Образ доброго человека

Слово пред отпеванием протоиерея Московской Симеоно-Столпнической церкви, за Яузой, Алексея Петровича Соловьёва-Михайлова, произнесённое 25-го января 1882 года⁹⁵.

Св. Григорий Богослов, память которого церковь сегодня совершает, своё похвальное слово Афанасию Великому, архиепископу Александрийскому, начинает так: «хваля Афанасия, буду хвалить добродетель». Это означает, что жизнь Афанасия была воплощением добродетели, наглядным образом, по которому можно составить понятие о том, что такое добродетель, в чём сущность, какие свойства её. Изречение о св. Афанасии святого Григория напоминается нам предстоящим гробом. Есть поговорка: об умерших надобно говорить только хорошее, или лучше ничего не говорить. В новопреставленном протоиерее Алексее было много хорошего, много нравственных достоинств, так что нельзя не помянуть его добром, нельзя не отозваться об нём с похвалою. Но в ряду его нравственных похвальных качеств не было ли такого, которое бы составляло господствующую, средоточную черту его нравственного образа, определяло его характер? Мы знаем такую черту. Едва ли ошибёмся, если скажем, что это была сердечная доброта. Эта черта бросалась в глаза всякому, кто хоть сколько-нибудь был знаком с ним. На всякого она производила впечатление. Всякий после свидания и беседы с ним думал или говорил про него: что за душа человек, – какой добрый, симпатичный, мягкосердечный! – Да, он был поистине добрый человек, – до того добрый, что если нужно память его почтить похвалами, то восхвалять его значило бы восхвалять сердечную доброту. Она так сроднилась с ним, так отпечатлелась в его нравственном образе, что представление о его личности нельзя отделить от представления о ней, – подобно тому, как представление о великом Афанасии св. Григорий не мог отделить от представления о добродетели.

Быть добрым, мягкосердечным, симпатичным человеком, – это такое достоинство, которого не может заменить богатое умственное развитие, но без сердечной доброты. Что толку в уме, когда сухо и чёрство сердце? И дух злобы – умнейшее существо; он отличный естествослов, отличный душеведец. Пред вторым Христовым пришествием он чрез антихриста, на удивление миру, покажет такие поразительные опыты своего искусства пользоваться силами природы, что их почтут за чудеса. Но что хорошего в таком блестящем и многосведущем уме, когда это – ум духа злобы и лукавства, изобретательный на одно зло? Что хорошего и в человеческом уме при недостатке сердечной доброты? Как тяжело было бы жить на свете, если бы всё приходилось иметь дело с людьми, которые на каждом шагу давали бы нам чувствовать своё превосходство в умственном отношении и не смягчали бы этого чувства добродушием, – с людьми, от которых веет холодом самолюбия, от которых не жди сочувствия в горе и радости, – с которыми нельзя сойтись по душе! – Общежитие держится не столько умными, сколько добрыми людьми.

Но если с одной стороны умственное превосходство теряет значение без соединения с добросердечием, то с другой стороны до̒лжно заметить, что и значение сердечной доброты умаляется, если она не соединяется по крайней мере с благоразумием. Об ином говорят: всем бы хорош человек, доброты отменной, сердце золотое; да к сожалению – нет царя в голове, – или: простота хуже воровства. Достоинство добросердечия умаляется также в том случае, если добрый человек скуден благочестием. Многие, правда, не находят этого важным, говоря: что за беда, если человек холоден к религии, не отличается благочестием и набожностью, – зато он добрый человек. – Нет, истинно добрым человеком нельзя быть без религии; не может истинно любить ближнего, в ком недостаёт любви к Богу, кто не одушевлён чувствами благочестия. – Умаляется наконец цена добросердечия, если оно не соединяется с нравственною чистотой, с нравственным самообладанием, если мягкосердечный человек легко поддаётся искушениям и соблазнам нецеломудрия и невоздержания.

Обратимся к новопреставленному. Называя его добрейшим человеком, мы к чести его должные сказать, что ему чужды были те, указанные нами, недостатки, которые уменьшают цену сердечной доброты. Кому из вас неизвестно, что он был не только просвещённый муж, но и просветитель, что он обладал не только теоретическою, но и практическою мудростью, был мужем совета? Кому также неизвестно, что он был истинно религиозен, проникнут духом глубокого благочестия и молитвы? Кому, наконец, неизвестно, что он вёл строго-неукоризненную жизнь, светил ближним не только светом учения, но и примером жития? К нему нельзя было обратиться со словами врачу: исцелися сам; ты строго учишь, да слабо живёшь. – Он ни на кого не возлагал бремён, которых бы сам не носил. Внушая другим правила христианской жизни, он сам руководствовался ими в жизни. И все эти достоинства счастливо соединялись в нём с сердечною добротой, возвышая её значение. И потому мы можем указать на черты этой доброты прямо, без опасения упрёков в односторонности или в пристрастии. Какие же это черты, в чём именно она проявлялась?

Начнём с его семейной жизни. Господь благословил его многочадием. На родителях лежит обязанность воспитывать детей в страхе Божием, в послушании святой Церкви, во всяком благочестии и чистоте. С особенною ревностью должны исполнять эту обязанность пастыри церкви, ибо, по слову апостола, «аще кто своего дому не умеет правити, како о церкви Божией прилежати начнет (1Тим. 3:5). Почивший пастырь был примерным воспитателем своих детей. Все чада его по плоти утешали его послушанием ему, любовью и преданностью, но паче всего христианским и церковным настроением. Он умел уберечь их от растлевающих пагубных влияний от вне, что так трудно в наше несчастное время. Он сохранил над ними нравственную власть и сумел поставить их в такое отношение к себе, что ему не нужно было прибегать к строгим мерам взыскания за проступки. Они боялись делать проступки, ибо боялись огорчить его. Они так любили его, что почитали величайшим для себя несчастием и пыткой, если подавали ему повод к недовольству ими, если видели его огорчённым ими. Как же он мог достигнуть сего? Наипаче сердечною добротой. Ею он покорял их сердца, ею возбуждал доверие к себе и полнейшую откровенность. В ней заключалась тайна могущественного его действия на их души. Она же питала и поддерживала в них дух трогательного единодушия, мира и любви. Все члены этой домашней церкви находились под сенью благодати Божией, ибо где мир и лад, там Божья благодать.

Та же черта, т. е. сердечная доброта почившего сказывалась в его отношениях к чужим детям, которым он преподавал Закон Божий в школе. Это был не преподаватель только, но вместе воспитатель Он старался не о том только, чтобы обогатить умы воспитанников религиозным знанием, но, чтобы благотворно влиять на их сердца. И он успевал достигать этого не одними нравственными наставлениями, какие сообщал он в своих уроках, но наипаче мягким, в высшей степени задушевным, отеческим обращением с ними.

Как приходской пастырь, почивший поистине был добрый пастырь. По примеру Пастыреначальника Христа, он знал своих овец и овцы знали его. В течение сорокачетырёхлетнего пребывания в одном и том же приходе он так сблизился, так свыкся с пасомыми, что был для них как бы родным отцом, к которому они с доверием обращались в духовных нуждах, советами которого дорожили и пользовались в разных обстоятельствах с благодарностью. Их радости и скорби он принимал к сердцу, как бы личные свои радости и скорби, отзывался на них с непритворным участием. Ласковый ко всем, приветливый и снисходительный, он мог сказать о своих отношениях к пасомым словами апостола: «мы были тихи среди вас, подобно тому, как кормилица нежно обходится с детьми своими» (1Сол. 2:7). Они были привязаны к нему, как дети привязаны к доброй и ласковой кормилице. В его сердечных недрах им также было тепло и отрадно, как тепло и приятно ребёнку на груди доброй кормилицы. Заслуженная им любовь к нему пасомых сопровождает его и в загробный мир. Благодарно воспоминая его молитвы, которые он возносил за них у престола Господня, они пожелали, в память его, украсить сей престол одеждою, которая имеет быть устроена из ценного покрова, возложенного ими на его гроб.

Сердечная доброта почившего самым трогательным образом выражалась наконец в делах его благотворительности. Нужды ближних так близки были его сердцу, что он никому не отказывал в посильной помощи. Он призревал и устраивал родственных его вдов и сирот и не меньше был милосерд к чужим. Знали его милосердие, его готовность помогать всякому в нуждах бедные и нищие, и потому буквально осаждали его личными и письменными просьбами о помощи. Дня не проходило, чтобы он не сделал кому добра. Он был так щедродателен, что близкие к нему люди находили нужным иногда останавливать его щедрую руку, поставляя ему на вид излишество его щедрости в отношении к некоторым. Но он не любил, чтобы его останавливали, и когда узнавал, что до него не допущен кто-либо из просителей, то горько сетовал на это. Многие из просителей злоупотребляли его добротой и обманом испрашивали у него помощь, которой оказывались недостойными. Но он рассуждал, что лучше потерпеть обман от одних, чем обидеть незаслуженным подозрением других, что лучше никому, каков бы кто был не отказывать в подаянии, чем допустить, чтобы кто-нибудь помер с голоду, не получив от вас помощи единственно вследствие подозрения в его нечестности и в привычке к тунеядству.

Приходилось почившему терпеть не мало огорчений от людей; но он благодушно, с незлобием и кротостью переносил их, дорожа паче всего миром с ближними. Посещаем был он горестными лишениями от Господа, – испытал вдовство, видел раннюю смерть нескольких детей, радовавших его благонравием и успешным учением. Горько отзывались в его сердце эти посещения Господни; но, если в отношении к людям он был кроток и благодушен, мог ли он иначе относиться к Господу, – общему всех сердобольному Отцу, наказующему и милующему?

Не посетуй, добрейшая душа, на то, что мы при гробе твоём позволили себе распространиться о твоих нравственных достоинствах. В продолжение земной твоей жизни свойственное тебе смирение и скромность никого не допустили бы восхвалять тебя в лицо, – но теперь ты не можешь и не вправе удержать нас от этого, – теперь ты принадлежишь истории, – истории Московской церкви и особенно здешнего прихода. С твоим именем эта история украсилась новою светлою страницею. Ты отошёл в вечность, но память о тебе, как о человеке редкой христианской доброты, должна сохраниться из рода в род в назидание живущих, в пример для подражания твоим доблестям. Сохранение оставленной тобою доброй памяти, благотворное для нас, спасительно и для тебя. Умираяй праведник остави раскаяние, т. е. сожаление о нём. Но чем больше сожалеют об утрате праведника, или вообще доброго человека, тем больше побуждаются молиться за него во свидетельство любви к нему. Помолимся же о нём прежде всего молитвою благодарения Господу, даровавшему нам в лице новопреставленного светлый образ истинно доброго христианина и пастыря, – и наипаче вознесём к Господу мольбу, да не помянет его грехов, да покроет их своею благодатью, да упокоит своего раба, кроткого, незлобивого и добросердечного, на той благословенной земле, наследие которой обещано кротким. Долг молиться за новопреставленного лежит на всех нас, но преимущественно на детях его духовных и на всех его прихожанах. Он усердно за них молился пред престолом благодати, – пусть и они теперь будут поминать его усердною и непрестанною молитвою.