребна и нужна есть проповедникам и строителям тайнодействия, что они без нея ни проповедовать слова Божия, ни сами свято жить, ниже Богоугодно священно-действовать не могут. Чего для по апостольской оной заповеди: непрестанно молитеся, следует им день и нощь Человеколюбца Бога вседушно молить и просить, дабы даровал им Святаго Духа. Сей бо един, как совершает священники, так и во исполнении должностей наставляя их на всякую истину (Ин. 16, 13), соделывает их непостыдными делателями. Подается же Он не иным средством, как токмо прилежной молитвой (Лк. 11, 13)».

Дальше указывается, какое внимание от служителей Бога требовалось уже в Ветхом Завете, и сколь оно умножено должно быть в новом, как страшно погрешить здесь. А, как известно, что многие священники не знают «своих должностей» и недостаточно внимательны, то и составлена книга, следование которой избавляет их от иначе ожидающего их тяжкого наказания, и чтобы «кто впредь восхощет быть священником, или просто церковнослужителем, ведал бы важность служения Новаго Завета».

В соответственном стиле идет все последующее изложение, сопровождаемое точными ссылками на слово Божие (часто только указанием мест) и выборками, чрезвычайно умело подобранными из святых отцов. Наставления общего характера перемежаются практическими указаниями трезво-делового типа, обнимающими и современные предписания властей. Настольная то книга, спутник священника, незаменимый друг и наставник, тут же попутно не оставляющий подчеркнуть все особливо важное при каждом действии священника, упущение чего может ввести его в грех.

Обслуживаемый такой книгой цельный церковный быт в какой-то мере продолжал существовать и в позднейшее время, почему эта книга оставалось современной и не устаревала в существе своем. Это надо сказать и об эпохе послефиларетовской. Вот сценка, характеризующая пограничное время, записанная человеком нашего времени, архиеп. Никоном, знаменитым церковным деятелем царствования Императора Николая II. Вспоминал он старика-бурмистра, неграмотного, но наизусть читавшего жития по-славянски. «Припоминается мне картина как он, окруженный старостами деревенскими, в вотчинной конторе, взяв в руки газетный лист, устремлял в него свои старые очи и начинал: «Месяца декембрия в первый день. Житие святаго праведнаго Филарета Милостиваго. В стране Пафлагонстей, в веси глаголемой Ампия»... И так прочитывал все до конца. Он читает и умиляется, слушатели внимают и от умиления плачут. Вот как было в старину, сравнительно даже и не особенно старую, лет пятьдесят назад. Зато, бывало, клирос полон мужичками, которые помогают дьячку в чтении и пении. И торжественно бывало встречали мы Святую Пасху и Рождество Христово в своей родной сельской церкви, оглашаемой хотя и не особенно стройным, но зато дружным, одушевленным пением обоих клиросов». Тут же приводит архиеп. Никон письмо одного пастыря, в котором скорбит он об упадке «грамоты церковной», такой ранее твердой, когда «твердили часослов». «Строй песнопений церковных властно царил в душе грамотея. Канон девятопеснец, разделенный на три части, по три песни, и в каждой песни четыре тропаря, среди канона три малых ектении, после них седален, кондак и светилен, вся эта математическая стройность, в которой светится число Святыя Троицы, вводила чтеца в светлые чертоги богослужения, воспитывала, укрепляла волю, интересовала, радовала. Боже мой, все это прошло... «Учащением дела обычай, воспринятый и многим временем нрав утверждаяйся естества имеют силу». Узором в три крестика и в три звездочки вышивалось покрывало души народной. Вырастало и крепло благочестие с той же постепенностью, как растет высокий дуб в могучей красоте. Все это прошло, и поплакать хочется над книгой церковной о забытой науке религиозного воспитания»... И вспоминает уже сам архиеп. Никон: «Мы, старики, учились именно по старине: букварь, часослов, псалтирь Царя Давида. Что до того, что детский ум мало понимал смысл священных слов: ребенку довольно и того, что он обогащает запас памяти. С возрастом у него весь этот запас осветится и смыслом тех или иных выражений и слов. А пока важно и то, что в его душе закладывается прочный фундамент для тех церковных настроений, какими он будет жить потом в сознательной жизни. Помню себя на руках моего родителя, когда он, после долгих моих просьб, принес, наконец, из церкви часослов: как же я рад был этой книге, как целовал ея кожаный переплет, ея красные строки!.. Тут же, сидя на руках у отца, я дал обещание становиться на клирос, учиться петь, а потом и читать в церкви... Сколько радости, сколько счастья стать на клиросе, подпевать отцу, а когда усвоишь навык к чтению прочитать «Ныне отпущаеши», а потом и шестопсалмие... Знают ли нынешние дети это счастье?»

Текло время. Расшатывалась исходная целостность. Пусть и не уходила от Церкви Россия, но, вырастая культурно, линяла духовно. Новым становилось все в большем своем составе и пастырство. В новом обществе выросшему священнику мало уже было вспомоществовать практически, укрепляя его в том, что ему от младых ногтей было присуще. Дело было уже не в том, чтобы знание и умение ему дать и понимание расширять, утверждая его в предмете, сомнений в нем не возбуждающем и от всяких колебаний далеком. Надо было самый этот предмет вводить в сердце и научать тому, как убеждать себя и других, убеждать неустанно и неуклонно; как бороться с дьявольским зеркалом и в себе, и в других, и как обретать и обновлять в себе силу служить Богу в окружении, все более тесном, мира, все более и более Христа забывающего, все дальше от Него уходящего. Образчиком нового типа пастырского богословия и является вышеупомянутый трактат митр. Антония Храповицкого точнее, сборник его статей и бесед, который необыкновенно умело, убедительно и вразумительно воспитывает и напутствует современного пастыря. Тут мы почти не найдем практически-деловой стороны. Задание остается прежним, но насколько иным стало выполнение его! И это руководство можно именовать «правилом», влагаемым в руки пастыря. Но это уже преимущественно орудие управления своей собственной душой и в келье, и на кафедре, и в алтаре, и образе духовника, и в общественной деятельности. Внутренний мир пастыря вот чем исключительно почти поглощено внимание составителя руководства. Известен автор, как любовный и опытный, успешный и исключительно даровитый воспитатель новых поколений пастырей. И чем же озабочен он? Он окружает своих учеников тщательно подобранным ассортиментом советов, указаний, примеров, ссылок на слово Божие, на практику Церкви, на материал, взятый из жизни и из художественной литературы, чтобы вооружить их целым арсеналом всевозможного оружия для чего? Для борьбы по преимуществу со своими искушениями, с самим собою! И это аскетика, и именно такая, которая нужна современному пастырю, охватываемому стихией культуры внецерковной и все более отчетливо антицерковной. Если раньше дело было в том, чтобы научить пастыря, твердого в своем стоянии, его святому делу, то теперь забота видна о том, чтоб помочь человеку стать пастырем и остаться им в борьбе с обуревающими его соблазнами. Новая то эпоха...

Но и эта эпоха уже в прошлом! Вступили мы в иную, и пастырь должен это отчетливо сознавать, иначе безоружен он может оказаться перед лицом новых соблазнов и искушений, отвечающих новому духу времени. Ныне рушится на наших глазах уклад жизни, Христом Богом благословенный, когда связан был сатана. Тысячелетнее Царство, не пришло ли оно к концу? Не означает ли падение Российской Империи уход из жизни Удерживающего окончательный, если окончательно падение Православного Царства? Не предопределен ли тем самым приход Антихриста, преддверием, к воцарению которого являются разнообразные течения современной церковной жизни, духом Отступления объятые? Вот ведь какие проблемы становятся ныне пред пастырской совестью. Если в окончательной форме не даны еще ответы на эти вопросы, то тем более должны они стоять в сознании пастыря во всей своей эсхатологической значительности. Иначе растерянность грозит, в хаосе современности, пастырю и неспособность найти верное решение в вопросах, как осуществляемого им душепопечения, так даже и собственной своей судьбы. Нет больше перед лицом пастыря исторически сложившегося «церковного народа», нет стойкого и ясного русла церковной жизни, преемственно связывающего настоящее с прошлым, нет ясного разграничения волков и овец. Самое Церковь надо искать и субъективно-ответственным, личным решением приобщаться к ней, найденной. И чуть ли не в отношении каждого ощущает себя пастырь в необходимости все оставить, чтобы обрести и на плечи подъять заблудшую овцу. И если чем может быть действительно обеспечено единство паствы, то уже такой обособленностью от окружающего мира, когда жизнь становится похожей на затвор, предваряя возможное формальное отчуждение от мира, с уходом в катакомбы, а явление себя в сохраняемой еще свободе все больше становится сознательным исповедничеством.

Держит пастыря, помогает ему устрояться на должной высоте крепкий церковный быт. Великая то сила. Но раз утрачен он, разрушен, едва ли должно все усилия сосредоточивать на том, чтобы восстанавливать отдельные его обнаружения, или даже «реставрировать» его в целом. Нужно б(льшее для действительности такой «реставрации»: нужно возвращение к тому истинному духу Православия, которым первоначально создан был этот быт. Поэтому в наше время пусть важно и нужно проникновение в тайны душевного устроения пастыря, связанные нарочито с особенностями переживаемой эпохи; пусть важно и нужно вникать в смысл отдельных проявлений пастырского служения; превыше всего стоит, однако, другая задача. Надо уяснить и прочным содержанием своего сознания сделать то вечное, что составляет, благодатную природу пастырства и что нашло свое выражение в особо поучительных памятниках Церкви. Вот почему мы считаем целесообразным предварить систематическое изложение предмета кратким изложением некоторых подобных памятников и в первую очередь познакомить готовящихся к подвигу священства с знаменитыми словами о священстве св. Иоанна Златоуста.

Воспитанник своей матери Анфусы, рано овдовевшей и собственным рачением воспитавшей сына, Иоанн должен был внять ее мольбам и не оставлять мира, пока она не отойдет к Господу. Не мог не отдать он некоторой дани и увлечению светом, начав карьеру адвоката. Но церковная и подвижническая настроенность его не угасала. Выразилась она, в частности, в тесной дружбе с неким Василием, Церкви отдавшимся. Их обоих, как ревностных христиан, задумали, застав врасплох, убедить принять священство. Узнав об этом, Иоанн скрылся, не предупредив Василия, который и оказался вставшим на новый путь отдельно от Иоанна. Глубока была обида его. Когда возвратился Иоанн, произошла встреча. Иоанн должен был истолковать свой поступок. Это истолкование и превратилось в «Шесть слов о священстве», в которых одновременно с раскрытием мотивов своего поступка, Иоанн развернул общую картину пастырского служения силы неподражаемой. Отвлекаясь по возможности от личного элемента, вложенного в эти «слова», кратко воспроизведем содержание этой картины.

Что лежит в основе пастырства? Любовь! Петр, любишь ли Меня, спрашивает Господь, не для того, чтобы узнать это, а чтобы научить нас, как Он печется о спасении стада, ибо в ответ на утверждение Петра говорит ему: паси овцы Мои. Не требует Он, чтобы Петр кого превосходил в подвигах и в милосердии, нет, одно поручает Он ему: паси овцы Мои. Все остальное могут делать и другие: и мужеского, и даже женского пола, но там, где стоит задача спасения людей, там нужны такие люди, которые столь могут быть выше остальных, сколь пастырь выше своего стада. Но сколь труднее задача пастыря людей! Тут не защита от внешнего ущерба и от внешней опасности. Послушай блаженного Павла: " несть наша брань к крови и плоти, но к началом и ко властем и к миродержителем тмы века сего, к духовом злобы поднебесной» (Еф. 6, 12). Вот одно войско, нападающие на человеческое стадо: есть и другое страсти нашей плоти, также обстоятельно перечисленные ап. Павлом. Но разве полно исчисление это? А к тому же у овец язвы явны, а у людей? " Никто от человек не весть, яже в человеце, точию дух человека, живущий в нем» (1Кор. 2, 11). Как трудно лечить болезнь потаенную! Но главное еще не то: овцу лечат, употребляя над нею силу, христианам же запрещается насилием исправлять впадающих в грехи! Внешняя власть дело не Церкви, а если бы даже дана она была ей, бесполезна она ей в этом отношении, ибо Бог награждает только тех, кто доброй волей воздерживаются от пороков. Какое же искусство нужно пастырю! А как осторожно надо применять врачевства. Например, публичное посрамление греха погубить оно может душу, ибо душа, принуждением приведенная в стыд, может впасть в нечувствительность, в бесстыдство. Ни силой, ни страхом нельзя ввести человека к истине, а только убеждением.

Так трудна задача пастырства, что, поставить выполнение ее в зависимости от силы любви ко Христу, надо подумать: не оскорбишь ли Любимого, если примешь на себя бремя пастырства? Ведь надо быть готовым на что? Душу свою положить за други своя! И отказывающегося нельзя заподозрить в пренебрежении к достоинству пастырства: не заподозрит же кто в этом чувстве того, кто «пренебрег» бы званием ангела! А между тем пастырь по заданию должен быть таким чистым, точно он стоял бы на небесах! Представим пред нашими духовными очами Илию, низводящего огонь на предлежащие жертвы: это дивно и исполнено ужаса. «Теперь перейди отсюда к совершаемому ныне и ты увидишь не только дивное, но и превосходящее всякий ужас. Предстоит священник, низводя не огнь, но Святаго Духа... Или ты не знаешь, что души человеческие никогда не могли бы перенести огня этой Жертвы, но все совершенно погибли бы, если бы не было великой помощи Божественной благодати?» Имеет священник власть, которая не дана и ангелам: не им дано вязать и разрешать грехи: «что священники совершают на земле, то Бог довершает на небе, и мнение рабов утверждает Владыка... Они возведены на такую степень власти, как бы уже переселились на небеса... Аще никто не может войти в Царствие Небесное, «аще не родится водою и Духом» (Ин. 3, 5), и не ядущий Плоти Господа и не пиющий Крови Его лишается вечной жизни (Ин. 6, 53), а все это совершается ни кем иным, как только священными этими руками, т.е. руками священников, то как без посредства их можно будет кому избежать геенского огня, или получить уготованные венцы?»

Священники больше чем отцы плотские, насколько жизнь будущая выше жизни настоящей. И как же не убояться священства? Если бы кто поручил несведущему переплыть море, ведя корабль, наполненный гребцами и дорогими товарами, не бежал ли бы он в страхе? А душу священника обуревают волны большие, чем морские, а скала, хотя бы тщеславия, опаснее скалы сирен; и страшнее чудовища, чем те, кого измыслил баснописец: гнев, уныние, зависть, клевета, осуждение и т.д. И как многие из священников являются жертвами их! «Это самое едва не случилось и со мною, если бы Бог скоро не избавил меня от этих опасностей, сохраняя Свою Церковь и щадя мою душу».

Но разве не возникает здесь противоречия с апостолом Павлом, который говорит: " аще кто епископства хощет, добра дела желает» (1Тим. 3, 1)? Бедственно жела-ние не самого дела, а первенства и власти! Его надо изго-нять из души. Готовым надо быть не бояться низвержения, сохраняя свободу, и если кто пострадает, будучи добрым христианским мужем, тот венец приимет. А если чувствуешь в себе недоброе желание, полное страстных помыслов, как же не бежать?

Есть и еще причина: «Священник должен быть бодрствующим и осмотрительным, и иметь множество глаз со всех сторон, как живущий не для себя одного, а для множества людей. А я небрежен и слаб, и едва могу пещись о собственном спасении». Нужно душевное мужество. Легко претерпевать внешние подвиги, «пренебрегая яствами, напитками и мягким ложем». Не в этом дело. «Если предстоятель не изнуряет себя голодом и не ходит босыми ногами, это нисколько не вредит церковному обществу, а свирепый гнев причиняет великие несчастья, как самому преданному этой страсти, так и ближним». В частной жизни не обнаруживаются дурные стороны характера, а в положении священника он должен быть огражден как бы адамантовым оружием, чтобы не нашлось открытого места для удара. Для священства должны быть избираемы такие души, какими по благодати Божией оказались некогда тела отроков в пещи вавилонской! А самый страшный огонь зависть: если он есть, найдет он «солому», не тщетны ли тогда все достоинства священника! А угождение людям: их он сделает друзьями, но будет иметь врагом своим Бога! «Важным и негордым, суровым и благостным, властным и общительным, беспристрастным и услужливым, смиренным и нераболепным, строгим и кротким» вот каким должен быть священник, чтобы «удобно противостоять всем препятствиям».

А сколько попечений и забот лежит на нем! Девственницы на его заботе, и тут »тем более страха, чем это сокровище драгоценнее« и пусть не говорит никто, что ответственность здесь лежит не на священнике. Судебные дела, посещение благотворительных учреждений, отдельных лиц. «Не только больные, но и здоровые желают посещений его». «Но что говорю о защите и посещениях? За один разговор свой он подвергается множеству нареканий... его судят и за взгляд... тон голоса, и положение лица, и меру смеха». «Если в многолюдном собрании он обращает глаза во время разговора не во все стороны, то также считают это обидою для себя». «Кто же, не имея великого мужества, может действовать так, чтобы или совершенно не подвергаться суждениям столь многих обвинителей, или подвергшись, оправдаться»? Как легко от неправых обвинений возникает уныние или возгорается гнев!

А что сказать о тех скорбях, которые пастыри чувствуют тогда, когда должно отлучить кого-нибудь от церковного общества? И, о если бы это бедствие ограничивалось только скорбью! Но здесь предстоит и не малая беда. Опасно, чтобы наказанный сверх меры не потерпел того, что сказано блаженным Павлом: » да не како многою скорбию пожерт будет» (2Кор. 2, 7)... Если мы, помышляя об отчете за собственные прегрешения, трепещем, не надеясь избежать вечного огня, то, какое мучительное ожидание должно быть у того, кто будет отвечать за столь многих? «Ведь что говорит ап. Павел: «повинуйтеся наставникам и покоряйтеся: тии бо бдят о душах ваших, яко слово воздати хотяще» (Евр. 13, 17).» Разве мал ужас такой угрозы?

Вот совокупность аргументов и соображений, которые привел Иоанн Василию, чтобы убедить его окончательно в том, что «не по гордости и честолюбию, но единственно устрашась за себя и представив трудность дела» уклонился он.

Не убежден Василий! Если бы Иоанн сам домогался священства так то было бы: тут «все сделано другими». Лавина новая аргументов раздается в ответ. Ветхозаветные примеры доказывают иное: Саул! Да и простое рассуждение довлеет: «Получивший высокое достоинство, и потому считающий дозволенным для себя грешить, делает не что иное, как старается представить человеколюбие Божие причиною грехов своих, что говорить всегда свойственно людям нечестивым и беспечно ведущим жизнь свою». А Моисей? Как он отвращался власти, как, прияв, хотел освободиться от нее: освободило ли это его от наказания, когда он прогневал Бога. «Блаженного мужа, святого, пророка, дивного, кроткого паче всех человек, сущих на земле (Числ. 12, 3), который беседовал с Богом, как друг (Исх. 23, 11) и того не пощадил Господь». Принятие почестей от Бога усугубляет ответственность. Василий в трепете. Нет, успокаивает теперь его Иоанн: «есть защита». Немощным не должно браться, крепким не делать ничего недостойного. Но немощный не должен идти, хотя бы тысячи его принуждали. Исследовать душу свою должен он и потом только уступать. Может ли неуч взяться за постройку дома по принуждению! Общая будет вина, но избирающие еще могут оправдаться неведением, а тот, кто, зная себя, взялся за неосуществимое? Рассудительность нужна: по слову Господа, осмеяние ждет того, кто не рассчитав начнет строить башню. А тут? Огнь неугасимый! Ведь что требуется от священника? Врачевать должен он души! Трудно врачевать тело человека, сколько средств и орудий у врача и как трудно применять их. А какой только один открыт способ врачевания душ? Слово! "Вот орудие, вот пища, вот превосходное растворение воздуха! Это вместо огня, это вместо железа». Если слово не действует, все прочее напрасно. Пусть кто имеет силу совершать величайшие чудеса и тогда не утратилась бы нужда в слове. А если нет этой силы, как бороться с неприятелем, который наступает со всех сторон, если не словом?

А насколько труднее здесь оборона, чем на войне, в открытом поле! Представим лучше себе крепость: на что все стены, если в одном месте есть отверстие не больше ворот! Прозорливость и благоразумие пастыря должны одновременно отражать всех врагов: что пользы, если борешься с одними, а от этого пользу извлекают другие враги? А распри ближних? Они для наставника еще больше представляют труда, чем внешние нападения. И для всего этого не дано ничего другого, кроме помощи слова.

Василий возражает: как же Павел не стыдится признать себя невеждой в слове? Негодует Иоанн: такую силу имел Павел, что самое молчание его было действительное любого слова. Но ведь что имеет в виду Павел? Ухищрения светского красноречия, ему ненужные. И что присовокупляет: невежда он словом, но не разумом. Нет у него того искусства слова, которое в ущерб разуму идет. Приводит Иоанн ряд примеров, как разумно пользовался Павел своим словом и до сих пор «его писания ограждают Церкви по всей вселенной подобно стене, построенной из адаманта». И как часто и сильно поучает нас Павел о необходимости развивать способность слова. Конечно, дело не должно расходиться с ним. И Спаситель великим называл того, кто сотворит и научит: если бы «творить» значило уже и «научить» зачем прибавлено было бы второе слово? «Какая польза от многих подвигов, когда кто-нибудь после этих подвигов по великой неопытности своей впадет в ересь, и отделится от тела Церкви? Вот как важно уметь научить, будучи опытным в спорах. А если он побежден будет в спорах, какая беда для неопытных, какой соблазн, какая ответственность на виновнике гибели столь многих». И опять возвращается Иоанн к основе своих рассуждений: разве гордостью можно счесть нежелание его стать виной гибели других?

К другому предмету переходит он близкому: к трудности бесед с народом в больших собраниях. Входя в подробности мелочные, в разбор настроения толпы, рассматривает этот предмет Иоанн, свидетельствуя о том, как пастырь должен учитывать всю немощь, удобопреклонность ко злу, все человеческие свойства аудитории, чтобы действительно уметь ей во спасение пользоваться публичным словом. Мужественность души должен при этом выработать в себе пастырь, а это достигается не иначе, как двумя способами: презрением похвал и силою слова, в себе постоянно развиваемой и позволяющей оказывать мощное воздействие на слушателей. Не упускает тут Иоанн снова и снова подчеркивать умение владеть и словом, и слушателями так сказать, культуру и технику публичного слова. Но упор главный делает в дело внутреннего строения души. Помимо презрения похвал, нужно полное преодоление зависти и ненависти. И тут, опять-таки, требует он внимательно отношения и к внешнему, чтобы не дать повода соблазнам. Нерассудителен народ, и надо пресекать ложные обвинения. Ничего не надо упускать из того, что может уничтожить недобрую славу, истребляя худые подозрения. «Священник должен относиться к пасомым, как бы отец относился к своим малолетним детям; как от этих мы не отвращаемся, когда они оскорбляют, или ударяют, или плачут, и даже, когда они смеются и ласкаются к нам, не очень заботимся об этом, так и священники не должны ни надмеваться похвалами народа, ни огорчаться порицаниями, если они будут неосновательными». Трудно это, если вообще возможно! «Слышать себе похвалы и не радоваться, не знаю, случилось ли когда-нибудь кому-нибудь из людей». А нужно это! Сколько отсюда трудов и огорчений! Остановившись на вопросе о необходимости трудиться над силой слова, которая не природой дается, а образованием, Иоанн снова переходит к внутреннему миру священника. Мужественно переносить надо проявления вражды и несправедливости, но паче всего надо приучиться презирать похвалы: если кто не разовьет в себе этой способности, тот и славы не добьется и впадет во множество грехов. Примерами иллюстрирует Иоанн переживания оратора, приводимого в уныние неудачами, иногда его собственной немощью в слове вызванными, и находящегося в постоянной войне со стоглавым зверем народной славы. Лучше бы ей и не зарождаться, так много соблазнов несет она, так способна обременить душу смятением, унынием и множеством иных страстей.

Многое сказал Иоанн, но не сказал еще главного! Оно заключено в последнем, шестом, слове. Все больше говорилось о жизни здешней. А если обратим внимание опять, как и в начале, на ответ в будущем веке? Повиноваться зовет слово Божие наставникам: они бдят о душах пасомых. За них и ответ дадут пастыри. Страх такой угрозы потрясает душу Иоанна превыше всего. Если соблазняющему одного лучше потонуть с камнем на шее в пучине, то что же сказать о тех, кто будет виной гибели многих? А ведь тут защита должна быть дана пасомым не от внешней силы, а от таких нападений, для отражения коих нужна ангельская сила.

"Священник должен иметь душу чище самых лучей солнечных, чтобы никогда не оставлял его без себя Дух Святый, и чтобы он мог сказать: «живу же не к тому аз, но живет во мне Христос» (Гал. 2, 20). Если живущие в пустыни и те не пренебрегают мерами охраны себя то, что же сказать о тех, кто должен сохранить полную чистоту в общении со всеми соблазнами мира! И одновременно рисует Иоанн два полярно противоположных образа, одинаково способных и себя и других вести не к спасению, а к гибели. Один рисует жертву соблазна мира. «Благообразие лица, приятность телодвижений, стройность походки, нежность голоса, подкрашивание глаз, раскрашивание щек, сплетение кудрей, намащение волос... и т.д.» Но, продолжает Иоанн, дьявол может поражать и явлениями противоположного характера. «Не-бреж-ное лицо, неприбранные волосы, грязная одежда, неопрятная наружность, грубое обращение, несвязная речь, нестройная походка, неприятный голос, бедная жизнь, презренный вид, беззащитность и одиночество, это сначала возбуждает жалость в зрителе, а потом доводит до крайней погибели». Многие, избежав первых сетей, попадали в другие!

И тут переходит Иоанн к главной теме этого слова, к изображению того, в какой мере подвиг священника труднее, чем подвиг даже пустынножителя и монаха. Возлюбивший пустыню свободен от всего того, что смущает священника. Если и является монаху греховный помысел, он не возгнетается извне и скоро может погаснуть. Монах боится за одного себя или за немногих, которые к тому же свободны от мирских дел и забот, что делает их послушными настоятелю, а погрешности их легче замечаются и надзором исправляются.

Не то священник, чья паства обременена житейскими заботами, и он должен сеять ежедневно, чтобы постоянство проповеди укрепляло слово учения. Густота терния не допускает семя проникать в почву, а с другой стороны нужды бедности и скорби препятствуют заниматься предметами божественными. А как священнику знать грехи паствы, когда он и в лицо-то знает мало кого! Так в отношениях его к людям. А к Богу? Обязанности его к людям покажутся ничтожными для того, кто рассмотрит обязанности его к Богу: столь большой и тщательнейшей ревности требуют они. «Тот, кто молится за весь город, что я говорю за город? за всю вселенную, и умилостивляет Бога за грехи всех, не только живых, но и умерших, тот каким сам должен быть? Даже дерзновение Моисея и Илии я почитаю недостаточным для такой молитвы. Он так приступает к Богу, как бы ему вверен был весь мир и сам он был отцом всех, прося и умоляя о прекращении повсюду войн и усмирении мятежей, о мире и благоденствии, о скором избавлении от всех тяготеющих над каждым бедствий частных и общественных. Посему он сам должен столько во всем превосходить всех, за кого он молится, сколько предстоятелю следует превосходить находящихся под его покровительством. А когда он призывает Святаго Духа и совершает страшную жертву и часто прикасается к общему всем Владыке, тогда, скажи мне, с кем наряду поставим мы его? Какой потребуем от него чистоты и какого благочестия? Подумай, какими должны быть руки, совершающющия эту службу, каким должен быть язык, произносящий такие слова, кого чище и святее должна быть душа, приемлющая такую благодать Духа? Тогда и ангелы предстоят священнику, и целый небесный сонм взывает, и место вокруг жертвенника наполняется ими в честь Возлежащего на нем». И рассказывает Иоанн о пресвитере, который видел эти небесные силы, окружавшие жертвенник. Рассказывает и о том, как удостоившиеся видеть то, свидетельствуют о сопровождении ангелами душ людей, кончающих жизнь после того, как чистой совестью причастились Таин.

И тут же снова переходит он на себя. «Душа священника должна сиять подобно свету, озаряющему вселенную, а мою душу окружает такой мрак от нечистой совести, что она, всегда погруженная во мрак, не может никогда с дерзновением воззреть на своего Владыку». Но особенное ударение делает Иоанн на заботе душепопечения обо всем множестве людей, требующей великого благоразумия и опыта, и снова образ монаха встает пред его умственным взором. «Велик подвиг и велик труд монахов. Но если кто сравнит труды их со священством, тот найдет между ними такое различие, какое между простолюдином и царем. У тех, хотя и велик труд, но в подвиге участвует и душа и тело, или лучше сказать большая часть совершается посредством тела... Напряженный пост, возлежание на земле, бодрствование, неумовение, тяжелый труд и прочее, способствующее изнурению тела... А здесь чистая деятельность души». Даже забот о себе не оставляется священнику, об одежде, пропитании как то вынуждены делать монахи для самих себя. «А священник не имеет нужды ни в чем этом для своего употребления, но живет без забот о себе и в общении (с пасомыми) во всем, что не приносит вреда, слагая все познания в сокровищнице своей души... Итак, мы не должны удивляться тому, что монах, пребывая в уединении с самим собою, не возмущается и не совершает многих и тяжких грехов; он удален от всего раздражающего и возмущающего душу. Но если посвятивший себя на служение целому народу и обязанный нести грехи многих остается непоколебимым и твердым, в бурное время управляя душой, как бы во время тишины, то он по справедливости достоин рукоплесканий и удивления всех." Можно ли судить об его, Иоанна, достоинствах? »Кто же, скажи, кто станет обличать и открывать мою порочность? Эта кровля и эта келья? Но они не могут говорить. Мать, которая более всех знает мои качества?» И тут вырывается у Иоанна признание: не смеет он по сознанию своей неподготовленности принять сан священства, но это не потому, что не хотел бы он этого. «Если бы кто предложил мне на выбор, где бы я больше желал заслужить о себе доброе мнение, в предстоятельстве ли церковном, или в жизни монашеской, я тысячекратно избрал бы первое». Но что делать, когда он окружен праздностью и беспечностью! Является она видимостью подвижничества, а на самом деле есть бездействие, являющееся как бы завесой негодности: прикрываются недостатки и не допускаются к обнаружению. А слабость ума, а неопытность в красноречии! Он уподобляет себя монаху, при котором нет людей, которые бы раздражали его, чтобы он привык укрощать силу гнева, нет людей, восхваляющих и рукоплещущих, чтобы он научился пренебрегать похвалами народа и т.д. Как может такой человек приступить к священству, не попав в замешательство и недоумение: и то, что имеет, рискует потерять такой человек. Реплика Василия понятна: что же поставлять людей, пекущихся о житейских делах? Нет, успокаивает его Иоанн: «но таких, кто, живя и обращаясь со всеми, мог бы более самих иноков соблюсти целыми и нерушимыми чистоту, спокойствие, благочестие, терпение, трезвенность и прочие добрые качества, свойственные монахам». Разве он сам таков? А разве нет? Знать еще надо, что священник, поставленный на виду, не укроется от обличения: «Как огонь испытывает металлические качества, так и клир испытывает человеческие души». И не только открывает он пороки, но делает упорнейшими! Свойства его души все время подлежат воздействию извне, и дело лукавого, чтобы нападение направлялось на места незащищенные. И опять встает перед нами картина как бы пламенем страстей объятого священника неблагоразумного. Порабощают его почести, даже пламенная любовь, причина всех благ способна стать источником зол для тех, кто неправильно пользуются ею. Заботы притупляют ум, гнев омрачает душу. А что способны причинить обиды, порицания, укоризны!..

Благоразумный священник не пребегает неразумными укоризнами. Даже Павел не пренебрегал худыми подозрениями, зная, что мы «промышляем добрая не токмо пред Богом, но и пред человеки» (2Кор. 8, 21): надо не только истреблять худую молву, но и предвидеть возможность ее возникновения, чтобы не произошло вреда для народа. «Впрочем, обрывает себя сам Иоанн, – доколе я не остановлюсь, преследуя недостижимое?» Неисчислимы труды и заботы пастыря. Реплика Василия: а теперешняя жизнь, разве без трудов? Ответ: сравни реку с морем! Новая реплика: хорошо ли спасаться, не спасая других? Ответ: а если не спасешь, а погубишь? И тут Иоанн переходит уже на лично-покаянное, исполненное глубокой внутренней скорби, изображение своего внутреннего мира. Борется он с собою и как это трудно ему даже в условиях максимально благоприятных. А если встанет в непосредственное общение с народом? Все гнездящиеся в нем страсти вспыхнут гнев, раздражительность и пр. «У меня душа слабая и невеликая и легко доступная не только для этих страстей, но и худшей из всех зависти, и не умеет спокойно переносить ни оскорблений, ни почестей, но последние чрезвычайно надмевают ее, а первые приводят в уныние». Сейчас для «зверей» нет пищи, а если они нападают, он уединяется и слышит только отдаленный рев их. В келье своей остается он нелюдимый, недоступный, необщительный...

Но все это еще не главное признание. Оно следует. Самая мысль о предстоящем священстве привела его в состояние расслабленности, уныния, страха. Почему? И тут он широкими мазками, нагромождая образы на образы, двумя уподоблениями разъясняет причины объявшего его ужаса. Дочь Царя и рядом низкий, ничтожный, презренный, уродливый человек вот один образ. Войско, во всех поддающихся воображению устрашающе-грандиозных проявлениях его силы, его деятельности и взят отрок из деревни, ничего не знающий, кроме посоха и свирели, предлагается ему возглавить это войско! Сесть на коня и принять начальство! «Думаешь ли ты, что этот отрок в состоянии будет даже выслушать такой рассказ, а не тотчас, с первого взгляда, испустить дух?» И, как бы предваряя возражение друга, тут же говорит Иоанн: «не думай, что я словами преувеличиваю дело». В действительности оно еще страшнее, так как война идет не земная, а гораздо более страшная. «Здесь не медь, не железо, не кони, колесницы и колеса, не огонь и стрелы и не подобные видимые предметы, но другие снаряды, гораздо страшнейшие этих». И снова встает перед нами картина, в которой образы сменяются образами; изображается борьба ненавистника рода человеческого, направленная на человека со всех сторон и в каждый момент его существования. Перед этим врагом необходимо избрать одно из двух: «или, сняв оружие, пасть и погибнуть, или всегда вооруженным стоять и бодрствовать». «И ты желал бы – завершает цепь аргументов Иоанн, чтобы в этой войне я предводительствовал воинами Христовыми? Но это значило бы предводительствовать для дьявола». Ведь если кто призванный распоряжаться и управлять, окажется слабее всех к чему поведет неопытность, как не к победе дьявола?

Что прежде всего поражает в этих знаменитых шести словах? Во-первых, громадность полотна, широта захвата, нагромождение образов и сравнений, гигантский масштаб изображения. Незначительный эпизод уклонения от пастырства начинающего жизнь одаренного члена возникающего христианского общества оказывается точкой приложения размышлений, производящих впечатление незабываемое, и в частностях, и в целом: свет наведен одновременно и на личные переживания уклонившегося от пастырства, и на самое пастырство, со всех возможных точек зрения. И в фокусе всех размышлений оказывается страшное, предельно страшное, несказанно дивное и всякое разумное сознание потрясающее, постоянное скрещение в явлении пастырства, а, следовательно, и в каждой личности пастыря, человеческого ничтожества и Божия Величия.

Второе, на что нельзя не обратить внимание, это контраст, постоянно наличный, между смиренно покаянным сознанием своего ничтожества и недостоинства (являюще-гося основанием отклонения зова к пастырству) и высоты задания пастырского, которое в совокупности всего о нем сказанного, оказывается портретным изображением идеального пастыря.

И, наконец, третье: поражает сочетание грандиозности общих требований, предъявляемых к пастырю в связи с высотой звания его, превышающего ангельское с одновременным учетом самых малых внешних обстоятельств, способных при небрежном отношении к ним послужить предметом соблазна и затруднить основное назначение пастырства: служить делу спасения пасомых. «Всем бых вся»... Этот завет апостола Павла конкретно воплощается в «словах» св. Иоанна Златоуста.

Святитель Иоанн Златоуст человек воли и дела. Святитель Григорий Богослов человек чувства и созерцания. Нежная душа его вскормлена была в устремлении к Небу возвышенно-благочестивой матерью его Нонною, и земная жизнь не имела для него притягательной силы. Неожиданно он был поставлен пред перспективой стать священником, в помощь отцу: он не нашел силы сопротивляться, но уже получив благодать священства, бежал, чтобы, одумавшись, вернуться и тут поведать и мотивы своего бегства и основания своего возвращения. С той простотой, которая свойственна большим сердцам, и с той широтой, которая обусловлена его орлиным духовным взором, раскрывает он перед отцом своим и паствою и себя, и свое понимание пастырства, в некоторых отношениях еще более проникновенное, чем «шесть слов» св. Иоанна.

«Я побежден, и признаю над собою победу. " Повинухся Госповеди, и умолих Его» (Пс. 36, 7)», – так начинает он свое знаменитое слово. Не хочет он быть ни для кого соблазном, и, отложив стыд, представляет истину. Поступок его осмысленное действие, и хочет он, чтобы так его и поняли те, к кому он обращается.

Понимает он, что должно быть начальствующие в Церкви, как и во всяком теле: пастыри и учители это, как душа в теле, или ум в душе! И потому одинаково противно порядку, как всем желать начальствования, так и никому не принимать его. А потом кем бы тогда совершалось таинственное и гор( возводящее Богослужение? Понимает он все это. Что же, стыдился он сана, захотев большего? Нет конечно! В чем же дело? Поражен он был, прежде всего, неожиданностью не собрался с мыслями, а потому преступил скромность. Но были и причины глубокие. Прежде всего, привязанность к благу безмолвия и уединения: как отказаться от такого состояния духа, когда, «отрешившись от плоти и мира... беседуя с самим собою и Богом», можно «жить превыше видимого и носить в себе божественные образы, всегда чистые и несмешанные с земными» и тем "по-жинать упование блага будущего века»? Те, кто сами объяты такой любовью, те поймут его! Но было еще и другое. Поборов нерешительность, дерзает он о том поведать: стыдно стало ему стать в ряд с теми, кто «неумытыми руками» и «нечистыми душами» касаются святыни; быть среди тех, кто начальствует, будучи скудны благочестием и жалки в своем блеске. И, наконец, еще последняя есть причина, главнейшая: пастырство, какая это ответственная и трудная вещь! Просто пасти волов и овец дает он тут же идиллическую и даже грубоватую картину такого пастырства. Но начальствовать над людьми? Зная, что «не так быстро разливается в воздухе вредное испарение, производящие заразу», как подчиненные принимают в себя пороки начальника? Зная, что даже если сам не покрыт ты струпами, то достаточно ли ты чист, чтобы учить других добродетели? А ведь приходится, пастырствуя над людьми, порядок утверждать убеждением, ибо «все, что делается недобровольно, кроме того, что оно насильственно и не похвально, еще и не прочно». Пасти стадо надо " не нуждею, а волею» (1Петр. 5,2). Но, допустим, ты непорочен. Мало и этого. «Ибо править человеком, самым хитрым и изменчивым животным, по моему мнению, действительно есть искусство из искусств и наука из наук». Тут не над телом надо трудиться, как врачу, а над душою, которая, уготованная для горнего, сопряжена, однако, с худшим! Почему? Две тому причины: 1) Горнее для человека не дар, а заслуга, подвиг, награда; а, затем, 2) душа свое худшее сама должна возвести гор(, быв для тела тем, чем Бог для души! Но это худое сопротивляется. Тело, лечимое врачом, в его владении. А душа бежит врачевания. «Мы храбры против самих себя и искусны ко вреду нашего здравия. То рабски скрадываем грех... то извиняем в себе грехи, то принимаем меры, чтобы не слышать голоса обавающих и не пользоваться врачествами мудрости, то явно не стыдимся греха... А к тому еще врач души должен проникнуть к «потаенному сердца человека» (1Петр. 3, 11), и там встретится с врагом, который, стремясь погубить нас, «орудием против нас употребляет нас же самих». И, наконец, цель врачевания! О ней говорить страшно, так велика она: окрылить душу, извести ее из мира и предать Богу: «того, кто принадлежит к горнему чину, соделать богом и причастником горняго блаженства». И тут возникает величественная пирамида все возвышающихся утверждений, воспроизводящая историю мира! Все домостроительство спасения человека встает перед нами. Для сего Бог примесился к плоти через посредство души, до прихода Христа. «Для сего рождение и Дева, для сего ясли и Вифлеем. Для сего Иисус приемлет крещение и свидетельство свыше. Для сего изгоняются демоны, исцеляются болезни. Для сего древо за древо, и руки за руки; мужественно распростертые за руку, невоздержно простертую: руки, пригвожденные за руку своевольную»... "Сего-то врачевания служители и сотрудники все мы, председательствующие пред другими»... Вот каково врачевство священника! А для чего трудятся врачи? Чтобы больше дней прожил на земле человек, какому, быть может, лучше было бы и умереть, чем служить пороку! Да и вообще, разрешиться от жизни разве не первое то благо для человека здравомыслящего! «Но нам, когда мы в опасности утратить спасение души, души блаженной и бессмертной, которая будет вечно или наказываема за порочность, или прославляема за добродетель, какой предлежит подвиг, и какие нужны сведения, чтобы хорошо и других уврачевать, и самим уврачеваться, чтобы исправить образ жизни и персть покорить духу?» Ведь всем нужно разное! Мужчина и женщина, старость и юность, нищета и богатство, больные и здоровые, мудрые и невежды и т.д. И дальше: супруги и безбрачные, пустынножители и мирские, счастливцы и неудачники, занятые и праздные и т.д. и т.д. Все различествуют, и всем надо разное врачевство. «Одних назидает слово, другие исправляются примером. Для иных нужен бич, а для других узда, ибо одни ленивы и неудобоподвижны к добру, и таких нужно возбуждать ударами слова, другие сверх меры горячи духом и неудержимы в стремлениях, подобно молодым и сильным коням, бегущим далее цели, и таких может исправить обуздывающее и сдерживающее слово. Для одних полезна похвала, а для других укоризна, но та и другая во время; напротив того, без времени и без основания они вредят. Одних исправляет увещание, других выговор, и последний или по всенародном обличении, или по тайном вразумлении... Иногда нужно гневаться, не гневаясь, оказывать презрение, не презирая, терять надежду, не отчаиваясь, сколько сего требует свойство каждого; других надлежит врачевать кротостью, смирением и соучастием в их лучших о себе надеждах. Одних полезно побеждать, от других часто полезнее быть самому побежденным; и хвалить или охуждать должно у иного достаток и могущество, а у иного нищету и расстройство дел. Ибо наше врачевство не таково, каковы добродетель и порок, из которых первая всегда и для всех всего лучше и полезнее, а последний всего хуже и вреднее; у нас одно и то же, например строгость или кротость, а равно и прочее, мною исчисленное, не всегда даже для одних и тех же оказывается или самым спасительным, или опасным». "Хождению по канату« уподобляет св. Григорий дело пастырского врачевства: малейшее нарушение равновесия и грех возникает и для себя, и для пасомого. Как трудно не уклониться ни на десно, ни на шуе (Пр. 4, 27)!

А способ врачевания? Не главнейший ли слово? Каждому «даяти во время житомерие» (Лк. 12, 42) слова! Вовремя сказать все, что идет во спасение вплоть до таинственно-благодатного учения о Начальной, Царственной и Блаженной Троице! А если еще приходится слово обращать и к целому обществу, которое можно уподобить многострунному органу, требующему неодинаковых ударений! Тут трудность особая. Опасность идет с трех сторон, т. е. от мысли, от слова и от слуха. «Ибо если ум непросвещен, или слово слабо, или слух не очищен, и потому не вмещает слова, от одной из сих причин так же, как и от всех, необходимо хромает истина». Это общие трудности, а, в отдельности, каждый чем-то отвращен от истины. Он готов отказаться от всего только не от своих мыслей. Одни " неправду в высоту глаголют» (Пс. 72, 8), другие, бросаясь на всякое учение, как свиньи попирают бисер истины, иные готовы слушать всякое учение, а потом, нагруженные и подавленные, отвращаются от всякого здравого учения и осмеивают и презирают сам(е веру нашу. В итоге легче вновь напечатлевать истину в душе нетронутой, чем по старым письменам начертывать слово благочестия: изгладить нужно старые, чтобы написать лучшие.

И все это обилие трудностей обнимается уподоблением общества многовидному и многообразному зверю, составленному из многих и каждого надо отдельно соблюсти и с ним управиться! Разнородное живое существо тело Церкви, и с каждым нравом и умом пастырь должен найти приличествующее обращение: младенцам надо молоко, а иные требуют уже «премудрости, проповедуемой между совершенными» (1Кор. 2, 6). Это не значит приспособляться и потакать. Сильно говорит об этом св. Григорий. «Мы неспособны кормчествовать словом истины и мешать вино с водою, т.е. учение, веселящее сердце человеческое, с учением пошлым, дешевым, влачимым по земле, пропадающим и текущим понапрасну». Это все поняв и посоветовавшись с самим собою, и предпочел он учиться, а не браться учить, уподобляясь людям неразумным и дерзким. Вспоминает он древнее еврейское правило: не всякому возрасту дозволять читать всякую книгу Писания. А как ныне легко научают «учить». Пляске и игре на свирели сами учатся, а мудрости? Стоит разве только захотеть, чтобы стать мудрым? «Мало в них мудрости даже на то, чтобы сознать свое невежество». И такие берутся за учение: если какой недуг, то сей именно достоин слез и рыдания. Уврачевать сей недуг может разве Петр или Павел. Тут перед духовным взором св. Григория встает с особенной яркостью образ Павла и любовно воспроизводит он его облик, как пастыря доброго.

Не о внешних его подвигах говорит св. Григорий, а об его попечительности и сердоболии, а главное о разнообразии способов врачевания, в сочетании строгости с человеколюбием, так что ни кротостью он не расслабляет, ни суровостью не ожесточает. То отлучает, то утверждает любовью, то плачет, то веселится, то напоевает млеком, то касается тайн, то снисходит, то ведет с собою на высоту, то угрожает палицею, то объемлется духом кротости, то возносится с высокими, то смиряется с смиренными. Иногда «меньший из апостолов», а иногда обещает представить доказательство, что в нем глаголет Христос... «Ибо ищет не собственной пользы, но пользы чад, которых родил во Христе благовествованием, такова цель и всякого духовного начальства во всем презирать свое для пользы других». Таков Павел, таков всякий, подобный ему духом. Но кто способен стать таким! Ужас объемлет св. Григория, когда он разворачивает свиток предостережений и угроз, которыми наполнен Завет Ветхий... «Но для чего, обрывает он себя, повторять ветхозаветное, когда есть правила новые, какие требования предъявляются для епископов и пресвитеров! Какие, еще раньше, законы дал ученикам Иисус, посылая их на проповедь: небесным должен быть благовестник! А те укоризны, которые обращал Господь к книжникам и фарисеям! Такие мысли не оставляют меня день и ночь, сушат во мне мозг, истощают плоть, лишают бодрости, не позволяют ходить с подъятыми высоко взорами». Не о начальстве думать, а о том, как бы самому очиститься: умудриться, а потом умудрять; стать светом, а потом просвещать; освятиться, а потом освящать...

«Когда же сие будет?» скажут иные. «На сие какой дам вам ответ, преименитые?» спрашивает риторически св. Григорий. И дает знаменитый ответ: «В таком деле и глубокая старость не долговременная отсрочка. Ибо седина с благоразумием лучше неопытной юности, рассудительная медлительность неосмотрительной поспешности, кратковременное царствование продолжительного мучительства, подобно как малая доля драгоценности предпочтительнее обладания многим, не имеющим цены и прочности, небольшое количество золота многих талантов свинца, малый свет великой тьмы». "Знаю, чьи мы служители, где сами поставлены и куда готовим других. Знаю величие Божие и человеческую немощь, а вместе и силу. «Небо высоко, земля же глубока» (Пр. 25, 3). И кто из низложенных грехом взойдет на небо?» «Это сделало меня смиренным, восклицает он, Бог и Небо предмет наших желаний и исканий. Соответственно достоин должен быть и невестоводитель, уневещивающий души». «И боюсь, чтобы, связав мне руки и ноги, не извергли меня из брачного чертога»... »Хотя...« И тут открывает св. Григорий тайну! Принесен он в дар Богу по материнскому обету. И сам он, уже добровольно, отдал себя Богу, отдал все; имение, знатность, здоровье, самый дар слова. Всему предпочел он Христа и стал учиться умерять гнев, обуздывать язык, уцеломудривать око, укрощать чрево, попирать земную славу. «И в этом (безрассудно говорить, однако же, пусть будет сказано) стал я не хуже, может быть, многих». Но разве достаточно он себя очистил, чтобы править другими? Особенно в то страшное время, когда, кажется, изгнан из сердца всякий страх, когда благочестие выражается в том лишь, что осуждается нечестие других, когда ловят грехи других не для того, чтобы оплакивать их, а чтобы пересудить и язвы других взять в оправдание своих собственных! Так и миряне, и священники: » якоже людие, тако и жрец» (Ос. 4, 9).

О, если бы то была борьба за истину! «Я желал бы и сам быть в числе подвизающихся и ненавидимых за истину, даже похвалюсь, что действительно принадлежу к их числу. Ибо похвальная брань лучше мира, разлучающего с Богом. Посему и Дух вооружает кроткого воина (Иоиль 3, 11) как способного хорошо вести войну». Но ныне спорят за милости, а прикрывают то верою, делаясь позором во всякое время и во всякой вещи, услаждая нечестивых зрелищем христиан поругаемых. «Ужели подвизающийся за Христа не по Христе угодит тем миру (Еф. 52, 5), ратоборствуя за Него недозволенным образом?» Не боится он внешней брани, восстающего на Церкви зверя (Юлиана), хотя бы грозил он огнем, мечем, зверями и пр. «На все есть у меня одно врачевство, один путь к победе, и это похвалюсь во Христе! смерть за Христа». Но где мудрость, благодать, которая вооружит на брань против козней лукавого на поприще священства? «Признаюсь, что я немощен для такой брани, а потому и обратил хребет, сокрыл лице в бегстве. От полноты огорчения возжелал я сидеть в уединении и молчать, зная, что время лукаво»... А брань внутренняя! «Пока не препобеждена мною, по возможности, персть, пока не очищен ум, пока далеко не превосхожу других близостью к Богу, не безопасным признаю принять на себя попечение о душах и посредничество между Богом и человеком, что составляет также долг иерея.»

Нужно быть Моисеем, чтобы безнаказанно приближаться к Богу! А сколько еще примеров дает Ветхий Завет! А Новый! На уста св. Григория приходят бесчисленные изречения Библии, изображающие, каким должен быть человек, чтобы мог он стать «почетным членом тела Христова».

Вот оправдания бегства! Что же заставило пренебречь ими? Помимо сердечного взаимного расположения, прежде всего седины отца и матери, обет помощи им данный, нарушение которого устрашило Григория так, что он презрел самое любомудрие. Он счел лучшим быть честно побежденным, чем одержать победу со вредом и незаконно. Но была и еще причина: вспомнил он о пророке Ионе! Тот бежал, неужели не понимая всю тщетность замысла? Нет, бегство его было жестом скорби в предвидении того, что благодать переходит к язычникам. Все одно. Он прекословил Богу: не решается на то Григорий. Долго находился он между двумя страхами, и победил страх оказаться непокорным. Посему повторяет он слова своего Владыки, призываемого «яко овча на заколение» (Ис. 53, 7) , «не противлюся, ни противуглаголю» (Ис. 50, 5). "Видишь благопокорность, возврати благословение» обращается он к отцу.

Во многих иных местах возвращается святитель Григорий к изображению пастырства. Примечательно слово, по рукоположении его во епископы, сказанное им отцу в присутствии Василия Великого.«Снова на мне помазание и Дух, и опять хожу плача и сетуя» – так начинается оно. Помазанность Духом так страшна, что радость смешивается с ужасом. И тут уступает он принуждению и ищет руководства у отца, прося научить «при кротости строгому обращению, при производстве дел веселости и спокойствию», просить указаний «кого пасти палицею, и кого пасти свирелью, когда выводит на пастбища, и когда сзывать с пастбищ, как вести брань с волками, и как не вести брани с пастырями, когда «обуяша пастыри» (Иер. 10, 21) как не стать худым пастырем, который самого себя пасет, а не овец. Не раз слышим мы и в других словах, как снова и снова лишь принуждением возвращается Григорий из любезного сердцу его безмолвия, с беспрепятственной возможностью беседовать с самим собою и Духом. Но тот же Дух требует обращения к деятельности пастырской и подчиняется Григорий: начинает искать пользы для себя в пользе других, приводя к Богу людей. Целая и благоустроенная Церковь, не предпочтительнее ли одного человека!

Поскольку же ставится он в связь личную с паствой, новые чувства берут верх, и уже иные ноты звучат в его слове. Так, например, было по возвращении в Константинополь после Максимовой попытки занять престол его. Горит он желанием скорее соединиться с паствой в уверенности, что и она горит тем же желанием. «Смотрите, какова вера: и за себя уверяю, и за вас ручаюсь». Хоть и претит ему город, «но не достало терпения жить долее в разлуке». Теперь обратное! Удалился он по принуждению, а возвращается не только доброхотно, но «ноги сами шли». "Подлинно, один день составляет целую человеческую жизнь для тех, кто страдает любовью». Пастух скорбит об овце, птичка горюет о гнезде, один свирелью зовет заблудшую и радуется об одной больше, чем обо всем стаде, а другая летит к гнезду и обнимает птенцов крыльями. «Какая же привязанность должна быть у доброго пастыря к словесным овцам, за которых он подвергался уже опасности, так как и сие усугубляет любовь». А кончает он слово замечательным изображением любомудрого во Христе человека, то есть такого, в котором дух всецело господствует, позволяя преодолевать все внешнее и мирское, живя о Господе. Ничто не имеет над ним власти: все он перенесет! Будут хулить, утешится, будут клеветать, станет молиться, ударять в ланиту подставил бы и третью, если бы была, будут ругаться, то терпел и Христос. Все примет с Богом. «Сколько бы ни были многочисленны его страдания, все еще не достанет многого: оцета, желчи, тернового венца, тростникового скипетра, багряницы, креста, гвоздей, сраспинаемых разбойников, мимоходящих и хулящих». Вот тот идеал, который стоит перед ним, ибо всю мудрость видит в одном: бояться Бога. Потому бесстрашно возвращается он, все попечение возлагая на Бога в Троице сущего, желая лишь Ею озариться совершеннее и чище.

Поучительно истолкование св. Григорием того, как надлежит пользоваться словом этим мощным орудием воздействия на пасомых, которых надо вести не принуждением, а убеждением, если желать их спасения. Мера, добрый порядок вот общий закон: «никто да не будет ни мудр более надлежащего, ни законнее закона, ни блистательнее света, ни прямее правила, ни выше заповеди». Господь установил пастырство начальствующих, но и тут установил разность первее апостолов, второе пророков, третье пастырей и учителей. Какая задача последних? Мера в пользовании и просвещении. Мера во всем! И не все должны быть учителями и толкователями. «Говорить о Боге великое дело, но гораздо больше очищать себя для Бога, потому что в «злохудожную душу не внидет премудрость» (Прем. 1, 4)». «Учить дело великое, но учиться дело безопасное. Для чего представляешь из себя пастыря, когда ты овца?» Если ты о Христе муж вещай Божию премудрость, а если ты младенец? «Говори, когда имеешь нечто лучшее молчания, но люби безмолвие, где молчание лучше слова». Чем выше предмет, тем сильнее опасность: на что полагаться? На ум, на слово, на слух? Постигать умом трудно, изобразить словом невозможно, найти очищенный слух всего труднее! Смиренномудр не тот, кто говорит мало, при немногих и редко, но тот, кто скромно говорит о Боге, кто знает, что сказать, о чем помолчать. Стыдно, если кто скромен в одежде и пище, показывает смирение мозолями на коленях и всякими знаками подвига и унижения, а касательно учения о Боге являет самовластным и самоуправным. Неужели молчать о Боге? спросит горячий. Нет: » аще есть в тебе слово разума отвещай» (Сир. 5, 14). А если нет, связав язык, разреши слух. Скорость твоя только да простирается до исповедания Веры, если это потребуется от себя, а в том, что дальше, будь медлен. Для спасения не нужно изощрений красноречия мудрости: " близ ти глагол есть» (Рим. 10, 6–8). «Исповедуй Иисуса Христа и веруй, что Он воскрешен из мертвых, и ты спасешься». Страшись касаться предметов высших, истощая свое честолюбие на предметах безопасных. Строг будь к себе, но в сознании своего стремления высокоумствовать, особенно будь снисходителен к другим: ты ученик Христа кроткого! Потерпи действительное или кажущееся тебе зловоние брата своего ты, который помазан миром духовным. Грех не яд ехидны, не смерть: уврачуй брата. Так зовет всех св. Григорий к приближению к Богу делами, жизнью, приуготовляясь к созерцанию о Христе.

Свое отношение к слову, столь мудро-осторожное, св. Григорий обрисовал обстоятельно и в своей стихотворной автобиографии. Своим «законом обучения» считает он «не признавать единственным путем к благочестию легко приобретаемого и зловредного языкоболия, не метать таинственных учений без всякой пощады на зрелищах, на пирах... не метать языком, который предварительно не очищен от мерзких речей, не метать слуху, который осквернен и чужд Христа». Доказывать благочестие стремился он исполнением заповедей, доброделанием, молитвой, подвигами обуздания плоти, очищением чувств. Ибо много путей спасения... Не один путь слова, и беден был бы Бог, если бы вера доступна была одним мудрым. Не надо быть «любословом»: говори, но страхом, говори, но не всегда, не обо всем, не всякому и не везде; знай, кому, сколько, где и как говорить. Нужно умно говорить и умно слушать, а иногда избегать и того, и другого, пользуясь «правдивым мерилом страхом». И в своем прощальном слове этому «благоразумию в слове» отводит он опять высокое место. Нужно воинствовать за Христа, но как? «Воинствование свое за Христа доказываем тем, что сражаемся, подражая Христу, который мирен, кроток и понес на себе наши немощи; не заключаем мира во вред учению истины, уступая что-нибудь ради славы именоваться снисходительными (мы не уловляем добра худыми средствами), и блюдем мир, сражаясь законно, не выступая из своих пределов Духа. Так о сем разумею, и вменяю это в закон всем строителям душ и раздаятелям слова: ни строгостью не ожесточать, ни потворством не надмевать, но соблюдать благоразумие в слове, и ни в том, ни в другом не преступать меры».

Каким должен быть пастырь пред алтарем, рисует нам Григорий Василия Великого, каким он показался правителю: «море народа, а в алтаре и близ него не столько человеческое, сколько ангельское благолепие, и впереди всех в прямом положении стоял Василий, каким в слове Божием описывается Саул» (1Цар. 7, 10), не восклоняющийся ни телом, ни взором, ни мыслию (как будто в храме не произошло ничего нового), но пригвожденный (скажу так) к Богу и престолу, а окружающие его стояли в каком-то страхе и благоговении», так что сам царь пришел в изнеможение. Идеального пастыря изобразил Григорий и на образе Афанасия Великого: «Высок делами, столько смирен сердцем, в добродетели никому недоступен, а в обращении всякому весьма благоприступен, кроток, не гневлив, сострадателен, приятен в беседе, еще приятнее по нраву, ангелоподобен наружностью, еще ангелоподобнее сердцем; когда делал выговор, был он спокоен, когда хвалил, назидателен. Он ни одного из своих качеств не портил неуместностью: у него выговоры были отеческие и похвалы, приличные начальнику; и мягкость не составляла слабости, и строгость жестокости, напротив того, первая представлялась снисходительностью, последняя благоразумием, а та и другая любомудрием. Ему не много нужно было слов, потому что для наставления других достаточно было жизни его; ему редко нужен был жезл, потому что достаточно было слова, и еще реже нужно было употреблять сечение, потому что достаточно было жезла, поражающего слегка».

Кончил свои дни Григорий в уединении. «Прости кафедра эта завидная и опасная высота». Как много говорят эти прощальные слова!

Два громадных полотна развернулись пред нами. Бледными кажутся рядом с ними даже такие свидетельства о священстве, как Амвросия Медиоланского, блаженного Иеронима или Григория Двоеслова. Мы воспользуемся этими классическими документами в своем месте, но здесь оставим их без внимания, поскольку дело идет о воспроизведении образа идеального пастыря, и жизнью, и делом, и словом раскрывающего пред нами с силой неотразимой наглядности все несказанное величие пастырства. Единственное, что не теряет своей силы даже в сопоставлении с этим могущественными образами, это то, что явил нам жизнью, делом, словом отец Иоанн Кронштадтский. Более того, лишь впервые, быть может, во всей своей неповторимости обнаруживает себя сила, заключенная в явлении о. Иоанна Кронштадтского, именно в сопоставлении с этими колоссами.

Иоанн Златоуст пастырь по призванию. Если он уклоняется от пастырства, то только потому, что слишком хочет его, но недостойным себя сознает. Дозревает он и выводит его Господь на подвиг священства. Тут разверзаются златые уста. Пастырство выливается в слове, чудодейственно являющем, именно в пастырском делании, всю полноту учения Церкви. Сила Божественной Истины в том, что она вся содержится во всем. Это, как никогда и нигде, явленно в слове Златоуста. К чему ни прикоснется отец Иоанн, во всей многогранности своей изливается Истина, в том лишь виде и в той лишь мере, как это потребно для того, чтоб дать нужное, в данный момент и для данного случая пастырское вразумление. Не предмет, как таковой, изображает отец Иоанн, как то сделал бы св. Василий Великий, давая исчерпывающую его «теорию», и богословски совершенную, и научно исчерпывающую, а поводом его берет очередным для достижения единственной цели, которая наполняет его жизнедеятельность: душепопечения. Слово отца Иоанна неизменно обращено к пастве, заботой о спасении которой наполнена его душа. В этом впечатляющая сила Иоаннова слова, сохранившаяся доныне: читая или слушая его, каждый ощущает, что именно к нему обращено непосредственно это слово эта живая речь пастыря. Устами отца Иоанна неизменно говорит пастырская совесть, действием пастырской любви обращенная в живое слово.

Любовь! Ведь это дар и жизнь пастырства! «Любовь эта дается в таинстве рукоположения, как благодатный дар свыше». «Я умираю тысячью смертей за вас, всякий день: ваши греховные обычаи как бы разрывают на мелкие части мое сердце». »Если бы не стали обвинять в честолюбии: ты каждый день видел бы, как проливаются слезы. Вы для меня вс(... Если бы сердце мое, разорвавшись, могло открыться пред вами, вы бы увидели, что вы все там, просторно помещены, жены, дети, мужчины». "Хотя бы ты шестьсот раз меня бранил: от чистого сердца, чистым помыслом говорю тебе: мир, и не могу сказать худого, ибо любовь отца во мне... Тем более буду любить вас, чем более любя, менее любим буду. Ибо многое соединяет нас: одна Трапеза предложена, один у нас Отец».

Отсюда вытекает мученическая природа пастырства. «Добрый пастырь, каков он должен быть по заповеди Христовой, подвизается не менее тысячи мучеников. Мученик однажды умер за Христа, а пастырь, если он таков, каким он должен быть, тысячекратно умирает за свое стадо». Отсюда и другой вывод неожиданный. «Не полагаю, чтобы между священниками было много спасающихся, напротив гораздо больше погибающих, и именно потому, что это дело требует великой души. И тогда, когда другие грешат, вина падает на него». Пример: умер кто не напутствуем Таинствами на ком гибель души?

Мы помним, как говорил Иоанн, убегая от пастырства. Теперь он говорит под его бременем, высоким, но тяжким. Эту кровь души редко когда отец Иоанн делает предметом своих откровений, но она неизменно ощущается, как живой источник его вдохновенного слова этого ни с чем не сравнимого слова, способного в любой момент и по любому поводу, отправляясь от любого звука Божественной Истины, излить на слушателя потоки мыслей, образов, примеров, сопоставлений, поучений угроз и утешений, объединенных единственной целью: возвысить до себя свою паству и слить ее с собою во всепоглощающем устремлении к Богу.

Иное святый Григорий. Это человек чувства, созерцания, поэзии. Это натура мягкая, робкая, уступчивая. Его устремление наука, безмолвие, пустыня. Пастырство для него жертва, на которую он идет, совершая над собою насилие. Он бежит от нее не потому, что не готов, а потому, что есть лучшее. Если для Иоанна жизнь кончается изгнанием, отрывающим его от дела жизни, то для Григория жизнь кончается бегством, последним из многих, добровольным уходом в вожделенное безмолвие. «Поста-вьте над собою другого, – говорит он, который будет угоден народу, а мне отдайте пустыню, сельскую жизнь и Бога... Простите…» Если он после первого своего бегства возвращается, то только потому, что хочет «быть, а не казаться угождающим Богу», как он говорит об этом в своей стихотворной автобиографии, а также из боязни, чтобы «прогне-ванное простодушие отца» не обратилось в отеческое проклятие. Впоследствии, принудительно поставленный на высокие церковные степени, он прибывает на них, но как? «А я сокрушенный бедствиями и болезнями, как связанный конь, не переставал прядать ногами, жаловался на порабощение и стеснительность уз, изъявлял желание видеть свои пажити и эту мою пустыню». А вот конец! «Вот я дышащий мертвец, вот я побежденный и вместе (не чудо ли?) увенчанный, взамен престола и пустой пышности стяжавший себе Бога и божественных друзей... Стану с ангелами... Сосредоточусь в Боге.... Что ж принесу я в дар церквам? Слезы». И так пока не произойдет вожделенное слияние с Троицей, «Которой и неясные тени приводят меня в восторг».

Самое священство он воспринимает, как восхождение к Богу. «Священство это освящение мыслей, приближающее человека к Богу и Бога к человеку». Или, как он писал однажды священнику Сакердоту: «стяжевать Бога и чрез приближение и восхождение к Нему делаться Его стяжанием». К Богу всецело устремлен св. Григорий этот «ум» (нус), зрящий Беспредельного. Мастер он слова не меньший, чем Златоуст, но как иначе смотрит он на него, чем тот! «Только словом владею я, как служитель Слова, никогда добровольно не хотел бы пренебрегать этим богатством... Оно спутник моей жизни... вождь по пути к Небу и усердный сподвижник». Слово для св. Григория не средство пастырского общения, а самоцель нечто роднящее с Богом-Словом. Скупо и точно, а вместе с тем поэтически-возвышенно умеет он облечь каждую мысль, каждый образ в слово тут он мастер непревзойденный. Находит он и собственное утешение в слове то отдых души. Это уже всецело поэтическое слово некая, пусть одухотворенная, но все же дань земле земного человека. «Изнуряемый болезнью, находил я в стихах отраду, как престарелый лебедь, пересказывающий сам себе звуки крыльев». То отдых. Но когда подходил он к слову, как к делу жизни, то в нем обретал свое божественное существо, ибо это слово отражало в себе Слово...

И рядом с этими двумя гигантами наш отец Иоанн Кронштадтский... Деревенский паренек северного захолустья, сын бедного причетника, с болезненным трудом едва одолевший примитивную начальную школу. Контраст разительный! Там вершина культуры, гениальная одаренность, расцвет таланта и принесение всего этого богатства к подножию Креста: самораспятие! Там сознательное отвержение мира, во всей своей прельстительности познанного, там некая драма самоотвержения, самопреодоления и сознательный, в понимании всего величия подвига священства, волевой акт принятия его в зените расцвета всех своих дарований. Здесь исходное убожество и медленный подъем. Подъем, точнее сказать, органический рост откуда? Из недр наследственно отстоявшейся православной культуры примитивной, но цельной. Священство не в результате взвешенного, продуманного, прочувствованного, в некоторых отношениях мучительного выбора, носящего следы героического подъема, а естественный итог медленного и спокойного пути, размеренного, и ничего ни трагического, ни героического не заключающего в себе, даже ни в каких внешних особых актах не выражающегося проторенного, исхоженного пути, которым свою жизнь провождали и кончали отцы, деды, прадеды. Совершенно обычное видим мы начало прохождения этого пути уже в сане пастырском. И внезапно полная метаморфоза, исполненная чудес: поток чудес, море чудес, изливающееся сквозь обычные, привычные обнаружения пастырства по всему пространству России, и это годами, десятилетиями, в размерах и формах таких, что не жития уже приходят на ум, а хождение Самого Спасителя по нашей грешной земле. А за этим потоком чудес все та же смиренная фигура обыкновенного батюшки, который в простых, скромных, до конца правдивых выражениях знакомит нас с тем, что происходит в его душе. «Моя жизнь во Христе, или минуты духовного трезвения и созерцания, благоговейного чувства, душевного исправления и покоя о Боге». Так назван его дневник интимный. Открыто он высказывается, так же просты его поучения. И со всем по-новому раскрывается перед нами тайна священства. Это не высокий предмет, о котором нам красноречиво, убедительно, потрясающе сильно говорят, а живая реальность. Священство пред нами в полной наглядности, во всем, ему свойственном: и в величайших явлениях святости, преодолевающих с простотой житейской обыденности естества чин, и в том душевном подвиге, который эту чудотворность делает возможной и не только чудодейственно возможной в своей необычной неповторимости, а именно возможной в своей не только для всех доступности, а даже больше обязательности. Только верь, по-настоящему верь! «Почто усомнился, маловере!» И как-то естественно и незаметно обнаруживаем мы, что тут уж не тайна священства перед нами, а тайна Живого Христа точно Сам Христос, в образе русского батюшки, прошел по Русской земле.

Реальность ли Святая Русь? Показал нам отец Иоанн ее и в себе, и в нас самих, в Русской земле, которая не только испытывала силу его чудес, но участвовала в их над собою совершении. «Чудотворна та икона, которая сильна возбудить веру в свою чудотворность». Это изречение 93-летнего митрополита Исидора вспомнил по поводу отца Иоанна Кронштадтского архиепископ Никанор применительно к его чудотворениям. Это суждение не принижает величия отца Иоанна. Оно лишь подчеркивает то обстоятельство, что здесь не над Россией как бы механически совершалось чудо, а его, в лице отца Иоанна, совершала Русь в том ее облике, который и позволил ей именоваться Святой Русью. Господь как бы показал нам воочию, что жива была вера на Руси накануне даже ее страшного падения. В лице отца Иоанна получила она как бы высшее свое выражение и воплощение, являя собою некий зенит русской святости, некий завершительный ее итог, как бы куполом светозарным покрывающий наше прошлое...

Чрезвычайно поучительно то, как вера отца Иоанна облеклась в плоть чуда. Просто рассказал он о том, как совершилось первое чудо его жизни.

"Ночью я любил вставать на молитву. Все спят... тихо. Не страшно молиться, и молился я чаще всего о том, чтобы Бог дал мне свет разума на утешение родителям. И вот, как сейчас помню, однажды, был уж вечер, все улеглись спать. Не спалось только мне, я по-прежнему ничего не мог уразуметь из пройденного, по-прежнему плохо читал, не понимал и не запоминал ничего из рассказанного. Такая тоска на меня напала: я упал на колени и принялся горячо молиться. Не знаю, долго ли я пробыл в таком положении, но вдруг точно потрясло меня всего. У меня точно завеса спала с глаз, как будто раскрылся ум в голове, и мне ясно представился учитель того дня, его урок; я вспомнил даже о чем и что он говорил. И легко, радостно так стало на душе...» Так возник спасительный перелом.

А как совершилось первое его священническое чудо? И об этом поведал он: «Дело было так. Кто-то в Кронштадте заболел. Просили моей молитвенной помощи. У меня и тогда была уже такая привычка: никому в просьбе не отказывать. Я стал молиться, предавая в руки Божии, прося у Господа исполнения над болящим Его Святой воли. Но неожиданно приходит ко мне одна старушка (родом костромичка), которую я давно знаю. Она была богобоязненная, глубоко верующая женщина, проведшая свою жизнь по-христиански и в страхе Божием кончившая свое земное странствование. Приходит она ко мне и настойчиво требует от меня, чтобы я молился о болящем не иначе, как о его выздоровлении. Помню тогда я почти испугался: «Как я могу, думал иметь такое дерзновение?» Однако эта старушка твердо верила в силу моей молитвы и стояла на своем. Тогда я исповедал перед Господом свое ничтожество и свою греховность, увидел волю Божию во всем этом деле и стал просить для болящего исцеления. И Господь послал ему милость Свою он выздоровел. Я же благодарил Господа за эту милость. В другой раз по моей молитве исцеление повторилось». Отец Иоанн здесь увидел волю Господню, началось его «послушание» чудотворений беспримерное.

Четверть века длился расцвет его, если начальным рубежом этого расцвета принять коллективное письмо, появившееся в «Новом времени» 20 декабря 1883 года (ровно за 25 лет до кончины!) «благодарственное заявление» за десятки подписей, свидетельствовавшее о физическом исцелении и о возвращении исцеленных к Церкви по спасительному совету чудотворного целителя «жить по правде Божией и как можно чаще приступать ко Святому Причастию». Эти четверть века отец Иоанн провел буквально, за исключением немногих часов ночного уединения, на людях, став церковно-общественным достоянием и, вместе с тем, неиссякаемым источником благодати, во всех представимых формах благостыни и доброделания широко расточаемой. Грандиозного масштаба благотворения, и в форме организации труда, и в форме личного подаяния, прозорливо размеренного, не утрачивающего в своей массовости характера личного во Христе дара, благодатно индивидуализованного. Неслыханного масштаба и невиданных форм духовничество, выливающееся в потрясающие явления общей исповеди многотысячной толпы, как бы насквозь прозираемой «умными» очами духовника и им приводимой к стопам Христа, тут же иным в Своих крестных страданиях даже видимого. Духовное окормление тысяч, десятков тысяч, сотен тысяч людей, во мгновение ока, на ходу, в «случайных встречах», в мимолетных беседах и замечаниях, а порою и в мистических встречах и видениях, преодолевающих пространство некое тоже беспримерное, неслыханное и невиданное всероссийское «старчество», водительство душ, явление собою общенародной совести, одним прикосновением к которой обновляется и напутствуется душа. Изо дня в день возобновляемое церковно-богослужебное торжество, объединяющее многие тысячи верующих, лично каждодневно возглавляемое и с громадным молитвенным подъемом проводимое некое зримое евхаристическое чудо благодати Божией, в образе отца Иоанна являемое и производившее неизгладимое впечатление на всех участников, особенно на тех, кто имел счастье присутствовать в алтаре, а тем более сослужить отцу Иоанну. Неумолкающая проповедь не только в форме обычных поучений на литургии, неотменно говоримых отцом Иоанном и неукоснительно потрясавших слушателей не только содержанием, в простоте своей приближавшимся к проповеди евангельской, но и духовной силой, буквально обжигавшей душу верующих и выжигавшей неверие и сомнение у колеблющихся: так звучали в устах отца Иоанна слова Спасителя, так иногда веще звучало его собственное слово. Торжество Евхаристической Трапезы, каждодневно многотысячной и заключаемой умилительным совместным «потреблением» Святых Даров в алтаре всеми сослужащими, а порою и иными из присутствующих в алтаре, особо к тому отцом Иоанном призванными в новых формах возрожденные «агапы» первохристианские сколь величественные в своей массовости, пронизываемой духовными очами о. Иоанна: не допускал он к чаше к тому неготовых, не с чистым сердцем подходящих! И, наконец, чудеса, море, океан чудес, и непосредственно совершаемых, и заочно, по молитве на молебне, по молитве за проскомидией, по молитве в любой час и момент богослужения, по молитве на любой встрече, по молитве, вызванной чьим-то зовом молитвенным из далеких пространств.

Чудом было и самое существование отца Иоанна это его молитвенное горение. То, что рисовалось Иоанну Златоусту, как недосягаемый идеал священства, а именно, достижение высшей аскезы в условиях всецелой погруженности в мир то было осуществлено отцом Иоанном Кронштадтским. Семейная жизнь, превращенная в братское сожительство во Христе; непрерывная цепь общественных оказательств, превращенная в дело напряженной и действеннейшей пастырской любви; золотой дождь, непрерывно сыплющийся и дающий в руки огромные возможности материальные, а вместе с тем рождающий тьму тончайших соблазнов, превращенный в немедленную и непосредственную раздачу всего получаемого, в которой одна рука действительно не знает, что делает другая, но которая вместе с тем прозорливостью духа становится чудодейственно-разумной и индивидуально-осмысленной; слава, переходящая уже границы нашего великого государства и приобретающая характер всесветный, и личное могущество, ставящее его выше всякого другого человека, превращающееся в каждодневное и ежечасное прославление имени Божия, в сознании своего личного ничтожества и, наконец, в раскрытии своего сердца Богу и человекам, приобщающие всех к тайне его «жизни во Христе». Священство в высшем его проявлении пред всеми раскрытое во всей своей небесной чистоте, во всем своем неизреченном могуществе. О священстве говорили с силой неподражаемой и неповторимой Иоанн Златоуст и Григорий Богослов. Делом и словом отец Иоанн Кронштадтский показал, явил его в славе предельной.

Знаменательна в облике отца Иоанна его «обыкно-вен-ность». Он первый среди равных, некое сосредоточение в одном лице всего лучшего, что свойственно было русскому священнику от века. Отпрыск «династии» священников и причетников, в течение трехсот лет обслуживавшей свою сельскую церковь, отец Иоанн прошел обычную учебу духовную, никак не поколебавшую его патриархальной зависимости от матери, скромной дьячихи, которой он посылал в бытность свою студентом весь свой шестирублевый письмоводительский заработок. Известно, как он, уже священником, заболев, вопрос о нарушении поста, требуемого врачами, поставил в зависимость от слова матери не благословившей его на такою вольность. Мечтал он в бытность студентом о миссионерской деятельности, но силой вещей пошел обычным путем. Женился он на поповне, «невесте с местом», дочери кронштадтского протопопа, Елизавете Константиновне Несвицкой. Каково было удивление его, когда войдя в Андреевский собор, где суждено было прослужить ему всю свою долгую жизнь, он узнал храм, который открыт был ему во сне и который показался ему тогда «так, как бы я был тут свой человек». Так стал он батюш-кой, батюшкой и остался до конца своих дней лишь расширяя и наполняя свою деятельность, но не меняя ее и ни в чем не изменяя ей. Стал он «всероссийским», но именно батюшкой. Именно в этом своем качестве был он для всех «своим», близким, родным. Это с особенной силой почувствовалось, когда не стало его. Это отметил такой далекий от Церкви, но чуткий к жизни человек, как М.О. Меньшиков, который писал в «Новом Времени» о впечатлении, произведенном смертью отца Иоанна. «Умирали Достоевский, Тургенев, Чайковский относительно малый круг общества затронут был. Суворов, Скобелев! Круг гораздо шире, но все не то!» Толстого называет Меньшиков. «И с именем его не соединено таинственных заветных чувств, что связывают с «отцом Иваном» всякую деревенскую бабу, всякого пастуха, всякого каторжника в рудниках Сибири... Отец Иоанн занимал более чем кто-нибудь психологический центр русской народной жизни. Только «святой» объемлет все воображение народное, всю любовь» объясняет это Меньшиков. Но умирали оптинские старцы, умрет епископ Феофан, митрополит Филарет Московский называю наиболее видных людей, к которым пристает этот эпитет: не было такого впечатления! Близость была к отцу Иоанну не просто как к святому и чудотворцу, а как к «своему», родному, близкому, «батюшке», который сумел стать таким силой своей пастырской любви, для всех на всем протяжении России.

«Вот его ввели храм для служения. Выходит он на солею читать и петь на утрени или прочесть входные молитвы пред литургией. Выходит всегда радостный, сияющий, как красное солнышко. «Здравствуйте, дорогие братья и сестры о Христе, с праздничком вас поздравляю» – приветствует он их. И сразу какой-то духовный ток, наподобие электрического, пронизывает толпу от этого вседушевного приветствия, вся она колыхается, и из нее несутся в ответ радостные восклицания, выражающие и восторг пред ним, и радость от общения с ним: »Радость ты наша, дорогой ты наш» и т.д. Но выразительнее всех других звучало обращенное к нему из толпы восклицание: «Родной ты наш». Оно чаще других и слышалось, всегда с невыразимо искренним оттенком голоса» (Речь произнесенная в сороковой день).

Только одно явление русской жизни, позднейшее, может в известной мере быть сопоставлено с «популярностью» отца Иоанна. То Патриарх Тихон, в котором церковный народ русский сосредоточил свои последние упования, свою прощальную любовь, свою былую тягу к Церкви. Это сопоставление лучше, чем что-либо, способно определить всю громадность образа батюшки Иоанна. Но только поняв, что отца Иоанн есть всецело и только «батюшка», поймем мы тайну и чудотворения и чудодейственного воздействия на людей отца Иоанна.

"Зри Бога твердо сердечными очами и во время Его созерцания проси чего хочешь во имя Иисуса Христа, и будет тебе. Бог будет для тебя всем в одно мгновение, ибо Он простое существо, выше всякого времени и пространства, и в минуты своего сердечного единения с Ним, совершит для тебя все, что тебе нужно к спасению тебя и ближнего, и ты будешь на это время сам причастен Божеству по приискреннему общению с Ним: «Аз рех: бози есте» (Пс. 81, 6). Как между Богом и тобою на этот раз не будет промежутка, то и между твоим словом и между самым исполнением тоже не будет промежутка; скажешь, и тотчас совершится, как и Бог: «рече и быша, повеле и создашася» (Пс. 148, 6). Это как относительно Таинств, так и вообще духовной молитвы. Впрочем, в Таинствах все совершается ради благодати священства, которою облечен священник, ради Самого верховного Первосвященника Христа, Коего образ носит на себе священник, поэтому, хотя он и недостойно носит на себе сан, хотя и есть в нем слабости, хотя он и мнителен, маловерен или недоверчив, тем не менее Тайна Божия совершается вскоре, в мгновение ока». «Я ничто, но по благодати священства, чрез преподание Божественного Тела и Крови, делаюсь вторичным или третичным виновником исцеления болезней, чрез меня благодать Духа возрождает к пакибытию младенцев и возрастных, совершает в таинстве Евхаристии Тело и Кровь Иисуса Христа, соединяет верных с Божеством, чрез меня решит и вяжет грехи человеческие, затворяет и отворяет небо, подает душеспасительные советы, правила и пр. О, как досточтим сан священника! Братия, видите ли, сколько благодеяний изливает на вас Творец и Спаситель чрез священников!» »Иерей Божий! верь от всего своего сердца, верь всегда в благодать, данную тебе от Бога молиться за людей Божиих: да не будет вотще в тебе этот великий дар Божий, которым ты можешь спасти многие души... Искупай всякий молитвенный случай... и стяжешь великую себе благодать Божию». «Я немощь, нищета. Бог Сила моя. Это убеждение есть высокая мудрость моя, делающая меня блаженным». »Сколько раз я ни молился с верою, Бог всегда слушал меня, и исполнял молитвы мои». "Как велик сан священства, как он близок Богу. Священник это друг Божий, министр Царя Небесного. Я теперь обращаюсь к Нему, как к Отцу и Он исполняет все для меня. Не скоро достиг я этого, а постепенно. Вот, например, воды в Пинеге, где мне надо было ехать, не было, не мог попасть в Суру, я сказал: «Господи, Ты все можешь сделать, для Тебя все возможно. Ты Самого Себя дал нам, и мы совершаем Святые Тайны, осязаем Твое Тело и Кровь Твою, да и другим преподаем. Что может быть больше этого, а остальное все уж для Тебя возможно сделать нам. Наполни реки водой, чтобы мне благополучно добраться до Суры и вернуться назад: пошли дождичек». И вот Господь услышал меня и я получаю известие, что можно ехать, воды много прибыло. Вот как благопослушлив Он для всех обращающихся к Нему с верою».

Кто мог бы так «просто» говорить о таких «страш-ных» вещах, если не русский батюшка! Из этого его сознания вытекал и аскетизм, никак не надуманный, а естественно рождающийся. «До плотских ли наслаждений священнику, когда ему надобно неотменно наслаждаться единым Господом, да даст Он ему прошения сердца его? До плотских ли наслаждений, когда у него так много духовных чад, представляющих ему свои многочисленные духовные и телесные немощи, в которых нужно им душевно сочувствовать, подавать искренние советы, когда ему каждый день предстоит подвиг от всего сердца и со слезами молиться об них пред Владыкой, да не набежит на них, не расхитит их мысленный волк, да даст им Господь преуспеяние веры и разума духовного! До наслаждений ли плотских священнику, когда ему часто надо совершать службы в храме и предстоять Престолу Господню, когда ему так надо часто совершать Божественную пречудную литургию и быть совершителем и причастником небесных, бессмертных и животворящих Тайн, когда ему вообще так часто приходится совершать другие Таинства и молитвословия! Сердце, любящее плотские удовольствия, не верно Богу. "Не можете Богу работать и мамоне» (Матф. 6, 24) . «Если Христос в тебе чрез частое причащение Св. Тайн, то будь весь как Христос: кроток, смирен, долготерпелив, любвеобилен, беспристрастен к земному, горняя мудрствующий, послушлив, разумен, имеющий в себе непременно Дух Его, не будь горд, нетерпелив, пристрастен к земному, скуп и сребролюбив». »Какие должны быть чистые, духовные уста у священника, столь часто произносящие всесвятое имя Отца и Сына и Святого Духа! Еще более как духовно, чисто должно быть его сердце, чтобы вмещать и ощущать в себе сладость этого пречестного, великолепного достопоклоняемого Имени. О как должен священник удаляться от плотских наслаждений, да не соделается плотью, в которой не пребывает Дух Божий».

Отсюда и сознание своей силы, подлинно в немощи совершающейся. «Сколько раз смерть вступала в мое сердце, сообщая начатки свои и телу (числа нет), и от всех смертных случаев Господь избавил меня, помиловал меня Своей милостью несказанной, оживотворил меня. О, какою благодарностью ко Господу должно быть исполнено сердце мое. «Аще не Господь помогл бы ми, вмале вселилась бы во ад душа моя» (Пс. 93,17). «Господи! исповедую пред Тобою, что не на даче, не в лесу жизнь и здравие и крепость духовных и телесных сил, а у Тебя в храме, наипаче в литургии и в животворящих Твоих Тайнах. О, живот дающие Св. Тайны! О, любовь неизглаголанная, Божественные Тайны! О, промышление чудное и непрестанное Господа Бога о спасении и обожении нашем. О предображение вечной жизни Божественные Тайны».

"Чтобы с верою несомненной причащаться Животворящих Тайн и победить все козни врага, все клеветы, представь, что принимаемое тобою из Чаши есть «Сый», т.е. Един Сущий. Когда будешь иметь такое расположение мыслей и сердца, то после принятия Святых Тайн вдруг успокоишься и оживотворишься, познаешь сердцем, что в тебе истинно и существенно пребывает Господь и ты в Господе. Опыт». Тут от немощи к всемогуществу один шаг! «Господи! как я Тебя восхвалю, как я Тебя прославлю за силы Твои, за чудеса исцелений от Святых Тайн Твоих, явленные на мне и на многих людях Твоих, которые я недостойный преподал после таинства покаяния, эти святые, небесные, животворящие Твои Тайны. Вот они исповедуют предо мною силу Твою, благодать Твою, во всеуслышание говорят, что Ты простер на них чудодейственную руку Твою и подъял их от одра болезни, с одра смертного, когда никто не чаял, что они будут живы, и вот после причащения Тела и Крови Твоей, Жизнодавче, они вскоре ожили, исцелели, в тот же день и час почувствовали на себе жизнодательную десницу Твою. А я, Господи, очевидец дел Твоих не прославил Тебя доселе во всеуслышание, в утверждение веры людей Твоих и не знаю, как и когда прославить Тебя, ибо всякий день занят я какими-либо делами. Ты Сам сотвори Себе Имя, Господи, якоже и сотворил еси; Сам прослави имя Твое, Тайны Твои».

Как известно, Бог прославил Себя в Своем пастыре без всякой его о том заботы. В подобном умонастроении всецелой погруженности в Бога, мог отец Иоанн спокойно говорить о себе, ничего не замалчивая. Тут с особенной силой обнажается чистота его сердца. «Прост» был отец Иоанн, и потому мог отражаться в нем Господь это, как любил говорить отец Иоанн, «простое» Существо. Метко говорил архиепископу Антонию епископ Михаил (Гриба-новский) об отце Иоанне: «Это человек, который говорит Богу и людям только то, что говорит ему его сердце: столько проявляет он в голосе своем чувства, столько оказывает людям участия и ласки, сколько ощутит их в своем сердце, и никогда в устах своих не прибавит сверх того, что имеет внутри своей души. Это высшая степень духовной правды, которая приближает человека к Богу». Полнота правдивости делает и объективно ценными и субъективно доходчивыми высказывания отца Иоанна в такой мере, что буквально нельзя найти подобия тому. И это так не только в отношении дневника, пусть опубликованного, но не для гласности пишемого, но в отношении высказываний нарочито обращенных к гласности. Поэтому, чтобы во всей цельности представить себе образ отца Иоанна как пастыря, лучше всего знакомиться с такими его высказываниями. Русский батюшка, превратившийся в молитвенника и чудотворца всей Земли Русской, встает тут пред нами, как живой, во всей этой своей благодатной «обыкновенности».

Вот его автобиография, единственная, напечатанная в журнале «Север» в 1888 году.

«Я сын причетника села Сурскаго, Пинежского уезда, Архангельской губернии. С самого раннего детства, как толь-ко я помню себя, лет четырех или пяти, а может быть и менее, родители приучили меня к молитве и своим религиозным настроением сделали из меня религиозного настроенного мальчика. Дома, на шестом году, отец купил для меня букварь, и мать стала преподавать мне азбуку; но грамота давалась мне туго, что было причиной немалой моей скорби. Никак не удавалось мне усвоить тождество между нашей речью и письмом; в мое время грамота преподавалась не так, как теперь: нас всех учили: «азъ», «буки», «веди» и т.д.., как будто «а» само по себе, а «азъ» само по себе. Долго не давалась мне эта мудрость, но, будучи приучен отцом и матерью к молитве, скорбя о неуспехах своего учения, я горячо молился Богу, чтобы Он дал мне разум, и я помню, как вдруг спала точно пелена с моего ума, и я стал хорошо понимать учение. На десятом году меня повезли в Архангельское приходское училище. Отец мой получал, конечно, самое маленькое жалование, так что жить, должно быть, приходилось страшно трудно. Я уже понимал тягостное положение своих родителей, и поэтому моя непонятливость к учению была действительно несчастьем. О значении учения для моего будущего я думал мало и печаловался, особенно о том, что отец напрасно тратит на мое содержание свои последние средства.

Оставшись в Архангельске совершенно один, я лишился своих руководителей и должен был до всего доходить сам. Среди сверстников по классу я не находил, да и не искал себе поддержки или помощи; они все были способнее меня, и я был последним учеником. На меня напала тоска. Вот тут-то и обратился я за помощью к Вседержителю, и во мне произошла перемена. В короткое время я продвинулся вперед настолько, что уже перестал быть последним учеником. Чем дальше, тем лучше и лучше я успевал в науках, и к концу курса одним из первых был переведен в семинарию, в которой окончил курс первым учеником в 1851 году и был послан в Петербургскую Академию на казенный счет. Еще, будучи в семинарии, я лишился нежно любимого отца, и старушка мать осталась без всяких средств к существованию. Я хотел прямо из семинарии занять место дьякона или псаломщика, чтобы иметь возможность содержать ее, но она горячо воспротивилась этому, и я отправился в академию. В академическом правлении тогда занимали места письмоводителей студенты за самую ничтожную плату (около десяти рублей в месяц), и я с радостью согласился на предложение секретаря академического правления занять это место, чтобы отсылать эти средства матери. Окончив курс кандидатом богословия в 1885 году, я поехал священником в Кронштадт, женившись на дочери протоиерея К.Н. Несвицкого, Елизавете, находившейся в живых и доселе; детей у меня нет и не было. С первых же дней своего высокого служения церкви, я поставил себе за правило: сколь возможно искреннее относиться к своему делу, пастырству и священнослужению, строго следить за своей внутренней жизнью. С этой целью прежде всего принялся я за чтение Священного Писания Ветхого и Нового Завета, извлекая из него все назидательное для себя, как для человека вообще и священника в особенности. Потом я стал вести дневник, в котором записывал свою борьбу с помыслами и страстями, свои покаянные чувства, свои тайные молитвы к Богу и свои благодарные чувства за избавление от искушений, скорбей и напастей. В каждый воскресный и в праздничный день я произносил в церкви слова и беседы, или собственного сочинения, или проповеди митрополита Григория. Некоторые из моих бесед изданы и весьма много осталось в рукописи. Изданы беседы «О Пресвятой Троице», «О сотворении мира» и «О блаженствах Евангельских». Кроме проповедничества, я возымел попечение о бедных, как и я, сам бывший бедняком, и лет около двадцати назад в 1874 году провел мысль об устройстве в Кронштадте «Дома Трудолюбия для бедных», который и помог Господь устроить лет пятнадцать тому назад. Вот и все».

Познакомимся еще с одним документом: первой проповедью отца Иоанна. Она имеет эпиграфом слова Спасителя «Паси овцы Моя», и сказана была за первой литургией в Андреевском Соборе.

«Эти слова верховного Пастыреначальника Христа известны всем нам, братия мои, потому что вы нередко слышали их при чтении Евангелия на всенощной воскресной, знаете и то, кому они были сказаны; я повторю, что они были сказаны апостолу Петру, и сказаны троекратно, в знак троекратного восстановления этого апостола, отрекшегося трижды от Господа своего. Эти же слова вещает Господь и нам, недостойным пастырям словесного стада Его, когда призывает нас, через посредство архипастыря к служению пастырскому. Дошло и до моего сердечного слуха слово Господа: «паси овцы Моя», повелевающее мне пасти вас, словесных овец Его.

Сознаю высоту сана и соединенных с ним обязанностей, чувствую свою немощь и недостоинство к прохождению высочайшего на земле служения священнического, но уповаю на благодать и милость Божию, «немощная врачующую и оскудевающая восполняющую». Знаю, что может меня сделать более или менее достойным этого сана и способным проходить это звание. Это любовь ко Христу и к вам, возлюбленные братия мои. Потому-то и Господь, восстановляя отрекшегося ученика в звании апостола, троекратно спросил его: «любиши ли Мя?» и после каждого ответа его: «люблю Тя», повторял ему: "паси овцы Моя, паси агнцы Моя».

Любовь великая сила: она и немощного делает сильным, и малого великим, и незначительного достопочтенным, и прежде незнакомого и чужого делает скоро близким, и знаемым и любезным. Таково свойство любви чистой, евангельской. Да даст и мне любвеобильный ко всем Господь искру этой любви, да воспламенит ее во мне Духом Своим Святым.

Высоко, я сказал, звание священника. Ибо чей это сан? Сан Христов. Он есть единственный Первосвященник, первый и последний, жертву приносящий и приносимый в жертву о всех; Он «Альфа и Омега», первый и последний; мы облечены благодатью Его священства, Он Сам в нас и чрез нас священствует. Поэтому и мы сами должны глубоко уважать свой сан, и вы, братия, должны, для вашего собственного достоинства и спасения, глубоко уважать этот сан и повиноваться носителям его, снисходя к их немощам и недостаткам. Ибо мы, хотя возвеличены саном, но природа наша одинакова с вашей, немощная и подверженная преткновениям. И какой человек смертный может вполне соответствовать высоте и святости сана священнического? Если взять во внимание то одно, что священник предстоя самому престолу Божию в земном храме, должен так часто совершать животворящие и страшные Тайны Христовы, ходатайствовать, по наставлению и руководству Церкви, о всем мире, о благостоянии церквей Божиих во всей вселенной и соединении всех разномыслящих; приносить жертву благодарения о всех святых: праотцах, отцах, патриархах, пророках, апостолах, евангелистах, мучениках, воздержниках и всех праведных душах; молиться о живых и умерших, то какое ангельское достоинство нужно для того? Нашей ли немощи это дело, когда мы, по грехам нашим, не смели бы и за себя рта открыть, чтобы умолить небесное правосудие и милосердие о наших собственных грехах? Нет: это дело высшей благодати, это дело безмерных заслуг Христовых. Он Ходатай и приемлющий ходатайства. А если взять еще во внимание совершение прочих таинств, особенно крещения, покаяния, брака, елеосвящения: какая требуется святыня, какое богатство любви Христовой от священника, совершающего эти таинства? Ибо во всех молитвах и священнодействиях, составляющих принадлежность таинств, дышит дух бесконечный любви Божией к роду человеческому, милосердия, крайнего снисхождения, святыни и нетления.

А проповедование слова Божия, возвещение вечных истин Евангелия понятным для всех языком, проникнутым духом евангельской любви, чтобы научить, просветить, исправить, утвердить на стезе ведущей к вечности какая это высокая и трудная обязанность! Без сомнения, во всем поможет нам благодать Божия, если мы будем достойны ее, и если вы будете стараться ходить или жить достойно высокого звания христианского. И так вот вам, братия и сестры, во храме первое слово мое, которым я знакомлюсь с вами. Примите его открытым, прямым и добрым сердцем, примите меня в любовь вашу, и вспоминайте меня пред Господом в молитвах ваших, которые вы ежедневно Ему возносите. Заключу его благословением апостольским: «Благодать Господа нашего Иисуса Христа и любы Бога Отца и причастие Святого Духа буди со всеми вами. Аминь».

Через 25 лет отца Иоанна приветствовали в том же храме, поднося ему драгоценный крест. Он отвечал своей пастве так:

"Спасибо вам, что вы благосклонно отнеслись к моим немощам. Да, я исполнен немощей, и знаю мои немощи, но «сила Божия в немощи совершается», и она дивно совершалась во мне в продолжение 25-летнего священствования моего, и, дерзну сказать, ибо скажу истину,– чрез меня совершалась во многих, в простоте верующих, очевидным, осязательным образом. Слава Господу Иисусу Христу, «даро-вав-шего нам благодать на благодать». Говорю вам об этой силе Божией во мне для того, чтобы вы вместе со мною прославили великого Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, Коего благодать и милость не оскудевают и ныне, как не оскудеет до века. Кто исчислит за все это время бездну спасения Божия, совершавшегося во мне благодатью Христовою всякий день и многократно! Не могу исчислить бесчисленного множества козней миродержца и приступов страстей, разрушенных милостью и силой Христовой во мне, по моей тайной молитве веры, ради сердечного покаяния и особенно силою Божественного Причащения! Какой ангель-ский, многообъемлющий ум изочтет все тайные дары Божии душе моей благодатные дары милости, очищения, освяще-ния, просвещения, мира, умиления, свободы и пространства душевного, радости в Духе Святом, дерзновения и силы, и многоразличной помощи, коих я невидимо сподобился во все дни моего священствования. Не могу исчислить бесчисленного множества врачеваний благодарных душевных и телесных, совершенных во мне Господом чрез сердечное призвание чудесного имени Его. Слава Спасителю нашему Богу! Он видит, что я неложно воссылаю Ему эту славу. Только Им и о имени Его я славен, а без Него бесчестен: только Им силен, а без Него немощен; с Ним свят, без Него исполнен грехов; с Ним дерзаю, без Него малодушествую; с Ним кроток и смирен, без Него раздражителен и не благ. "Возвеличите же Господа со мною, и вознесем Имя Его вкупе»...

Еще значительно позже, в день своего семидесятилетия, 19 октября 1899 г. отец Иоанн, обращаясь мыслью назад, говорил так, снова вспоминая слова апостола о том, что «сила Божия в немощи совершается».

«Кто мог думать из знавших меня в младенчестве, что я доживу до восьмого десятка лет, который по пророку составляет крайний предел жизни человека, земного странника? Рос я болезненным, слабым, и в самом младенчестве тяжкая болезнь оспа, едва не свела меня в могилу на волосок был от смерти, по меткой молве человеческой. Господь сохранил мне жизнь я оправился, стал возрастать. Приспело время учиться, и я отвезен был в школу, наука была темна для меня,– я не был подготовлен дома; самому надо было доходить до разумения и признания; сознавал и чувствовал я свою беспомощность, ревниво смотрел на успехи товарищей и стал просить помощи и разумения у Бога, дающего всем просящим просто и без упреков (Иак. 1, 5), по выражению апостола Иакова и открыл мне Господь разум: я озарился све-том Божиим, грамота стала ясна для меня, и стал я успевать в соответствующих возрасту и воспитательной цели науках; но и тогда, во время учения, сколько я перенес болезней.

При слабых физических силах прошел я три образовательные и воспитательные школы: низшую, среднюю и высшую, постепенно образуя и развивая три душевные силы: разум, сердце и волю, как образ тричастной, созданной по образу Святой, Живоначальной Троицы, души. Высшая духовная школа, коей присвоено название Духовной Академии, имела на меня благотворное влияние. Богословские, философские, исторические и разные другие науки, широко и глубоко преподаваемые, уяснили и расширили мое миросозерцание, и я, Божией благодатью, стал входить в глубину богословского созерцания, познавая более и более глубину благости Божией, создавшей все премудро, прекрасно, благотворно, подчинившей все создания твердым, жизненным, гармоническим законам; особенно пленил мой ум и сердце премудрый и дивный план спасения погибающего рода человеческого чрез Божественного Агнца Божия Иисуса Христа, вземлющего грехи мира (Иоан. 1, 29); во мне развилось и окрепло религиозное чувство, которое было в меня вселено еще благочестивыми родителями. Прочитав Библию с Евангелием и многие творения Златоуста и других древних отцов, также и русского златоуста Филарета Московского и других церковных витий, я почувствовал особенное влечение к званию священника и стал просить Господа, чтобы Он сподобил меня благодати священства и пастырства словесных овец Его. Размышляя о чудном, любвеобильном домостроительстве Божием в спасении рода человеческого, я проливал обильные и горячие слезы, сгорая желанием содействовать спасению погибающего человечества. И Господь исполнил мое желание. Вскоре по окончании высшей школы я возведен был на высоту священнического сана.

И вот сорок четвертый год прохожу это звание, принося Богу «молитвы, моления, благодарения за вся человеки, за царя, и за всех иже во власти суть» (1Тим. 2, 1–2) и принося почти ежедневно Бескровную Жертву, примиряя тварей с Творцом, ибо Господь дал священникам «служение примирения» (2Кор. 5, 18), через которое и сам примеряюсь ежедневно с Праведным Судиею, мною прогневляемым ежедневно, и людей примиряю, отвращая праведный Его гнев, движимый на нас, ради грехов наших, отводя их от кривых, погибельных путей и указывая пути правые. Благодарю Господа, подавшего мне возможность и удобство чрез частое совершение богослужения изучить весь круг наших богослужебных книг, познать их мудрый состав и богатство содержания и образы величайшего, спасительного покаяния грешных и милосердия Божия к кающимся всю глубину богословия, вся сладость славословия Божия и дивные хвалы Божией Матери, любовь к Богу и различные подвиги бесчисленных святых.

Благодарю Господа, что Он удостоил меня родиться и воспитаться и быть священником Святой Соборной и Апостольской Церкви и членом Ее (хотя и недостойным) и удостоиться ходатайства Ее перед Богом, на которое и надеюсь, что оно не посрамит меня, ибо не надеюсь на свои дела, которых не имею, а на заслуги Господа Иисуса Христа, искупившего меня Кровью Своею от греха, проклятия и смерти, на молитвы Божией Матери, святых ангелов и всех святых. Они умолят за меня Господа, и Он введет меня в царствие Свое небесное.

Дорогие братия, иереи и сопастыри словесного стада Христова! Нам вверено от Бога величайшее служение. Мы облечены благодатью священства, мы уполномочены благодатью вседействующего всеосвящающего Духа Божия совершать величайшие Тайны Божии в Церкви возрождения и освящения грешного человечества, обновления, примирения себя и его с Богом, мы предстоим Престолу Вседержителя лицом к Лицу, беседуем с Ним, умоляем Его, прославляем и благодарим Его, непрестанно обращаемся к Нему, как ближайшие «Его слуги и строители тайн Его» (1Кор. 4, 1). Какая от нас требуется вера, какое благоговение, какое внимание к себе непрерывное, какая чистота сердца, какое бесстрастие, какое упование на Бога, какая любовь к Богу и ближнему, какое дерзновение, какая мудрость и простота, какое отрешение от всякого зла, какое милосердие и сострадание к людям, погрязающим в грехах!

Священник, живя на земле, должен быть небесным, «горняя мудрствующим, а не земная» (Кол. 3, 2)и весь предан Богу и спасению человеков! Где нам взять все это, откуда почерпнуть такую обильную благодать? Бог дал нам всякую благодать. Мы должны непрестанно испытывать себя, пробуждать себя от усыпления, которым враг старается непрестанно окрадывать нас; должны «возгревать дар благодати Божией» (2Тим. 1, 6), данный при рукоположении должны быть день и ночь на страже и себя, и своих паств. Мы облечены благодатью священства, благодатью ходатайства за народ и за весь мир, благодатью совершать великие Христианские Тайны, которые сильно могут содействовать и нашему спасению, умудрению, укреплению духа и тела, и спасению наших ближних. Святые были подобострастные нам люди, но спаслись и сами и спасли многих, многих послушных им людей. Спасемся и мы сами и других спасем, если будем ревнительны: «ибо Сам Дух Святый ходатайствует о нас воздыханиями неизглаголанными» (Рим. 7, 26). . .»

Еще позже, в 1901 году, по инициативе преосв. Назария еп. Нижегородского, состоялось встреча отца Иоанна с городскими священниками, и отца Иоанн сказал приблизительно следующее:

"Досточтимые отцы и братие, сопастыри! Вы сами, как и я вижу, люди украшенные сединами, значит, сами богаты опытом жизни. Мне вас нечему учить. Но так как вы спрашиваете меня, как я достигаю благотворного действия на сердца людей, то я скажу вам. Я стараюсь быть искренним пастырем не только на словах, но и на деле в жизни. Поэтому я строго слежу за собою, за своим душевным миром, за своим внутренним деланием. Я даже веду дневник, где записываю свои уклонения от Закона Божия, поверяю себя и стараюсь исправляться. Я целый день в делах, с утра до поздней ночи. Свое пастырское служение я совершаю не только в Кронштадте, но приходится часто путешествовать для этого по разным местам России. Меня осаждают каждый день просьбами, так что иногда мне тяжело и не хочется, но я делаю, стараюсь удовлетворить всех просителей. Где бы я ни был, а особенно в Кронштадте, я каждодневно сам совершаю Литургию и искренно, сердечно усердно и благоговейно приношу святую бескровную жертву Богу о грехах своих и всех православных христиан. Молящиеся видят и чувствуют мое искреннее, благоговейное служение и сами проникаются святыми чувствами и молятся усердно. За каждой воскресной литургией я проповедую живое Слово Божие. В моих поучениях изображается моя внутренняя жизнь, моя душа; я беспощадно караю грехи, пороки и страсти человеческие, обличаю заблуждения сектантов и раскольников. Благодарение Богу я сам вижу плоды своих пастырских трудов. В Андреевском соборе, а он большой, народу бывает тысяч до пяти, и все это множество слушает меня, как один человек, никакого шума, толкотни: глаза всех устремлены на меня. Когда я выхожу из храма, меня с любовью окружает народ, все с сияющими лицами, у всех видно благодатно-радостное настроение. Все это плоды моей молитвы и проповеди. Извините меня, досточтимые пастыри, что я говорю так о себе. Боже сохрани меня, чтобы я говорил это для самохваления, Боже упаси. Нет, не я все это делаю, а благодать Божия, почивающая на мне священнике...»

Другая подобная беседа состоялась еще несколько позже в Сарапуле, по инициативе еп. Михея, в 1904 г. Вот что сказал отец Иоанн:

«Всем известно, что родился я в Архангельской губернии, а курс окончил в Петербургской Духовной Академии. Непосредственно по окончании Академии я поступил на настоящее место, в город Кронштадт священником к Андреевскому Собору. Город этот военный: здесь на каждом шагу встречаешь военных, матросов, мастеровых из гавани и проч. Матросы, большую часть времени проводящие в море на своих судах, попав на берег, стараются использовать свое свободное время во всю ширь, получить как можно больше удовольствий. Поэтому здесь всегда можно встретить было на улицах пьяных и слышать о многих безобразиях. С первых же дней своего служения мое сердце стало болеть при виде такой нехорошей и греховной жизни и естественно явилось твердое намерение, как-нибудь исправить этот пьяный, но хороший по своей душе народ. Особенно тяжело было видеть пьяных при возвращении домой после литургии. Поэтому я начал как можно чаще обращаться к ним со словом обличения, увещания и вразумления, убеждая их бороться со своей страстью и для этого как можно чаще посещать храм Божий, чтобы хотя бы утро проводить в трезвости. На первых порах, конечно, пришлось перенести мне много горя и неприятностей, но это не приводило в упадок мой дух, а напротив, еще сильнее укрепляло и закаляло для новой борьбы со злом. В это время я боролся со злом обычными в пастырском делании мерами, и не только не выступал, как общий молитвенник и председатель пред Богом, но даже и в глубине своей души такого желания и намерения не имел. Господу угодно было поставить меня на другой путь. Случилось это таким образом. В Кронштадте жила благочестивая, прекрасной души женщина Параскева Ивановна Ковригина, родом костромичка, отдавшая себя на служение ближним. Она стала убедительно просить меня молиться за того или иного страждущего, уверяя меня, что молитва моя за них будет действенна и для них полезна. Я же все время отказывался, совершенно не считая себя достойным быть особенным посредником между людьми, нуждающимся в помощи Божией, и Богом. Но неотступная просьба и уверения Параскевы Ивановны в помощи Божией, наконец, убедили меня, с твердым упованием и надеждой стал обращаться с мольбой к Богу об исцелении болящих и расслабленных душой и телом. Господь слышал мои, хотя и недостойные молитвы, и исполнял их: больные и расслабленные исцелялись. Это меня ободрило и укрепило. Я все чаще и чаще стал обращаться к Богу по просьбе тех или иных лиц, и Господь за молитвы наши общие творил и творит доселе многие дивные дела. Много чудес очевидных совершилось и ныне совершается. В этом я вижу указание Божие мне, особое послушание от Бога молиться за всех просящих себе от Бога милости. Поэтому я никому не отказываю в своей молитве и для посещения болящих езжу по просьбам их по всей России. Бывали случаи, когда просили меня изгонять бесов, и бесы повиновались и выходили из людей по моей молитве. Но бывали и такие случаи, когда мои старания не увенчались успехом,– бесы не выходили. Правда, бесы эти заявляли о себе, что они самые жестокие, самые упорные... И мои усилия в этих случаях потому не увенчивались успехом, что я сам был недостаточно подготовлен, не держал строгого поста, а по словам Самого Иисуса Христа «сей род ничимже исходит, токмо молитвою и постом», или недостаточно времени уделял данному лицу. При моих разнообразных и многочисленных трудах мне не приходится уделять много времени одному лицу, так как ожидающих моей молитвы и благословения было всегда множество. А так как при моей настоящей жизни мне постоянно приходилось быть в мире, посещая дома людей всякого звания и состояния, где предлагается угощение, которое мне приходится часто принимать, чтобы отказом не огорчить предлагающих с любовью, то естественно, мне не представляется возможным держать строгий пост. Вообще в своей жизни я не брал на себя никаких особенных подвигов, не потому, конечно, что не считаю их нужными, а потому что условия моей жизни не позволяют мне этого, и я никогда не показывал себя ни постником, ни подвижником и т.д., хотя ем и пью я умеренно и живу воздержанно.

Относительно того, как создавалась моя настоящая известность, я должен сказать, что для этого я не принимал со своей стороны никаких мер и никаких усилий: все произошло самой собою, помимо меня. С тех пор, как случаи исцелений чрез меня стали умножаться, свидетели и очевидцы этого или же сами лица, испытавшие на себе благодать Божию, не желая оставаться неблагодарными пред Богом, объявляли о происшедшем в повременной прессе, через это случаи исцелений делались известными читающей публике и привлекали ко мне новые массы людей, жаждущих Христова утешения и милости Божией.

Излишне говорить, что все случаи чудесных исцелений публикованы не мною, а самими испытавшими, и я не только не считаю себя сколько-нибудь лучше других иереев, но справедливо полагаю себя худшим, самым последним из вас и вообще всех иереев Русской Православной Церкви, потому что все, что есть во мне доброго,– это от благодати Божией, а все, что несовершенно и худо, то все мое, и если бы богатство благодати Божией, данное мне Богом, было у другого кого-нибудь, достойнейшего, он сделал бы добра больше, чем я.

Враг рода человеческого с первых же дней моего пастырского служения стал подвергать меня разного рода искушениям. Прежде всего, он стал внушать мне какой-то безотчетный страх при совершении таинства крещения и божественной литургии, а потом стал колебать меня борьбой мыслей. Тогда я понял, что лишь постоянным и непрестанным наблюдением за собою и непрестанной молитвой я могу бороться с этим тайным и неусыпающим врагом. Я стал стараться сколько можно возможно глубже познать самого себя, т.е. свою душу, свою природу, свои немощи и недостатки. Чтобы это наблюдение за собою было постоянным, я с первых же дней моего служенья начал вести дневник. До сего времени я поставил себе за правило записывать вс( (выдающееся в моей духовной жизни) и ту внутреннюю борьбу, которою я веду сам с собою, и горечь поражения со стороны князя власти воздушной, и сладость победы, и ту благодатную помощь, которую подает мне Господь в борьбе. По временам, перечитывая свой дневник и как бы оглядываясь назад на себя, видишь отчетливо, вперед ли идешь, или же остановился в своем движении или даже назад подался. Поэтому ведение дневника я считаю настолько важным, что стараюсь ни одного дня не пропустить без записи хотя бы самой краткой заметки. Всегда следя за собою и все более и более познавая себя, познаешь и свою беспомощность во всех отношениях, без помощи благодати Божией, особенно в побеждении зла, а чрез это приходишь к смирению, к покорности воле Божией, всегда и во всем благой и совершенной, а также научаешься смотреть и на других людей с любовью, сочувственно, с готовностью всегда и во всем помочь им.

Чтобы подавить в себе все нечистое, худое и быть всегда готовым обращаться к Богу, я стараюсь всегда усиленно следить за своим сердцем и подавлять все нечистые желания сейчас же, как только замечу их. Главное здесь не давать греховному помыслу или чувству укрепиться в душе, овладеть умом, сердцем и всем существом своим и поставить их на камне веры и заповедей Божиих. Когда нечистое желание или чувство только зарождается, тогда гораздо легче вырвать его и победить в себе, чем после того, когда оно глубоко укоренится. Дело непрестанной внутренней борьбы с собою вначале крайне трудно, так как эта борьба с хитрым, коварным и опытным врагом дьяволом. Он употребляет всевозможные способы овладеть человеком и, пораженный в одном случае, сейчас же употребляет другой способ, более тонкий. Вот почему нужно непременно бодрствовать над собою...»

Здесь речь отца Иоанна была прервана одним из слушателей:

– Научите нас, многоуважаемый батюшка, как поступать в тех случаях, когда все усилия отогнать от себя врага, победить его в себе не приводят ни к чему. Тогда невольно рождается уныние, воля слабеет, и руки опускаются при работе. Верный ли будет способ борьбы в этом случае, если стараться не обращать внимание на внушения врага, так сказать, плевать на него.

Отец Иоанн с живостью возразил:

– Да, да, так и следует поступать: именно, нужно усердным призыванием имени Иисуса Христа, с тайным, глубоким покаянием низлагать тайных врагов, не обращать на них внимания, не заниматься ими, и все, внушаемое ими, считать за вредную мечту. Унывать же при сильных искушениях никогда не следует. Господь всегда близок к нам и готов по первому же призыванию имени Его защищать и прогонять борющих нас врагов невидимых. "Призови Меня в день скорби твоея, говорит Он чрез Пророка и Я избавлю тебя, и ты прославишь Меня».

– Позвольте еще спросить вас, батюшка: часто приходится переживать чрезвычайно тяжелое чувство при виде торжествующего зла. Как и чем побеждать в себе этого рода уныние?

– Действительно, чрезвычайно тяжелое чувство испытываешь при виде торжествующего зла, подобное состояние и мне приходится переживать часто. И всего больнее сознание, что и пастырская ревность здесь бессильна, часто приходится мириться. Утешение себе в этих случаях можно найти в сознании, что это явление лишь временное, попускаемое Промыслом Божиим с особыми, известными лишь Богу, целями, что рано или поздно зло будет побеждено, и будет торжествовать добро. И в этих случаях нужно подкреплять себя молитвою. Но ни одну минуту не забывайте, как Господь многомилостив и скоропослушлив, что Он всегда приклоняет ухо Свое к молитве нашей и весьма быстро исполняет просьбы наши и помогает нам, если мы всецело предаемся Его святой и совершенной воле.

Обратившись к слушателям, отец Иоанн продолжал свою беседу:

– Скажу вам всем, возлюбленные отцы, что молитва должна быть постоянным нашим спутником. И я всегда поддерживаю в себе постоянное молитвенное настроение: благодарю, хвалю и прославляю Благодетеля Бога на всяком месте владычества Его. Молитва это жизнь моей души, без молитвы я не могу быть. Для поддержания в себе постоянного молитвенного настроения и общения с благодатью Божьей я стараюсь как можно чаще служить, по возможности ежедневно, и причащаться святого Тела и Крови Христовой, каждый раз почерпая в этом святейшем источнике богатые и могучие силы для разнообразных пастырских трудов. При своих молитвенных обращениях к Богу я употребляю молитвы, положенные в требнике. Эта книга представляет такое богатство, из которого человек может почерпнуть все нужное при своих многоразличных нуждах и молитвенных воздыханиях к Богу. Здесь Святая Церковь, как человеколюбивая мать, старательно собрала все, что необходимо нам в разных случаях жизни. Во время, свободное от богослужений и пастырской деятельности, я читаю священное Писание Ветхого и Нового Завета, особенно же Святое Евангелие это драгоценнейшее для нас благовестие о нашем спасении. При чтении я стараюсь вдумываться в каждый стих, в каждую фразу, даже в отдельные слова и выражения. И тогда, при таком внимательном отношении к святой книге, как бы приподнимается такое богатство мыслей, богатство основоположений для проповедей, что никакому проповеднику не исчерпать этой глубины Божией. И когда приходится говорить проповедь, например, на дневное чтение Священного Писания, то иногда не знаешь, какую мысль выбрать, которую предпочесть: так они назидательны. А как дивно раскрыта в Писании душа человеческая, кажется нет ни одного душевного состояния, которое бы не нашло здесь себе отклика. При беглом же и недостаточно вдумчивом чтении Священного Писания это необъятное богатство его ускользает.

Чтобы не отставать от текущей жизни, я в свободные минуты прочитывал по выбору современные периодические издания.

Один из присутствующих обратился к отцу Иоанну с вопросом:

– Вам, батюшка, при ваших постоянных разъездах по России и дома почти постоянно приходится служить все с новыми лицами, причем, случаются часто ошибки, замешательства среди сослужащих вам, и вы как будто не замечаете их; посмотришь, чрез минуту вы уже снова в глубокой и сосредоточенной молитве. Скажите, пожалуйста, как и чем достигли вы этого?

– Только привычкой, ответил отец Иоанн, привычкой всегда молиться. Когда какое-нибудь, состояние человека делается для него обычным, он очень быстро переходит в это состояние. Так и я, усвоил себе привычку быть в постоянном молитвенном настроении, могу очень быстро сосредотачиваться в молитве.

Собеседник продолжал:

– Скажите, батюшка, какое молитвенное правило исполняете вы пред совершением литургии при своих многоразличных трудах, требующих от вас времени и большого напряжения сил?

– В данном случае я выполняю обыкновенное молитвенное правило, положенное Церковью для приступающих к Св. Причащению, в случае же совершенной невозможности выполнить правило, по недостатку ли времени или по другим причинам, я правило сокращаю, но молитвы перед Св. Причащением прочитываю всегда неизменно. При этом я руководствуюсь тем соображением, что Богу от нас нужны и приятны не многочисленные слова и молитвы, а внимательное и усердное, от всей души приносимое моление. Поэтому лучше малое количество молитв прочесть с полным вниманием и сердечным умилением, чем много с поспешностью и рассеянностью. Но особенно сильно возвышает меня и молитвенно настраивает пред совершением Божественной литургии чтение канонов на утрени. Каноны на утрени я всегда читаю сам. Какое богатство содержится здесь, какое глубокое содержание, какие чудные примеры горячей веры в Бога, терпение в скорбях, верности долгу в самых лютых мучениях предлагает нам здесь Церковь ежедневно. Через чтение канонов душа мало-помалу сама проникается высокими чувствами и настроениями тех праведников, которых прославляет Церковь, живет среди церковных воспоминаний и через то привыкает к церковной жизни. И я, можно сказать, воспитался в церковной жизни на этом чтении, почему и другим, кто искренно желает приобрести духовное богатство, советую обращать серьезное внимание на чтение канонов по Октоиху, Ми-неи или Триоди... Вот, дорогие отцы и братия, я раскрыл пред вами свою душу, так сказать, показал физиономию своей души, чтобы вы видели, каким способом я достиг того, что вы во мне видите. Жизнь моя это долгая, упорная и непрестанная борьба с самим собою, борьба, которую я веду в настоящее время при постоянном подкреплении благодати Божией. И каждый из вас может достигнуть таких же результатов, если постоянно будет следить за собою с целью борьбы с своим ветхим человеком и с духами злобы, чтобы при помощи благодати Божией быть светильником, не под спудом горящим, но на свещнице...»

В заключение несколько высказываний еще более поздних извлеченных из дневника отца Иоанна:

«По моей старости (79 лет)каждый день есть особенная милость Божия, каждый час и каждая минута: сила моя физически истощилась, зато дух мой бодр и горит к возлюбленному моему Жениху, Господу Иисусу Христу. Столько залогов милости я получил и получаю в этой жизни от Бога, надеюсь, что и в будущей жизни, по смерти; а смерть есть рождение в жизнь вечную, Божией милостью и человеколюбием. Слава Богу! пятьдесят два года моему священству исполнилось Божью благодатью и милостью, я жив еще, хотя болею. За столько лет благодатного священства не сумею благодарить Господа, Единого в Троице. Как мог, как умел, как старался, служил, но много ошибался, недомогал, сильно враг борол. Покрой, Господи, все грехи мои милосердием Твоим.

Что воздам Тебе, Господи, яко даровал Ты мне милость родиться и воспитаться в Православной вере и Церкви, и дорогом, неоцененном Отечестве, России, в которой издревле насаждена Православная Церковь. Благодарю и славлю Тебя, как могу, по благодати Твоей. Господи, нет на языке человеческом слов достаточно возблагодарить Тебя за все бесчисленные благодеяния, явленные Твоей благостью мне грешному в продолжение всей моей жизни, протекавшей пред Лицем Твоим, Отче щедрый! Даже доселе, вот уж семьдесят девятое лето хранишь и спасаешь меня на всякий день, и ныне особенно, ввиду врагов моих, ищущих поглотить меня за то, что я раб Твой, хотя и недостойный. Но даруй мне, Господи, благодать совершенно благодарить Тебя и стяжать житие чистое, покаянием мне созданное, даруй избежать прелести греха многообразного, борющего и украсть меня у Тебя хотящего. Даруй мне прославлять Тебя громко-громко, в этом безбожном мире».

Вот пред нами батюшка Иоанн им самим раскрытый пред всем миром. Можно с уверенностью сказать, что никто так о себе не говорил и не писал. Ничего личного, не перегоревшего в очистительном пламени покаяния, нет в этих признаниях. У всех и всегда, в какой-то мере исповедь всенародная, общественная отражает то «я», которого не отвергся исповедник, не отдал Богу. В чистом, как слеза, сердце отца Иоанна отражается только Христос. Батюшка отец Иоанн Кронштадтский наше русское православное «подражание Христу».

h3Лекция Одиннадцатая. Понятие священства

После обширного вступления, открывающего нам неизреченную полноту благодати, излиянную на пришедшее ко Христу человечество в образе священства, обратимся к систематическому изложению предмета. Путеводною нитью послужит нам стародавняя «Книга должностей пресвитеров приходских» неувядаемая азбука пастырского делания. Пользуясь ею, и современному пастырю, в столь отличные от прежних условия поставленному, легче было бы искать и находить, как руководственные указания для своей пастырской совести, так и практические указания для осуществления своей должности.

Вспомним, как определяет священство эта Книга. «Священство есть служение, в Новом Завете от Христа Апостолом и их преемникам преданное, состоящее в проповеди слова Божия и строении таинств, дабы, сими средствами примирив грешников Богу, совершить их вере и святом житии к получению живота вечного во славу Божию». Трудно желать большей полноты и точности. Это определение охватывает и происхождение, и духовную природу священства, и задачи его, и средства к их выполнению, а равно конечное назначение священства. Выражено все это ясно и вразумительно. В дальнейшем изложении, как тут же обещает Книга, «сего описания всякое слово утвердится от Божественного Писания». Не можем мы, конечно, весь этот благодатный материал воспроизводить, но по малости будем и из него черпать. Пользоваться будем, конечно, и иными источниками. В частности, в этом отделе пользуемся трудами проф. В. Певницкого.

От кого установлено священство? Корни его уходят в незапамятную глубину. Оно необходимое условие истинного богопочитания. Первоначально сливаясь с патриаршеством, оно рано получает самостоятельность. Вспомним Мелхиседека, священника Бога Вышнего (Быт. 14, 18–20), вспомним мадиамского священника Иофора, с дочерью которого встретился Моисей. Организованный характер получает священство в законе Моисеевом. Несение этого блаженного ярма возлагается на род Ааронов, а племени Левиину поручается отправление служб при скинии. Все остальные чада избранного народа отстраняются, и священство ставится под мощную охрану закона. Во всей своей благодатной полноте раскрывается священство, конечно, только в Новом Завете. Не должны нас смущать некоторые выражения апостольские. Так, всех верующих апостол Петр именует: " священство святое», или «царское освящение, язык свят, люди обновления» (1Петр. 2, 5 и 9). Апостол и евангелист Иоанн говорит : «Христос сотворил нас цари и иереи Богу и Отцу Своему» (Откр. 1, 6). Здесь, как говорит проф. В. Певницкий, свидетельствуется о благодати, укреп-ля-ющей и освящающей верных, приобщившихся к обществу святых и тем приблизившихся к Богу, по сравнению с неверными, но никак не отрицается разделение дарований и служений. «Все ли апостолы? Все ли пророки? Все ли учители? Все ли чудотворцы?» восклицает апостол Павел, заключая характеристику тела Церкви (1Кор. 12, 13–30).

В основе новозаветного священства лежит апостольство, в основу же апостольства положено избранничество. Господь избирает " ихже хотяше Сам«, нарочито подчеркивает евангелист (Мк. 3, 13). Новозаветный Первосвященник, Архиерей по чину Мелхиседекову, нарочито подчеркивает то, что посланники Его Им Самим избраны. " Не вы Мене избрасте, но Аз избрах вас и положих вас, да вы идете, и плод принесете» (Ин. 15, 19). " Якоже посла Мя Отец, и Аз посылаю вы», говорит Сам Господь (Ин. 20, 21–23).Отождествление этого малого начатка со всем, что из него будет произрастать до скончания века, нарочито утверждается Христом, когда Он посылает в мир апостолов: «Шедше научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, учаще их блюсти вся, елика заповедах вам: и се Аз с вами есмь во вся дни до скончания века» (Мф. 28, 18–20). «Апостолы до скончания века не жили, говорит по этому поводу «Книга должностей», но живут от времен апостольских и до скончания века будут жить преемники их, епископы и пресвитеры». Первосвященническая молитва Спасителя, в части ее, обращенной к апостолам, обстоятельно раскрывает нам теснейшую, неразрывную, чудесную связь Христа с Его посланниками. Буквально точно, применительно к священству, определяется эта связь последними словами: » за них Аз свящу Себя, да и тии будут священи во истину» (Ин. 17, 6–19). И в других местах Евангелия неоднократно Спаситель отожествляет Себя со Своими посланниками: " Аминь, аминь глаголю вам, приемляй, аще кого послю, Мене приемлет, а приемляй Мене приемлет Пославшаго Мя» (Ин. 13, 20; Мф. 10, 40; Лк. 10, 16).

На какой конец установлено священство? «Книга должностей» воспроизводит, краткую форму апостола Павла лучше не найдешь! Служение примирения (2Кор. 5, 18–19) вот назначение священства. Слово примирения вот содержание проповеди священников. «Конец и предмет священства, говорит Книга, есть тот, дабы человецы, грехами своими отпадшие от Бога и казнем вечным себя подвергшие, паки в благодать Божию приведены были, и по приведении совершилися бы в вере и святом житии так, чтобы соединившися со Христом, аки уды со главою своею, во едино тело, сподобилися получить живот вечный, в славу Совершителя спасения своего Триипостасного Бога».

«Как превосходный сей чин?» спрашивает далее Книга. Мы дали выше обильный материал, отвечающий на этот вопрос, но не упустим здесь привести некоторые наименования, которыми Слово Божие ублажает чин священства: Ангелы Господа Вседержителя, Ангелы Церквей, Свет мира, Соль земли, Пастыри стада Христова, Споспешники Божии, Архитектоны здания Божия, Други Жениха... Не упустим отметить и то, как сильно о достоинстве священства говорят Постановления Апостольские, не имеющие канонической силы, но выражающие практику христианской древности: выше царского воспринимается сан священства. «Если восстающий против царей достоин наказания, хотя бы был он сын, хотя друг: то воскольку более достоин наказания тот, кто восстает против священников? Ибо насколько выше священство царства, как подвизающееся душе, восколько тягче накажется тот, кто ему дерзает сопротивляться, в сравнении с сопротивляющимся царству». То же должно быть сказано в отношении родителей: духовные отцы выше! «Они-то возродили вас водою, исполнили вас Духом Святым, млекопитали вас словом, вскормили вас учением, утвердили вас вразумлениями, сподобили вас спасительного Тела и драгоценной Крови, разрешили вас от грехов, сделали причастниками святой и священной Евхаристии и соделали вас общниками и сонаследниками обещания Божия. Благоговейте пред ними и чтите их всякой честию, ибо они получили от Бога власть жизни и смерти, власть судить и осуждать согрешивших на смерть огня вечного и разрешать и оживотворять обращающихся от грехов». Не упустим подчеркнуть и то, как неизменно утверждается отождествление посланных с Пославшим: «Слушаяй вас, Мене слушает, и отметаяйся вас, Мене отметается: отметаяйся же Мене, отметается Пославшего Мя». Так было и в Ветхом Завете. «Не тебя уничижиша, но Мене уничижиша», сказал Господь, когда унижение было оказано Самуилу за старость его (1Цар. 8, 7).

Но если так превосходен чин священства то «колико труден и опасен он». После всего нам уже известного не будем и тут особенно распространяться. Отметим, однако, с одной стороны предельно сильное слово пророка Иеремии, в предельной степени могущее быть относимо к священству: " проклят человек, творяй дело Господне с небрежением« (Иер. 48, 10). Отметим, с другой стороны, и то, что говорится об ответственности пастырей в апостольских постановлениях: Вы будете судимы за неопытность вашу и за погибель овец! Страшны эти два предостережения, и трудно сказать, которое из них должно привести больше в трепет вступающих на стезю священства. Не только небрежение зовет осуждение, но даже отсутствие должной опытности. Как же строг должен быть к себе священник! Понятно отсюда, что «Книга должностей», снова, всячески обрисовав многочисленными цитатами из Писания и святых отцов высоту священнического звания и трудности его, всячески предостерегает ищущих этого звания против беспечности. Нужно «иметь достаточные силы душевные, разум, учение, слова искусство, добрые нравы, житие беспорочное, примерное». Если кто имеет подобные достоинства, тот согрешит, если не захочет послужить в этом звании Богу и людям, особенно если он зван будет. «Не имущие же не только самоохотно к принятию на себя сего чина да не текут примером лжепророков, но званы будучи и убеждаемы, да отрицаются». Особенно должны убегать «помраченные тьмою невежества, порочного и скверного жития». Главнейшее же испытание для каждого «приходящего к священству» следующее: «Да испытует сердце свое, чувствует ли оно Христа, глаголющаго: Любишь ли Мя паси овцы Моя".

Хорошо об этом последнем испытании говорит св. Дмитрий Ростовский в слове о св. Тихоне Амафунтском: «Господь, пока пребывал видимо с людьми на земле, только Один именовался Пастырем овец, говоря: «Аз есмь Пастырь добрый». Когда же, совершив дело пастырства, восхотел отойти к Отцу Своему, оставил после Себя наследников пастырства, святых Своих Апостолов и за ними Архиереев, чтобы пасли стадо Его, заповедуя каждому из них то, что некогда сказал святому Петру: «паси овцы Мои» (Ин. 21, 16). Поэтому каждый архиерей есть пастырь стада Христова, и как пастырь он должен быть добрым, чтобы на нем, как на образе Христовом, исполнились слова Христовы: "Аз есмь Пастырь добрый«. И дальше: »Никто не может быть добрым пастырем, если прежде не соделается сам доброю овцой Христовой. И Сын Божий, пришедши на землю, чтобы упасти и спасти людей Своих, сначала сделался Агнцем, вземлющим грехи мира... из агнчества дошел до пастырства».

В этих замечательных словах св. Дмитрия Ростовского особенной глубиной отличаются последние, уподобляющие пастыря одновременно и овце и агнцу. Дело подготовления к священству освещается новым светом, в котором тонут все только что указанные признаки созревания человека к пастырскому званию. Полное послушание Христу требуется, отвержение овеческое своей воли. Требуется и нечто большее: принесение себя в жертву, «агнечество». Подвиг мученичества вот что сознательно и намеренно должен приять в свое сердце каждый будущий священник, как сердцевину своего предстоящего делания. Двойное распятие должен он быть готов понести, не только общехристианское, но и особое пастырское. Готов ли ты к этому? Вот основной вопрос, который должен быть поставлен каждым, кто хочет быть священником.

Общую характеристику пастырского служения мы хорошо усвоим из следующих слов, с которыми обратился св. Митрофаний Воронежский к пастырям, призванный быть архипастырем:

«Честные иереи Бога Вышнего, вожди словесного стада Христова. Вы должны иметь светлыми очи ума, просвещенные светом разумения, чтобы вести других по правому пути, по слову Господа вы должны быть сами светом: «вы есте свет мира» (Мф. 5, 14). Вы, пастыри, должны преподавать своим овцам словесным приготовленную манну слова Божия, подобно тому, как ангелы приготовляли чувственную манну в пустыни. Вы, как ходатаи, должны в молитвах ваших подражать Моисею и Павлу, которые с такой ревностью молились Богу за людей своих. Моисей говорил Богу: » и ныне, аще оставиши им грех их, остави: аще же ни, изглади мя из книги Твоея, в нюже вписал еси» (Исх. 32, 32). Павел говорит: "молил бых ся бо сам, аз отлучен быти от Христа по братии моей, сродницех моих по плоти: иже суть исраилите» (Рим. 9, 3). Так и вам подобает ревновать о спасении людей Божиих. Добрые пастыри были таковы, что готовы были души свои положить за овцы. Так и вы устрояйте себя. "Пасите еже в вас стадо Божие, посещающе не нуждею, но волею, и по Бозе: ниже неправедными прибытки, но усердно» (1Петр. 5, 2). Христос Спаситель, когда вручил святому апостолу Петру пасение овец Своих, трижды говорил ему: «паси». Это очевидно для того, что пастыри трояко пасут врученное им стадо: словом учения, молитвою и силою святых таинств, наконец, образом жизни. Эти три вида пасения и вы усердно выполняйте: преподавайте людям слово учения, показывайте на себе пример доброй жизни, усердно возносите молитвы к Богу о врученной вам пастве, старайтесь преподавать им святые таинства, то есть просвещайте неверующих святым крещением, согрешивших после крещения старайтесь приводить к покаянию и исправлению жизни, достойных сподобляйте пречистых Тайн Тела и Крови Христовых, заботьтесь о больных, особенно, чтобы не отходили из этой жизни без Святых Тайн и не лишались последнего елеосвящения. Вместе с божественным Павлом "засвидетельствую убо аз пред Богом и Господем Иисус Христом, хотящим судити живым и мертвым в явлении Его и царствии Его: проповедуйте слово, настойте благовременне и безвременне, обличайте, запрещайте, умоляйте со всяким долготерпением и учением» (2Тим. 4, 1–2). «И молю вас братие, вразумляйте безчинные, утешайте малодушные, заступайте немощные, долготерпите ко всем, непрестанно молитеся, о всем благодарите: сия бо есть воля Божия о Христе Иисусе в вас» (1Сол. 5, 14 и 4, 17–18). " Образ будите верным словом, житием, любовью, духом, верою, чистотою» (1Тим. 4, 12). » Ни едино, ни в чем же дающе претыкание, да служение беспорочно будет: но во всем представляйте себе, яко Божия слуги» (2Кор. 6, 3–4). Если и все это соблюдете, то воистину "явльшуся Пастыреначальнику приимите неувядаемыя славы венец» (1Петр. 5, 4).

Что учити народ, долг есть как епископа, так и пресвитера, не токмо собственный и необходимо потребный, но и первейший, указал сие Сам Спаситель Христос Иисус, когда заповедь Апостолам дал не токмо крестити, но и учити, и первее учить, а потом крестить», убедительно свидетельствует «Книга о должностях пресвитеров приходских» и так развивает эту мысль: «Невозможно, чтобы учение не было пред тайнодействием первейшим: тайны бо без веры Тому, Который тайны приемлет, ничтоже пользует, вера же не бывает без проповедующаго» (Рим. 14). И дальше цитирует Книга Апостола Павла: " горе мне, аще не благовествую, нужда мне належит, строение мне предано» (1Кор. 9, 16–17) и от себя так говорит: «Глас сей, паче же гром Святаго Духа усты Павловыми гремящий к тебе, всяк, о пресвитере! По вся дни и легая, и востая, говори: горе мне, аще не благовествую, аще не учу благоверию и добрым делом прихожан моих». И тут же Книга предлагает пастырям послания Титу и Тимофею признать как бы к себе обращенными непосредственно, и написать их в скрижалях своего сердца, поучаясь им «востая и легая».

Требуя от пастырей выполнения учительского долга, Слово Божие делает это под жестоким прещением «под взысканием крови погибающих от рук пастырей». К пастырям обращен грозный голос пророка Иезекииля: «сыне человеч, стража дах тя дому Израилеву, да слышиши слово от уст Моих, и возвестиши им от Мене. Когда реку грешнику, смертию умреши, ты же не возвестиши ему, ниже увещаеши, да обратится от пути своего лукаваго, и жив будет: грешник убо погибнет во гресе своем, крови же его от руки твоея взыщу» (3, 17–18). Вот как развивает это предостережение Книга должностей: «Сие прочитывая, внимай, о пресвитере! украсил тебя Господь благодатию священства, то соответствовать потщися самим делом. Называешися ангел Господа Вседержителя, то непременно обязан еси возвещати людям волю и закон Господа Вседержителя. Ангел бо значит вестника, и точно для того именуется иерей ангелом, чтобы устне его, аки источник полны были разума, и взыскали бы люди закон Божий от уст его». Приведя еще много цитат из Слова Божия, Книга кончает параграф следующим увещанием: «Зови ж, не ходи нем, многажды исходя, проси, моли, убеди внити, да наполнится дом званных, обручи приход твой единому мужу, деву чистую представити Христу».

Утвердившись в понимании своего учительского долга, утвердиться должен пастырь и в том учении, которое надлежит ему проповедовать и утверждать. То вера апостольская, Святой Церковью хранимая. Себе никак не может доверять священник и на себя никак не должен полагаться. »Можно ль или полезно ли есть делать что доброе, или говорить или мыслить самому от себя без свидетельства богодухновенного Писания?» спрашивает св. Василий Великий. И отвечает так: «Если Господь наш Иисус Христос сказал о Дусе Святом, что не о Себе глаголати имать, но елика аще услышит, глаголати имать. О Себе же Самом так сказал: Не может Сын творити о Себе ничесоже. И паки: Аз о Себе не глаголах, но пославый Мя Отец, Той Мне заповедь даде, что реку и что возглаголю, то что же говорить нам? На всякое слово надо утверждение свидетельством Божественнаго Писания».

Учение Церкви не просто знать должен пастырь. Он должен содержать его в себе, принять в самое сердце свое, хранить, как богооткровенную Истину, молитвою очищать и взгревать сердце свое так, чтобы могло оно быть достойным вместилищем приятой в него Истины. Не в том задача, чтобы все знать, все понимать, все мочь объяснить и истолковать. »Не стыдись сознаться в незнании, учил (по поводу тайны предвечного рождения Сына Отцом) еще св. Кирилл Иерусалимский, потому что не знаешь вместе с ангелами. Для чего унываешь, человек, если не знаешь, чего не знают и небеса...« А один из первых апологетов, Тертуллиан, говорил: »Мы не нуждаемся ни в любознательности после Иисуса Христа, ни в изысканиях после Евангелия. Веруя им, мы не имеем надобности верить чему-либо иному, кроме этого». «Ничего не знать противного правилу веры значит все знать«. Если что страшно, так это не незнание чего или непонимание чего, а уверенность в том, что ты понял что-то, чего другие до тебя не понимали. «Кто понимает и исполняет слова Писания по своему разуму, настаивая упорно, что именно так и должно понимать и исполнять их, тот не ведает славы и богатства Божиих. Напротив того, кто и понимая, говорит: »Не знаю с точностью слова Божия, потому что я ограниченный человек», тот воздает славу Богу. В нем будет обитать слава Божия, соответственно его преуспеянию в смиренномудрии» – учил Авва Исайя.

Ясно отсюда, какая великая ответственность на учащем. Есть от чего придти в смущение. «Что сотворю, о единый Учителю! – возглашал митр. Филарет. – Если учу, и согрешаю: страшусь, что большее осуждение приму. И напротив, " Горе мне есть, аще не благовествую»,ибо «строение ми есть предано» (1Кор. 9, 16–17). О, Судие, праведно строгий к учителям, более, нежели к ученикам! Егда хощеши осудити недостойного: пощади повиновение Твоему устроению, закону и преданию». Для того, чтобы слово учения было спасительно, оно должно было проникнуто ревностью по вере. "Ревность, учит митр. Филарет, есть духовный огнь. Как мудрость светит в уме, как любовь согревает сердце: так ревность, сложное действие оных двух сил, воспламеняет все существо, в котором она есть. Она является в нем напряженною деятельностью, которая все, что может ей покориться, могущественно направляет к своей цели, способное к очищению, очищает, смешенное разделяет, нечистое и тленное разрушает, противоборствующее отражает и рассыпает. Так ревность Самого Бога изображает апостол, когда называет ее " Ревностью огня поясти хотящего сопротивные» (Евр. 10, 27). По сему образу, ревность человека в отношении веры есть такое качество и расположение духа, по которому человек с пламенным желанием и живейшей деятельностью старается истинную веру, которую он познал и возлюбил, сохранить, распространить, очистить от примешения суеверий и соблазнов, врагов ея умягчить и обратить, или довести до невозможности вредить ей.»

Рассмотрим теперь учительский долг пастыря в его целостности, следуя строго «Книге о должностях пресвитеров приходских», что вместе с тем, даст нам возможность оценить по достоинству это замечательное руководство. Пять различается видов учения:

1. Учить вере, и в ней « день от дня человека совершать» (т.е. совершенствовать),

Противное еретическое или безбожное, или суеверное учение изобличать и искоренять,

Развращенных в беззаконии исправлять,

Правоверных и честных в добродетельном житии наставлять и утверждать,

Печальных и отчаявающихся утешать и восставлять.

1. На первом месте поставлена задача обучать прихожан догматам веры. Поскольку они непросвещенны, памятовать должен священник «чтобы не отяготить их высокими богословскими неудопонятными рассуждениями и словами, многаго изъяснения требующими», а должен удовлетворяться тем, чтобы сообщить нужнейшее ко спасению, и притом «прелагая простым, ясным и кратким словом, и подтверждая одним или двумя доводами от слова Божия, и дотоле от истолкования члена веры предложеннаго не отступать, доколе оный слушателями ясно не будет понять, и устами право исповедан». Можно прибегать к форме вопросов и ответов, как принято в катехизисах. Научая вере, не забывать завета Павлова: «Обучай по благочестию» (1Тим. 4, 7), почему присовокуплять наставление, дающее выводы, потребные к христианскому житию. Например, уча, что Бог есть Дух, наводить на то, что служить Ему надо духом, почему вещественные жертвы без духовного Богопочитания не могут быть угодны Богу (ладан, свечи и другие приносы и вклады); или, говоря о вездесущии Бога, научать, что, следовательно, Он каждый грех наш видит и т.д. «Тако бо прихожане и житию святому и вере благочестивой научатся и крепчае во уме затвердят». Помнить надо и то, что всякое поучение связано с молитвой, без которой ни ум, ни сердце не отрезвятся, посеянное легко похищается, да и самое орудие спасения в осуждение обратиться может. «Чего для увещевает слушателей, дабы и по домам своим в тайне со слезами о том же самом Бога просили». Что же касается прихожан «очищеннейшего ума и книги знающих», то для них надлежит говорить проповеди (гомилии, или беседы) с соблюдением риторических правил. Но тут беречься надо, чтобы предметом трудов не стало приобретение похвал, славы чести, или другой какой «корыстишки», а только служба Богу. Помимо поучения Павлова, приводятся цитаты из Златоуста и Григория Беседника. Первый говорил о тех проповедниках, кто славы ищет, что они не учители, а мучители, а второй «прелюбодеями слова Божия» называл хвастающихся красноречием.

2. На втором месте стоит борьба с ересями и суеверием. Если со стороны волк появится, или «кто из числа овец, иссавше волчье и безбожников млеко, в волка претворится», то с ним сначала наедине должен пастырь иметь дело, показывая ему ясными и крепкими доводами заблуждения его, и только если в упрямстве стоять будет и не останется надежды его иначе обратить на путь истинный, а опасность несумнительна будет, что он сможет других вслед себе увлечь тогда только надлежит обратиться к изобличению публичному, в церкви, при народе, но и тут «лица отнюдь не именуя, ниже малейшие приметы о нем делая» и притом без всяких ругательств! «Ибо сими противный не приводится в познание истины, но горше ожесточается и ослепляется». Насколько мужественен, здесь должен быть пастырь говорит цитата из блаженного Августина: «Волк уже овцу за гортань ухватил, диавол правоверного ереси научил, а ты молчишь, не запрещаешь, боишься подобно прогневить. О наемниче! Волка увидел, и убегл еси. Может быть скажешь: а вот я здесь. Зде еси, но бежишь, понеже молчишь». Обличать надо с ревностью, но не от вражды и другой какой страсти, то свойство лжеапостолов. Притом ревность должна быть разумна, осмотрительна: «слепая бо, аще и по Бозе, отвержена есть». Не может быть она и «лицеприятной и времени служащей, в благосостоянии львом, во время же напасти заяцем себя оказующей». "Однакож не без кротости, которая изрядно с ревностью поместиться может, если будет пастырь на ереси гневаться и греметь, о самих же лицах за блуждающих сердцем болеть и слово гремящее дождем слез поливать». И тут же замечательный совет блаженного Августина: «Милосердно да запрещает человек, что может, чегож не может, терпеливо да сносит, и с любовью да воздыхает и плачет».

3. Третий вид учения развращенных исправлять. Развращенно и беззаконно живущих исправлять предостерегает «Книга» требует особой осторожности («обе-реж-ности») и прозорливости, как и врачу иначе надо обращаться с больными, чем со здоровыми. Начинать дело надо «приватно и уединенно», особенно если «развращенное житие и беззаконие не пришло еще в явление церкви». Если приватные увещания не приводят к цели, а «беззаконие уже многим явственно, или же обще многие каким грехом болезнуют, в таком случае сохраняя пропорцию между раною и лекарством, явно и обще следует врачевать». Однако «и тут не лице согрешающих обнажать, но мерзость и смрад и опасность раны врачуемой представлять». Следующие тут в помощь врачующему даются указания: различать нужно грехи вольные и невольные, по разуму бываемые или по невежеству, и указывать что «первого тяжесть влечет грешника просто во дно адово». Возрастая же, грех вольный, вооружаясь против Святого Духа, может стать неопустительным. «Також надлежит изъяснить силу греха заобыкновенного, и царствование над грешником и трудное освобождение от него». Показывать надо и союз одного греха с другим и скорое поползновение одного беззакония в другое. Представлять надо грешнику всю силу гнева Божия и загробных мук. И, наконец, научать истинному покаянию, о чем подробная речь впереди. В этом виде учения пастырь должен быть особенно ревностен. » Возопий крепостью и не пощади, яко трубу возвыси глас твой, и возвести людям моим беззакония их» (Исаия. 58, 1). «Есть ли бо зде пастырь станет сквозь зубы говорить, а что больше, и потакать будет, и тем под всякий лакоть (как Бог чрез пророка говорит), аки перинку, под всякую главу возглавицу подстилать, мир говорить, мир, где мира несть» (Иезекииль 13, 1,18–19), или по меньшему, на убогих только и худородных греметь, а богатых и благородных ласкать, или без надлежащего духовного наказания оставлять: такой пастырь не врач овцам своим есть, но убийца.» Но тут также кротостью духа с терпением надо растворять увещание: возливать не одно вино на раны, но и елей. Иначе не сможет пастырь, если имеет действительно «утробу отеческую и матернюю, как и должен непременно, чтобы над согрешающими по примеру Павлову болеть и раны их слезами, не в церкви только, но и в ложнице, тому же апостолу и древним истинным пастырям последуя, мочить». И беззаконников до тех пор надо увещать, пока не обратятся, как и врач не оставляет больного до излечения, не отчаяваяся в спасении самых развратнейших. «Об нощь всю трудившеся и ничто же емши, еще во имя Господне мрежи учения ввергать». Как и Златоуст говорил: «Аще хощете, чтобы мы не были вам тягостны и скучливы, то творите, дела покажите вещь, зане никогда же престанем о тех же вам беседовать».

4. Управляя верующих к добродетельному житию, пастырь прежде всего должен внушать, что вера без добрых дел мертва, как она неприятна Богу и как легко угасает. Тут же надо изъяснять, что есть истинная христианская добродетель и как она далеко отстоит не только от лицемерной, но и от философской или гражданской, которая предметом имеет не славу Божию, а естественную пользу. Христианские добродетели корнем имеют любовь, и все связаны так тесно, что «тронувший одну добродетель терзает весь союз их». Наконец, углубить надо им в сердце, что путь к небеси тесен, и врата, вводящие в живот вечный, узки.

5. Утешения в скорбях. Есть скорби духовные, есть телесные. Духовные: «Одни кающихся и за беззакония свои плачущихся, не редко в рассуждении тяжести грехов и отчаявающихся помилования Божия. Другие благочестиво живущих, но искушений от плоти, мира и диавола терпящих». Что касается телесных, то есть общие всем (война, мор), или особенные, падающие на благочестивых гонения и подобные. Повсюду пастырь должен черпать утешения из Слова Божия, как из источника приснотекущего всем требующим утешения его подавая. «Нетребующим же, сиесть грешникам, каяться не хотящим, если бы подал, то на вред больший, а не в исцеление подал бы им, понеже таковии остраго пластыря (слова) требуют, а не мягкаго, обличения паче и наказания, а не утешения». При этом особо изъясняется, что, утешая страждущих за веру святую и вообще за правду, пастырь должен внушать им, чтобы они не подавали причин к гонению и поступали во всем непорочно. «Кая бо похвала,– говорит апостол Петр,– аще согрешающие мучими, терпите: но аще добро творяще и страждуще терпите, сие угодно пред Богом. Таким образом, страждущие христиане приобщаются Христовым страстям и прославляют Бога в части сей». В рассуждении же искушаемых не от Бога, но от своей похоти, пастырь должен непременно не просто утешать, но и увещевать «дабы похоть оную злую за малое не имели, но смирялись перед Богом... и старались родительницу оную искушений умерщвлять в самом ея начатии».

Обращаясь затем к общим указаниям относительно учительной деятельности пастыря «Книга должностей» предлагает пастырям всякое поучение возвращать к источнику его: ко Христу. Внедрять надо познание, что Един Христос есть нам от Бога премудрость, правда, освящение и избавление. В знании Христа жизнь вечная, и пастырь должен стараться к Христу приводить овец своих всячески. «При всяком учения виде, научает ли вере святой, либо святому житию, исправляет ли заблуждающаго, или утешает скорбящаго, и восставляет падшаго, должен по приличию обстоятельств иногда представлять, что Христос есть Сын Божий, есть Свет миру, и ходяй по Нем не имать ходити во тьме, что Он есть Пастырь Добрый, душу Свою положивый за овцы, есть Агнец Божий, вземляй грехи мира, есть путь, истина и живот, есть дверь, есть воскресение, есть Судия страшный и комуждо воздаст по делам его, не ведущим же Бога и не послушающим благовествования евангельского отмстит во огне пламенне. И прочая по приличию обстоятельств может, да и должен насаждать познание Христа Иисуса, и так всякое наставление должно быть основано на Христе Господе. Все бо в рассуждении веры святыя и вечнаго блаженства пишемое или сказываемое, когда не основано на вере во Иисуса Христа, есть безплодно и неспасительно».

Останавливается «Книга" и на вопросе где и когда должен учить пастырь. Не должен пастырь думать, что только в церкви место для его слова, да и то только в праздничные и недельные дни: никак! По примеру апостола Павла учить он должен и в церкви, и по домам, и обще всех, и каждого, день и ночь, благовременно и безвременно. »Должны пресвитеры, когда домы прихожан посещают, пристойным образом испытывать, аще по Бозе живут аще званию своему всяк, супружескому супруги, отеческому родители, сыновнему дети, господскому господие и хозяева, рабскому слуги и наемники довлетворят: если не так явится, то всякий чин и всякую в нем душу, смотря обстоятельства, подобающим образом стараться исправить. И такое посещение прихожанам, если только они узнают, что пресвитер ходит не для пьянства и не для взятку какого, но единственно ища по своей должности спасения их хотя бы часто оно было, в досаду не будет«. Нарочито подчеркивает «Книга»: «непре-менно сего требует от пресвитера должность его пастырская». Раз он своей душой за каждую овцу своего стада отвечает, «то, конечно, следует ему за всяким своим прихожанином смотреть, всякого состояния назирать, и знать совершенно, и как бы на длане росписанное иметь, здрав ли пребывает о благодати Божией, или болит грехом и каким именно, и как давно, и сколь опасная болезнь, и какого именно лекарства требует». Златоуст учит: «За всех, которые попечению твоему вверены суть, за жен, мужей, и детей, ты, о иерее, даси слово». И в другом месте: «Как радетельный хозяин в дому своем знает, чего надобно всякому, так и пастырь всех нравы, и дела, и обхождения должен испытать, дабы, какое кому потребно лекарство, подать могл, утешение, кому утешение, запрещение, кому запрещение». "По сей причине, -заповедует «Книга», и во всяких домовых собраниях, в коих пресвитеру бывать случается, как то при поминовениях, при елеосвящении, и просто при посещении больнаго, а паче при исповеди и приобщении Святыми Тайнами умирающего, и других подобных тому случаях, не упустит тщательный пресвитер, чтобы там полезных, как больному, так и собранию приличных, поучений и бесед не сделать, чем и дом тот сделает церковью, и предложив пищу духовную больному и собранию оному, не будет в числе тех окаянных пастырей, о которых апостол Иуда, аки перстом указуя на таковых, писал: Сии суть в любвах (на обедах) ваших сквернители, с вами ядуще, без боязни себе пасущи, облацы безводни, древеса есенна, безплодна и пр.» (3, 12).

Исходя из того, что, таким образом священник должен быть готов не только благовременно, но и безвременно, не только нарочито с приготовлениями, но и нечаянно обратиться с словом приличного поучения, «Книга" естественно зовет священников прилежать к изучению Слова Божия, чтобы быть обильным в слове и разуме. Должен поэтому каждый пресвитер и диакон, готовящийся к священству, возможно углубляться в Священное Писание, взывая с Давидом: вразуми мя, и испытаю закон Твой, открый очи мои, и разумею. Также должен он изучать правила святых отцов, не оставлять и историю церковную и гражданскую, но »упражняться в них порядочно«, а равно приобретать и другие к должностям своим принадлежащие знания. «А ежели кто не таков есть, то оному и на степень священства восходить желать не должно. Надо взять в правило то, что Господь говорил еще в Завете Ветхом: "Вонми себе, и снабди душу твою зело, и не забуди всех словес, и да не отступят от сердца твоего вся дни живота твоего, и да наставиши сыны твоя, и сыны сынов твоих» (Второзак. 4, 9). Тем, кто хотел быть священником, предписывалось подражать Моисею и Аарону, а те не отступали от скинии Господней. Почему, спрашивает св. Иероним: «Какая ему была тамо нужда? Дабы или сам от Бога чему научился, или люди своя чему научил, сии суть две священническия должности, да или сам от Бога научается, прочитывая Божественное Писание, и ежечасно о том размышляя, или люди своя да научает, да учит же тому, чему сам от Бога научился, не по собственному своему хотению, ни по разуму человеческому, но якоже Дух Святый научает». Нерадивого же Господь отвергает: « Понеже ты учение Мое отвергл еси, отвергу и Аз тебе, еже не жречествовати (не священствовати) Мне: и забыл еси Бога своего, забуду и Аз чада твоя» (Осия. 4, 6). Пример же пастырю во всем деле его учительства ап. Павел. Характеристика его замыкает эту часть «Книги».

Этот отдел в «Книге о должностях» делится на следующие три части: 1. Общие положения о том, как должен пресвитер наставлять прихожан примером «к житию святому»; 2. Изображения отдельных добродетелей применительно к исчислению их апостолом Павлом; 3. Указание на некоторые другие еще добродетели.

Если кто научает словом добродетели, должен он поступать согласно слову своему, чтобы не сказал ему кто: врачу исцелился сам. Так должен вести себя священник, чтобы мочь сказать словами Спасителя: " Кто от вас обличает Мя о гресе?» (Ин. 8, 46). Как и Златоуст учит: «Великое есть учителю дерзновение, когда от дел своих благих может наказывать учеников, чего для и Павел глаголаше: сами бо весте, како лепо есть вам подобитися нам, и много паче должен быти учитель от жития, нежели от слова». Должен пастырь не просто звать овец, но и примером ходить пред ними. И Тимофея, и Тита тому учит ап. Павел. О Самом Пастыреначальнике как «Книга Деяния» говорит? «Начат Иисус творити же и учити». Апостол Павел, сообразуясь Христу, зовет к подражанию себе и Христу. «Сего для всяк, о иерее! внимай себе, и подвизайся иметь христоподобное житие, чтоб могл с Павлом говорить: Подобни мне бывайте, якоже аз Христу». По слову Златоуста, должен быть пастырь «аки закон одушевлен, аки правило и устав добраго жития».

Переходя к ближайшему рассмотрению учительного примера, являемого жизнию пастыря, «Книга должностей» опирается на характеристику епископа, данную апостолом Павлом в 1 послании к Тимофею. Какому подобает быть епископу?

Непорочну, т.е. праведну и преподобну, иначе говоря, не должен он иметь никакого порока и быть наиподобнейшим Богу. «Каяж добродетель не взыскивается от того, кто Богоподобным, а не только преподобным хощет нарещись?»

Единыя жены мужу, т.е. не должен по смерти жены сочетаться вторым браком.

Трезвену, т.е. отличаться как телесной трезвостью, так и душевной трезвостью, в особенности имея неусыпное бдение о стаде, ему порученном.

Целомудру, т.е. чистому и делом, и мыслию, а потому быть способным иметь «целое мудрование» или «целый разум, ничем неиспорченный, нескудный, но во всем достаточный».

Благоговейну, т.е. исполненному и внутренней богобоязненности, верою, любовью и страхом; поклоняющемуся Богу духом и истиною; и внешне это выражающему молитвой, богомыслием, милостыней.

Честну а "честен есть, как слово греческое апостолом употребленное показует, тот который приличное чину своему во всем, т.е. делах, в речах, в хождении, одеянии, домостроительстве и прочем сохраняет«. Этим возбраняется и богатое пиршествование, и карты, и плясание, и самое смотрение того. »Ризами не украшалися бы, да и гнусных не носили. Первое бо в пресвитере мягкость и расслабление души являет, второе есть знаком пустосвятства».

Страннолюбиву, почему дом пастыря должен быть «аки общая гостиница». «Не точию к странным должен быть любителен, но и ко всем требующим помощи его, а наипаче нищим, и в недугах лежащих пособлять, о сиротах промышлять, вдовиц и обиженных заступать, о невинных ходатайствовать. Апостолы, делая своими руками и то о нищих помнили! Блаж. Иероним писал: "Кто сверх нужды своей оставляет, тот аки чуждая крадет».

Учительну, каковое совершенство прежде всего от пастыря взыскуется. Об этом говорилось выше, а тут на что внимание нарочитое обращается? Если кто »без довольства учения« получил чин священства, тот должен восполнять пробел усердным изучением Божественного Писания и догматов веры, а поучения народу читать Златоустовы, а если и того не может, то употреблять для того дьякона или разумного причетника. А помимо того должен непорочностью своего жительства »как трубой громкой« возбуждать и поощрять. Как и блаж. Августин учит, чтобы «было его житие образом вместо довольства слова».

Не пианице, каково зло причиной бесчисленных бед бывает, а мерзость его пред Богом и в Ветхом и Новом Завете обличается, и все же повседневно наблюдается. Почему Церковь «не токмо пресвитерам, но и причетникам, не только упиватися, но и в корчемницы входити, под извержением и отлучением от Церкви запрещает».

Не бийце, не сварливу, или как к Титу: не гневливу, не дерзу, не напрасливу. Исходный порок тут гнев; ему выражение ни в чем нельзя давать. Вообще же бегать надо не только ссор домовых и о вещах партикулярных, но и »словопрений, истязаний пустословных о вере, для показания себя, а не истины, для славы своей, а не Божией«. Бийцей же разумеется не только »кто руками или палкой с кем в драку входит, но и кто словами досаждает, или немощнаго соблазняет«. Златоуст говорит: »Учитель врач душ есть, врач же не биет, но болезненнаго и уязвленнаго врачует и исцеляет».

Но кротку, не лицемерно и не притворно, а евангельски кротку, как и апостол учит: «укоряеми благословляем, хулими утешаемся». Но это не значит невнимание к оговору и клевете; молчание тут клевете пособит, а надо «неповинность свою без гнева и ссоры указав, клеветникам простить. А когда до суда дойдет, то и там по законам чистосердечно, без всякой ябеды, своего искать, или невинность свою очистить стараться. И сие кротости не противно».

Не мшелоимцу, не скверностяжательну, не завистливу, не сребролюбцу – то сродные пороки, ветви одного корня, сребролюбивого духа, который есть всех корень всех зол, по слову Апостола, и идолослужение. И чтобы быть тому духу чуждыми, должны пастыри иметь око простое, нелукавое, и сердце апостольское Павлово: " Ты же, о человече Божий, сих бегай, гони же правду, благочестие, веру, любовь, терпение и кротость. Подвизайся добрым подвигом веры, емлися за вечную жизнь, в ню же и зван был еси» (1Тим. 6, 11–12).Скверностяжательство и мшелоимство есть два слова, переводящие одно греческое в разных местах и «значит человека, который творит скверный прибыток». Способы тому разные, и указываются в Книге следующие: лихоимство, корчемство, купечество (т.е. «разные для прибыли промыслы употреблять»), истязание мзды за тайнодействия. Блаженный Иероним учил: «Промышленника, клирика из убогаго бывша богата, из подлаго славна, аки язвы моровой бегай».

Свой дом добре правяща, чада имущу в послушании со всякой чистотою. "Вспомни, о пресвитер! Илия ветхозаветного, котораго Бог за беззакония распутных сынов его нещадно наказал (1Цар. 4, 18). И помышляй о себе, да и не ты жесточайшей паче онаго казни будеши подвержен, ово за дом свой, ово за дом Божий, то есть за прихожан, тебе порученных, коих ты должен на путь спасения привесть».

Не новокрещену, да не разгордевся, в суд впадет, и в сеть диаволю. На этом ближе не останавливается «Книга»: то надлежит рассмотрению епископскому. Отмечает «Книга» только гордость, и с ней связанное самоугодие, т.е. самолюбие незаконное точный источник гордости и надмения. Помнить должен пастырь, что он служитель Христа кроткого и смиренного, и преемник Апостолов, которые укоряемы благословляли, почему иерей с прихожанами не должен «власте-лински» поступать.

Подобает же ему (пресвитеру) и свидетельство добро имети от внешних, да не в поношение впадет, и в сеть неприязненну. "Чрез внешних разумей иноверцев, паче же идолопоклонников и других неверующих во Христа, между коими первенствующая апостольская Церковь, как крин среде терния находилась. Ктож отсюду не видит, колико иерею подобает быть непорочну, и солнечных луч, по Златоустову учению, светлейшу. Естьли бо от иноверных поношение, частее без вины, как по вине бываемое, вредно есть: то много паче от своих православных христиан, а особливо прихожан, и всех тех, кои о житии его сведомы суть, поношение приключаемое, яко достовернейшее, большею сетью и запинанием в деле священническом может быть«. По слову Златоустову: »Сия есть добродетель учителева, аще благих дел имеет свидетелей учеников своих».

Обращаясь к добродетелям, не входящим в перечисление апостольское, Книга отмечает прежде всего двуязычие, о нем апостол говорит применительно к дьяконам, но предостережение это относится и к пресвитерам. Тут разумеется и оговор, хотя бы и праведен он был. Относит сюда Книга и вымышления чудес и «суеверная примечания, ничим не отличная волхований». Общая же характеристика требуемых от священника добродетелей умещается в заповеди Божии общие: " будите мудри яко змия, и цели яко голуби» (Мф. 10, 16). «Куплю дейте, дóндеже прииду» (Лк. 19, 13). " В терпении вашем стяжите души ваша» (Лк. 21, 19). «Будите во Мне, и Аз в вас…» (Ин. 15, 4). «Вся сия заповеди требуют от пресвитеров, чтоб они Христу Богу последуя и с Ним соединяясь, как в обращении с другими всеми были разумны, скромны и осторожны, так и должностях звания своего тщательни, исправни и неутомими, в скорбях терпеливи, великодушни и непобедими». Снова возвращаясь к основным заповедям апостола Павла (в частности: «Аз себе не у помышляю достигша: едино же задняя убо забывая, в предняя же простираяся, со усердием гоню, к почести вышнего звания Божия о Христе Иисусе»), Книга предостерегает против высокоумия, ибо, по слову Златоуста, ничто так не расточает и не разоряет исправлений наших, яко напоминание содеянных нами благих. Снова вспоминая поучения апостола Павла, обращенные к Тимофею, Книга заключает свое наставление указанием на две «генеральные» добродетели: верность и мудрость, «под именем которых Сам Христос совершенных домостроителей Своих означает, и тем самым от них реченных двоих добродетелей особливейше требует: Кто есть, рече, верный строитель и мудрый, егоже поставит Господь над челядью Своею, даяти во время житомерие». Это чего требует? Чтобы пастырь не сам ел и пил, но рабам Господним раздавал пищу во время, «ово учением, ово тайнодействием, ово же молитвами к Богу, и во всем том не искал бы своих, но яже Христа Иисуса». Кто же верности и мудрости не имеет, то добродетели его «один вид и маска», а строитель гроб повапленный, а что такого строителя ожидает? «Вот жребий нерадивого и неверного пастыря: тут будет плачь и скрежет зубом».

Восполним все выше сказанное одним поучением, более давним, чем Книга должностей, вполне ей созвучным наставлением св. Тихона Задонского о должности пастыря. Вот как говорит об этом наш великий учитель:

«Самое имя пастырь показует, каковы должны быть они: ибо пасут не скот бессловесный, но овцы Христовы словесныя, людей, по образу Божию сотворенных и кровью Христа, Сына Божия, искупленных. Внимай убо сему, возлюбленный пастырь!

1. Сана или чести сея не должен ты проискивать, но звания ожидать.

2. Когда зовешися, рассуждай себе, можешь ли толикое бремя поднять и носить? Когда не можешь, не касайся того, да не отяготит тебе и не погрузит в бездну. Надо тому исправить себе, кто хощет других исправлять: надобно прежде научить себе, кто хощет других учить: надобно быть осторожным самому, кто хощет других пасти и спасать. Надобно быть добрым самому, кто хощет других стрещи и сохранять. Надобно самому идти наперед, кто хощет вождем быть, и путь другим показывать, и вести их к отечеству: надобно быть светом мира, которым вси просвещаются, солию земли и прочее. Надобно прежде самому чистым и непорочным быть, кто хочет и других быть молитвенником к Богу. Надобно, дабы самого совесть не обличала, кто хочет других за грехи обличать, да не услышит: врачу, исцелися сам. Рассуждай сия, возлюбленне, и тягчайшаго сил твоих бремене не касайся.

3. Пастырь должен людей учить неотменно, к истинному покаянию приводить, страх Божий и любовь в сердцах человеческих насаждать, бесстрашных и нераскаянных грешников судом Божиим устрашать, смущаемых и сомнящихся и к отчаянию склонных милостию Божию и евангельским утешением ободрять, суеверия и расколы и ереси искоренять. Все то учение от источник Израилевых, священных книг слова Божия почерпать и подавать людем, себе подчиненным.

4. Место учения есть храм святый: однакож пастырь везде, где ни бывает собрание, может и должен учение преподавать, когда случай будет. В сем деле есть пример всем пастырям Христос Спаситель мира, Который не токмо в храме Соломоновом учил, но и в домех, и в пустыне, и в прочих местах. Случай подаст пастырю тщательному и остроумному что и где говорить, как сие видим и во Евангелии. За трапезою седя, может о трапезе царствия небесного говорить.

5. Что имеешь говорить людям, тое должно прежде довольно рассудить и добре разуметь, и тако людям предлагать. Пища прежде варится и солию растворяется, и тако на трапезе представляется, и угодна, и полезна бывает ядущим: тако пастырю пищу Божия Слова должно прежде внутрь сердца своего сварить и солию разума растворить, и тако алчущим людям духовную трапезу представлять: иначе пастырь удобно может в слове погрешить.

6. Понеже двояки люди суть, бесстрашно живущи, и страхом суда Божия сокрушении и алчущии утешения, то пастырь долг имеет в своем слове закон Божий и суд Божий на бесстрашных предлагать, и тем их к истинному покаянию и сокрушению приводить: сокрушенным же и печальным и смущаемым в совести евангельское утешение подавать, «верно слово и всякого приятия достойно, яко Христос Иисус прииде в мир грешники спасти» (1Тим. 1, 15).

7. Слово обличительное, иначе говорится вообще, иначе к единому некоему лицу. Когда вообще говорится, то можно строже и острее говорить, дабы слышащии грешники почувствовали удар страха в сердцах своих, и тако бы от сна греховнаго пробудились: сие видим в пророческих и апостольских писаниях. Но когда к одному какому человеку хочешь обличительное слово говорить, и за известный тебе и ему грех, в таком случае опасно говори, да, хотя едину язву исцелить, не более уязвишь, времени и случая к тому ищи. Нет лучшаго случая, как когда он сам свой грех исповедует тебе: тогда ты все можешь ему говорить, только ласково говори, и с сожалением, а не с гневом, дабы он познал, что ты от любви говоришь, искренно желаешь спастись.

8. Когда люди, какие бы они ни были, беззаконнуют, и ты известно знаешь, крайне берегись молчать, но везде беззакония их в слове своем обличай, да не уподобишися псу немому, который не лает, хотя тати находят на дом и расхищают его, и волки нападают на стадо и поражают тое. Стани зде, возлюбленне, и показуй пастырское дело свое, хотя бы следовало тебе пострадать: в сем деле имеешь во образ себе пророков и апостолов и святителей Христовых в древности поживших.

9. Богатым и высоким людям, которые в пышности и гордости мира сего живут, ласкать берегись и пороки их уменьшать, или, что горше того, за ничто поставлять, да не вместо учителя ласкателем будешь, но всякий порок прямо обличай, и истину везде и всегда свидетельствуй: Божие бо слово говоришь, яко посланник Божий. Пусть вси таковые знают, что ты пастырь еси их и учитель, и слово о них имеешь воздать Праведному Судии.

10. Ради похвалы и славы человеческия берегись Божие Слово говорить, да не погрешишь пред Богом, похищая себе то, что не твое. Божие Слово дано ради спасения человеческаго и прославления имени Божия: на сей конец проповедати тое должно. Когда по надлежащему должность пастырскую будешь исправлять, то будешь похвалу иметь, хотя и не хочешь, однакож не от всех. Добрии и тщательнии о своем спасении будут любить тебя и хвалить, но злые и нерадящие о своем спасении будут ненавидеть, и поносить: не всем бо все нравится.

11. Чему людей себе подчиненных себе учишь, тое прежде все сам ты должен делать: тако будешь и словом, и делом учить, когда нравы и житие твои слову согласны будут. На высоком месте сидишь, и пред всеми стоишь: все убо на тебе и смотрят, и что делаешь и говоришь, примечают. Учи бо их добру и словом, и примером твоим, да слышат от уст твоих полезное слово, и видят образ добраго жития твоего: и тако словом и житием твоим пользуются. Возлюбленне! Буди людем твоим свет и словом, и житием; буди соль их, буди вождь к отечеству, а не столп, на пути стоящий: указывай им путь, и сам наперед иди. Стереги их яко сторож, и сам стерегись: возвещай им волю Божию, но сам прежде твори. Зови на великую вечного блаженства вечерю, но сам наперед иди.

12. Как самаго пастыря, так и людей тщание и дела без помощи Божией не исправляют и успеха не получают: сего ради пастырь долг имеет о себе и о людях прилежно молитися, да и ему, и всем людям поможет. Какими добродетелями украшен и как тщателен пастырь должен быть, в первом и во втором послании к Тимофею и в послании к Титу апостол изображает, читай сам, и увидишь. Примечания достойно слово его: «Подобает епископу (пресвитеру) быть непорочну, трезвенну, целомудру, благоговейну, честну, страннолюбиву, учительну, не пьянице, не бийце, не сварливу, не мшелоимцу: но кротку (не завистливу), не сребролюбцу, свой дом добре правящу, чада имущу в послушании со всякой чистотою».

Святитель Тихон сводит свое поучение к тому тексту, комментарием к которому являлись все назидания Книги должностей. Одним духом веет от них: духом устоявшегося церковно-православного уклада, в рамках которого совершается трудная и ответственная, но самим этим укладом поддерживаемая, деятельность пастыря.

Глава третья Книги должностей посвящена тайно-дейст-вию. Главная часть ее, касающаяся отдельных Таинств, оставляется нами в стороне, об этом будет речь во второй части курса. Что касается общих суждений, то они немногословны. Важно пресвитеру научить каждого хотящего Тайну приять существу ее и значению видимых в ней вещей. Должен убедиться пастырь и в том, знает ли таковой самые общие основы веры. Это проявления заботы о том, чтобы тайна не осталась без благодатного действия. Имеется тут, однако, и иная сторона: опасение совершить тайну над еретиком, что недопустимо. И о себе должна быть у священника забота: чтобы быть очищену покаянием при совершении Тайн. Не на силе их грех пастыря скажется, а на нем самом! Особо подчеркивается недопустимость воспрошения хотя бы медницы единой за совершение Таинств: «Туне приясте, туне дадите!» Подаяния доброхотны! Это не значит, что священник не смеет ставить, в случае своей «убогости», вопроса о материальной ему помощи, но это должно происходить «кроме подаяния Таинств».

Глава четвертая посвящена молитве. Тема ее основная молитва вообще. Эта часть Книги мало в чем может быть нами использована. Нельзя не сказать, что определение молитвы заставляет желать лучшего: она мыслится не иначе, как просительная. Даны ходячие определения соборной и уединенной, внешней и внутренней молитвы. Первая без второй суетна, но и первой не следует пренебрегать. И соборную, и уединенную молитву надо совершать, по слову Спасителя (Ин. 4, 24), духом и истиною, то есть с истинной верою и не лицемерно. Указаны многие «пособия» в совершении молитвы, в виде душеполезных размышлений о страшном величии Бога, о всеправедности Его и опасении нашем оказаться пред Ним нераскаянным или неготовыми подчиниться воле Божией, о необходимости нудить себя на молитву и о значении, в связи с этим, молитвы наружной, о понимании молитвы, как дыхания Духа, и отсюда о опасении оскорбить Его и т.д. Истолковывается Молитва Господня. Особо рекомендуются молитвы малые. Имеется призыв к терпению и труду, к молитве за всех, к посту, к трезвости, к непременному сопровождению молитвы трудами и подвигами. О молитве внутренней особо указаний никаких.

Малое место уделено нарочитой «должности» молитвенной священника. Подчеркнута особая привязанность пресвитера к молитве, как то явствует из Ветхого Завета, из слов Спасителя и из апостольских поучений. По слову Златоуста, священник якоже общий некий отец всей вселенной есть. Молится он не только за себя и близких, не только за прихожан, но и за Царя, за власти, молится при внешних злоключениях, молится при всенародных бедствиях. Должен при том помнить священник, при всенародных молениях, в какой мере его собственная праведность возвышается к Богу. Напоминаются ему многозначительные слова Бога пророку Иезекиилю: " Исках от них мужа право живуща и стояща цело пред лицом Моим во время гнева Моего, еже бы не до конца погубить град, и не обретох«. Должен благодарственные молитвы возносить священник; молитвы о живых и о умерших; молитвы о правой вере. Должен священник молиться везде, о всех, применительно к нужде и скорби каждого. Конечно и «строение тайн» требует нарочитой молитвенной подготовленности испрошения помощи Святого Духа. Превыше же всего стоит Божественная Литургия. «Сколь убо великое и превосходное есть сие таинство, столь же великой и служение его требует опасности». Ведь даже в Ветхом Завете заповедывалось священникам: " Священницы, приступающие к Господу Богу, да освятятся, да не когда погубит кого от них Господь» (Исх. 19, 22). "К сицевому приготовлению с одной стороны самое существо тайны сея и чудное ея действие влечет сердце наше... с другой же стороны страх и ужас убеждает, если не быть приуготовленну и благоговейну... И если всем вообще недостойно приступающим столь страшный суд имеет быть, то священнослужителя недостойне служащаго тайне сей сугубый суд, сугубое томление ожидает, первое, потому, что служит недостойне, второе, что яст и пиет недостойне, не рассуждая Тела и Крове Господни». И тут же обращается Книга с горячим увещеванием к иерею:

«Внимай себе, о иерее! И вспомни, что Моисей, когда взошел на гору дымящуюся, сказал о себе, пристрашен есмь и трепетен. Ты же не к горе осязаемой, но к Сионстей горе, к судии всех Богу, к Ходатаю Нового Завета Господу Иисусу, и к Крови кропления, лучше глаголющей, нежели Авелева, приступаеши (Евр. 12, 22–24). Сказано Моисею при купине: Иззуй сапоги от ног твоих: иззуй и ты сапоги плотских страстей от души твоея: место бо, на немже стоиши свято есть. Благоговеяше он воззрети пред Бога, благоговей и ты, яко пред лицем Бога стоиши. Исаия виде Господа, и умилися (гл. 6). Иезекиль виде славу Господню, и паде ниц (гл. 2). Даниил також видению Господню сподобися, и пад лежа на земле в страсе и трепете был (гл.10). Сподобил же и тебе Христос Господь благодати священства сего, и удостоил служити жертвеннику славы Своея, убойся убо и ты и буди припадая душею и телом, и молися со умилением. Сей конец и намерение реченных примеров послужат тебе к приуготовлению и служению твоему, да и самый состав молитв Божественныя Литургии Василия Великаго и Златоустаго святаго уверяет тебе в сем и утверждает, токмо ты внемли».

В заключение Книга призывает священников помнить, что недостаточно того, чтобы они сами были рачительны в молитве и были в том искусны, «но по званию своему должны непременно и прихожан своих неграмотных поселян научить истинному Богомыслию. Для некнижных прихожан довольны те только молитвы, кои при азбуках и катихизисах напечатаны. И чтоб они тем твердо изучились и всегда духом и истинною, яко пред Богом стоя, читали, в том должность священников есть всеприлежно стараться наставить, и не переставать, донележе научат». Особая забота о детях. «При обучении Богомолению надлежит со увещанием предлагать, чтоб как сами родители, так и дети их вечер и утро означенныя читали молитвы, и все крестьянские свои работы с молитвою начинали, а оканчивали бы с благодарением, дабы Господь благословил все труды их и промыслы. О, как бы похвально и полезно приходские пресвитеры с причетниками ко удовлетворению званию своему сделали, если бы младых детей приходских, от шести или седьми до девяти или десяти лет, по грамоте молитвы и заповеди Божии читать научили. В означенном бо возрасте оные дети время туне провождают, понеже к работе сельской еще неспособны, а ко изучению молитв по грамоте весьма способны. И так через полтора или два года могли бы в твердость молитвы и заповеди изучить».

Нарочито призываются иереи внушать пастве необходимость участия в молитве церковной возбуждать к тому охоту и умножать поучениями усердное желание приходить в церковь. Тут же следует разъяснять, как именно надо в храме Господнем стоять. «Стоящие в нем должны стоять благоговейно, и внимать прилежно чтению словес Божиих и всему церковному славословию. А дабы сие все внимающим могло быть созиданием, то надлежит неминуемо наблюдать, чтоб чтецы читали внятно», а певцы пели разумно. «При таком порядке преклонению уха может воспоследовать умиление духа».

Следует заключение: «Писанныя до зде о четырех упомянутых должностях предложения, довольна суть научившимся Богословскому учению подать понятие, а прочим охоту и поощрение вложить ко исполнению оных. Вследствие сего ваше есть ныне, о пресвитеры, принять сию книжницу любезне и прочитывать со вниманием прилежно. Сим образом упоминаемые в ней заповеди Господни и примеры будут вам в должностях ваших побуждением, наставлением и утверждением. Сам Дух Святый, Дух истины, да будет вам во всем путевождь, наставник и учитель. " Аще пребудете во Мне, и глаголы Мои в вас пребудут, егоже аще хощете, просите, и будет вам» (Ин. 15, 7). " Имуще убо Архиерея велика, прешедшаго небеса, Иисуса Сына Божия, да держимся исповедания. И да приступаем с дерзновением к престолу благодати яко да приимем милость, и благодать обрящем, во благовременну помощь» (Евр. 4, 14–16). " Да приступаем (же) со истинным сердцем во извещении веры, окроплени сердцы от совести лукавыя: и измовени телесы водою чистою» (Евр. 10, 22).

Прекрасный памятник русской духовной культуры эта Книга. Непритязательна она, доступна, глубока в своих основах, но обращена к церковно-простому сознанию, для которого явственна каждая мысль, доходчиво каждое слово, вразумительно каждое наставление Книги. Но наличие истинно церковного сознания, истинно церковной культуры есть предпосылка пригодности этой Книги, как руководства. И тот факт, что стала она настольной, есть одновременно и похвальный аттестат составителям ее и свидетельство стойкости церковной культуры в широчайших кругах нашего самого простонародного священства. Вместе с тем, Книга обращена к, так сказать, срединной части церковнослужителей. Не касается она духовных высот и глубин, а отвечает лишь потребности общей. Поэтому церковный народ в отношении высот и глубин и мог, и должен был содержать многое, остающееся за пределами охвата этой Книги. Не вся Святая Русь здесь, далеко не вся! Но Книга эта оказалась достойной того, чтобы удовлетворить текущей, обыденной потребности пастырского состава, достойно несущего высокое послушание своего звания в рамках Святой Руси. Этим сказано много!

Знакомство, хотя бы беглое, с «Книгой о должностях пресвитеров приходских» полезно современному священнику, прежде всего в силу того, что таким образом для него становится более ясным представление о нашем прошлом в его истинной природе. Некий то потерянный рай вот чем становится для нас это прошлое, когда мы в него проникаем без предвзятости, и проникаем именно в то его лоно, которое веками вскармливало русских людей, в той их русскости, которая давала нашему отечеству истинное право именоваться «Святым».

От этой простоты, к которой нам надо сейчас восходить трудным подвигом самопреоделения, отвержения себя и перевоспитания, что дается только одним смиренным несением всей той блаженной страды, какая заполняет жизнь служителя Церкви, перейдем теперь к основной части нашего курса, уже далекой от умудренной успокоенности древней Книги. Поблематика, всяческая проблематика будет теперь предметом нашего внимания. Каким должен быть современный пастырь пред лицом основных задач своего служения не в блаженной успокоенности веками устоявшегося быта, а в том сумбуре перекрещивающихся искушений и соблазнов, коими до отказа насыщена современная жизнь. Тут мы неизменно тоже в прошлое будем уходить, но уже в то прошлое, которое, при всех иногда своих положительных сторонах, неизменно упиралось в проблему выбора: прошлое или будущее? Если раньше не было этой дилеммы, ибо будущее органически вырастало из прошлого, то теперь эта дилемма, раньше или позже, но неизменно возникает в силу внутреннего конфликта, заложенного во всей направленности жизни. Применительно к той или иной стороне пастырской деятельности неизменно поэтому определяется следующий путь осмысливания ее. История болезни прежде всего. Надо реально представить себе, как дело обстояло в последние десятилетия стояния России. А затем образ лечения, который, естественно, не может быть просто механическим возвращением к этому прошлому, несшему в себе зародыши болезни, а иногда являвшему уже и зрелые стадии ее. Естественно рождается такой подход к той или иной стороне пастырской деятельности, который намечал бы, по существу данной темы, некие азбучные истины непосредственного разрешения данных задач пастырства, в их вечной, исходной, незамутненной никаким прошлым природе. И тут уже многого сказать нельзя. Тут важно только до сознания этого довести. И тогда только во всей своей незыблемой силе снова встанет то немногое, что нами извлечено из благодатной «Книги о должностях пресвитеров приходских», подкрепляясь тем, что будет непосредственно рождаться из самого факта несения, в таком целомудренном устремлении духа пастырского служения.

Для Православия характерно совершенно исключительное значение личности священника: в ней олицетворяется, как бы сосредотачивается для ближайшего окружения Церковь. Об этом однажды хорошо говорил знаменитый проповедник и церковный деятель самого последнего времени, дореволюционного, мученически погибший протоирей Иоанн Восторгов: «Вся подает Дух Святый: точит пророчествия, священники совершает, весь собирает Собор Церковный» – вспоминал он стихиру праздника в слове в День Святого Духа, «Священство, говорил он, есть активная сила, есть непрестанная деятельность, и потому около него всегда закипает ожесточенная вражда, борьба, которая ведется за знамя Христа и против него, вражда мира против Бога». "И знаете ли, продолжает он, где и в чем признак истинно-православного сознания, настроения, отношения к Церкви? Где и в чем право на суждения относительно преобразования в Церкви? Не в словах о сих реформах и преобразованиях, а в делах и видимом свидетельстве уважения к ее священству». Ссылается тут проповедник на Константина Леонтьева, который считал, что «истинное Православие познается из того, кто как относится к священнику. Настоящий православный христианин, продолжает Восторгов, всегда и неизменно относится к священнику с уважением, доверием и любовью; он ищет не власти над пастырем, а проявления над собою власти духовной от самого пастыря...»

Это суждение очень верно. Если пастырь должен быть готов себя отдать всецело на служение пастве, то именно как пастырь, который ведет своих овец. Естественно, предполагается встречное движение паствы к нему, исполненное доверия послушливого, безоговорочно послушливого! «Для успеха в духовном послушании, поколику можешь, поколику чувствуешь особую нужду, избери себе особенного наставника, сведущаго и опытнаго в сей науке, благословеннаго на сие служение, которого слово сильно жизнью, светло молитвою, охранено от заблуждения смирением», говорил однажды митр. Филарет, «Покори ему свою волю ради Бога: и воля Бога Небеснаго сойдет к тебе на землю, и твое простое земное послушание будет достигать до небес, по реченному к истинным и законным наставникам от Дающего пастырей и учителей. »Слушаяй вас, Мене слушает"».

Положение пастыря так изображает отец Иоанн Кронштадтский: «Видишь священника: признай от души, что это пастырь словеснаго стада Христова, от Самаго Иисуса Христа поставленный духовно раждать и воспитывать людей для вечной жизни; смотри на него, как на образ на образ Самаго Христа; веруй, что на нем почиет благодать Святаго Духа и власть учить, совершать таинства и руководить верующих к животу вечному, веруй в право его благословения, исходящее от Самаго Христа и принимай его, как Христово благословение, с уважением и покорностью; слушай его, как он поучает, наставляет, обличает. Таинства принимай от него, как от Самаго Христа духовные наказания принимай, как от Самаго Бога; чти в святителе образ Пастыреначальника Христа; признавай, что чрез него после апостолов исходит на верных благодать священства и вся благодать Христова; повинуйся ему, как Самому Христу, взирай на него, как на апостола, как на полнаго преемника его власти, а на священников и диаконов, как на помощников с благодатными правами, и ты будешь верующий в Церковь».

Хорошо в свое время внушал еретикам-стригольникам св. Стефан Пермский уважение к пастырю: «Не суди иерея, достоин, или недостоин он. По наставлению апостола, суди себя самого, а не иерея Божия. А вы, стригольники, смеете называть их духопродавцами. Скажите, еретики, где хотите достать вы себе попа? Не придет Христос во второй раз воплотиться на землю, не сойдет ангел освятить вам попа. Если бы и сошел он, и ему не следует верить, по словам апостола: " Аще ангел благовестит вам паче проповеданного, еже приясте, проклят да будет». А вот как говорил однажды о благословении священническом митрополит Филарет Московский: «Священ-ник есть раздаятель благословения по чину благодатного тайнодейства... Не о том думайте, какою рукою или в каком сосуде, по какой Божественной Лозе духовное вино подается нам чрез благословение служителя Христова... Поскольку во всяком неложном благословении чрез благословляющаго человека сокровенно течет благотворное Слово Божие, то помыслим, братие, какую духовную выгоду имеем мы, когда благословляем. Тогда как мы отверзаем сердце наше человеку, подавая благословение, Бог Слово изнутри отверзает вход в сердце наше Своему благословению. Подавая человеку, мы приобретаем от Бога. Посему примем, как духовное благодеяние, и будем искренно исполнять сию христианскую заповедь: «благосло-в-ляйте гонящия вы, благословляйте, а не кляните» (Рим. 12, 14). Верное исполнение сего верно соделает нас благосло-венными Отца Небеснаго, которых Иисус Христос призовет наследовать уготованное таковым царствие от сложения мира».

Эти суждения раскрывает сущность взаимоотношений пастыря и паствы. Священник не обыкновенный человек, но ставленник Духа Святаго, через котораго совершается общение с Небом, причем сила его не в личных качествах, а в благодати Священства, которая дана ему Церковью. В этом своем существе он незаменим. Будучи раздаятелем благодати, он и сам должен быть проникнут сознанием этой своей природы, которая уравнивает пред ним всех людей, по признаку его к ним духоноснаго благоволения совершенно независимо от их к нему отношения, хотя бы и враждебного. Ясно, что такие взаимоотношения могут только восполняться внешними правилами, а не определяться ими. Всякое желание, сверху или снизу идущее, ими исчерпать дело явно искажает природу этих взаимоотношений. Пусть нужны правила. Тяжким, однако, крестом для священника может являться в них заложенное ограничение его пастырской власти. Помощью для него является их соответствие природе его пастырской власти. Однако, при всех условиях, не в этих правилах суть, а в способности и пастыря, и паствы проникнуться пониманием благодатной внемирности и надмирности пастырской власти. Если кто вдумается в это, для того сделается кощунственно отталкивающей всякая попытка подменить начало соборности, живущей во всяком общественном проявлении церковно-православной жизни, началом демократии, народоправства, общественной рутины, юридического формализма.

Неповторимое своеобразие взаимоотношений пастыря и паствы станет еще отчетливее пред нашими глазами, если мы вдумаемся в то, что, в сущности, объединяет пастыря и паству в плане духовно-благодатном. Ведь это начало мученичества, начало Креста!

«Жертва существует прежде, нежели становится жертвой: жертвою делает ее назначение. Агнец на пажити не есть жертва: тот же агнец, когда приведен к алтарю, становится жертвою. Посему и человек, доколе ходит в мире, поникши к земле, собирая и поглощая пажить земных благ и чувственных удовольствий, дотоле он и тело его не есть жертва Богу; в сем случае он или бывает жертвою тварей, работая, вместо Бога, богатству, боготворя чрево, или, напротив, поставляет себя идолом и требует себе в жертву всего, что земля производит... Но когда Дух Христов, дух покаяния и благодати берет человека с пажити мира, обращает и влечет к Богу, а человек, веруя, повинуется сему влечению, вменяет за уметы и оставляет позади себя все, что привлекало его в мире, всецело посвящает себя Богу и душу, и тело, и дела, и желания, и помышления, решается с безропотностью агнца, ведомого на заклание, и действовать, и страдать, и жить, и умереть для Иисуса Христа, с сего времени он, пользуясь духовной силой священнодействий и Таинств видимого изобразительного храма, невидимо входит и сам таинственно зиждется в храм духовный и вступает в чин живой жертвы Божией». Так говорит митрополит Филарет Московский о всех христианах, чадах Церкви. Но «сыновство» этих чад в ком, прежде всего, обретает отеческое водительство? В священнике. В какой же мере повышается в силе все здесь сказанное применительно к священнику!

Натуры, духовно утончившиеся, с необыкновенной яркостью ощущают Крестоношение своего служения. Архиепископ Антоний Воронежский, когда хотел уйти на покой, услышал голос близкого его душе Митрофания Воронежского (при нем и прославленного), который сказал ему:

– Епископство есть сораспятие Христу на кресте. А с креста не сходят, а возносятся и снимаются. Видит Господь труд твой и помогает тебе Своею благодатью в деле Своего Промысла о пастве и о тебе. И трудное и не привычное дело с Его помощью ты сделаешь. Ты хочешь удалиться, уйти на покой в Киев. А когда ты будешь там оставлен только своим силам, что ты будешь делать? Немощи с тобою будут те же, а Помоществующего не будет; надеешься ли ты на свои силы?

Преосвященный отвечал:

– Да я думал Бога ради это сделать: лучше пещись о душе своей, нежели по неспособности не удовлетворять нуждам паствы моей.

– Если Бога ради думаешь делать, то и предай дело свое Богу. Когда Он найдет тебя неспособным, то Сам повелит снять со креста. И ты будешь в мире, что не своя, а Божия исполнилась с тобою воля.

А митрополит Филарет Киевский, когда посещало его напряженное желание уйти на покой, т.е. в молитву и безмолвие, такими рассуждениями утешал и отгонял это свое, столь, казалось бы, благое желание: «Христу Спасителю говорили: сниди со креста, но Он не сошел. Так и я часто слышу эти слова: сниди со креста, вопиют иногда дела, а иногда и собственное нетерпение... Но я положил уже висеть дотоле, пока снят буду... Что это за сладость в ношении креста, в чем она ощущается и как ниспосылается, это для самих подвижников святых, по свидетельству их же, нередко остается надолго неведомым, доколе Самому Господу благоугодно открыть им в видениях или знамениях».

Все тут сказанное, конечно, должно быть относимо не только к тем, кто отягчены епископским омофором, а вообще ко всякому выделению человека из окружающей его среды, по признаку устремленности его к крестоношению. Св. Тихон Задонский пред смертью часто плакал, говоря: «Епископский омофор очень тяжел для меня. Я ни поднять, ни носить не могу оного. И если бы можно было, я и сан бы с себя сложил, но не только сан, но и клобук и рясу снял бы с себя, и пошел бы в самый пустынный и уединенный монастырь в хлебню и сказал бы себе: я простой мужик, и употребил бы себя в работу: дрова рубить, муку сеять и хлеб печь... »

Только усвоив то, что именно крестоношение является основной «центральности» положения пастыря в христианском обществе, поймем мы суть той послушливости к себе, которую естественно ждет от паствы пастырь. Это не дисциплинарная зависимость, не организационная спайка, не взаимозависимость, диктуемая общностью усилий, потребной для достижения поставленных целей. Это нечто ничем не определимое вне той духовно-благодатной атмосферы, которая знаменуется именем Креста. Отсюда вытекает и то, как вполне уживается ничем не ограниченная требовательность священника по отношению к его чадам с также ничем не ограниченной его терпеливостью в снесении от них любых обид и скорбей без умаления пастырской связи. Из глубины веков встает перед нашим умственным взором образ св. Иоанна Богослова, гонящегося за убегающим от него учеником, ставшим атаманом разбойников. Тут налицо падение духовного чада вне личного его отталкивания от отца. Но если бы было и оно ничего не меняется. Вспомним, что говорил именно об этом св. Иоанн Златоуст.

В степени может различествовать духовная связь послушания. Доходя до полного отказа от личной воли в т.н. старчестве, она раскрывается в своей множественности, знающей бесконечную разность оттенков, в духовничестве, которое составляет ядро пастырства. При всех условиях, если мы хотим проникнуть в самые глубокие недра русской жизни, определившие способность нашего отечества быть Святой Русью, то мы должны будем упереться именно в послушание, своими нитями буквально пронизывающее толщу народную. Церковность у нас определялась, прежде всего, именно степенью осуществления духовной послушливости в отношении пастырской власти, а не в каких-либо иных, самостоятельно существующих и действующих, обнаружениях благочестия и богомыслия.

Сила русского православного духа, сливавшая русских людей в одно целое, неотделима от именно такого восприятия пастырства. Это в одинаковой степени верно, как применительно к пастве, так и применительно к пастырям. Сила последних определялась именно способностью их ощущать себя выразителями пастырского духа, делавшего их одновременно выразителями и духа народного. Об этой «силе» необыкновенно выразительно однажды говорил епископ Иоанн Смоленский в день явления Смоленской Божией Матери Одигитрии (28 июля 1867 года).

«Укажите мне силу, которая бы без особенных побуждений, без начальственных распоряжений, без всякого насилия, одним мановением могла двинуть народные массы к самым важным и тяжким подвигам, к неодолимой борьбе со всякой противной силой, к самым великим пожертвованиям, даже до жертвы всем своим достоянием и самой жизнью. Укажите силу, которая одним словом могла бы вызвать голос народа, во всю мощь его потрясающего грома и несокрушимого действия. У других народов такими силами ныне служат идеи прогресса, цивилизации, свободы: там под этими знаменами народные массы движутся, волнуются, борются между собою, рвутся вперед. Покажите эти знамена нашему народу, он посмотрит и спросит: есть ли на них знамение креста или другой святыни? Нет? Значит, скажет он, они не христианские. А вот мы воззовем к народу во имя святой веры и святыни: и тогда нет силы, которая бы одолела наш народ, нет жертвы, которой он не принес бы этим заветным сокровищам и силам своей души и жизни. Правда, потрясает его и имя отечества: да в отечестве-то что? Прежде всего, народная вера: вера и отечество для него одно и то же! Что говорил русский народ в древние времена, когда своим всенародным голосом вершил свои отечественные, исторические дела? Что говорил, например, древний Новгород, когда поднимался на врагов, или Москва, когда спасала отечество? Постоим за Святую Софию говорил Новгород, разумея свой Софийский собор, постоим за Дом Пречистой Богоматери говорила Москва, имея в виду святыню Кремля.

Люди, далеко отстоящие от народного быта, обыкновенно думают, что в религии народа, в его усердии к святыням мало мысли, мало сознания, что его религия есть не более, как обряд, внешность. Внешность, обряд! Да, когда в храме Божием, в часы важнейших священнодействий, пред великой святыней, видим людей, у которых на лицах не просвечивает никакой мысли... Но какие это люди, из каких рядов народа? Кажется, более всего не из простых. Да не об этих людях, не об этом народе у нас теперь речь. Вот в этих неразвитых толщах, которые особенно некоторые дни во множестве стекаются в наш город, вникните в побуждения, заставляющие их оставлять свои домы, хозяйства и семейства, и с черствым куском хлеба, под зноем или дождем, идти сюда; вступите с ними в серьезныя беседы, вслушайтесь в их вздохи, жалобы и мольбы: сколько живого сознания, сколько серьезной мысли и жизни внутренней, душевной жизни найдете у них... Благодарение Богу, что еще горит на Руси этот священный огонь, освящающий душу народа, что еще не угашен он ветром вольнодумства, волнующего умы нашего времени, не подавлен искусственным усложнением современной жизни. Сколько при помощи этого огня можно сделать истинного добра народу в его просвещении, нравственности, в быту общественном; но зато, как и беречь его надобно обществу и правительству, как осторожно обращаться с ним, чтобы не дать ему ложного направления под видом усиления, или подбрасывая в душу народа всякий хлам идей и стремлений, не разжечь этого огня до бурного пламени; и тогда его сила из мирной и успокаивающей народ, сделается страшно разрушительной для всего противнаго вере народной».

Церковный вития средины прошлого столетия был настолько уверен в непоколебимости церковно-народной стихии, что предостерегал уклоняющихся от православной церковности, видя для них страшную опасность: гнев народный способен обрушиться на них, если слишком обнаженной, активной, в народ проникающей станет антицерковная образованность! "Просве-щению» истинному, хранимому народом и окормляемому духовно здоровым священством, противопоставляет он «просве-щение» ложное, характерное для высших классов общества, которое, конечно, тоже втягивает в себя и священство, оказывая на него воздействие губительное. Возникала вокруг личности священника именно та борьба, о которой так выразительно говорил отец Иоанн Восторгов: борьба за душу священника, в каковой борьбе, в сущности, решалась судьба одновременно и русского церковного народа. Под этим углом зрения поучительно всмотреться в тот процесс борьбы, который изображает митр. Антоний, в бытность его южнорусским архиереем. Обращаясь к посланиям и наставлениям митрополита Антония, в бытность его архиепископом на Волыни, мы как бы присутствуем при картине окончательного крушения былого жизненного уклада и возникновения совершенно новой обстановки, в которой начинает протекать деятельность пастыря.

1902 годом начинается архипастырская деятельность Владыки. Вступая в общение с паствой, Владыка сразу раздвинул перспективу этой деятельности. «Было время в нашей стране, когда духовная жизнь народа или жизнь Церкви Христовой была для наших предков делом общим и самым первым, когда все, не входившее в эту церковную жизнь, представлялось народу малоценным и ничтожным, когда в церковной жизни одинаково участвовали все люди, а не «духовенство» только, ибо тогда и слова этого «духовенство» не существовало, а был только церковный народ российский, делившийся на епархии и приходы, конечно, руководимые избранными из среды народной пастырями, но состоявшие из всеобщаго сознательно и деятельно участвовавшаго в духовной жизни всенародного, всесословного братства, такого братства, в коем все члены его от Царя и Царицы и до последнего крестьянина землепашца и старушки нищей считали себя каждый прежде всего христианином, сыном Вселенской Церкви, а уже потом сыном своей земли, области, сословия и т.д.» Теперь не то. В простом народе сохранилось благочестие, но для образованного общества пастырь не является больше выразителем высшего и всеобъемлющего начала жизни, но «специалистом известной условной отрасли жизни, к которой люди обращаются по мере желания или во время семейных горестей и радостей». Надо ли унывать? Нет! Сохранилось и в этом обществе «стремление быть добрым», если иностранцы изумлялись, как люди XVII века цари и бояре, интересовались не политикой, а богословием и подвижничеством, то и теперь отмечают они поражающее их устремление к вопросам нравственным. Надо направить в правильное русло это устремление. А для этого иереям надо «самим усовершенствоваться в уразумении учения и жизни церковной, как единаго пути добродетели, а наипаче усовершенствоваться еще и в том, чтобы в себе отражать лучи божественной правды и в делах своих обнаружить силу Христовой благодати».

Внезапно страшное предостережение! Крестьянские беспорядки! И что тут открывается? В послании к духовенству Владыка отмечает разительную очевидность ослабления связи пастырей с паствой: не знали пастыри того, что готовилось около них! Внезапно для них разразилась страшная бунтарская буря. Надо восстанавливать былую связь. И раньше это было для священника нередко особым заданием, после окончания им специальной духовной школы, почти неизбежно отчуждавшей его от народа. Но тогда сама жизнь учила: сила земли. Теперь священник избалован приманками жизни и утратил понимание, вкус радости аскетического подвига: требуется от него добровольный подвиг. Выбор стоит перед священником: служение делу духовного возрождения Святой Руси, или буржуазный быт священника-чиновника «внутренне чуждого и своему жребию, и окружающему его народу». Совершается уже сейчас этот добровольный подвиг. Жуткую картину рисует Владыка семьи пожилого священника, вернувшегося на стезю Святой Руси, но окруженного плевелами, им же посеянными. Он над тарелкой постной пищи (Великий Пост!), а рядом сыновья, студент и офицер, за мясом с папиросой, музыка дочери, актрисы-любительницы тут же. Поздние слезы старика падают на неначатую пищу. Светскость и Православие! Беда, если священник пренебрежительно относится к благочестию народа и прельщается мишурой культуры, он уподобляется австралийскому дикарю, меняющему драгоценные камни на стекляшки. И взывает Владыка к возврату, к истовому, уставному благочестию, к соединению под сенью его с народом.

Тут же послание о церковно-приходских школах. Наблюдаются случаи передачи зданий, предназначенных для этих школ министерским школам. Крестьяне участвуют в этом, не понимая, потом жалуются: с(мого дорогого, церковного пения и славянского чтения там, в этих министерских школах, нет! А пастырь? Он беспечно меняет высокую ответственность руководителя приходской школы на безответственные занятия законоучителя, платного, в светской школе. Подмена грозная по своим последствиям. «Истинно народная школа русская должна быть отраслью жизни церковной, должна научить крестьянского ребенка, прежде всего тому, чтобы ясно понимать, что поют и читают в церкви и самому участвовать в пении церковном. А ведь это целое богословское и нравственное образование». «Пусть святой храм всегда оглашается детским пением и чтением, пусть родители их плачут не от скорби об их пороках впоследствии, но пусть плачут теперь от умиления, слыша их голос во святом храме, куда они входят с благоговейным страхом. «О чем ты плачешь сегодня всю вечерню, добрая женщина»? »А то мiй Опанас читае кахфизьму».

Возвращается к этому Владыка и позже, в 1910 г. Грозны теперь его слова. Немалое дело покушение на школу. Не так нуждались мы в ней 30 лет назад, когда крестьянский быт еще стоял твердо. Но теперь, если не сохранить ее, то через новые 30 лет бежать придется пастырям от своей духовной семьи, скитаться и нищенствовать среди озверелого народа. И не одни они будут изгнанниками: «изгнан будет Христос».

Соблазны об них часто ведет Владыка речь. Соблазн от сектантов, которые видимостью благочестия покупают доверие простецов и восстанавливают их против пастырей. Соблазнов от латинян, которых беспощадно обличает Владыка, раскрывая глубину и разносторонность их еретического учения и обряда. Предостерегает он грозно против каких-либо форм молитвенного общения с ними, против смешанных браков.

Наступает революция (первая). Большое принципиальное послание шлет Владыка духовенству. Целая программа тут, в основе которой все то же сближение с народом. Но теперь уже новая задача ставится: народу глаза надо открыть на обладаемое им богатство истинное просвещение, с котором и борется революция. Это сокровище веры должно стать предметом общей заботы и сознательного укрепления. «Если воспитаете свою паству в таких понятиях, то не страшны будут ей и Церкви непрошенные просветители». Вера постоит за себя, «она даст и силу, и мужество, и мудрость своим последователям даже при самых лютых бедах, если их начнут снова мучить за веру».

Особое внимание Владыки привлекает некая новая тенденция народа: овладеть приходом, даже храмом, его суммами, оттеснив батюшку! Обрушивается Владыка на такие явления, в частности, на приговоры об уменьшении платы за требы. Грех то! Проклятие он шлет тем, кто пытается отделить народ от священников: то конец был бы Святой Руси! Прогневляют Бога те, кто кричат, что Церковь -"наша», что и церковная казна «наша»: Церковь не прихожанам принадлежит, а Богу, и заведует ею приставленный Богом причт. Особо взывает он к тому, чтобы сохранялось уважение к пастырю: «Не возвышайте голоса своего с грубостью, когда беседуете со священником, когда говорите в церкви или церковном погосте, со страхом и вниманием обдумывайте здесь свои слова, предстоя пред лицом Божиим».

Пред лицом всего этого страшного «нового», Владыка зовет духовенство к сплочению и с народом верным, и между собою, но уже в новой перспективе. Не видит больше Владыка целостного церковного быта всенародного. Напротив, мужественно свидетельствует Владыка: «Итак, отцы и братие, мы одиноки! Даже многие из детей ваших, согласно Христову пророчеству, восстали на дело ваше и на вас (Лк. 12, 53)... Паства ваша, пока она была вне развращающего влияния среды, была добрым стадом Христовым: блажен тот пастырь, который в ней найдет себе нравственную опору в борьбе с врагами веры. Но это удается не многим.» И что же говорит теперь Владыка? «Слава Богу, если вы терпите вражду от мира... ненависть мира нас не унижает, но возвышает... будем вместе друзьями Христовыми и общим предметом ненависти от мира». Не надо и пытаться сближаться с «врагами»: держаться надо друг друга, Церкви и вечного спасения.

Новая установка сознания!

Новая ли? Не древняя ли, напротив того? Не возвращение ли то к чему-то давно забытому первохристианскому?

В чем новизна? Ведь в основе своей все тем же остается русское православное сознание христианским: в существе христианского сознания изменения быть не может. То Крест. То радость о Господе в деле служения Ему. То убежденное предпочтение всяким выгодам и успехам мирским, смиренного, дающего истинный смысл жизни самоотдания Церкви, пусть с перебоями совершается оно, пусть иногда перед самым концом жизни оно совершается. То готовность понимать скорби, как знамение Божия Промысла, принимать их как спасительное «посещение Божие», пусть и это совершается порою чрез силу. То исполненность сердца сознанием церковного «мы», в котором пусть опять-таки с натурой, с прямым, порою, насилием над собою, но неизменно стираются самые отчетливые раздельные грани. То поприще жизни, Церковью освящаемое в каждом ответственном моменте обыденного ее течения, а особенными заботами Церкви покрываемое в завершительном отрезке, при переходе в иной мир. Все это, естественно и необходимо, в теснейшей близости совершается к священнику, с его благодатной помощью; все это вне его участия просто непредставимо.

Вот к чему сводилось христианство в условиях его цветения у нас в России под покровом Богом благословенной власти. Но и в этом благополучии в любой момент каждому в упор мог быть поставлен в той ли, в другой ли форме вопрос: узким путем готов ли ты идти? Или выбираешь путь широкий? И вставала необходимость исповедничества, которое, пусть в формах и прикрытых, но способно было превращаться и в мученичество. Не только как чисто индивидуальное, иногда для мира незаметное, потаенное явление то существовало. Общая беда посещала весь народ или отдельные его большие группы. Наша история вся проникнута этими общими бедами, в которых очищалась душа народная. Но то было неизменно общая беда. В этой общности была благодатная, утешительная, бодрящая сила: церковное «мы» являло себя тут в полной мере и это, опять-таки, неизменно протекало в теснейшей, более тесной, чем когда-либо, связи со священником.

Самое имя христианина таким образом обновлялось в своей истинной сущности. Ведь св. Кирилл Иерусалимский это имя возводил к следующему пророчеству Исайи: " работающим же Мне наречется имя новое, еже благословится на земли» (Ис. 65, 15–16). Подобная работа была сущностью всей жизни нашего отечества, содержанием всей его истории, смыслом самого существования каждого русского в отдельности и всех вместе.

Стало это меняться в имперском периоде нашей жизни. Мог проницательный и чуткий епископ Игнатий Брянчанинов в середине XIX века говорить с полным к тому основанием:

«Не будем унывать, не будем стремиться к блестящим подвигам, превышающим наши силы: примем с благоговением смиренный подвиг, очень соответствующий немощи нашей, подаваемый как бы рукой Божией. Совершим этот подвиг с верностью святой Истине и среди мира, шумною, бесчисленною толпою стремящегося по широкому пространному пути своевольнаго рационализма, пройдем к Богу по стезе узкой послушания Церкви и святым отцам. Не многие идут по этой стезе? Что до того! Сказал Спаситель: "Не бойся, малое стадо» (Лк. 12, 32; Мф. 7, 13–14).

Было это лишь видоизменение все того же, еще живого, порядка христианского бытия благодатного, покрытого милостью Божией, охраненного в своей благодатности и продолжающего являть то христианское «мы», которое определяло общую установку русского сознания. И вдруг отхлынул народ из Церкви. Отнял Господь от России Свою хранящую Десницу и новая возникла установка сознания. «Мы» стало не церковно-христианским, и антихристианским. Не стало Удерживающего. Темные силы получили власть господствующую. Истинное христианское «мы» ощутило себя гонимым. Обыденностью для «последних» христиан становилось то, что воспринималось епископом Игнатием, как самочинный «блестящий подвиг, превышающий наши силы», против которого считал себя вправе наш современный отец Церкви предостерегать христиан. В этой, такой иной, установке христианского сознания, иным не столь центральным становилось и положение священника... Об этом мы поговорим несколько дальше, а сейчас надо еще остановиться на одном промежуточном явлении.

Пред нами только что развернулась проблема взаимоотношений пастыря и церковного народа. Исходная картина, сколь она привлекательна и благодатно-многозначительна, картина единения пастыря с народом в истинной церковности исполненной, если говорим о пастыре, то сознания им своего высокого звания, а если говорим о народе, сознания им всей возвышенности ведущего звания пастырского. Что же образует ядро этого единения? Самоотдание безраздельное, как пастыря, так и пасомых, Церкви. Прошло немного десятилетий полное изменение: нет больше церковного народа в Церкви! Был народ так близок Церкви, что естественно было даже чрез сближение с ним облегчать возврат к Церкви самих пастырей, поддавшихся воздействию века. И вот новая возникает картина действительности, когда пастырю надо теснейшим образом сближать вокруг себя немногие остатки верных в полном обособлении от народа, покинувшего Церковь.

Мимолетно отмечен был в этих зарисовках фантастически быстрого изменения русской народно-церковной жизни один момент: «народ», не уходя из Церкви, уже себя, а не пастыря, хочет видеть в ней хозяином! Не о совместной службе Богу идет тогда дело, под водительством пастыря, а о соревновании с пастырем, с намеренным оттеснением его от водительского положения. На этом моменте следует особо остановиться, как на великом соблазне, имевшем немалое значение в предреволюционной России и сохранившем свою силу и в настоящих условиях, хотя и под другим именем, и в другой идеологической оправе.

Применительно к ушедшей России тут речь должна идти о так называемом «народничестве».

Слово «народничество» получило широкое хождение последнее десятилетие существования исторической России. Это было могущественное движение в составе нашей интеллигенции, конкурировавшей (наравне с более глубоким и духовно насыщенным славянофильством) с течениями западническими. Заострение социально-политическое, беспощадно-револю-ционное, этих двух направленностей нашего общественного сознания олицетворялось в двух могущественных организациях марксистов-коммунистов, как известно, разделившихся на «мень-ше-виков» и «большевиков», и социалистов-револю-ционеров. Но народничество далеко не всегда имело характер революционный. Это было чисто идейное течение, имевшее под своей властью ряд крупных писателей, общественных деятелей, ученых и ставшее своего рода религиозным сектантством для массы рядовой интеллигенции учителей, статистиков, врачей и т.д. Наиболее ярким идейным своеобразием этого течения был культ т.н. «общины», от идеализации крестьянской передельческой общины переключившийся на признание «права на землю», упразднявшего вообще начало частной собственности на землю и нашедшего себе выражение в страшном лозунге т.н. «черного передела». Но, повторяем, в своем идейном основном заряде народничество обнимало огромную массу низовой интеллигенции и немалое число интеллигентской »элиты» вне заведомо революционных заданий.

Слово «народничество» пусть оно самодовольно применялось самими народниками к себе свидетельствует об известной, заведомой подделке. Русский язык таким видоизменением исходного слова знаменует неподлинность, искусственность, подлаживание под то, что понимается основным словом в данном случае словом «народ». Общественное движение «народническое» не обинуясь и ставило своей задачей: угождение народу, в нем видя некую высшую, абсолютную ценность.

Это было сотворение себе кумира, губившее его служителей и вносившее отраву и в народное сознание, поскольку оно само проникалось «народничеством». Народ сам служит высшим ценностям. В том и была сила русского народа, что он умел отдать себя на служение Церкви; что он отречение от себя во имя Бога и Его святости делал идеалом не только каждого в отдельности русского человека, но и всех вместе всей Руси. Поэтому только и получила она право именоваться «святой». Поскольку к общению с народом звали пастырей проницательные духовные вожди, звали они именно потому, что в народе жило такое самоотречение пред лицом Божией Правды, а никак не самопревознесение по признаку присущей, якобы, народу, как народу, «правды». Народ был «Богоносцем», пока он в своем сознании и поведении, действительно, Бога «нес», а не себя превозносил, хотя бы и в качестве «Богоносца».

В своеобразной форме этот соблазн «народничества» встал пред русской Церковью в последние десятилетия пред революцией, когда интеллигенция устремилась к Церкви, но условно: с требованием категоричным, чтобы Церковь признала преимущество ее правды, этой интеллигенции, и чтобы пред этой ее «правдой», как правдой народной, капитулировала. С особой силой этот соблазн был выражен гениальным Розановым. Он достаточно ясно видел, один из весьма немногих, процесс духовного распада России. В 1896 году, в условии расцвета успокоенной России, он писал; «Империя перестает быть Русской». Он вспоминал, как один энтузиаст России, немец Щлецер, некогда отмечал эпохи ее истории (по-латински): nascens рождающаяся, divisa разделенная, oppressa угнетенная, наконец, victrix, et florens победительная и цветущая. «Какое заблуждение! восклицает Розанов, и продолжает нанизывать эпитеты уже иные, Россия самоизменяющая; Россия бегущая от себя самой, закрывающая лице свое, отрицающаяся имени своего; Россия, это Петр во дворе Каиафы». И в чем причина этого зловещего явления? «Всякий выученный алгебре русский мальчик становится непременно «гражданином мира»... он ненавидит отечество как живой упрек, семью как неисполненную обязанность. Он nihil'ист, будучи очень смиренным, как и очень буйным. Он несчастен это главная его черта: потом он зол это уже последствие. Алкание духовное, воспаленность пустоты, необъяснимость горя, неутоленность страдания, и в результате, у крайних, но наиболее последовательных, петля для себя и динамит для окружающих».

Где же спасение? Розанов, один из деятельных членов Религиозно-философских собраний, на которых объединялась «элита» русского духовно-передового общества с такой же «элитой» духовенства, красноречиво рисовал перспективы его. Он был достаточно проницательно-чуток, чтобы разделять убеждение, которое, как мы говорили, составляет природу истинно православного сознания; центральным и для него является личность пастыря! «Припоминая самые свои религиозные годы (вполне сознательные, за тридцать лет) не могу поделиться с читателем удивлением: я всегда любил более священника, чем церковь, храм более, чем российское церковное управление. Слово добраго священника было для меня авторитетнее, чем церковный закон. Я считал себя спасенным настолько, насколько любил священника и чувствовал, что он любит меня». Однако в какие уродливо-эмоциональные и в существе противоцерковные формы выливается у Розанова это в существе здоровое сознание! А вот его практические выводы из наблюдения над русской действительностью:

«Я много лет каждое воскресенье бывал в церкви. Бываю здесь в Петербурге, бывал в Москве. Бывал в провинции. Мало где чиновник, судья, моряк, генерал, журналист, доктор, общественный деятель стоит среди народа и молится усердно. В большинстве один простолюдин. Простолюдины и еще в самом небольшом числе образованные женщины. Это гораздо более жутко, чем книги Штрауса и Ренана. Задавая себе, вопрос о Церкви я нахожу догматы ее, нахожу ее службы и обряды. Но я раскрываю катехизис Филарета и, прочитав в нем: «Церковь есть общество верующих, соединенных единством догматов и тайн», оглядываюсь кругом и спрашиваю: »ну, где же, однако, это самое общество"? Закваска для теста есть: это учение Христово, догматы, таинства; есть хлебопекарь духовная иерархия; но нет муки и нельзя замесить теста и испечь хлеб. Мука это верующие, как общество, организованное около Церкви. Нам, интеллигенции, предлагается «мириться» с Церковью, пойти «в Церковь». Ну, вот я интеллигент. Но я не знаю, с кем мириться мне и куда мне пойти, потому что по Филаретову же определению Церкви… ее как будто нет… Прихода нет…

Мы странствуем от храма к храму и заходим в храм, а, пожалуй, и не заходим в него… как на почту отдать письмо. Так странствуют бедуины в пустыне и подходят к колодцу, когда хочется пить, а не хочется проходят мимо. Но храм есть душевное, и я так же не могу иметь «вообще там, где-то» храм, как не могу иметь «вообще там, где-то» постель, обед, жену и комнату. Это странствование христиан без прикрепления к ним храма и вызвало то, что, в конце концов, храмы очутились на одном берегу мировой реки довольно пусты, а народ очутился на другом берегу той же реки, и уж не взыщите, если не идет в храм, в который его не позвали или, пожалуй, и зовут, даже очень зовут, но в качестве гостя-посетителя. «Нет религиозной жизни» жалуются… Да вглядитесь: религиозная-то жизнь в обществе есть, и даже горячая, но она стала личной, внутренней, комнатной, а не храмовой, потому что в храме, как и всяком не моем месте, я чувствую себя чуждым и ненужным. «Гостю» и положение гостя, и психология гостя: шапку взял и вышел. Вся Европа оплакивает разъединение «культурных классов» с Церковью. Но и самые эти «культурные классы» выросли, пожалуй, в своих антипатичных и легкомысленных чертах, потому что выросли улично и театрально, а выросли они так, потому что отторгнуты от Церкви. Конечно, это совершилось незаметно, непреднамеренно, бессознательно, мало-помалу, в веках. Церковь теперь в смысле организованного общества верующих ограничивается и исчерпывается старостой, клиром и консисторией. Но взыскивать ли, что я, мирянин, не чувствую себя и не веду себя, как староста, или клирик, или член консистории, а как любитель литературы, лекций, театра, где я не гость, а делатель, творец, критик и немного и косвенно даже власть. Свое дело любишь, свое творение любишь. В церкви я не творю и холоден к ней».

Вывод Розанова прост и категоричен: отдайте храм миру, и жизнь Церкви оживится! «Храм чужое место и чужое дело, дело клириков, и какой-то там запутанной администрации, где я… помолился, как опустил на почте письмо или взял в булочной булку. Но не буду я засиживаться в булочной или на почте, и если уж храм обернут ко мне так официально, то пусть уж не взыщут, что и я его не держу у себя за пазушкой. Я ему не тепел, и он мне не тепел. Но, слава Богу, мы говорим об этом, и кажется оттого, что не только миру холодно (что всегда и уж века было), но и сам храм почувствовал, что ему тоже холодно, что он сам выстужен… заледенел… Великие признаки. Великое сознание». "Спросят, продолжает он, – чего же вы хотите? Святости на месте святом самая простая вещь... Бог есть в интеллигенции, и крепко есть. Только Он у меня не на языке, а в делах. Время атеистической интеллигенции минуло. Как только клир разорвет с замкнутостью, он станет не для одних только, «простолюдинов», но и для интелегенции «нашим» клиром, близким и родным нашим духовенством. И мы не только не отнимем, а еще прибавим ему богатства и власти, ибо почувствуем, что власть эта уже не против нас, а наша же и с нами, и богатство это тоже не от нас взято, а как бы к нам прибавилось. Примирение интеллигенции и духовенства слишком возможно, но только после некоторого мирового, векового «Помилуй мя Боже»...

Точка зрения Розанова заостренности достигает предельной: вина на Церкви, и ей надо капитулировать пред тем обществом, которое «свою» веру в себе таит и с ней и в Церковь готово придти, но не в качестве блудного сына, возвращающегося в дом Отчий, а в качестве хозяина, к которому дом соответственно приспособиться должен. Отсюда расцвет религиозный жизни, обновление Церкви, якобы, захиревшей и умирающей в своей замкнутости. Все позднейшие течения церковные, так называемые обновленческие и живоцерковные этого корня, ибо можно с уверенностью констатировать громадную популярность подобных веяний в дореволюционной России, как в той среде, которая соприкасалась с Церковью, в нее проникая своим тлетворным влиянием, так равно и в самой церковной среде, в ее верхах, особенно академических. Не случайно именно в последних обновленчество и живоцерковничество разных оттенков и формаций неизменно находило легче всего ретивых и преданных адептов.

Существо этого течения и должную оценку его Церковью лучше всего мы уясним, познакомившись со следующим эпизодом из жизни и деятельности отца Иоанна Кронштадтского. Органом кругов общественно-религиозных рассматриваемого типа был толстый журнал «НовыйПуть», в приложениях к которому печатались и протоколы «Религиозно-философских собраний». Однажды отец Иоанн поместил в Миссионерском обозрении следующий отзыв:

«Только Господь открыл людям: Кем и для кого все было сотворено, в Ком нужно исчерпать каждый день свою силу и свою жизнь. Умники неумные, вроде Толстого и его последователей, хотят найти другой путь и, сбившись с истинного пути, находят путь заблуждений, отвержения Христа, не хотят веровать в то, что веками установлено, Самим Богом открыто и возвещено; отвергают Церковь, таинства, руководство священнослужителей и даже выдумали журнал «Новый Путь». Этот журнал задался целью искать Бога, как будто Бог не явился людям и не поведал нам истинного пути. Не найдут они больше никакого пути, как только во Христе Иисусе Господе нашем. Этим путем прошли миллионы людей, чудно спаслись и получили вечную радость на Небе. К чему же приводят слова мои? К тому, чтобы твердо держаться того пути, который есть Христос и Его истинная Церковь, держаться ее спасительных таинств. Другие пути ведут все в погибель. Это сатана открывает эти новые пути и люди бессмысленные, буии, не понимающие, что говорят, губят и себя, и народ, так как сатанинские мысли распространяют среди него. Крепко, остро уши держите, знайте, Единый Путь, через который спасались миллионы людей. Никакие Толстые и их последователи никогда не найдут и не покажут нам другого такого, как наш верного пути, а сами лишь постыдятся и как дым исчезнут. Аминь.»

Поучителен ответ, помещенный за подписью Н. Минского, в «Новом Пути» на эту отповедь отца Иоанна. Слишком большой и церковно-благодатной силой был отец Иоанн, чтобы можно было резко от него отмежеваться «религиозному» журналу. Ответ был составлен с большой осторожностью и с соблюдением известного пиетета по отношению к отцу Иоанну. Кончался ответ так: «Недоразумение, происшедшее между отцом Иоанном и нашим журналом, в самом деле, стихийное. Отец Иоанн живет в небесном эфире религии и в той атмосфере его детское, стихийно-мировое, вещее ведение непогрешимо. Но мы движемся среди бурных волн культуры, под бурей пессимизма, среди подводных скал общественнаго зла, и нам приходится поневоле доверять компасу философского и мистическаго разума. Цель у нас одна освященность жизни, но различная сила ведет нас к этой цели. Может быть, мы должны смиренно сознаться в том, что у нас нет крыльев, но если бы даже они у нас и были, мы все-таки не хотели бы взвиться в поднебесье и покинуть свой корабль, ибо слишком дорог нам несомый им груз, блага искусства, науки и общественного альтруизма. Отшельникам эфирных пространств, взирающим на искусство и науку с небесной высоты, они кажутся ничтожными и слишком земными, почти чуждыми небу, не божескими сатанинскими. Но мы, живущие на земле, верим, что эти блага не от сатаны, а от Бога, и что для полной божественности и они должны быть освящены религиозной истиной. К этому освящению и ведет наш новый путь».

Итак отповедь отца Иоанна недоразумение. В начале статьи это истолковывается точнее: «Новый Путь» есть реакция против позитивизма, против неосвященности духовной, а не против Церкви, а этого не уловил отец Иоанн. Но самый ответ этот с необыкновенной отчетливостью раскрывает всю «ду-ховную неосвященность» и этого «Нового Пути», ибо религиозность его ничего общего с Церковью не имеет. «Новый Путь» Церковь отрицает, одновременно противопоставляясь и позитивизму, и подлинной церковности.

В нашей современности однозначный соблазн «народни-чества» принимает самые причудливые очертания, являясь великим испытанием истинной церковности пастыря. Если некогда сближение с церковным народом, хранящим заветы православной старины, было спасительным противоядием для отравленных «культурой» пастырей, способной еще с этой отравой бороться, т.е. целиком новым веянием не отдавшихся, то ныне идейное сближение с «народом», демонстративно привносящим в церковь «свое» каковым бы это «свое» ни было! есть путь чрезвычайно опасный. Тут надо отличать общение духовнически-пастырское с каждым отдельным лицом, как предметом душепопечения. При таком общении пастырская совесть может в отдельных случаях диктовать очень большую мягкость, уступчивость и терпимость, как путь к возвращению заблудшей овцы. Иное действие пастыря общего характера, принципиального. Тут надо ему пред очами духовными иметь завет, преподанный в только что изложенном случае с отцом Иоанном Кронштадтским. Ригоризм должен только возрастать в наших условиях, поскольку пред нами развертывается картина повсеместного отступления, естественно захватывающего и те массы, которые образуют церковный народ. В существе своем он отнюдь не является уже тем, что привыкли мы понимать под этим наименованием. Это в значительной части люди, которые, по тем или иным соображениям и основаниям, продолжают «ходить в церковь» и случайно оказываются окружением данного пастыря. Для него, с большей или меньшей резкостью, и встает вопрос: что делать ему начать соскальзывать на путь отступления, связывая свою духовную судьбу со своим церковнымнародом и фактически идя у него на поводу, а не ведя его, или, проявляя должный такт в отношении своих духовных чад, настойчиво и неуклонно отвращать их от пагубного пути, не давая им соскальзывать по нему дальше, и главную заботу направлять на спасение «верных», таковым, прежде всего, оставаясь и самому?

Модернизированный «народнический» соблазн является тем более опасным, что он, с одной стороны, часто совершенно лишен какого-либо идеологического пафоса, превращаясь просто в «расцерковление», беззаботно навязываемое храмовой жизни во имя собственного ленивого удобства, а, с другой стороны, облекается в формы нас окружающего и нашу среду в себя втягивающего «обычного права» демократического. «Церковный народ», перестав быть церковным в своем существе, но формально связанный с данным храмом, в нем считает себя хозяином, чувствуя себя той группой народа, которая, по общему демократическому укладу, должна обладать «суверенностью» во всем, что касается этого храма. Тут перед нами встает, во всей своей трагичности, проблема современного прихода.

Что такое приход? Это ясно для протестанта. То община, то прихожане, организованные, как приходская корпорация, обладающая правами юридического лица. Ясно то и для католика. То тоже прихожане, но не как полномочные члены корпорации, и как предмет душепопечения своего настоятеля, и если обособляется приход юридически, то, как учреждение, благочестивой целью связанное и осмысленное, находящиеся в заведовании клира, как органа епископата. Не ясно это для православного человека неясно, поскольку ему ставится задача формально уяснить, что такое приход, как организационная единица. Православный приход может жить полной жизнью вне всякого формального права. Достаточно сказать, что закон не знал в былой России прихода как юридически оформленной общественной организации. Если бы кто стал изучать приход, ища материал в соответственных справочниках согласно алфавитному указателю очень мало бы что он нашел, даже в административной практике.

Известна церковь-храм как составная часть епархии. Церковь может быть и безприходна, но формально к ней могут быть приписаны прихожане. Их круг определяется, прежде всего, пространственно, достаточно точно в селениях, менее отчетливо в городах, а потом по книгам крещальным метрикам, венчальным, исповедным. С церковью-храмом связано духовенство, ее обслуживающее и законом признанный орган, церковный староста, который избирается собранием прихожан. Особой организации приход не имел не имел даже особого помещения для собраний! Священник и церковный староста на своих плечах несли всю текущую работу, а прихожане привлекались по отдельным поводам: элементов «корпорации», как юридического лица, воплощающего «общинуприхожан», почти не было. Поскольку возникали попытки придать организационные формы приходу, то бывали окраинные новшества (Восточная Сибирь, Литва, Новороссия). Не только расширения эти проекты не получили, но, в конечном счете, сведены были к существенно иному: вместо намечавшихся «церковных советов» явились на свет не общие приходские советы, а приходские попечительства (правила 1864 года), которые возникали при приходах, а никак не являлись организацией прихода. Их задача: забота о материальных нуждах храма, причта и дела благотворительности. Установление это было преимущественно общественным, «мирянским», а источником средств являлось не самообложение, а пожертвования. Успеха это установление особенно живого не имело.

Вопрос об оживлении и организационном оформлении прихода возник, когда стало резко обозначаться отчуждение народа от Церкви после 1905 года. Из этого можно уже заключить, что вопрос этот не жизнью был поставлен, а из угасания жизни вытекал. Тут-то и обозначилось, как вообще трудно юридически уловить и в правовую формулу уложить явление русского православного прихода! Профессор Н. Заозерский воспроизводит целую коллекцию «научных» определений, даваемых специалистами вопроса. А когда им всем пришлось объединиться в Предсоборном Присутствии для выяснения общего решения, не достигнуто было единогласия. Вопрос так и остался на весу.

Это и понятно! Приход наш есть живое тело, не только не исчерпываемое формулами юридически-организационными, но и не укладывающееся в них по самой природе своей. Н. Заозерский находчиво привлекает к суждению о приходе материал богослужебный: службу в память обновления храма! Как тут понимается «церковь»? Это и место совершения богослужения, это и община христиан в нем собирающаяся. Это не совокупность лиц «корпорация» (протестантизм) и не совокупность вещей, служащих определенной цели «учреждение» (католицизм) а неразъединимая слитность лиц и вещей в составе Целого. Это клир и миряне, объединенные храмом. И если делать ударение на том или ином элементе, то, оставаясь верными духу Православия, надлежит скорее на первое место поставить «церковь», а не «общество верующих».

И действовавшее у нас право, и его источники собственником церковного имущества почитают Церковь. Так было в Византии, так и у нас. Вспомним знаменитую Десятинную церковь, воздвигнутую князем Владимиром на месте мученической кончины св. Феодора и Иоанна: «се аз, князь Владимир, нареченный во святом крещении Василий… создав церковь соборную Святыя Богородицы десятинную, и дал ей десятину из всего княжения своего».

"Не только в ханских ярлыках писалось: да никто же обидит на Руси соборную церковь митрополита Петра и его людей… не только в граматах от конца XIV века писалось: дал есть в дом Пречистыя Богородицы… но та же терминология наблюдается и в XV и в XVI в.в.», пишет видный канонист Суворов. Стоглав говорит о боголюбцах, дающих отчинныя села и купли «святым церквам». И это имущество, записанное за Церковью служить всем святым целям, отсюда вытекающим, как по содержанию храма и духовенства, так и по нуждам милосердия. «Каноническая формула »церковное богатство есть нищих богатство«, говорит Заозерский, считалось аксиомой еще в век Петра Великого».

Соответственно слагался и бытовой облик церковно-приходской жизни. Вот как писал Владимирский епископ местному князю о церковном имуществе: «то дано клирошанам на потребу, и старости, и немощи, и в недуг впадших, и чад многих кормление, нищих кормление, обидимым помогание, странным прилежание, в напастях пособие, в пожаре и в потопе, пленным искупление, в гладе прокормление, сиротам и убогим промышление, вдовам пособие, худобе умирая покровы, и гробы, и погребение, церквам и монастырям поднятие, живым прибежище и утешение, а мертвым память». Кто же практически, по отдельным церквам, распоряжался в осуществлении этих задач по управлению и использованию имущества? Красноречивы слова Стоглава: «...церкви запустели, давати льгота. И тарханные грамоты на уреченные лета… а пошлины имати… да тем церкви сооружати. А забирали бы тот доход люди лучшие, которые к тем церквам прихожи, и сооружали бы тем доходом святыя церкви…. А священники бы у тех церквей жили о приходе, да о церковной земли.» Живую картину прихода, более близкую нам по времени, дает крупный историк М.М. Богословский в своей монографии о северном приходе. Мы видим, как живет волостной мир, как он «учиняет» «полюбовной складной записью» сооружать церковь, заготовляет материал, наряжает мастеров, получает от архиерея разрешение и так возникают те чудесные деревянные церкви, которые составляли предмет восторженного удивления в эпоху возрождения интереса к церковной старине. Мир и содержал как храм, так и причт, он же подыскивал в этот притч и кандидатов в дьяконы и священники, он слал их епископу для поставления. Был церковный староста и целый круг обязанностей входил в церковное «старощенье», вспомогаемое иногда церковными приказчиками. Сохранял свою силу и «мир» пред ним отчитывался староста у Спасова образа, во всей правде…

Для допетровской Руси выборное начало было господствующим, причем приходское собрание сливалось с мирским сходом. И в XVIIIвеке жила еще обычная формула обращения к епископу: «и ныне мы, приходские люди, со всего мирского сбора выбрали и излюбили«… А.В. Карташов приводит характерную цитату из Духовного Регламента: »Когда прихожане или помещики, которые живут в вотчинах своих, изберут человека в церкви своей во священники, то должны в доношении своем свидетельствовать, что оный есть человек жития доброго и неподозрительного. А которые помещики в тех своих вотчинах сами не живут, оное свидетельство о таких людях подавать людям их и крестьяном. И в челобитных писать имянно: какая ему руга будет или земля. А избранный бы также приложил руку, что он тою ругою или землю хочет быть доволен и от церкви, к которой посвящен, не отходить до смерти».

Надо ли думать, что этим ограничивались права священника, превращавшегося в содержимого миром требоисправителя? Так может думать только современный человек, уже плохо воспринимающий былую атмосферу православной жизни бытовой. Священник был духовным отцом прихожан: в этом его значение. Заозерский приводит замечательное по силе святительское поучение XIII века, сказанное епископом целому иерейскому собору. Оно исполнено великой духовной силы, как напутствие, исчерпывающие духовную сторону пастырства и ни слова не содержит об имущественной стороне пастырского служения! Значит ли это, что священник отодвинут от нее? Материальная сторона есть лишь оболочка духовного единства, в котором отцовское положение занимает пастырь можно ли «отца» считать, в чем-либо формально «ограниченным»? А кто тут «юридическоелицо»? Церковь-храм, как духовное единство, как малый духовный «мир» в составе большего, с первенствующим, по заданию, положением духовенства и с определяющим влиянием епископата.

Поскольку в XVIII веке выборное начало все больше ослабевает, чтобы в конце концов быть почти совершенно вытесненым началом епископского назначения, это определяется растущим значением духовной школы. Естественно было ограничение круга кандидатов молодыми людьми, выходящими из школы, специально созданной для подготовки священников. И теперь связь священника с местом, в ограничение системы епископского назначения сверху, утверждалась уже не практикой выборов, с представлением епископу своего излюбленного кандидата, а фактом отдачи в духовную школу отрока, готовящегося в помощь или на смену своего батюшки. Эта последняя система приобрела главенствующий характер, способствуя укреплению начала замкнутости и наследственности настоятельства, о чем будет еще речь несколько позже. Надо ли говорить о том, что, как выборность, так еще в большей мере наследственность обуславливали теснейшую связь пастыря с приходом, именно бытовою, а никак не формальную. Так это сохранялось и в XIX веке.

При этих условиях каждый приход получал свою бытовую физиономию, открывая для достойных батюшек широчайшее поле плодотворной душепопечительной деятельности.

Каждый приход являл собою отражение своего пастыря. Какая привлекательная картина рисовалась при наличии доброй действительной доброй воли с обеих сторон! Вот небольшая иллюстрация, извлеченная из одного старого журнала зарисовка прихода в его добрых взаимоотношениях со своим добрым пастырем: «Младенец лишь только появится на свет Божий, как несут его к священнику, который молится о его здравии и спасении. Далее: священник наблюдает, чтобы младенца как можно чаще носили в храм и приобщали Святых Тайн. Он смотрит потом, чтобы ребенок ходил в храм вместе с родителями, учит его познавать и любить Бога и ближних, и в храме, и в школе, и в доме, наблюдает за ним при каждой встрече, при каждой шалости и проступке делает ему замечание, наставление, внушение, а при каждом добром деле похвалу и одобрение. Так он следит за ним до гроба. При исповеди родители и дети открывают ему свою душу, всю свою жизнь, все свои дела, слова и даже мысли чего они не открыли бы даже родителям, отцу и матери. При радости и горе они идут к своему пастырю, или чтобы помолиться с ним вместе Господу, или попросить помощи, доброго совета и утешить изнывающую в несчастии душу. Такая тесная связь неизбежно предполагает сильное влияние и оно в действительности есть. Священник влияет на прихожанина в храме, у себя, и у него в доме, и при встрече с ним на всяком месте. Иногда достаточно бывает даже одного слова, одного присутствия, одного взгляда, чтобы удержать от порока или заставить сделать доброе дело. Сколько случаев имеет священник влиять на приход своей, и как разнообразны, многочисленны эти случаи исчислить этого нет возможности. Влияние священника часто выражается в таких мелочах жизни, на которые никто не обращает внимания. А так как и вся жизнь наша состоит из мелочей, то влияние его отражается во всей жизни. Приход под влиянием достойного священника составляет такую общину, которую не в состоянии поколебать зловредная сила».

Значит ли это, что не нужно формальное определение прихода? Значит ли это, что тщетна и суетна была попытка Московского Собора ввести жизнь прихода в рамки выработанного во всей подробности устава? Нет! Но это делалось по нужде и в силу не подъема церковной жизни, а упадка ее, именно как средство бороться с особо вредными тенденциями этого упадка. И было бы величайшей ошибкой думать, что оживить приход можно мерами такого юридического упорядочения. Это понимали вдумчивые люди и в эпоху, когда разрабатывать начали церковное законодательство в ушедшей России. «Церковь наша жива, приход существует, хотя, конечно, с свойственными всему, что входит в область жизни человеческой, несовершенствами. Я не понимаю, в чем мертвенность нашего прихода и как он будет возрожден. Я вижу, что его хотят не возродить, а переродить, изменить существо его по тенденциям демократическим, по новым началам». Так оно, в значительной мере, и было. В настоящее время это «перерождение» всего церковного общества настолько далеко зашло, что задачей приходского устава является обуздать общественную притязательность и хотя бы формальными положениями, но укрепить и обезопасить авторитет настоятеля. Нельзя отказываться от подобных мероприятий, но надо и тут помнить, что все это лишь формальная оболочка, которую надо наполнить живым содержанием. Есть оно, это живое содержание? Тогда самый уродливый формальный уклад (а как часто он навязывается действующим правом приходу!) не сможет помешать не только бытию прихода, но даже и расцвету его. Нет его никакой, самый лучший, устав его не заменит и не восполнит. Там, где дышит дух, закон угасает, в своей действенности и самой своей надобности; то царство благодати, каким и должна быть, по заданию, приходская жизнь. Оскудение благодатной жизни требует восполнения его формой, правом, уставом. Этим дается могучее средство в руки пастыря, который должен суметь так им воспользоваться, чтобы, пресекая злые воли и недобрые общественные тенденции, дать воссиять в приходе церковной благодати.

В эту схему укладывается современная житейская реальность, во всей ее множественности. С кем имеет дело пастырь? Есть люди старого закала или, если и нового, то некоего второго рождения люди всецело церковные. Они не тянутся к участию в формальной приходской деятельности, которая, в силу «обычного права" всей окружающей среды, отмечена печатью демократического властвования. Они скорее сторонятся ее и включаются в нее, только будучи к тому настойчиво побуждаемы пастырем. Это тяжкое послушание для них. Есть люди, напротив того, даже и будучи церковными, настолько уже тронутые современностью, что свое участие в жизни церкви непременно воспринимают, как законом на них возложенную активную деятельность, свободно определяемую их личными взглядами и убеждениями. Эти взгляды и убеждения, само собою разумеется, далеко не совпадают с церковностью истинной тут-то и рождается та мучительная сложность взаимоотношений, о которой мы говорили. Это тот «народ», которого нужно вести, но который, напротив того, сам хочет вести. Только сами пастыри знают, какой тут клубок болезненных проблем возникает. Есть еще один составной элемент прихода, самый, быть может, трудный: это те, кто всецело живут демократическим «обычнымправом», ничего не видя в приходской жизни, кроме того, что сказано в уставе. И их должен терпеть пастырь, одной только надеждой согреваемый, именно той, что и из камней может Господь создать детей Авраама...

Повторим лишний раз: то, что здесь сказано, не есть отвержение «права» во имя «правды», не есть умаление значения права, тем менее призыв к пренебрежению им. Приход может и сам слагаться в твердые организационные формы и рождать крепко слагающиеся обособленные учреждения: просветительные, благотворительные и пр. Но не в этих внешних формах и учреждениях крепость и сила, а в том духе, который рождает их и проникает. Может приходская жизнь течь и не оформленная и не организованная и быть вместе с тем исполненной всей полнотой возможных достижений! Наличие действующего правопорядка, способствующего оформлению приходской деятельности благая вещь. Это от многого может уберечь и многому помочь. Но помнить надо твердо, что это только подсобный аппарат, внешний, способствующий явлению силы духа, а никак не восполняющий его угасание. Жил приход без этих форм и не возродится он от наличия их одних!

В заключение несколько слов о Приходском Уставе Московского собора. О нем вообще можно сказать то, что так проницательно отмечал митр. Филарет относительно Синода. Благодать Божия сделала из него, вопреки замыслам не всегда православным, церковно-православное установление. Московский собор есть чудо Божией благодати, озарившее мрак революционной одержимости, мгновенно покрывший буквально всю Россию. Мрак этот висел и над Собором, будучи, однако, им преодолеваем силой благодати. В некоторой, очень слабой степени, дух современности отразился и на Приходском Уставе не этим ли обусловлено наличие особого вступления к нему, точно, вразумительно и убедительно выражающее некоторые общие положения, проникнутые строго церковным духом и погружающие весь Устав как бы в некое очистительное море благодати. Но есть отсвет в Приходском Уставе и чего-то другого, что, быть может, еще важнее. Тут мы подходим к большой теме, которую только бегло осветим. Это проблема повышенной значимости «народа» в условиях исповедничества, граничащего с мученичеством. Как мученическая кровь заменяет крещение водою, так и готовность пролить кровь сглаживает иерархические углы и особо определяет удельный вес тех или иных голосов.

Повышенное участие мирян в суждениях о вере может быть суетным и ложным достаточно вспомнить то брожение умов, которое вызвано было на Руси ересями стригольников и, особенно, жидовствующих. Понятно отсюда строгое обуздание этого соблазна, осуществленное властью по требованию церковных вождей. Но может быть и иначе. Мы ведь не скажем, например, что суетно и ложно было то, что во времена братьев Лихудов «и духовные, и светские мужи, жены и дети в собраниях, беседах, на всяком месте, благовременно и безвременно все стали рассуждать, как пресуществляется хлеб и вино в Тело, и Кровь Христову, и в кое время, и киими словесы». Это была защитная мобилизация духа против грозившей нам латинской ереси, укоренившейся в юго-западе России.

А в моменты заострения вероисповедных споров, затрагивающих самое существо церковной Истины церковный народ нередко получает значение очень высокое. Вера непосредственно объединяет (или разъединяет!) людей, и момент иерархии ослабляется в своей значительности. Историк Евсевий, говоря о борьбе с Монтаном, выражается так: «верующие стали собираться и исследовать новое учение...» Блаж. Августин, говоря о конечной судьбе ересей, отмечал как бы три самостоятельные силы, их уничтожающие: «суд народа», «важность соборов», «величие чудес». В нашей отечественной истории юго-запад явил пример решительного участия народа в борьбе за веру. Известно значение братств. Патриарх Иеремия, их утвердивший, отмечал наличие среди мирян не только благочестивых людей, «одною простотой могущих сделать многое», но и ученых, которые могут быть более разумны, чем епископы, ибо по слову блаж. Иеронима «не все епископы суть епископы». «Одному простому мирянину православному нужно больше верить, чем папе».

Характерны правила митр. Иова Борецкого Киевского, им к пастырям обращенные: «Возбуждать и приуготовлять к святому мученичеству, как самих себя, вспоминая слова Христовы пастырь добрый душу свою полагает за овцы так и сердца народа, и чтобы с радостью переносили расхищение и разграбление своих имуществ, и терпели бы за вины, притеснения от властей, а так же и оковы; наконец, охотно, мученически, принять всякую смерть, по примеру Господа... Писать и печатать в защиту благочестия книги. Василий Великий стенал, что не писали и не обличали ересей... В церквах каждый воскресный день и праздник должна быть проповедь. Учреждать по городам школы. Не гневаться на младших и низших степенью, если бы они архиереям и другим начальникам напоминали что-нибудь или от чего предостерегали, напротив, позволить им это делать, помня, что и у царей, и у патриархов определен был для того особый сановник называемый по-гречески иномнистис, а по-славянски напоминатель, чтобы тайно напоминать святителю... (не следует подражать правилу при римском дворе, где нельзя ничего сказать папе, хотя бы он и тьму людей влек в ад). Если же архиереи и другие настоятели с любовью допустят делать о себе замечания и будут исполнять все предписанное, то отцы в сынах, а сыны в отцах пребывать будут, и таким образом последует согласие и приверженность к ним народа». Духовная настроенность, звучащая в этих наставлениях, очень ценна и должна быть созвучна и современному христианину, но надо оттенить всю «новизну» современности даже и по сравнению с такой настроенностью. Там был определенный враг и явный соблазн: латинство. Это был «фронт», так сказать, откуда грозила беда. Но сзади был «тыл»: Русское Православие! То была эпизодическая борьба в общей атмосфере, далекой от того повсеместного «отступления», которое окружает нас. Позади нас покинутая нами, изнемогающая духовно в тисках воинствующего безбожия Россия, а окружает нас сомкнутый фронт всех возможных конфессиональных организаций и внеконфессиональных течений, объединенных одним и тем же духом «отступления». И потому нечто существенно иное требуется от пастыря и от близкого ему духовно церковного народа, сверх всего того, о чем пишет митр. Иов Борецкий. Что же именно?

Был почитаемый древний подвижник, авва Иосиф Панефосский. К нему однажды обратился один брат с вопросом: если настанет гонение, куда лучше бежать, в мир или в пустыню? Старец отвечал: «поди туда, где живут православные, и поместись близ них». Вот первый, основной, завет, подлежащий исполнению рачительнейшему в современных условиях: тесниться друг к дружке, по признаку нашей русской православности, нашей принадлежности к Церкви «Единой, Святой, Соборной, Апостольской», и тем являть свое церковное бытие: существовать как Церковь. Выполнение этой задачи, то есть создание и поддерживание церковных очагов, есть своего рода обязательное послушание всех, чувствующих себя «верными» и первым вдохновителем и трудником этого подвига является, конечно, пастырь. Но есть еще и второе, что надо принять, как основу современной церковно-приходской деятельности. Это сознание серьезности и ответственности переживаемого времени, отсутствие увлечения успехами легкими и «массовыми». Условно говоря, можно сказать так: ядро церковное вокруг пастыря должно ощущать себя потенциальными катакомбниками. «Условность» заключается в том, что, в ближайшей реальной перспективе, не о гонениях может идти речь, а о гнете более тонком, но и более еще опасном: о втягивании каждого в такую общественную среду, организованную или даже не организованную, принадлежность к которой, духовно (а иногда и фактически) несовместима с подлинной принадлежностью к Православной Церкви. Вот почему для каждого должна существовать внутренняя готовность порвать, положив конец всякой общительности, которая отвращает от Церкви. Можно «условно» применить и другое выражение: потенциальный затвор. Он естественно вытекает из правильно построенной и к исполнению в жизни принятой лествицы ценностей! «Учись разуметь обстоятельства времени» этот завет св. Игнатия Богоносца, себе усвоив, должен пастырь внедрять и в сознание ему близких будущей дружины верных, которая должна будет разделить со своим пастырем его судьбу, если откроется действительное гонение. А пока этого нет, пока имеем мы великое счастье пользоваться свободою, то в этих условиях современной жизни, под руководством священника, не только жить церковной жизнью во всей возможной ее полноте, но и ограждать свое церковное сознание от всего, что идет совне, будучи готова, вместе с пастырем, теперь злоречие и притеснение от злых людей: ибо (по слову св. Тихона Задонского): «Сатане дело их неприятно, и он изощряет на них языки злых людей и гонит их».

Теперь переключимся в условия, которые после революции образовались в Советской России. То, о чем мы сейчас говорили как о чем-то лишь возможном и нам вдали угрожающем, в какой-то смутной перспективе, то стало реальностью в нашем несчастном Отечестве. Произошло это, однако, не сразу. Пройдена была стадия, о которой и надо сказать несколько слов, чтобы понять существо Приходского Устава, выработанного на Московском Соборе. При его составлении, быть может, действовали, в какой-то мере, «демократические» тенденции. Это было лишь покрытие чего-то иного церковно-здравого, начавшего тогда сказываться в русской действительности, в воздухе, можно сказать, уже господствовшего. Быть «при-хожанином» становилось для верующих исповедничеством, граничащим с мученичеством, в каждый данный момент способным обрушиться не только на отдельного человека, но и на всю его семью, на всех его близких на всю церковную семью в целом. В этих условиях на ком держится приход? По самому закону враждебной Церкви власти, на плечи мирян возлагается формальная ответственность за храм. Но и в другом смысле ответственность их растет. Нередко слабеет священник, который особливо и давлению, и гонению подвергался, но особливо и соблазняем бывал разными посулами. Эти соблазны принимают характер особо злостный, поскольку исходят не непосредственно от богоборческой власти, а от соблазненного епископата. В конечном итоге вся церковь оказалась возглавленной иерархическим главой, который с высоты своего церковного величия убеждал под угрозой канонических кар чад своих стать на путь отдания Церкви под водительство богопротивной власти. Вот тут-то и произошло ранее не представимое новшество: восстановление первохристианских катакомб! Перед этим протекли, однако, мучительные, но, вместе с тем, и высоко благодатные годы, когда церковные приходы жили особо полной жизнью, и это в условиях особо весомой значимости в составе прихода мирян, готовых кровью запечатлеть свою верность Церкви.

Эта особая весомость мирян и нашла себе отражение в Приходском Уставе Московского Собора, поскольку в нем права приходской организации обозначены с повышенной четкостью. Моральную ошибку совершают те, кто переносят в атмосферу чуждого нашему страждущему Отечеству демократического «обычного права» букву московского Приходского Устава, нарочито объявляя именно эту букву нарочитым велением Церкви, обязательным для всех и каждого. Таких истолкователей и направляют к введению в Приходской Устав, где черным по белому церковная истина, применительно к проблеме прихода, выражена без всяких обиняков.

Но моральную ошибку совершит и настоятель, если он не будет каждый раз вдумываться в существо тех требований к нему мирян, которые опираются на «демократическую» букву. Нет ли здесь хотя бы оттенка искренней вероисповедной заботы? Если постоянно наблюдается требовательность прихожан к настоятелю в направлении расцерковления, то не исключительна возможность и иного, а именно, когда верная часть прихода, пусть даже в припадке мнительности, которая является повальным заболеванием нашего века, начинает в самом настоятеле подозревать веяние современности расцерковляющей. Вот где должна быть проявлена со стороны настоятеля особая, любовно настороженная, внимательность. Беда, если пастырь, обоснованно отрицая за мирянами позицию их, как равноправной с ним «стороны» или даже как диктующих ему свою волю «хозяев», сам станет здесь в позу формально безапелляционного хозяина. Не снизит ли он этим свое положение до того же «обычного права» гражданской современности только с обратным знаком? Обе «стороны» не окажутся ли в одной плоскости? Если во всякой формализации своих прав священник несет риск самовольного схождения с Креста, то тут это в повышенной степени имеет место. И чем отравленнее становится окружающая вероисповедная атмосфера, тем осмотрительнее должен действовать священник, дорожащий своим благодатным «центральным» положением. Ибо, если разрушительный характер носит «демократический» элемент, проникая в приход в его нормальной жизни, то под его видимостью может обнаруживаться и защитное, консервативное, охранительное начало. Учит опыт России, что, поскольку силы антицерковные начинают брать верх, проникая в самый состав Церкви, все более «автономными» становятся приходы, образуя ячейки, живущие непосредственно духом Церкви, а не теми или и иными конкретными директивами церковной власти. Никто и негде, в составе Церкви, еще имеющей счастье пользоваться свободой, не знает, как долго будет длиться такое состояние. То, что являет формы «своеволия», в действительности может быть проявлением повышенной чуткости в отношении проникающих в Церковь соблазнов.

Что касается бытия Церкви в ее потаенности, в силу невозможности являть себя истинной Церковью открыто, как это ныне наблюдается в Советской России, то тут, разумеется, радикально меняется положение священника. Как можно даже и думать о «приходской» жизни, о сколько-нибудь организованном церковном общении в условиях исполненной смертных рисков потаенности! Оно возможно, как дар небес, но даже и в этом случае общение не поддается оформлению по типу «прихода», который есть организационная ячейка стройной иерархии, в своей обыденной деятельности руководствующаяся известным порядком. В катакомбах действует Дух Святый, непосредственно руководящий верными чадами Церкви. Священник несказанно повышается в своей значительности, как раздаятель благодати, прежде всего, и как духовный руководитель, водимый Духом Святым, но с другой стороны тут уж все образуется само собою вне правил, вне порядка, вне условностей взаимного общения, как бы всегда в ощущении себя на границе земного бытия. Повышенная значительность священнического окормления определяется тут еще и тем, что самое общение со священником, будучи в отдельных случаях весьма частым и постоянным, как оно никогда не бывает в обыкновенной жизни, может становиться и исключительно редким, может на долгие сроки просто отсутствовать. Этим благодатная природа катакомбного бытия не ослабляется, ибо то совершается промыслительно; ведь и в пустыне спасающиеся отшельники порою долгие годы были лишаемы пастырского окормления, и тем не ущерблялось высокое значение их подвига.

Оценивая наш современный приход зарубежный, надо понимать, что в нем одновременно существуют два начала. Гнездится расцерковляющее зло, пользующееся для своей пагубной деятельности формальными и фактическими возможностями, даваемыми прихожанам Приходским Уставом, но и вне этого являющееся проводником в состав прихода духа века сего, уже явно антихристова. Но зреет в приходе и та благодатная сила духа, которая, по аналогии с «первыми христианами», носителей этой силы духа управомочивает на ношение имени «последних христиан». Из этого именно семени может снова восстановиться истинный «церковный народ», способный принять на свои рамена дальнейшую, обновленную в своей подлинной христианской сущности, историческую жизнь. Уповаем мы, что именно так и будет в нашем Отечестве, подвергшемся очистительному испытанию огнем большевизма. Если же не для кого будет существовать миру за отсутствием спасающихся, то именно ради таких «последних христиан» ускорит Господь Свое пришествие, чтобы и им не пасть жертвой множащихся соблазнов.

Если православный приход не поддается формальному определению и может быть рассматриваем только как живое церковно-общественное тело, духом исполненное и лишь вспомоществуемое теми или иными правовыми нормами и организационными формами, то и душа прихода, приходской батюшка, должен быть воспринимаем, по самой своей природе, преимущественно как бытовое явление, никак не определяемое «правами» и «полномочиями», священнику присвоенными, или средствами и возможностями, ему законом обеспеченными. Даже и моральная авторитетность еще не определяет сама по себе силу русского батюшки. Это живое воплощение пастыр-ства, естественно вырастающее и расцветающее в атмосфере церковной благодати.

Поразительно, однако, одно наблюдение. В составе русских святых нет батюшек! Из всех кругов общества есть а священников нет. Больше всего из монахов и военных. А священников нет. О чем свидетельствует это? Прежде всего, конечно, об огромной, ни с чем не сравнимой, трудности, ответственности, опасности для дела спасения пути священства. Вспомним, как говорил св. Иоанн Златоуст о немногих спасающихся среди священников! Обильно благодать изливается чрез них, но как чист должен быть сосуд! Но не говорит ли указанное обстоятельство еще об одном? Священник идет, при всей его близости к Богу, путем общим не тем, особо узким путем идет он, который предназначен для готовых от всего отказаться, лишь бы быть «совершенными». А вместе с тем строй русской жизни избавлял его от удела мученического. Вековое течение народно-государственной жизни России не требовало от священника подвигов исповедничества и мученичества. Оно лишь делало его участником-руководителем духовно высококачественной, но общей жизни, которая позволила России, не превращаясь в невозможное в земной жизни сообщество «святых», войти в историю с оправданным эпитетом Святой Руси. Пребывать на этом высоком уровне, достойно удерживаться на нем и держать на нем свою паству вот благодатная задача русского священника. Для осуществления ее надо было русскому батюшке принадлежать к своей пастве, входя бессменно, неустанно в круг ее жизни выявляя каждодневно во всех сторонах жизни присущую ее святость, но и неся бремя условностей житейских, всей относительности, всей бренности нашей земной жизни, а нередко, в том или ином направлении обнаруживая и слабости человеческие, так легко приражающиеся к человеку в священническом звании.

Литературные изображения русского батюшки обычно погрешают стилизацией, рисуя в своих наиболее ярких образах домысл писателя, большею частью уже лишенного самой способности проникать в подлинную природу православного пастырства. Это надо сказать особенно решительно о Лескове, у которого быт, при всей исключительной яркости его изображения, лишен духовного своего существа, что отражается, прежде всего, на фигурах, взятых из жизни духовенства. Больше могут нам дать портретные бытовые зарисовки. Можно из материала, прошедшего в «Православнойжизни», отметить очерк В. Зверева и очерк Е. Модестова. Особенно же очерк, посвященный своему почившему дядюшке архиепископом Никоном в его дневниках замечательное по простоте и вместе убедительности изображения рядового, и в этой своей обыденности характерно-привлекательно русского священника. Как правильно отмечает архиепископ Никон, для этого «типа» старого патриархального русского батюшки характерно полное отсутствие сознания своей какой-либо личной значимости. Все ожидается от Господа. Все Ему приписывается. Своих «заслуг» такой батюшка не ведает. Он не только в смущение придет, а несчастным человеком будет себя считать, если станет под этим углом зрения предметом общественного внимания. Характерный пример тому можно привести.

В «Русском Паломнике» за 1893 год описан один эпизод из жизни Тверской епархии. Сельский священник под старость и ввиду немощи своей подал архиерею прошение об увольнении его. Узнав об этом, прихожане пришли в отчаяние. Бросились к батюшке умолять его переменить решение. Тот категорически отказался: как же можно? архиерею уже прошение подано, назад пути нет! Прихожане дворяне решили действовать сами и обратились к епископу с просьбой оставить им отца Владимира. Тот, узнав, пришел в величайшее смущение и подтвердил Владыке, что по болезни ног не может он продолжать служение. Шла первая неделя Великого Поста. Привычные говельщики, особенно старики и старухи, с плачем умоляли батюшку не покидать их. В воскресенье, собравшись сходом, крестьяне составили приговор: просить Владыку не убирать батюшку. Пришлось сдаваться батюшке. Вот решился он написать новое прошение Владыке, в котором говорил о трогательных выражения любви к нему его паствы и о том, что он только сейчас понял, как после 39-летней службы, трудно будет ему расстаться с прихожанами. «Трогательная любовь прихожан ко мне, их безыскусственныя просьбы и слезы настолько тронули меня, что я невольно впал в неисходную тоску, потерял сон и аппетит». Просил отец Владимир оставить его хоть на короткое время на селе, если не замещена еще вакансия. Думал он (каялся он), что по простоте сердца сможет, расстроив здоровье, после 39-летней службы уйти, но, оказывается, так сильна связь с прихожанами, что это сделать не так легко... Владыка, конечно, удовлетворил прошение, предложив приходу найти ему в помощь заштатного священника. Но каков был ужас бедного отца Владимира, когда он узнал, что Владыка одновременно распорядился огласить с похвальным о нем отзывом весь этот эпизод в епархиальных ведомостях! «Я человек грешный, писал он редактору, и малоспособный и, как священник, не заслуживающий особенной похвалы, и потому печатный одобрительный отзыв обо мне будет прочитан моими собратьями, в особенности знающими меня, с глумлением надо мною и нареканием на редакцию. Пожалейте меня: я человек старый, мне и без того, то есть печатной известности, живется в настоящее время не очень легко по должности приходского священника в большом приходе». Но не пожалели почтенного отца Владимира Танина и даже портрет его оказался помещенным вместе с заметкой о нем...

Мы только что отмечали, что облик русского священника не поддается юридическому, формальному, казенному, граждански упорядоченному истолкованию. То, что церковь вышла из-под знака «закона» и стала под знак «благодати», тут получает разительное свидетельство. Совершенно превратным было бы наше представление о русском священнике, если бы мы стали оценивать его былое положение в русской жизни по признакам, полагаемым «нормальными» в глазах современного гражданского общества, отчуждившегося от церковности в своем целом. Замкнутость, наследственность духовенства, прикрепленность прихода к своему батюшке, к его семье, сколько можно тут сказать недоброго и обличительного, поскольку элементы такой «кастовости» имели действительно место в нашем прошлом! А что было на самом деле?

Ведь все те свойства пастырского быта, о которых мы сейчас говорили, были порождением исторического хода русской жизни. Никак не творимы были они начальственными указаниями свыше, а диктовались именно благодатными свойствами нашего быта, нераздельно связанного с Церковью. Батюшка поставлен, у него семья, она вся поглощена служением храму и помощью батюшке в несении им его служения. Кто может быть лучше подготовлен к наследованию, будем помнить, что ведь приходской батюшка был несменяемым пастырем и не могло быть речи об его перемещении куда-нибудь! как не его сын, который и подготовку имеет. А откуда эту подготовку взять иначе, как не опытный выучкой ведь школ духовных нет, по общему правилу! К тому же самое материальное обеспечение батюшки ведь не в жаловании выражается, а определяется его участием в местной хозяйственности жизни на общих условиях. Дом, хозяйство врастает в землю семья батюшки. И этот порядок принимает и власть, как факт и поддерживает этот порядок, ибо он нормален.

Стоглавый Собор предписывает священникам учить своих сыновей грамоте с детства, чтобы «пришед в возраст, достойным быти священнического чину». Правило такое поставляется тем же Собором: «Который поп или дьякон овдовеет, и будет у него сын, или зять, или брат, или племянник, а на его место пригож и грамоте горазд и искусен, ино его на место в попы поставити». "По писцовым книгам XVI-XVII вв., читаем мы в «Очерках по истории Русской Церкви» А.В. Карташова, обычно значится в приходе: первый священник отец, второй его сын. Причетники: отец и сын. Иногда весь причт одно семейство». Собор 1667 года прямо говорит о поповских детях: «яко да будут достойны в восприятие священства и наследницы по них церкви и церковному месту».

Так было в условиях патриархального невежества. Могло бы это измениться, поскольку просвещение церковное стало возрастать, насаждаемое епископской властью. Тут можно говорить о борьбе рутины местной со сверху идущим упорядочением жизни. Но подсказан был самой жизнью путь, делавший наиболее приемлемым для церковного народа это новшество. В школы стали по общему правилу посылаться дети батюшек, и тем наследственный порядок пастырской смены еще более укрепился. Не нужно, впрочем, думать, что это была система, навязываемая, методически проводимая. Жизнь, конечно, в той или иной мере оказывалась под воздействием узаконенного порядка, но сама же вносила поправки. Насколько преувеличенным было представление о замкнутости духовного сословия, свидетельствует очень компетентный человек, сам вышедший из духовного звания и заслуживающий полного доверия, выдающийся деятель славянофильства, Гиляров-Платонов: »В прежнее время в духовенство вступали люди всякаго звания. Да и теперь (в начале второй половины XIX в.) много найдется священников, которых деды не были духовного звания. Со времени учреждения духовных училищ в прошлом столетии, в особенности же со времени их полного организования в 1808–1820 гг. духовенство действительно стало как будто замыкаться, и вот по какой причине. Чтоб стать священником, стало требоваться с этих пор непременно специальное образование. Образование это давалось в специальных духовных школах, и в эти школы поступали только дети духовного звания, ибо все они туда идти были обязаны, а из посторонних желающих не оказывалось. Понятно, что вследствие этого на священнические места стали поступать исключительно из духовнаго звания, и даже каждая епархия стала получать священников почти исключительно из своей семинарии. Но все-таки и теперь духовенство не совсем замкнуто: лишние в этом сословии идут или в податное состояние или посредством образования достигают степеней более почтенных в государстве. С другой стороны, бывали примеры, да и до сих пор продолжаются, что в духовных училищах обучаются иногда и дети из других сословий, а также поступают в духовное звание. Для удостоверения я не стану указывать примеров (мало кому известных) воспитания детей не духовного звания в духовных заведениях средних великороссийских губерний (даже Московской). Но не угодно ли кому взглянуть хоть на лист дворян Черниговской губернии, изъявивших согласие на улучшение быта крестьян: там найдется довольно имен священников и даже дьяконов. Где же тут замкнутость?»

Если, таким образом, нельзя говорить о полной замкнутости (кастовости!), то самый факт наследственности священства и традиционной преемственности священнического звания никак нельзя почитать отрицательным. Напротив того. С одной стороны, этим устраняется проблема «личного призвания», исключительно сложная и соблазнительная, а, напротив, как бы с младенчества прививается идея «служения», исполненного скромности, смирения и самоотвержения. С другой стороны этим создаются условия, благоприятствующие насыщению будущего ставленника духовной культурой и добрыми традициями. Знаменитый ректор Московской Духовной Академии, прот. А.В. Горский в своем надгробном слове митр. Филарету говорил: «Жизнь пастыря слагается из приуготовления к пастырскому служению и самого служения. Прекрасный залог будущей светлой деятельности вынес почивший Архипастырь из домашнего воспитания: это чистое, целомудренное, духом искреннего благочестия проникнутое сердце. Вот почему доброе семейство благочестиваго служителя алтаря Господня всегда почитал он незаменимой школой для посвящающих себя духовному служению». Уместно тут вспомнить и о том, что признаком нашего духовно-культурного одичания было как раз массовое тяготение молодежи из духовного звания к светской культуре и карьере. Нельзя попутно не отметить всю трагическую значительность того обстоятельства, что возникающий в обстановке крушения России новый зарубежный отбор пастырства явно не превращается в родоначальников новой «касты»; не воспитывает в своих семьях пафос преемственности пастырского служения.

Уместно тут оттенить и бытовую осмысленность прикрепления приходов к семьям настоятелей. И тут приведем свидетельство человека компетентного. Вот что писал архиеп. Димитрий Муретов о законе «О несдаче мест» 1869 г. По положению 1823 г. дозволялось:

на места престарелых и умерших священнослужителей определять преимущественно пред другими детей или родственников, а также посторонних с обязательством содер-жать уволенных за штат или их вдов и сирот;

зачислять за сиротами духовных лиц места, оставляемые на некоторое время незамещенными;

предписывалось причтам обязательно выделять часть из доходов и церковной земли на содержание вдов и сирот.

В 60-х годах это все было отменено. Всякие обязательства к осиротелым семействам со стороны преемников были упразднены, и предоставлялась свобода, как в выборе невест, так и мест. Архиеп. Димитрий не сочувствовал всем этим мерам. На брак смотрел он по-старинному. Говоря о «браке по любви» он однажды сказал: «Тем не менее, теперь кажется больше несчастных браков и супружеств, чем было прежде. Ныне дело все предоставляют собственному благоразумию или собственному сердцу, люди на себя много полагаются, и выходит худо: скоро надоедают друг другу. Прежде смотрели на дело иначе. Вступали в брак так же, как давали обеты монашеские, смотрели на супружеский союз, как на подвиг самоотречения во имя Божие, и выходило лучше, бывали неудовольствия, но, почитая брачный союз святыней, скоро мирились, и были счастливее». Владыка проливал слезы за чтением указала: «Был один плат в руках архиерея, которым он осушал слезы сирот, и тот теперь отняли». Показательно, однако, что отмененный закон фактически продолжал применяться, с согласия заинтересованных, образуя своего рода обычное право, имевшее достаточно широкое применение.

Все вышесказанное должно быть учитываемо при оценке вообще всего вопроса о материальной стороне священнической жизни: проблема «казенного» обеспечения пастырского быта совсем не так проста! И тут отметим свидетельское показание такого авторитетного человека, как Хомяков. Вот что писал он однажды И.В. Киреевскому по поводу руги для священников. «Прежде я думал априори, что к этому надо всячески стремиться, теперь сомневаюсь. Для народа хлебопашенного священники-хлебопашцы почти хороши: дают добрый пример, учат хозяйству, живут общей с народом жизнью и, следственно, более ему сочувствуют. Но это только умствование, однако же подтвержденное опытом для меня. У меня три попа на руге, два на пашне, сии лучше оных. Праздность беззаботная, без занятий необходимых, без общества несколько просвещенного ведет их к обжорству, к пьянству и разврату, а деньга, которая предоставляет для них и хлеб, и все нужное к жизни, приучает к корыстолюбию. Попу на пашне можно жить хорошо без денег трудолюбием и хозяйством, но деньги знают только одно хозяйство процент и спекуляция. То и другое более развращают, чем хлебопашественные занятия. Из этого не следует, чтобы пашня действительно приличнее была для попа жизни спокойной, но следует только то, что при теперешнем быте поповском она приличнее. Перемена частная не будет ни на что годна, но перемена общая, систематическая, может быть очень полезна. Дайте жалование, но требуйте катехизации и сделайте эту катехизацию возможной, тогда не жалко будет заплатить по 1000 каждому из 30.000 попов приходских в России. Вот как я предложил бы учредить эту катехизацию. Приход делится на число деревень. Из года вычитается Страстная, Светлая недели, Святки, сенокос и жатва. Остальное время делится на число деревень, и всякая имеет свои положенныя 4 или 5 или 6 недель, сколько придется. В продолжении этих недель поп приезжает всякий вечер или утро и учит словесно в общей избе детей от 8 до 12 лет. В продолжении того же времени дети из той деревни, под предводительством старика или старухи, приходят слушать поучение после воскресной обедни или после праздничных обедень, а дети прочих деревень могут и не приходить к учению воскресному, хотя все приглашаются. Вот мне кажется одно средство, чтобы катехизация была возможной, а жалование без решительного поворота в жизни более сделать может вреда, чем пользы».

Жалование, пенсия, идущие от казны, даже твердо фиксированное обеспечение, идущее от прихода все это блага в плане материального обеспечения. Но как ослабляют они в своей холодной твердости и безличности связь пастыря с паствой! Можно говорить под этим углом зрения и о вознаграждении за требоисправление: оскорбительно для здорового церковного сознания не то обстоятельство, что прихожанин одаряет пастыря, будучи осчастливлен получением благодати церковной в образе исполненной требы, а то обстоятельство, что самая мысль о «плате» способна приходить тут на ум и той, и другой стороне! Треба повод и основание для принесения дара, от сердца к сердцу идущего, но никакого обязательства тут нет. Благо тому священнику, который, будучи обеспечен формально и отвлеченно, действительно не охладится сердцем и всего себя будет отдавать пастве, которая, в свою очередь, «своим» будет почитать даже и такого пастыря. А вообще как голос благодарного сердца получает естественное выражение, если не в дарах посильных!

Вообще, над всеми институтами, связанными с пастырством, не холод закона должен распространяться, а тепло благодати почивать. Возьмем «благочиние» орган дисциплинарного надзора и учительного попечения над объединенной по этому признаку группой приходов: «сорок», по терминологии Москвы, откуда и московские «сорок сороков». Вот как говорил о благочинном архиеп. Антоний Воронежский: «А знаешь, что такое благочинный? Благочинный тот, который управляет своим благочинием. Благонравных, прилежных, исправных похваляет и делает о них хороший отзыв; враждующих мирит, неисправных и подверженных слабостям не одобряет, старается об исправлении, угрожает им. Так и должно быть. Нельзя, чтобы люди были оставлены сами себе на волю. Нужен для них страх, и Бог нам угрожает. Есть еще важнейшее назначение благочинных. Царь и пророк говорит: «тебе оставлен нищий, сиру ты буди помощник» (Пс. 9, 35). Кому это поручается нищий? Сироте ты буди помощник. Кого, между прочим, должно разуметь под словом «ты»? Меня архиерея, и тебя благочиннаго. Глас Божий, устами святаго пророка изреченный, относится к нам обоим: нищий и сирота нашему попечению вверяются. Когда ты увидишь беднаго, увидишь беспомощнаго сироту, донеси мне о них: я им сделаю пособие. Есть такие бедные, которые, несмотря на великие нужды свои, не осмеливаются меня просить, а иные хотели бы подать просьбу, но от других встречают препятствие, или по причине разных неудобств не могут того исполнить. Прямая обязанность благочинных донести мне о таковых. Я им окажу помощь. Без тебя, благочиннаго, я не могу подать помощи убогим людям, не зная их, а ты без меня, не имея средств, не можешь отереть их слезы, удалить от них прискорбную нужду. Так благочинные должны себе поставить в непременную обязанность доносить мне о бедных и сиротах...»

От этих отрывочных исторических замечаний, давших, думается, достаточное, все же, представление о культурном облике нашего батюшки в старой России, перейдем к некоторым, тоже не исчерпывающим, но по возможности, все же достаточно широким комментариям к бытовой жизни современного батюшки. Будем помнить при этом, что о главных сторонах пастырской деятельности мы будем говорить особо.

Внешний облик пастыря не случайно отличается от мира: не будучи иноком, то есть человеком намеренно являющимся иным по отношению к миру, а напротив, обязанный быть в общении с миром, священник, однако, не сливается с ним, а остается посланцем Церкви, только как бы откомандированным в мир на предмет возможного, посильного воцерковления его. Ряса и подрясник есть не просто одежда, а одеяние, которое позволяет легко быть восполненным для совершения священнослужения. Оно внешне обозначает принадлежность к клиру. «Никто из числящихся в клире да не одевается в неприличную одежду, ни пребывая во граде, ни находясь в пути; но всякий из них да употребляет одежды, уже определенные для состоящих в клире. Аще же кто учинит сие (нарушение), на едину седмицу да будет отлучен от священнослужения» постановил VI Вселенский Собор (27 правило). Также нестрижение волос определяет единый, для всех общий облик, уподобляющий пастыря Пастыреначальнику и исключающий всякую прихотливую изменчивость прически: человек сохраняется в виде, Богом созданном.

Значит ли это, что этот внешний облик никогда нельзя менять? Нет! Должны быть только достаточные для того основания: ответ св. Димитрия Ростовского старообрядцу, что борода отрастет, а голова нет, и здесь находит применение. Представим себе условия, когда Церковь скрывается в катакомбах, и все усилия употребляются на то, чтобы пастырь не был узнан в своем пастырском достоинстве! Как общий принцип, можно сказать только одно: отказ от внешнего облика, как путь соскальзывания в мир, есть уклонение от пути церковного, подчинение же вынужденности, как способ самосохранения в полноте и целостности пастырства, есть выполнение своего служения. И тут только повышается требовательность к пастырю церковная, а не на понижение идет.

Так же стоит и вопрос работы (заработка). В старом русском быту пастырь был привычным участником в земледельческом промысле, и никого это, на Святой Руси, не оскорбляло. Напротив, освобождение от необходимости такого труда было требованием скорее «кабинетным» и вызывало сомнения со стороны такого церковного человека, как Хомяков: он не был принципиальным противником такой меры, но здраво замечал, что тогда надо тут же и всецело занять досуг пастыря, обратив его на стезю педагогическую. Самый же факт, что пастырь в составе своей семьи пасомых оказывается вынужденным делить с ней и подвиг труда ничего для церковного сознания оскорбительного не заключает. Полезно вспомнить тут и пример и наставления апостола Павла! Другое дело, если заработок приобретает самостоятельное значение, как способ обогащения, как привычный источник существования, как бы конкурирующий с пастырством, а не только обеспечивающий ему возможность его осуществления. Если заработок есть опора пастырского креста это одно, если заработок есть путь освобождения от него,– это другое. Пастырь, уходящий на заработок в ожидании того, когда он сможет быть приглашен на обеспеченный приход,– плохой учитель жизни для зарубежной России. О кресте говорили мы уже...

Остановимся несколько дольше на одном моменте, вызывающим нередко смущение на вопросе о тягостности материальной зависимости пастыря от прихода. Этот вопрос очень общий, в своей болезненности, и всецело современный: ныне боятся как огня личной зависимости в деле материальном, все более привыкая к обеспечению отвлеченному, опирающемуся на право, тому или иному лицу присвоенное и исключающему самую мысль о благодарности за получаемое. Этот психологически-моральный оттенок особенно заметен в области благотворительности: она принимает повсеместно и все в более полном объеме характер отвлеченной помощи, тоже опирающийся на право, присвояемое тому или иному лицу на эту помощь. Благодарить и тут некого! В существе это значит, что Христос исключается из дела благотворения. Создается нечто диаметрально противоположное тому, что было характерным для Святой Руси, когда нищенство никак не почиталось унизительным состоянием, а помощь нищему носила непременно характер именно личной помощи, обусловливающей возникновение особой личной связи, нарочито именем Христа облагодатствованной. Если под этим углом зрения посмотреть на вопрос материального обеспечения пастыря, то необходимым выводом будет признание, что не принижением личности пастыря, а, напротив, возвышением его во Христе будет разрешение его материальных нужд в образе личных даров, будь то в образе приношения за требы, будь это какие-либо очередные приношения, приуроченные к тем или иным праздникам, будь то просто ничем кроме личного расположения не обусловленные дары. И совсем то будет не игра воображения, если мы скажем, что в отдельных случаях именно такой способ материального обеспечения своего батюшки может сделать его дом полной чашей.

Все здесь сказанное отнюдь не должно служить к оправданию прижимости прихожан, в лице их представительных органов, по отношению к батюшке и отнюдь не должно исключать возможности для настоятеля проявлять ту или иную степень настойчивости в деле материального обеспечения. Но тут следует вспомнить о кресте... Приведем пример давний...

А.В. Карташов в своих «Очерках по истории Русской Церкви», вспоминая, что отец митр. Филарета был назначен в Коломну на приход митр. Платоном вопреки желанию прихожан, приводит следующую цитату из записок Сушкова: «Отсюда недоброжелательство прихожан к их смиренному пастырю. В намерении заставить его удалиться, они умалили до крайней степени свои ему приношения на хлеб насущный при исполнении духовных треб. Так, ни радостное рождение младенца, ни благоговейное напутствование умирающего, ни свадьба, ни похороны, ни крестины, ни молебствия в храмовые и семейные праздники, даже светлый день Воскресения не сопровождались теми по силе каждого приношениями, без которых труд и лишения усугубляются в беспомощной семье. Михаил Федорович не роптал. Жена его, Евдокия Никитишна, не падала духом. Они переносили нужду, как испытание, Богом им посланное, и истинно по Евангелию «всякий день брали свой крест». Наконец, терпение победило жестокосердие. Прихожане и прихожанки образумились, очувствовались и сознались в своей несправедливости к отцу Михаилу. И обратились гонители к невинно гонимым. И удалилась их злая нужда...»

Пусть охладились сейчас сердца, но не в этом еще главное дело. Беда основная в том, что донельзя сократились поводы для молитвенной встречи прихожан с батюшкой, который превращается в «требоисправителя» для тех, до предела редкости доведенных, церковных треб, которые еще признаются нужными, и в совершителя богослужений, которые изредка посещает прихожанин, нередко удовлетворяясь сознанием того, что в воскресенье (о праздниках на неделе и о субботних службах уже мало кто думает!) служба в храме происходит, и ее можно иногда и посетить… Беда значит в том, что упраздняется самый церковный быт! Под этим углом зрения и должен современный батюшка смотреть на свои задачи по окормлению своих прихожан.

В храме! Радостно, если может быть устроена благолепная служба в благолепном храме, во всей слаженности вековой истовой церковности! Это идеал, хорошо, если осуществимый! Но и в полной простоте, скромности и даже убожестве может быть налицо духовная красота и полнота церковности, как и наоборот, при внешней упорядоченности и пышности может лишь с тем большей наглядностью обнаружиться духовное убожество. Чем примитивнее уклад внешний, тем тщательнее должна соблюдаться осмысленность, подобранность, духовная выдержанность дисциплины и порядка. Надо тут требовать, но надо уметь каждое, самое малое требование и объяснить. Можно ли кому входить в алтарь? Можно ли и когда ходить по храму? Поклоны, способ себя держать, моменты, когда надо склонять голову, когда можно сесть, и когда нельзя все это, чтобы выполнять, надо прежде всего знать и понимать. Личный пример пастыря тут образец! Это касается и всех вообще участников богослужения. Характерно следующее поучение архиеп. Иннокентия (Борисова) одному дьякону: «Ты читал ныне о блаженствах самую благую весть, возвещаемую Евангелием всему миру, читал, понимая глубокое значение слов нашего Спасителя. Я не мог не заметить, что ты приготовился к чтению. И впредь положи себе за неизменное правило: как бы твердо ни знал положеннаго Евангелия, но прочитай его раз и два, а мало тебе знакомое и того более, пока божественныя слова не проникнут во всю глубину твоего сердца, до мозгов костей твоих. А чтобы читать тебе с должным благоговением и в назидание предстоящих, помни и помни твердо, что ты читаешь пред Богом, и устами твоими грешными говорит Сам Бог. Прошу тебя именем Бога: запечатлей в памяти последние слова мои: благовестник Святаго Евангелия в храме читает пред Богом и устами Самого Бога». Как хорошо тут оттенена внутренняя сторона внешнего действия! Это должен внушать пастырь всем, кто участвует в служении.

Мы говорили, в какой мере важно современному пастырю усвоить характер времени, не приспосабливаться к нему и сознательно держать свой, так сказать, духовный курс на «последних христиан», на то стойкое исповедническое меньшинство, которое в истинной Церкви видит центр жизни. Но духовно родственная близость, постоянно взгреваемая с этим ядром, не должна оборачиваться пренебрежением к той широкой периферии, которая соединяет это ядро, с пастырем в центре его, с миром. Многосоставна эта среда, и никто наперед не скажет, кто из нее, в конечном счете, окажется с «миром», а кто с Церковью! Здесь должна быть проявляема пастырем громадная снисходительность и терпимость, и требуется от него величайший такт, чтобы добрую направленность свою в смысле утверждения истовой церковности не превращать в ригоризм, налагающий на паству бремена неудобоносимые. Особенно бояться надо здесь осложнить требовательность свою и взыскательность элементами личного вкуса или даже пристрастия и прихоти, что происходит чрезвычайно легко во всякой области, куда примешивается эстетика. Это прежде всего касается вопросов пения. Нельзя возбранить священнику направлять своих сотрудников по клиросу на путь истовости и духовности, смягчая эксцессы душевности, церковно «подсушивая», так сказать, хоровое исполнение церковных песнопений. Но тут же надо помнить, что Церковь сознательно снисходит к немощи человеческой природы, допуская сладкогласие. «Поскольку Дух Святый знал, что трудно вести род человеческий к добродетели, что по склонности к удовольствиям мы не радим о правом пути, то, что Он делает? к учению примешивает приятность сладкопения, чтобы вместе с усладительным и благозвучным для слуха принимали мы неприметным образом и то, что есть полезного в слове. На сей-то конец изобретены для нас стройные песнопения псалмов, чтобы и дети возрастом, или вообще и невозмужавшие нравом, по видимому, только пели их, а в действительности обучали свои души». А что касается желательной настроенности поющих, то тот же учитель Церкви говорил: «слышите заповедь: "добре пойте Ему », с нерассеянной мыслью, с искренним расположением; юноши, поющие в церкви, должны петь Богу не голосом, а сердцем, сердцем же поет тот, кто не только движет языком, но и ум напрягает к уразумению слов пения. Пусть поет язык, но в то же время пусть ум изыскивает смысл сказанного.» В деле организации пения мало найти истинную меру, объективно обоснованную, надо суметь учесть субъективную восприимчивость и поющих, и слушающих, и тут правильный путь найдет только тот пастырь, в котором живет настоящее уважение к чужой личности и бережливая опасливость в смысле риска не только вызвать равнодушие и усталость, но даже порою и больно уязвить, ранить чужую душу обидным попиранием того, что ей привычно дорого. В менее острой форме, но то же находит себе место и в отношении иконописи.

Сочетание разумной взыскательности и требовательности с терпимостью и снисходительностью должно быть сознательно культивируемо пастырем и в деле проведения максимально полной и последовательной уставности служб. Самое существенное здесь это породить и укрепить в пастве сознание, что неполное проведение устава есть снисхождение к немощи, а сознательное небрежение им грех. Если такая установка церковного сознания принята, весь вопрос сводится к тому, в какой мере практически осуществимо приближение к уставу. И это тогда уже не столько учет, так сказать, богослужебной выносливости паствы, как той меры нагрузки и той степени подготовленности, из которых надо исходить при оценке богослужебной годности участников богослужения. Это поле учительной и воспитательной работы, где норм никаких общих нет, а все определяется личным составом, степенью его умелости, горения, духоносности. Тут уже не только законы естества действуют, а порою наглядное обнаруживается действие благодати. Одно тут можно сказать с уверенностью: в основе успеха лежит здесь не отвлеченная заданность, которая методикой и системой, упорством и дисциплиной настойчиво проводится в жизнь, а духовная окрыленность и подвижнический аскетизм, которые одни только способны с одной стороны вызывать одушевление у сторонников, а с другой стороны умиротворить противников. При всех условиях паства должна ощущать, что именно пастырская забота об их душах лежит в основе всего, что совершается в храме забота о душе каждого! Пред пастырем должна быть не «толпа», а совокупность чад его, к каждому из которых тянется отдельная ниточка. Очень хорошо говорил о такой ответственной связанности пастыря и паствы один достойный русский пастырь (свящ. Матфей Гомилевский-Рыбинский): «Необ-хо-димый и спасительный долг каждого священника прилежно наблюдать в своем приходе: нет ли каких отпавших от Христа душ и, увидев таковых, склониться, взять их и соединить с Церковью. По правилам церковного благочиния иерей, по причащении Божественных Таин должен остатки Божественного Тела всыпать в Св. Чашу со всяким вниманием «яко да нигдеже что-либо, аще и от малейших крупиц упадет или останется, под смертным грехом и извержением». Такой точно или еще больший грех совершается, если хоть малейший член Церкви сущая крупица небрежением иерея упадет и останется в каком-либо тяжком грехе ереси и расколе. Ибо как всякая крупица, сколь бы мала ни была она, есть частица Агнца, так и каждый человек, каждая христианская душа есть частица Церкви Тела Христова. Посему для Бога она драгоценна, и за утрату ее взыскание ужасно.»

В отношении самой службы что можно сказать? Личность священника не может не проявляться в ней. Намеренно-мнительно прятать ее, обезличивая то, что вся личность служащего должна без остатка вливаться не дай того Бог! Правильную линию может дать только истинная скромность, смиренное самозабвение пред величием совершаемого. Ни в чем не должно быть нарочитой подчеркнутости ни в поднятии рук (еп. Игнатий Брянчанинов предлагает уподобляться висящему на Кресте, а не Возносящемуся на Небо!), ни в возгласах, ни в жестах и действиях, каждый из которых должен быть внутренне осмыслен и только! Показа, декламации, экзальтации, вычуры, малейшего выпячивания своего переживания, своего понимания, своего выполнения того или иного момента службы ничего этого не должно быть. Скромно-послуш-ливое, вдумчиво-исполнительное совершение всего, так точно и вразумительно Церковью внушаемого в деле выполнения уставной службы вот идеал, во всей его простоте, а тем самым и величайшей трудности! А какое «впечатление» это производит на молящихся, об этом меньше всего должен думать пастырь за исключением одной лишь заботы: чтобы нарушением благочиния, в каких бы формах и по каким бы то ни было поводам оно ни возникало, не ввести молящихся в соблазн.

Очень желательно привлечение к участию в службе паствы как к чтению на клиросе, так и к прислуживанию. И здесь путь лежит в направлении восстановления исконных традиций, когда грамотность означала способность читать на клиросе, а прислуживание было честью. Последнее время в России участие в службе людей просвещенных было редкостью, особо отмечаемой. Вот что читаем мы в брошюре архим. Арсения о священстве: «По-видимому малый чин чтеца, а посмотрите, как высоко смотрит и на чтеца Св. Церковь. Она именует его чтецом Великия Православныя Церкви и в молитве трогательно молится о нем, чтобы Господь дал ему дарование вразумительного чтения и служения в храме Божием. Мы знаем трогательный образец чтеца Великия Православныя Церкви это покойнаго профессора Московской Духовной Академии Д.Ф. Голубинского. Мы застали его в Академии уже почтенным старцем самым старшим профессором. И что же? Сей муж, в свое время, в дни юности в семинарии был по обычаю посвящен в стихарь, т. е. в чтеца Великия Церкви, и он этим всю свою жизнь гордился. Слава Богу, и я принадлежу к клиру церковному, я чтец Великия Церкви, говорил бывало Д.Ф., и в храмовой праздник сей чтец, пользуясь своим правом, обыкновенно благоговейно облачался в алтаре в стихарь и выходил читать шестопсалмие и при этом читал, можно сказать, идеально вразумительно, умилительно, громко, то есть так, как велит Святая наша Церковь. И этот чтец, умирая, просил только об одном не забыть похоронить его в стихаре, на что, говорил он, я имею право. И трогательно было видеть сего старца, чтеца Великия Церкви, лежащаго в гробу в стихаре». Уже значительно позже, при большевиках, примеру святого старца, как именовали Голубинского, последовал знаменитый ученый Б.А. Тураев «отрадой и увенчанием всей деятельности своей» считавший, как свидетельствует профессор Н.Глубоковский, «звание церковного чтеца с посвящением в стихарь». И он завещал себя похоронить в стихаре. Вообще же придавал он началу богослужебному исключительное значение. "Он знал, пишет о нем Глубоковский, что во внешнем церковном укладе самым важным элементом здоровой христианской жизни является живительное богослужебное питание, а обязательная для христиан всецелая посвященность Богу должна иметь наглядных, хотя и человечески несовершенных, выразителей полной отрешенности от мира для безраздельного поклонения Господу как единственному центру возвышенных желаний и духовных стремлений. И чем ниже была наличная действительность, всегда далекая в здешнем мире от своего небесного идеала… и тем пламеннее было усердие сохранить в возможной чистоте все священные символы тех неизреченных благ, которые приобретены для нас Христом, сообщаются в Церкви и получат осуществление во всем божественном величии абсолютного совершенства, когда "будет Бог всяческая во всех» (1Кор. 15, 28)».

В наше время атмосфера благоприятствует сближению пастыря с народом, и все усилия должны быть употреблены к тому, чтобы эта атмосфера была использована. В частности, это надо сказать с особенной силой о детях: быть может, только участие их в прислуживании, а затем и привлечении к чтению способно ныне быть проводником церковной культуры в общество, с поддержанием знания церковнославянского языка, так ныне пренебрегаемого в школе. Практика показывает, что детская душа очень отзывчива и податлива на церковное влияние именно так проводимое. Необходимо лишь тщательное оберегание детей от тлетворного влияния недостаточной благоговейности, иногда проявляемой людьми, привычно близкими к святыне: наличие детей заставляет пастыря быть нарочито и даже сурово строгим ко всем! в этом отношении.

Чем скромнее, «келейнее» силой вещей складывается богослужебная обстановка, тем осмысленнее, вдумчивее, с тем большим усилием дисциплины внутренней должно твориться дело службы Божией. Но и пышность, и величественность служб надо стремиться одухотворять, непрестанно помышляя о церковном воспитании верующих, часто очень далеких от понимания всего происходящего в его именно духовной сущности. Помнить надо уподобление храма Божия красильне, сделанное Златоустом: пропитываться все больше доброй краской церковной должны посещающие церковные службы!

Мы под разными углами зрения пытались бросить свет на облик священника, каким он был в нашем прошлом и каким он должен бы был быть в нашей современности. Мы, конечно, не исчерпали этой темы ни в какой мере. Но мы совсем почти не коснулись главного, о чем мы сейчас и побеседуем с несколько большей полнотой. Это духовничество священника. Ко второй части курса относим мы изложение самого существенного, что надлежит знать священнику относительно отдельных таинств. Но о таинстве покаяния необходимо именно здесь сказать, так как оставив без особого внимания духовнический облик пастыря, мы упразднили бы себя самую возможность увидеть во всей полноте его образ.

Первохристианство не знало исповеди, как непременного предварения причастия. Горение веры и превращение жизни в бессменное исповедничество, способное в любой момент превратиться в мученичество, обусловливали готовность всех участников литургии к Святой Трапезе, а если кто чувствовал на душе грех каялся он публично, очищая так свою душу. Тяжек был грех, рождалось состояние запрещения, и оно было также открытым, как явны были и проявления раскаянности в содеянном грехе. Исповедь частная, тайная, как обычное и обязательное условие допущения к Св. Причастию, возникла и развилась в обстановке иной, когда христианин увидел себя уже погруженным в обыденную жизнь, а самое христианство перестало быть горением исповедничества в чужой и враждебной среде, а стало явлением обыденным, мирным. Эпоха вселенских соборов и была той эпохой, когда сложился привычный нам порядок: каждый христианин специально готовится, говеет, создавая для себя исключительные по сравнению с обыденностью условия жизни, способствующие возгреванию в душе покаянных чувств, очищает душу исповедью пред духовником, получает от него отпущение грехов и только так обретает возможность подойти к Чаше. Не каждый священник мог быть духовником, да обычно и вообще то был не священник: монахи, иеромонахи и игумены, вот пред кем принято было на Востоке открывать на исповеди грехи, а если то были священники, то особо епархиальной властью уполномоченные на то. Не будем подробно останавливаться на том, что известно нам о древнем Востоке и славянских странах, а более обратимся к теме, более нам близкой: посмотрим, как с духовничеством обстояло у нас, на Руси, в древности. Пользуемся для этого монографией, этой теме посвященной, профессора С.Смирнова.

Не соглашаясь с Голубинским, Смирнов полагает, что у нас не было особо уполномоченных духовников, а каждый приходской священник мог быть и духовником, каковыми были, конечно, и монахи-иереи непременно иереи, так как те обстоятельства, которые иногда на Востоке (гонения!) обусловливали допущение к духовничеству простых монахов, у нас отсутствовали. На севере, где священники были редки, выбранный (он же часто и наследственный!) приходской священник был естественно и общим духовником так его акты и называют иногда «приходским отцом духовным». В остальной России духовничество могло быть независимо от настоятельств. Храмов было много, и, хотя приходы были мелки, и в них было порой по несколько священников. Было и безприходное, бродячее духовенство. «Полон мир попов, но на дело Божие мало их ся обретает» – обличал древний проповедник. Выбор духовника был свободен, то было делом совести каждого: «покаяние бо вольно есть», по выражению одного памятника. «Подобает, –учит Домострой, изыскати отца духовнаго добра, и боголюбива, и благоразумна, и рассудительна, а не потаковника, ни пьяницу, ни сребролюбива, ни гневлива». Не было ограничений существенных и для духовных отцов в приятии чад, если не считать поздно, с половины XVII века, появившегося запрета монахам исповедывать мирян, особенно женщин. Таким образом, духовническая связь возникла в итоге двух моментов: наречения себе верующим духовника и усыновления последним первого посредством исповеди. То была тесная связь и весьма ответственная для духовника, могущего погибнуть или от своей неопытности, или от нераскаянности грешника. Приходящего надо было испытать: «всем ли сердцем кается, и всею верою, и заповеди Господни хотети ли начнет прияти, и творити повеленное... радостным сердцем и веселым». Если того не было, можно было сказать: «да иди, человече, поищи себе отца по своему хотению и по сердцу и такого потаковника, якоже хощеши, и оба зде насладитася своего хотения: в будущем же веце чужа будета добрых детелий. Мы же... грешницы паче всех человек отягчаеми, с чужими грехы не хочем погибнути...»

Так возникала у духовника «покаяльная семья» большего или меньшего размера. Посошков не советует сыну своему умножать детей духовных более сотни. У популярных духовников бывало, конечно, и много больше. Связь отца и детей не была формальна. «А отца своего духовного паче родившего тя отца почитай и во всем пред ним рабствуй: яко бо душа честнее плоти, тако и отец духовный плотского честнее есть».

Выслушав исповедь и прочитав над покаяльным сыном молитвы, духовник поднимал его с земли и возлагал его руку на свою шею: »на моей выи согрешения твоя, чадо, и да не истяжет тебе о сих Христос Бог, егда приидет во славе Своей на суд страшный« вот какой обычай находим мы в древнерусской духовнической практике. Духовник поручник стада своего, ведущий его в вышний Иерусалим, чтобы, приведя к Престолу Божию, сказать: «се аз и дети, яже ми еси дал». Отсюда и власть духовного отца. «Отца духовного слушайте, а чтите его яко Бога и не раздражайте его ни в чем». «Нарек мя еси себе отцем духовным, слушай же мене». Стоглав предписывает, чтобы православные христиане «отцов своих духовных чтили и повиновались им о Бозе во всем... без всякого прекословия». »Боле же всего покаяльного отца слушайте, говорит древнее поучение, – Такоже и вы глаголете: Бога ся бою, а отца духовнаго не слушаю, ложь таковый есть пред Богом и не может спастись«. В старинном епитимийнике читаем: »аще кто не имать отца духовного слушати, то удалися не токмо покаяние, но христианства чюж». С ним обращаются, как с «внешним» и приношения от него не принимают, и сорокоуст

Идеал отказ полный от своей воли. Четко поучение: «Человече, аще хощеши спасен быти, то останися своих воль и приими волю учащего те добрым заповедям и, приим, спасешися; аще ли ни, то ни». По сравнению одного древнего Слова о покаянии, духовный сын нива, рождающая одни сорные травы без своего делателя, духовного отца. Поэтому спрашивать его надо «по вся дни», слушать «во всем», исполнять его заповеди, по его благословению творить пост, молитву, поклоны, обеты. «Мене духовного отца послушай, и ничто же без повеленного ти мною не твори: ни поста, ни молитвы, ни оброков своих ни в чем», говорит духовническое поучение. Даже самочинной ревности благочестия боялась древняя Русь, чтобы не появилось высокомнение, не возникло презрения духовнических повелений, не родилось еретичества или раскола. В самочинных подвигах нет благодати! Паломничество кто задумал, благословись у духовного отца. Так тесна была связь, что стеснялся поставить обетную свечу верующий не у своего духовника. Крепкая и молитвенная, конечно, связь соединяет духовника с теми, кто пребывает «под паствою отца духовного». Оба молятся друг за друга. Духовник день и ночь молится за исповедующихся ему, кладет за них ежедневные поклоны. Посошков рекомендует на молитве: «за отца духовного поклон, за родного отца поклон, за мать родную поклон».

Примечателен институт передачи покаяльной семьи при отъезде, пред смертью. За отсутствием передачи возникло сиротство, люди не знали, куда идти на исповедь. Им и разъяснилось тогда, что они свободны в выборе: «покаяние бо вольно есть». Посошков, советуя сыну при вдовстве идти в монахи, тут же дает такой совет: «Врученное ти стадо отдаждь иному пастырю. И отдаждь их не просто, не яко наемник, но буди добрым пастырем. Прежде попроси о том Бога, дабы тебе избрал преемника ти доброго. И егда усмотришь по воле Божией пресвитера богоязливого и о пастве радетельна, такова же, каков ты был, или и лучше себя изыскав, вручи стадо свое именно и, кто каков был, дай ему знать. И детям своим духовным всем заповеждь, дабы они лучше того пастыря себе не искали. И кии тому твоему повелению послушны будут, те яве, яко прямые овцы суть Христовы, а кии не послушают, тии яве есть яко хощут по своим прихотям ходити. Обаче ты пред Богом будеши прав, понеже ты им пастыря избрал добраго, а они под такой паствою быть не восхотели, но пошли по своей воле, и который человек из паствы твоея погибнет, на тебе Бог не взыщет, но свободен ты погибели их будеши».

В идеале духовник несменяем, подобно старцу и физическому отцу. Ведь от последнего только «тогда сын свободен, егда кости родителю спрячет». Даже епископская тут власть имела свой предел! Но впоследствии, в XIV-XV вв. тяжкие вины духовника открывали возможность уходить от него чадам его. Возникает и чин отпуста «для дальняго разстояния или нужа ради». Читается особая молитва, дается иногда и прощальная грамота, удостоверяющая отсутствие епитемии. «Достоит и слезам быти ту». Московский собор 1666–67 гг. переход к другому духовному отцу обусловливал наличием «отпускных». Если раньше мы не находим следов контрольных мер, то это определяется не тем, что правило не соблюдалось, а напротив того, тем, что нравственная связь сама по себе оставалась достаточно действительной. Позднейшие меры диктовались уже новыми условиями, вызванными возникновением раскола и отсюда вытекавшей церковной смутой.

Нормальным явлением было, конечно, хождение к исповеди к одному духовному отцу. Переменялся обязательно духовный отец с пострижением теперь таким мог быть только монах. Возникала необходимость в ином духовном отце при походе или дальнем отъезде. Связь оставалась по возвращении с вторым духовным отцом, но совместное духовничество не допускалось. «Ежели сам был яко и у того, тако и сего, несть ти пользы». Посошков сообщает: «Инии же при смерти своей сыскивают отцов своих духовных прежних, аще и в дальнем разстоянии. И тако тии мнозии, не хотяще у близ сущих пресвитеров исповедатися, помирают без покаяния».

«Покаяльная семья" патриархальна: епископская власть остерегается вмешиваться. Духовник налагает епитимьи, отрешает от Чаши даже отгоняет непокорного от себя с запрещением идти к другому! Если епископ вмешивался, то преимущественно там, где надо было укрепить власть духовника. Усилие надзора относится к половине XVII в. и объясняется, как неисправностью говений, так и появлением старообрядчества, с которым Церковь боролась и кто мог быть лучшим авторитетом тут, если не духовник!

Духовный отец близкое семье лицо, почетный гость. Обращение к нему вот какое предлагается в старом формулярнике: »Апостольских преданий хранителю и божественных дохмат рачителю и Церкви Божии достойному предстоятелю, священно-отцу и воеводе духовному, и учителю Христова стада словеснаго, корения же греховнаго от сердец искоренителю, государю моему имярек«. Была и материальная сторона взаимоотношений: горе, если стяжание замешивалось сюда! »Чужая грехи емы», образно обличает эту язву проповедник. Дары должны идти от сердца. Домострой указует: «А пошлет Бог каких овощев в своем огороде, ин в начале убрати, что поспело от всяких плодов, первее же к церкви Божией принести, ино священники освятят, да сами вкушают и строителя винограда да благословляют, и ко отцу духовному в дом послати же». Обычаем древней Руси было десятину доходов давать церкви из нее получал и духовник. Особо даяния пред лицом смерти. Отказы были обычаем на помин души. Плата за сорокоуст называлась «задушье за мертвых». Оставлялось и лично духовным отцам не мало. При составлении духовных завещаний он естественный свидетель «сидел над головой», иногда сам писал духовную, утверждал своей рукой и печатью. Близок он был и к прижизненным гражданским делам, как свидетель, как грамотей близкий. Но главное, конечно, значение его нравственного руководителя, органа надзора, ответчика пред Богом и Церковью. Он руководитель совести. Он утвердитель богомыслия правильного. Он искоренитель всякого злочестия, еретичества, вольномыслия, превозношения. Орудие, коим пользуется он для насаждения крепкого благочестия практика епитимийная, очень разветвленная и вносящая в домашний быт элементы аскетизма, в идеале приближающегося очень близко к монашеству.

Учительная роль духовника тем значительнее, что проповедь отсутствовала, заменялась чтением поучений в церкви и водительством тайным духовника. Когда проповедь стала приходить из Киева, возмущенные ревнители старины говорили: «Заводите вы, ханжи, ересь новую, единогласное пение, да людей в церкви учить, а мы прежде людей в церкви не учивали, учивали их в тайне, беса вы имате в себе, все ханжи». Духовническая учительность имела, конечно, не отвлеченный, а прикладной характер душепопечения. Книжность заключалась в умении найти ответ Священного Писания, церковной мудрости благодатной на любой вопрос жизни, мысли, чувства. Стоглав определял задачу пастырской грамотности так: «Чтобы могли церковь Божию содержати и детей своих духовных православных христиан управити могли по священным правилам». То, что священники оказались в этом отношении не на высоте, было предметом жалоб и обличений. Сильно говорит в этом смысле Посошков. Идеального мастера духовного врачевания можно себе представить в образе преп. Даниила: «И мнози прихождаху к нему, и вельми пользовахуся, и мнози к нему исповедху грехи своя. Преподобный же… человеческая греховныя страсти и язвы душевныя и всяческы за совесть от прегрешения погруженныя отчаянием, яко премудрый и искусен врач, целяше милостивыми словесы, лечебное былие прилагая, и с рассуждением божественными заповедьми обязуя, и многих от грех престати увещая, и покаянием исправляя, и к Божией любви приближая; и никого же не стыдяшеся безчинника, или ближнему обиду и немилосердие творяща, или что неподобное дело и о всех спасении промышляше. И вси в сладость его послушаху и повиновахуся ему, яко истинному учителю». О высоте учимого свидетельствовать может послание преп. Кирилла Белозерского к князю Можайскому Андрею Дм. «Ты поставлен от Бога властелином в вотчине своей затем, чтобы унимать людей от лихаго обычая: чтобы судьи судили праведно, без поклепов, подметов, посулов и мзды. Озаботься, чтобы в вотчине твоей не было корчмы, потому что в ней великая пагуба, и души их гибнут, также и мытов, а где перевоз, там позволительно взять труда ради; чтобы не было разбоя и татьбы! Унимай подвластных людей своих от сквернословия и брани. Если не исполнишь этого, все то взыщется на тебе. Не ленись сам давать управу христианам, и это тебе вмениться выше молитвы и поста. Пусть уймутся они от пьянства и дают милостыню по силе; так как вы поститься не можете, а молиться ленитесь, то милостыня восполнит этот недостаток. Пойте по церквам молебен Спасу, Пречистой Его Матери, Заступнице христианской и не ленитесь ходить в церковь. В церкви же следует стоять со страхом и трепетом, потому что она земное небо. Особенно остерегайся, господин мой, стоя в церкви беседовать и празднословить, возбраняй и вельможам своим и простым людям, потому что это прогневляет Бога». Очень характерны и послания преп. Иосифа Волоцкого о епитимьях: мы видим воочию, как строго проводился покаянный подвиг. Сила власти, находящейся в руках духовника, сказалась в одном столкновении между преп. Мартинианом Белозерским и Василием Темным, его духовным сыном. Тот вероломно поступил с неким боярином, возвратившимся в Москву при содействии преподобного. Явившись к князю «с великой печалью», святой обратился к нему «и рече: тако ли, самодержавный князь великий, и ты праведно судити научился еси? Почто еси душу мою грешную продал и послал еси во ад? Почто еси боярина того, иж мною призванного и душею моею, оковати велел и слово свое преступил?» Князь пришел в великий гнев, но затем смирился, снял опалу с боярина и просил прощения у своего духовного отца, который «и сам от него прощения взят». После того князь еще больше полюбил своего духовника и во всем его слушал и почитал.

Как часто происходила исповедь? Древнерусские поучения советуют «по вся дни, исповедующе своя грехи», не задерживая и малые согрешения, или каждую неделю... Но обычно происходила она постом, предваренная говением. Дело духовного отца было определить для каждого пищу, поклоны и т.д. пасти свою семью духовную. «А постныя дни духовною радостию проводим, говорит древний проповедник, с чистотою, страх Божий имеющие в сердцах своих отца духовного послушающе, заповеди Господни храняще, да достойни и упасени будем честными иереи».

Существовала и публичная епитимья. Известны собором назначенные епитимьи Иоанну Грозному за четвертый брак и Висковатому за мудрование об иноках. Но практиковались, по-видимому, такие епитимьи и духовниками. Иногда такая епитимья связывалась с запретом отогнанного кому бы то ни было принимать в свое окормление. Это было как бы отлучение, падающее на голову «непокорника». Пример: господин лишнее взял с раба, ищущего свободу на него падает жестокая кара, ищи-де себе «потаковника«- а я тебя отгоняю. Логика здесь ясная: «не слушающе бо иерея, наказывающа добре, то почто ся и каяти?» Эта мера вывелась к XVI веку. Публичная епитимья являлась высшей исправительной мерой средством сломить злую волю. Тайная епитимья являлась врачевством, искусством применения которого и определялась высота дарований духовника. Назначалась публичная епитимья и за явные грехи, нарочито преследуемые. Список их длинен. «Покаяльники», т.е. несущие тяжелую епитимью, вместо Св. Таин, причащались в Пасху богоявленской воды.

Насколько глубоко было воздействие духовничества на быт, можно судить по тому, что, по мнению Забелина, Домострой явился порождением духовнических наставлений. Епитимейники показывают, как утончена, была совесть в защите всего слабого и угнетенного. «Скота и птицы не убил ли до смерти напрасно?» »Или похулил еси нищего, и осудил, и милостыни не дал еси ему?» «Изгнав из дому своего нищего, 30 дний сухо яст»... »Согреших, отче, кается древний русский человек, нищему не дал воды испити или от собаки не проводил«. Презрением пользовались попы-потаковники, которые »дару деля«, не налагали епитимьи и допускали недостойных к причащению.

Покаяние занимает особое место среди других Таинств по признаку особого напряжения воли, особенного горения духа, которое в нем должно быть явлено и притом с обеих сторон: и духовника, и кающегося грешника. То личная встреча идущего к Богу грешника, утратившего силою обуявшего его греха благодать чистоты от греха, дарованную ему крещением и, силою покаянного чувства стремящегося вернуть утраченное, с одной стороны, и с другой стороны, свидетеля Христова, Божия иерея, не просто принимающего это покаяние, но соучаствующего в его обнаружении дарованною ему благодатью Святого Духа и, по признании покаяния действенным, то есть достаточно глубоким, искренним, твердым, проникнутым одушевлением борьбы с грехом и ненавистью к нему, отпускающего грехи и тем восстанавливающего утраченную чистоту.

Отсюда возникает вопрос не только об исключительно повышенной ответственности пастыря в деле духовничества, особой его собранности и духовной напряженности, но даже и о самой нравственной пригодности пастыря для совершения таинства. Другими словами, возникает вопрос о том, не является ли самая действительность таинства зависимой от личности священника? Этот вопрос был поставлен в древности преп. Исидором Пелусиотом. Он обличал современное ему духовенство в продажности, сделавшей из покаяния статью доходов. Если раньше »и цари, впадшие в грех, уцеломудривались«, то теперь этого »не бывает и с богатыми простолюдинами«. Он обличает некоего недостойного пресвитера Зосиму, который разрешил богатого клятвопреступника за несколько рыб. Какой же делает отсюда преподобный общий вывод? «Господь изрек сие («аще свяжете… аще разрешите…») чтобы по удовлетворении за отнятое, иереи, молясь и постясь вместе с согрешившими, приобретали им разрешение с Неба, не давая в уме своем и места такой мысли: пойдем и примем в наследие себе Божие святилище. Ибо они служители, а не сообщники; ходатаи, а не судии; посредники, а не цари». Принося жертвы и о своих грехах, они «не могут самовластно отпускать грехи непокаявшимся». Господь »узаконил, чтобы они (священники) были храмом невинности и всякой чистоты». Отсюда получают, по толкованию преподобного, особый смысл и слова Спасителя: «Приимите Дух Свят», предваривший уполномочием: «Имже отпустите…» Какой это смысл? «Если ради Духа Божия прияли власть, то грехами своими удаляющие от себя Духа не имеют сей власти, имеют же только знающие Духом Святым, кто достоин оставления, и кто осуждения. Поскольку превышало это ум человеческий, то Утешитель сообщник Божией сущности и славы, соделался для достойных Его приятия учителем неисследимого уму человеческому». Иными словами: отпустительная молитва священника не есть некая магическая формула, по произволу священника произносимая и механически с собою несущая отпущение грехов. Пред нами встреча покаянного духа грешника и молитвенного духа Божия иерея, являющегося носителем Духа Святого. В итоге такой встречи и происходит Таинство, превышающее наше разумение: новое благодатное очищение души возникает, восстанавливающие ту чистоту, которая дана была крещением, а потом утрачена грехом.

Всю могущественную силу этого обновления можно лучше всего ощутить, восстанавливая пред своим мысленным взором картину первохристианства, когда люди, являющиеся христианами, постоянно поддерживали в себе горение веры и тщились, сознательно (в трудном, длительном или мгновенно-благодатном, но всегда до глубин души дошедшем подвиге приуготовления) прияв христианство, соблюсти чистоту крестильных риз и во всей своей последующей жизни. Отсюда и возможность, и необходимость, естественная потребность быть участниками каждой евхаристической трапезы. Обязательного предварения ее исповедью и отпущением греха в таинстве покаяния не было. Почему? Таков подъем был духа! Если возникала потребность в очищении, то можно мыслить это в форме, подобной открытию помыслов старцу. Такое частное покаяние и исповедание грехов пред священником могло совершаться каждый день… Многозначительно звучит указание Киприана: «коль во многих, на всяк день не приносящих покаяния и не очищающих свою совесть исповеданием грехов, вселяются нечистые духи». При каждодневной евхаристии такое повседневное исповедывание как бы обеспечивало душу от загрязнения и от утраты крестильной благодати. Должны были произойти исключительные события, чтобы совлечена была эта благодать и тогда, естественно, должны быть принимаемы исключительные меры, способные восстановить утраченное. В этом плане встает пред нашим мысленным взором и тот, так обстоятельно разработанный, институт публичного покаяния, который стоял в центре тогдашней жизни.

Обыденное покаяние и исповедание грехов пред священником могло быть (и обычно было) тайным, но могло быть и открытым. Климент Римский (I в.) говорит: «если в чье сердце вкрадется какое-либо зло, то пекущийся о своей душе да не устыдится исповедаться в этом настоятелю, чтобы от него, при помощи слова Божия и советов, получить исцеление». Ориген в III в. говорил, что «для грешника, жаждущего оправдания пред Богом средство стяжать оное состоит в исповедании греха своего священнику Божию и в этом находить врачевство». "Будем же исповедывать, братия, говорит священномученик Киприан, свои согрешения, доколе мы еще в мире, доколе еще возможна исповедь, доколе удовлетворение и прощение грехов чрез священников угодны Богу». Но тут же у Оригена читаем, как он, советуя исповедать грех и тем его извергнуть, такое дает наставление: «Сыщи прежде врача, пред которым бы тебе поведать причину немощи, и который умел бы немоществовать с немощным, плакать с плачущим, соболезновать и сострадать с ним, и что он скажет и присоветует, то и делай и исполняй. Если он найдет слабость твою такой, что ее должно исповедать и излечить в собрании Церкви всей, и что это может послужить к назиданию и других, и к благонадежнейшему исцелению тебя самого: то обдуманным и благоразумным советом такого врача должно воспользоваться».

Нечто совсем иное публичное покаяние, как результат тяжкого греха столь тяжкого, что порывается уже связь с Церковью: бывший ее член подпадает под «маран–афа», по слову апостола Павла. Можно думать, что, в представлении первохристианских учителей, такое покаяние было неповторимым, подобно крещению. Такое покаяние, по суждению Тертуллиана, «требует, чтобы грешник питал и укреплял душу молитвою, постом, воздыханием и слезами, чтобы день ночь вопиял Богу своему, чтобы преклонял колена пред священниками, повергался ниц пред престолом Божиим и просил братий своих молиться за него». Только так человек способен избавиться от грозящего ему ада!

Тут имеются ввиду не «апостаты», т.е. отступники, ушедшие в язычество сознательно и добровольно. Такие далеки были от покаяния. Не то отрекшиеся по слабости, из страха преследований или под тяжестью их. Такие «падшие» и имеются здесь в виду. Делятся они на классы. Меньше вины у откупившихся от гонений покупкой свидетельства о не принадлежности к христианству, но оставшихся тайными христианами. Хуже положение принесших жертвы идолам. Тут строгость требуемого покаяния сообразовалась с тем, в какой мере вынужденным было такое отречение. Худший класс предатели, выдававшие христиан, их убежища, книги священные, церковное имущество. Приобщаются к «падшим» и тяжкие преступники убийцы, прелюбодеи, а впоследствии и еретики.

Как же протекало в таких случаях покаяние? Оно являет собою целую лествицу. Первая ступень плач о своем грехе, открыто пред всеми совершаемый. Так и называются кающиеся «плачущими», а иногда безпокровными, обуреваемыми, так как стоят вне притвора, на открытом месте в любую погоду, умоляя верных молиться за них. Церковное покаяние, в строгом смысле слова, было следующей ступенью, когда кающиеся допускались, наравне с оглашенными, в притвор. Они именовались «слушающими», так как вместе с оглашенными, начальными, могли слушать чтения и поучения, пока не закрывались двери храма. Такое состояние длилось нормально три года. После этого кающиеся допускались в храм и могли молиться в обществе верных, свое покаянное настроение выражая в постоянном коленопреклонении. Отчего и имя им было: «припадающие». Только пробыв известное время в такой покаянной молитве, могли они уже встать с колен, отчего эта ступень так и называлась: «стоянием». Преимуществом их пред оглашенными было то, что кающиеся этой степени оставались с верными и на Евхаристию, хотя и не имели еще права приступать к ней.

От кающихся требовалось, помимо внутренней скорби о грехе и открытое его исповедание с самоосуждением, с испрашиванием молитв за себя с плачем и воплем. Киприан обращается к падшим: «Сотворите совершенное покаяние, печалью и стенанием докажите свою скорбь… Молиться подобает прилежнее и просить, день в плаче препровождать, нощи в бдениях и слезах, время все употреблять на слезные рыдания, поверженными на земле лежать, в пепле и вретище валяться, по погублении одеяния Христова не хотеть уже никакой одежды, после пищи дьявольской лучше желать поста, к праведным делам прилежать, коими грехи очищаются, часто подавать милостыни, коими души от смерти избавляются». Самые решительные формы внешнего обнаружения покаянной настроенности были требуемы и как явное свидетельство отчуждения от верных. Рядом с этими отрицательными проявлениями покаянного подвижничества, стояли и положительные подвиги любви, благочестия, благотворения, труда (в частности, ухода за больными и погребения умерших). Только близость смерти опрокидывала всю эту требовательность. Тут наблюдались трогательные проявления заботливости о том, чтобы никто не покинул этот мир, не будучи воссоединен с Церковью. Так, есть сведение о том, как один добрый старец, отпавший во время гонений, разрешен был своим внуком, малым дитятей. Внук послан был дедом к пресвитеру с просьбой разрешить его как можно скорее, ввиду приближения смерти. Священник, сам больной, передал дитяти частицу, уполномочив его, смочив ее немного, дать старцу в рот. Дитя исполнило порученное, и старец умер непосредственно после приобщения Святых Тайн. Если, однако, опасения не оправдывались, то строгость покаянного подвига восстанавливалась. Безусловное возвращение в состав Церкви в качестве полноправных членов ее происходило лишь в итоге формального принятия в нее актом возложения рук (хиротесии), торжественно совершаемого епископом. Оно совершалось над коленопреклоненным кающимся во время литургии. После этого следовало приобщение его Святых Тайн.

Мы останавливаемся на этих явлениях древности, так как нельзя счесть их отошедшими в прошлое без всякого следа в условиях современной практики исповеднической. Обе эти формы покаяния одна, почти лишенная знамений внешней действительности, а другая, напротив, обставляющая допущение к Святому Причастию длительным и сложным покаянным подготовлением к нему обе эти формы и ныне существуют в идеале, как некие два полюса, между которыми находит себе место каждый конкретный акт современной исповеди. Бывают и сейчас случаи, когда налагается епитимья, отрешающая от Чаши на долгое время и заключающаяся в несении подвига покаяния, пусть не столь демонстративного, как в древние времена, но, по заданию, столь же глубокого и истинного. И одна лишь угроза смерти открывает возможность приобщения Святых Тайн с восстановлением подвига покаяния, если восстанавливается здоровье или вообще отпадает угроза смерти. Пусть в таких случаях не в форме торжественной хиротесии происходит воссоединение с остальными верными в трапезе Евхаристической актом огромной важности является снятие епитимии запретительной и для современного христианина. Наблюдаются, с другой стороны, случаи, когда настолько возгнетается огонь евхаристического благочестия, что исповедь приобретает значение относительно малое в полной аналогии с вышеописанными явлениями первохристианства. Так, например, общая Чаша всех участников, какого-либо общения в Пасхальную Ночь, после того, как все участники этого общения очистили себя покаянием и приобщились в тот или иной предшествующий день Страстной Седмицы. Здесь как бы очищается только загрязненный верхний покров души, чтобы достойно подойти к Чаше души, прошедшей покаянно все долгое поприще Великого Поста и тем себя к Богу приблизившей. Рядом с такими явлениями, исключительными и касающимися целых скоплений людей, можно в этом же плане отметить явления индивидуальные, но зато не эпизодические, а длящиеся: мы имеем в виду практику частого приобщения Святых Тайн в условиях душепопечения, приближающегося к типу старческого окормления в условиях уклада жизни монашеского или к нему близкого.

То, повторяем, полюсы. Наше время выработало обычную исповедь, типа иного. Привычное отчуждение от церковной жизни как бы прерывается эпизодическим к ней приближением вплотную для какового потребно радикальное обновление души (говение), вызываемое не каким-либо паде-нием, а просто фактом повального погружения всего церковного общества в жизнь, далекую от Церкви. Такая исповедь кумулирует в себе черты обоих типов, древности известных: некая то средняя форма, которую можно с одинаковым правом рассматривать или как сильно смягченную форму покаянного воссоединения с Церковью, или как сильно сгущенную форму допущения к Чаше постоянных участников евхаристического общения. Но в каждом почти отдельном случае, если он фактически не является уродливым искажением исповеди, можно оттенить большую окрашенность в том или ином направлении: или в смысле большего приближения к типу воссоединения с Церковью, или большего приближения к типу подготовления к очередному Причастию привычному. Особенно наглядна аналогия с первым типом исповеди в случаях так называемой исповеди за всю жизнь, или исповеди после очень долгих сроков отчуждения от Церкви.

Какое положение занимает духовник во время исповеди активное или пассивное? Выслушивает он или испытывает? Оставляет на усмотрение кающегося широту и глубину покаяния, диапазон и захват его или стремится вынести на Божий свет все таящееся в душе кающегося, хотя бы и бежало этого света укрывающееся в глубине совести, а может быть, себя в очах кающегося и еще не обнаружившее, зло? Склонны иногда даже опытные и рачительные духовники уклоняться от излишней активности, исходя из предположения, будто не ляжет на совесть духовника наличие неполноты исповеди дело то, будто бы, совести кающегося. Это, конечно, не так. Сознательное и намеренное умолчание другое дело. Но любое попустительство духовника, хотя бы выражающееся в недостатке активности, в отсутствии инициативы, в неприменении наводящих вопросов и т.д. в разрез то идет с назначением исповеди. Чтобы в этом убедиться, достаточно вчитаться хотя бы в то, что дает нам требник. Между молитвами и разрешительной молитвой протекает длительный и сложный процесс обследования душевного хозяйства кающегося, совершаемого по широкому плану. Убеждается прежде всего духовник, что не страдает кающийся самой тяжкой болезнью грехами ума, а верует строго учению Церкви, «недвижимо и непременно пребывающей», не сомневаясь ни в каком ее предании. И если он так именно верует «православно и несумненно», то читает он тут же Символ Веры. Исследование идет дальше: «Рцы ми чадо: не был ли еси еретик или отступник; не держался ли еси с ними, их капища посещая, поучения слушая, или книги их прочитовая? Не любиши ли чесого мирских, паче Творца твоего? Не лжесвидетельствовал ли еси? Не преступил ли еси коего обета Богу обещанного? Писания Божественныя на кощуны не приимовал ли еси?». Далее идет вопросник обстоятельный, касающийся сексуальных грехов и пороков. Далее убийство и кража. В случае обнаружившейся кражи предполагается приостановка исповеди: возвращено должно быть похищенное и совершена епитимья. Далее новая серия вопросов: «Не ротился ли еси, и како ротился, волею, или неволею, и по нужде? Не предал ли еси немощнаго в руце сильнаго? Не обидиши ли кого? Или обидел еси в куплях, или в ином чем?». И тут так же вознаградить должен кающийся и только потом продолжается допрос о чародействах, которые воспринимаются как столь тяжкие грехи, что повинные в них запрещаются на шесть лет, а «художник» волхований запрещается наравне с убийцей, на двадцать лет! Далее идут новые вопросы, сначала конкретизуемые вокруг нескольких общих тем, а потом применительно к семи смертным грехам: гордости, лихоимения, блуда, зависти, чревобесия, гнева и ленивства, причем тут должно быть проявлено духовником «разсудное испытание, смотряя различие лиц». Затем высказывается кающемуся «завещание»: «От сих всех отныне должен еси блюстися, понеже вторым крещением крещаешися, по таинству христианскому, и да положиши начало благое, помогающу тебе Богу: паче же не поглумися на тожде обращаяся, да не твориши человеком смеха, сия бо христианом не суть прилична: но честно, и право, и благоговейно пожити, да поможет тебе Бог Своею благодатию». И после всего этого, и «опасно испытаеши, и он паки вся яже о себе без студа открыет». Тогда только духовник говорит ему «поклонися» и совершает разрешительную молитву над кающимся «низу лежащим». Допустим, что все то, что подлежит исполнению, не прерывает исповеди, а должно быть совершено потом тогда все это принимает характер епитимьи, о которой и начинается долгая речь духовника после разрешительной молитвы, применительно ко всем категориям грехов.

Отсюда ясно, какой углубленно всеобъемлющий характер по самому заданию имеет исповедь и какая по преимуществу активная роль присвоена духовнику в исповедальной встрече. Пусть по своей букве устаревшими и частично в своей буквальной значимости обветшавшими и нежизненными являются те правила требника, которые мы только что воспроизвели: в основе своей они неотменимы! И весь вопрос лишь в том, в какие современные формы должен облечь духовник свою беседу, чтобы она по существу, в точности отвечала тому заданию, которое выражено в этих частично обветшавших наставлениях требника.

Современный духовник встречается тут с двумя явлениями, совершенно разными, хотя формально до известной степени и могущими быть сближаемыми. Одно это вообще нежелание конкретно говорить о своих грехах нежелание даже думать о них, всматриваться в себя под углом зрения греховности. Некое то окамененное нечувствие, ставшее уже как бы второй природой человека. Такой человек способен говорить только о грехах «вообще» и то с какими оговорками, с какой снисходительностью к себе! Самый грех воспринимается уже обычно в плане нарушения общественного порядка, караемого гражданским и уголовным законами, а не в плане оскорбления Божией Правды.

В таких случаях для духовника возникает задача пробудить в человеке самое сознание покаяния, открыть ему природу этого благодатного переживания, отличающего человека от всего остального одушевленного мира и открывающего ему путь спасения, иначе недоступный. Если налицо явление духовного сна, от него разбудить легче, чем если пред нами явление духовного ослепления: отверзть очи тут бывает почти невозможно. Чтобы уразуметь природу этого последнего явления, достаточно вспомнить о том, как трудно бывает человеку, пришедшему к Православию от протестантизма, проникнуться покаянным сознанием. «Могий вместити да вместит», приходится тут нередко духовнику сказать себе, ощутив полную невозможность изменить сколько-нибудь радикально веками устоявшуюся установку сознания. Но и духовный сон исконно православного человека не всегда легко поколебать, не то что развеять! Исповедь тут воспринимается, как почти что формальность, необходимо предшествующая Святому Причастию. Нужна огромная духовно-воспитательная работа чтобы исповедь приобрела в очах так настроенных духовных чад свою подлинную природу «второго крещения», с восстановлением утраченной благодати чрез покаянный подвиг.

Совершенно иной пред нами возникает духовный мир, поскольку дело идет не о том, чтобы возгреть покаянное сознание, а о том, чтобы вызвать на поверхность сознания неосознанный или даже сознательно утаиваемый грех. Практика монастырского говения знает длительное подготовление к исповеди конечной, с многократными предварительными беседами, с записями воспомянутых грехов. Вся жизнь подвергается проверке наново, прощупыванию и исследованию, в некотором подобии длительному и многостороннему медицинскому клиническому исследованию, чтобы в заключении подведены были итоги всему, уже после последней беседы, таинственно-благодатной, под епитрахилем. И могло случаться, что не только светотени резко изменялись у кающегося за это время в отношении самооценки исповеднической, но могли открыться и тягчайшие неосознанные грехи, с покаянием в которых менялась вся духовная атмосфера человека. Бывали случаи, когда после такой исповеди люди выходили исцеленными и от физических болезней! В составе подобных явлений особое место занимают те случаи, когда грех осознанно остается неоткрытым на исповеди, привычно в себе носимый. Нередко это определяется тем, что исповедь, пусть и периодически повторяющаяся, никогда не дозревает до истинной исповеди, когда человек окажется способным действительно Христа ощутить пред собой и увидеть в духовнике подлинного посредника, своим любовным вниманием облегчающего полное и всецелое раскрытие своего «греховного я». Не последнее место занимает тут и неполная уверенность в абсолютной тайне исповеди. Тут большой такт должен иногда обнаружить духовник, долженствующий необходимость наложения епитимьи сочетать с осторожностью в деле обнаружения открытой ему тайны.

Остановимся и на вопросе тайны исповеди абсолютной, по самой природе исповеди. «Исповеданнаго греха никому да не откроет, говорит о пресвитере-духовнике «Книга о должностях пресвитеров приходских» ниже да наметит в генеральных словах, или других каких приметах: но точию как вещь запечатленную держит у себя, вечному предав молчанию: в противном же случае подвергает себя пресвитер жесткому суду». Лествичник в «Наставлении Пастырю» уподобляет священника во время исповеди самому Богу: как Бог никому не открывает исповеди, так и священник: нигде не видим, чтобы Бог, слыша исповедь, объявлял оную всенародно. Св. Димитрий Ростовский уподобляет милосердие Божие морю: «Грехи же наши аки камение тяжко нас отягчающие, и якоже вверженный в море камень пребывает в глубине, никомуже ведомый, сице и грехи наши, в море милосердия Божия исповеданием вверженные, никому не имут быть ведомы». Не только не дерзает духовник обличать в этом грехе, но даже «коим знамением в непщевание человеческое ввести его». С самим даже сыном духовным не говорит о том никогда разве он сам на исповеди к этому вернется! А если духовник так или иначе откроет тайну, уподобится он Иуде, предавшему Христа. Духовный Регламент знал два исключения из правила: 1. Умысел на здоровье и честь Государя и измена и бунт против Государя и Отечества, если он сообщается не с раскаянием, а с решимостью утвердиться в этом умысле, должен быть открываем начальству, чтобы иначе не оказаться священнику как бы соучастником преступления; 2. Открытие на исповеди умышленно произведенного соблазна (например, ложного чуда) без желания разоблачить этот соблазн.

Не надо, однако, воспринимать исповедь под углом зрения ее тайны, как нечто однократное, долженствующее потонуть в сознании священника, став как бы небывшим. Каждая исповедь есть этап: все должен помнить духовник, но лишь в плане душепопечения.

Современный духовник поставлен в условия совершенно исключительные: он окружен миром, утратившим самое понимание христианского благочестия, и этот мир во все щели проникает в ограду Церкви. Трудно даже представить себе ту форму и внешнего отчуждения от этого торжествующе господствующего оземленения и внутренней самообороны против него, которая оказалась бы действительной. Отсюда возникает поистине катастрофический разрыв между «должным», с церковной точки зрения исходной, и тем, что практически наблюдается в жизни. Разрыв идет буквально по всему фронту жизни, не оставляя никаких естественных смычек между истовым благочестием и гражданским бытом, овладевающим и нами. Достигает этот разрыв порою и не так уж редко такой глубины, что буквально под вопрос ставит основные Истины Церкви. Вот и стоит духовник в нерешительности: что же делать ему? Становиться на путь ригоризма и требовать от своих чад возвращения к укладу жизни, отвечающему истинам Церкви или капитулировать пред фактами и встать на путь попустительства и потакательства? Первое решение рождает конфликт с паствой неизживаемый. Поскольку это грозит катастрофой личной для пастыря, этого, казалось бы, не должна пугаться пастырская совесть. Но грозит это и иным, пред чем не может не задуматься скорбно самый мужественный и самоотверженный пастырь. Не оборвет ли он своей требовательностью последнюю ниточку, которая привязывает человека к Церкви? Требовательный ригоризм, последовательно проводимый, не способен ли он роковую роль сыграть в той отчаянной борьбе за души людей, которая сейчас происходит во всем мире, толкнув окончательно людей, еще все же стоящих на пути спасения, в бездну отступничества?

Один весьма соблазнительный путь облегчения кажется иным естественным: не следует ли, не отдельным духовникам, конечно, а Церкви, в ее организованном целом, подумать о пересмотре канонов в смысле смягчения требований, искони в Церкви сложившихся, и отобрать, так сказать, некий железный минимум, соблюдение которого должно уже быть обязательным для каждого члена Церкви даже в наших условиях? Возникает в связи с этим и другая мысль, еще более соблазнительная в своей удобоприемлемости практической. Не возникло ли уже, или не находится ли, хотя бы в процессе возникновения некое обычное, смягченное и упрощенное церковно-каноническое правосознание, которое полномочно как бы молчаливо признавать устаревшим и обветшавшим то или иное заведомо неосуществимое, но строго канонически обязательное?

Можно спорить относительно первой возможности. Это область большой церковной политики (мы, со своей стороны, считаем такой пересмотр и неосуществимым, и нежелательным), но против второго утверждения надо решительно предостерегать. Ведь это ни что иное, как оправдание греха в силу постоянства его, обыденности его и широчайшего распространения. И чем более внедряется эта точка зрения, тем решительнее надо против нее предостерегать. Можно провести здесь аналогию с богослужебным уставом. Он не отменен, но редко кто в состоянии его применять. Значит ли, что надо его переработать? Мы были бы против этого, но против самой постановки вопроса возражать нельзя. Но раз такой переработки нет, раз устав остается в силе он в силе! Иной скажет: пусть он в силе я-то не в силах его выполнять. Это иное дело. Это твоя немощь. Свыше твоей силы с тебя не спросят. Но признай свою немощь и старайся избыть ее в меру полного напряжения твоих сил. Не в степени ли гораздо большей такой подход диктуется к другим уставам Церкви, не богослужебным? Ничего не отменено. Это не значит, что все должно быть каждым выполнено. Здесь пересекаются два разных плана: церковно-канонический и пастырски-душепопечительный. Никто не волен что бы то ни было изменить в первом плане, и самая постановка вопроса о том, что что-то обветшало и вышло из употребления, должна быть категорически отброшена, поскольку дело идет о пастырском душепопечении. Церковно-общественно этот вопрос можно обсуждать, как можно обсуждать новый закон, что никак еще не отменяет старого. Духовником этот план должен быть радикально устранен из поля зрения.

Поясню примером. Одного старца оптинского некая дама спрашивала о многом. Тут же попросила она у него благословения на то, чтобы ей, по крайней болезненности ее, не соблюдать поста. Старец ответил, что не он установил посты, а потому от него и не зависит, кого бы то ни было освободить от этой общей для всех обязанности. Но, если она, по немощи своей, не в силах соблюдать пост поведает она об этом своему духовнику, который волен отпустить ей этот грех... Из этого частного случая можно извлечь общее правило, как будто принципиально решающее рассматриваемый нами трудный вопрос. То, что Церковью не отменено, то все находится в полной силе. Самый вопрос об оценке этой силы отпадает. Закон есть закон! Так решается церковно-канонический вопрос. Этим, однако, никак не предрешается вопрос духовно-попечительный! Тут открываются широчайшие возможности духовнику. Руководиться будет он пользой своего духовного чада в плане спасения его души. Он может быть требователен. Он может быть и снисходителен. Тут никто ему никаких формальных границ не ставит: то тайна духовнической благодати, то дыхание Святого Духа...

Одно положение, однако, тут как будто может быть выставлено бесспорное, как некая директива практическая, вытекающая из только что установленного теоретического различения двух планов: церковно-канонического и душепопечительного. Как кающийся сам смотрит на несоответствие его жизни уставам Церкви? Признает он эти уставы, или не признает? Поясним и тут примером. «Я не пощусь, я не признаю постов». "Я не венчался в Церкви я не считаю это обязательным». Может ли такой человек быть допущен к Чаше? Что ему отпускать, если он своего греха не ощущает, а, напротив, лишь утверждается в своей «праведности». Тут мы нащупываем одно очень существенное различие, иными совершенно не воспринимаемое, а в действительности основоположное: различие греха воли и греха ума. Если духовник сталкивается с сопротивлением горделивого сознания, приносящего своего «мнение» в Церковь и не желающего от этого своего «мнения» отказаться, трудная, но совершенно ясно обозначившаяся задача возникает пред духовником. Он должен поколебать самомнение грешника, он должен побороть его самоутверждение в грехе. Если это не удается ему и не обнаружит он никакой податливости в этом направлении, то, как бы относительно ни незначителен был повод для подобного сопротивления Церковной Истине, стену воздвигает оно между данным человеком и Церковью. Он в сущности уже вне Церкви, и он не хочет с ней воссоединиться (что буквально происходит чрез молитву пред разрешением!). На малом тут может обнаружиться уже сложившаяся отчужденность от Церкви, и никакое фактическое в ней пребывание, как бы оно внешне ни выражалось, не в силах ослабить этого страшного обстоятельства. Напротив того, самые грубые и неприглядные нарушения законов жизни, если есть сознание греховности содеянного, не оттесняют человека от Церкви, и тут (в сопоставлении с добродетельным и наружно церковным «грешником ума») со всей наглядностью обнаруживается современная жизненность того, что так часто говорил Спаситель о грешниках и праведниках. Грехи воли никогда не отторгают человека от Церкви и не закрывают для него дверей спасения. Напротив того, грех ума не сотрется ничем никакой «праведностью». И вот на каждодневных духовнических встречах с современным человеком именно это различие способно стать центром всего; готов человек признать свою немощь пред бесспорными для него велениями Церкви, для него неисполнимыми, но в своей обязательности сохраняющими и для него полную силу, или противопоставит он им свое право не выполнять их и упорно будет стоять на этой своей управомоченности.

Как ни отраден, однако, чистосердечно исповедуемый грех воли по сравнению с грехом ума, пусть и облеченным в оправу достойной жизни, недостаточно одно это чистосердечное признание. И тут мы встречаемся не только с явлениями болезненной страсти, когда человек оказывается бессилен бороться со своими пороками, осознаваемыми им как пороки. Ведь самое это бессилие чем обусловливается? Не действительным бессилием такого нет и не может быть! а нежеланием начать борьбу. И нежелание это опирается на согласие человека, так сказать, на самого себя, со всеми своими недостатками. «Я такой»! Наивно-упрямо, жалостливо снисходя к своей немощи, говорит пьяница: «Я человек пьяный…», этим утверждением как бы снимая с повестки дня самый вопрос о возможности стать иным. Но не таков ли ход рассуждений каждого человека, который и перед лицом жизни, и перед Лицом Самого Бога, свидетелем Которого лишь является духовник, один только аргумент выставляет, как основу своего поведения: «Я такой!» Иногда такой человек уверенно думает, что если Господь сотворил его «таким» то это оправдает его в глазах Творца! Да, Господь знает тебя «таким», в грехе рожденным и выросшим. Господь знает тебя лучше тебя, каков ты. Вот, исходя из этого знания, Господь и говорит тебе о задаче твоей жизни, в сущности, пред лицом Вечности единственной: перестать быть «таким»! Ибо что является первым и всеопределяющим условием спасения, вне которого нельзя и помыслить приближения к Богу? Отвержение себя! Понимание этого, в дополнение ко всему сказанному, даст духовнику безошибочный компас для определения того «курса», который надлежит ему принять в отношении данного лица, а тем самым и укажет ему меру снисходительности в каждом отдельном случае. Самое малое может быть гибельным под этим углом зрения для человека, как и самое страшное падение, может быть не образом действительной гибели, а путем спасения от гибели.

Епитимийная практика почти отмерла в наше время: свидетельство грозное!

Точнее сказать, приобрела она формы особо мягкие, почти неприметные, так как упраздниться епитимья не может, являясь живым проявлением покаянной настроенности и борьбы с грехом раскаянным. В этом смысле епитимья понятие очень широкое. В одном рукописном требнике XVI в. говорится, что избываются грехи сими делы: воздержание от греха, слезы, милостыня, отпущение должником, любовь ко всем, смирение, неосуждение никого. Но не проходит эта трудная работа по изглажению грехов без руководства духовника, и митр. Петр Московский в своем поучении иереям писал: «Без епитимьи детей своих не держите, но подайте заповедь противу греха комуждо по своей силе: во время подобно связати, во время разрешити». Многозначное употребление епитимьи Патриарх Константинопольский Иеремия в ответе лютеранам раскрывает так: «Отпущение грехов мы сопровождаем епитимиею по многим уважительным причинам. 1. Для того, чтобы чрез добровольное злострадание здесь, грешнику освободиться от тяжкого невольного наказания там, в другой жизни; 2. Для того, чтобы истребить в грешнике страстные вожделения плоти, которые порождают грех; ибо мы знаем, что противное врачуется противным; 3. Чтобы епитимья служила как бы узами или уздою для души и не давала ей снова приниматься за те же порочные дела, от которых она еще только очищается; 4. Чтобы приучить к трудам и терпению, ибо добродетель есть дело трудов; 5. Чтобы нам видеть и знать, совершенно ли кающийся возненавидел грех». С должной осторожностью, но духовник должен неотменно пользоваться орудием епитимьи, пусть даже не всегда ее называя и формально применяя. Епитимья, по выражению св. Димитрия, узда, которой востягивается грешник во истребление его греховных навыков. «Ты злословил? Благослови. Ты лихоимствовал? Отдай. Ты упивался? Постись. Ты гордился? Смирись. Ты завидовал? Утешь (Василий Великий). Иоанн Златоуст плодами покаяния достойными (Иоанн Предтеча) зовет что? Если мы поступаем наоборот. Ты похищал чужое давай свое. Любодействовал воздерживайся от общения с женой. Оскорблял и бил даже благословляй обижающих тебя и благодетельствуй биющим и т.д.». Соразмерна должна быть епитимья не только с качеством грехов, но и с душевным состоянием кающегося, чтобы не погрузить его в чрезмерную скорбь. Отсюда и постоянное внимание духовника к внутреннему расположению врачуемого: епитимья не кара, а исправительная мера, прежде всего. «Не просто по мере грехов наказания полагати подобает, но смотрети на произволение согрешивших, да не больше раздерем, когда разодранное сошити хощем». И в другом месте говорит Златоуст: «как добрые врачи восстанавливают ко здоровью одержимых трудною и продолжительною болезнью не всегда одним только искусством, но давая действовать природе, так Бог влечет грешников к добродетели не насильно, но движет тихо и мало-помалу». " Аще впадет человек в некое прегрешение, вы, духовнии, исправляйте таковаго духом кротости» (Гал. 6, 1). Надо помнить и то, что епитимья именно потому, что она имеет глубочайший духовный смысл, вызывает величайшее сопротивление со стороны темных сил. Самое легкое «исправление» если оно назначено, как духовно-принудительное духовником, становится трудным иногда непреодолимо трудным! Особенно это может иметь место в условиях нашего времени, когда почти в полное забвение впала епитимья. Величайшая осмотрительность должна быть тут проявлена духовником, ибо оставленная без выполнения епитимья в огромной степени ухудшит положение грешника. Есть, впрочем, случаи, когда епитимья как бы даже и формально диктуется: это в случае обнаружения на исповеди тяжких грехов, иногда являющихся к тому же и преступлениями, оставшимися, однако, без наказания. Частым явлением такого рода надо признать вытравление плода и меры борьбы с деторождением: нередко до сознания грешников здесь не доходит даже и слабое понятие о силе греха! Если приходит одно, то только с возрастом и под воздействием тяжких испытаний и болезней.

Епитимья никем не может быть снята, кроме того, кто наложил ее: один духовник не может снять епитимьи, наложенной другим разве только нет того больше в живых. Нужно тут в случае нужды, вмешательство власти высшей. Заботой духовника является выяснение: не таится ли что в прошлом кающегося! Если это обнаружится, то имеет он усилить прежнюю епитимью, яко солгавшему и обманувшему Церковь Божию, как говорит апостольское правило. Запрещение может быть снято любым священником только в предвидении смерти, с восстановлением запрещения при восстановлении здоровья. Явная невозможность выполнения епитимьи (обнищание, например) при отсутствии наложившего ее, позволяет духовнику ослабить или снять ее (Карф. 52).

Никакой намеренной заданностью нельзя выработать из себя духовника. Самая благонамеренная рачительность, сама по себе, как она ни нужна, не даст главного. Трудиться надо Бог помогает труждающимся, а не лежащим, говорит Святитель Тихон Задонский. Трудиться надо и для того, чтобы научиться главному в жизни священника: опытности духовного врачевания. Но в чем видит эту работу митр. Антоний в своей книге об исповеди? «Для приобретения опытности духовнику должно поработать, прежде всего, над самим собою… должно полюбить людей, полюбить человека, по крайней мере, в эти минуты, когда он отдал себя тебе, отдал себя Богу. Лучшим, чем в эти минуты, ты едва ли его встретишь, и если ты не постараешься теперь полюбить его, то никогда не полюбишь в условиях обычной жизни». Вот тут и подходим мы к тайне благодати духовничества. «Ты богач духовный, великий богач – говорит митр. Антоний самому незаметному простому священнику, если даже сам не мудр еще и не свят; но богат ты не своими добродетелями, не своею силою духовною, а "пребывающим в тебе дарованием, которое дано тебе по пророчеству с возложением рук священства» (1Тим. 4, 14). В эти благодатные минуты на священнике осуществится слово Господне: «Не вы бо будете глаголюще, но Дух Отца вашего глаголяй в вас».

Но корень всего этого что? Духовная любовь. Есть она все есть. Даже о ревностных мирянах говорит святитель Тихон Задонский: «Любовь сыщет слова, коими можешь пользовать душу ближнего, и сие дело не требует большой учености, единого напоминания (о Боге и совести) требует». Что же говорить о священниках! «Священник не обыкновенный христианин, говорит митр. Антоний, не обыкновенный человек, но соучастник искупительного подвига Христова, носящий в душе своей множества душ ему вверенных». Иоанн Златоуст, определяя сущность благодати священства, говорит: «Духовную любовь не рождает что-либо земное; она исходит свыше от Неба и дается в Таинстве священства, но усвоение и поддержание сего дара зависит и от стремления человеческого духа». Вот тут мы в коротких словах и обозрели внутреннюю природу духовничества. Духовная любовь основа его. Подается она свыше в таинстве священства, но требует со стороны священника не пассивности, а активного делания, постоянной работы, постоянного рвения, наполняющего жизнь священника, этим преимущественно и осмысленную.

Картину упадка духовного перед революцией рисует митр. Антоний, свидетельствуя о том, как на его памяти на епархиальных съездах после первой революции, духовенство поставляло иногда «отдельную исповедь отменить и заменить общею». Было это реакцией на бесчинный обычай собираться многими сотнями в немногие часы к священнику, чтобы отдать долг исповеди каждогодний. Но справедливо называет митр. Антоний эти постановления «богохульными». Свидетельствует митр. Антоний и о том, что такие постановления воспринимались как безумие большинством духовенства, которое вместе с тем сознавало, что «исповедь у нас совершается бестолково, безобразно, не по чину церковному и не по духу пастырскому». В каком же направлении должно идти исправление? В возгревании благодатного духа духовнического. Идеал тут так называемое старческое окормление. В чем природа старчества, если отвлечь внимание от явлений прозорливости, характеризующих отдельных старцев, а всмотреться лишь в установку сознания старца? В исчерпывающей поглощенности сознания старца заботой о спасении своих духовных чад. Само собою разумеется, что и тот, кто обращается к старцу, только о спасении души своей думает. Отсюда вытекает, как естественное следствие, что встреча старца с его чадом каждая! и не будучи исповедью (старец может, кстати сказать, и не быть иереем!) носит благодатный характер, почему и итог этой встречи легко воспринимается, как выражение воли Божией. Митр. Антоний справедливо отмечает, что любые встречи пастырей с паствой могут принимать именно такой характер и тогда беседа с ними пастыря, где бы и когда она ни происходила, не отличается практически от исповеди, так как предметом ее является всегда спасение души. Это и есть, конечно, идеал взаимоотношений между духовником и его чадами. Возникновение чего-то приближающегося к подобному идеалу определяется направленностью внимания обеих сторон. Тут мы, нащупываем корень благодатных явлений духовничества: спасение души, живая мысль и забота о нем, в какой мере живет она в сознании пастыря и паствы. Возгревание огня духовничества есть ни что иное, как возгревание, под водительством пастыря, рвения в деле спасения души. В образе духовника должен возникать центр, всякое прикосновение к которому есть добрая искра этого благодатного огня. Успехом на этом пути определяется вообще успех подлинный пастыря.

В духовничестве сосредоточивается, достигает высшего предела, в своих высших формах осуществляется пастырская власть. Нет, в сущности, пастырства, поскольку оно не воплощается в духовничестве, но можно с известным правом сказать, что нет и подлинного духовничества, поскольку духовник не проникнут ответственным сознанием пастырским и не вкладывается всем своим сознанием пастырским в ту таинственно-благодатную встречу личную Христа с кающимся человеком! когда духовник, являясь «свидетелем», от имени Христа вяжет и разрешает своего собрата, творя волю Неба на земле... Эта встреча исполнена тайны неведомой, благодатная сила которой определяется обеими сторонами, то есть и кающимся. Посему никакие личные отрицательные свойства духовника не способны угасить благодати таинства, если истинно покаяние: встреча с Христом не упраздняется недостоинством личным духовника. Но если сколько-нибудь проникнут сознанием величия своего звания духовник-пастырь, как озабочен должен он быть тем, чтобы достойным явиться свидетелем Христа пред лицом приходящего за исцелением во врачебницу исповедальную грешника! Отсюда возникает вопрос об общих качествах духовника, с исследования какового вопроса и начинает свое руководство покаяльное священнику архиепископ Костромской Платон. Качества, нужные священнику-духовнику, который является тут и судией, и врачом, и учителем, архиепископ Платон исчисляет так: Знание, Благоразумие, Истинная ревность о спасении душ, Святость жизни, Пламенная молитва, Богомыслие.

Знание не мирское, надмевающее и суетное, а духовное, таинственное, благодатное. Знать должен духовник Евангелие, Слово Божие, Учение Церкви, правила ее. «Как он может обличать заблуждения, разные виды и образы зла, если святое знание не просветило его умственных очей и не открыло ему смысла и силы Божественной истины?» спрашивает архиеп. Платон. Знать должен священник силу и значение своего звания иначе отвергнут будет он самим Богом. " Яко ты умение отвергл еси, отвергу и Аз тебе, еже не жречествовати Мне» (Ос. 4, 6). А на пути такого знания первое углубление в Слово Божие. " Всяко писание богодухновенно и полезно есть ко учению, ко обличению, ко исправлению, к наказанию, еже в правде, да совершен будет Божий человек на всякое дело благое уготован» (2Тим. 3, 15). "Читай Священное Писание, никогда из рук твоих не выпускай Библии, увещевает блаж. Иероним, учись сам в ней, чему должен учить других, стяжи то здравое слово, которым можешь спасти себя и послушающих тебя». Особо важны и Жития Святых, как источник драгоценный для должного наставления кающихся. Важно и устремление священника к познанию собственного сердца... А если слаб и немощен он, не смущаться должен он, а искать помощи в молитве. «Аще кто от вас лишен есть премудрости, да просит от дающего Бога всем нелицемерне и непоношающаго и дастся ему» (Иак. 1, 5).

Благоразумие тоже не светское и прикладное, утилитарное, плотское, а истинное, духовное, которое можно было бы слить и с высшей добродетелью рассудительности. Как без нее духовник употребит нужные средства для тех многообразных и сложных нужд и потребностей душевного спасения, которые откроются пред ним на исповеди? Это благоразумие не отвлеченно: опытом обретается оно, но для этого нужно вникать в свою практику духовничества всем сердцем и помышлением, ища лучшего, постоянно учась, не пренебрегая и обращением за советом и указанием к опытнейшим. Притчи поучают: «Спа-сение есть во мнозе совете» (Прит. 11, 14). Препятствуют благоразумию страсть, опрометчивость, упрямство и все пороки, особенно невоздержанность. Кто станет пить из мутного источника? наставительно вопрошает св. Амвросий.

Ревность о спасении душ вот что лежит в основе всего! Ее нет, пуста душа духовника и бесплодна. Она есть пламень духовничества. «Кто снедается ревностью дома Божия? Тот, кто испорченное в нем старается исправить, не успокаивается, если не может исправить, терпит, стенает» (Блаж. Августин). Об этом пламени Сам Господь говорил и в каких словах пламенных! об этом огне: " Огня приидох воврещи на землю и что хощу, аще уже возгореся? Крещением имам креститися и како удержуся дóндеже скончаются?» (Лк. 12, 49–50). «Кто изнемогает, и не изнемогаю? Кто соблазняется и аз не разжизаюся?»взывал апостол Павел(2Кор. 11, 29). Такая ревность обнимает любовь, терпение, кротость, но и твердость. Ревность требовательна и взыскательна и нет меры ее: вспомнить, как Господь говорил о глазе, ноге или руке, которые отъяты и отброшены могут и должны быть, как способ и цена исцеления! Но эта ревность должна быть насыщена кротостью и терпением. Известна требовательность Моисея, но как говорит о нем Библия? «Кроток зело паче всех человек сущих на земли» (Числ. 12, 3). " Научитесь от Мене, яко кроток есмь«, учил Спаситель. " Любы долготерпит, милосердствует, не ищет своих си, не раздражается» (1Кор 13). " Братие, пишет апостол Павел в другом месте, аще и впадет человек в некое прегрешение, вы, духовнии, исправляйте такового духом кротости, блюдый себе да не и ты искушен будеши» (Гал. 6, 1). А о степени самоотверженности истинной ревности свидетельствует апостол Павел: «Молилбыхся сам аз отлучен быти от Христа по братии моей» (Рим. 9, 3). Вспомним, как плакал Господь, глядя на нераскаянный город.

Святость жизни. Священник должен прежде сам очиститься, потом очищать других, учил св. Григорий Богослов. «Овца, даже самая лучшая, – говорил блаж. Августин, – когда видит своего пастыря худо живущим и уклоняющимся от заповедей Божиих, начинает говорить в сердце своем: если мой пастырь так живет, то как мне не делать того, что он делает». «Врачу исцелися сам» не может ли услышать это евангельское обличение? Да не будет! Утверждаться в добродетели должен добрый пастырь, а не коснеть в грехах. Как иначе сам останется он незаражающимся теми испарениями греха, которыми окружен он, выслушивая повесть о грехах, ему приносимых? А что является основой такого иммунитета против заразы? Страх пред грехом всяким, не только смертным, но и малейшим » страхом Господним уклоняется всяк от зла» (Прит. 15, 27). Святость жизни есть не сознание достигнутой праведности, а устремление к ней, исполненное сознания своего недостоинства. «Черна баня, а людей моет», красочно говорил один русский старец.

Пламенная молитва как без нее даже приступить к духовничеству! Что значат все человеческие достижения пред лицом этой страшной встречи! " Даждь мне Твоим престолом приседящую премудрость и не отрини мене от отрок Твоих: яко аз раб Твой и сын рабыни Твоея, человек немощен и маловременен и умален в разуме суда и законов» (Прем. 9, 4). А в моменты особого затруднения вместе с благочестивым царем Иосафатом должен взывать ко Господу духовник: «Не вем, что соделати имамы, но токмо очи наши к Тебе» (2Пар. 20, 12). И эта молитва не за себя только не должен отделять себя от своих духовных чад духовник. " Молитесь друг за друга, да исцелеете«, учил апостол Иаков (Иак. 5, 16). Кольми паче духовный отец должен молиться за чад своих, к нему в покаянии прибегающих.

Богомыслие – оно должно быть привычным, обыденным. Как иначе переключиться от суеты жизни к благодатной тайне исповедальной? " Тело тленное отягощает душу и земное жилище обременяет ум многопопечителен», говорил еще древний мудрец (Прем. 9, 15).Священник должен жить в постоянном ощущении близости Бога: " О Нем живем, движемся и есмы» (Деян. 17, 23).Должен он и себя во всех обстоятельствах жизни пастырской своей ощущать носителем благодатных даров во имя спасения данных ему в окормление чад его духовных: не отвлеченно богословствовать, а именно жить о Господе своей пастырской многопопечительной жизнью. Важно и чтение, и молитва, и нарочитое богомыслие, обособленное от внешних занятий, но не что-то отдельное то от жизни, иначе грозит ему уподобиться " мужу смотряющу лице бытия своего в зерцале; усмотри бо себе и отыде, и абие забы, каков бе» (Иак. 1, 23–24).

Тут же отмечает архиепископ Платон и основные пороки, угрожающие духовнику: душевная холодность и небрежность, обусловленная многозаботливостью, пусть даже квалифицированной (ученые занятия!). Златоуст указывает на пастухов каппадокийских, по три дня в снегу заносимых, или ливийских, в зное и среди зверей охраняющих бессловесных можно ли спать, когда нам вверены разумные души? Господь за них кровь пролил, а мы ищем успокоения! Суетность тщеславия «льстивый грабитель духовных богатств», по выражению св. Василия Великого. Страх человеческий помнить надо ап. Павла: " Аще бых человеком угождал, Христов раб не бых убо был» (Гал. 1, 10). Пристрастие и тут помнить ап. Павла: быть всем вся, его завет! Корыстолюбие и грубое и тонкое. «Они не должны искать ни пустой славы от сердца человеческого, ни похвалы от уст, ни приношения от рук», говорит св. Григорий Великий о духовниках. Неблагоразумие, которое позволяет слишком тесно входить в жизнь духовных чад, особенно женщин. Самомнение – " Бог гордым противится, смиренным же дает благодать» (1Петр. 5, 5). Слабость и строгость потворство («кормчество» Словом Божиим, по выражению св. Василия Великого), с одной стороны, и неумеренная требовательность, с другой не угашай льна курящегося! Упадок духа, не всегда ли, как результат гордости ? «Да не похвалится всяка плоть» (1Кор. 1, 28–29). И чрез малых и слабых изливается благодать.

Конечно, и «добродетели» и «пороки» духовника лишь рамки формальные. Духовник живая личность, живая во Христе, если живет в нем любовь о Христе!

Мы дали разнообразный и обильный материал, характеризующий духовнический облик русского батюшки конечно, далеко не исчерпав этой громадной и в высокой степени интересной темы. В заключение хотелось бы одно обстоятельство подчеркнуть, которое, бросая многозначительный свет на наше прошлое, вместе с тем, способно многому научить и современного батюшку. Дело в том, что не только приход, но даже вся наша пирамидально выстроенная церковная иерархия, не исчерпывала нашей церковности и это в такой мере, что можно с уверенностью сказать: если бы наша историческая Россия исчерпывалась прекрасными приходами, которые строились бы прекрасными батюшками, и той иерархией, которая над ними возвышалась, не была бы наша Россия Святой Русью! Русский человек хотел большего, чем то, что ему давал его пастырь: он хотел прикоснуться непосредственно к тому пути обретения совершенства, который был указан Христом и который родил институт монашества. Можно, не боясь преувеличения, сказать, что именно жажда русского человека приобщиться к монашеству и связать себя с ним, даже и оставаясь в миру, наложила решающий отпечаток на всю русскую жизнь в целом. Тут мы соприкасаемся с одним явлением, которое и сейчас только обозначаем, не входя в ближайшее рассмотрение его: со старчеством. Оно распространяло благодать иноческую по всему пространству Русской Земли. И связано было это с другой особенностью русского быта: с жаждой паломничества. В нем, с одной стороны, проявлялось чувство церковной вселенскости (жажда прикоснуться к святыням всего света), а с другой стороны этим открывалась практическая возможность личного общения со старцами для далекой всероссийской периферии.

Понимание этого чрезвычайно существенно и для современного приходского настоятеля. Если в нашем историческом прошлом приходской священник, являясь центральной фигурой для своего ближайшего окружения и обладая возможностью наложить благодатную печать церковности на всех и каждого в составе этого окружения, все же не был в плане «свято-русском» главной двигательной силой, то что сказать о нашем духовно иссохшем времени? Вместе с тем, и применительно к приходу надо сказать то же самое: он не был исчерпывающим по общему правилу источником церковной благодати. Если мы говорили о том, что формальность не может быть руководящим моментом в оценке положения батюшки, то не нужно сужать этого положения, не распространяя его в какой-то мере и на прихожан. В частности, применительно к духовничеству традицией давней была свобода в выборе духовника: им может быть и не свой приходской батюшка. Человек обязан быть у исповеди и тому должны быть и формальные доказательства, но, если кто имеет определенного духовника, то перемещение его в другой приход никак не обязывает его отказаться от этой святой связи. Идеальной нормой можно считать такое положение, когда для всего прихода настоятель является духовником, но это не может превращаться во властный формальный приказ, нарушение которого заносило бы так сказать, виновного на черную доску. И тут было бы ошибкой, иногда непоправимой, если бы настоятель принципиально становился на формальную точку зрения и как на козлищ смотрел бы на не своих духовных чад. Величайшая тут должна быть проявляема осторожность, тактичность и деликатность. И тут, конечно, надо самое решительное разделение делать между мотивами, определяющими обращение к другим священникам, как к духовникам. Если налицо тесная личная связь к ней должен с особым уважением отнестись приходской настоятель, никак не стремясь эту связь ослабить, а тем более оборвать. Если налицо восполняющая приходскую церковную жизнь паломническая устремленность, включающая в себе, естественно, и говение и тут никакой не должно быть проявляемо ревности настоятелем, напротив, всячески надо поощрять связь прихожан с наличными центрами паломничества. Другое совсем дело, если налицо уклонение от исповеди по признаку предосудительному. Тут два обстоятельства особенно часто могут иметь место. С одной стороны, может возникать желание не исповедываться у своего священника, так как он знает нечто такое, чего не хочет данное лицо поведать духовнику. С подобными явлениями должна вестись самая решительная борьба, которая гораздо действительнее может быть со стороны не того настоятеля, от которого прячется данное лицо, а к которому оно обращается. Отсюда нарочитая осторожность рекомендуется и бдительность духовникам, к которым приходят исповедываться со стороны.

С другой стороны, может иметь место недружелюбное отношение к настоятелю по соображениям чисто личным, некая психологическая реакция на те или иные действия или на то или иное бездействие своего батюшки. Конечно, призываются естественно духовники, к которым приходят такие овцы, внушать им неосновательность бойкота своего настоятеля и сглаживать образовавшиеся угловатости. Но тут времени, казалось бы, должно быть предоставлено главное лечение этих ран, нередко порождаемых повышенностью мнительной чувствительности, иначе возникает опасность вызвать что-нибудь непоправимое. При всех условиях, формальный подход к духовничеству, особенно со стороны того духовника, к которому появилось недружелюбие или недоверие, был бы нарушением духа нашей церковности, в высокой степени проникнутой началом свободы. В плане же душепопечительства существенное есть различие между случаями, когда факт не-говения есть нечто положительное пред лицом возможности причастия в суд и осуждение, и теми случаями, когда не-говение наносит тяжкий ущерб духовной жизни. Самые решительные меры оправданы в первом случае, как, напротив, самая большая щепетильность должна быть проявлена во втором.

Мы говорили о центральности положения пастыря в церковной среде. Но эта центральность, чтобы быть оправданной, предлагает целостность пастырского сознания и требует ее от него. Нет отдельных сторон деятельности пастырской в их разобщенности. Их можно и должно различать, поскольку мы вдумываемся в служение пастырское, его истолковываем, систематически с ним знакомимся. Но в своей природе сознание пастырское должно быть едино, поглощая все стороны жизни пастыря. Не может пастырь, как, скажем, артист, ученый и всякий другой профессионал, переключаться с одной установки своего сознания на другую, даже в составе своего профессионального делания. Что составляет существо пастырства? Душепопечение. Оно проникает душу пастыря до самого ее дна. В плане душепопечения можно различать в деятельности пастырской две стихии, два элемента, два начала, взаимно переплетающихся, но различных. Это молитва и учение.

Молитва пастырская, в своих вершинах, обнимает явления, не поддающиеся человеческому разумению: тайнодействия, в которых священник в особо повышенной мере является раздаятелем Божественной благодати. Но самые эти Таинства неотменно являются чем-то общим; некое конкретное «мы» объемлет священника и им объемлется, и входит это «мы» в полноту блаженной Вечности, причастием которой является в своей основе священство. Таинства являются предельным сосредоточением силы благодати, в священстве заключенной не поддаваясь ни уразумению человеческим разумом, ни истолкованию человеческим языком. Это предмет того ведения, которое является уже даром Небес людям в высочайшей степени духовным. Но в том, как Таинства изливают на нас свою благодать, выражается лишь в предельно сильной степени все то же душепопечение священническое, каковое выражается и в молитве и в учении. Целостность сознания пастырского тут сохраняется в полной мере.

Вот под углом зрения этой целостности пастырского сознания и подумаем и об учительной работе пастыря, и об его молитве. О таинствах не дерзнем говорить.

В каких формах должно протекать пастырское учение? В любых. Вся жизнь пастыря должна быть учением, и каждый повод должен быть им использован. Можно, тем не менее, обособить два как бы специальных образа учительства пастырского, нарочито всякому пастырю свойственных. Это проповедь и законоучительство. Оба этих вида учения имеют значение первоосновное. Учить с амвона и учить с классной кафедры без этих двух форм учения трудно представить себе пастыря, отвечающего своему званию. У пастыря могут оказаться особые дарования к тому или другому из этих видов учительства, может обнаружиться даже особое призвание, более или менее ярко выраженное. Слава Богу, если это так. Но беда, если сознание своей профессиональной годности проникает в сознание пастыря в такой мере, что он готов уже счесть себя по преимуществу проповедником или по преимуществу педагогом. Такой пастырь погрешил бы перед своей пастырской совестью, если бы он с профессиональным жаром стал отдаваться своему призванию, как основному делу своей жизни. И проповедничество, и школьное учительство являются лишь отдельными, пусть и очень существенными моментами целостной пастырской деятельности. Пастырь истинный никакую из сторон своей деятельности не смеет считать своей нарочитой профессией, своим особым призванием, своим специальным талантом; пастырь только тогда есть истинный пастырь, когда он при всех обстоятельствах и во всех отношениях не только в своей специфически пастырской деятельности, но и во всей жизни, ощущает себя пастырем, прежде всего пастырем и только пастырем.

Отсюда вытекает, в какой мере облик и поведение священника должны быть исполнены ответственности звания его всегда и при всех условиях: нахождение его в составе мира, будь то даже родная семья, никогда не может быть лишено особой краски, вытекающей из пастырского звания. Это не упраздняет скромности и смиренности: беда, если пастырь проникнут сознанием своей личной годности, своего личного обаяния, своего личного авторитета. Еще хуже, если он подчиняется обожанию, вызываемому его особой, в чем уже может быть настоящая прелесть. Хорошо об этом говорит еп. Игнатий Брянчанинов, напоминающий наставникам, что они должны следовать благому примеру Иоанна Крестителя, ощущавшего себя готовящим Жениха, уступающим Ему полную славу, а себе готовящим дальнейшее умаление. «Охранитесь от пристрастия к наставнику. Многие не остереглись и впали вместе с наставниками своими в сеть диаволю... Пристрастие делает любимаго человека кумиром: от приносимых этому кумиру жертв с гневом отвращается Бог. И теряется напрасно жизнь, погибают добрыя дела, как благовонное курение, разносимое сильным ветром или заглушаемое вонею смрадною. И ты, наставник, охранись от начинания греховнаго! Не замени для души, к тебе прибегшей, собою Бога. Последуй примеру святого Предтечи: единственно ищи того, чтобы возвеличиться Христом в учениках твоих. Когда Он возвеличится, ты умалишься: увидев себя умалившимся по причине возрасшего Христа, исполнись радости».

Только на фоне и в составе целостного пастырского служения могут быть выделены отдельные формы его, никак не обособляющиеся в своей самоценности от общего пастырского долга.

Хорошо говорил об этом знаменитый архиепископ Никон в своих дневниках (1913 г.), воспоминая родственного ему священника старого закала и сопоставляя с ним молодых: «Встречаются ревностные проповедники, школьные деятели, борцы с пьянством и за то, конечно, слава Богу, но слишком мало таких, в коих самоцен был бы совершенно убит сознанием, что сами-то они круглый нуль, ничто, что если что и творится доброе чрез них, так ведь это отнюдь не они делают, а Бог чрез них: Бог и средства посылает, и случай дает, и силы, и время все от Бога, и слава Ему милосердому. В душе таких старцев живет страх: как бы не приписать себе чего-нибудь в деле Божием, как бы не лишиться за это Божия благословения и помощи в будущем. Это страх Божий, начало, основа духовной мудрости, духовного рассуждения... Нельзя быть добрым пастырем, если не воспитаешь в себе, в чувстве своего сердца, этого мистического настроения, этого живого ощущения водительства Божия в пастырском служении. Не свое дело делаем, а Христово: мы Его послушники, Его работники и даже более соработники. И дело Его великое: воспитывать чад Царствия Божия, будущих граждан Иерусалима Небесного. «К сим кто доволен?», восклицал некогда избранный сосуд благодати апостол Павел. А он имел «ум Христов», он дерзал говорить о себе: «не к тому аз живу, но живет во мне Христос...» Живет, а следовательно и действует. Если же так судил о себе великий Павел, паче всех потрудившийся в благовестии Евангелия, то что речем о себе мы, грешные, недостойнейшие носители благодати Божией, служители Церкви... Но у Христа таков закон: чем кто больше сознает свою немощь, свое недостоинство, тем ближе к тому и Его благодать: «сила бо Его в немощи совершается...»

Очень глубоко проблему целостности пастырского сознания охватывал митрополит Филарет Московский. « Аз знаю их, говорит Иисус Христос об овцах Своих. Итак, свойство истиннаго пастыря есть знать своих овец... Но мы, пасущие там, где Ты после пастырского подвига почиваешь, как мало ревнуем о духовном подвиге прозорливости! Так мало, что некоторые из нас, может быть, и не почитают ее потребностью своего звания. Некоторые из нас, к сожалению, не имеют, и, к осуждению своему, даже не стараются иметь обыкновенного познания о внутреннем состоянии овец, им вверенных. По слабому понятию о своем звании, некоторые почти все дело пастыря ограничивают свиранием на свирели, предками настроенной, другие превозносят искусство гласа и слова, иные полагаются на крепость жезла; или сказать без притчи, одни думают, что дело священника состоит в священнослужении по древнему чиноположению, другие выше всего поставляют искусственную проповедь, иные надеются спасти стадо свое единой властью вязать и решить, как бы ни была она употребляема. Необходимо и спасительно все: и священнослужение, и проповедь, и власть вязать и решить, но все сие требует мудрых рук и рассудительного употребления, и не то или другое по случаю, но все совокупно и в порядке приводит ко спасению. Что если мы только свиряем, а овцы требуют пищи, если мы хотим им дать пищу в слове нашем, но с трапезы нашей сыплются только сухие плевы, или цветы увеселяющие, но не питающие, если мы жезлом угрожаем, где надлежало бы утешить, или разрешаем, где надлежало бы устрашать вечными узами?»

Господь возвещал Своему стаду: «Аз живот вечный дам им!» Так мог сказать только Пастыреначальник, и никакой пастырь так сказать не может. Но какую иную мысль, какое иное намерение, какую иную устремленность может он иметь, как не то, чтобы привести своих духовных чад к жизни вечной? Этим исчерпывается его всежизненное задание, а средства к тому самые разнообразные. Глас пастыря, к этому зовущего и ведущего, должен неустанно раздаваться во всех возможных формах. То и молитва, и учение, и тайнодействие, и управление, и совет душеполезный, и отеческая помощь, и отеческий гнев, и снисхождение к немощам, и угроза вечной смерти.

Примером полезно иллюстрировать подобную целеустремленность пастырского сознания. Извлекаем его из жизнеописания одного давнего пастыря-подвижника, Волковского протоиерея о. Василия Снесарева. Приехал он с пастырским напутствием к ямщику и тут встретился с проезжавшим полковником. Желая развлечься, тот обратился к о. Василию.

– Батюшка, вы священник, не угодно ли побогословствовать со мною?

– Если эполетам пришла охота богословствовать, то ряса для того и сшита извольте!

– Одно условие, сказал молодой полковник, не подкреплять своего мнения ссылкой на Ветхий Завет, которого я не признаю.

– Благодарю за предуведомление, отвечал отец Василий, но в таком случае позвольте мне вас оставить Ветхий Завет есть основание Новому, потому если мимо ходящие увидят, что вы начали здание со стен, без фундамента, то могут сожалеть о вас и прибавят: он молод, образумится, если же я буду участвовать в этой беседе, то они справедливо скажут: «этот и стар, и глуп» и хотел идти.

Но полковник, удерживая его, сказал:

– Вы полагаете, что я заблуждаюсь, так если вы пастырь, то имеете обязанность наставить меня как овцу заблудшую.

– Вот это правда, отвечал о. Василий, добрый пастырь оставляет в горах девяносто девять и идет спасать одну овцу заблудшую. Только вот беда в чем! Вы видите, что я пастырь кротких овец Иисусовых, а вы очень смело говорите. Остерегайтесь только попасть туда, где козлищам будет плохо.

Проезжий переменил тон, беседа завязалась. В итоге проезжий задержался на три дня. 12 лет, оказывается, бродил он в горах суемудрия, не быв у Св. Причастия. Тут он поисповедывался и приобщился.

Если в деле учения нахождение пастыря в том или ином образе общения с людьми само собою разумеется, то не так в деле молитвы. Устремленность к созерцательной, углубленной, уединенной молитве может быть в остром конфликте с заданиями пастырства. Мы имели перед глазами яркий тому пример в образе св. Григория Богослова. Но в пределе тут стоит перед нами не монах-отшельник-созерцатель-делатель души, а «без-молвник». Логика его жизни уже не поддается уразумению общественному: св. Пимен Великий молился, чтобы Господь не дал успеха вымоленой у Него просьбе об его сроднике, обращенной им к людям мира, чтобы другие не стали отвлекать его! «Всякая милостыня, или любовь, или милосердие, словом все, что по-видимому признается делом ради Бога, но отвлекает от безмолвия, обращает внимание твое к миру… все это, все эти правды да погибнут» так истолковывает еп. Игнатий Брянчанинов такое явление словами св. Исаака Сирина, который в ином месте говорит так: «Иное дело благовествования, и иное дело безмолвия. Ты же, если хочешь держаться безмолвия, будь подобен херувимам, которые не заботятся ни о чем житейском, и не думай, чтоб кто иной существовал на земле, кроме тебя и Бога, к Которому устремлено все внимание твое, как ты научен отцами прежде тебя бывшими...» Это полюс в направлении отвращенности от общества: полная абсолютная от него отрешенность. Нечто принципиально противоположное надо сказать о пастыре. Границ общительности для пастыря вообще нет. Она универсальна. Речь идет только о мере и свойствах пастырской общительности. Хорошо определяет сущность вещей под этим углом зрения одно тонкое замечание блаж. Иеронима: «Клирик, посвятивший себя на служение церкви Христовой, должен, прежде всего вникнуть в значение своего имени, узнав же его, должен на самом деле оправдать его. Греческое клирос на нашем языке значит то же, что достояние. Клирики называются так или потому, что составляют достояние Господа, или потому, что Сам Господь есть достояние или доля клириков. В том и другом случае клирик должен вести себя так, чтобы и самому можно было обладать Господом, и Господь мог обладать им. Кто обладает Господом и говорит с пророком: «Господь есть доля моя» (Плач Иер. 3, 24), тот ничего, кроме Господа, иметь не может.» «Сладчайший мой Спаситель! восклицал отец Иоанн Кронштадтский. Ты, исшед на служение роду человеческому, не в храме только проповедовал слово небесной истины, но обтекал города и селения, никого не чуждался, во все входил домы, особенно к тем, которых теплое покаяние Ты предвидел божественным взором Твоим. Так Ты не сидел дома, но имел общение любви со всеми. Даруй и нам иметь это общение любви с людьми Твоими, да не заключаемся мы, пастыри, от овец Твоих в домах наших, как в замках или темницах, выходя только для службы в церкви или для треб в домах, по одной обязанности, одними заученными молитвами. Да раскрываются уста наша для свободной в духе веры и любви речи с прихожанами нашими. Да раскрывается и укрепляется христианская любовь наша к духовным чадам чрез живое, свободное отеческое собеседование с ними. О, какую сладость сокрыл Ты, Владыка, Любовь наша беспредельная, в духовной, согретой любовью беседе духовного отца со своими чадами, какое блаженство! И как мне не подвизаться на земле всеми силами за такое блаженство? И оно еще только слабые зачатки, только некоторое слабое подобие небесного блаженства любви! Люби особенно общение благотворения, как вещественного, так и духовного. "Благотворения же и общения не забывайте» (Евр. 13, 16).» Так себя ощущая, пастырь может погружаться в любые стихии мира: в своей общительности он освящает жизнь. Это и дает и направленность, и меру общительности: иначе то будет не освящение жизни, а, напротив, загрязнение «клира» злом мира сего.

Епископа-грека, высокообразованного Никифора Феотоки Потемкин пригласил к столу. Тот, увидев в постный день, что трапеза торжественная скоромна, отказался ее благословить; видя же гнев хозяина, поклонился и вышел.

Митр. Филарету (Киевскому) доложил келейник, что посетители жалуются на бедняков, заполняющих его приемную, жалуются на плохой воздух. «Ах, они неразумные! – ответил святитель. – Да эти самые, от которых они видят нечистоту и слышат неприятный запах, почище всех нас, и от них-то благоухает благодатью Христовой. Если в их числе из большего множества и не все они одинаковы, зато несомненно в лице их Сам Господь Христос. А в прочих то приходящих посетителях-гостях есть ли то?» Владыка не только согласился на принятие каких-либо мер против наплыва бедняков, а увидел в этой жалобе напоминание ему о том, чтобы лучше обставить самих этих ожидающих бедняков и распорядиться поставить печку, чтобы они могли хотя бы отогреться.

Эти примеры не рисуют правил, согласно которым всегда надо так именно поступать. Но духовная окраска общительности пастырской здесь дана правильная. Так определяется и общительность с высшими: избегать сильных мира сего нет оснований; и дозволительно даже пользоваться «связями», но нельзя искать их, и нельзя искательствовать, нельзя ронять высокого звания священника. Равно и в отношении к падшим, к грешным. Тут в особенности, как бы на лезвии ножа ходит пастырь! Принцип общий поведения необыкновенно ярко однажды выразил митр. Платон (Левшин): «Милосердие с нарушением правды есть слабость и обида». О сочетании кротости к людям с непримиримостью к злу хорошо говорил отец Иоанн Кронштадтский: «в побеждении зла добром должны быть особенно искусны священники Господни. Со священника, если он не научился кротости, смирению и незлобию и не научился побеждать благим злое, взыщется строже, чем с мирянина: ибо священник вознесен до небес Божиими тайнами и получил великие силы к благочестию». Но тут же: «Священники не должны быть мягкими до потворства грехам и страстям там, где дело касается искоренения страстей и дурных привычек они должны действовать смело и настойчиво, не боясь злобы других и совершенно презирая ее, хотя и в этом случае действия их должны носить характер кротости и любви и искреннего желания исправить ближнего».

Эти все общие начала сохраняют полную свою силу и в современных условиях, но есть и существенное изменение перспективы. В чем основная разница с прошлым? Пусть раньше общество нарушало устав Церкви, таковой продолжал существовать, как принятая норма бесспорная в своей общности. Пусть отдельные люди делали это намеренно, беря на душу грех ума: как явление массовое, общественное, то был грех воли; если нарушали пост, то было нарушение нормы; если не ходили к исповеди, то было нарушение нормы и т.д. Часто общество являло пример «двоеверия»: церковность (относительная, конечно!) уживалась с умоначертанием совсем нецерковным. И это бывало даже при наличии «гражданской совести», вытесняющей духовную. Вспомним знаменитое письмо Белинского Гоголю: оно было выражением сознания широких кругов. «Вся лучшая молодежь с Белинским», писал отцу И.С. Аксаков. Он вынес из знакомства с «нутром России» чувство почти безнадежности и встретил полное сочувствие у отца! И все же: церковный устав оставался нормой даже и в общественном сознании! Теперь не то: радикальная смена. Нормой является никак не церковный устав, а что-то совсем иное.

Пусть ушло прошлое то блаженное время, когда целостность пастырского сознания находилась в полной гармонии с целостностью сознания всего церковного народа, все же долгое оставался в силе фон жизни, не выветрившейся в своей убежденной церковности. Но делало свое дело вольнодумство, проникая и в самую церковную среду. Тем самым делалась целостность церковного сознания чем-то, требующим самой тщательной охраны.

Патетически взывал к ревности о Истине еп. Игнатий Брянчанинов. Предостерегал он против увлечения «ученостью». «Вы спрашиваете, какое мое мнение о науках человеческих? Люди после падения начали возделывать землю, начали нуждаться в одежде и других многочисленных потребностях, которыми сопровождается наше земное странничество, словом сказать, они начали нуждаться в вещественном развитии, стремление к которому отличительная черта нашего века. Науки плод нашего падения, произведение поврежденного нашего разума. Ученость приобретение и хранение впечатлений и познаний, накопленных человеками за время жизни падшего мира. Ученость светильник ветхого человека, светильник, которым «мрак тьмы во веки блюдется». Искупитель возвратил человекам тот светильник, который им дарован был при создании Создателем, которого лишились они при грехопадении своем. Этот Светильник Дух Святый. Ученость не есть собственно мудрость, а только мнение мудрости... Мудрость этого мира прямо противуположна мудрости духовной, божественной. Нельзя быть последователем той и другой вместе: одной непременно должно отречься. Падший человек «ложь», и из умствований его составился «лжеименный разум», то есть образ мыслей, собрание понятий и познаний ложных, имеющих только наружность разума, а в сущности своей шатание, бред, беснование ума, пораженного смертной язвой греха и падения. Этот недуг особенно в полноте открывается в науках философских». Отсюда и дальнейший призыв еп. Игнатия: «Учение святых Отцов Церкви Восточной верно: оно учение Святаго Духа. Умоляю вас: держитесь этого учения, оно будет руководить вас к блаженной вечности... не устремляйте взоров ваших к другим светильникам, светящим на различных путях. Один путь святой истины ведет к спасению, прочие все ведут в погибель. Многие трудятся, многие страдают, многие подвизаются, но увенчаны будут только «подвизающиеся законно». Истинный, законный подвиг в Христе Иисусе и Святом Духе, в ограде святой Восточной Церкви».

Но если даже принципиально так утвердился человек, он этим еще не определил круга своих учителей: и Святых Отцов надо читать с разбором! «Христианин, живущий посреди мира, должен читать сочинения великих святителей, научающих добродетелям христианским, идущим для тех, которые проводят жизнь среди занятий вещественных. Другое чтение для иноков общежительных. И еще другое чтение для безмолвников и отшельников. Изучение добродетелей, несоответствующих образу жизни, производит мечтательность, приводит человека в ложное состояние. Упражнение в добродетелях, не соответствующих образу жизни, делает жизнь бесплодной... Не думайте, что возвышенный подвиг, для которого еще не созрела душа ваша, поможет вам! Нет! Он больше расстроит вас: вы должны будете оставить его, а в душе вашей явится уныние, безнадежное, омрачение, ожестование». Эти соображения существенны не только для тех, кого имеет учить пастырь, но и для него самого. Он спрашивает на исповеди: «Не был еретик и отступник, не держался ли еси с ними, их капища посещая, поучения слушая, или книги их прочитывая?» «А ныне, – замечает еп. Игнатий, этот грех уж не ставят в грех». Тем паче для самого пастыря требуется рассудительность, просветленная Светом Христовым, для выбора тех источников, из которых он будет черпать мудрость свою и укреплять свою ревность по вере.

Надо ли говорить о том, в какой мере эта задача стала трудней в наше время по сравнению с эпохой еп. Игнатия! Великий подвиг свершит тот пастырь, который сумеет удержать себя на стезях церковной Истины, не уклонившись ни на какую лживую стезю.

Особые трудности стоят перед пастырем и в отношении той среды, к которой он обращается с учительным словом. Тут мы может опереться на свидетельство знаменитого церковного витии, несколько более близкого к нашему времени, архиеп. Никанора. Вот как говорил он однажды, сравнивая современного ему проповедника с апостолом Павлом пред ареопагом:

»Лучше ли, хуже ли положение христианского церковного учителя в нынешнее время? Чем оно похоже на положение апостола Павла, чем отлично? Не приходится ли и современному проповеднику бороться бесплодно с влиянием иудеев чтущих Бога, которые, однако же, не принимали положительных обязательств религии, т.е. были деистами своего времени? Не приходится ли бесплодно терять слова и пред эпикурейцами-материалистами или стоиками нашего времени, пессимистами; философами, разными учеными, которые с высоты своего ученого величия и новейших ученых открытий глядят на якобы отживающую старость христианского благовестия, исключая его в душе, как ненужное и с наукой не согласное? Не слушают ли проповедника некоторое время только, как новость невиданную и неслыханную, по крайне мере для них, как суеслова, который проповедует чуждые для них божества и чтилища, который влагает нечто странное во уши их? Не приходится ли ему иногда терять слова, даже высокие слова, и пред ареопагами учености и образования, доказывая бытие Бога высочайшего, близость к людям Божия промысла, гибельность и нелепость и старых и нововоздвигаемых идолов, божественное посольство Иисуса Христа, истинность и непреложность чудес, действительность их, как в древние, так и в новейшие времена, действительность их в эти самые дни, здесь у нас... Не издеваются ли и ныне, примерно в Западной Европе над учителями слова Божия, иногда и явно, а почаще тайно? Не томятся ли речами учителя веры, да почти постоянно? Не готовы ли сказать ему всякий раз: довольно, об этом послушаем в другой раз...» Проповедник зовет не смущаться этим: «Найдет и ныне он своих Дионисия и Дамарь и других с ними, которые примут в свои сердца слово Божие и пронесут его во все концы». Но тут переходит он к уяснению отличия эпох! «Можно ли и ныне ждать такой победы слова Божия над суемудрием, какую одержало Христово Слово в первые века? Чем в этом отношении отличается положение современных учителей слова Божия, не касаясь их сравнительных достоинств, от положения ап. Павла и современных ему благовестников? Тогда поток евангельской проповеди разливался в мире, быстро разрастаясь вширь и вглубь, ныне же он совершает свое предоставленное иное течение в сердцах и ушах известной части человечества далеко медленнее, суживаясь и сокращаясь разносторонне, боюсь сказать, мельчая в ушах и сердцах. Тогда Святой Павел мог питать твердую веру, что там, в этом ареопаге, где стоял он странником и пришельцем, там будет стоять основываемая им церковь Христова, мог питать твердую надежду, что вера победит мир. Ныне же проповедник Евангелия не без сумнительного смущения вглядывается в знамения развития духа человеческого и, сопоставляя их с пророчествами Христа и апостолов о последних днях, невольно задумывается, не настают ли признаки если и не последних времен, то все же некоторого склонения мира к последним временам...»

Здесь архиеп. Никанор очень чутко определял, еще совсем в другую эпоху, существенную разницу между средой, впервые воспринимающей Благовестие Христово, и той, которая отошла от Христовой Истины, ей изменив. Одно дело придти к Христу от изначального неведения. Другое дело возвратиться к полноте Христовой Истины, привычно утвердившись уже на ущербленной Истине. Но совсем особый характер имеет среда, которая не только отвратилась от полноты Христовой Истины, но уже обратилась против Христа, которая отвергла Его! будь это даже без нарочитого воинствования против Него, а тем более, в форме более или менее страстного богоборчества. Тут для успешности слова, Истиной Христовой осоленного, нужно уже истинное чудо преображения всего душевного состава человека до такого падения дошедшего. Этой проблематики не мог еще ощущать при всей своей проницательности архиеп. Никанор она есть порождение наших дней. Погруженность пастыря в атмосферу такой отчужденности от Церкви или даже воинствования против нее двояко может действовать на него. Это может только побудить его сосредоточиться, подтянуться, укрепиться в исходной целостности своего сознания. Но это может и врываться в сознание пастыря, как соблазн. Тонким этот соблазн является, поскольку в образе привлекательных учений встает он перед пастырем, облекаясь, в частности, форму оживления, реформирования, улучшения, обновления церковной жизни, как бы изнутри идущих. Может быть этот соблазн и грубым, и это в двух формах: подкупка и террора. Корысть и страх вот две душевные настроенности, которые действуют разрушительно на пастырское сознание и это в самых различных формах, иногда прельстительно затуманенных. Не будем говорить об условиях, в которых протекает жизнь пастыря под советским гнетом. Будем говорить об условиях, в которые поставлен священник за рубежом своего отечества, свободу свою купивший ценою эмиграции. Какими принципами должна руководствоваться пастырская совесть в той пастырской общительности, которая, естественно, не может, в условиях погружения в чужую жизнь, ограничиваться кругом своей паствы, а необходимо, и чрез нее и непосредственно, распространяется и на среду инославную?

Полная доброжелательность, лояльность, приветливость, внимательность, самый добросовестный интерес, всецелая открытость сердца, допущение мысли и прочности оседлости, не исключение мысли об окончательности таковой. Но чем сильнее последняя мысль, тем больший упор должен быть в сохранение своей культурной самобытности. Подчеркиваем: это не есть ни отгороженность от местной культуры, ни отвращенность от местной государственности. Можно очень тесно приобщаться к первой, можно принять подданство в отношении второй. Это не только не упраздняет вопроса о своей культурной самобытности, а, напротив того, впервые ставит его с решительностью категоричной.

«Культурная автономия» вот тот термин, который укоренился давно, как суммарная характеристика принятой беспрекословно современным национально-государственным сознанием меры самобытности т.н. национальных меньшинств. Эта культурная автономия и является тем естественным и необходимым лозунгом, которым должна проникаться русская среда, оседающая за рубежами отечества. К сожалению, однако, Русская Эмиграция не прониклась этой задачей. Она жила мечтой о скором возвращении и не горела мысль об устроении себе «зимних квартир" на перепутье ощущала она себя, ожидая столь быстрого возвращения домой, что особой заботы о себе и о своих детях, в смысле культурного самосохранения, психологически не возникло. В некоторых странах как-то сами собою возникали возможности особо благоприятные для сохранения русскости, но в масштабе всей Зарубежной России проблема русской культурной автономии, можно сказать, не была поставлена, как осмысленное общее задание. Практически же получалось так, что, поскольку увядали мечты о скором возврате и перспектива прочного оседания на чужой почве становилась психологической реальностью -возникала культурная капитуляция. С разительной иногда быстротой линяла русскость у старших поколений, а младшие поколения, получая воспитание на чужой почве и не находя в семье русского закала, окончательно уходили в местные культуры.

В чем же выражается та «культурная автономия», которую как бы меж пальцев пропустило русское зарубежье, не пользуясь открытыми к тому возможностями? Три элемента в нее входят, каждый, если не всегда поощряемый, то, во всяком случае, допускаемый современным государственно-правовым сознанием свободных стран: Церковь, печать, школа. Силой вещей эти три элемента не вступили в органическую связь в русской эмиграции, как нечто составляющее фундамент национально-меньшинственного массива. Это определялось тем, что Зарубежная Россия органически не способна была осознать себя «национальным меньшинством", а продолжала, и это с полным основанием, воспринимать себя Россией, в ее целом, выброшенной за рубежи, но устремленной не к целям практического устроения жизни в новых условиях, а к продолжению борьбы и, во всяком случае, к самосохранению пред лицом ведущейся борьбы.

Этим определялось то, что эмиграция русская не столько ощущала себя национальным единством, сколь национальным множеством, поглощенным сознанием своих разногласий. Все эти разногласия концентрировались вокруг основного вопроса: Революция! По этому признаку произошло разделение даже и в церковном плане. Три ориентации образовались: советская, компромиссная и почвенно-русская. С одной стороны показывало русское зарубежье, в какой мере оно, при всем своем разброде идейном, неотрывно от православного храма. С другой стороны, являло оно процесс распада, истиной церковности, воплощая в себе, всю лествицу того низвержения в ад, каким явилась наша Революция в ее конечных итогах. Фактически, пусть и в условиях идейной разноголосицы, но храм жил для Зарубежья. Жила и печать. В этом смысле Русская культура, явила себя за рубежом. Страдала третья основа культурной автономии школа! Ее, если брать большие масштабы не было! Беспризорным оказалось поколение, вырастающее за пределами Родины, и теряли бы его безвозвратно, поскольку погружались сами все больше, в своем семейном и общественном укладе, в чужую жизнь. Вместе с тем переживала эмиграция потрясения полярно-противоположные. Возникали, с одной стороны, массовые эпидемии возвращенчества, фактического и идейного, поскольку мечта о падении Советов не осуществлялась и рождались оптимистические фантазмы относительно советской действительности. И тут же возникали силой обстоятельств волны новых эмиграций, пополнявшие и духовно окрылявшие старую, редеющую и вянущую, эмиграцию.

Можно себе представить, каким своеобразным подвигом являлось в этих условиях служение зарубежного священника, сохранявшего исходную целостность своего пастырского сознания! Он в своем лице как бы воплощал «культурную автономию» одухотворяя храм Божий и превращая его в школу православной Русскости. Эмиграция жила своей сложной, лихорадочной, страстной жизнью а батюшка стоял, как столп, на своем посту, являя то, чем была и чем должна стать Россия, если ей суждено еще восстановиться в своей подлинности.

Это задание во всей своей не только узко-эмигрантской, меньшинственно-национальной, но и общероссийской и даже вселенской значимости лежит на нашем пастыре и сейчас в условиях все большего сужения узкого пути. Страшно думать о той ответственности, которую берет на себя священник, сознательно избравший путь широкий или не сумевший уклониться от него. Он покрывает своим благословением троякую измену: Богу, народу и государству, ибо верность Исторической России, сохранившейся сейчас если не говорить о катакомбной Церкви только в Зарубежной Церкви, являющейся Поместной Церковью нашего Отечества, есть одновременно верность Православию, верность своей национальной культуре и верность идее Православного Царства. То, что остается от Православия в этой тройственной измене, уже, сливается нераздельно, что еще остается с всевозможными обнаружениями Отступления, которыми изобилует современность свободного мира. Об этом мы обстоятельно будем говорить во второй части курса. Страшно и думать о той благословенной полноте ответственности, которая возлагает Божественным промыслом на русского батюшку, сохранившего полноту, целостность, нетронутость своего церковного сознания.

Что требуется от него для того, чтобы чист он был перед Богом в выполнении своей миссии? Только одно: быть самим собою именно в этом качестве русского батюшки, сохранившегося в целостности своего церковного сознания. То, что было так просто, в условиях еще сколько-нибудь сохранившегося в нашем отечестве народно-церковного быта, то является подвигом исключительной трудности в условиях нашего зарубежья, которое находится под множественными перекрестными огнями всевозможных могущественных соблазнов.

Сложна и деликатна позиция русского зарубежного батюшки. Он сожительствует с чуждой культурно-религиозной стихией. Он должен быть к ней дружествен открыто-дружествен. И одновременно должен он открыто же, принципиально, последовательно, упорно, неослабно являть такую деятельность, которая, в своем целом есть духовно-осмысленное и церквно-заостренное утверждение «культурной автономии», силой вещей чуть не целиком воплощающейся в приходе.

И тут «альфой» всей его культурной работы, без которой обречены на неудачу, самую постыдную, все остальные, самые изощренные потуги на ее осуществление, является именно заостренность церковная всей его установки сознания, то есть, другими словами, тщательное охранение целостности этого сознания целомудрия церковного.

Правильное отношение к чужим верам проявлено было преп. Феодосием Печерским, когда он говорил: «Будь милостив не только к своим христианам, но и к чужим... Если кто скажет тебе, ту и другую веру дал Бог: отвечай разве Бог двоеверен?» Нередко приписывается митр. Филарету изречение, ставшее ходячим, о том, что перегородки отдельных религий не доходят до небес. На самом деле изречение было сказано в девяностых годах истекшего века митр. Платоном (Городецким) на обеде по случаю освящения Рижского собора (в присутствии К.П. Победоносцева) в честь представителей инославных исповеданий. Митр. Платон сказал: «Это мы здесь на земле понастроили междуцерковные перегородки, нас разделяющие на разные церкви и исповедания. А я хочу веровать, что эти перегородки не достигают небесных высот, откуда Всеблагий Господь Бог зрит на всех нас с одинаковой любовью, и да будет время, когда все мы христиане едиными усты и единым сердцем восхвалим нашего Единого Христа». Этот тост вызвал с одной стороны бурное одобрение, а с другой настоящее возмущение. Победоносцев, по свидетельству осведомленного В.М. Скворцова, имел с митрополитом бурное объяснение. Таким образом, изречение это никак нельзя считать выражением той традиционной святоотеческой линии русского православного богомыслия, которая свое наиболее выдержанное и строгое выражение получила в образе митр. Филарета Московского: оно было, напротив того, выражением поверхностного либера-лизма мысли, расцветшего потом таким буйным цветом. Зарубежному пастырству должны быть более чем такие «цветыкрасноречия», созвучны строго ортодоксальные суждения столпов церкви в стиле, например, следующего высказывания такого давнего учителя, как св. Кирилл Иерусалимский: «Поскольку наименование Церковь (собрание) употребляется различно: как то и о народном множестве на Ефесском зрелище написано: и сия рек отпусти (екклесиан) собравшийся народ (Деян. 19, 40); и сборища еретиков Маркионитов и Манихеев и других можно в собственном и подлинном смысле назвать всякому Церковью лукавнующих, то посему самому исповедание веры осторожно преподает ныне нам: "Во Едину, Святую, Соборную Церковь», чтобы ты убегал скверных еретических сборищ, пребывал же всегда в святой соборной Церкви, в которой ты и возрожден». Это здравое и твердое суждение, получив распространительное толкование применительно к условиям современности, способно дать должное направление мысли и современному пастырю Зарубежной Церкви Российской, весь пафос своего бытия видящей в исповедании своей принадлежности, непререкаемой и непоколебимой, к той «Единой, Святой, Соборной, Апостольской Церкви», которую исповедует в Символе Веры этот пастырь.

Это то исходное, то основоположное, то принципиально-неотменимое, что определит в полной мере во всей деятельности священника целостность пастырского сознания, если только последователен священник в своих действиях. И тут должен он быть максималистом в полнейшей мере, свой консерватизм принадлежности Русской Поместной Церкви, сохранившейся в облике Церкви Зарубежной, доводя до предела. Таково задание! Снисхождением к немощи является все, что не укладывается в строгую преемственную верность своему прошлому, ничем иным. Отсюда, прежде всего, вытекает принципиальная Русскость приходской и храмовой жизни. Допущение в церковь и церковное общение местного языка есть не успех, а свидетельство бедности. Наша культурная автономия начинается не только с русского языка, но и с азов языка церковно-славянского. Храм есть опора нашей Русскости и нашей церковности истинной храм, каким он был всю тысячу лет нашего исторического бытия, и упразднение этой основы, этой опоры есть ликвидация Исторической России. На этой исходной основе нашего церковно-национального бытия и строит батюшка современный свой мирок, стоящий перед ним во всей своей церковной беспомощности.

Два фронта перед ним, если не всегда враждебных, то почти всегда хоть в чем-то да отчужденных, а иногда и упорно отчужденных. Один это былая Россия, свой возврат в Церковь не осознавшая в полноте этого покаянного акта, а как бы знак внимания своей церковностью оказывающая своей еще сохраняющейся, духовно-ущербленной, Русскости. Другой, это новая Россия, испытавшая воздействие советчины, приходящая в Церковь со своим израненным сознанием, нередко сохраняющим многое, благодати Церкви противящееся. Какова задача батюшки? Незаметно, любовно, постепенно, но упорно и последовательно доводить и тех, и других до истинного, полного, безусловного возвращения в Церковь. Являя целостность своего церковного сознания, батюшка должен к такой же целостности сознания церковного вести и приводить свою паству. Лишний раз подчеркнем, как это трудно.

Эмиграция старых сроков носит печать бурного и широкого процесса возвращения к Церкви интеллигенции, оглушенной революцией и возращенной ею к разуму. Но это возвращение не было глубоко-церковным. Связь свою с Церковью общество воспринимало скорее, как некое утешение и украшение жизни, с одной стороны, и как дань уважения историческому прошлому, с другой. Без Церкви не мыслится ни настоящее, ни будущее, но не Церковь лежит в основе всего! Что касается позднейших волн эмиграции, то тут сказывалось уже бытовое разобщение с Церковью, привитое советчиной: оно могло в новых, свободных условиях вызывать горячий и массовый энтузиазм церковный и почти повальное возвращение в ограду Церкви, с проявлениями самого искреннего и пламенного благочестия, но сознание своей принадлежности Церкви надо еще прививать. Как исходной основы, его не было и в помине! Пред пастырем материал, над которым он должен работать, а не церковный народ, на который он может опереться. И трезвая оценка духовного состава этой среды заставляет признать, что конкретной задачей его является не столько воцерковление всего общества в целом, сколько отбор стойкого и крепкого ядра, способного действительно, отталкиваясь от веяний века сего, духом отступления проникнутого, сплотиться вокруг Церкви, как центра жизни. И это не только в относительно благоприятных условиях свободного быта, выпадающего в удел эмиграции, но и в предвидении времени, когда принадлежность к Церкви может снова, и в каких-то новых формах, потребовать исповедничества. Пастырь должен тщиться к Церкви привлекать, привязывать к ней, церковно воспитывать периферию, но особой заботой его является духовная спайка ядра-центра.

Под проповедью можно разуметь апостольское благовестие, согласно велению Спасителя: «шедше, научите вся языки...» Миссионерством принято сейчас именовать дело такой проповеди о нем будет дальше идти речь. Сейчас предметом нашего внимания будет проповедь, как составная часть церковного богослужения. Это особая отрасль пастырской деятельности для пастыря обязательная, очень важная и естественно подлежащая обособленной трактовке. В круге богословского образования она образует специальный предмет, именуемый гомилетикой. Это живое слово, которое произносится на литургии, или непосредственно после чтения Апостола и Евангелия (старая традиция) или в конце литургии после запричастного, что особенно принято во время соборной службы, когда проповедь произносится одним из служащих, пока продолжают причащаться сослужители или перед самым отпустом, как то обычно делает архиерей. Говорится иногда проповедь и за всенощным бдением после чтения Евангелия. Имеет глубокий смысл непосредственное следование поучения за чтением Слова Божия. Ведь исторически такая проповедь есть нечто преемственно воспринятое от обычая ветхозаветного, которому следовал и Спаситель сопровождать поучением тут же прочитанное Слово Божие. В христианские времена за этими поучениями закрепилось греческое именование «гомилия», т. е. беседа, живое слово, обращенное к слушателям. Фактически это редко бывало, однако, действительно живым словом, сводясь чаще к чтению сосредоточенных в определенных сборниках образцовых «гомилий». Так оно и осталось на все последующие времена. По заданию проповедь есть все же живое слово, составляющее часть богослужения, пусть фактически она и превращается часто, а иногда и как уже укоренившийся обычай, в чтение образцовых поучений. Вошли во множестве поучения и в Устав, перемежая службу. В нашей русской древности ими совершенно была вытеснена проповедь, и стали ее вводить со времен патриарха Никона, распоряжениями свыше, что вызывало отпор со стороны русского человека, привыкшего живое слово воспринимать только в частных беседах со своим духовником. Правда, надо иметь в виду, что проповедь тех времен едва ли много способна была говорить живому сердцу, будучи проникнута искусственностью и являясь, по существу своему, уже не гомилией, в точном смысле этого слова, которым нарочитое ораторство упразднялось, а произведением именно ораторского искусства, да еще в его худших формах, выспренних, условных и холодных.

В дальнейшем проповедь прочно вошла в наш обиход. Уставные чтения стали принадлежностью одного лишь строго выдержанного монастырского обихода. Приходская жизнь и даже кафедральная об них забыли. Стала ли проповедь всегда живым словом? Что она им стала, этому имеем мы образцы блистательные. «Сравните, говорит прот. Н.В. Вознесенский (будущий еп. Димитрий) в своем курсе лекций по гомилетике, читанном им в Харбине, язык св. Димитрия Ростовского или Иннокентия Иркутского с официальным языком эпохи Петра Великого, той эпохи, когда они жили, или хотя бы с языком тогдашней «изящной» литературы: как небо от земли. Насколько у проповедников язык этот понятен, естественен и прост, настолько тяжел, искусственен и архаичен для нас тот язык светский. Так и читая проповеди Иннокентия Херсонского, мы должны помнить, что он родился в одном году с Пушкиным (1799) и проповеди писал сто лет тому назад, а ведь и теперь они могут считаться образцом литературного изложения«. Впереди века, а не позади его, шел церковный проповедник. Но поскольку обязательной была проповедь, не могла она всегда и везде быть на таком высоком уровне. Чтобы дать представление о проповеди, как об явлении массовом, приведем несколько примеров.

Так, известный нам Парфений Смоленский, один из авторов принятого нами к руководству наставления пресвитерам, вводил у себя обязательность проповеди самыми решительными мерами. Если не делал то священник, то должен был поручать делать то дьякону, даже причетнику, хотя бы по книжке за литургией и на утрени. »Если кто не станет прочитывать проповедей, и на богомолье не будет наставлять простолюдинов, то за силу правил св. отец, не токмо места, но и степени священства лишен быть имеет«. Он рекомендует выписывать проповеди из книг в тетради и благочинные обязуются проверять наличие таких тетрадок и рапортовать о том. При поставлении во священники и дьяконы предписывалось от них требовать: читать по церковным и гражданским книгам, произносить проповеди, знать закон Божий, Св. Писание и нотно-церковное пение.

Среди резолюций митр. Филарета попадаются сведения о проповеднической деятельности священнослужителей. Вот одна из них, от 15 марта 1832 г.: «…как теперь рассмотрение проповедей показало, что он (один из московских протоиереев) имеет большую нужду в добрых советах цензора, то подтвердить ему, чтобы впредь проповеди цензору представлял, и советы его принимал; а с своей стороны старался составлять поучения правильные, вразумительные и назидательные, чаще пользуясь свидетельствами и выписками из св. отец, когда собственное мудрование мало удается». В другой резолюции, по вопросу о назначении на открывшуюся вакансию священника, предлагаемый из соревнующих дьяконов кандидат отвергнут: «Введенский дьякон два года сряду мало говорил проповедей, и причины сему никакой не представлено. Чтобы не подать ему повода к лености впредь, и худого примера другим, отказать ему от просимого места. А произвести на оное, по старшинству, Вознесенского дьякона Петра Александрова».

Из времени позднейшего интересно отметить один эпизод из жизни такого великого святителя, как архиеп. Воронежский и Задонский Антоний (при котором прославлен был св. Митрофан Воронежский и началось прославление св. Тихона Задонского). Однажды он спросил некоего настоятеля монастыря, читаются ли поучения в церкви. Тот отвечал, что читаются, когда много народа. Владыка на это разъяснил: «должно читать ежедневно поучения, хотя бы десять человек в церкви было, хотя бы один. И один, с любовью и желанием принявши слово закона Божия, может другим оное передать, может и сам спастись и ближних своих назидать, располагая их к исполнению дел богоугодных и обществу полезных».

Мы видим, что проповедь и в столицах, и в провинции была предметом внимательного епископского наблюдения, и в смысле обязательного ее наличия, и в смысле самого ее содержания. Явлением по-видимому обыденным была дьяконская проповедь. Конечно, должны были быть принимаемы меры к облегчению проповедания. Знаем мы, что издавна входят в обращение сборники образцовых проповедей. С другой стороны, всячески поощряется тщательная подготовка к проповедям. Можно думать, что устная проповедь без «тетрадки» была большой редкостью, почему нормальным и привычным было говорение проповеди перед ставимым на солею аналоем. Таким образом, произносимая проповедь остается, конечно, живым словом, тем более, что перед глазами может быть только конспект или даже беглая запись чередования мыслей и цитат. Но возможно было и чтение закончено составленных проповедей своих или чужих. При всех условиях, можно почитать достоверной достаточную меру укоренения проповеднической практики у нас в России.

С особой решительностью высказался о деле проповедничества Московский Собор, вынесший о том особое постановление 4 декабря 1917 г. В нем было засвидетельствовано, что церковная проповедь, по учению слова Божия (Мф. 28, 19–20; Мк. 16, 15; Деян. 1, 8; IКор. 9, 16; II Тим. 4, 2 и др.), церковным канонам (Св. Ап. прр. 36 и 58; VI Вселенского Собора правило 19; VII Вселенский Собор правило 2), а равно и указаниям церковного устава, является одною из главнейших обязанностей пастырского служения и должна раздаваться, возможно чаще, как за общественным и частным богослужением, так и во внебогослужебное время, обязательно же в воскресные и праздничные дни, или по особым обстоятельствам в жизни Церкви, общества и государства. Для напоминания об этом Собор предписал печатать в новых изданиях иерейского служебника и чиновника архиерейского вышеуказанные правила церковных канонов следующим разъяснением:

"Аще епископ или пресвитер Божественную литургию совершает во дни воскресные или праздничные, не проповедуя слова Божия или сослужащим не поручая проповедати, и тако являет нерадение о причте и людях, тяжко согрешает, опечаливает бо Христа, пастырем Церкви Своея заповедавшаго проповедати Евангелие, небрежет же и гласа апостольскаго, глаголющаго: «Внимай себе и учению и пребывай в них, сия бо творя и сам спасешися и послушающии тебе» (IТим. 4, 16), забывает и святых отец, пастырей и учителей Вселенския Церкви заветы. Последующе же Христа Пастыреначальника и Святых Апостол и Святых Отец образу благовествования, да будут Епископы и пресвитеры Православныя Церкве Российския проповедницы богоноснии, утешающии в здравом учении, противящихся обличающии и не токмо во дни воскресные или праздничные, якоже выше речеся, но и по вся дни да проповедят слово Божие и не токмо во время Божественной Литургии, но аще возможно и прочих служб и треб. Такожде и во ино время благоприятно паству свою на слышание слова Божия да глашают».

Как видим, Московский Собор богослужебную проповедь сливает воедино с поучением вообще, свойственным священническому званию. Собор пошел и дальше. Он отдал дань присущему именно этому времени увлечению проповедью, как орудием воздействия на общество. В нашем обществе, да и в церковных кругах, в эпоху отхода широких кругов населения от церкви, господствовало убеждение, будто чуть не главной причиной такого охладения является неумение пастырей говорить с церковной кафедры. Ни по существу, ни по форме не умеют пастыри убедительно говорить вот и бежит интеллигентное общество из храмов. Поток обличений изливался на голову пастырей. Возникала мысль о необходимости решительно мобилизовать духовенство в его массе именно как проповедников. В составе высшей иерархии сторонником такой точки зрения был известный проповедник архиеп. Амвросий (Харьковский). Вот как говорил он:

"К возбуждению и надлежащему направлению проповеднической деятельности служителей Церкви должны быть обращены все наши усилия и заботы. Мало у нас в духовенстве дарований это наше несчастье, мало усердия к делу это наше преступление... В нашем Отечестве более 30.000 церквей, как готовых народных училищ, еще более того учителей, облеченных авторитетом проповедников Христовой Истины и доверием народа... Стряхни они с себя этот мертвый сон безучастия и беспечности, который овладел ныне большинством их, проникнись они той жалостью к народу, остающемуся без руководства, какая дышит в словах Христа Спасителя (Мф. 9, 36), пойми они силу и злокачественность современных заблуждений, оставь они устарелые формы речи, подкрепи они слово примером христианских добродетелей что они могли бы сделать для народа!"

Такой же верой в силу проповеди проникнуто и вышеприведенное постановление Собора, которое развертывает целую систему мер по оживлению ее. Тут и допущение мирян, и разрешение пользоваться местными языками и наречиями, и образования соответственных братств, и забота о руководстве сверху, и образование специальных библиотек, курсов, изданий, переработка программ духовных школ в целях подготовления кадров опытных проповедников, и создание кадра инструкторов разъездных и пр. Конечно, в государстве, подпавшем уже игу безбожников, такая программа была силой вещей, мертвым делом. Но представим себе, что она стала бы реальностью, четверть века раньше изменила ли бы она течение событий? Не достигла ли бы она даже и обратного, попустив церковным кадрам снизиться, никого не возвысив? Ибо приближение к обществу, сознательно или бессознательно, но покидающему ограду Церкви, таит в себе именно такую опасность. Получает оно свое воплощение в разных формах модернизма, от самых утонченных до самых грубых.

Это можно иллюстрировать на одном именно очень утонченном примере. Тот же архиеп. Амвросий был сторонником того, чтобы проповедь стала живой речью, по возможности импровизированной. Эта тенденция с приближением революционных годов все более утверждалась, найдя себе такого, между прочими, красноречивого защитника, как Тареев. Чтобы разобраться в этом вопросе, надлежит вообще несколько остановиться и на внешней форме, и на внутреннем качестве церковной проповеди.

Какая задача проповеди, как живого, одушевленного слова? Дойти до сердца слушателя и произвести на него спасительное воздействие. Какими средствами должен для этого пользоваться проповедник? Всеми, какие только способны привести к этой цели, ему доступными. В частности, конечно, общие требования, обращаемые к живому слову, не теряют актуальности и для церковного проповедника.

Учитель красноречия классической древности Квинтилиан говорил: «Говорить хуже, чем ты можешь, это не только небрежность, но и преступление, это вероломство, измена тому делу, которое принимаешь на себя». Если кто говорит не приготовившись, «это неуважение и невнимание к другим». Если кто говорит не вдумавшись, «это легкомыслие, недостойное мужа, это дерзость, подлежащая наказанию». В какой мере эти правила должны лишь усилиться в своей вескости для проповедника слова Божия! Значит ли это, что надо специально заботиться о форме проповеди, о красноречии ее? Нет! Как хорошо говорил блаж. Августин, красноречие должно следовать за мыслью проповедника как послушная раба, не будучи нисколько звана к ней. Красноречие, иными словами, не цель, а средство. Беда, если оно стало целью, беда, если проповедник задался целью нравиться своим словом. Кто желает нравиться людям, тот перестает быть служителем Истины. Говоря так, св. Григорий Двоеслов развивал свою мысль следующим образом: «тот враг Искупителя, кто добивается (хотя бы и хорошими средствами) быть любимым Церковью вместо Него. Это было бы то же самое, как если бы какой отрок, чрез которого бы жених пересылает подарки своей невесте, вздумал предательски привлечь к себе сердце ее и обольстить ее». Вообще для проповедника задача не в том, чтобы сказать красноречивее, а в том, чтобы сказать яснее и очевиднее. Одушевление? Но оно должно быть подлинным, одновременно вызываемое и темой проповеди, и задачей ее должно быть явлением духа и силы (IКор. 11, 4). «Глаголы яже Аз глаголах вам, дух суть и живот суть» (Ин. 6, 63). И здесь надо быть подражателями Христа Спасителя и апостолов. Гореть должен проповедник, но чем христианской любовью. " Аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любви же не имам бых яко медь звенящи или кимвал звяцаяй» (1Кор. 13, 1).То же и в отношении мудрости. Не в том дело, чтобы удивить ею слушателей, а чтобы раскрыть им Истину. Апостол предостерегает против того, чтобы «мудрствовать паче, еже подобает мудрствовать» (Рим. 12, 3).Нет и не может быть повышенного чувства «своего», по отношению к содержанию и форме проповеди. «Все, что кем-либо сказано хорошего, принадлежит нам, христианам»,– говорил Иустин, распространяя это правило даже на древнюю мудрость. Что же говорить о том, что принадлежит к составу церковной Истины? «Слово Божие не есть чужое для тех, кто повинуется Богу», говорил блаж. Августин. Сила проповеди иногда всецело определяется именно тем, что нет своих слов у проповедника: а им говорит как бы Слово Божие. Тот, кто способен из недр своей памяти извлекать потребное для речи, свободно черпая из источника Писания и святоотеческой мудрости, особо призван к проповедничеству. Но значит ли, в частности, это последнее, что он может не готовиться к проповеди? Выслушаем урок именно такого проповедника. «Церковные поучения должны быть заблаговременно сочиняемы, потому что всего предпочтительнее осторожность и предусмотрительность в таком деле, в котором малейшее небрежение влечет за собою гибельные последствия... И когда представим себе сие, то, конечно, не удивимся, ежели и искуснейший не осмелится произнести ничего такого, что не приготовлено им предварительно со всем возможным тщанием и что не проверено не только собственным рассуждением, но даже суждением многих». А что касается нарочитой задачи приспособиться к слушателям, то тот же митр. Филарет (Московский) говорил: «Когда писатель или наставник говорит простолюдинам правильным степенным языком, они чувствуют себя ниже его и располагаются ко вниманию и уважению. А когда он подделывается под их грубое изломанное наречие, тогда они видят его ниже себя: потому что подражатель, естественно, ниже поражаемого, и вниманию их представляется не возвышенная идея, а пошлый вид актера, представляющего их быт». С соответственными изменениями можно то же самое сказать и относительно приспособления к мирской образованности особенно к полуобразованности!

Просто надо говорить. Но простота не есть упростительство. О, как трудно дается простота особенно, если ее нарочито искать. Тут мало знать правило, еще Квинтилианом формулированное, о том, что надо говорить не так, чтобы можно было тебя понять, а так, чтобы нельзя было тебя не понять. Сама по себе удобопонятность, допустимость, легкость речи не есть еще истинная простота. Простота в искусстве высшее его достижение! имеется тогда, когда нет в изображении ничего личного и лишнего, а явлено творение Божие, как оно отобразилось в сознании художника. Простота проповеди предполагает нечто иное и еще несравненно большее. Отец Иоанн Кронштадтский неоднократно возвращался к превознесению простоты, как свойства, сближающего нас с Самим Богом. Бог прост, и все Божие, истинно Божие в человеке просто, являя отблеск Божией Простоты.

Как же может проповедник приближаться к этой блаженной простоте? Он должен забыть себя, забыть все, всецело проникнуться предметом проповеди, всецело одушевиться стремлением слиться в осознании этого предмета с паствой не со слушателями, не с аудиторией, а именно с паствой во спасение их душ. Это или преодоление какого-то соблазна, или освоение какой-то истины, или память события святого, или ублажение угодника Божия, или прославление Богоматери или хвала Богу в Святой Троице, или во Христе назидание. Это неизменно вознесение от земли к небу. «Гор( имеем сердца!» Пусть человеческое будет все-таки приобщено, по немощи нашей неизбывной, к нашему слову не будем этим смущаться.

Только бы не было в проповеди ничего лично-человеческого, никаких счетов, никаких обид, никаких никому поклонов, никакого самоублажения. Личное должно быть исключено из проповеди даже если оно обусловлено соображениями не корыстно-личными, а желанием утвердить правду, побороть неправду, похвалить заслуживающего похвалу, укорить заслуживающего укоризну. Личное слово обличения оправдано может быть только если оно вызывается крайней необходимостью предостеречь паству против губительного соблазна и это как последняя мера пастырского душепопечения. Пусть из человеческого останется одно наша немощь. Смиримся и покроет Господь нашу немощь и явит Свою Силу. Получат назидание, получат помощь, получат утешение и ободрение, услышат спасительную укоризну, ощутят целительный страх наши духовные чада, как ни убог будет раздавшийся с амвона глас. В такой всецело пастырской проповеди благодать действует, приближаясь к тому, как это происходит в Таинствах: только бы то был послушливый Христу глас пастырской совести, не лукавнующей. В такой проповеди осуществляется обетование, произнесенное над склоненной главой хиротонисуемого: «Божественная благодать оскудевающее восполняет».

Должна ли быть непременно эта проповедь «своя»? Может ли для проповеди существовать какая-нибудь этика в деле использования чужого материала наподобие того, как это происходит с авторством в литературе? Самым решительным отрицанием надо ответить на эти вопросы. В Церкви все общее. Можно широко пользоваться в каких угодно формах не только Словом Божиим, не только Святыми Отцами, но и тем проповедническим материалом, который находится в руках батюшки. И не только не надо стараться сказать что-то «свое», а скорее надо бояться этого как бы не погрешить в Истине этим «своим»! Идти проторенными путями в этом не слабость, а сила, поскольку речь идет о Церкви. Можно и цитировать, называть имена, но это имеет только одну цель: усилить убедительность сказанного ссылкой на высокий авторитет источника. Радикальная разница есть между выступлениями в печати и словом, произнесенным с церковного амвона. То, что за своим именем помещается в прессе, подчиняется законам авторства, и плагиатом будет печатание чужого в качестве своего. То, что сказано с амвона однократно и остается жить только в сердцах слышавших, как голос Церкви. Может быть и просто прочтена чужая проповедь. Это, конечно, свидетельство немощи, но не надо ее стесняться. Забота пастырская может проявляться здесь в выборе текста, и это не только в смысле формального его соответствия дню, но и в смысле нахождения отклика в нем на что-то, волнующее паству. Тут кстати будет сказать вообще о темах проповеди. Чему они должны быть посвящены?

Легко определить тут отрицательные границы: что не должно быть содержанием проповеди? Проповедь есть составная часть богослужения, его принадлежность. Храм Небо на земле. Следовательно к Небу должна вести проповедь, а не стлаться по земле. Задача проповедника путь на Небо указывать и к нему вести. Проповедь одно из орудий спасения. Значит, заведомо отметается все земное, мирское, преследующее цели земные, мирские. Из этого не следует, что надо говорить только о божественном. Нет, обо всем можно говорить, о самом земном и мирском, если только то определяет не самими этими земными обстоятельствами, а их значением для спасения души. Церковь живет на земле и воинствует в мире. Любой предмет может быть задет проповедью, но как? Кто говорит в Церкви? Пастырь. Что является исчерпывающей, всепоглощающей заботой пастыря? Спасение душ его паствы. Такая забота способна выдвинуть на первый план буквально все, чем наполнена жизнь. Другой вопрос как будет подходить к своей теме проповедник: будет ли он говорить о ней прямо, непосредственно, так сказать, в лоб, или осторожно подойдет к теме, опираясь на поучение чисто церковное и делая из него соответствующие выводы, а может быть, даже и не делая их и предоставляя слушателям сделать их самих. Тут правил нет, и не может быть. Но внутреннее значение проповеди именно в том, чтобы в ней можно было найти ответ на наиболее волнующие паству вопросы.

Формально проповедь имеет как бы очередную тему, подсказываемую самим богослужением. Это Евангельское или Апостольское чтение дня, или праздник, те святые или те события, которые связаны богослужебно с данным днем. Может взять проповедник за отправной пункт своего слова и какой-нибудь момент богослужения, или какое-нибудь событие, как связанное с паствой, так и входящее в более широкий круг явлений. Тут уже никаких, ни положительных указаний, ни отрицательных ограничений нет и не может быть.

В современности нашей проповедь приобретает особое значение. Жизнь течет ритмом лихорадочным, постоянно ставя вопросы волнующие и притом так, что церковная совесть ими затрагивается часто непосредственно. С другой стороны, даже при наличии устремленности к церковной Истине, осведомление о ней у современного человечества минимально, а часто и превратно. Проповедь единственное средство постоянного и неуклонного воздействия на паству, незаметно, порою, для нее самой все ближе приводящее ее к теснейшему общению с Церковью. Если духовничество есть руководство каждой отдельной душой, открывающее самые светлые перспективы рачительному пастырю, то проповедь дает ему в руки верный способ объединять эти души в одно целое, созвучно во Христе осознающее все внешнее кругом происходящее.

Рассмотрим теперь поподробнее основоположный вид современного учительства подготовку к восприятию слова Божия подрастающего поколения, введение его в ограду Церкви, назидание и научение его. Здесь мы становимся лицом к лицу с больной стороной не только современности нашей, а и прошлого нашего, которое измеряется многими десятилетиями еще до революции. И не об одном только школьном законоучительстве должна тут идти речь, а о той общей отчужденности от Церкви, которая темной силой издавна ложилась на русскую семью и лишала детей благодати изначального приобщения к жизни Церкви. Об этом с свойственной ему силой мысли и слова говорил однажды, в неделю Ваий, архиеп. Никанор три четверти века тому назад.

«Церковь желает, чтобы мы славили Бога, как дети... А современная мудрость не желает уже того, чтоб сами дети ведали и славили Бога... Говорят: учить детей религии рано, они мало развиты. Говорят: учить детей бесплодно не поймут. Говорят: учить детей вере даже несправедливо, это значит, насиловать их совесть; когда вырастут, тогда и облюбят веру, какую признают для себя годной, которую тогда и усвоят себе сознательно. Говорят: учить детей вере даже вредно, это может помешать их светлому здоровому физическому развитию... говорят и многое другое, а делают еще больше. От этого посмотрите, носят ли в известных кругах детей в церковь? Часто ли носят? А в старые годы носили. Последите, водят ли детей 3–4–5 лет в церковь? Часто ли водят? А в прежние годы водили и часто. Приучают ли детей к религиозным упражнениям, молитвам, постам, многие ли приучают? В старые годы приучали, приучали все. Объясняют ли веру дома с первых годов возраста? Многие ли объясняют? В старые годы, хоть немного, но многие объясняли. Учат ли первой мудрости по старозаветным благочестивым букварям, по часословам и псалтырям? Все это свирепо изгоняется. Дальше посмотрите. Многие ли гимназистки теперь посещают храм Божий? Я видел, в одном городе 11 мая все заведения народного просвещения собираются в собор и наполняют его совершенно, а в прочие дни где же бывали эти дети, когда собор наполнялся не детьми, как и прочие немногие церкви, а домовых церквей при заведениях не было? Видел, как начальство вело в церковь в высокоторжественные царские дни до 500 воспитанников, а приводило до 30–50, которые во время службы также разбегались, как и прежние 470. Знал заведение, в котором церковь была и залом собрания: по утрам там знаменитый иерарх (Иннокентий) литургисал и поучал, а вечером был там же бал и танцевали... Знал заведение, в котором в зале собрания пристроен был буквально только алтарь, в этой зале была кафедра, канделябры с сальными свечами, тут обыкновенно собирались, беседовали, смеялись, курили, и т.д. Знаем мы заведения, при которых есть прекрасные церкви (универси-тет-ские), но никто из учащихся почти никогда в них не бывает. Знаем мы множество школ, в которых употребление древнеотеческих славянских азбук, часословов и псалтирей немыслимо, в которых детям для первоначального чтения дают книжицы только светского и по местам наипустейшего содержания, по той простой причине, что в дитяти нужно говорят развивать сознание, нужно, чтобы дитя понимало, что читает, чему его учат, а древнеотеческие буквари, а часословы, а псалтири будто бы непонятны.

Но это, продолжает архиеп. Никанор,– предубеждение. Кто говорит, что псалтири и часословы для детей непонятны, что дети не понимают веры, тот говорит против опыта или не имеет опыта. Нет, дети, начиная с двух-трех-четырех лет и выше, начиная вообще с минут пробуждения человеческого сознания, постигают веру, постигают всею цельностью своего духа, цельностью чутья умственного, нравственного, эстетического, постигают так поэтически глубоко, как неспособны понимать люди созревшие или перезревшие. Все, что я скажу, буду говорить на основании опыта. Доступно сознанию и сердцу ребенка двух-трех лет, что Бог живет на небе, дает хлеб и все хорошее; что нужно молиться Ему, поутру и вечером, стоя благоговейно пред иконою, сложив руки на груди. Дитя 3–4 лет может в уединенной комнате без подсказа, без свидетелей, останавливаться пред иконою с трогательным умилением и понимать, что вот это распятый Христос, а вот по сторонам Матерь и апостол плачут, а вот воин с копьем, которым воины прокололи Христа, а вот гвозди, а то вот терновый венец, а там солнце лик свой потаило, а то петух стоит, который ночью, когда воины мучили Христа, кричал; а то бичи, которыми били Христа и т.д. И что-то поверх этих понятий родится в детской головке. Ужели пятилетнее дитя, держа старинный букварь в руках, не постигает сердцем, что такое: »Боже, буди милостив мне грешному», "Буди благочестив и уповай на Бога«? Ужели, держа в руках часослов, не постигнет, что значит: »Ослаби, остави, прости, Боже, вся прегрешения моя«? Боже! Какие идеи рождала эта псалтирь своим ладанным запахом, своею старою кожаной оберткою, даже тем воском церковных свечек, каким она была закапана; этот Давид в венце, бряцающий в гусли, этот Моисей с рогами-лучами света, жезлом пресекающий морские волны, по которым проходят евреи? В какую глубину светлых райских идей погружал этот дедовский молитвенник, и там, при молитвах на сон грядущим, изображение, как Иосиф с Никодимом в сумерки вечером кладут Христа на смертный сон во гроб, а Матерь Божия и мироносицы над Ним плачут? Сколько несказанной радости навевала эта пасхальная книжица, переплетенная в белый пергамент, со своими ярко-красными заглавными буквами, и этот освещенный лучами Лик Христа, встающего из гроба с победным знаменем в руках? Или Христос при песне: «Возбранный Воеводо и Господи, ада победителю...», со знаменем победы в руке, ногою попирающий змия, а другою рукою извлекающий Адама из пасти ада? Дитя 2–3 летнее понимало и поймет сердцем, что вот это верба, с вербою дети встречали Христа, верба старым подает здоровье, а малым разум. Дитя, которое носили на руках прикладываться к Плащанице, постигало сердцем, что это лежит Христос Спаситель, что целовать нужно натощак, ничего не вкусивши. И так ребенку было горько и стыдно, что он вкусил, буквально только раз вкусил хлеба, в Великую Пятницу поутру! Так ему и не дали поцеловать Плащаницу до утра Великой Субботы. Ужели дитя 3–4 летнее не постигнет сердцем, нет, постигнет отлично, что вот это красное яйцо это «Христос воскрес из мертвых»? Пока еще не зная грамоты, дети в церкви в день Пасхи пели за старшими с добрым навыком «Христос воскресе» и пол пасхальной службы наизусть. Теперь я отлично понимаю, что значит «Воскресения день, просветимся людие»; но когда чувствую то, что пою, то плачу от горя, а в детстве я не понимал цельной картины, заключающейся в этой песне с догматическим и историческим ее основанием, но пел ее, причем легкие буквально бились о стенки груди от восторга. Семилетний возраст на исповеди не понимал вопроса духовника: «Каешься ли ты? Говори: каюсь!», но отлично понимал, что значит грешить, и что грешить грешно, и Бог за грехи наказывает, и духовник не похвалит. Сколько способно сказать сердцу мальчика то обстоятельство, что старая бабушка, стоя с внуком-причастником в саду, глядя на сельскую Церковь, читала правило ко причащению! Сколько способны сказать сердцу юных причастников-молитвенников слова матери «молитесь, дети: «Сердце чисто созижди во мне, Боже! Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от Мене"». Говорят: дитя не понимает религии. Наоборот, оно-то и понимает. Возрастные понимают, но не постигают религию. А дети постигают... Где теперь вы, эти сладкие ощущения? Эти бесценные детские воспоминания? Эти восторженные или умиленные состояния детского духа, которые одне дают идею райского наслаждения в небе и вечности?

Теперь образованные родители не ведут, не несут детей в Церковь даже в такие знаменательные дни, как нынешний, в этот преимущественно детский праздник... Видел я хороших родителей, которые в светлую пасхальную ночь очень озабочены были тем, чтобы семилетняя дочка, возбужденная праздничными впечатлениями и не желавшая ложиться спать, непременно в свою пору заснула, чтобы назавтра была здорова. Назавтра, в часов девять утра, после обедни, конечно, ее заботливо нарядили и вывели сказать главе семейства: Христос воскресе! А на нашей памяти бывало, что дети в Пасху спят на помосте церковном. Недавно видел я толпы детей в Церкви в светлую пасхальную ночь, конечно, не далее 10 часов; дети сами сидели на полу; видно, души их рвались к радости воскресения; но с углублением ночи, родители и няньки увели их всех, и на пасхальной утрени я не видал уже ни одного дитяти. Думалось: Боже! Как бессердечны, как тупы, как безжалостны к детям эти родители! Каких радостей лишают они своих детей...

В учебных заведениях мы приставляем религию к юношеству в школьных вопросах и ответах, которыми сообщаются отрывочные, мертвые понятия, или же в школьных исторических рассказах, выглаженных до того, что в них выглажен, кажется, самый дух, или же в поверхностных объяснениях, которые не столько способны согреть сердце, сколько расшатать сомнениями ум. Дисциплина же церковная в жизни юношества разрушена и не поддерживаеся. Крестное знамение труд, и не легкий, едва ли даже не вызывающий краску стыда на лице. Стояние, прислуживание в церкви одолжение церкви. Говение уступка закону, самопожертвование. Посты, встать на утреню в Великую Субботу, на торжественно-пасхальную литургию в первый светлый день? Ну уж, просим извинить».

Что могло противопоставить этой темной силе, само по себе, одно только законоучительство? «В древности, говорил в другом месте тот же архиеп. Никанор, особенно в первые века по основании Христовой Церкви, христианство всем своим строем, всем своим напором, богопросвещенной проповедью, чудесами, обилием всяких явных дарований благодати Божией, величием подвигов святых Божиих, внедряло во всех непреложное убеждение в истине того, что преподается в христианстве и в лживости всего, что проповедуется вне христианства и несогласно с ним. Тогда всякому, приступающему к Церкви или родившемуся в ней, достаточно было для заложения в ней первой распланировки христианского обучения, разъяснить и изучить катехизическим методом истины, включенные в Символ Веры и заповеди закона Божия. Все дальнейшее развитие готового незыблемого незыблемого христианского убеждения в каждом верующем восполнялось церковною проповедью, доверчивым чтением душеспасительных книг, церковным богослужением и всем строем и духом церковного общества. Тогда всякий верующий приступал к катехизации с готовым, во-первых, и незыблемым, во-вторых, убеждением, которое и рождалось в незыблемо-верном христианском обществе, да и в него же и возвращалось и им же незыблемо всегда поддерживалось... То ли теперь? Где мы теперь это можем найти и увидеть? Разве только в сельской глуши, куда не проникли еще новые веяния неверия, ересей и расколов, куда не проник еще разгром всей христианской дисциплины, всего жизненного христианского обихода...» В такой атмосфере что можно целительного ждать, когда «вот в стенах учебного заведения зазвучит голос законоучителя, одинокий и чуждый для души мертвой или умирающей, для замороженной или уже пылающей адским огнем злобы к вере, зазвучит, как ничего не говорящий отчужденному сердцу колокол на церковной колокольне, как «медный голос Православия», по выражению одного антихристова слуги и предтечи, зазвучит болезненным диссонансом».

Почтенный архипастырь советует законоучителям не ограничиваться катехизическим разъяснением, а в низших классах обращаться к источнику христианства «к обширному, никак не отрывчатому, чтению Евангелия», а равно к чтению отрывков Ветхого Завета и писаний апостольских. «По опыту знаю, свидетельствовал он, – что такое чтение с некоторым благоговейным, но никак не дробным гомилетическим разъяснением, действует на детскую душу необычайно благотворно, согревая и просветляя, возвышая и расширяя, умиляя и услаждая, увлекая и утверждая на камени веры». В старших классах он советовал придавать преподаванию апологетический и духовно-нравственный характер. Ясно видел ученейший наш богослов, что вопрос идет о насаждении веры в душах, увлекаемых потоком неверия к страшным рубежам. «Все мы ждем пришествия чего-то, увы! не радостного, а чего-то грозного, чего-то страшного. И не бежим от него, а наоборот идем... навстречу. В томительном ожидании надвигающейся грозы кто однако же дремлет, а кто и совсем заснули, и мудрые, и неразумные... А вдруг грянет вопль: се грядет... и из бездны мрака изникнет апокалиптический зверь. Чего не дай Боже и увидеть! Здесь-то благопотребны терпение и вера святых».

Архиеп. Никанор рисует нам по преимуществу интеллигенцию и среднюю школу. Но в том же плане встает пред нами проблема и самого элементарного образования: борьба с Церковью шла и здесь. С церковно-приходской школой вела борьбу школа светская, в которую вкладывался огромный идеалистический порыв русского образованного общества, но которая с Церковью оставалась лишь формально связанной. Просвещение несло с собою тьму. Это понимали духоносные отцы. Вот, например, как писал оптинский старец Макарий по поводу освобождения крестьян. В нем он видел «Отеческий промысел Божий, умилосердившийся над нами». Однако тягостные сомнения тут же охватывали его прозорливое сознание. «Но, спрашивал он, – что будет со свободными и как воспользуются они свободою? Это еще нам неизвестно. Вы правильно рассуждаете, что может быть то и то. Но вот что неизвестно: какой принесет плод эта грамотность, вводимая в простонародье. Мы теперь уже видим в казенных поселянах, которые научились грамоте: побудет кто из них писцом и окажется неспособным, или по какому-либо случаю лишится места то он уж не пахарь, и отец не имеет надежды на подпору своей старости. На это возражают: если все будут грамотны, то этого не может быть. Ну хорошо, они научатся грамоте: а что будут читать? Повыпустят книг: «Смех» и «Пустозвон» и подобных. Какое они могут иметь влияние на нравственность? Что будет тогда, увидим, да будет воля Господня на всех«. Другой раз писал он решительнее: «Сердце обливается кровью, при рассуждении нашем о нашем отечестве любезном, России нашей матушке: куда она мчится, чего ищет, чего ожидает? Просвещение возвышается, но мнимое, оно обманывает себя в своей надежде, юное поколение питается не млеком учения святой нашей Православной Церкви, а каким-то иноземным, мутным, ядовитым, заражается духом; и долго ли это продлится? Конечно, в судьбах промысла Божия написано то, чему должно быть, но от нас сокрыто по неизреченной Его премудрости. А кажется, настает то время по предречению отеческому: "Спасаяй да спасет свою душу».

Готова была порою и Церковь, устами своих лучших представителей, с энтузиазмом встречать новые веяния гражданственности. Так еп. Иоанн Смоленский, на новый 1859 год восклицал: »Прииде час, прииде час России. Она стремится к возрождению... Прииде час. Может ли не сочувствовать этому времени Церковь? О, Церковь должна и готова тысячу раз повторять удар этого часа во все колокола, чтобы огласить все концы и углы России, чтобы пробудить все чувства русской души и во имя христианской истины и любви призвать всех сынов Отечества к участию и содействию в общем, великом деле возрождения«. Знаменитый вития церковный готов был видеть зарю новой жизни и для самой Церкви: »Сама Церковь в собственных недрах страдает скорбями рождения, чувствуя слишком сильно потребность дать новую жизнь своим чадам духовным». Но видел вития и опасность переходного времени России: «Если ты, верно, не сознаешь, в чем именно зло, из которого ты должна возродиться, и где добро, в котором должна обновиться: твое заблуждение страшно. Под внешним видом возрождения... ты можешь войти в ложную жизнь». И зовет вития новую Россию к доверию к Церкви, к ее служителям: «не отвращайся от нас с недоверием и горечью, мы не враждебные духи, мы слуги Вышняго, обязанные говорить тебе правду, внушать добро и помогать твоему нравственному преуспеянию...» Здесь уже некое пророческое послушание начинает ощущать в себе вития. Так от первоначального восторга переходит он скоро к пафосу обличения. «О, как тяжек долг служителя Бога. Зачем правда делается в устах наших таким жестоким оружием? Зачем слово наше делается только словом нещадного обличения, жестокого укора и неумолимого суда? Такова правда... И с какой грустью в душе несет служитель Бога слово судное к народу и сколько раз с замиранием сердца, в раздумье, он готов остановиться и, едва открывая уста, хотел бы закрыть их! Но внутренний огонь воспламеняет дух: вышний голос взывает «иди и говори» (Иер. 1, 17; 2, 1) и мы должен забывать о себе, идти и говорить».

В высокой степени знаменателен ход мысли еп. Иоанна. Иллюзией и самообманом оборачивается ощущение того, будто и Церковь участвует в общественном обновлении, охватившем Россию. Тогда надо было бы признать, что и организм Церкви требует в своем существе некоего обновления! Церковь могла только исповедывать слово Истины ею уже до конца, до пределов возможности земной, обретенное, а потому слово ее силой вещей и оборачивалось обличением, поскольку обновление общественное все больше обнаруживало свой антихристианский лик. В этом, увы, было самое существо этого обновления! Отсюда и возникла вся трудность и ответственность церковного просвещения. Оно возвышалось и крепло нельзя достаточно оценить огромный процесс, в этом отношении достигнутый на протяжении XIX века в России. Силой вещей, однако, это просвещение, даже в недрах самой Церкви, в большей или меньшей степени отравляется духом недобрым, духом «обновления», «модернизма». Этот дух с течением времени все сильнее сказывался и на пастырском составе. По всему фронту жизни нарастала борьба между, с одной стороны, хранением исконной церковной Истины и тех форм жизни и культуры, которые этой Истиной были одухотворены, с одной стороны, и, с другой стороны, «обновлением» жизни под знаком новых начал, открыто или прикрыто этой Истине противостоящих. Все больше и больше жизнь проникалась этими новыми началами.

Отсюда самый вопрос школы, при всей важности его, утрачивал свое первенствующее значение: решением его одного еще не решался вопрос России. Церковно-приходские школы испытали, несмотря на соревнование школ светских, относительный расцвет в последние десятилетия XIX века и в начале XX века. Им покровительствовал Император Александр III. Своей прямой задачей ставил он восстановление их повсеместное. Понимал их цену, конечно, и его державный сын. Известную помощь получила церковная школа и от общества в лице знаменитого С.А. Рачинского, пожертвовавшего научной карьерой и замкнувшегося в своем Татеве для того, чтобы там самоотверженно отдаться делу возрождения церковно-приходской школы. Создав образцовую школу, он проповедовал ее распространение. « Наша школа, сделавшись, приходской, тем самым приобретает характер церковный в широком смысле этого слова, станет делом всех церковных элементов сельского населения, духовных и светских, без различия состояния и сословия. Прежде всего, она станет делом самих священников. Они уже имеют пред собою слишком редкие до сих пор примеры школ, возникших в селах исключительно по почину священников их, живущих их неусыпными попечениями, пользу и важность которого они не могут не понять. Между тем уже теперь всякий сельский священник, действуя с терпением, бескорыстием и энергией, может собрать в своем приходе средства, необходимые для содержания школы. Но не все одарены одинаково этими свойствами. Помощь в большинстве случаев необходима». Рачинский рассматривал одновременно дело приходских школ и как путь оздоровления жизни священников, часто свои досуги, особенно в зимнее время, употреблявших на развлечения обычного типа: из «болота» хотел вытянуть он их, поручив им школьное дело, под контроль прихода его поставив, а тем самым и активно втянув в него священника, как главу прихода. Школа, по учению Рачинского, должна стать народной, а потому церквоно-православной, возрождая примеры далеких времен введения христианства на Руси. Пример Рачинского вызвал подражание. Татево стало лозунгом целого движения. Рачинский вел огромную переписку. Деятельность его стала предметом внимания свыше: Государь отметил ее рескриптом (14 мая 1899 г.). Записка Рачинского «Об образцовых школах при духовных семинариях» была в 1884 г. разослана во все епархии. Брошюры, сборники статей развивали его идеи. Надо ли говорить о положительной квалификации этого начинания? Но могло ли оно противостоять мощной волне «обновления»?

Борьба ведь шла не между типами школы, как бы выразительны ни были они в своей конкретности, а между типами культур. Культура Церкви не отрицала знания и образования, но она не ставила уровень их условием для раздаяния своих благодатных даров. Церковь жила законами духа. «Не знает наш народ, говорил архиеп. Никанор, ни истории христианства, ни христианской догматики, ясно не понимает и Евангелия. Тем не менее, народ, в своей цельности, постигает дух Евангелия и располагает жизнь по этому духу. Знает наш народ, что такое жизнь по Божию Закону, что чистота, что милосердие, что воздержание, что пост и молитва, что покаяние по грехопадении. Так он и живет, так он и жил целую тысячу лет. Он ходил пред Богом в свете лица Божия, творил в великие годины отечественной жизни даже величайшие подвиги самоотвержения и любви христианской, и светлость лица Божия отражалась на нем, отражалась в мирной покорности судьбе, в мирном ощущении глубоких радостей жизни привременной, даже при тяжкой жизненной доле; отражалась в мирном и радостном чаянии Царства Небесного себе, и сродникам, и всем. И Русь во свете лица Божия росла, мужала и крепла. И все дела рук наших прямою стезею направлялись к единой цели, к возрастанию отечества и спасению христианских душ в пределах вечности». Вот этот-то идеал, всех роднивший в ограде Церкви, меркнул в лучах «обновляющего» культурную жизнь «просвещения». В чем была задача неотвратимая? Прияв это «просвещение» гражданское, уяснить ограниченность его, относительность его, понять тщету его, поскольку оно притязает на значение абсолютности ценности, а тем самым, обусловить приятие его лишь в ту меру, которая допускается высшей духовной культурой Православия. Человек глубоко и убежденно-православный мог небоязненно испытать на себе воздействие подобного «просвещения». Напротив, человек поверхностно-церковный, какую бы он школу ни прошел, пусть самую строго-церковную, оставался подверженным воздействию стихии века сего, которая и в формы церковные могла облекаться. В частности, именно ученость церковная оказалась в огромной зависимости от новых веяний, благоприятствуя соблазнительной идее обновленчества. Редко кто не поддавался ей в тот или иной момент, в той или иной форме, из тех, кого жизнь выносила на поверхность. Но крепок был и костяк подлинной церковности, и можно только поражаться силе расцвета, увы! Как бы прощального! Церкви в условиях соседства с «просвещением», победоносно овладевавшим все новыми и новыми позициями.

Только задним числом можно ясно разглядеть, уже в свете всего нами пережитого, два потока, причудливо иногда между собою переплетавшихся. С одной стороны, жило строгое, сознательное, трезвое, лишь умудряемое всем вокруг него происходящим, истинное Православие. Никак не враждебно Православие никакой новизне. Надо только, чтобы эта новизна не притязала на определяющую духовную значимость и не служила поводом для уклонения от истинного благочестия не становилась оправданием расцерковления. С другой стороны, рождается, крепнет и приобретает все большую распространенность и агрессивность стремление идти в уровень с веком, отчуждаясь все больше от исконной церковности и проявляя все большую готовность искать «живые силы» на каких-то новых путях вне Церкви. В соответствии с этим особую важность, но и особую окраску получало законоучительство пастырское, да и вообще новый характер приобретала вся культурно-воспитательная работа пастыря. Чтобы иметь положительное значение, проникаться она должна была пониманием свершающегося, то есть быть добрым воинствованием с «просве-щением» противоцерковным. Иначе обретала она значение отрицательное, идя в ногу с тлетворным веком, хотя внешне могла быть облечена и в формы церковные. Не нужно думать, что это противопоставление было всегда ясно сознаваемо и убежденно проводимо в жизнь. Но приведенные выше цитаты показывают достаточно отчетливо, что проницательная церковная мысль глубоко была проникнута пониманием свершающегося. Инстинкт здорового церковного духа подсказывал и специфические изменения, которые естественно должны были возникнуть в деле законоучительства. То было уже не пополнение знаний на фоне твердой веры, вынесенной из семьи. Нет, то становилось прививкой детским душам духовного здоровья во истребление заразы, которая в них вносима была дома; то было приуготовление к предстоящей всежизненной борьбе за спасение своих душ в атмосфере, стихийно отчуждающей от Церкви. Хорошо говорил об этом архиеп. Никон: «Законоучитель не простой учитель, а продолжатель дела Христова на земле. Благоговейно совершая службы Божии, не опускай случая сказать теплое, от души, хотя и краткое слово назидания, к жизни учащихся приложимое, особенно же возбуждай в себе благоговение к слову Божию (читай в классе выдержки из слова Божия так, как бы ты сам учился у Христа, как бы слушал Его!) и по мере сил осуществляй завет любви, наипаче к «малым сим», коих души тебе Христом вверены и ты увидишь, что к тебе потянутся сами собою эти души. Надо, чтобы законоучитель каждый воспитал в себе это мистическое чувство я сказал бы смиреннопослушничества у Христа не может быть, чтобы более чуткие души не почувствовали этого! Вини во всем самого себя и говори Господу в молитве твоей: покажи мне, Господи, мою немощь, даруй мне зрети мои прегрешения, покажи мне, Господи, их добрые качества (детей), Тебе Одному ведомые, да возлюблю в них образ Твой, да познаю насколько они выше меня в очах Твоих».

Так определяет архиеп. Никон ту, так сказать, общую установку сознания, которая должна быть свойственна современному законоучителю, а предпосылкой успеха он считает наличие у пастыря того, без чего не может спасительного значения иметь ничье слово и дело: полного самоотдания Христу в Церкви. «Мы живем, уже вне Церкви – говорит архиеп. Никон, а надо жить в Церкви и к этому возвращать всех вокруг себя». Только пребывая всем своим существом в Церкви, можно обрести и сохранить то, что так хорошо именует архиеп. Никон христоподражательным смиренномудрием, которое и составляет природу истинного Православия.

Возвращается к этой теме в одном из последних номеров «Троицкого слова», уже после февральской революции, архиеп. Никон в дневнике своем, под заголовком «Тоска детей по храме Божием», противопоставляя тяге к «свободе» и в этом смысле понимаемому обновлению Церкви истинное обновление: «аще не будете как дети, не внидете в Царствие Небесное». Сущность же этой благодатной детскости он усматривал в послушании Церкви. В детях есть зачатки тех добрых настроений, которые приближают к Церкви, ведя к послушанию ей и воспитывая христоподражательное смирение. «Если еще возможно, писал архиеп. Никон, ожидать духовного возрождения в нас, то только путем воспитания нашего в недрах Церкви, в воздухе церковности, начиная с детского возраста». Это трудно, так как сами растеряли мы эти сокровища, но тут упование должно возлагать на благодать Божию поможет она «таинствами Церкви, руководством ангелов Божиих, хранителей наших: лишь бы мы не гнали их от себя и от деток своих». И тут целую лествицу воздвигает архиеп. Никон добрых практических советов, которые не утратили своей благой действенности и для нас. «Пусть с проблесков сознательной жизни дитя видит над своей колыбелью Крест Христов, пусть до глубокой старости помнит себя на руках матери в храме Божием, пусть в его душе запечатлеется образ благословляющего его иерея Божия. Его ручкой ставьте свечечку перед ликами Божией Матери и святых угодников; его ручкой подавайте нищему подаяние ваше у дверей церковных; пусть благовест церковный будет сладостнейшей музыкой для его слуха, благолепие дома Божия высшей школой всего изящного, изображением красоты всего мира Божьего, лики святых Божиих радостью его чистой души. Подстерегайте и оберегайте, всячески сами зажигайте всякую искорку добра, в чем бы она ни проявлялась... По мере возрастания дети должны принимать участие в церковной жизни, разумеется, чем могут. Главное, чтобы они чувствовали себя живыми членами Церкви, прихода, не в правовом каком-то смысле, а в нравственно-бытовом. Наступает, например, праздник: дети должны без всяких понуждений, по собственному усердию, приготовиться к чтению и пению в храме; должны украсить храм зеленью, выстлать его травою, убрать иконы цветами... Если будет крестный ход принять в нем участие по указанию старших, какое могут. Предположено прихожанам сделать что-либо для храма: и тут дети не должны оставаться без возможного в нем участия: помочь в сборе пожертвований, сами должны придумать, как бы собрать и собственную лепту от какого-либо посильного труда. Встретилась нужда у больных детей, у больной бесприютной старушки, у калеки, делают возможную помощь взрослые, и дети не должны не только отставать, но хотя бы лаской, любовным отношением к несчастным проявлять свою православно-христианскую настроенность. Как скорбно, что нынешние воспитатели совсем не знают этого, так сказать, секрета сделать детей счастливыми на всю жизнь... Если верующие сыны Церкви станут ближе к святому делу церковного воспитания своих детей, то это не произойдет без благотворного воздействия и на них самих». И грозными словами кончает свою статью архиеп. Никон по адресу тех педагогов, которые какие-то свои идеалы ставят в основу воспитания, веря в какое-то «грядущее изменение церковной жизни». Они уже не способны научиться у детей их ангелоподобным свойствам, и вот ломают они идеалы церковные, уводя, себе же на горе, от Церкви и детей. «Горе этим воспитателям-развратителям!»

Надо ли говорить о том, в какой мере эти назидания усиливаются в своей спасительной назидательности в наше время! Но теперь в неизмеримо большей мере становится на очередь задача изначального воздействия на душу ребенка. И тут современный пастырь часто должен становиться воспитателем одновременно и детей, и родителей. Совместная работа семьи и Церкви одна только может тут обещать действительный успех. Не должен, однако, опускать рук пастырь, если приходится ему действовать при пассивном безразличии, а иногда даже и при известном несочувствии, если не враждебности родителей. Только в эти, самые начальные, стадии развития человеческой души способны быть посеяны семена вечной жизни действительно прочно так прочно, что способны они пробуждаться в жизни и чрез большие сроки, даже будучи погребены под покровом множества позднейших противоцерковных переживаний. Поскольку же речь идет о преподавании уже в точном смысле Закона Божия, то теперь происходит это уже не в форме уроков определенного предмета в программе определенного учебного заведения, такое явление исключительно редко наблюдается в зарубежном нашем бытии. Вся школа обычно на плечах батюшки, и он, при помощи преподавателей, им самим для того привлеченных и, большей частью, совершенно бескорыстно отдающих свой скудный досуг этому делу, организует все преподавание. И это нередко в условиях, когда школа церковно-приходская обнимает всего несколько детей, приходящих в раз неделю… Естественно, перемещается центр тяжести: не «уроки», а внешкольное собеседование и общение получает первоосновное значение для подрастающих поколений. Это могут быть внешкольные беседы; это могут быть занятия в составе близких Церкви или даже Церковью организованных объединений; это является предметом заботы духовнической; это служит одним из основных стимулов теснейшего проникновения в семейную жизнь паствы. При всех условиях, это в значительно большей мере чисто пастырская душепопечительность, чем законоучительство, как особая отрасль пастырской деятельности. Можно без всякого преувеличения говорить здесь о внутреннем миссионерстве, направленном на подрастающее поколение, стихийно отвлекаемое от Церкви и все в большей мере от нее отчуждающееся. Проповедь в храме приобретает тут особое значение. Но ведь и посещаемость храма снижается. Встречи пастыря с представителями подрастающего поколения начиная иногда с возраста относительно очень небольшого становятся все более редкими. Это явление, борьба с которым требует напряжения сил всей Церкви в целом. Но не должен слагать с себя ответственности и каждый отдельный пастырь. И больше, чем когда-нибудь, помнить должен он святые слова св. Тихона Задонского: «Пастырю пищу слова Божия должно внутри сердца своего сварить и солию разума своего растворить, и так алчущим людям духовную трапезу представлять; иначе пастырь удобно может в слове погрешить».

Методика современного законоучительства огромная тема, в которую мы дальше не будем углубляться. Отметим, в заключение, еще только следующее. Чтобы законоучительство было, сколько-нибудь прочным и действенно определяло сознание обучаемых, надо, чтобы они воспринимали все, им сообщаемое не как учебный материал, пассивно усваиваемый пусть и с интересом, пусть даже с известным увлечением. Это должно быть совместное ознакомление с отеческой верой, нам врученной, за которую наши предки отдавали свои жизни ознакомление с тем, что является предметом нашего общего исповедничества. Именно этого, то есть исповедничества, ждет от каждого из нас, старых и малых, Церковь. В наше время все мы, независимо от возраста, являемся исповедниками. А для того, чтобы такое сознание не было чем-то надуманным и книжным, а тем паче политическим и узко патриотическим, необходимо, чтобы Закон Божий становился чем-то неотрывным от тайнодействия церковного и от богослужебной благодати. Под этим углом зрения приобретает сугубое значение духовничество, с одной стороны, а с другой приобщение подрастающего поколения, независимо от возраста, начиная с младенческих лет к пониманию церковной службы, к прислуживанию в храме, к участию в клиросном чтении и пении. Тут открывается огромное поле деятельности современного пастыря едва ли не основное, потому что этим лишь путем проникнет он в самую гущу жизни и поставит себя в необходимость общения чуть ни повседневного со всеми семьями прихода. В наших условиях не будет преувеличением сказать, что так называемое оцерковление жизни только таким путем получает серьезные шансы осуществления. Другими словами, в этом направлении надо искать путей возрождения нашего Отечества. Борьба с расцерковлением старших поколений, а тем паче задача возвращения его в лоно Церкви, неотрывна от задачи церковного воспитания поколений подрастающих, начиная от самых младших. Чрез нашу смену можно только укрепить и усилить, жизнеспособность церковного народа.

В заключение надо со всей возможной силой подчеркнуть, что не только о школе, об уроках должен думать современный пастырь, а, прежде всего, о приближении детей к храму. Здесь встает в полной силе вопрос языка, об этом будет еще идти речь: церковная атмосфера должна стать родной для ребенка. Не должен забывать пастырь и то, какое таинственно-бдагодатное воздействие оказывает на ребенка благоговейное, предваренное говением, приобщение Св. Таин. Много поучительного, под углом зрения воздействия на душу младенцев и детей отроческого возраста, найдет пастырь в статьях протопр. Георгия Граббе, протопр. В. Бощановского и проф. И.М. Андреева, помещенных в «Православной Руси», в «Православной Жизни» и в «Православном Пути» .

Как видим, законоучительство ныне сливается с огромной темой современного миссионерства, углубиться в которую можно, только отдав себе ясный отчет в том, что являет собою современная картина мира. Естественно поэтому отнести эту тему ко второй части нашего курса.

Русский православный священник прежде и теперь Речь архимандрита Константина на акте Свято -Троицкой духовной семинарии

Когда русский человек, став «европейцем», новыми своими глазами, опамятовавшись, оглянулся назад, на свое прошлое, он, в лице Ивана Киреевского, сумел сделать одно замечательное сопоставление, которое, во всей своей значительности, только в наш распознается необыкновенный век.

К чему стремится сейчас западный мир? В достижении чего видит выполнение человечеством своего назначения?

В преодолении духовной раздробленности человечества. Владеет оно лишь раздельными частицами Истины как бы кусками разбитого зеркала! Надо соединить эти частицы в одно целое. Как это сделать? Объединиться всем; каждому принести свою «частицу» и так сложится полнота Истины.

Ошибочно направлено здесь стремление человечества, но вызвано оно некой порчей, которую впервые и распознал Иван Киреевский. Расщеплено сознание западного человека и самая вера уже не способна дать ему целомудрие, в точном смысле этого слова. Раздельно живут в нем отдельные стороны сознания в их многообразии наука, политика, искусство, философия и т.д... И каждая сохраняет свою самостоятельную ценность рядом с другими, в том числе и с верою, с жизнью религиозною. И именно в этой безнадежно-раздельной многозначности человеческого сознания заключается самый жизненный стимул европейской культуры, со всеми ее прекраснейшими достижениями, купленными, однако, ценною утраты ценности главной, первоосновной: цельности сознания.

Что от этой духовной расщепленности бежит сейчас человек, но не назад ко Христу, а вперед к Антихристу, этого не мог знать Иван Киреевский. Но ужас расщепленности западного сознания распознал он, и ей-то и противопоставил опыт русского прошлого, являющий безраздельное господство в человеческом сознании целостной Истины, и это не в отвлеченном понятии, а в жизненной реальности, обнимающее человека. Некое то гнездо, некое то матернее лоно, вскармливающее и несущее человека: Русский церковно-православный быт.

Другой славянофил, Константин Аксаков, первый разглядел громадность явления, выражаемого этим, ни на какой язык не переводимым словом «быт». Но лишь в свете противопоставления инославного Запада и православной Руси, сделанного Киреевским, раскрывается до конца значение духовное православного русского быта, неповторимого в своем своеобразии, непоколебимого в своей крепости, неспособного быть разбитым никакими испытаниями, никакими внешними обстоятельствами вплоть до отрыва от родной земли, рождаемого пленом, вплоть даже до вольного отрыва, рождаемого бегством тем бегством от своих обязанностей, от своего долга, которое обычно отравляет душу пристрастным недружелюбием к самочинно покинутому, переходя нередко в ненависть в ее самом страшном виде братской ненависти.

Есть памятник нашей словесности, потрясающий в своей значительности, под этим именно углом зрения описание Азовского сидения.

Захватывают Азов несколько тысяч донских удальцов. Стамбул шлет против них громадную армию от двухсот до трехсот тысяч бойцов. В переговоры вступают турки: могут покинуть казаки крепость, захватив добычу. Предлагается им и иное: возможность и выгодная и почетная всем своим составом поступить на службу Султану, которого Сам Господь взыскал, дав ему ключи от Гроба Господня. И это предлагается от лица громады военной, под ногами которой буквально дрожит земля. Спасения ждать не откуда: не без лукавства подчеркивают турки, что уклонился от помощи казакам Царь Михаил Федорович. Что же делают казаки? Они решительно отвергают все предложения нет у них части с неверными! Царь не помогает им? Не он слал их сюда самовольно пришли они, и не достойны они, ослушники, быть предметом его внимания. И все же ему служат они Православному Царю, как ни виновны они пред ним. Пусть попробуют турки одолеть их.

И начинается легендарное сидение. Приступы, подкопы, обстрелы! Осада доводит, наконец, защитников, все уменьшающихся в числе, до изнеможения. Но не было ни одного перебежчика, и не возникает самой мысли о сдаче. К смерти готовятся остальцы трогательно прощаются с далекой Родиной Царем, с Патриархом и духовенством, с ее святынями, с ее природой, с ее людьми. Не отделяют себя эти «дезертиры» от Московского Царства, в своей донской обособленности. Дорог им Дон Иванович прощаются они и с ним. Но это лишь пост передовой Святой Руси. И даже в этой своей далекой вылазке азовской ощущают они себя под покровом общерусской святыни: спокойны они пред лицом смерти неминуемой. Но совершается чудо: бегут турки к своим кораблям, бегут, когда всего лишь несколько десятков осталось обессиленных защитников; бегут, пораженные страхом пред иными защитниками, светлыми, непобедимыми, которые участвуют, видимо для всех в отражении приступов. А что делают спасенные, которых ждет прощение и почет, довольство и слава в России? Поверх всего земного уже смотрят их очи. Рождается монашеская семья, обнимающая всех до одного выживших сидельцев Азова, и игуменом становится их атаман.

Можно ли представить более яркий пример абсолютной целостности русского православного мира, и в его внутренней полноте, и в его внешней нерасторжимости? Эта целостность в своей абсолютности снимает различие между внутренним и внешним, между важным и неважным не потому, чтобы снималось вообще с очереди подобная оценка явлений, а в силу столь высокой ценности именно этой абсолютности, что с потерей ее потеряно все – и важное и неважное, и внутреннее и внешнее. Только под этим углом зрения может быть трезво оценен знаменитый спор иосифлян с заволжцами.

Может ли быть спор о том, что подвиг умной молитвы, как исчерпывающее содержание жизни, стоит выше монашества деятельного, включающего и напряженную хозяйственную деятельность, что Мария выше Марфы? Может ли идти спор о том, что вера способна быть утверждаема лишь убеждением, а никак не мерами государственного принуждения? Но одно дело, отвлеченное признание истинности этих положений и возможности и нужность оценки явлений текущей жизни на основе именно этих положений. А другое дело задача оберегания русского церковно-православного быта от всего ему инородного. Надо беречь, как величайшую ценность это Русско-Православное все, спасительно довлеющее себе в своей исчерпывающей полноте. Преп. Иосиф Волоцкий с удивительной проницательностью распознал абсолютную целостность русского церковно-православного быта, как ценнейшую особенность нашу национальную. Да, позже призваны мы к трапезе Христовой, чем иные народы, но зато пришли семьей особо тесно сомкнутой вокруг Христа Бога, найдя в Нем наше все. Этим все живет каждый из нас, этим все живет и вся церковно-русская семья. Разве поэтому не является особо настоятельной защита каждого из малых сих, входящих в эту семью, от внешних соблазнов? Кто ближе, кто дальше от Христа, это вопрос иной, как и общий вопрос о применении принуждения в делах Веры. Это наши внутренние вопросы, и неуместна самая постановка их в момент, когда надо защитить русских людей от заразы, извне губительно внедряющейся в русско-православное все. Угроза стоит потерять не только отдельных людей, но и самую блаженную целостность быта, предполагающую личное духовное целомудрие, которое, раз будучи утраченным, невосстановимо…

Надо ли говорить, что ведущее место должен был занимать в этой русско-церковно-православной семье священник? Вырастая из русского быта, он врастал в него. И опять так абсолютность церковно-православная русского быта одна лишь обуславливала то, что священник, являясь полным участником житейской обыденщины во всем ее многообразии, мог одновременно оставаться на несравненной высоте призванного носителя и раздаятеля церковной благодати преемника Христа, водителя пастырского своего стада и это даже в условиях, не так уж редких, когда в том или ином направлении могли быть достаточно наглядны немощи человеческие священника. Вел свой отряд церковного народа по пути спасения, к Царству Небесному священник, но и сам был влеком по тому же святому пути, ибо все русские люди, как один, были одухотворены устремлением к этой все определяющей цели. В этом был смысл жизни. И эта безусловная и всеобщая верность Церкви позволяла каждому участнику жизни, вне всяких колебаний, сомнений, пререканий, споров, недоумения, вне каких бы то ни было околичностей держаться унаследованного святого единства без особого аппарата церковно-богословской культуры: молитвенная насыщенность домашнего быта, непосредственно примкнутая к молитвенности церковной, в лице священника входящей в самые недра семейного быта, а в образе храма всех и всегда молитвенно же объединяющая, рождала самопроизвольно такую повсеместно высокую, если так можно выразиться, культуру святости, что горением ее соблюдалась в исходной чистоте православная целостность русской жизни, нарастая лишь с течением времени в своей крепости.

Максим Грек, оригинальный отпрыск восточной православной церковности, насильственно пересаженный на русскую почву, по-видимому, до конца своих дней оставался чужд пониманию вселенской значительности православной русскости. Но он ясно распознавал своеобразие русского сочетания культурно-богословского примитивизма с высотой святости. Он писал: «Святии русстии чудотворцы, по дарованию, данному им свыше, возсияша в благоверней земли русстей, и богоноснии отцы быша и суть, и аз исповедую и поклоняюся им. Но ни роди языков, ни сказания их прияша свыше. Сего ради не достоит дивится, аще утаися их, таковых сущих, исправление, еже ныне исправленных мною вещей».

Эту святую детскость не раз отмечали, как нарочитую особенность благодатную русского православного народа, духовные авторитеты XIX века. Ею и держался до самого последнего времени существования России русский православный быт. Конечно, ведущее место продолжал занимать в нем священник в этом именно смысле народный. Поскольку же стала проникать западная культура, разъедая исходную православную целостность сознания, и в священническую среду, то еще в большей степени, чем раньше в неизмеримо большей степени! можно было сказать, что не только вел священник русский народ по пути спасения, но и сам был влеком к Свету Невечернему Царствия Божия церковно-православной народной стихией. Своим целительным прикосновением она предохраняла его от недобрых влияний и даже способна была возвращать утрачиваемую, было, исходную цельность сознания. А бывало, яркий пример того дает митр. Антоний в бытность его на Волыни, когда священнику наставительно-повелительное указание давалось с высоты епископской кафедры именно здесь искать спасения и сознательно спиной поворачиваться, и к школе, и к обществу, и к культуре, поскольку те несут недоброе, переиначивая исходную иерархию ценностей и учиться истинному их соотношению у простого народа.

В связи с возникшим и все растущим духовным расколом между Православной Русью и образованным обществом одно замечательное явление наблюдаем мы. Если русская научно-общественная мысль в прошлом не заметила такие монументальные литературные достижения, как Четьи Минеи, Степенная Книга и Лицевой Сборник митр. Макария гигантские по сравнению с эпизодическими литературными явлениями, которые привлекали, по своей созвучности, преимущественное внимание литературоведов, то в настоящем в пренебрежении оказался священник, как ведущее лицо в составе русского православного быта. Стушевался священник, затерялся на общем бытовом фоне, утратил свое центральное место, да и самый православный быт получил характер привычной и привлекательной декорации. Внутренняя ценность его редко когда в полной мере оставалась доступной и то в условиях некой спасительной непоследовательности, инстинктивной, интуитивной, определяемой требованиями художественной правды. Поскольку же изящная литература делала попытку проникнуть во внутренний мир духовенства, только показывала она, как далека она от истинного понимания его: лучший пример тому Лесков. Если его духовная фальшь не резала ничье ухо, опять-таки было то лучшим примером того, как наша общественная совесть уже западнически обмирщилась.

Некое условное «православие» получает право гражданства, становясь господствующим и проникая туда, где его можно было меньше всего ожидать. Каждый русский человек, сколько-нибудь образованный, знает имя И.Е. Забелина, этого энтузиаста русского исторического православного быта, первого его знатока, всю жизнь посвятившего его изучению и из архивного чиновника, без научно-профессиоанльной подготовки выросшего в признанного научно авторитета, доктора русской истории. И как же с точки зрения истинного Православия смотрел автор «Истории Русской жизни», «Истории Москвы», «Домашнего быта русских царей», «Домашнего быта русских цариц» на русский православный быт, когда он не просто описывает, а оценивает русский быт, суеверное «умовреждение» видит он там, где Церковь распознает обнаружения бесовской силы? Духовная цензура сочла нужным сопроводить одну его статью особым замечанием, в котором выступала на защиту народных поверий: в них обнаруживается не «необразованность», а истинная вера. «Зачем, спрашивает цензор духовный, лишают веры голос народный, его громадное свидетельство и притом вековое? Зачем не примут истины, внушаемой свидетельством?"

Это условное, облегченное и обновленное Православие господствовало почти безраздельно в общественной мысли. Не могло оно не оказывать своего воздействия и на церковное сознание. Каждый русский церковный деятель Имперского периода подлежит рассмотрению под углом зрения успешности его сопротивления веяниям века, которые, при всем их многообразии, могут быть все объединены понятием «вольнодумства». Не могло оно не проникать в частности и через школу в души священства. И может даже создаваться впечатление, будто все духовенство в целом уже живет под знаком новой проблематики, не обязательно падая жертвою ее, но, в своем сопротивлении новым веяниям, уже утрачивая исходное целомудрие своего сознания. Может показаться, будто прошли времена целостности русского православного быта, так полна литература всяческая другим. В действительности не так было. Жила целина православного быта, и в ней по-прежнему ведущее место занимал священник, выраставший из этого быта и в него вросший. Он сам о себе не пишет, конечно. И о нем специально не пишут. Но, нет-нет, о нем вспомнят, говоря о своем прошлом. Нет-нет, пройдет он светлой тенью, как бы невзначай, попутно отмечаемый, в изящной литературе. Там, где русский быт там непременно и священник, откуда-то выглянет. Имеется, впрочем, и богословский памятник, свидетельствующий о том, что массовым явлением был именно такой священник. Это много десятилетий служившая руководством нашему духовенству «Книга о должностях пресвитеров приходских», составленная при Екатерине Георгием Конисским и Парфением Смоленским, двумя замечательными иерархами, сумевшими составить поистине классическое наставление духовенству, воплощавшее в себе, применительно к приходскому священнику, святую целостность Православия и никакой специальной «пробле-ма-тикой» сознание его не смущавшее.

Две было России. Одна являла себя вовне во всем блеске многообразной культуры, ею рождаемой. Литература, искусство, наука, театр! В самой церковности шел расцвет культурный в храмоздательстве, в иконописи, в церковном песнетворчестве, в богословствовании. И то был подлинный расцвет, пред значительностью которого постепенно склоняется и Западный мир не будем недооценивать силу его. Но при всем том, не проникал он вглубь народного сознания. Жила и другая Россия, у которой оставалась своя литература былины, сказки, духовные стихи; своя музыка песня. И увлечение народное подобными проявлениями искусства никак не колебало установившейся иерархии ценностей. Домашний быт по-прежнему оставался начальной школой благочестия. Школой средней, для всех равно обязательной, был, храм, а школой высшей, для избранных, но все-таки всех каким-то краем задевавшей, оставался монастырь. И всю Россию продолжала обнимать эта целостность православного быта.

Можно поражаться, с какой выносливостью претерпевал русский православный быт воздействие новой, духовно чуждой ему культуры, питая ее своими соками и именно этим обеспечивая ее успех, ее расцвет, ее особый, по сравнению с западными образцами, характер, ее несравненную духовную квалифицированность. Но, вместе с тем, продолжал этот православный быт жить в своей исходной целостности, довлея себе, в своей духовной полноте, и не отвлекаясь от своего внутреннего делания ни шумом, ни блеском велелепного культурного расцвета, даваемого Россиею. Одного-единственного примера достаточно, чтобы иллюстрировать соотношение между этим расцветом культурным и народным православным бытом: Пушкин и его няня. Велик Пушкин, так велик, как быть может, никто до него, а уж, тем более, после него, даже во вселенском плане. Сколько дала ему Арина Родионовна, как многим обязан он ей! А что она способна была получить от Пушкина, от всего его великого богатства, помимо простой детской любви, им к ней сохраненной? Вот истинное соотношение России новой и России старой. И эта старая Россия продолжала рождать и хранила в себе своих священников своих, подчеркнем это слово! В них и ими продолжала жить молчащая Святая Русь истинная. Это не Нестеровская, истерическая, стилизованная, искусственная, манерная Святая Русь, а подлинная, историческая, спокойная, истовая, выдержанная, выносливая, смиренная действительно гор( имевшая сердца и в простоте своего быта хранившая целостность русско-православного сознания.

Несколько бытовых зарисовок таких священников, выросших из русского быта и в него вросших, было помещено за последние годы в «Православной Жизни». Быть может, самая замечательная из них, это воспоминание архиеп. Никона об его покойном дядюшке. Чтобы обрисовать среду, которая способна была рождать подобных пастырей, возьмем несколько штрихов из жизнеописания преемника еп. Игнатия Брянчанинова по Сергиевой Пустыни, архим. Игнатия Малышева. Он стал монахом, захотев большего, но показательной остается семья его простая крестьянская семья. Два отрывка приведем мы один о раннем детстве о. Игнатия, а другой о конце жизни его матери, когда она жила уже в Петербурге, потеряв мужа, с детьми, из которых все трое сыновей стали монахами.

"Мать его отличалась строгостью жизни. Иоанн родился полумертвым, и едва через сутки могли привести его к жизни. В детские годы, помогая родителям в домашних и полевых работах, мальчик еще находил время помогать бедным старушкам убирать сено и колоть дрова. Семи лет от роду, однажды он упал с дерева и так разбил голову, что его принесли домой без признаков жизни. Родители, оплакав как мертвеца своего любимого Ванюшу, положили, по обычаю, под святыми иконами, зажгли свечи и молились. Так прошла ночь; на другие сутки, без всякой врачебной помощи, мальчик открыл глаза и встал с легкой головной болью, которая вскоре миновала, и он остался совершенно здоровым».

Вот второй отрывок, десятилетиями позже…

«Родитель их окончил жизнь в деревне Шишкине, где и погребен, а мать жила с другими детьми в Петербурге.

Безболезненно и бесстрастно встретила смерть эта избранница Божия. Великим постом, по обычаю, она строго постилась и ходила в храм Божий; на Страстной неделе еще была на ногах, но все слабела постепенно и говорила старшему сыну своему Степану Васильевичу, с которым жила, что хотелось бы ей умереть на Пасхе. Прошел первый день, на второй приезжает к ней о. Игнатий, брат говорит ему: «матушка обманула нас, сказала, что умрет на Пасхе, а, слава Богу, жива». «Погоди, батюшка, отвечала старица, Пасха еще не прошла». О. Игнатий спросил ее: «Разве желаешь, матушка, умереть на Пасхе?"- «Кто бы этого ни желал, батюшка», отвечала она. И Господь исполнил желание рабы Своей: на третий день она приняла все таинства: соборовалась, приобщилась, лежала на одре с улыбкой, без всякого страдания, ожидая кончины. Все дети окружили ее; о. Игнатий сидел у ее одра. Слышит он, что она говорит ему тихим голосом: «развяжи меня, батюшка». Он думал, что беспокоит ее одежда, хотел поправить, он она повторила второй и третий раз: «развяжи меня, батюшка». Тогда сын понял, что он должен прочитать молитвы на исход души, и сейчас же исполнил это: старица молилась, потом, казалось, уснула со спокойным дыханием, и тихо предала дух свой Господу».

Документ, аналогичный по своей внутренний значительности, знаем мы, более нам близкий письма к отцу Филимону его сестры.

И можно сказать с уверенностью: чужд останется пониманию Исторический России тот, кто не способен сквозь великолепный покров России Императорской, увидеть, в составе охраняемой им Святой Руси, и русского священника, во всей своей бытовой простоте не тронутого не только светской культурой, совсем иным уже воздухом дышавшей, но не тронутого даже церковной культурой, с ее новшествами, с ее реформами, с ее такой помощью священнику, которой нечто внешнее и чужое вносилось в исконный быт. Приходской батюшка, живший общей жизнью со своими прихожанами, трудами рук своих добывавший себе хлеб и питаемый, в дополнение к сему, и плодами трудов своей паствы, как бы приросший к своему месту со всем своим потомством, из которого естественно выходил и преемник его сын его, или муж дочери... Такой батюшка и сейчас изображается нередко как нечто предосудительно-некуль-турное, прозябающее, находящееся во власти предрассудков, своекорыстно-замкнутое, «кастовое"… А между тем то была живая жизнь русского православного мира, целостно-православного, оказавшегося способным породить наследственную среду служителей храма, тем, являя духовное родство Израиля нового с Израилем ветхозаветным.

Идеальный тип такого приходского батюшки дан нам в закатных лучах уходящей России в образе отца Иоанна Кронштадтского. В его живой личности, как в фокусе, собраны все элементы абсолютного в своей святой целостности русско-православного быта. Воплощена в отце Иоанне бытовая Святая Русь. Просто в ней все. Святая то простота, истинно-святая, и она-то роднит русского человека с Богом, простоту Которого так любил подчеркивать отец Иоанн.

Эта Русь, в своем бытовом массиве давности тысячелетней ушла. Нет ее. Как она растлевалась разливавшимися по русским просторам ручьями «культуры», проникавшими и в толщу народа, и в самую семью приходского священника свидетельствуют о том ярко послания и проповеди митр. Антония в бытность его на Волыни, где он мужественно воевал с этой «культурой», но должен был признать себя побежденным, пророчески возгласив, что исповедничество и мученичество ждут отныне в одиночестве остающихся истинных служителей престола.

Обломки лишь сокрушившегося былого быта остались в нашей современности угольки разбросанные догорающего костра. И вот стоим мы пред задачей, величественность которой трудно даже охватить духовным взором восстановления России.

Знала Россия падения глубокие, но такого не знала. Воскресала она к новой жизни из пепла разрушений, из тьмы малодушия, изменничества, воровства, из мерзости самых страшных преступлений, но грехами воли болела она преимущественно, зовущими к покаянию. Иное теперь. Грех ума поразил ныне наглядно Россию. Оборотнем антихристовым обернулась пред лицом всего мира Христова Русь. Выкорчеван былой быт, новое человечество порождено, воспитанное бытом противоцерковным во всех своих мельчайших проявлениях.

Может ли из этой сатанинской пропасти возродиться к новой жизни Россия? Не должно у церковно-верующего человека возникать и тени сомнения в положительном ответе на этот вопрос. Но одно условие тут неустранимо. Нет его так же несомненен ответ отрицательный.

В недрах души русского человека должна сохраняться Святая Русь. Подобно граду Китежу, ушедшему в глубины озера от преследования неверными, должна, гонимая нечистою силою, Святая Русь оставаться живой в глубинах человеческого сознания. Пусть даже в сон она погружена так часто русским народным эпосом символически изображаемый! жить должна она и быть способной только укрепляться в своей силе жизненной в скорбях и испытаниях. Действительно ли сознательный то грех ума омрачил русское сознание, или лишь временное пред нами наваждение злой силы с такой яркостью тоже изображаемое русским народным сказом! Иначе можно сказать: некая схватка окончательная происходит ныне между новой и былой Россиями, сосуществовавшими раньше более или менее мирно, а ныне пришедшими к конфликту неразрешимому. Доведена Россия новая до своего логического конца, явив свою антихристову природу и ей должна противостать Россия старая, тоже доводя до своего логического конца свою Христову природу. Если жив Христос в русской душе, вернется Россия к жизни, обогащенная новым опытом, и уже не в святой детскости своей, а в зрелости духовной, возмужавшая в страшных, выпавших на ее долю, испытаниях. И происходит эта борьба, эта конечная схватка в сердцах русских людей, в душе каждого из нас. И происходит то незримо, потаенно, скрыто, всего чаще, может быть, и несознательно там, где нельзя этой борьбе проявляться вовне.

Но там, где свободно и открыто способна протекать церковно-православная жизнь, там должен русский человек ясно отдавать себе отчет, что требуется от него, если хочет он послужить святой задаче восстановления Исторической России. Сознательно и свободно должен он восстановить в себе то, что раньше, когда был он чадом русского церковно-православного быта, возникало в нем наследственно и привычно, как бы даже непроизвольно. В Православии должен Русский человек суметь увидеть свое все притом в Православии подлинном, не подменном. И снова встает пред нашим духовным взором отец Иоанн Кронштадтский, промыслительно поставленный пред нами, как живой образ полноты Православия. И встает молитвенник Земли Русской уже в новом свете пророка, вождя, возродителя России.

Прежний русский батюшка был меньше всего миссионером. Он охранял от волков свою паству, свою приходскую семью, в которой он вырос и в которую он врос, будучи иногда отпрыском, как то было и с отцом Иоанном! многовековой династии местной церковнослужительской. Его мирок входил в состав большого русского церковно-православного мира, в своей вселенской направленности сливавшегося уже с Православием в целом, но его задача непосредственная была: охранять малое, ему врученное, стадо.

Иное сейчас. Охранять почти нечего. И не охраной лишь как это ни важно того, что осталось от прошлого, можно восстановить Россию. Нужны не дотлевающие огоньки, сохранившиеся от угасающего костра, а факелы, которые и на ветру не гаснут, зовя к свету и возжигая тянущиеся из окружающего мрака души. Таким факелом света, каким явился на фоне уходящей России отец Иоанн должен, пусть и в слабом подобии, быть каждый священник возрождающейся России. Был и оставался приходским батюшка отец Иоанн, но одновременно приходом его стала вся Россия. Еще шире становится ныне кругозор священника: всю вселенную обязан он охватить своим духовным взором, а иногда чуть не всю ее приходится ему исколесить. И не чужаком должен он ощущать себя в чужом ему мире, а пастырем всех тех, кто родственны ему духом, и искать должен он их повсюду и находить и окормлять, как магнит, притягивая их к себе посланцу Святой Руси, ее в себе воплощающему.

Погрешит тот, кто образцом для себя возьмет отца Иоанна в его исключительности чудотворной: пусть вспомнит он о том, как рукой Господней и сам отец Иоанн был против воли приведен к своей дерзновенной молитве чудотворной и как Господь все исключительное, что делал отец Иоанн, как например, массовые исповеди открытые, особо обозначал, как получившее нарочитое Его благословение. Но самый путь жизни отца Иоанна должен стоять перед нами как пример, зовущий к рачительно добросовестному подражанию и в его личной аскезе, смиренно-напряженной, и в его общественно-молитвенной усердности, неунывающей и не ослабевающей, и в его доброделании благотворительном и лично-само-от-вер-женном и общественно-громогласном, и в его неутомимости пастырской, не угашаемой ни болезнями, ни скорбями, ни годами, и в его просветительной работе, от скромного школьного учительства восходившей до проповедничества всесветного, и устного и печатного, и в его душепопечительной ревности, не покидавшей его даже в момент величайшего молитвенного подъема, и в молитвенном его подвиге, составлявшем подлинное содержание его жизни и обнимавшем все его делание.

И пусть не смущает нас, что пред лицом этого грандиозного идеала так может мизерен быть наш опыт, и в смысле внутренних достижений, и в смысле внешнего масштаба деятельности. Судьбы мира решаются сейчас процессами, которые протекают в глубинах сердечных, недоступных нашему опознанию. Это надо в какой-то очень большой степени признать даже в отношении мира, к которому мы принадлежим и в котором еще действует свобода. Даже и в нем пропасть порою лежит между поверхностными слоями, которые витийствуют, и многосоставной массой, которая внимает, мало в чем проявляя свое истинное состояние душевное, но, как показывают отдельные вспышки религиозного энтузиазма, пусть и ложно направленного, тая в себе возможности неожиданные. Что же говорить о СССР и об его подневольном окружении, где внутреннюю свободу можно сохранить лишь в меру выключения себя из общего режима такого притом, который специальной задачей своей ставит именно всецело охватить деятельность человека, на все, на каждый его шаг, жест, на каждое слово, на каждую мысль, ставя свою темную печать.

Клочки свободного мира, на которых мы открыто исповедуем Православие это показательное поле, в миниатюре тепличной иногда являющее перспективы будущего, если дано ему быть во Христе снова расцветшим. И только одно должен являть каждый показательный участок, каждый духовный парничок, если этому святому будущему он служит: церковную семью, возглавленную священником, в составе Истинной Церкви, причем такую семью духовную, которая ставила бы себе целью всежизненной, всех вместе и каждого в отдельности: всецело отдать себя целостному Православию. Своим все должны мы сделать Православие, и именно все Православие, его всецелой полноте. А что это значит, если не возрождение, свободное и сознательное, Русского Православного быта?

Каждая такая ячейка есть живая клеточка Тела Христова той Церкви, Которую не одолеют врата адовы. Но не нам судить и гадать, тем более знать чем явится она? Будет ли то один из головных отрядов воинства Христова, зовущего к жизни исторической продолжающейся ту вселенную, которая готова, по всей видимости, погрузиться окончательно в пропасть отступления? Или будет то один из сгустков малого и все в своем числе уменьшающагося стада Христова, которому суждено даже и здесь, в мире сейчас свободном, претерпеть скорбную необходимость в подполье уйти и укрываться, лишь бы сохранить свою верность Христу?

Две лишь эти возможности открываются в будущем верному своему прошлому православному русскому священнику: или разделить судьбу своих собратий в СССР и спуститься в катакомбы, поскольку тьма застелет и свободный ныне свет и упразднится вообще внешняя свобода в мире, или оказаться соратниками их, обладающими опытом совершенно иным, чем мы, в деле нового строительства обретшей внешнюю свободу России во спасение вселенной в формах каких, нам неведомо то ныне.

Эти две возможности должны мы постоянно иметь пред духовным взором нашим, но остережемся об осуществлении их делать поспешные заключения на основании того малого знания дел человеческих, во спасение содеваемых, которое неизбежно присуще нам. Ибо, быть может, именно в тот момент, когда будет казаться всем, что безнадежно наше дело, когда, действительно, по всем данным, неоткуда будет нам ждать помощи, когда и количественно к ничтожному минимуму будет сведено число верных Русской Православной Церкви за рубежом в этот именно момент и свершится та спасительная катастрофа, которая обусловит полный переворот всего в мире.