Часть вторая

В понятии правды объединяются наши обязанности к ближним. Но под правдой здесь нужно разуметь не внешнее право, выражаемое в государственных законах. Требования правды – шире требований права и полностью включают в себя то, что мы называем любовью к ближним. Любя ближних, как себя, мы только исполняем правду, совершаем должное, не больше. «Не думай, что справедливость по отношению к добродетели есть нечто постороннее. Без неё всякое дело не чисто»¹¹¹. Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки (Мф.7:12). В числе наших желаний есть и то, чтобы нам оказывали уважение, делали добро, чтобы нас любили. Но мы принимали добро и любовь еще прежде, чем заслужили и просили – в младенчестве, да и теперь испытываем особенно сильное желание участия, любви и помощи, если находимся в бедности, в горе и болезни. Поэтому и мы должны любить друг друга (1Ин.4:7). Это наша непременная обязанность, требование равенства, справедливости. Обязательность этого требования нисколько не уничтожается и даже не ослабляется через то, что не все и не всегда исполняют обязанность любви по отношению к нам. Даже обязательность гражданского закона не нарушается через то, что иные преступают законы. Требования закона направлены к тебе, ты их и исполняй, не ставя себе в образец нарушителей закона. Должны сильные помогать немощным; должны мы быть приветливыми друг к другу до готовности умывать ноги ближним; должны полагать души за людей, – и кто не исполняет всех этих требований, тот – должник, нарушитель правды, а кто исполняет, не делает ничего сверхдолжного, заслуживающего похвалы и награды (Рим.15:1; Ин.13:14,3:16; Рим.13:7,8). В молитве Господней и прощение обид поставлено как требование правды; то же и в притче о немилосердном должнике (Мф. 18:25–35). Когда в основу должных отношений к ближним полагается сострадание, жалость, то и это чувство входит в область правды. Жалеть, значит уподоблять себе страдающее существо. Нежаление – нарушение правды, различная мера для себя и для других. Эгоизм безжалостен и несправедлив вместе, ибо он себя ставит центром жизни, что не соответствует действительности. Эгоист предполагает бездну между я и не я, каковой бездны на деле не существует¹¹².

В дальнейших параграфах мы рассмотрим проявления правды, как вообще в любви к ближним, так и частные – в милосердии, неосуждении, смирении, негневливости, в семейных и общественных отношениях.

«Любовь к людям должна быть, прежде всего, любовью к тому, что в них есть божественного. Христианин видит в ближнем не человека только, не земную только тварь, но нечто божественное, принадлежащее Богу, и потому проникается к ближнему глубочайшим уважением, как к чему-то священному. Вот почему в истинном христианине любовь его к людям простирается и на врагов, между тем как в глазах натуралистичного человека любовь к врагам есть безумие и она для него невозможна. В самом деле, личный враг христианина может и не быть врагом Божиим, может заключать в себе даже очень много прекрасного и божественного; и христианин может и должен любить его за это, несмотря на свои неприязненные к нему отношения. Мы должны любить всех людей, без различия племён, народностей, религий, именно потому, что во всех людях есть образ Божий, есть божественное»¹¹³.

Бог есть центр мира, а пути человеческие – радиусы. Чем ближе к центру, тем теснее примыкают друг к другу радиусы. Приближаясь к Богу, мы неизбежно приближаемся и друг к другу. И наоборот: «чем более сближаемся мы друг с другом, тем более приближаемся к Богу. Подобное совершается и в отношении отдаления. Удаляющиеся от Бога, насколько оставят любовь к Богу и удалятся от Бога, настолько удалятся и друг от друга; также насколько удалятся друг от друга, настолько удалятся и от Бога. Таково свойство любви. Насколько находимся вне ее, насколько не любим Бога, – настолько мы удалены и от ближних»¹¹⁴. «Без любви к ближнему ум не может просветиться собеседованием с Богом и божественною любовью»¹¹⁵.

Поэтому тем, которые скорбят об отсутствии в их сердце любви к ближним, можно сказать: ищите Бога, найдете любовь к ближнему. Эта любовь не совсем независима от воли человеческой. Человек может располагать себя к чувству любви путем подбора представлений, благоприятствующих чувству и устранения неблагоприятных. В Слове Божием достаточно таких представлений: единство происхождения, призвания и искупления, общая всем людям бедственная участь на земле, существование добра в душе даже испорченных людей... Любовь имеет за себя даже рассудочные соображения. «Страдания, причиняемые нам другими людьми, в конце концов, выходят из самолюбия. Где каждый человек высшим началом своей деятельности поставляет самолюбие, где каждый считает себя центром чуть не целого мира и на прочих смотрит, как на средства для достижения личных целей, там не может быть истинного согласия между людьми, там каждый борется против всех и все против каждого. Каждый, стремясь доставить счастье только себе, не задумывается созидать его на несчастии других. И как поступает один, так поступают все. Отсюда каждый, нанося несчастие другим, сам в свою очередь становится целью для их нападений на него и поэтому сам подвергается несчастьям. Кто копает яму для другого, тот сам первый попадает в нее»¹¹⁶. «Хочешь ты получать благодеяния? Облагодетельствуй другого. Хочешь, чтобы тебя хвалили? Похвали другого. Хочешь, чтобы тебя миловали? Помилуй ближнего. Хочешь, чтобы тебя любили? Полюби сам. Хочешь пользоваться первенством? Уступи его прежде другому. Сам будь судьёй, сам будь законодателем твоей жизни. И опять еже ненавидевши, да никому не твориши (Тов.4:15); не любишь терпеть обиды? Не обижай другого. Не любишь, чтобы тебе завидовали? И сам не завидуй другому. Не любишь, чтобы тебя обманывали? И сам не обманывай других. Всем нам естественно негодовать вместе с обижаемыми (мы сейчас же становимся врагами обидевших, хотя сами и ничего не потерпели), радоваться с получающими защиту и помощь, скорбеть о несчастьях других, и услаждаться взаимною любовью. Обстоятельства, правда, производят между нами неприязнь; но вообще мы имеем любовь друг к другу. И указывая на это, один мудрый сказал: всяко животное любит подобное себе, и всяк человек искреннего своего»¹¹⁷.

Вопрос о мере и пределах любви к ближнему должно признать совершенно ненужным: любовь измерениям не поддается. В словах: возлюби ближнего твоего, как самого себя (Мф.22:39) – не следует видеть указание на арифметическое равенство любви к себе и к ближнему. Здесь только любовь к себе указывается, как основание для нашей обязанности любить ближних. А осознание это – весьма не тесное и богатое выводами: себе мы желаем всякого добра без конца; себе желаем получать и дешево, и даром, – получать больше, чем заслуживаем. Относимся к себе мы лучше, чем достойны по суду нашей совести. Этою же мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною (Лк.6:38), мы должны отмерять духовное и материальное добро ближним нашим. Мы должны достигать такой же любви к ближним, которою Христос возлюбил нас. И как Он умер за нас, так и для нас: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин.15:13). Любовь, как и святость, не равна в людях. Даже и в одном человеке она не всегда равна самой себе: осуществляемая – она растёт, пренебрегаемая – она молится. Рост любви есть расширение ее границ. Совершенно святой любит всех. Но таков был только Христос¹¹⁸.

Высока и трудна добродетель любви, но полагай начало и проси помощи Божией. «Представь себе две лестницы: одну возводящую на небо, другую низводящую в ад, и ты стоишь на земле между сими двумя лестницами. Не смей думать и говорить: как могу я взлететь с земли и вдруг явиться на самом верху той лестницы? Сие, конечно, невозможно, и Бог сего не требует; но берегись пока, чтобы не сойти вниз, то есть, чтобы не сделать зла ближнему, не оскорбить его, не клеветать, не укорить, не уничижить его. И таким образом, мало по малу начинай благодетельствовать брату своему, врачуя его словом, сострадая ему и, если будет иметь нужду в чем-нибудь, помогая ему. Таким образом, восходя с одной ступени на другую, достигнешь, наконец, при помощи Божией, самого верха той лестницы. Ибо, от времени до времени оказывая ближнему посильную помощь, ты, наконец, дойдешь до того, что будешь желать ему выгоды или пользы так же, как себе¹¹⁹.

Качества той совершенной любви, к которой надобно восходить постепенно, и кратко, и вместе полно изображает нам ап. Павел: Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине. Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит (1Кор.13:4–7).

Некоторые качества этой любви мы обследуем сейчас вкратце, а остальным посвятим особые параграфы.

Любовь не бесчинствует. Источник бесчинства – своекорыстие, гордость и плотоугодие. Но, как горящая головня гаснет в море, так и низкие побуждения в душе любящего побеждаются христианскою любовью. В душе развивается свойство, противоположное бесчинству, – крайняя опасливость послужить, в чем-либо соблазном ближнему. Вследствие этой опасливости любящий иногда делает и то, что не считает необходимым, – делает, чтобы не соблазнить ближнего. Так поступил и Господь, давший статир сборщикам податей, чтобы не соблазнить их (Мф.17:24–27). В силу этого опасения любящий оставляет действия и слова, непредосудительные с точки зрения евангельской свободы, чтобы другим не дать случая к греху и не ослабить их ревность к добру, чтобы его свобода не послужила соблазном для немощных. Так ап. Павел, зная, что идол – ничто, не советовал, однако, употреблять идоложертвенное во избежание соблазна, да и сам не пользовался многими правами и удобствами жизни, дабы не поставить какой преграды благовествованию Христову (1Кор.8:4–13,9:4–12). Любящий иногда не скрывает добрые свои поступки не для того, чтобы его хвалили, но чтобы его пример был полезен для других¹²⁰.

Любовь не радуется о неправде, она не знает пристрастия ни в какую сторону. Милуя бедного, она не желает зла и обиды богатому. Любящий – верный исполнитель мудрого правила закона Моисеева: и нищего да не помилуешь на суд (Исх.23:3). «Это правило исполнено не бесчеловечия, но человеколюбия и совершенной справедливости. Если не должно поблажать тем, которые, борясь с несносною и неумолимою бедностью, вместо упрашивания заводят (несправедливые) тяжбы с другими, то тем более не извинительны те, которые из корысти или забавы нагло обижают бедных»¹²¹. Любовь к ближнему совпадает с требованиями правды, а потому любовь не радуется неправде и тогда, когда неправдой достигаются, по-видимому, добрые цели.

Любовь сорадуется истине. Хотя «в несчастии ближнего есть нечто, что не совсем огорчает нас» (Ларошфуко), однако сорадование гораздо труднее, чем сострадание. Под сорадованием истине апостол, очевидно, разумеет радость благу, радующему других, а лично нас не касающемуся. «Плакать с плачущими – не трудно, а радоваться с радующимися не очень легко: мы легче сострадаем находящимся в несчастьях, нежели сорадуемся благоденствующим. Там самое свойство несчастия достаточно для того, чтобы подвигнуть к состраданию и камень; а здесь, при благосостоянии, зависть и недоброжелательство не дозволяют не очень любомудрому быть участником в удовольствии»¹²².

Любовь всего надеется. Она не страшится господства зла в людях, так как видит в этом господстве явление временное, случайное. Она надеется на возможность победы над злом и в грешниках, а потому не прерывает с ними общения. «Злым есть польза от сообщества с добрыми: они их стыдятся, краснеют, совестятся; если и не отстают от греха, по крайней мере, делают зло скрытно. И то немало значит, что они не делают зла нагло: жизнь других служит обличением порочности их. Послушай, что говорят нечестивые о праведнике: тяжек есть нам и к видению (Прем.2:15). Немаловажное уже начало исправления, когда нечестивые мучатся присутствием праведника. Праведники имеют силу закваски, чтобы злых делать такими, каковы они сами. Сила праведников не в количестве численном, но в благодати Духа. Апостолов было двенадцать: видишь, как мало закваски? Вся вселенная была в неверии, видишь, как много теста? Но эти двенадцать обратили к себе всю вселенную. Пусть из нас только десять человек исправятся: из этих десяти вскоре будет двадцать, из двадцати – пятьдесят, из пятидесяти – сто, из ста – тысяча, из тысячи целый город. Как, зажегши десять светильников, можно осветить весь дом, так и по отношению к духовным подвигам: пусть только десять человек исправятся, мы зажжём целый костёр, который осветит собою город и доставит безопасность»¹²³.

Любовь милосердствует. Милосердие – не деятельность, но чувство. Поэтому несправедливо смешивать милосердие с благотворительностью. Правда, благотворительность имеет близкое соотношение с милосердием, но, с другой стороны, можно благотворить и без милосердия. Точно также и милосердие может не выражаться в благотворительности. Милосерды, должны быть все люди ко всем. Но благотворить могут не все, и принимать благотворения желают не все. Милосердие может оказать и бедный богатому: пожалеть, помолиться, дать совет. Слуга может быть милосердным к своему господину. Милосердие хорошо и само по себе, а благотворительность только тогда, когда она проистекает из милосердия. Когда Спаситель увещевал не творить милостыни пред людьми, чтобы они видели, и не трубить пред собою, чтобы прославляли, то Он предостерегал от благотворительности без милосердия (Мф.6:1–4). Восхваляя вдову, пожертвовавшую в церковную кружку две лепты, Господь показал, что величие благотворения зависит не от количества жертвы, а от усердия жертвователя, то есть, от милосердия. На суде Христовом не спросят: благотворил ли ты, но был ли милосерд? Если скажешь: я устроил храмы, школы, больницы, то опять услышишь вопрос: но был ли ты милосерд? В чем же милосердие? В том ли, чтобы давать 1000 монет, или 2 монеты? Ни в том, ни в другом. Но в способе даяния и делания, в чувстве, которым вызывается жертва.

Милосердие – величайшая добродетель. – Оно выше девства. «Девство – дело доброе и вышеестественное, но и это доброе, великое и вышеестественное дело, не будучи соединено с человеколюбием, не может ввести даже в преддверие брачного чертога, а милостыня без девства провела питомцев своих с великою славою в царство, уготованное от сложения мира. И весьма справедливо, потому что девственник и постник полезны только себе самому, а милостыня есть общая пристань обуреваемых, избавляет ближних от бедности и удовлетворяет нуждам других»¹²⁴. Спаситель в изображении страшного суда «ни о какой добродетели не упоминает, кроме дел милосердия, хотя бы и мог сказать: придите, благословении, потому что вы целомудренно жили, потому что сохранили девство, избрали евангельское житие, но умалчивает об этом не потому, чтобы не достойно было упоминания, а потому что эти добродетели ниже милосердия»¹²⁵. Милосердие – торжество ангелов, победа над дьяволом, уподобление Отцу Небесному. Оно без мученичества доставляет венец славы ¹²⁶. «Благотворительность есть признак человека, знающего родство свое с человечеством. А губить могут легко и крокодил, и скорпион» ¹²⁷.

При всей высоте милосердия вытекающая из него благотворительность есть только дело правды. Православный Катехизис учит, что «все, что мы имеем, принадлежит собственно Богу, и избыток дается нам от Провидения Божия для вспоможения бедным, а потому если не уделяем им от избытка нашего, то через сие похищаем или утаиваем собственность их и дар Божий». «Воздай что-нибудь Богу в благодарность за то, что ты принадлежишь не к числу имеющих нужду в благодеяниях; а к числу тех, кои могут оказывать благодеяния, что не ты смотришь в чужие руки, а другие в твои. Будь для несчастного богом, подражая милосердию Божию. Ибо ничто столько не уподобляет человека Богу, как благотворение. Помоги ему, доставь пищу, подай рубище, принеси лекарство, перевяжи раны, расспроси о бедственном его положении, поговори о терпении; осмелься подойти. Ты не унизишь себя этим; болезнь не пристанет к тебе, хотя и думают так люди изнеженные, обольщенные пустыми предубеждениями. Ты раб Христов, боголюбивый, не будь побеждён низким малодушием! Дерзай верою, победи боязнь состраданием, изнеженность страхом Божиим, плотские расчёты благочестием. Это – твой член, хотя и покривило его несчастие. Тебе оставлен есть нищий (Пс.9:35), как самому Богу, хотя ты и слишком надменно проходишь мимо него»¹²⁸. «Кого я обижаю, говорит скупой, если не даю моего собственного? Где взял и откуда принёс ты оное в сию жизнь? Как если бы кто-нибудь, заняв место на зрелище, не стал пускать туда приходящих после, почитая собственностью то, что всем вообще предложено для удовольствия: так и богатые, завладевши наперёд общим для всех имуществом, усвояют его себе, потому что они прежде других его захватили. Не наг ли ты вышел из чрева матернего? Не наг ли и опять возвратишься в землю? Имущество твое откуда к тебе пришло? Если ты скажешь: от случая, то ты безбожник, незнающий Творца и не благодарящий давшего тебе оное. Если же ты признаешься, что оно от Бога, то скажи, для какой цели ты получил оное? Неужели неправеден Бог, что неравно разделяет нам потребности жизни? Для чего ты богат, а тот беден? Конечно, для того, чтобы и ты получил воздаяние за щедрость и за верное распоряжение вверенными тебе благами, чтобы и он почтен был великими наградами за терпение. А ты, все захватывая в наполняемые недра любостяжания, неужели думаешь, что никого не обижаешь, лишая нужного столь многих людей? Если обнажающий одетого должен быть назван грабителем, то могущий одеть нагого и не одевающий, достоин ли какого другого наименования? Алчущему принадлежит хлеб, который ты у себя удерживаешь; нагому одежда, которую ты бережешь в кладовых своих; босому обувь, которая у тебя гниёт; бедному серебро, которое у тебя закопано»¹²⁹. Отказ в необходимом чувствуется как обида и тем, кому отказано, и отказавшим, если совесть его не загрубела. По-еврейски «цедек» справедливый, а «цедака» благотворительность.

Итак, благотворение без милосердия имеет мало нравственного достоинства, но и благотворение с милосердием не есть что-либо великое, но только обязанность, дело правды.

Мы уже упоминали, что милосердными должны быть не одни богатые и сильные, но и все бедные и немощные. Точно также и от обязанности благотворения ни один человек не должен считать себя свободным. «Беден ты? но без сомнения, есть беднее тебя. У тебя хлеба на десять дней, а у него на один. Как человек добрый и благомыслящий, уступи свой излишек неимущему. Не медли дать и малого. Если даже у тебя в пищу остается один хлеб, но стоит у дверей просящий, то принеси из кладовой и этот один хлеб и, положив на руки, воздень к небу, скажи такое жалобное и вместе благо признательное слово: «один у меня хлеб, который видишь Ты, Господи, и опасность очевидна; но заповедь Твою предпочитаю себе и из малого даю алчущему брату. Подай и Ты бедствующему рабу. Знаю Твою благость, возлагаю упование на Твое могущество» ¹³⁰.

Способы благотворения многоразличные. Если ты не можешь дать и двух лепт нуждающимся, то «можешь оказать больному милость через служение ему. Если и сего не можешь сделать, то, словом можешь утешить брата своего. Итак, окажи ему милость посредством слова и слушай говорящего: слово благо паче даяния (Сир.18:17). Если ты не можешь даже и словом принести пользы, то можешь, когда огорчится на тебя брат твой, оказать ему снисхождение и терпеливо перенести гнев его, зная, что он искушается от общего нашего врага. Итак, если ты не можешь оказать милости телу брата твоего, то душе его окажи свое милосердие»¹³¹. «Если же кто совсем не имеет, чем утешить бедного, тот пусть растворяет отказ свой кротостью. Такой отказ лучше хорошего подаяния» ¹³².

В своей пословице: сытый голодного не разумеет – русский простолюдин выразил и ту мысль, что бедный лучше разумеет чужое несчастие и глубже сочувствует человеческому страданию, чем достаточный. Эта общечеловеческая черта подмечена английским моралистом Самуилом Смайльсом, который, на основании личного опыта, пишет: «Только бедные люди могут действительно и искренно чувствовать нужды таких же, как они, бедняков. Они одни понимают страдания друг друга и знают, как сильно порою они нуждаются в сочувствии и добром ободряющем слове. Что бы ни говорили люди о милосердии и щедрости богачей и как бы высоко ни ставили их, тем не менее, и то, и другое, ничего не значит в сравнении с милосердием и состраданием бедного к бедному. В годину бедствий, болезней, горя, лишений бедные стараются доставить своим товарищам по нищете утешение и облегчение в таких размерах, какие в кругу людей, поставленных в более благоприятные условия, никогда даже и во сне не снятся» ¹³³.

Благовиднейшим предлогом к уклонению от обязанности благотворения служит обыкновенно боязнь за будущность детей и желание обеспечить их будущность. Но пренебрегать обязанностью, стоящею на очереди, ради обязанностей только возможных – неразумно. Кроме того, в опасениях за детей мало видится надежды на Промысл Божий, без определения, которого и волосы главы нашей не падают. «Если Бог благословил детьми, тем более надобно искать для них благословения Божия в делах милосердия¹³⁴. Ссылаясь на дитя в оправдание своей скупости на добро, ты винишь «невинного»: у него есть свой Владыка, свой Домостроитель; от другого получил он жизнь, от Него ожидает средств к жизни. Разве не для вступивших в браки написаны евангелия? Аще хочешь совершенен быти, иди, продаждь имение твое и даждь нищим (Мф.19:21). Ужели, когда у Господа просил ты благочадия, когда молился, чтобы быть тебе отцом детей, присовокуплял в молитвах это: дай мне детей, чтобы прослушать заповеди Твои? Кто же будет поручителем за произволение сына, что употребит данное, как должно? Богатство многим послужило к распутству. Не слышишь ли, что говорит Экклезиаст: видя тяжкий недуг, богатство хранимо от стяжателя во зло ему (Еккл.5:12); еще: оставляю его человеку, будущему по мне; и кто весть, мудр ли будет или безумен? (Еккл.2:18,19). Итак, смотри, чтобы тебе, со многими трудами собрав богатство, не приготовить для других удобства ко грехам» ¹³⁵.

Нищету богатства для детей понимали и язычники.

Так ученик Диогена Кратес, положив свои деньги в городскую казну, завещал выдать их своему сыну только в том случае, если он будет мудрым; если же научится мудрости, то употребит деньги на Городские нужды.

Богатство – плохое обеспечение от гнева Божия!

Иногда богатые, не желая при жизни расстаться с богатством, намереваются по смерти сделать «бедных наследниками своего имения, письменно и в завещаниях объявив их владетелями всего». Такие планы представляют собою тонкое уклонение от обязанности благотворения и свидетельствуют об отсутствии в завещателе христианского милосердия. «Когда не будешь уже в кругу людей, тогда сделаешься человеколюбцем! Когда увижу тебя мертвецом, тогда назову братолюбцем! Великая тебе благодарность за щедролюбие, что, лежа в гробнице и разрешившись в землю, стал ты не бережлив на расходы и великодушен! Скажи мне, за какое время потребуешь награды? За время ли жизни или за время смерти? Но пока ты был жив, тратил жизнь на удовольствия, погружался в роскошь; тебе несносно было, и взглянуть на бедных, а у умершего какая деятельность? После жизни невозможно стать благочестивым. Обещаешься делать благотворения чернилами и на письме. А кто скажет тебе время отшествия? Кто поручится, какая будет твоя кончина? Как многих горячка делала невладеющими умом? Да если и все явственно написано и всякое слово раздельно произнесено, одной вставленной буквы достаточно переманить твое распоряжение, одна поддельная печать, два или три неправедных свидетеля могут передать все наследство другим»¹³⁶.

«Что будешь отвечать Судьи ты, который одеваешь тканями стены, а не оденешь человека; убираешь коней, а равнодушно смотришь на брата, одетого гнусно; даешь гнить пшенице, а не питаешь алчущих; зарываешь в землю золото, а утесненного оставляешь без внимания»¹³⁷·

Еще чаще для уклонения от обязанности благотворения указывают на ограниченность своих средств, на невозможность удовлетворить просящих и на бесполезность борьбы с бедностью. Но Евангелие и не заповедует побеждать бедность; оно заповедует лишь деятельное милосердие; ты же придумываешь великие и невозможные обязанности, чтобы уклониться от обязательного. «Ты называешь себя бедным, и я соглашаюсь. Точно тот беден, кто нуждается во многом. А нуждающимися во многом делает нас ненасытность желаний... Действительно ты беден и скуден всяким добром: беден ты любовью, беден человеколюбием, беден верою в Бога, беден вечным упованием»¹³⁸.

Благотворение хотя – и обязанность, но чувство милосердия делает эту обязанность легкою, радостною. Сказано: Блажен разумеваяй на нища и убога... (Пс.40:2), блажен, потому что радуется возможности помочь, порадовать других. Мудрые девы отвечают перед пришествием Господа на просьбу о елее: купите у продающих (Мф.25:9). «Кто же те, которые продают этот елей? Кто иной, как не бедные? Они не столько получают, сколько сами дают. Считай же милостыню не за расход, а за приход, не за ущерб, а за приобретение, потому что через нее ты больше получаешь, чем даешь. Ты даешь хлеб, а получаешь жизнь вечную, даешь одежду, а получаешь одеяние бессмертия; даешь пристанище под своим кровом, а получаешь Царство Небесное; даешь блага погибающие, а получаешь блага постоянно пребывающие¹³⁹. Как бы ни было мало доброе дело, но исполненное с расположением оно доставляет высокую радость. (Поэт, отпустивший одну только птичку на волю, с умилением говорит: «я стал доступен утешенью... За что на Бога мне роптать, когда хоть одному творенью я мог свободу даровать?»).

Чем более в благотворении участвует тщеславие и человекоугодие, тем менее радости доставляют дела милосердия. О данном жертвователе жалеет, как о потерянном. «Милостыня, зараженная болезнью тщеславия, не есть уже дело милосердия, но хвастовство и жестокосердие, ибо этим ты публично осмеиваешь брата своего. Милостыня состоит не в том, чтобы только давать деньги, но чтобы давать с христианским чувством милосердия... Творить милостыню значит не просто давать, но с усердием, с радостью, с чувством благодарности к принимающему. Сказано: ни от скорби, ни от нужды: доброхотна бо даятеля любит Бог»¹⁴⁰. Тщеславный страдание ближнего делает ступенью для достижения суетной цели. Посему «как ветер заносит след человеческий, так и тщеславный губит милостыню» ¹⁴¹.

Итак, что же? Ужели нам предаваться унынию, если мы чувствуем в своем доброделании примесь тщеславия и не испытываем чистой радости о добре? Ужели осуждать и считать напрасной тратой такую же милостыню других людей?

Нет, не так. Не нужно забывать того, что сказано нами ранее (§ 8-й) о несовершенстве человека, о неизбежной почти примеси дурных побуждений к доброделанию. Нравственный путь есть путь постепенного восхождения, и следует всегда опасаться, чтобы с плевелами нам не исторгнуть и пшеницы. «Хорошо, – говорит подвижница Сарра: творить милостыню, ибо, если кто и из человекоугодия творит сперва, но от человекоугодия приходит к страху Божию»¹⁴².

«Сам Бог повелел давать милостыню не для того, чтобы только насыщались бедные, но чтобы и подающие получали благодеяние и даже более для последних, чем для первых» ¹⁴³.

От благотворения есть великая польза и для души, и для временной жизни благотворителей.

«Благотворительность питает мудрость в душе, подобно тому, как деревянное масло поддерживает свет в лампаде» ¹⁴⁴. «Покаяние без милостыни мертво, или, по крайней мере, оно не имеет крыльев, не может летать по высоте. Творить милостыню это – делать лучший из торговых оборотов: тут покупают дешево, чтобы продать дорого; ибо, что может быть дешевле куска хлеба или каких нибудь заурядных одежд? Между тем, подавая их ближнему своему, ты продаешь их Богу. Дадим Богу взаймы милосердие! Дадим взаймы, чтобы обрести Его должником, а не Судией, потому что должник стыдится заимодавца, стыдится и оказывает ему почтение» ¹⁴⁵. «Есть у тебя обол (монета)? Купи небо не потому, что небо дешево, а потому, что Господь человеколюбив. Нет у тебя и обола? Подай чашу холодной воды. Дай хлеб – и возьми рай; дай малое – и возьми великое; дай смертное – и возьми бессмертное; дай тленное – и возьми нетленное. Дай бедному, и пусть сам ты будешь молчать, тысячи уст заговорят в защиту тебя, потому что милостыня восстанет в защиту тебя; милостыня есть выкуп души» ¹⁴⁶. «Милостыня – жертва чистая и одна из совершеннейших, какую человек может принести Богу. Бедняк – жертвенник, богач – первосвященник» ¹⁴⁷. «Творить милостыню лучше, чем быть царём и носить диадему; потому, тем, кто творит ее, милостыня доставляет приятную и святую радость» ¹⁴⁸.

Полезны дела милосердия и для временной жизни благотворителя, потому что «никто не может исправить своих дел, не любя ближнего и не заботясь об его спасении... Собственная польза каждого соединена с пользой ближнего. Ты здоров, но брат твой болен. Итак, если у тебя доброе сердце, ты сильно соболезнуешь о страждущем и станешь подражать в этом блаженному Павлу, который говорил: Кто изнемогает, и не изнемогаю? Кто соблазняется, и аз не разжизаюся? (2Кор.11:29)» ¹⁴⁹.

«Цель милостыни многоразличная. Один подаёт милостыню для того, чтобы благословилась его нива, – и Бог благословляет его ниву; другой подаёт милостыню, чтобы корабль его не подвергся опасности, – и Бог сохраняет корабль его; иной для благополучия своих детей, – и Бог спасает и хранит его детей; другой подаёт милостыню, чтобы прославиться, – и Бог его прославляет. Таким образом, Бог никому не отказывает, но каждому дает то, что он желает, лишь бы только желаемое им не было вредно для души его. Но все таковые получили себе награду, и уже ничего для них не осталось в залоге у Бога, ибо целью их милостыни была не польза души их. Иной подаёт милостыню, чтобы избавиться будущего наказания. Вот этот подает для души своей, – подаёт для Бога; впрочем, не совсем так, как угодно Богу. Ибо еще находится в рабском состоянии. Раб не исполняет воли своего господина с охотою, но только по страху, чтобы не быть наказанным... Иной подает милостыню для того, чтобы получить (небесную) награду. Сия цель выше первой; только и она не в точности соответствует воле Божией. Ибо домогающийся награды еще не находится в сыновнем расположении, но, как наемник, исполняет волю своего господина, чтобы получить от него плату и какую-нибудь прибыль. Но как сын исполняет волю отца не по страху и не с тем, чтобы получить от него награду, но желая услужить ему, желая почтить и успокоить его, – так и мы должны подавать милостыню потому только, что это добродетель, из одного сострадания друг к другу, как собственным членам; так должны служить другим, как бы мы сами получали от них услугу; так должны давать, как бы мы сами принимали»¹⁵⁰.

Из предыдущего понятно, что в христианском нравоучении не может быть показано предела благотворительности. Любовь укажет и меру благотворения. Но если нет любви, то нужно благотворить «из послушания заповеди любви. Господь призрит на подвиг послушания, и дарует радость любви, а через нее – совершенство благотворения»¹⁵¹. Для не воспитавших в себе этой любви полезно указать и меры благотворения не как закон, а как пример. У Евреев был закон, по которому на дела благоугодные определялась десятая часть всего имения. Но такие люди, как Иов и Товит, далеко превышали эту меру благотворительности. В Моисеевом законодательстве был начертан ряд правил, которыми значительно расширялась эта десятинная мера благотворительности. Таковы правила о юбилейных годах, о залогах, об остатках в полях и виноградниках и прочее. Предтеча Христов увещевал отдавать излишнее: у кого две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же (Лк.3:11). Сам Спаситель одобрил богатого Закхея, обещавшего половину имения раздать нищим (Лк.19:8).

История христианской Церкви полна примерами самоотверженной благотворительности. Один подвижник снял с себя последнее платье, чтобы одеть нищего, и, когда его спрашивали о причинах наготы, он отвечал, указывая на носимое при персях Евангелие: эта книга раздела меня. В скором времени он продал для бедных и это последнее свое сокровище – Евангелие ¹⁵². Св. Григорий Богослов указывает и наибольшую и наименышую меру благотворения: «Ничего, даже малейшего не можешь ты обещать Богу. Ибо прежде, нежели Он получит от тебя что-либо, оно уже было Божие. Итак, что скажу? Ты похититель, когда не жертвуешь всею твоею собственностью. Раздай все, и стяжи одного Бога. Ибо ты только раздаятель имения, а оно не твое. Если же не хочешь отдать всего, дай большую часть. Если и сего не желаешь, пожертвуй излишками»¹⁵³. Пр. Пимен Великий учил, что монах может отказать просящему, если не имеет излишков сверх потребного. Как совет для отдельных случаев благотворения, можно принять следующее положение: стремись дать и сделать больше, чем тебе внушает первый порыв чувства милосердия, но никогда не давай перевеса так называемому благоразумию над порывом сердца. Кmo сеет скупо, для того и жатва скупа (2Кор.9:6).

В наше время нередки попытки поставить благотворительность в тесные границы под тем предлогом, что милостыня развращает народ, приучает его к тунеядству и презрению труда. Если противники христианской благотворительности искренни в своём уважении к труду, то они должны не прежде угашать дух благотворения, чем все, не могущие трудиться или трудом обеспечивать себя от холода и голода, будут иметь пищу, приют и одежду; затем следует избавить бедных от труда чрезмерного, непосильного и вредного. Таким образом, выйдет, что должно исполнить заповедь милосердия, прежде чем отвергнуть ее. Борьбу с тунеядством и презрением к труду следует начинать не с нищих, а с классов обеспеченных и образованных, где цель жизни часто поставляется в трате времени и удовольствиях¹⁵⁴.

Не в одном тунеядстве укоряют сытые бедных, но и в неблагодарности. Рассчитывать на благодарность имела бы право только благотворящая любовь, но известно, что любовь не ищет своего и тяготится благодарностью или удивляется ей, как чему-то незаслуженному. «Истинная благость без всякой мзды добро творит: кто добр, тому избытки в тягость, коль он с ближним не делит» ¹⁵⁵. Даже на более низкой ступени благотворения, когда помогают не с радостью, а с сознанием своей обязанности делать добро, нет места ожиданию благодарности. Если ты обязан, за что же тебе благодарность? Именно тогда только и ожидают благотворители благодарности от бедных, когда благотворят с тяготою, с неохотой или из человекоугодия – да видимы будут. Но заслуживает ли благодарности такое благотворение? Не нужно забывать, что между благотворителем и благотворимым есть невидимая связь. Малая неладность на одном конце отзывается и на другом. Нет истинного милосердия, – нет и благодарности.

«Ты не жалеешь денег для тех, которые свирелями и цитрами услаждают тебя в зимнее время и пустословием причиняют тебе вред; а когда бедняк попросит у тебя хлеба, в котором он нуждается, ты подвергаешь его обидам, упрекаешь его в лености, не помышляя о том, что, ведь и ты сам ленив, а между тем Бог не отказывает тебе в своих благах»¹⁵⁶.

Если же ты на самом деле ревнуешь о нравственности просящих и желаешь научить их добру, то «сперва успокой их со стороны тела и почти дружеским словом. Ибо ничто так не может привести человека в чувство и отвести его от худшего на лучшее, как блага телесные и уважение, которое он от тебя видит»¹⁵⁷.

Наоборот, укоры и исследования о здоровье, семейном положении и занятиях просителей делают то, что «многие представляются изувеченными по телу, чтобы видом этого несчастья преклонить нашу жестокость и бесчеловечие. Для чего же, скажешь, Павел дал Фессалоникийцам такой закон: аще кто не хочет делать, ниже да яст (2Фес.3:10). «Для того чтобы и ты, услышав это, обращал слова Павла не к бедному только, но и к себе самому. Мы попрекаем бедных праздностью, которая часто заслуживает и извинения, а сами часто делаем такие дела, которые хуже всякой праздности. Ты, проводя часто целый день в театре или в собраниях и в разговорах бесполезных или даже вредных, не думаешь, что делаешь худо и ничем не занимаешься: а этого несчастного и жалкого бедняка, который целый день проводил в прошении, в слезах и в тысяче бед, осуждаешь и влечешь в судилище и требуешь у него отчета. Если бы Бог стал также строго исследовать наши дела, как мы бедных, мы не получили бы никакого прощения, никакой милости. Для чего сам себе причиняешь беспокойство? Для чего делаешь разыскания? Если бы Бог повелел разведывать образ жизни бедных, требовать от них объяснений и тщательно исследовать нравы их, тогда многие, не возроптали ли бы и не сказали ли бы: Бог предписал нам дело трудное; а теперь мы сами на себя навлекаем беспокойство»¹⁵⁸.

Нет спора, – нужно отличать истинную бедность от злоупотребляющих подаянием, напр., пропивающих его¹⁵⁹, но такое различение не должно нас вооружать против недостойных просителей и погашать наше к ним сострадание. Мы должны только употребить старание и изобретательность помочь не во вред этим несчастным вдвойне просителям. Ведь, не великое дело наша милостыня в сравнении с достоинством даже худшего из людей. «Сколько живёт во вселенной злословцев, преступников, волшебников, исполненных всякого зла; но и их Бог питает каждый день, научая нас простирать благотворительность на всех. А мы поступаем совершенно напротив. Мы отвращаемся не только от злых или дурных людей, но когда подойдёт к нам человек здоровый, подвергшийся бедности или по справедливости, или по свободе, и, может быть, и по лености – допущу и это, мы, осыпав его порицаниями, бесчестиями и бесчисленными шутками, отсылаем его с пустыми руками, понося здоровье, укоряя леность, требуя отчета. Неужели на это ты поставлен, человек, чтобы необдуманно обвинять и укорять нуждающихся? Бог повелел миловать и исправлять их бедность, а не требовать отчета и презирать. Ты наперёд подай, и тогда укоряй, чтобы строгость не навлекла на тебя подозрения в жестокости. Кто не подает, а только укоряет, от того бедный отвращается, того ненавидит, на того даже смотреть не хочет. А кто укоряет после подаяния, тот делает свое увещание удобоприемлемым¹⁶⁰. Но, во всяком случае, это увещание должно идти от любящего сердца, а не быть прикрытием скупости и бессердечия.

Часто частной благотворительности, даянию из рук в руки противополагают, как наилучшую, благотворительность общественную. Но обе эти формы имеют свои достоинства и недостатки и легко уживаются вместе. Главное в том, чтобы было расположение к благотворению, был бы дух милосердия. В чём достоинство частного благотворения, мы видели выше. Достоинство же общественного благотворения заключается в том, что здесь известное учреждение становится посредником между благотворителями и нуждающимися, и даяние легко и удобно может принимать характер тайной милостыни. Дающий не знает, кому он помог; принимающий не знает, чей дар в его руках. Посредничество между милосердием и нуждою весьма полезно, так как, при существующей между людьми разобщенности, имущий часто не знает, где истинная нужда, и по недоверию к просителям подаёт скудно, а неимущий или не знает людей усердных к помощи или по стыдливости не умеет обращаться с просьбою о помощи. Вот для этих-то случаев и нужно учреждение, которое знало бы и благотворителей известной местности, и нуждающихся и шло бы с предложением помощи, даже не дожидаясь просьбы¹⁶¹.

Нужда в таком посредничестве в деле благотворительности сказалась еще при жизни апостолов Христовых, почему и избраны были для дел благотворения семь диаконов.

В первые века христианства деятельным посредником благотворительности была церковь, как приходское учреждение, и клир этой церкви. На средства церковные питались вдовы и бедняки прихода, учреждались больницы, странноприимные дома. Было принято за правило, что имущество церкви есть имущество бедных. Верховное наблюдение за расходованием церковного имущества «на пользу всех нуждающихся и на потребности странников» лежало на предстоятеле каждой церкви. Вдовицы и убогие получали от церковного имущества «всякое успокоение». Внимательность к нужде человеческой была столь велика, что шестой вселенский собор дозволял странникам вводить свой скот в храмы, если без этого скот мог погибнуть, а странники лишиться возможности продолжать путь. Отцы собора писали: «мы научены, что суббота ради человека бысть (Мк.2:27); поэтому спасение и благосостояние человека нужно ставить выше всего»¹⁶².

Любовь все покрывает. Это свойство любви имеет близкое родство с милосердием. Если любящий сострадает внешнему бедствию ближнего, то он ни в каком случае не может радоваться душевной беде ближнего – греху, ошибке и падению. Осуждающий ближнего свидетельствует тем свою к нему нелюбовь. Порок осуждения более зловреден, чем можно предположить без внимательного рассуждения. Едва ли человеческое милосердие покрывает столько горя и скорби, сколько порождает осуждение. Порок этот всеобщий и давний. Несу я поношение, плакался пред Богом псалмопевец, и бесчестием покрывают лице мое. О мне толкуют сидящие у ворот, и поют в песнях пьющие вино (Пс.68:8,13).

И Спаситель, и апостолы неоднократно увещевали не осуждать, так что теперь всякому христианину известно, что осуждать грешно и стыдно. Несмотря на то, осуждение весьма распространено и поныне, хотя принимает в иных кругах более утончённые, лукавые формы: приправляют осуждение то похвалами осуждаемому, то ненужным снисхождением, то притворным сожалением; но все же осуждают, преувеличивают, осмеивают, уничижают. Утомленный этим неумолкающим шумом осуждения, один англичанин положил в карман жилета червонец, обещал дать этот червонец первому человеку, чуждому порока осуждения. Тринадцать лет червонец оставался в кармане англичанина...

Не соблюдается в этом осуждении ни справедливости, ни меры. Напротив «каждый, забыв собственные погрешности, чрезвычайно великие и часто незаслуживающие прощения, пересуждает погрешности ближних, гораздо меньшие и часто извинения достойные; со скукою помышляет о своих и прыгает от радости, когда говорит о чужих, и на то, чтобы пересуживать и переценивать поступки других, тратит все свое время»¹⁶³.

Где нарушается любовь, там не будет и правды. Поэтому судящие поступают не по правде. Неправда осуждения ясно видна даже по сравнению с судом юридическим.

Там судят по долгу, призванные к этому делу, подготовленные судьи и начальники. Осуждающие же самозвано берут на себя судейское дело и говорят об обстоятельствах, их не касающихся. «Как неприлично и весьма стыдно мимоходом заглядывать в дом и подмечать, что в нем делается, так крайне неблагородно и любопытствовать о чужой жизни»¹⁶⁴. «Напрасно осуждающие прикрываются тем, что они говорят истину. Хотя бы в твоём злословии и была истина, и в таком случае оно преступно. Фарисей, злословя Мытаря, говорил истину, но это не принесло ему никакой пользы. В самом деле, скажи мне, разве Мытарь не был мытарь и грешник? Но при всем том Фарисей, осуждая его, потерял все. Хочешь исправить брата, – поплачь, помолись Богу, дай ему увещание наедине, посоветуй, попроси»¹⁶⁵. Ведь, не осуждать не значит закрывать глаза, но значит покрывать неисправности других своею любовью. В этом смысле и Спаситель сказал жене, этой в любодеянии: и Я тебя не осуждаю, то есть, зная твой грех, не лишаю Своей любви. Этому правилу умели следовать христианские подвижники, всю жизнь посвятившие борьбе с грехом. Так, св. авве Аммону братия с беспокойством сказали: «поди, посмотри, авва, у этого брата в келье женщина». Догадавшись, что женщина спрятана под кадкой, св. авва сел на кадку и велел искать по всей келье. Когда они не нашли, святой пристыдил их и дал наставление впредь не верить худому слуху на брата. И брата того исправил, ибо не только прикрыл проступок его, но и сделал ему выговор, как скоро нашёл к тому случай. Оставшись с прегрешившим наедине, взял его за руку и сказал: «позаботься о себе, брат». Тот сейчас же устыдился и умилился, тронутый любовью старца¹⁶⁶. Так поступали имевшие право судить и обличать, а самозваные судьи чужды этой снисходительности, потому что в них нет любви всё покрывающей.

На узаконенном суде дают слово обвиняемому, допрашивают свидетелей, исследуют обстоятельства совершения проступка¹⁶⁷, когда же праздные люди соберутся для осуждения ближних, они не приглашают к ответу обвиняемого, не требуют свидетелей, не изучают обстоятельств дела. Это суд всегда пристрастный, всегда неправедный. «Об отсутствующем брате не должно ничего говорить с намерением очернить: это есть клевета, хотя бы сказанное и было справедливо. Надобно отвращаться от человека, который наговаривает на брата» ¹⁶⁸. Осуждающие подобны мухам, жадно садящимся «на чужие раны» ¹⁶⁹.

Самая проницательность осуждающих, их способность подмечать дурное говорит далеко не в их пользу. Это сорадование неправде свидетельствует, что и в душе осуждающего жив и действен вкус к греху. «Добрый человек всех людей видит добрыми, а злой и лукавый не только криво, но и прямо ходящих подозревает, укоряет, осуждает и злословит» ¹⁷⁰. В силу этого свойства не только отдельные люди, но и все общество, целый народ могут погрешать в своих суждениях. Тертуллиан сообщает, что в первые века христиан называли стадом ослов, пустыми людьми, едущими человеческое мясо и пьющими человеческую кровь. Это было общее убеждение, а между тем – как оно далеко было от истины! «Не верю, не хочу слышать», – вот ответ христианина на хульные речи.

Цель суда государственного – торжество правды и наказание зла. Этою же целью иногда прикрываются осуждающие, но неудачно. Ненависть к злу заключается не в высматривании его в потёмках чужой души, но в том, «если кто возненавидит грехи свои и осудит себя, а ближнего оправдает»¹⁷¹. Осуждающему Спаситель говорит: лицемер, потому что осуждение есть лицемерная борьба со злом, показная ненависть к греху. «Спаситель не запрещает судить, но прежде велит изъять бревно из собственного глаза, и тогда уже исправлять согрешения других. Ибо всякий свое знает лучше, нежели чужое, и лучше видит большее, нежели меньшее и наконец, себя самого больше любит, нежели ближнего. Посему, если ты судишь других, желая им добра, то прежде пожелай его себе, которого грехи и очевиднее, и более; если же не радеешь о себе самом, то очевидно, что и брата своего судишь не из доброжелательства к нему, но из ненависти и желания опозорить его» ¹⁷².

При каждом осуждении делается смелое заключение от проступка к личности, его совершившей; между тем следовало бы, наоборот: от состояния личности в минуту совершения проступка заключать к преступности совершенного. Грех не есть величина, независимая от состояния согрешающего (объективная), но измеряется даже на суде человеческом обстоятельствами, предварявшими и сопровождавшими его совершение. Принимается во внимание даже состояние виновного после совершения проступка, т. е. раскаивается он, или упорствует. Совершенно иной способ заключения у осуждающего. Для него – величина греха есть нечто твердое и установившееся без всякого отношения к личности погрешающего. И от этой величины осуждающий делает смелый вывод к качеству личности. Поэтому осуждающий всегда виновен против девятой заповеди, так как дает свидетельство ложное, за истинность которого он не может ручаться.

Как по одному листу нельзя делать заключения о величине и качестве целого леса, где сорван этот лист, так по проступку нельзя судить о человеке. «Нет праведника без греха: нет и грешника без всякого добра. Что было нечестивее Ахава? Он сделал и похищение, и убийство; однако, так как он стал сокрушаться, Бог говорит Илии: видел ли еси, как умилися Ахав (3Цар.21:29)? Видишь ли, в какой бездне грехов нашлось еще некоторое малое добро? Что хуже Иуды предателя, пленившегося сребролюбием? Однако и он сделал потом некоторое, хотя малое добро: согреших говорит он, предав кровь неповинную (Мф.27:4). Порочность не такова по свойству своему, чтобы добродетель при ней не имела места. Овца никогда не может быть свирепою, потому что она от природы кротка; волк никогда не может сделаться кротким, потому что он свиреп от природы. Законы природы не нарушаются и не колеблются, но остаются неизменными. Но во мне этого нет. Я бываю свирепым, когда захочу, и кротким, когда пожелаю, потому что я не связан природою, но одарен свободным произволением»¹⁷³.

Немногие люди выражаются в своих делах вполне, но чаще всего люди или хуже своих дел, или лучше. Спокойное и приличное поведение в источнике своём может иметь сатанинскую злобу и коварство ¹⁷⁴. Убийца в гневе и укравший под давлением обстоятельств – могут быть нравственно выше того, кто спокойно подтачивает жизнь семейных и ближних. Ошибочный поступок и предосудительное поведение часто происходят не от злой воли, но от пылкости характера. «Богу единому принадлежит, и оправдать, и осудить, Который ведает и состояние каждого и силу, действие и дарования. Бывает, точно, что брат делает иные дела небрежно; но имеет одно дело, которое Богу угоднее всей твоей жизни; а ты, сидя, осуждаешь его и готовишь мучение душе своей. Если и случилось бы ему уклониться от пути прямого, почему ты знаешь, сколько он подвизался, сколько пролил кровавого пота прежде, нежели сделал проступок, так что, может быть, прегрешение его почти как праведное дело в очах Божиих? Ибо Бог видит труд его и скорбь, подъятые им прежде, нежели сделал проступок, и милует его; а ты знаешь только проступок его... Можешь ли ты знать, сколько и слез пролил он о сем пред Богом? Тебе грех его известен, а покаяние неизвестно»¹⁷⁵.

Греческому мудрецу Солону приписывают изречение: «не произноси решительного суждения о человеке, прежде последнего часа его». Но эту осторожность следует провести еще далее: признай, что ты не можешь произнести непогрешительного суждения ни об одном человеке. Чтобы судить человека, нужно знать и внешнюю, и внутреннюю жизнь человека от утробы матери до последнего скончания, нужно знать не только его, но и всех его окружавших людей, всю среду его жизни. Это – дело возможное только для Бога, Который судит людей не одинаково, по внутреннему и внешнему их состоянию. «Иначе Бог судит епископа и иначе властителя мирского, иначе наставника и иначе ученика, иначе старца и иначе молодого, иначе немощного и иначе здорового. И кто может знать сии суды? Приплыло к одному городу судно с невольниками. В городе том жила одна святая дева. Ей давно хотелось купить себе какую-нибудь маленькую девочку. Она размышляла: возьму и воспитаю ее, как мне хочется, чтобы она не знала никаких пороков мира сего. Призывает она к себе хозяина судна того и узнает, что у него есть две маленькие девочки. Немедленно даёт ему плату и берёт себе одну девочку. Вслед затем встречается с продавцом распутная женщина и покупает оставшуюся девочку. Видите тайну, видите суд Божий? Кто может проникнуть в оные? Итак, святая дева воспитывает ту маленькую в страхе Божием, упражняет во всяком добром деле, а распутная сделала ту несчастную сосудом дьявола. И чему иному могла ее научить эта неистовая, как не погублению души своей? Итак, что мы можем сказать о сем страшном суде Божием? Обе были малы, обе были проданы, не зная, куда ведут их, и одна – в руках Божиих, а другая попала в руки дьявола. Можно ли сказать, что Бог такого же потребует отчета от второй, какого и от первой? Может ли это быть? Если обе впадут в блуд или другое преступление, то неужели можно сказать, что они одинаково виновны, хотя обоих одинаковое преступление» ¹⁷⁶. Нет. Различие воспитания должно быть принимаемо во внимание при суждении о людях. «Иной согрешил, будучи сначала воспитан худо, потому что и родителей имел неправедных, и рос, слыша и видя речи и поступки беззаконные, а у другого было многое, что призывало его к добродетели – честное воспитание, советы родителей, взыскательность учителей, слышание слов Божиих, образ жизни упорядоченный и все прочее, чем душа руководится к добродетели; но и он впоследствии поползнулся в подобный грех: таковой, не по справедливости ли может быть признан достойным тягчайшего наказания? Один будет осуждён за то, что не воспользовался здраво спасительными побуждениями, всеянными в умы наши, а другой сверх сего и за то, что сделал напрасными все данные ему пособия и по невнимательности увлекся в порочную жизнь»¹⁷⁷.

Но как бы ни была тяжка вина лица, подвергшегося пересудам, эта вина не исключает возможности снисхождения и не объемлет всю душу преступника. Мы видели уже, что святой Иоанн Златоуст находит добро и в душе предателя Иуды, и слабохарактерного Ахава. Велик был проступок осудивших Иисуса, на смерть, но и участники этого осуждения заслуживают снисхождения. Пилат пытался освободить Узника, воины ругались и бичевали Его, потому что им было приказано; архиереи и книжники стояли за благо отечества, как они его понимали, и за предания. Человек – образ и подобие Божие, и черты богоподобия не утрачиваются и самым худым человеком. На этом и основано требование любви к врагам: оплакивай во врагах худое, но люби божественное.

Осуждающие же осуждают не проступок, но всего человека. Добрая слава лежит, а худая бежит. В силу этого они способны осудить и того человека, который стоит по степени нравственного совершенства несравнимо выше осуждающих. Дело в том, что «настоящий век есть зима для праведных, которые, живя с грешниками, по-видимому, не различаются от них. Как во время зимы все деревья с отпадшими листьями сходны между собою, и не видно, какие из них действительно засохли и какие свежи; так точно в настоящем веке нельзя распознать праведников и грешников, но все похожи одни на других» ¹⁷⁸.

He только о внутреннем достоинстве человека осуждающий не может правильно судить по его поступкам, но и в оценке поступков осуждающий следует произволу, не имея такого руководства к правильному суждению, какое судья имеет в уголовном законе. Поэтому в пересудах судят вкривь и вкось: добро называют злом, благочестие – ханжеством, ревность к вере – нетерпимостью, требование точности в слове и деле мелочностью, не мстительность – отсутствием чести; умеренность – скупостью, молчаливость приписывают гордости. Словом пересуды нередко переходят в своего рода гонение на добродетель, в розыск темных пятен на чистом платье невинности.

Осуждение является судом самочинным и несправедливым. Но этого мало: осуждение есть суд весьма вредный и для осуждающих, и для осуждаемых, и для слышащих, и для всей Церкви Христовой.

Пересуды вредны для осуждающих: «оттого, что кто-нибудь допустил в себе возникнуть, хотя малому подозрению на ближнего, и успокаивает себя: что за беда, если я скажу это одно слово? что за беда, если я послушаю, что говорит сей брат, или посмотрю, что делает тот незнакомец? – от этого ум начинает оставлять без внимания свои грехи и наконец, впадает в те самые грехи, которые осуждает»¹⁷⁹. «Мы и братья – две картины. Когда человек обращает внимание на себя и обвиняет себя, брат его представляется ему почтенным. А когда он сам себе хорошим кажется, тогда брата своего находит дурным пред собою» 179.

«Признак искажения совести есть уклонение суда от себя на других. Совесть нам дана затем, чтоб судить нас самих; если она судит других, надобно сказать, что она не свое дело стала делать. На осуждение других можно теперь смотреть, как на указание того, каков бы должен быть суд наш над нами самими, и как на обличение постоянной неверности сего последнего. Так в осуждении других суд обыкновенно бывает, скор, мгновенен, тогда как над самими собой он медлен, отсрочивается, а следовало бы наоборот. Суд о других бывает неумолимо строг, тогда как суд о себе всегда прикрывается снисходительностью. Как строго купец судит о делах правоведа, светский – о духовных»¹⁸⁰.

Люди с чуткою совестью, при виде и слышании чужих грехов, умеют обращать внимание на собственное душевное состояние. Так, когда авва Агафон видел что предосудительное и помысел побуждал его к осуждению, говорил в себе: Агафон не сделай сам того, – и помысел проходил. Преподобный Макарий Египетский, увидев человека грешащего, сказал сам себе: «он хоть и согрешил, но сумеет покаяться, а ты если согрешишь, то покаяться не сумеешь». Подобно этому католический подвижник Бернард Клервосский, встречая бедняка, говорил: «по истине, Бернард, этот человек терпеливее несёт свой крест, чем ты». Встречая же богатого, он вразумлял себя: «Все-таки, Бернард, у этого человека под его пышной одеждой душа лучше, чем под твоим монашеским рубищем».

Пересуды вредны и для осуждаемых, хотя нередко считают их средством для исправления нравственности.

Такое последствие пересуды могли бы иметь лишь в том случае, если бы они были проявлением любви, а не вражды. Осуждение отвращает осуждаемого от осуждающих и от тех начал, во имя которого осуждают, и вообще озлобляет осуждаемого. «Может быть, оттого развелось так много подлых и презренных людей, что сурово и бесчеловечно их оттолкнули лучшие и прекраснейшие люди и тем заставили пуще ожесточиться. Будто бы легко выносить к себе презрение! Бог весть, может быть, иной совсем был не рождён бесчестным человеком; может быть, бедная душа его, бессильная сражаться с соблазнами, просила и молила о помощи и готова была облобызать руки и ноги того, кто подвигнутый жалостью душевною поддержал бы ее на краю пропасти. Может быть, одной капли любви к нему было достаточно для того, чтобы возвратить его на прямой путь. И разбойник благодарен за любовь, и зверь помнит ласкавшую его руку»¹⁸¹. Но наше осуждение для падшего является оправданием и примером зла, потому что оно порождено злорадованием. Мы осуждаем, а осуждаемый думает: «и ты таков же, только ты – лицемер». Исправлять надобно в духе кротости (Гал.6:1), щадя согрешившего и веруя в его человеческое достоинство. Ни один человек не хочет быть ниже сложившегося о нём мнения; поэтому дурная молва о человеке может только принизить нравственность обесславленного.

Вредны пересуды и для слышащих. «Злоречие, которым некоторые думают исправлять зло, – неверное для этого врачевство. Зло не исправляется злом, а добром. Как загрязненную одежду нельзя чисто вымыть грязною водою, так описаниями порока, столь же нечистыми и смрадными, как он сам, нельзя очистить людей от порока. Умножение перед глазами народа изображений порока и преступлений уменьшает ужас преступления и отвращение от порока, и порочный при виде таких изображений говорит: «не я один, таких много; не очень стыдно»¹⁸²· Если слышащий слово осуждения «грешник, то он делается более беспечным, нашедши себе сообщника в грехе, а если праведник, то впадает в гордость и надмевается из-за чужого греха, получая повод высоко думать о себе самом»¹⁸³. Отсюда вытекает обязанность христианина останавливать злословящих по примеру пророка, «который говорит: Оклеветающего тай искреннего своего, сего изгонях (Пс.100:5). Скажи ближнему: «что за польза для меня узнать, что такой-то злой человек? Напротив, отсюда величайший вред и крайний урон. Скажи ему: позаботимся о себе самих, о том, как нам дать ответ за грехи; и обратим на собственную жизнь эту пытливость и это беспокойное выведывание» ¹⁸⁴. Поэтому «не желай слышать рассказа о согрешениях ближнего: в таком слышании напечатлеваются образы сих согрешений. От дурного слышания дурное происходит и в слушателе»¹⁸⁵. «Когда кто, желая доставить тебе удовольствие, начнёт смеяться над другим, то ты поставь себя на месте осмеиваемого, дабы насмешки показались как можно более огорчительными для тебя» ¹⁸⁶.

Вредны пересуды и для всей Церкви Христовой. «Дурная, истинно дурная привычка только поносить братьев, но не заботиться о них. Разглашающие делают то, что, хоть согрешивших немного, однако считается много. Не слышал ли ты, что говорил Давид, оплакивая Саула: како падоша сильнии? Не возвещайте в Гефн, ниже поведайте на исходящих Аскалоних, да не возвеселятся дщери иноплеменники, да не возрадуются дщери необрезанных (2Цар1:19,20). Если же Давид не хотел, чтобы разглашалось дело явное, дабы не радовались неприятели; тем более не должно доводить о грехе христиан до слуха не только чужих, но даже и наших, чтобы и враги, слыша о том, не радовались, и свои, узнавая, не падали. Не говори мне: я сказал лишь такому-то; удержи слово у себя, потому что как ты не вытерпел смолчать, так и он не сдержит себя»¹⁸⁷. Всё же, услыхавшие о проступках, «не грешника осуждают, но поражают укоризнами весь народ христианский. Не слышно, чтобы неверные говорили, что такой-то – блудник и развратник; но вместо виновного они поносят всех христиан»¹⁸⁸.

В осуждении всегда слышится очень высокая нота превозношения над ближним, от чего не свободна даже и похвала. Поэтому «не порицай и (без нужды) не хвали никого. То и другое – суд, воспрещенный Богом и выражение превозношения над ближним». И это превозношение обыкновенно не имеет для себя оснований в достоинстве судящих. Самыми строгими судьями являются часто те, которые сами не хотят жить по руководству Евангелия! Не напрасно Господь «грех ближнего уподобил соринке, а осуждение – бревну»¹⁸⁹.

Но, может быть, право осуждения, не находя себе опоры в достоинствах осуждающих, имеет таковую опору в цели осуждения? И этого нет. Единственно возможная благородная цель осуждения заключается в исправлении погрешающего, но эта цель удобно достигается кротким обличением наедине. «Исправляющий брата наедине исцеляет себя от собственных грехов, а обличающий другого при собрании умножает себе раны. Кто врачует брата своего скрытно, тот выказывает силу любви своей; а кто стыдит его при других, тот обнаруживает силу ненависти своей к нему»¹⁹⁰.

«Если ты, брат, будешь хранить свой язык, то дастся тебе от Бога дар тишины сердца, при коей усмотришь душу твою и войдешь в радость духа; если же язык твой одолевает тебя, то поверь моему слову, что ты никогда не освободишься из мрака. Ежели не имеешь чистого сердца, то имей, по крайней мере, чистые уста»¹⁹¹.

«Ты скажешь: если кто прелюбодействует, неужели я не должен сказать, что прелюбодеяние есть зло и неужели не должен исправить делающего прелюбодеяние? Исправь, но не как неприятель, не как враг, подвергая его наказанию, но как врач, прилагающий лекарство. Ибо Спаситель не сказал: не останавливай согрешающего, но сказал: не суди, то есть, не будь жестоким судьею; при том же это сказано не о важных и явно запрещенных грехах, но о таких, которые и не почитаются грехами, почему и говорит о сучке, а не о бревне в глазу брата твоего»¹⁹². «Господь не запрещает суда благонамеренного, но запрещает осуждение немилосердное»¹⁹³·

«Если кто при тебе будет осуждать ближнего, советует преподобный Иоанн Лествичник, скажи ему: «перестань, брат; я каждый день падаю в тяжкие грехи: как же я могу осуждать брата?»

К преп. Пимену однажды пришли еретики и стали осуждать архиепископа Александрийского. Старец молчал, потом позвал брата и сказал: «угости их и отпусти с миром».

Наиболее нетерпимы к чужим грехам люди малоопытные и недалёкие. Мудрые же охотно повторят за Гете: «я не знаю такого, сделанного кем-либо проступка, которого я сам не мог бы сделать».

Любовь не превозносится. Этому мы уже научились, рассматривая черты неосуждающих. Но не превозноситься еще недостаточно. «Иное дело – превозноситься, иное – не превозноситься и иное – смиряться. Находясь в первом устроении, мы судим и осуждаем ближних в течение всего дня; находясь во втором, не судим и не осуждаем ни других, ни себя; в третьем, будучи оправданы Богом, осуждаем себя непрестанно» ¹⁹⁴.

Смирение – добродетель существенно христианская, проистекающая от сознания своего бессилия к добру и необходимости благодатной помощи. Язычник мог только порицать ложное тщеславие, но где он замечал истинное достоинство, там он не считал гордость предосудительною.

Христианин же чувствует, что гордый не приобретает, но теряет, что имел, ибо Бог гордым противится, а смиренным дает благодать (Иак.4:6). «Кто превозносится природными дарованиями, – счастливым умом, высокою образованностью, чтением, приятным произношением и другими подобными качествами, которые легко приобретаются, тот никогда не приобретёт даров сверхъестественных. Ибо кто в малом неверен, тот и во многом будет неверен и тщеславен. Часто случается, что сам Бог смиряет тщеславных, посылая неожиданное бесчестие. Возносящийся смирится даже здесь, прежде будущего века. Когда хвалители или – лучше – льстецы начнут хвалить нас, тотчас приведем себе на память все беззакония свои и найдём, что вовсе не стоим мы того, что нам приписывают»¹⁹⁵.

Даже и достигшие благодатной помощи Божией в своём делании, утрачивают приобретённое, если не имеют смирения. Кто, например, «принуждает себя к молитве, а к смирению и прочим добродетелям не принуждает и не подвизается в них, тот достигнет, наконец, того, что к нему по его прошению приходит иногда благодать Божия. Но так как он не привык к добродетелям, не занимался ими прилежно и не упражнялся в них, то или лишается благодати, которую получил, и впадает в гордость, или не прибавляет к ней ничего и не возрастает в ней. Ибо, так сказать, жилище и комната Св. Духа есть смирение, любовь, кротость и прочие св. заповеди. Смиренный, поэтому, никогда не падает, – да и куда упадет тот, кто сам по себе ниже всех?» ¹⁹⁶. «То и дивно в деле спасения, что чем более кто преуспевает в нём, тем более видит себя уничиженным и худым, так что, идя к лучшему, он будто все более и более погружается в худшее, и видит себя непотребнейшим, хоть и не отчаивается в своем спасении. В сказаниях о подвижничестве святых об одном величайшем подвижнике замечено, что он во всю жизнь свою говаривал о себе: в тину я погряз по самую шею, и только уста остались еще у меня свободными, чтобы вопиять: Боже, помилуй меня! У св. Антония замечено, что Бог сам закрывает преуспеяние от глаз преуспевающих и внешним уничижением их и попущеньем внутренних нестроений. Смиренное и самоуничиженное исповедание и есть самый верный признак доброго течения и преуспеяния. Кто-то из святых заметил: смотри, коль скоро начнешь поддаваться на праведность, знай, что ты начал сбиваться с пути, ибо верный признак спасительного шествия есть смирение и самоуничижение» ¹⁹⁷. «Кого Бог приблизил к Себе, кому явил неисчерпаемый источник благодати, тот неизбежно приобретает для себя высшую мерку верности Богу. Самодовольство доброделанием – это труба, запрещенная Господом, и удержание этой трубы означает твою духовную бедность: сделал малое, и трубишь. Кто богат, тот на малое и не радуется; не радуется, напр., приобретению рубля, новой рубашке»¹⁹⁸. Где скуден посев добродетелей, там возле них много места для произрастания тщеславия, «которое не отстаёт от добродетелей, доколе не истребит их силу. Худой карман не сберегает того, что в него положено, и тщеславие погубляет награду добродетелей. Тщеславие – подводный камень. Если ударишься о него, то погубишь груз. Добродетель тщеславного есть сокрушенная жертва (Лев.22:22), и не может быть возложена на жертвенник Божий»¹⁹⁹. «В душу тщеславного опять возвращаются страсти, уже побеждённые и вышедшие из неё» ²⁰⁰.

Коль скоро человек смирил себя пред Богом, то ни успех в делах, ни почёт от людей не могут вытеснить из души его смиренного сознания своего ничтожества. Внешние перемены жизни, лесть и почёт могут изменить душенастроение только тех людей, которых смирение происходило не от близости их к Богу, но от других чисто внешних причин. Поэтому умно сказал греческий мудрец Питтак: «дай человеку власть, и узнаешь, что он такое».

Борьба с превозношением при успехе дело нелегкое даже и для сильных духом. «Признаюсь, писал св. папа Григорий Двоеслов, что, успевая во внешнем, много потерял я во внутреннем, и потому страшусь, не принадлежу ли я к числу тех, о которых написано: ты низверг их, когда они возносились» ²⁰¹. Едва ли найдется человек, который мог бы вынести честь без изменения внутреннего²⁰². «Вас хвалят, писал подвижник своей духовной дочери. Что тут дивного? На безрыбье и рак рыба. Это однако же очень рекомендует наше общество, что в нём есть сочувствие даже к тени добра. Между тем это для вас очень невыгодно. Капля пробивает камень частым падением. По частичке от каждой похвалы падает на червяк самолюбия и питает его»²⁰³.

Тщеславие нередко гоняется и за таким человеком, который стремится сообразовать свои действия с требованиями Евангелия. От лица такого учитель монахов говорит: «тщеславлюсь, когда пощусь; но когда разрешаю пост, чтобы скрыть свое воздержание, опять тщеславлюсь, считая себя мудрым. Побеждаюсь тщеславием, одевшись в хорошие одежды, но и в худые одеваясь, также тщеславлюсь. Стану говорить, побеждаюсь тщеславием; замолчу, и опять им же побеждён»²⁰⁴.

Подобное самообольщение зависит от недостатка самопознания, от того, что человек в данную минуту видит только одну грань своей многогранной души. «Уразумение своей природы сокращает надменность души, делает человека учеником Господа» ²⁰⁵. Во всякой душе есть многое, достойное скорби и слез. Глубоко справедлива шотландская пословица, что, если бы у добродетельного человека на лбу были написаны пороки, он не снимал бы шляпы. Но при малом самопознании и порочный человек считает себя не хуже, но даже лучше других. Наоборот, самопознание делает людей великой души смиренными и робкими, как, например, дивного апостола Павла, который был среди Коринфян в немощи и в страхе и в великом трепете (1Кор.2:3), или св. Игнатия Богоносца, который наставляя паству, смиренно оговаривался: «не так заповедаю вам, как бы я нечто значил. Ибо, хотя я и в узах за имя Иисуса Христа, однако еще не совершился в Нём. Теперь начинаю быть учеником и говорю с вами как с обществом наставников моих» ²⁰⁶.

Смирение не есть безнадежная приниженность, но только правильная самооценка, желание больше быть, чем казаться. Для смиренного более значит «быть последним у Бога, чем первым у царя»²⁰⁷. Он стремится «не быть рабом чего-либо постыдного, но блюсти душу в свободе и чистой жизни» ²⁰⁸. Тогда как тщеславный рабствует миру и самому себе, смиренный на высоте стоит и презирает ложное самоутверждение. Так здесь еще сбывается слово Господа: смиряющийся возвысится. Хули смиренного, он стерпит. Временное, житейское, ум, красоту он ценит менее твоего. Но не касайся его небесных сокровищ, – не унижай веру, не оскорбляй Бога; иначе ты услышишь от него смелый ответ: «во всех других случаях мы бываем кротки, смиреннее всякого. Но когда дело идёт о славе Божией, – тогда все прочее для нас ничто, и только на нее одну смотрим» ²⁰⁹. Смиренный ап. Павел настолько дорожил правильным мнением о себе, как проповедник Евангелия, что написал: для меня лучше умереть, нежели чтобы кто уничтожил похвалу мою (1Кор.9:15). «Такая высота духа столько же отлична от кичливого надмения, как истинное здоровье от опухлости тела в водяной болезни» ²¹⁰.

Совершенно ошибочно иные и ныне на смирение смотрят «не как на добродетель, а как на признак слабости душевной, и презрительно думают, что оно имеет значение только в обителях монашеских, или вообще есть горькое достояние духовного сословия» (преосв.Сергий, м.Моск. «Слова и речи» т.1, стр.264).

Вне внутренней жизни веры, смиренный «на всякое слово, какое бы ни услышал, готов сказать: прости меня» ²¹¹. Он ни на кого «не гневается и никого не приводит в гнев. Смирение защищает душу от всякой страсти, от всякого искушения. Когда св. Антоний увидел умственно все расставленные сети дьявола и, вздохнувши, спросил Бога: кто избегнет их, то, что отвечал ему Бог? – Что смирение избегнет их и что он и не прикоснется к смиренному. Ежели со смиренным случится что-нибудь прискорбное, то он тотчас обращается к себе самому; тотчас осуждает самого себя, что он достоин того; не станет ни на кого роптать, не станет слагать вину на других и таким образом переносит все без смущения, без скорби, а потому и не гневается и много не раздражается»²¹².

Таков смиренный в несчастьях. Но смиренного можно узнать и в обыденной жизни. Он всегда заботится, чтобы «наружный вид, и одежда, и поступь, и седалище, и состав пищи, и приготовление постели, и все домашние сосуды доведены были до того, чтобы в этом не было излишеств: и слово, и песнь, и обращение с ближними он направляет более к скромности, нежели к надмению. Нет у него софистических прикрас в слове, чрезмерного сладкогласия в пении, речей горделивых и высокомерных, но он во всем отсекает величавость. Он добр с другом, кроток со слугою, непамятозлобив к дерзким, человеколюбив к смиренным, совершенно никого не презирает, отвечает со светлым лицом, ко всем благосклонен, доступен, не пускается в похвалы себе самому, не вынуждает и других говорить о себе, не допускает неприличного слова, прикрывает, сколько возможно, свои преимущества, а в грехах сам себя обличает. Он не тяжёл в выговорах, обличает не скоро и не со страстным движением, ибо это признак высокомерия; не осуждает за маловажное, так как он не выдает себя за строгого праведника»²¹³.

От христианского смирения должно отличать низость, т. е. смирение лицемерное из корыстных целей или вынужденное страхом за безопасность.

Насколько смирение есть начало, объединяющее людей и облегчающее им жизнь, настолько тщеславие разъединяет людей и затрудняет человеческое общежитие. «О, если бы не было ни председательства, ни предпочтения мест, ни мучительных преимуществ, и нас различали по одной добродетели! А нынешний порядок – стать справа, слева, в средине, выше и ниже, идти впереди или рядом, – произвел у нас много напрасных замешательств, многих низринул в пропасть и поставил на стороне козлищ»²¹⁴. «Страсть тщеславия наиболее возжигает огонь; она всюду простирает власть свою. Она ниспровергла целые церкви; она вредит делам гражданским, она разоряет целые дома, города, народы, племена. Она проникает в пустыни»²¹⁵. Метко сказал Макалей: «нет ничего справедливее слов бедняги Ричарда: наше тщеславие взимает с нас пошлину, которая вдвое обременительнее налагаемой правительством».

Но этим не ограничивается тщеславие: оно делает захваты и в области веры. По тщеславному желанию показать силу и самобытность своего ума, гордый способен измыслить или принять новые мнения в вопросах веры. Для него бесславно веровать в то, во что веруют миллионы и быть одних убеждений с простецами. Он думает, что много знает, хотя ничего не знает, как должно знать, и заражен страстью к состязаниям и словопрениям (1Кор. 8:2; 1Тим.6:4).

Гордость есть состояние постепенного удаления человека от Бога. Как, по мере удаления солнца с зенита, увеличиваются тени, так, по мере удаления Бога от человека, человек возносится, величается, гордится²¹⁶.

Гордость есть самообожание, посягательство на права Божии. «Вы будете, как боги» (Быт.3:5), – это и доныне князь мира сего нашептывает своим подданным. И они верят. Там, где их гордость встречает поддержку в силе, гордые прямо-таки и объявляют себя богами, повелевают воздавать себе божеское поклонение. Так было с Навуходоносором, так было с римскими кесарями, так будет с человеком греха, сыном погибели: противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога (2Фес.2:4).

Когда гордость соединяется с силою, то люди охотно преклоняются перед этим сочетанием. Но слово Божие учит нас, что всякая гордость есть обман и самообман: кто отличает тебя спрашивает апостол гордого: что ты имеешь, чего бы не получил? А если получил, что хвалишься, как будто не получил? (1Кор.4:7).

Кто отличает тебя? Смиренный отвечает: Бог по своей благости, а гордый: я сам. Чтобы видеть безумие этого ответа, покажем, что все, чем гордятся гордые, они получили от других и от Бога, а потому гордость их не только не основательна, но и безумна.

Гордятся знатностью и достоинствами предков. Но, ведь, то – предки, а не ты. Твое «благородство не в знатности предков, но в добрых нравах. Не говори мне: отец у меня консул. Что мне в этом? Хотя бы твоим отцом был ап. Павел, а братьями мученики, но если ты не подражаешь их добродетели, то нет тебе никакой пользы от такого родства, а скорее оно повредит тебе и послужит осуждению. Мать моя, говоришь, милосердная. А что от этого тебе, бесчеловечному? Ее человеколюбие увеличивает виновность твоего злонравия. Что говорил Иоанн Креститель к народу иудейскому? Сотворите убо плоды достойные покаяния: и не начинайте глаголати в себе: отца имамы Авраама (Лк.3:8). Ты имеешь знаменитого предка? Если ты будешь подражать ему, получишь пользу; но если не будешь подражать, то знаменитый предок будет твоим обвинителем за то, что ты от доброго корня вышел горьким плодом. Не знаменитость предков требуется от нас, а добродетельный образ жизни; и знатный для меня неблагороден, если имеет рабскую душу. Я и раба назову благородным и господина достойным цепей, когда узнаю образ жизни»²¹⁷. «Стыдись, когда назовут тебя худым человеком, а не тогда, когда скажут, что ты – неблагородный. Ибо, что составляет род? – Предки, давно сгнившие. Лучше начать от себя род, нежели кончить собою. То есть, лучше самому быть благородным, нежели только родиться от благородных»²¹⁸.

Тщеславятся еще люди силою и красотою. Это – такие дары Божии, которые весьма мало зависят от воли и самодеятельности человека. При этом, сила собственно не есть человеческое достоинство: она есть, даже в большей иногда мере, и у животных. Красота – прекрасный дар, но она пошлеет от твоей кичливости. Разве ты мог воспрепятствовать, чтобы родиться тебе карлом или горбатым? Что же хвалишься тем, что от тебя независимо? Вспомни, Иезавель и Авессалом были красавцы, но какова их жизнь и какова кончина!

Нельзя хвалиться и хорошим воспитанием. Это тебе устроил Бог. Он создал условия для твоего воспитания; Он же дал и силу уму. Не то было бы, если бы ты получил воспитание в семье пьяницы или преступника.

Чаще всего хвалятся люди богатством. О достоинстве богатства речь впереди. Но если ты получил богатство от родителей, то хвали их, что сберегли. Если же ты и сам приобрёл, но не совсем чистыми путями, то это – не слава, а бесславие. Допустим, наконец, что ты приобрёл богатство умом, трудом и воздержанием и, приобретая, не оставлял дел милосердия. Но не помогла ли тебе в приобретении невидимая Сила? Все ли умные, трудящиеся и воздержные обогащаются? Так благодари, а не хвались. Не забудь и непрочность богатства, красоты и вообще человеческой славы. Всякая плоть – трава, и вся красота ее – как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа (Ис.40:6,7). Что гордится земля и пепел? (Сир.10:9). «Что надеваешься, человек, что слишком хвалишься? На какую мирскую славу и богатство ты надеешься? Пойдём, прошу тебя к гробам, и увидишь совершающиеся там таинства, увидишь разрушившееся естество, изъеденные кости, сгнившие тела. Если ты мудр, поразмысли, и если разумен, скажи мне, кто тут царь и кто простолюдин? Кто благородный и кто раб, кто мудрый и кто неразумный? Где тут красота юности, где привлекательный взгляд, где миловидные очи, где прекрасный нос, где розовые уста, где цвет ланит, где блестящее чело? Не все ли прах? Не все ли пепел? Не все ли земля? Не все ли червь и зловоние? Не все ли тление»²¹⁹.

Не величайся здесь никаким успехом, потому что концы еще не сведены. Нехорошо «во всем и всегда одерживать победу. Лучше быть побеждённым хорошо, нежели худо победить. Счастливо совершая плавание, не величайся прежде, нежели пристанешь к берегу. У многих близ самой пристани тонули корабли, благополучно плававшие. Напротив, многие въехали в пристань после жестоких бурь»²²⁰. Гордые впадают в самопротиворечие. «Человек ищет почтения от тех, которых почитает ни за что. Для чего же ты прибегаешь к тому, кто ничего не стоит? Для чего ищешь от него чести?» ²²¹».

Возвышающийся будет унижен. Не только будет, но уже теперь и здесь унижен, потому что не познал, в чем – истинное величие; потому что, как тать и лжец, похищает славу Божию у других людей. И это унижение, эта утрата человеческого достоинства сознается или чувствуется всеми зрителями мнимого величия.

Негневливость имеет прочную связь со смирением. В том и другом качестве души есть нечто детское, та покорность, которую заповедал нам Спаситель в словах: если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф.18:3). Дитя «не тревожится ревностью; если возьмут у него что-либо, принадлежащее ему, оно не смущается; оно не судится ни с кем, не вступает ни в какие споры, не ненавидит никого из человеков; оно не осуждает никого, никем не владеет»²²²· Невозможно человеку питать гнев на ближнего и считать свой гнев делом правды, «если сперва не вознесется сердце его, если он не уничижит ближнего пред собою, если не признает себя высшим ближнего»²²³.

Часто люди гневаются, как говорят, на слова. Но если одни и те же слова вложить в уста глупого и умного, высшего и низшего, друга и недруга, ребенка и взрослого, то гневливый не одинаково отнесется к одним и тем же словам. Почему? «Обыкновенно возбуждают в нас скорбь не слова, но презрение к укорившему нас и представление каждого о самом себе»²²⁴.

При внимании к себе не трудно убедиться, что причина гнева не вне нас, но в нас самих. Вот «иной, как представляется ему, пребывает в мире и безмолвии. Пришёл брат, сказал ему неприятное слово, и он смутился. На этом основании полагая скорбь благословною, он говорит: «если бы такой-то не пришёл, не сказал мне оскорбительного слова, то я не пришёл бы в расстройство». Это смешно! Это – самообман! Неужели вложил в него страсть тот, кто сказал ему неприятное слово? сказавший такое слово только обнаружил таившуюся в нем страсть. Руководствующийся такими суждениями подобен гнилому хлебу, который с виду хорош, а внутри заплесневел. Когда разломят его, обнаруживается гнилость его» ²²⁵.

Эта зависимость гнева не от внешних обстоятельств, но от душевного состояния гневливых особенно очевидна в тех случаях, когда гнев возбуждается по поводу каких-либо нестоящих внимания мелочей. Подобные беспричинные, по-видимому, вспышки гнева чаще всего возникают не между врагами, а между живущими десятки лет под одной кровлей супругами. Один весьма древний писатель сообщает: «из-за ничего муж или жена сердятся друг на друга по каким-нибудь житейским делам: или из-за пищи, или пустого слова, или какого приятеля, или долга, или из-за других таких же мелочных вещей ²²⁶.

От недостатка смирения в людях рождается нетерпимость к чужим мнениям, раздражительное недовольство поступками и слабостями ближних. И таков, кажется, в особенности дух нашего времени. «В настоящее время – неустройство в целом мире от брожения умов и от чрезмерно развитого самолюбия; не говоря уже о каких-либо увлечённых людях, видим, что между самыми благонамеренными людьми редко можно найти двух, во всем единомышленных и согласных; но и из таких людей всякий думает по-своему, когда в силах, то – открыто, более же – политически и ухищрено. И так действуют потому, что иногда уверены в правильности своих убеждений до папской непогрешимости, иногда же уклоняются в человекоугодие, по человеческим расчётам²²⁷.

Бывает, конечно, и вспышка справедливого негодования, но оно в людях негордых – скоротечно и переходит в раскаяние и сожаление. Исчезает гнев на человека, остается только скорбь о неправде его.

Как гордость, так и гневливость губит в человеке другие достоинства. «Творящий блуд или другой, какой плотский грех стыдится сам себя и скоро приходит в покаяние, но злопамятный, ест ли, ходит ли, сидит ли, – всегда носит зло в сердце своём. Молитва его будет в грех и все труды его ни во что. Хотя бы он кровь пролил за Христа, – его мученичество, жертва и молитва не будут приняты»²²⁸. «Гневливый человек неприятен Богу, хотя бы он и мёртвого воскресил» ²²⁹.

Христианин тогда только не напрасно носит свое имя, когда подражает Христу, вырабатывает в себе Христово настроение. Но в чем же христианин может и должен быть подражателем Христу? В разуме Его? В чудотворении? В трудах? Конечно, и в этом. Но прежде всего в незлобии, в кротости, как и Сам Спаситель говорит: научитесь от Меня. Чему же? Я кроток и смирен сердцем (Мф.11:29). Поэтому «когда ты, подвергаясь какому-нибудь тяжкому и невыносимому оскорблению, станешь приходить в гнев и ярость, то вспомни кротость Христову, и тотчас сделаешься тихим и кротким, и не только сам получишь величайшую пользу от кротости, но и доставишь пользу врагу и научишь его быть добрым. А если ты и сам, предавшись гневу, будешь стараться воздать врагу тем же, то никогда не будет конца гневу и вражде» ²³⁰. «Когда раб первосвященника ударил Господа, что сказал Он? Аще зло глаголах, свидетельствуй о зле: аще ли добро, что Мя биеши? (Ин.18:23). Если же Владыка ангелов отвечает и оправдывается перед рабом, то нет нужды говорить более. Храни только эти слова в уме, часто повторяй их... Представляй себе, Кто говорит это, кому говорит и почему, и будут для тебя эти слова некоторым божественным и непрестанным припевом, который в состоянии будет утишить всякое раздражение; представляй достоинство оскорблённого, ничтожество оскорбившего, чрезмерность оскорбления. Раб не только поносил, но и ударил, и не просто ударил, но в ланиту; нет ничего поноснее такого удара, однако Господь все перенёс, чтобы ты наилучшим образом научился смиренномудрию» ²³¹.

По слову Премудрого, и праведный гнев не может быть оправдываем. Это потому, что гнев не может быть правом человека, так как и сам гневающийся подвержен ошибкам и проступкам. «Как ты хочешь, чтобы Господь был к тебе снисходителен и кроток, когда сам ты жесток и неумолим к подобному тебе рабу? Какое же сравнение между подобным тебе рабом и Господом? При том, может быть, тот оскорбил тебя, будучи сам обижен тобою, и ты пришел в раздражение; но сам ты оскорбляешь Господа, не потерпев от Него вреда и оскорбления, а получая каждодневно благодеяния. Подумай же, что, если Бог захочет строго взыскивать за все, что ни делается против Него, мы не проживем и одного дня. Будущее наказание, если бы постоянно владело нашим умом, изгладило бы из души не только вражду, но и всякую злую мысль. И что легче, скажи мне, как перестать гневаться на оскорбившего? Разве нужно для этого пускаться в дальний путь? Тратить деньги? Упрашивать других? Довольно только захотеть, и дело кончено».

«Если и захочет Бог простить твои грехи, то сам ты не позволяешь, не прощая долгов подобному тебе рабу... Но он жесток, суров, свиреп,– он жаждет наказания и мести? Поэтому то, особенно и прости. Много ты потерпел обид и лишений, много бесчестия и вреда в самых важных делах, и потому хочешь видеть врага наказанного? И для этого опять тебе полезно простить. За что ты сам отмстишь и отплатишь, словами ли или делами, за то Бог тебя подвергнет наказанию, как оскорбленный тобою. Тебе Он повелел только молиться за оскорбившего, а как поступить с ним, это повелел предоставить Ему» ²³².

«Не столько повредит тебе враг, чтобы он ни делал, сколько ты вредишь самому себе, не примиряясь с ним и попирая законы Божии»²³³. От одной отсрочки примирения «прекращение вражды становится более затруднительным: прошел один день, стыд уже стал более; проходит другой день, стыд еще увеличивается; и наконец, рана бывает уже неизлечимою, потому что, чем более проходит времени, тем более расходимся мы друг с другом» ²³⁴.

«Ты много раз просил, и столько же раз был, отвергнут? За то большую получишь награду: чем более он будет упорствовать, а ты станешь упрашивать, тем более увеличится награда тебе» ²³⁵.

Ищущему мира необходимо знать, что примирение с врагом дело совсем не легкое. Когда Евангелие и совесть побуждают мириться, голос самолюбия нашептывает: «не подумал бы враг, что я пришёл к нему по страху; не стал бы он еще более презирать меня». «Эти слова приличны душе детской, гоняющейся за славою человеческою. Пусть думает враг, что ты пришёл по страху, – тебе же тогда будет большая награда за то, что ты, и наперёд зная это, все перенёс ради страха Божия. Кто для того примиряется, чтобы получить славу от людей, тот умаляет плод воздаяния; а кто, верно зная, что многие осмеют и осудят его, не перестаёт однако искать примирения, тот получит двойной и тройной венец. Не говори мне, что враг нанёс такую и такую обиду: если бы он выказал на тебя всю злобу человеческую, и в таком случае Бог повелел тебе простить все» ²³⁶.

Тяжесть обиды не должна отклонять тебя от примирения с обидевшим. Чем он обидел тебя? «Если он назвал тебя нищим, и говорит правду, прими это как правду, а если лжёт, что тебе до сказанного им? Не надмевайся похвалами, которые выше правды; не огорчайся и обидами, которые не касаются тебя. Вспомни о своей природе: наг, взошел ты в мир, наг и сойдешь (Иов.1:21). А что беднее нагого? Ничего не услышишь обидного, если сам себе усвояешь то, что о тебе говорят. Кого за бедность отводили когда-либо в темницу? Укоризненно не нищим быть, а не иметь мужества в перенесении нищеты. Вспомни Владыку: Он, богат сый, нас ради обнища (2Кор.8:9). А если обидчик назовет тебя неразумным и невеждою, вспомни обидные слова Иудеев, которыми укоряли истинную Премудрость: самарянин еси Ты, и беса имаши? (Ин.8:48). Если гневаешься, то сем подтверждаешь укоризну. Ибо что неразумнее гнева? А если остаешься негневливым, то приводишь в стыд обидчика, показав целомудрие на самом деле. Ты заушен? Но заушен был и Господь. Ты оплеван? Но оплеван был и Владыка наш. Тебя оклеветали? Но оклеветан был и Судия. У тебя разодрали рубашку? И с Господа моего сняли хитон, и одежды Его разделили по себе. Ты еще не осужден, ты еще не распят. Многого недостаёт тебе, чтобы дойти до уподобления Господу»²³⁷.

Примирение должно состоять не в одном прекращении гнева на врага, но в испрошении прощения у враждующего; в восстановлении единства. «Многие говорят: «я не враждую и не огорчаюсь, да и не имею ничего общего с тем-то». Но Бог не это повелел, чтобы не имел ты ничего общего с ним, но чтобы многое было у тебя общее с ним. Потому-то он и брат твой; потому-то Господь не сказал: прости брату твоему, что имеешь на него, – но что? Шед прежде смирися с ним, если он имеет что на тебя, и не отставай, пока не приведешь члена к единению»²³⁸.

Располагать брата к примирению нужно не словами только, но и мирною настроенностью своего сердца; не только этими двумя средствами, но и усердным оказанием добра ближнему. «Христос повелел нам считать друзьями, и друзьями близкими, тех, которые худо поступают с нами и причиняют нам вред, и в деньгах, и в телесном здоровье, и во всем прочем. Не только, говорит Он, прибавляй хищнику и лихоимцу, но и люби его любовью самою крепкою и искреннею. Это именно желал Он выразить, когда сказал: молитесь за творящих вам напасть (Мф.5:44). Христос желает, чтобы мы не только прощали, но и принимали врагов в число первых друзей»²³⁹· Примеров деятельной любви к врагам много можно найти в жизни угодников Божиих. Из многих примеров возьмём один. Авву Макария одна забеременевшая женщина обвинила в блудодеянии. Суд подверг его публичному бесчестию, побоям и обязал выдавать содержание падшей девице. Преподобный стал работать день и ночь, отсылая свой заработок оклеветавшей его девице, которую он теперь, по смирению и незлобию, называл женой. При трудных родах падшая девица созналась в клевете. Все селение хотело идти просить у подвижника прощения за доверие клевете, но Макарий, незлобиво переносивший незаслуженные обиды, удалился, чтобы избежать заслуженного чествования ²⁴⁰.

Так как сам разум человеческий – за негневливость, то высокие примеры добротворения врагам встречаются и в мире языческом. Некто в народном собрании целый день поносил Перикла, а вечером Перикл проводил его со светильником, «чтобы недаром пропало у него упражнение в любомудрии. Еще кто-то, рассердившись, грозил смертью Евклиду Мегарскому и клялся в этом, но Евклид сам дал клятву, чтобы умилостивить его и заставить прекратить свое к нему нерасположение» ²⁴¹.

Мы заметили выше (§ 50), что и праведный гнев не может быть оправдываем. Гнев не есть право человека, а право Божие. Апостол пишет: не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь (Рим.12:19). Здесь гнев понимается, как стремление наказать человека за зло или обиду, смирить его, отплатить ему за обиду обидой или бранью. И Господь в нагорной беседе, воспрещая гнев, разумел именно такой вредоносный гнев, носящий в зародыше убийство, изливающийся в названиях: рака и безумный, – унижающих человеческое достоинство прогневившего. Такой гнев есть гнев напрасный и потому, безусловно, предосудительный. Мы видели уже в предшествующих параграфах, что св. отцы имели очень широкое понятие о напрасном гневе. Преп. Пимен прямо был спрошен: что значит гневаться на брата своего напрасно (Мф.5:22) ²⁴²? – и отвечал: «за все, чего бы ни лишил тебя брат твой, напрасно сердишься. Хотя бы выколол он правый глаз у тебя, или отсек правую руку твою, – напрасно на него сердишься. Но когда он удаляет тебя от Бога, тогда сердись»²⁴³. Но не на человека, а на порок. «Движение гнева посеяно в нас со спасительным намерением, то есть, чтобы мы гневались на порок, а не раздражались против подобных себе. Всякая досада, ярость и гнев, крик и злоречие и всякая злоба должны быть удалены от вас (Еф.4:31). Когда апостол сказал всякая, то не оставил нам никакого предлога к гневу необходимым или благовидным. Посему желающий исправить согрешающего брата, или сделать ему выговор должен стараться сохранить себя в спокойствии, ибо от какой бы то ни было причины вскипевший гнев ослепляет очи душевные».²⁴⁴ «Гнев везде не уместен, а больше всего в деле правом, потому что затемняет и мутит его»²⁴⁵.

Всякий гнев предосудителен, если он противен любви. Но есть гнев непротивный любви, – это ревность по Боге. Может ли быть, гнев, соединенный с любовью? Непременно: гнев спутник любви. Отец гневается на порок сына более чем на порок чужих людей, потому что сына он любит более. И поэт народной скорби Н. Некрасов подметил это: «кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей». Гневу, с любовью соединенному, подвергался и Спаситель: на врагов истины Он смотрел с гневом, скорбя об ожесточении сердец их (Мк.3:5). И ап. Павел говорит: если я выхожу из себя, то для Бога (2Кор.5:13). Свободным от такого святого гнева может быть лишь тот, кто ни холоден, ни горяч. Но таким Дух внушает: будь ревностен, а иначе извергну тебя из уст моих (Откр.3:15,16). Кто не со Христом, тот против Его (Мф.12:30). Христос как бы говорит своим последователям: «как Я Мои оскорбления пропускаю, а за твои отмщаю, так и ты, за Мои отмщай, а свои пропускай»²⁴⁶. Да и в подобном случае не возрощай гнева своего самооправданием, но лучше помни апостольский совет: будь медлен на гнев, ибо гнев человека не творит правды Божией (Иак.1:19,20). Особенно же опасайся соединять гнев с каким-либо насилием над ближним. «Не оказывающего повиновения слову любви не принуждай с любопрением к повиновению: твое незлобие принесёт больше пользы, нежели покушение на насильственное исправление»²⁴⁷.

Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрёл ты брата своего. Если же не послушает, возьми с собою еще одного или двух, дабы устами двух или трёх свидетелей подтвердилось всякое слово. Если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь (Мф.18:15–17).

Так христианин противится злу, устраняясь от него, когда средства любви к ослаблению и уничтожению зла оказались недействительными. В таком случае христианин отрясает прах от ног своих в знак отчуждения от чуждых Христу, перестаёт метать бисер правды, любви и всепрощения перед попирающими этот бисер. Христианин противится злу, но не злом, а всеми средствами любви. Увещание Господа «не противиться злу или злому» ²⁴⁸, христианин может понимать только в том смысле, что не должно мстить злому человеку, воздавать злом за зло, сокрушать глаз за глаз, зуб за зуб. Само Евангелие есть призыв к деятельной борьбе со злом и наука побеждать добром злое. Но кто зло считает средством для борьбы со злом, тот в понимании нравственного закона стоит не выше ветхозаветного еврея, противостоявшего злу с новым злом.

Разумность и духовная красота христианских правил неосуждения, смирения и немстительности очевидны для всякого. Но важный вопрос – насколько примиряемы эти евангельские требования с наличным общественным строем, с существованием господства и подчинения, суда и наказания, самозащиты, войны и клятвы? На этот вопрос существуют три ответа. По одному, идеальные евангельские требования – непримиримы с требованиями и формами общежития и носят характер неосуществимых мечтаний. По-другому, евангельские требования осуществимы при условии разрушения наличных форм общественной жизни, будто бы, устаревших, вредных и несправедливых. Третий ответ заключается в притче Господа о закваске. Царствие Божие подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло все (Лк.13:21). Как в отдельном человеке закваска евангельского учения постепенно перерабатывает образ мыслей этого человека, отражается в словах, поступках, движениях и даже одежде; так и общественные формы и условия жизни претерпевают существенные изменения под влиянием евангельской проповеди²⁴⁹. Доказательством этого служит история последних девятнадцати столетий. Апостолы не восставали против рабства, но оно постепенно и доселе смягчается под влиянием христианского учения, а некоторые формы рабства уже отжили свой век, так как мало согласовались с духом христианства.²⁵⁰ Апостолы не провозглашали общественного равенства мужа и жены, но христианское учение оказало, и будет оказывать глубокое влияние на уравнение прав женщины и мужчины. Столь же сильно воздействие христианства на законы, на наказания и войну. Видоизменяя сравнение Лаодзе, мы можем уподобить христианское учение воде. Нет препятствий, вода течет; встретится ей на дороге плотина, она остановится; прорвёт плотину, – она снова течет. В четвероугольном сосуде она – четвероугольна, в круглом она – кругла.

Те, которые считают христианские правила нравственности мечтанием, не замечают, что в течение девятнадцати веков не было силы в человечестве могущественнее этих мечтаний. Те, которые хотят зажечь круглые и четвероугольные сосуды, как стесняющие движение христианской морали, не догадываются, что в этих сосудах содержание сделалось уже наполовину христианским.

В общественном неравенстве есть и отрицательные и положительные стороны. Вопреки обычному взгляду на дело, это неравенство более полезно и необходимо для слабых, чем для сильных. «Поскольку равенство часто доводит до ссор, то Бог установил многие виды начальства и подчиненности, как-то между мужем и женой, между сыном и отцом, между старцем и юношей, между рабом и свободным, между начальником и подчиненным, между учителем и учеником. И дивиться ли такому установлению между людьми, когда то же самое учредил Бог в теле? Ибо Он так устроил, что не все члены имеют равное достоинство, но один ниже, другой важнее, и один управляет, другие стоят под управлением. То же самое примечаем и у бессловесных: у пчёл, у журавлей, в стадах диких овец. Даже и море не лишено также благоустройства, но и там во многих родах рыб одна управляет и предводительствует прочими, и под ее начальством они отправляются в отдалённые путешествия. Напротив, безначалие везде есть зло, и производит замешательство»²⁵¹. Неравенству в человеческих обществах обязан своим существованием закон, определяющий взаимные отношения членов общества. Закон, с одной стороны закрепляет это неравенство, а с другой, ограждает слабых от произвола сильных. Без закона сила заняла бы место закона, и слабым не было бы защиты и убежища.

Неравенство не людьми придумано: причина его в естественном неравенстве телесных и духовных способностей, сделавшем необходимою зависимость одного человека от другого.

В различные периоды своей жизни, человек неравен и сам себе. Как в человеческом обществе, так и в общей экономии мира неравенство имеет смысл и значение. «Без малого не могло бы существовать великое. Малорослые злаки для человека и животных полезнее дремучих лесов. Человек очень часто ошибается в определении значимости известной вещи или силы: что на первый взгляд ему казалось ненужным, ничтожным, даже вредным, это при более внимательном и глубоком взгляде является в высшей степени важным и необходимым. Напр., с первого взгляда кажется бесцельным то, что моря занимают огромные пространства на земле: только при глубоком и обширном изучении природы можно приблизительно понять всю необъятную важность и необходимость океана для земной жизни. Все дела Господа весьма благотворны, и всякое повеление Его в свое время исполнится; и нельзя сказать: «что это? для чего это?», ибо все в свое время откроется (Сир.39:21,22) ²⁵².

Для аналогии с человеческим обществом еще более имеет значение неравенство различных членов в одном организме. Здесь члены тела, которые кажутся слабейшими, гораздо нужнее. И которые нам кажутся менее благородными в теле, о тех более прилагаем попечения. И неблагообразные наши более благовидно покрываются; а благообразные наши не имеют в том нужды. Но Бог соразмерил тело, внушив о менее совершенном большее попечение, дабы не было разделения в теле, а все члены одинаково заботились друг о друге (1Кор.12:22–25). Этой ясной аналогией апостол выясняет, как при разнообразии служения, при неравенстве сил, способностей и благодатных даров создается церковное единство.

Не без воли Божией возникало неравенство в человеческом обществе. Оно есть благодетельное средство к установлению порядка в общежитии людей, далеких от нравственного совершенства и несвязанных между собою узами дружбы. «В начале Бог установил одну власть, поставил мужа над женою; но когда род наш пришел в великое расстройство, то Он учредил и другие власти – господ, правителей, и это также для любви. Злоба развращала и погубляла род наш. Посему Он посадил среди городов судей, как бы каких врачей, дабы они, истребляя злобу, как бы какую заразу любви, собирали всех в одно»...

Когда уже при начальниках и вооруженных воинах случаются неистовства от злых людей, «то, если бы не было совсем страха от начальников, до какого неистовства дошли бы эти люди? Не разрушили ль бы они у нас города до основания и, перевернув все вверх дном, не лишили ль бы нас и самой жизни? Уничтожь судилище – и уничтожишь всякий порядок в нашей жизни; удали с корабля кормчего – и потопишь судно; отними вождя у войска – и предашь воинов в плен неприятелям. Так, если отнимешь у городов начальников, мы будем вести себя безумнее бессловесных зверей, станем друг друга угрызать и снедать (Гал.5:15): богатый бедного, сильнейший слабого, дерзкий кроткого. Живущие благочестиво, конечно, не имеют нужды в мерах исправления со стороны начальников: праведнику закон не лежит (1Тим.1:9). Но люди порочные, если бы не были удерживаемы страхом от начальников, наполнили бы города бесчисленными бедствиями. Что связи из бревен в домах, то и начальники в городах. Если ты уничтожишь, стены, распавшись, сами собою обрушатся одна на другую: так, если отнять у вселенной начальников и страх, внушаемый ими, – и дома, и города, и народы с великою наглостью нападут друг на друга, потому что тогда некому будет их удерживать и останавливать, и страхом наказания заставлять быть спокойными» ²⁵³.

Итак, неравенство – мера необходимая при болезненном состоянии человечества, но не, безусловно, благодетельная, а иногда даже вредная, так как болезнь человечества «настолько усилилась, что превзошла самое искусство врачей, и вошла в самих судей; и теперь происходит тоже, как если бы кто, страдая горячкою, водянкой и множеством других жесточайших болезней, и не одолевая собственных недугов, стал усиливаться избавлять других, одержимых теми же недугами» ²⁵⁴. Таким больным врачевателем был, например, Пилат, не лишённый сознания правды, но не желавший что-либо потерпеть за правду: боясь доносов, он осудил Невинного. И что же о власти Пилата над Собою говорит Спаситель? – Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше (Ин.19:11). Итак, Бог освящает всякую власть, поддерживает даже несовершенный порядок, чтобы избавить людей от совершенного беспорядка.

Отношение служения и послушания само по себе не содержит ничего противного нравственности и любви. Напротив, любовь всегда побуждает служить и повиноваться. Неповиновение и неохотное служение всегда почти свидетельствуют о недостатке любви, если не прямо – о враждебности. Поэтому не только по отношению к Богу, но и по отношению к утвержденной Богом человеческой власти справедливы слова пророка Самуила: Послушание лучше жертвы и повиновение лучше туков овнов. Ибо непокорность есть такой же грех, что волшебство, и противление то же, что идолопоклонство (1Цар.15:22,23). Человеческая нравственность начинается с послушания: «долг есть именно связь между отдельным человеком и обществом, но долг требует послушания и самоотречения. Послушание есть главная добродетель, первая именно, к которой должно стремиться воспитание»²⁵⁵. Лишь ослеплённые гордостью, язычески настроенные люди считают унизительным служение и повиновение. «Кто свободен и кто раб, – это определяется качеством жизни. Христос был в образе раба, но извел и нас в свободу» ²⁵⁶.

Великое препятствие к охотному послушанию происходит от мнения, что ты умнее и лучше повелевающих и что твое решение правильнее данного тебе приказания. В подобном случае «не доверяй своему сердцу, ибо ослепляешься прежними пристрастиями. Не воображай, чтобы ты думал основательнее и справедливее повелевающего тобою. Не будь судьёй дел его, ибо в своем исследовании часто можешь обмануться» ²⁵⁷.

Да хотя бы и плох был твой повелитель, что из того? Велено повиноваться начальникам не только добрым, но и строптивым (1Пет.2:18). Один пресвитер молился, чтобы удалил Господь от начальства строптивого епископа, и получил ответ: «ваш город достоин худшего». Так и ты, имея худого начальника, считай себя достойным худшего. Бог и худым часто пользуется к благу людей. «Сообразуй желание свое с тем, что бывает, и будешь в мире со всеми» ²⁵⁸.

«Как должно поступить, если бы случилось, что родители или начальники потребовали бы чего-либо противного вере или закону Божию? Тогда должно сказать им, как сказали апостолы начальникам иудейским: судите, справедливо ли пред Богом слушать вас более, нежели Бога? (Деян.4:19) и должно претерпеть за веру и закон Божий все, чтобы ни последовало» ²⁵⁹.

Но подлежат строгому осуждению церковному те, которые под предлогом благочестия, учат рабов презирать господ и уклоняться от служения, вместо того, чтобы служить с усердием и почтением ²⁶⁰.

Одобряя повиновение, христианское нравоучение далеко от одобрения всякого проявления начальствования. «Законную власть, наставляет Исидор Пелусиот, не обращай в варварство бесчинными нравами, но украшай приличными ей делами; с унывающими духом обходись кротко, низших уравнивай с высшими и тогда возжешь светлый пламенник правосудия». Негневливость «может украшать всякого человека, особенно же людей, облечённых властью; ибо удерживать себя, тогда как власть позволяет делать все, и иметь руководителем своих действий закон Божий – это приносит великую честь и славу»²⁶¹.

Что такое рабство и господство? Это не есть что-либо непримиримое, противоречащее одно другому. То и другое объединяется во Христе ²⁶². Ученики почитали Иисуса и повиновались Ему, но и Он служил им, умывал их ноги и говорил: κтο из вас больше, будь как меньший, и начальствующий – как служащий (Лк.22:26). Начальствование и служение – разделение внешнее и неглубокое. «Один у всех Творец, один закон, один будет и суд. Итак, смотри на раба, как на сослужителя. Когда разрешишься от земли, тогда можешь явить свое превосходство» ²⁶³. Но тогда-то именно и не будут почтены «те, которые не подражают детям во взаимном между собою равенстве» ²⁶⁴.

Не название возвышает начальствующего, но именно умение его благородно обходиться с подначальными. «Прекрасное обхождение лучше прекрасного художественного произведения: оно приносит более удовольствия, чем статуи и картины; оно – изящнейшее из всех изящных искусств» (Эмерсон).

Особенно же начальствующие и служащие объединяются единством веры, братством во Христе. В древнехристианской письменности встречаем на этот случай такое наставление: «кто имеет господина верующего, тот, сохраняя ему господство, пусть любит его и как господина, и как отца, не как служащий только в глазах, но как любящий господина, зная, что за служение Бог даст ему вознаграждение. Точно также и господин, имеющий слугу верующего, сохраняя ему служение, пусть любит его, как сына или как брата, по общению в вере»²⁶⁵.

Христианин не забывает, что существенное в человеке не его внешнее положение в обществе, но внутреннее расположение, его жизнь в Боге. Никакое служение не может унизить достоинство человека, если это не есть служение греху. Напротив, всякое служение, совершаемое с желанием пользы ближнему и с любовью к нему, есть служение высокое, хотя бы оно состояло из таких мелких услуг, какие бывают при уходе за ребёнком или тяжким больным.

Взирая на пример служения Христова, каждый христианин может сказать себе: если Он, безгрешный и чистый, послужил падшим человекам, то может ли какой-либо род служения быть довольно низким для такого грешника, как я?

В изречении Господа: кто хочет быть большим между вами, да будет вам слуга, не заключается отрицание первенства и господства, но утверждается служебный характер господствования. Смысл господствования состоит в пользе, приносимой начальником подчиненным, в жертве первого последним.

Под судом здесь разумеется не осуждение ближнего, но суд по закону, производимый людьми к тому призванными, судьями. Эти судьи «судят грехи только явные, направленные против порядка гражданского или благосостояния общественного. Грехов внутренних они не имеют права и силы судить»²⁶⁶.

Всюду и все в природе подчинено естественным законам, везде замечается постоянство явлений, порядок, разумность, как бы отражение высшего Разума. Тем более человеческое общежитие должно управляться не случаем и произволом, но разумом и совестью. Человек должен относиться к подобным себе по правде, по установленной норме. Явные, дерзкие нарушения этой нормы не должны быть терпимы, – иначе все придет в расстройство, и общежитие сделается невозможным. Оценка правонарушения с точки зрения установленного права и вверяется суду.

Но за оценкой должно следовать и восстановление нарушенной правды, то есть, суд должен обладать силой проявлять ее. Иначе всякое значение суда исчезнет и настанет пристрастный, неразумный самосуд или месть. За судом должно следовать наказание, чтобы не было нужды в отмщении.

Цель наказания не месть, не нанесение вреда преступнику, но установление равновесия, нарушенного преступлением. Глубокий смысл имеет то обстоятельство, что славянское слово: «наказание» означает «научение», «наказывать» – научать, вразумлять. Наказание – это наглядный, публичный урок права.

Идея наказания рождается в семейном союзе, она проявляется во власти родителей над детьми и отсюда уже переходит в союз общественный. Сознание неизбежности или необходимости наказания присуще не только потерпевшему от проступка или судье, но и самому преступнику. Преступление влечет за собою страх и беспокойство даже и тогда, когда оно укрылось от взоров человеческих. В так называемых муках совести значительное место отводится ожиданию наказания. Всякий, кто встретится со мною, убьёт меня (Быт.4:14), страшится первый проливший братскую кровь. Неповинно осужденный и наказанный негодует на причиненную ему несправедливость, но наказанные за проступок сознаются: и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли (Лк.23:41).

Суд и наказание необходимы не только в семье и государстве, но необходимы они и в Церкви Христовой. Сам Спаситель научал: Если же согрешит против тебя брат твой, выговори ему; и если покается, прости ему (Лк.17:3). Если же не послушает, возьми с собою еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово. Если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь (Мф.18:16,17). Если кто не послушает слова (апостольского), того имейте на замечании и не сообщайтесь с ним, чтобы устыдить его. Но не считайте его за врага, а вразумляйте, как брата (2Фес.3:14,15).

Здесь и суд, и наказание, притом наказание весьма строгое: извержение из общества верующих. От таких отверженных отвращались и родственники, и даже семейные. Существуют два рода судов: церковный и гражданский. Гражданского нужно, сколько возможно, избегать, т. е. не вчинять его (Мф.5:40; 1Кор.6:1). Но когда нас зовут на судище, мы должны содействовать раскрытию истины (Твор. св. Василия В.5:114).

Церковь иногда обращалась к внешней государственной власти для прекращения церковных беспорядков. Так Антиохийский Собор определил: «если какой-либо пресвитер или диакон будет упорно возмущать церковь и производить беспорядки в ней, то укрощать его внешнею властью, как бунтовщика» (пр. 5-е).

Если в исключительных случаях даже в церковных делах нужна праву поддержка силы, то тем менее может быть отвергаемо употребление силы для устранения правонарушения в делах гражданских. В оправдание такой борьбы со злом мы сошлемся не на бич, употребленный Господом в храме Иерусалимском, вероятно, для изгнания скотов, а не людей (Ин.2:14,15), но на слова Господа, сказанные в Гефсиманском саду: как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями (Лк.22:52). Здесь скрыта та мысль, что на разбойника естественно и непредосудительно выходить с оружием в руках. Возлюбленный ученик Господа Иоанн Богослов писал: Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечем убивает, тому самому надлежит быть убитым мечем (Откр.13:10). Если нельзя в этих словах находить оправдания смертной казни, то, однако можно сделать вывод, что чем грубее правонарушение, тем большая сила и строгость должны быть употреблены для прекращения зла и для защиты правды.

Эта строгость по отношению к нарушителям правды ни мало не противоречит евангельской проповеди о любви и милосердии и не исключает любви даже к самому наказываемому. «Кто любит во Христе, тот иногда и огорчает того, кого любит к его пользе»²⁶⁷. Правда и милость – начала не противоположные, но взаимно восполняющие. Цель у них одна – телесное и душевное благо человека. Судя и наказывая, воздавая по заслугам, восстановляя попранные правила доброй жизни и предупреждая повторение попрания на будущее время, – правда встречается с милостью. Правда не только направляет милость туда, где она наиболее полезна, но и возбуждает ее, что мы видим в прошении молитвы Господней: остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим. Правда, со своей стороны, нуждается в содействии милости. Правда «без милости подобна лунному свету, который хотя несколько разгоняет ночную тьму, но не согревает и не оживляет. Милость без правды в христианстве, есть добродетель слепая, которая идёт наудачу и часто падает»²⁶⁸.

Под влиянием Евангелия милость все более и более примешивается к правде. В древности, даже в Еврейском народе, за проступок отдельного лица отвечал род и семья, а теперь наказывается только преступник, причём принимаются во внимание смягчающие вину обстоятельства и степень раскаяния в проступке; отменены пытки, и отмена смертной казни в христианских государствах – вопрос времени; стараются наказаниям придать исправительный характер; личность преступника возбуждает не вражду, а жаление. Преступление – это болезнь воли, несчастье.

В древнехристианской и в древнерусской Церкви был обычай печалования высших представителей духовенства за виноватых и осуждённых. Можно сказать, что это был более чем обычай, – обязанность духовных властей заступаться за осуждённых, просить если не помилования, то смягчения наказания. В 7-м правиле Сардикийского собора читаем: «так как часто случается, что в церковь прибегают, требуя помощи, осужденные на заключение или на остров, или подверженные другому какому-либо наказанию, то таковым не следует отказывать в помощи, но немедленно и, не колеблясь просить для них снисхождения «Алтарь церковный считался неприкосновенным местом убежища для тех, над которыми тяготела кара закона или гнев народный, или родовая месть. Бюрократический характер народоправления упразднил обычай печалования, но не заглушил голос Евангелия в совести судей и заседателей, в общественном мнении и в духе уголовных законов. Милосердие проникает через железные запоры темниц: правительства стремятся сделать жизнь узника сносною и даже удобною. Недаром в святой книге начертаны на все времена святые слова: в темнице бых, и посетисте Мене (Мф.25:36).

Да будет пощада и падшим, но только без забвения правды! Где вытесняется правда, там кончается евангельская снисходительность и начинается ложная гуманность. Когда, например, родители, истязавшие своих малолетних детей, или врач, по нерадению допустивший умереть женщине и ребенку, наказываются пятирублёвым штрафом: или когда человек, разоривший сотни семейств, отпускается с легко нажитым добром за границу,– то тут попрана, осмеяна правда.

И народы, и отдельные лица должны помнить слова Господа: судите судом праведным²⁶⁹.

Существование суда полагает твердую границу мстительности, равно как и мстительность не согласуется с существованием суда. Если бы человек сам мог себя защитить и доставить торжество правде, то зачем еще вмешательство третьих лиц? Но и история, и повседневный опыт говорят против этой возможности. Они свидетельствуют, что месть – не восстановление правды и мира, а удовлетворение слепой злобе и умножение неправды. «Мщение служит утешением только безумцам и варварам. Мудрец и христианин считают его вообще за действие злобы. Какое различие между таким человеком, который нападает, и между таким, который, подвергшись нападению, сам тоже делает? Различие только в том, что тот есть первый нападчик, а сей второй. Оба они виновны перед тем Существом, которое судит и наказывает всякого злодея. Данное нам повеление – не воздавать злом за зло – положительно. Какую честь воздадим мы Богу, когда станем себе присваивать право защищать сами себя теми способами, какие нам будут угодны?» ²⁷⁰.

Существует ошибочное мнение, будто месть была дозволена ветхозаветным законодательством. Защитники этого мнения приводят изречение: око за око, зуб за зуб, известное более из слов Господа, чем из книги «Исход», где, в связи речи, слова эти представляют часть уголовного законодательства, ограничивающего насилие наглых над бессильными, мужчины над женщиной, господ над рабами. Здесь – не месть, а суд, и суд не чрезмерно строгий, когда он за удар беременной женщины, имеющий последствием выкидыш, допускал мировую сделку. Суд этот трогателен, когда он за выбитый у раба или рабыни зуб требовал для них вольной. Выражениями око за око, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за рану, ушиб за ушиб обозначался только принцип соответствия судебного наказания проступку: лёгкий проступок, – легкое и наказание; – тяжелый проступок, тяжелое и наказание²⁷¹. Но месть прямо и положительно запрещалась в той же книге «Исхода»: Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего, но люби ближнего твоего, как самого себя (Лев.19:18). Воспитанные на законе Моисеевом ветхозаветные мудрецы поучали: Не говори: «как он поступил со мною, так и я поступлю с ним» (Притч.24:29). Мстительный получит отмщение от Господа, Который не забудет грехов его. Прости ближнему твоему обиду, и тогда по молитве твоей опустятся грехи твои. Человек питает гнев к человеку, а у Господа просит прощения; к подобному себе человеку не имеет милосердия, и молится о грехах своих; сам, будучи плотию, питает злобу: кто очистит грехи его? (Сир.28:1–5).

С местью имеет некоторое сходство самозащита потому, что самозащита весьма часто соединяется с нанесением вреда и иногда смерти обижающему. Но существенное отличие самозащиты от мести заключается в том, что побуждением к самозащите бывает не злоба, а инстинкт самосохранения. В самозащите человек отражает обиду еще не завершившуюся, не достигшую своей цели.

Бывает самозащита, не переходящая в нападение. В дозволительности, даже обязательности таковой не может быть сомнения. Сам Спаситель, до предопределённого времени, уклонялся от искавших убить Его и, ссылаясь на свои добрые дела, спрашивал врагов: за которое из них хотите побить Меня камнями? (Ин.10:32). Обязанность самозащиты вытекает из того, что жизнь земная не самоцель, но подготовление к небесной. Пока не померк для нас день, мы должны собирать себе сокровища для будущей жизни. Туда мы явимся с тем душевным капиталом, какой мы выработали здесь до последней минуты жизни. Здесь мы еще не выполнили тех обязанностей, которые на нас наложены отечеством, семьей, не заплатили за те затраты и труды, которые были употреблены на наше воспитание.

Но эти же рассуждения должны побуждать нас идти навстречу опасности, когда требует того задача нашей жизни. Больше сея любви никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя. (Ин.15:13; ср. 1Ин.3:16). Иногда требует от нас самопожертвования торжество веры; так кровь мучеников была сиянием веры. Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода (Ин.12:24). Иногда нещажение своей жизни требуется должностным отношением человека: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец (Ин.10:11). Таково же положение отца семейства, воина, а при случае, и всякого гражданина.

Отсюда мы видим, что самосохранение иногда составляет нашу обязанность, иногда же оно неуместно и дурно. Есть еще положение, когда оно допустимо, хотя и не доблестно. Это бывает тогда, когда самозащита переходит в нападение, (заменяя собою отсутствие начальства, наказателя зла. Рим.13:14). Если в таком случае самозащищающий убивает нападающего, то тут для оценки проступка имеет значение, сознательно или нечаянно произведено убийство. Такое различение мы видим даже в Моисеевом законодательстве: Если кто застанет вора подкапывающего и ударит его, так что он умрет, то кровь не вменится ему, но если взошло над ним солнце, то вменится ему кровь (Исх.22:2,3). Это значит, что ночное убийство при самообороне признавалось нечаянным, а дневное убиение вора наказуемым, предосудительным. Это для ветхозаветного Еврея. Тем более христианин, новая тварь во Христе, никогда не должен разлучаться с кротостью и жалостью к врагу. Нужно помнить, что смерть насильника не составляет цели самозащиты. Если же посягают только на имущество, то не должно защищать его с опасностью для жизни своей и вора, так как жизнь даже преступника бесконечно выше материальных благ.

В православной Церкви, поэтому, и невольное убийство всегда рассматривалось, как тяжкий грех, требующий усиленного врачевания. «Нанёсший ближнему смертный удар есть убийца, он ли первый нанес удар или отмщал»²⁷². Невольное убийство признано достойным снисхождения, но не похвальным. «Кто и невольно будет осквернен убийством, такового, как уже сделавшегося нечистым через нечистое дело, правило признало недостойным священства»²⁷³.

Да избавит Господь всякого христианина от печальной необходимости обороняться с нанесением вреда обидчику! Не введи нас во искушение, Господи!

Самозащита имеет столько разновидностей, что общей оценки ее, с точки зрения христианского нравоучения, не может быть. Каждый случай, может быть, рассматриваем отдельно, причем во внимание должно принимать не только характер нападения и способы самозащиты, но цели и душевное состояние самозащищающегося.

С этой точки зрения, худшим видом самозащиты должна быть признана дуэль, имеющая характер не столько самозащиты, сколько мести.

В тёмные времена бесправия дуэль носила еще характер самозащиты и вознаграждала собою, хотя и недостаточно, отсутствие суда. Так древние германцы решали свои споры не судом, а дуэлью. Но римлянин Марий не принял вызова тевтонского вождя на поединок, сказав: «если варвару надоела жизнь, пусть он повесится», и предложил вызывавшему гладиатора для поединка. Сенека писал: «Оскорбление не достигает мудреца». Сократ показал это на деле; когда его оскорбляли действием, он говорил: «что же? мне жаловаться, если и осёл лягнёт меня? О бранившем его Сократ говорил: не меня он бранит. То, что он говорит, ко мне не подходит». Когда эти дикари приняли христианство, то они суеверно стали выдавать дуэль за суд Божий и готовились к дуэли через исповедь. Потерпевших поражение на дуэли в те времена признавали виновными и наказывали их или отсечением какого-либо члена или обезглавлением. Но и в те времена раздавались голоса против такого в Писании непредуказанного испытания воли Божией. Указывали, что Бог нередко наказывает, кого любит, что мученики терпели поругания и смерть, что святой Иерусалим сделался добычею сарацин. Первые осуждения дуэлей и дуэлистов на Западе вышли от власти церковной и от соборов²⁷⁴.

Теперь дуэль лишена тех смягчающих вину обстоятельств, какие она имела в древности; теперь она является посягательством на судебную власть и с неё снят таинственный покров суеверия. Она сделалась ничем не выше нападения на обидчика из-за угла и даже менее разумна, потому что при нападении из-за угла большей опасности подвергается обидчик, а при дуэли шансы и у обидчика, и у обиженного равны.

Самый повод к дуэли – оскорбление в горячности, гораздо извинительнее, чем дуэль, где хладнокровно, обдуманно, с участием посредников обсуждаются условия человекоубийства. Поступок Каина и людоедство гораздо извинительнее дуэли. В одном случае зависть старшего брата к младшему, в другом унаследованный обычай и в обоих дикость условий первобытной жизни, если не извиняют, то объясняют преступление. А в случае дуэли сходятся на смертоубийство два человека, вкусившие благ цивилизации, на воспитание и содержание которых потрачено более, чем на десятки простолюдинов ²⁷⁵.

В оправдание дуэлей говорят, что ими восстановляется честь. Честь – действительно высокое достоинство человека, но ее лишиться можно только через дурное поведение, а восстановить раскаянием и исправлением. Если я обокрал казну, принял взятку, вошел в непозволительную связь с женщиной, то ужели дуэль окажет мне пользу? Убитый, я умру казнокрадом, взяточником и прелюбодеем; оставшись в живых, я запятнаю свою душу проступком человекоубийцы и в то же время буду думать, что я восстановил честь!

Говорят: «человек восстановляет честь, доказывая свою храбрость». Но честь и храбрость качества не тождественные²⁷⁶. Храбрый человек часто бывает нечестным, и добродетельный не всегда обладает храбростью, этим качеством, свойственным и диким зверям. Зачем казнокраду, взяточнику и прелюбодею доказывать свою храбрость? Они уже доказали ее, живя без страха Божия.

Вызов на дуэль не оправдывается здравым смыслом: меня оскорбили, назвав вором, развратником или лжецом. Вызывая на дуэль, я доказываю не то, что честен и правдив, но то, что я храбр. Но и храбрость моя остается под сомнением: вызывающий на смертоубийство и принимающий вызов часто своею дуэлью доказывают только свою трусость перед общественным предрассудком. Они оба рабы и невольники общественного мнения.

Еще оправдание дуэли: «обида омывается кровью». Чьею? Кровью обидчика или обиженного? Если – обидчика, то зачем же подвергать опасности обиженного? Это все равно, как если бы суд за проступок злодея наказывал бы потерпевшего от злодеяния. «Обида омывается кровью», – и это говорят люди; называющие себя гуманными, образованными и либеральными! К счастью для человечества такое положение не вошло ни в одно законодательство. Ведь, каждое преступление есть обида кому-либо, – ужели все роды наказаний заменить смертной казнью?

«Обида омывается кровью», – это выражение вместе и кровожадное, и суеверное. Кровью то обида совсем не омывается, а только усиливается, довершается. Отчего происходит обида? От недостатка любви в людях и от преизбытка эгоизма. Проливается кровь, допустим даже виновного... Восполняется ли этим недостаток любви? Ни в каком случае. Обида омывается слезами раскаяния со стороны обидчика и братским примирением со стороны обиженного.

Ужасен даже справедливейший исход дуэли: ранен, или убит обидчик. Что же? Обиженному придется всю жизнь нести на совести бремя человекоубийства и ожидать в будущем расплаты за кровь. Кто человеческую кровь прольёт, того кровь вместо ее прольётся, потому что Бог создал человека по Своему образу (Быт.9:5,6).

Дуэль не только безнравственна, но и представляет собой плод человеческого неразумия. По истине: называя себя мудрыми, обезумели (Рим.1:22).

Дуэлисты прославляют храбрость человека, в руке которого «не дрогнет пистолет». Но истинный характер этой храбрости обозначил сам поэт-дуэлист, сказав, что «пустое сердце бьется ровно». И действительно, храбрость не безусловно, доброе качество: дело в ее направлении, в цели. Храбрость истинная – пренебречь обидой, остаться жить для добра, для истины, для Бога. Так... «но дико светская вражда боится ложного стыда»²⁷⁷.

И ложный стыд, и ложная честь. Дуэлист защищает честь кажущуюся, тень чести, свое отражение в представлении других. В замену этой кажущейся чести христианин содержит честь истинную. Являет себя служителем Божиим в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах (2Кор.6:4–8). Он говорит вместе с апостолом: Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди (1Кор.4:3).

Что выше сказано о немстительности и самозащите, может иметь приложение и к оценке войны с точки зрения христианской нравственности. Но это не избавляет нас от необходимости рассуждать о войне особо, так как война – явление более сложное, чем вражда отдельных лиц. Здесь, в случае войны, имеют между собою дело государственные организмы, в которых христианские начала еще менее заняли господственное положение, чем в отдельных личностях, и самая война является следствием нарушения христианских начал жизни, по крайней мере, с одной воюющей стороны. Личность человеческая вступает здесь в борьбу не по вражде и мести и не для личной самозащиты, но борется, иногда охотно, иногда из повиновения, за благо целого государственного организма.

Обыкновенно говорят: «ужасна война»; но следовало бы говорить: ужасно состояние народов, приводящее к войне. Война есть крайнее средство, употребляемое или, лучше, допускаемое Промыслом для исцеления нравственных недугов человечества. Когда не действуют лекарства, врач берет нож. Но неблагоразумно порицать хирургию, забывая о болезнях, делающих необходимыми хирургические средства.

Война – бедствие не первоначальное, а производное. Ты негодуешь на войну, но если в душе твоей живы движения вражды и самолюбия, если ты несправедлив и обидчик, если ты ежедневно воюешь с женою, детьми, слугами и соседями, тο справедливо ли ты гневаешься на войну? Справедливо ли «удивляешься, что гнев Божий возрастает для наказания рода человеческого, когда непрестанно растёт достойное наказание? Ты жалуешься, что восстаёт враг, как будто и без врага мог бы быть мир среди самого мира. Жалуешься, что восстаёт враг, как будто клеветы и обиды со стороны сильных граждан стали бы метать внутрь стрелы междоусобного нападения с меньшею лютостью и с меньшею жестокостью, – хотя бы и последнее оружие неприятелей было уничтожено»²⁷⁸.

И наоборот, если бы воздержание сделалось законом мира, «ничто не препятствовало бы тогда быть глубокому миру в целой вселенной: народы не восставали бы друг на друга; воинства не вступали бы между собою в сражения. Когда владычествовал бы пост, тогда не ковали бы оружия, не собирали бы судилищ, не содержались бы иные в узах; одним словом в пустынях не было бы грабителей, в городах клеветников, на море разбойников. Если бы все были учениками поста, то, по слову Иова, вовсе не было бы слышно гласа собирающего дань»²⁷⁹.

Прочный мир может быть только при благочестии народа, при соблюдении заповедей Божиих. Это ясно и вразумительно выяснено на все времена и для всех народов в слове Божием:

Так говорит Господь, Искупитель твой, Святый Израилев: Я Господь, Бог твой, научающий тебя полезному, ведущий тебя по тому пути, по которому должно тебе идти. О, если бы ты внимал заповедям Моим! тогда мир твой был бы как река, и правда твоя – как волны морские (Ис.48:17,18)²⁸⁰·

Как Бог терпит войны? Так же, как и всякое дело человеческой свободы. Но этого мало. Господь из бедствия извлекает духовную пользу для человечества. «В роде человеческом немного найдется таких личностей, которые совсем не увлекались бы частными видами корысти и самоугождения; напротив того, наибольшая часть сильных деятелей увлекается или страстью к завоеваниям, или исканием собственного удовольствия, – и, однако от страстей их, ищущих только своего, какой-нибудь народ не приходит в расстройство на несколько веков. Даже самые возбуждённые честолюбием или другими страстями дела завоевателей обращаются в общее благо, так что, под управлением Божиим, действия бичей человеческого рода бывают непроизвольным орудием планов наказания и помилования. Где в народе усиливается нечестие, растление нравов, там допускается этим бичам производить разрушения, истреблять много людей, изменять границы государств. Очистительное это наказание продолжается на время, потом порядок общей жизни опять восстановляется. Грозные завоеватели действуют в обществах человеческих подобно бурям в природе. Бури, хотя производят много потрясений и частых переворотов в природе, но очищают воздух, так что после того он становится благораствореннее. Подобное бывает и в политическом мире после разрушительных действий, производимых завоевателями»²⁸¹. О пользе войны для культурного сближения народов можно прочесть в любом учебнике истории. Но и условия для распространения Евангелия подготовлены войнами римскими и Александра Македонского²⁸².

Если миром называть только отсутствие военных действий, то можно уверенно сказать, что не всякий мир есть благо. Мир могут содержать между собою люди, соединившиеся для дурных целей, напр. разбойники, червонные валеты. Мирны были Содом и Гоморра перед своим разрушением, Ниневия перед проповедью Ионы. Плох и тот мир, когда представители истинной веры примиряются со всеми неправильностями общественной и государственной жизни. Ненавистен Богу тот мир, когда от малого до большого, каждый из них предан корысти, и от пророка до священника – все действуют лживо; врачуют раны народа Моего легкомысленно, говоря: «мир! мир!», а мира нет (Иер.6:13,14). Писание не заповедует мира во что бы то ни стало, но внушает: если возможно, мир имейте со всеми людьми (Рим.12:18), т. е. будьте мирны, но не в ущерб истине и благочестию. Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо! (Лк.6:26). Не разборчивое человекоугодие есть измена Христу. Он сам говорит: Огонь пришел Я низвести на землю... Думаете ли вы, что Я пришёл дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение (Лк.12:49,51). Не мир пришел Я принести, но меч (Мф.10:34). Здесь Господь говорит о том разделении, об имени Его, по вере и жизни, которое на первой очереди отозвалось в Его семейной жизни, затем в народе Иудейском произошла о Нем распря (Ин.7:43,12,9:16,10:19); далее это разделение вышло за пределы Еврейской земли в Грецию, Рим и Египет, охватило всю землю и продолжается до ныне. Эта борьба света с тьмою необходима, чтобы ложный мир обратить в мир истинный. Не всегда эта борьба выражается в форме международной войны, но должно сказать, что редкая война совершенно лишена религиозного характера. По крайней мере, русский солдат доселе уверен был, что он борется за веру, царя и отечество.

Не следует ли отсюда, что война – добро? Война – явление смешанного характера. Она может быть смесью добра и зла, может она быть и чистым злом, но беспримесным добром она никогда не бывает.

Дан меч не напрасно (Рим.13:4), но для обороны, для водворения попранной справедливости, хотя не всякое нарушение международной справедливости должно решаться мечем. Похвальны войны для защиты и освобождения слабых народностей от сильных, злоупотребляющих силою. Но прежде начатия подобных войн нужно испытать все средства к мирному водворению справедливости.

Предосудительны войны мстительные, династические и завоевательные. В таких войнах народы низводятся до степени игрушки человеческим страстям и тщеславию отдельных лиц²⁸³.

Но в вопросе о достоинстве войны имеет значение не только причина и цель войны, но и способ ее ведения. Отношение воюющих должно быть основано на чести. Пленным и мирным жителям должна быть оказана пощада. Опустошение страны и всякая ненужная жестокость не должна бы входить в план войны.

Но как далека еще действительность от таких пожеланий! Военная лагерная жизнь, с ее неразборчивой дисциплиной, военными хитростями, вылазками, поджогами, завладением чужою собственностью и опустошением растительности не может быть оправдываема с нравственной стороны, но только терпима ради высоких целей войны, где эти цели налицо. Недаром древние греки воображали, что богу войны досталась при выборе жен на Олимпе по жребию богиня бесчинства. Однако характер войны имеет в себе и черты несомненного благородства: прямоту, правдивость, смелость, честность...

Кроме причины и способа ведения войны, при оценке войны могут быть принимаемы в расчёт ее последствия. Война событие огромной важности и ее влияние на жизнь личностей, семей и государства весьма сложно. Проследить и измерить это влияние трудно, а, может быть, и невозможно для человеческого ума. Есть в этом влиянии и худо, и добро. Минуя экономические и политические следствия войн, укажем, как на зло войны, на вносимую в нравы общества через военное сословие грубость, гордость и легкое отношение к грехам против седьмой заповеди, а добро войны заключается в пробуждении дремлющего патриотизма и способности жертвовать личным и семейным счастьем благу целого²⁸⁴. В подготовленных, война пробуждает дух молитвы и благоговения к Промыслителю.

Некоторые моралисты учили и учат, что воинское звание не примиряемо со званием христианина и что, поэтому, всякий христианин должен разоружиться, а не идти убивать людей. Так как воинское служение соединено со значительными трудностями, то немудрено, что проповедь разоружения будет принята к исполнению некоторыми из воинов, чему уже бывали примеры.

Раз война есть зло и беда, то всякая мера, предлагаемая к уничтожению этой беды, должна быть рассматриваема с точки зрения ее целесообразности. Проповедник разоружения, прежде всего, должен убедить нас, что предлагаемый им способ действительно ведёт к прекращению или хотя бы уменьшению войн. Нельзя провозглашать обязательность невозможного.

Проповедь разоружения, обращенная не к правительствам, а к отдельным воинам, в самом благоприятном для проповедников случае, может уничтожить воинскую силу страны. Но это не может привести к уничтожению войн. Мы видели уже, что причины войн заключаются не в существовании войск, а гораздо глубже. Еще не существовало войск, когда крестьянин Каин убил пастуха Авеля. Дикари воюют между собой, не имея ни артиллерии, ни кавалерии, воюют с тем же умением и с теми же средствами, с какими они охотятся на оленей. Но нельзя сказать, чтобы эти войны были реже, справедливее, человечнее войн образованных народов. С другой стороны, почивший Государь Александр III содержал и укреплял, не жалея средств, войско едва ли не сильнейшее в мире. И что же? По смерти его, вся Европа назвала его Миротворцем. Не трудно отыскать этому объяснение: благоустроенное и крепкое воинство – охрана мира и спокойствия страны. Да и нужно оно не для угрозы только внешним врагам, но и для охранения внутреннего порядка страны от беспокойных элементов. Не будь охраны в войске, недовольные настоящим порядком и люди, которым нечего терять, смело подняли бы головы, наскоро образовали бы свою армию разрушения и мятежа и напали бы на мирных граждан. Это был бы худший вид войны, наиболее жестокой и бессмысленной. Россия, в которой еще здравы разум и совесть народные, далека еще от такого исхода. Но в западно-европейских государствах предчувствие междоусобной войны уже носится в воздухе²⁸⁵. Итак, что же делают мечтатели, порицающие воинскую службу? Они одною рукою сеют семена мира, а другою разрушают те столбы, на которых держится здание человеческого согласия. И плодом их необдуманного, а иногда и злонамеренного дела будет и уже есть не мир, а война, междоусобие. Они подводят под кару строгого закона тех, которые послушают их и перестанут повиноваться начальству. Что это, как не нарушение государственного мира, пока еще в малых размерах? Это восстановление граждан против существующего порядка – начало междоусобия и мятежа. Так ли служат миру? – Но допустим невозможное: проповедь разоружения охватит всю страну и внутреннего междоусобия не произойдёт. Будет ли это началом международного мира? Наоборот. Соседние государства примутся за насильственный раздел безоружной страны и при разделе жестоко передерутся. Теперь же война, объединяя народы в большие государства, поедает войну.

Проповедники разоружения в ответ на это приводят мечтательное предположение, будто на безоружного не нападут. Совершенно наоборот; не скоро нападут на хорошо вооружённого, а на безоружного нападут и скоро, и смело. В дни Маккавеев Сирийцы нападали на Евреев в дни субботние именно потому, что в эти дни Евреи были безоружны и не оказывали сопротивления. И Евреи вынуждены были нарушать субботы в военное время²⁸⁶. Во время восстания Американских штатов против Англии, многие из американских квакеров, до того отвергавших воинскую службу, взялись за оружие, оправдывая свое ренегатство святостью дела ²⁸⁷.

Отрицание права самозащиты равносильно отрицанию государства или смешению государства с церковью, но для замены государства церковью действительность представляет мало оснований. Закваска христианства еще далеко не проникла во все поры государственного тела.

Христианин может и должен провозглашать идею мира, но, как гражданин, он обязательно повинуется повелениям воюющего начальства, если эти повеления не противоречат ясно выраженной в Писании воле Божией. Утверждение идеального порядка, сочувствие к нему не должно опьянять нас до такой степени, чтобы забывали почву, на которой стоим и на которой заложены слабые пока начатки идеального порядка. Сам Господь наш не только не отвергал и не осуждал государственных учреждений, но и делом повиновался началам государства: сбору податей, суду, клятве.

Когда люди, незнакомые с бранным искусством или непричастные к нему в данное время, порицают военную службу и звание, как зло, то они подлежат обвинению в неблагодарности. Это все равно как если бы хозяин, спокойно спящий ночью под охраною сторожей, стал бы бранить этих сторожей за то, что они допускают существование ночей и ночных опасностей. Всякий назовёт безумным предложение отмены ночного караула для избегания ночных грабежей и поджогов. Многие помнят из времени детства, какой страх охватывал юные сердца при мысли о нашествии неприятеля. И это страх не ложный: не будь у взрослых охраны в войске, и они также трепетали бы при мысли о неприятеле, не разлучались бы с этою мыслью ни при посеве хлеба, ни при постройке дома. Без существования воинского строя нападения были бы внезапны, война велась бы всем народом против всего другого народа; вооружены были бы и женщины, и дети. Это была бы не война в теперешнем смысле, но бойня, смятение, безумие общее, что много ужаснее войны.

Но вот теперь два войска выстроились одно против другого. Это значит, что войска являются представителями, заместителями двух народов. В военное время труд и тягость международной вражды несут на себе два-три процента всего народонаселения, а 97 процентов едва чувствуют на себе военные тягости, особенно в большом государстве: строят, сеют, женятся, учатся, богатеют, веселятся, а иные даже извлекают выгоды из военного положения. У них не война, а мир. Таким образом, воин, проливающий кровь, становится служителем мира. «В человеке, отдающем свое здоровье, свои силы, а, в случае надобности, свою жизнь на служение тому, что не имеет непосредственного отношения лично к нему, есть нечто похожее на дух истинно христианский»²⁸⁸.

Убивать подобных себе по своей воле – страшный грех, но убийство в войне, убийство по долгу, не столько грех, сколько несчастье. Самая война есть последствие греха, наказание Божие, и всякий человек, преданный гневу, зависти, лихоимству, служит причиною войны и должен нести последствия этого греха. Воины несут эти последствия не только за себя, но и за нас. Таково же положение и начальника, носящего меч не напрасно, но для наказания злых. Жалеет, скорбит, а наказывает.

Приятно и легко отказаться от таких ответственных и тяжёлых должностей, как воина, судьи и начальника, чтобы наслаждаться миром на лоне природы, но это будет измена обществу, это будет жизнь за чужой счёт ²⁸⁹. Ап. Павел, рассмотрев по отношению к спасению состояния брака, безбрачия, иудейства, язычества, господства и рабства, заключил: «Каждый оставайся в том звании, в котором призван» (1Кор.7:20,24).

Можно сказать, что таков взгляд Писания. Правда, что в Писании нет ни одобрения, ни порицания воинского звания. Одобрения нет и не может быть, потому что война есть бедствие вообще и воинское звание одно из трудных по отношению к спасению; сверх того бывают войны несправедливые, худые. Но что нет порицания воинского звания, – это весьма важно и не может быть объяснено случайностью или политическими обстоятельствами. Спаситель и апостолы жили во времена владычества Римлян. Призыв Евреев к разоружению был бы на руку Римлянам.

Не случайно отсутствие порицания, потому что были неоднократные поводы высказать порицание воинскому служению, если бы в таком порицании выражалась воля Божия. Так Евангелист Лука сохранил нам вопрос воинов, обращенный к Иоанну Предтече: а нам что делать? Воины были наемные и безопасно могли бы оставить свое звание. Но Предтеча не сказал им: сложите оружие, но сказал только: «Никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь своим жалованьем» (Лк.3:14). Так решил вопрос новозаветный пророк, которого Христос назвал большим между рожденными, а ученик Христов счёл нужным записать это решение для потомства.

Замечательно, что война туго поддается усилиям цивилизаций: рабство исчезло, полигамия ограничена, пытки уничтожены, казни сокращаются, эпидемиям положен предел, но от войны еще не составлено рецепта.

Имел случай говорить о войне и воинской службе и сам Спаситель. Так, в одной из притч Он рассказывает о царе, который, послав войска свои, истребил убийц оных и сжёг город их (Мф.22:7). Под этим царем разумеется сам Бог. В другой притче Христос научал своих учеников благоразумной осмотрительности, указывая им на осторожность царя, идущего на войну против другого царя (Лк.14:31,32). Еще более удобный случай отнестись отрицательно к военному служению представлялся Учителю мира, когда пред ним стоял в качестве просителя римский (язычник) сотник, – должность вроде нашего ротного командира. Что же Иисус сказал об этом воине? Истинно говорю вам, и в Израиле не нашёл Я такой веры (Мф.8:10). Если бы воинское служение само по себе было нечестивое, то здесь уместно было бы высказать сожаление, что достойный человек несёт недостойную человека службу. Кстати заметим, что другой сотник не усомнился признать в Распятом Сына Божия.

В изречении Господа: все, взявшие меч, мечом погибнут (Мф.26:52) должно видеть не отрицание военной самозащиты, а утверждение ее. Смысл этого изречения тот же, что и в русской поговорке: на нападающего Бог²⁹⁰. И история засвидетельствовала, что несправедливые наступательные войны рано или поздно кончались к вреду нападающих. Война должна быть подчинена своего рода нравственным правилам.

Впрочем, мы не должны забывать повода, по которому Господь сказал слово, осуждающее нападение, и как бы оправдывающее самозащиту. Петр отсек Малху, рабу архиерейскому, ухо. Поступок поспешный и необдуманный. В действии Петра выразилось непонимание добровольного искупительного подвига Иисуса, непонимание законов того Царства, которое созидал Христос. На следующий после отсечения уха день Иисус сам объяснил Пилату причины своей покорности и непротивления козням врагов: «Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда» (Ин.18:36). В этих словах Господь признает самозащиту и противление делом естественным в царстве от мира сего.

Вообще Господь смотрел на войны, как на явление неизбежное в мире сем и предрекал, что в последние дни восстанет народ на народ и царство на царство (Мф.24:7).

Согласно с этим и апостол, возвестивший, что Бог есть любовь, в таинственном видении узрел всадника, которому дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч (Откр.6:4).

Достойно внимания, что ни Спаситель, ни апостолы, предсказывая о будущих войнах, не давали христианам совета уклоняться от этих стихийных бедствий, непременных спутников греха и беззакония.

Предстоял и ап. Петру случай выяснить несовместимость звания христианского с воинским служением, если бы таковая несовместимость существовала на деле. Сотнику Корнилию ангел в видении сказал: призови Симона, называемого Петром. Он скажет тебе слова, которыми спасешься ты и весь дом твой. И Пётр апостол сказал сотнику слова спасения и в этих словах не было ни малейшего намека на несовместимость нового звания Корнилия с его военачальническими обязанностями (Деян.10).

Как относилась христианская Церковь к вопросу об участии в войне? Между писателями древнехристианскими были отрицатели воинского служения, но это было в то время, когда христианство было еще религией гонимой и когда христиане чувствовали себя чужими даже в своей родной стране. Они молились за всякую власть, но не желали стать в ряды воинов, потому что воинская сила направлялась тогда нередко против веры христианской. Так Тертуллиан считал войну недозволенною, хотя при нём в рядах военных было много христиан ²⁹¹. Одного мнения с Тертуллианом был о войне и Ориген²⁹². Но нужно прибавить, что ни Тертуллиан, ни Ориген не были учителями Церкви, а были просто талантливыми писателями. Многие из их мнений осуждены Церковью, как еретические.

Иначе мыслили общепризнанные церковные учители, жившие во время господства христианства над угасавшим язычеством. Так Златоуст доказывал примером евангельского сотника, что военная служба не вредит набожности²⁹³. И достоинство военной службы святой учитель видел именно в пожертвовании жизнью за царя.

«Скажи мне, вопрошает он, какая польза воину от того, что он состоит на военной службе, когда он недостоин ее и, будучи питаем на счете царя, не сражается за него? Может быть, хотя и ужасно слово мое, – лучше было бы ему не вступать вовсе в военную службу, чем, вступивши, не радеть о царской чести. Как может не подвергнуться наказанию тот, кто живет на счете царя, а за царя не сражается»²⁹⁴?

Бл. Августин, находившийся в дружеской переписке с полководцами Марцеллином и Бонифацием, в случае несправедливой войны, считал виновным государя, начавшего таковую, но не подданного ему воина. Вообще же Иппонийский епископ имел на войну взгляд ветхозаветный: считал ее благом и в воинском звании видел хорошее употребление даров Божиих, лишь бы силы воина не были направлены в войне против Бога ²⁹⁵.

Не столь оптимистически смотрел на войну, «человеческие обычаи» украсивший, архиепископ Василий Великий. Говоря об извинительности невольных убийств, св. отец относил убийство на войне к вольным, так как воины «идут на поражение супротивных с явным намерением не устрашити, ниже вразумити, но истребити оных»²⁹⁶· Но здесь, разумеется, война наступательная и несправедливая. Вообще же св. Василий выражал желание, чтобы убившие на войне человека, «как имеющие нечистые руки, три года удержались от приобщения только св. Таин»²⁹⁷. Наказание легкое даже сравнительно с наказанием невольных убийц, которые наказывались одиннадцатилетним отлучением (Пр.11). Но высказывая пожелание о трёхлетнем отлучении убивающих на войне, сам св. отец оговаривается, что «убиение на брани отцы наши не вменяли за убийство, извиняя поборников целомудрия и благочестия». В силу оговорки, пожелание св. Василия мало было употребляемо в действие. Преобладало в Церкви убеждение, что «убивать врагов на брани, законно, и похвалы достойно. Так великих почестей сподобляются доблестные в брани, и воздвигаются им столпы, возвещающие превосходные их деяния»²⁹⁸.

Но когда император Фока потребовал, чтобы убиваемые на войне причислялись к мученикам, тогда епископы припомнили правило св. Василия и заставили царя отказаться от своего требования, говоря: «каким образом мы причислим к мученикам падших на войне, которых Василий Великий на трёхлетие устраняет от таинств, как имеющих нечистые руки?»

Об отношении христиан к воинской службе всего красноречивее свидетельствует тот факт, что христиане и в царствование гонителей почти не уклонялись от воинской службы, хотя в это время о любви к отечеству еще не могло быть и речи. Так, когда полководец Нумерий в царствование Декия прибыл на остров Хиос для набора воинов, то молодые язычники скрылись или разбежались; одни христиане спокойно ожидали своей участи и завербованные из них без прекословия последовали за Нумерием. Между ними был и св. Исидор. Несмотря на то, что военная жизнь окружена соблазнами, юноша умел соединять усердное отправление воинских обязанностей с благочестием. Он готов был пролить свою кровь за царя язычника, но когда от него потребовали поклонения идолам, он предпочёл претерпеть муки и смерть, чем отречься от Христа ²⁹⁹.

Как же чуткая совесть первохристиан мирилась с ужасами войны? Их взгляд на войну был нравственно-религиозный, а не гуманный только, какой замечается у новейших учителей непродуманного разоружения. Взгляд первохристиан на убийство в войне, думается, хорошо выражен св. Иоанном Златоустом: «должно не на дела только смотреть, но исследовать причину дел. Что бывает по воле Божией, то, хотя бы казалось и худым, лучше всего; а что противно и неугодно Богу, то, хотя бы казалось самым лучшим, хуже и беззаконнее всего. Если кто даже совершит убийство по воле Божией, это убийство лучше всякого человеколюбия; но если кто пощадит и окажет человеколюбие вопреки воле Божией, эта пощада будет преступнее всякого убийства. Дела бывают хорошими или дурными не сами по себе, но по Божию о них определению»³⁰⁰·

Этого взгляда на убийство в войне не изменило и монашество, всегда наклонное относиться отрицательно к явлениям мирской жизни. Мы знаем, как относился к борьбе московского князя с татарщиной наш преп. Сергий, – «добродетелей подвижник, истинный воин Христа Бога», пославший на военное поле двух своих иноков. Но подобный же случай имел место гораздо ранее в Византийской империи. Во время войны Греков с Персами императрица Зоя вспомнила о грузинском князе Торникии, принявшем монашество и спасавшемся в обители преподобного Афанасия Афонского, и пожелала опять призвать его на службу. Когда призываемый отказывался, пр. Афанасий сказал: «Мы все дети одного отечества, и потому все обязаны защищать его. Неизменная обязанность наша молитвами ограждать и защищать отечество от врагов. Но если верховная власть признаёт нужным употребить на пользу общую и руки наши и грудь, мы беспрекословно должны повиноваться. Брат возлюбленный, кто думает и поступает иначе, тот прогневляет Бога. Если ты не послушаешь царя, то будешь отвечать за кровь избиенных твоих соотечественников, которых ты мог, но не хотел спасти; будешь отвечать и за разорение храмов Божиих. Итак, иди с миром и, защищая отечество, защити и св. Церковь. Не бойся утратить чрез это сладостные для нас часы богомыслия. Моисей предводительствовал войском и беседовал с Богом. В любви к ближнему заключается и любовь к Богу. Дерзну сказать, что любовь к ближнему приятнее Богу, нежели ревностное попечение о спасении своей только души, ибо никто же из нас себе живёт, и никто же себе умирает». Торникий повиновался, вновь сделался предводителем, но, по заключении выгодного мира, возвратился к иноческой жизни³⁰¹. Достойно внимания, что русские святые – главным образом из иноков и из князей воинов.

Итак, что же? Ужели христианство поощряет войну и оправдывает ее, усматривая в ней проявление любви к ближнему и благодетельное промышление Бога о людях? Нет, христианство не поощряет войну, но только терпит, как производное бедствие. Христианское нравоучение не оправдывает войны, но старается смягчить ее жестокий характер и ослабить ее ужасные последствия. Не только старается, но многого уже достигло. Родившийся от Девы «сделал гражданами неба нас, бывших странниками, Он сделался у нас прекращением войны, Он стал для нас опорою мира»³⁰². Этот наклон к миру особенно был заметен в первые десятилетия по объявлении христианства государственной религией. Под свежим еще впечатлением умиротворяющего действия Евангелия Златоуст писал: «До пришествия Христова все люди облекались в оружие и никто не был свободен от этого занятия, города воевали с городами и везде был слышен шум сражений; а теперь большая часть вселенной в мире, все безопасно занимаются ремеслами, возделывают землю, переплывают моря, и только небольшая часть носит звание воинов для охранения всех прочих. И в них не было бы нужды, если бы мы исполняли должное и не нуждались в напоминании посредством наказаний³⁰³.

Правда, христианская Церковь в лице пастырей и священнослужителей присутствует на войнах, освящает молитвою воинские знамена и орудия. Но иначе и быть не может. Церковь не может оставить детей своих там и тогда, где и когда они наиболее нуждаются в утешении, в руководстве и в благодатной помощи. Освящение же знамён и орудий не есть какой-либо призыв к войне, но молитва о благополучном окончании войны, молитва о том, чтобы и война была выражением воли Бога, который здесь призывается как «царь мира и Бог, сокрушая брани». В этом чине освящения знамён молящиеся просят «о твердом мире», об избавлении «от нашествия иноплеменников и всех брани хотящих человеков и ратных нахождений». В благодарственной молитве о победе над галлами коленопреклонённые победители взывают Богу: «врагов наших сердца к Тебе обрати».

Вообще Церковь в своих отношениях к войне не изменяет заповеди о любви к врагам. Вне христианства войны были и есть не только более часты, но и более жестоки, чем теперь, когда христиане на международных совещаниях (например, на конвенциях женевской 1864 г., брюссельской 1874 г. гаагской 1899 г. и др.) пытаются удалить от языческого бога войны его неизменную в прежние времена спутницу – богиню бесчинства ³⁰⁴. Выработанные на этих конвенциях (совещаниях) правила: оказывать попечение больным пленникам наравне со своими, не лишать жизни несопротивляющихся, не причинять врагу вреда более, чем требуется целью усмирения, – эти и подобные правила уже возымели силу над воюющими христианами.

Более десяти лет назад с высоты русского престола раздался призыв к миру и разоружению. Пусть этот призыв не имел большого успеха, но он является пророчеством о том времени, когда зверь войны будет привязан и обуздан.

Клясться – значит утверждать что-либо со ссылкой на Бога.. как на свидетеля истины, слышащего клятву. Клянущийся как бы говорит: «пусть Бог будет против меня, если я лгу; но так как я не лгу, то я не опасаюсь наказания». При этом клянущийся иногда указывает и род наказания, которому он согласен подвергнуться в случае своей неправды, что называется экзарацией. Клятва может относиться к прошедшему и к будущему. В первом случае она имеет характер свидетельства, во втором обета.

Клятва как обет, хотя и уместна иногда, что видно из примера начальника мытарей Закхея, призвавшего Господа Иисуса во свидетеля, что он, Закхей, половину имения отдаст нищим и обиженным воздаст вчетверо, – уместна, говорим, иногда эта клятва, но весьма небезопасна, что видно из примеров Иеффая, погубившего необдуманным обетом свою дочь, Саула, обет которого едва не стоил головы его сына, и Ирода, ради клятвенного обещания казнившего величайшего из пророков. Обет может остаться неисполненным вследствие простой медлительности и отсрочек; поэтому, когда даешь обет Богу, то не медли исполнить его, потому что Он не благоволит к глупым: что обещал, исполни. Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить (Еккл.5:3,4).

Обет требует величайшего благоразумия от христианина. Он должен быть высказан условно (напр., если буду жив, то...), должен быть исполним, согласен с волею Божиею и при первой возможности исполнен. Обет несогласный с волею Божиею, напр. сделать зло, отомстить, сам по себе представляет великий грех.

Кроме того при привычке делать обеты, человек впадает в такие затруднения, из которых он не может выйти без греха. Весьма наглядно изображает эти затруднения св. Иоанн Златоуст: «часто бывает, что, когда мы обедаем дома и кто-нибудь из слуг провинится, жена поклянется высечь его; а муж в свою очередь поклянется в противном, будет стоять наперекор и не уступать: здесь, что бы муж и жена ни сделали, неизбежно будет клятвопреступление. Один из них впадет в клятвопреступление, или даже, наверное, оба; а как это, я сейчас скажу, потому что это-то и удивительно. Поклявшийся высечь слугу или служанку и потом удержанный от этого, и сам нарушает клятву, потому что не делает того, в чем клялся, и того, кто удержит его и воспрепятствует исполнить клятву, делает он виновным в клятвопреступлении, потому что одинаково виновны, как нарушающие клятву, так и подставляющие других в необходимость нарушить ее. Впрочем, это можно видеть не только в домах, но и на площадях, и особенно в боях, когда бьющиеся клянутся друг перед другом – один, что он побьёт, другой, что не позволит этого. Бывает, мастер поклянется, что не позволит ученику есть и пить, пока тот не окончит данного ему дела; то же нередко делает и наставник с юношей, и госпожа со служанкой. И вот, как настанет вечер, а дело не кончено, неизбежно бывает – или неисправным умереть с голоду, или поклявшимся – нарушить клятву. Лукавый демон, всегда злоумышляющий против нашего счастья, давших клятву подвергает в беспечность, или делает другое затруднение, чтобы, когда дело не сделается, последовали и побои, и оскорбления, и клятвопреступления и тысячи других зол³⁰⁵.

Так опасен клятвенный обет. Но не вполне безопасно и клятвенное свидетельство. Человеческая память слаба: оттенки, подробности события, произнесённые при совершении события слова утрачиваются памятью. Кроме того при свидетельском изложении события могут быть, по невыработанности языка, употреблены неточные выражения: сочувствие или несочувствие свидетеля к той или другой стороне может даже непроизвольно подействовать на характер показания; а между тем суд требует «сущей о всём правды». Ввиду этого становится понятным утверждение вселенского учителя, что «за клятвою всюду следует клятвопреступление»³⁰⁶.

Клятвопреступление – грех очень сложный. По своему происхождению этот грех подобен сознательной лжи ребенка со ссылкой на присутствующего здесь отца. Но если клятвопреступник неясно сознает вездеприсутствие небесного Отца, то он подвержен греху маловерия. Почти во всех случаях клятвопреступление заключает в себе невнимание к ближнему, нелюбовь к нему и пренебрежение его страданиями. Клятвопреступление есть грех и против государства, потому что ложною клятвою подрывается доверие людей друг к другу и оскверняется крайнее средство к обнаружению истины.

Клятвопреступление – не только грех, но и бедствие для виновного в нём. Он лишается мира и благодати. Он живет в страхе и редко имеет способность к раскаянию, потому что его состояние – отчаяние и отвержение. Внутри его червь неумирающий, хотя бы перед людьми казался он правым. Он не хочет прибегнуть к Богу, удаляется и от дружественного общения с людьми. «По истине, если клясться – дело дьявольское, то какому наказанию подвергнет нас преступление клятв!»³⁰⁷.

Св. Григорий Богослов на вопрос: к чести ли Божией служит клятва? – отвечает: «так, если бы не было опасности от ложной клятвы. Тогда клятва была бы делом благочестия. Для клянущегося в правду Бог соблюдён; а если клянемся ложно, то в отношений к нам Он утрачен. Ложная клятва есть отречение от Бога. Приобретём такие нравы, которые бы внушали доверие. Благонравным менее нужды в клятве; что говорю: менее? Им вовсе не нужна клятва. За них порукою добрые нравы. Если клятва кажется тебе еще чем-то маловажным, не хвалю тебя. А если почитаешь ее таковою, какова она в действительности, то есть, делом весьма ужасным, то отважусь на острое слово, и буду заклинать тебя самою клятвою – бегать клятвы»³⁰⁸.

Даже язычники понимали неприличие клятв. Так Клиний, «дав клятву, мог бы избежать потери трёх талантов; но лучше заплатил их, чем стал клясться, хотя клятва его была в деле справедливом»»³⁰⁹. Философ Гиерокл в комментарии к «золотым стихам» пифагорейцев пишет: «только люди, обладающие гражданскими добродетелями, могут свято клясться относительно разных житейских вещей, тогда как порочность есть именно настоящая мать клятвопреступничества; вследствие отсутствия тут нравственной устойчивости неизбежно попирается клятва. В самом деле, будет ли у корыстолюбивого скряги святою клятва относительно получения и отдачи денег? Устоит ли в своей клятве невоздержанный или трусливый?» ³¹⁰.

Значение клятвы подрывается не только явным клятвопреступлением, но и частым употреблением клятв. «Слишком часто применяемая присяга понижается в своём значении, и в народе тупеет чувство правды»³¹¹. Напрасно надеются поддержать падающее, при частом применении присяги, уважение к ней, указанием на кару закона и на страшный суд Божий. Первый из двух страхов проблематичен, а второй кажется далеким. И вот клятва – это гарантия истины – начинает гарантировать торжество лжи и обмана!

«Не странно ли, что слуга не смеет назвать господина своего по имени без нужды и по пустому случаю, а имя Господа ангелов произносим с великою небрежностью! Когда нужно тебе взять Евангелие, ты, умыв руки, берешь его с великим почтением и благоговением, с трепетом и страхом, а имя Господа Евангелия без нужды носишь везде на языке. А в клятвах, где и совсем не надлежало бы приводить это чудное имя, сплетаешь разные, одну с другою божбы! И какое будет нам извинение, какое оправдание, хотя бы тысячу раз стали ссылаться на привычку? Бог так бережет тебя, что говорит: «Ниже главою твоею клянися» (Мф.5:36). А ты так пренебрегаешь Им, что клянешься и Его славою. Но что мне, говоришь, делать с теми, кто ставит меня в необходимость? В какую это необходимость, человек? Пусть все узнают, что ты скорее решишься все претерпеть, чем преступить закон Божий, – и не станут принуждать тебя. Не клятва даёт человеку веру, но свидетельство жизни, непорочное поведение и добрая о нём слава: многие часто надрывались, клянясь, – и никого не убеждали, а другие одним наклонением головы приобретали себе более веры, нежели столько клявшиеся»³¹².

«Самый лучший способ соблюдать святость клятвы – это прибегать к клятве и не часто, и не легкомысленно, и не во всякого рода делах и обстоятельствах, и не для восполнения речи, и не для подтверждения верности рассказываемого, но приберегать ее употребление для тех случаев особенной необходимости и важности, в которых оказывается невозможным никакой другой способ спасения, кроме заверения истины клятвою. Тем только мы и соблюдаем святость клятвы, если никогда не будем злоупотреблять клятвою»³¹³.

Как в действительности частая божба приносила только вред обществу и государству, – в доказательство этого св. Василий Великий приводит пример из своего времени, когда сборщики податей заставляли поселян, просивших об отсрочке, клясться, «Нет пользы от клятв и для самих взысканий; а в душе своей клянущиеся дают место всему признанному злу. Как скоро люди научаются нарушать клятву, они не спешат уже платить должное, но думают, что клятва изобретена у них в орудие обмана и в предлог к отсрочке платежа» ³¹⁴.

Ввиду такой опасности клятвы, уместен вопрос: дозволена ли клятва в священном Писании?

Относительно Ветхого Завета ответ должен быть утвердительный. Там клятва предписана: «Господа Бога твоего да убоишися... и именем Его кленешися» (Втор.6:13). Но и ветхозаветные Евреи понимали, какое это страшное дело клясться именем Божиим, а потому с чисто еврейской изобретательностью в клятве обходили имя Божие: клялись небом, землею, Иерусалимом, своею главою ³¹⁵.

Иисус Христос в нагорной беседе высказывает высшее новозаветное учение о клятве, причем отвергает и еврейские обходные формулы клятвы: «Слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои. А я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног его; ни Иерусалимом, потому что он город великого царя. Ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф.5:33–37). Сам Спаситель, по евангельскому повествованию, ни разу не употребил клятвы. Если же Он нарушил Свое молчание, подвигнутый к тому заклятием ветхозаветного архиерея, то это ни мало не похоже на разрешение клятвы ³¹⁶.

Из апостолов более обстоятельные указания на клятву находим у ап. Павла и ап. Иакова.

В послании к Евреям ап. Павел пишет: «Люди клянутся высшим, и клятва в удостоверение оканчивает всякий спор их. Посему и Бог, желая преимущественное показать наследникам обетования непреложность своей воли, употребил в посредство клятву» (Евр.6:16,17). Клятва человеческая здесь рассматривается не с нравственной ее стороны, но со стороны возможной от неё пользы – прекращения спора. Из слов апостола видно, что находящаяся в книгах ветхозаветных клятва Божия не может служить образцом для клятвы человеческой, так как невозможно Богу солгать (Евр.6:18) и, клянясь, Он ссылается не на высшее, как люди, но на самого Себя, на Свою предвечную истинность. Здесь только форма клятвы для уверения ветхозаветных в непреложности воли Божией. Вообще в данном тексте ап. Павла не дается какого-нибудь разрешения употреблять клятву, а указывается только на факт существования клятвы (люди высшим клянутся) и на полезность клятвы, зависящую от несовершенства людей.

Ho ап. Павел сам нередко употреблял в своих посланиях клятвенные формулы, например:свидетель мне Бог,... что непрестанно воспоминаю о вас (Рим.1:9). Бог – свидетель, что я люблю всех вас любовью Иисуса Христа (Флп.1:8). Никогда не было у нас пред вами ни слов ласкательства, как вы знаете, ни видов корысти: Бог свидетель. Примечательно, что клятвы ап. Павла не являются ни обетами, ни свидетельствами в собственном смысле, но самосвидетельствами. Не свое поведение в будущем и не внешний факт или событие заверяет апостол с призыванием имени Божия; но свое душевное состояние или чувство, т. е. то, что для других не видно, а для самого апостола, несомненно. Это – самый безопасный и наиболее непредосудительный род клятвы³¹⁷.

Апостол Иаков стоит вполне на точке зрения нагорной проповеди, мало от неё уклоняясь даже в слововыражениях: «Прежде же всего, братия мои, не клянитесь ни небом, ни землею, и никакою другою клятвою, но да будет у вас: «да, да» и «нет, нет», дабы вам не подпасть осуждению» (Иак.5:12)

В каком же отношении стоит новозаветное учение о клятве к ветхозаветному? В таком, что Господь Иисус не нарушить пришел закон или пророков, но исполнить (Мф.5:17), углубить понимание закона, указать его цель и облегчить исполнение. За отрицательной заповедью: не во лжи клянёшься, Иисус показывает положительную: будь истинен, обходись без клятвы, так как клятва – от лукавого, т. е. зло и по происхождению и по проявлениям. Происходит клятва от недостатка истинности любви между людьми, проявления ее – легкомысленная божба, казуистика (Мф.23:16–22) и лжесвидетельство «Учитель повелел нам не клясться истинным Богом, чтобы слово наше было вернее клятвы»³¹⁸. В обществе праведных клятве не найдется места. «Да» и «нет» – вот наилучшая клятва, указывающая на внутреннее богообщение без внешних его признаков. Как Бог клянется самим Собою, так и человек, внутренне истинный носитель Бога, не ссылается на Бога, как на находящегося вне его.

Согласно с евангельским учением о клятве, как о зле, учили и отцы Церкви с древнейших времён. «Господь повелел вовсе не клясться, а говорить правду», утверждал апологет ІІ-го в. мученик Иустин³¹⁹. «Не все, но совершеннейшие стараются вовсе не клясться, по заповеди Спасителя», пишет Епифаний Кипрский³²⁰. «Убегай всякой клятвы», наставляет Григорий Богослов³²¹. Всего же более указаний на предосудительность клятвы мы найдём у св. Иоанна Златоуста. Он находит предосудительною и самую обстановку клятвы: «Что ты делаешь, человек? Заставляешь клясться пред священною трапезою, и там, где лежит Христос закланный, заколешь брата своего? Разбойники убивают на дорогах, а ты убиваешь сына пред лицом матери и совершаешь убийство преступнее Каинова. Тот умертвил своего брата в пустыне, и временною смертью; а ты наносишь брату смерть среди церкви, и смерть вечную! Ужели для того устроена церковь, чтобы нам клясться? Нет, для того, чтобы молиться. Ужели для того стоит трапеза, чтобы мы заставляли клясться? Нет, для того стоит она, чтобы разрешали мы грехи, а не вязали. Но если ты не стыдишься ничего другого, так постыдись этой самой книги, которую подаешь для клятвы; раскрой Евангелие, которое держа в руках, заставляешь ты другого клясться, и, услышав, что Христос говорит там о клятвах, вострепещи и удержись. Что же Он говорит нам о клятвах? «Аз же глаголю вам не клянитесь всяко» (Мф.5:34). А ты этот закон, запрещающий клятву, делаешь клятвою? 0, дерзость, о, безумие! Содрогаюсь, когда вижу, что кто-нибудь подходит к этой трапезе, полагает на нее руки, прикасается к Евангелию и клянется. На счёт денег ты сомневаешься, скажи мне, и убиваешь душу? Приобретёшь ли ты столько, сколько делаешь вреда душе и своей и ближнего? Если веришь, что это человек правдивый, не налагай на него обязательства клятвы; а если знаешь, что он лжив, не заставляй его совершать клятвопреступление».

Замечательно, что св. Иоанн Златоуст обрушивается здесь не на клянущегося, а на принуждающего к клятве. Клянущийся, если он не в правде клянется, есть жертва собственной неправоты; а если он прав и вынужден клясться, то он есть жертва человеческой неправоты, недоверия и недостатка любви. Для него клятва не столько грех, сколько несчастие, необходимость. Грех в причине клятвы и на виновнике ее.

Клятва – от лукавого, но все же она свидетельствует, что в мировой борьбе зло еще не одержало победы над добром. Происходя из недоверия между людьми, клятва предполагает в себе существование доверия и личные отношения людей к Богу. Для вынуждающего клятву и клянущегося – Бог внешнее Существо, но все же Он признается ими. Клятва поэтому есть некоторое исповедание Бога, как высшей правды, и признание верховенства этой правды над неправдою и нищетой человеческою.

Св. учители Церкви имели снисхождение к этой немощи человеческой и запрещение клятвы понимали в смысле ее ограничения. «Нужно учить, писал св. Василий Великий, да не клянутся поспешно. Клятва и вообще возбранена: коль ми паче даваемую на зло подобает осуждать»³²². А Ефрем Сирин в своём предсмертном завещании употребил несколько клятвенных формул, чтобы придать большую силу своим словам. Точно также преп. Максим Грек, обвиняемый в не православии, опровергал обвинение с клятвою.

Что же при таких ограничениях станется с указанием нагорной проповеди не клянись всяко? Нагорная проповедь – не кодекс законов, не свод политических и церковных установлений к немедленному исполнению, но маяк, уводящий «нашу мысль в область духа и религиозно-нравственного настроения» ³²³. Христианин употребит клятву, но со скорбью, так как клятва, слышимая или самим произносимая, напоминает ему, что в христианском обществе не установилось то настроение, при котором клятва станет излишнею.

При теперешних нравах клятва допустима и потребна по тому же основанию, по которому в Ветхом Завете оказался допущенным и потребным развод, – по жестокосердию (Мф.19:8) человеческому и по Божескому снисхождению к человеческим немощам.

Отрицание суда, начальствования, государства, войны, клятвы, семьи и прочих устоев общежития не есть борьба со злом и радикальное лечение его, но только отрицание форм общежития. Восстание против одних форм во имя других – дело понятное, а иногда потребное. Но восстание против наличных форм во имя полной бесформенности заключает в себе грубую логическую ошибку: раз между мною и соседом должны существовать какие-либо отношения, то эти отношения установятся, т. е. необходимо отольются в ту или другую форму. Бесформенно только ничто, отсутствие всякого содержания. Форма сама по себе – не зло и не добро, но может служить и тому, и другому. Как неумеренное поклонение перед формой и провозглашение ее неизменяемости может быть приравнено фетишизму, так и борьба с формами во имя бесформенности напоминает войну Дон-Кихота с мельницами.

Все же у борцов против форм общежития – добрые намерения. Они рассуждают: «уничтожьте формы, изобличающие несовершенство людей, и они (люди) будут совершенны». Эти мудрецы ищут Царства Божия, но хотят его достигнуть разовым» усилием, а оно достигается длительным историческим процессом. Пока не достроен дом, нелепо разрушать леса, бросать топоры и пилы.

Человек с трудом подвигается от звероподобия к богоподобию, и уничтожение форм откинет его далеко назад, а потом опять будут насаживаться разрушенные формы.

Семейная жизнь и семейные отношения могут служить лучшим испытанием нравственности человеческой. Нравы общественные и порядки государственные суть только отражение нравов и порядков семейных и не могут быть ни хуже, ни лучше их. Семья «оказывает могущественное и весьма широкое влияние на союз общественный, на жизнь целого народа. В самом деле, люди взлелеянные любовью семейной, научившиеся горячо любить своих братьев и сестёр, своих детей или родителей, вносят эти прекрасные навыки и в свою общественную жизнь, – они любят людей своей братской любовью; хороший семьянин не может не быть хорошим человеком в общественной жизни и деятельности»³²⁴. Поэтому брак должен быть признан основой «всякого общества. Брак начало и венец всякой образованности. Человека грубого делает он кротким, и просвещённый не найдёт лучшего случая доказать свою кротость» ³²⁵.

Если любовь – основа христианской нравственности, то семья есть школа святой, терпеливой и самоотверженной любви. Семья – среда, в которой человеколюбие наилучшим образом может проявляться. «В случаях болезни или другого, какого-нибудь несчастья муж бывает верным питателем жены, а жена – мужа, по великой любви и тесному дружеству, рождающемуся между ними»³²⁶.

Так как Бог запретил браки между родственниками, то браки являются прекрасным средством к распространению любви между чуждыми (до браков) людьми. Бог «обратил нас к чужим, а их расположил к нам. Так как они не соединены с нами естественным родством, то он соединил иначе – посредством брака, совокупляя посредством одной невесты целые дома и сводя целые роды с родами»³²⁷.

Все родственные наименования, особенно отца, матери, брата, сестры, – настолько высоки, что употребляются в свящ. Писании для обозначения божественных и богочеловеческих отношений. Поэтому же своему объединяющему, связующему людей, значению брак избран подобием союза Христа с Церковью. Брак есть спасительный ковчег святой любви среди моря эгоизма. Лепет: «мама» и «папа» для всех людей дороже всех отличий и титулов, для царей – дороже скипетра и венца.

С обратной стороны, разложение семьи, подобное изображаемому ап. Павлом в послании к Римлянам (Рим.1:26,27,30,31), есть верный признак падения государства и вырождения народа.

«Так как любовь брачная составляет основной и главный вид любви в числе прочих видов взаимной любви между людьми, то поэтому она предпочтительно перед ними нуждается в особом освящении от Бога, в особенном благодатном даре. С другой стороны, так как брачная любовь очень часто становится чувственной и беспорядочной, то и в этом отношении она преимущественно перед прочими видами любви требует освящения и одухотворения. Сделать брачный союз духовным, священным, сделать его союзом святой любви – это цель брака, как таинства» ³²⁸.

Когда Церковь освящает брак, то тем самым она провозглашает его нерасторжимым. Если в Ветхом Завете допускался развод, то это по причине жестокости нравов ветхозаветных Евреев: недопущение разводов повело бы у них к убийствам ³²⁹.

В Новом же Завете твердо установлена нерасторжимость брака. Вступившим в брак не я повелеваю, пишет ап. Павел, а Господь: жене не разводиться с мужем,– если же разведется, то должна остаться безбрачною, или примириться с мужем своим,– и мужу не оставлять жены своей (1Кор.7:10,11). Далее апостол говорит об обязанности брачного союза для обращённого в христианство с язычницею и для христианки с язычником. Кто разведется, говорит Господь Иисус, с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать; а кто женится на разведенной, тот прелюбодействует (Мф.5:32). В словах: кроме вины любодеяния нельзя видеть указания на право развода, дающего возможность вступления в союз с другим лицом; здесь речь только о возможности разлучения с лицом, преданным любодеянию. Опять-таки и это разлучение только допускается, не вменяется в обязанность. Но разлучение – не прекращение брака, а только временное или постоянное прекращение брачных отношений. Но если, напр., павшая жена раскается, то «великим грехом» со стороны мужа будет не простить ее ³³⁰.

За нерасторжимость брака говорит не только религия, но и разум холодных к вере людей. Гете пишет: «брак должен быть неразрешим. Он приносит столько счастья, что случайное горе в сравнении с ним ничтожно. Развестись – никогда не может быть достаточных причин. Человек стоит в радостях и горе так высоко, что нет никакой возможности вычислить взаимный долг супругов. Этот долг – необъятный и только в вечности он может быть уплачен».

Только смерть одного из супругов расторгает брак, хотя и не вполне. Первый брак почитается лучшим второго. Еще язычник Солон положил наказание тому, кто дает мачеху своим детям. Великий учитель Церкви наставляет: «советуем довольствоваться первым браком не потому, чтобы считали второй брак запрещенным, но допускаем, что и второй брак есть дело законное, и, однако, первый гораздо лучше второго. Не все равно – быть женою одного мужа, и одной и той же быть женою другого. Та, которая удовольствовалась первым браком, показала, что она не вступила бы прежде и в этот брак, если бы по опыту хорошо знала это состояние; а та, которая на брачное ложе первого мужа приводит другого, представляет не малое доказательство любви к миру и привязанности к земному. Первая и при жизни мужа не была склонна ни к кому другому; а последняя хотя при жизни мужа и не грешила с другими, но занималась многими другими более чем им. Второбрачная не может хорошо помнить первого, привязавшись после него к другому, и на последнего не может смотреть с надлежащею любовью, так как ум ее обращается и к покойному. Таким образом, наконец, оказывается, что оба, и тот, и другой, лишены женою чести и любви, подобающей мужу! С каким же расположением духа второй муж вступает в брачный чертог первого, восходит на его ложе, и смотрит на жену, которая над всем этим смеётся, забавляется? И домочадцы, и служанки, и работники, и жильцы, и соседи, и родственники покойного смотрят на это дело с прискорбием и сожалением. А если еще останутся и сироты, то малолетние возбуждают сильное нерасположение к матери в тех, кто может понимать дело, а взрослые делают ей неприятностей больше всех».

Подобного же рода отношения возникают при второженстве. «Хотя бы родились дети от второй жены, хотя бы не родились – в том и другом случае новая брань и война. Если не родились, жена сильно печалится, и потому на детей первой жены смотрит, как на врагов, как на оскорбителей своих: они живо напоминают ей ее бесчадие. А если и родились от нее дети, это не уменьшает зла. Муж, по расположению к умершей жене, часто ласкает детей ее, любя и жалея их, как сирот. А эта хочет, чтобы всегда были предпочитаемы ее дети. Все это может расстроить дом и сделать для мужа тягостною самую жизнь его».

Вот по таким причинам Церковь несколько неблагосклонно смотрела и смотрит на второй брак, который запрещён духовным лицом. Пресвитерам воспрещается даже пиршествовать на браке второженца, каковой брак допущен только как «врачество против блуда»³³¹.

Но вопреки отвлечённым рассуждениям вторые браки бывают иногда счастливее и мирнее первых. Все порицания и стеснения брака, откуда бы они ни исходили, приносят горькие плоды.

Освящая брак своим благословением, надевая на брачующихся венец «славы и чести», Церковь всегда осуждала порицателей супружеских отношений. «Законный брак и рождение честны и нескверны, ибо различие полов образовано в Адаме и Еве для размножения рода человеческого»³³². Честна женитьба... и ложе нескверно (Евр.13:4). Св. Иоанн Златоуст говорил порицателям брака: «Если бракосочетание дело нечистое, то нечисты и все рождающиеся от него, нечисты и вы, чего я не сказал бы о природе человеческой»³³³. Брак не только – чист, даже более, – он охрана чистоты, «он есть пристань целомудрия для желающих хорошо пользоваться им, не позволяя неистовствовать природе. Выставляя законное совокупление как оплот, и таким образом удерживая волны похоти, он поставляет и сохраняет нас в великом спокойствии»³³⁴. Девство выше брака, если оно не нуждается в оплоте против похоти, как и золото ценнее серебра. Но и брак, и серебро от этого не лишаются своего достоинства. «Пред Богом как девственников чистота похвальна, так и брачный союз честен. Ина слава солнцу, и ина слава луне, и ина слава звёздам (1Кор.15:41). Хотя и неравная, все же слава каждому своя. Сему выражению св. Исидор Пилусиот дает такое толкование: Павел уподобляет солнцу тех, которые девство сохранить предпочли; луне – вдовиц, пребывающих в чистоте; звёздам уподобляет тех, которые в честном супружестве не сквернят своего союза»³³⁵.

Как ни почтенно супружество, но предпочтение ему девства имеет глубокие основания в самой природе человеческой. Известно, что интересы чувства и расположения находятся в конфликте между собою. Семейная жизнь вообще есть нечто препятствующее всецелому служению Богу. Поэтому даже подвижники гражданской жизни нередко отрекаются от семейных радостей. Семья требует себе от своего главы слишком много внимания и сил. Он часто подвергается опасности стать в ложную зависимость от семьи, при чем «гораздо высшие обязанности оставляются в стороне»³³⁶. В Евангелии мы встречаем несколько предостерегающих от ложного подчинения семье изречений и примеров Господа Иисуса. До Своего крещения Он повиновался Иосифу и Своей Матери (Лк.2:51). Но когда св. Дева укорила Его за причинение Ей и Иосифу скорби, двенадцатилетний Отрок Иисус возразил: Или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему? (Лк.2:49). На браке в Кане только что вступивший на народное служение Иисус выразил превосходство этого служения перед родственными отношениями в ответ Матери: Что есть Мне и тебе Жено? (Ин.2:4). Когда к Иисусу, окруженному народною толпою, пытались подойти Мать и братья, Иисус не придавал этому значения, но говорил: «матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его» (Лк.8:21).

Для сердца, аскетически преданного служению Богу, несвойственна и тягостна плотская любовь. Самый половой акт действительно заключает в себе нечто такое, чего люди не перестанут стыдиться. Его нельзя приравнять к другим естественным отправлениям организма. Это есть действие, в котором воля поглощается физическою жизнью организма, дух поглощается низшим отправлением, а высшая жизнь приостанавливается. Вот почему пребудет вечною истиною совет ап. Павла: хорошо человеку не касаться жены (1Кор.7:1), а кому это непосильно, – тот пусть удаляется от супружеских ласк на время поста и молитвы (1Кор.7:5).

Но девство, избираемое не ради всецелого служения Богу, а только случайно или же ради личного покоя и освобождения от стеснительных условий семейной жизни, – нравственного значения не имеет. Оно ниже брака (Бл. Августин: de sanata virginitate, с. 13 – 14 и св. Григорий Богослов. Творения т. V, стр. 94: советы девственникам).

Скорые на заключения люди выведут: если брак помеха целомудрию, то лучше, если бы не было брака, не было бы супружеских отношений. Но этот вывод ложен, потому что брак не помеха, а союзник целомудрию: «брак дан для деторождения, а еще более для погашения естественного пламени. Свидетель этому Павел, который говорит: не блудодеяния ради, но, во избежание блуда, каждый свою жену да имеет (1Кор.7:2). Не сказал для деторождения. И затем собираться вкупе, повелевает он не для того, чтобы сделаться родителями многих детей, а для чего? Да не искушает, говорит, вас сатана (1Кор.7:5). В начале брак имел две вышеупомянутые цели, но впоследствии, когда наполнились и земля, и море, и вся вселенная, осталось одно только его назначение – искоренение невоздержания и распутства; ибо для людей, которые и теперь еще предаются этим страстям, хотят вести жизнь свиней и растлеваться в непотребных убежищах, брак не мало полезен, освобождая их от нечистоты»³³⁷.

Ныне продолжение человеческого рода возможно только при посредстве брака, но из этого не следует, что продолжение рода человеческого есть главная цель брака. Божие всемогущество и мудрость нашли бы иные средства к продолжению рода человеческого, помимо плотского соединения мужа и жены, если бы это не требовалось для сохранения целомудрия. Как произошли Адам и Ева, как родился Христос? Скажут: это чудо. Но и рождение из семени живых существ и растений – тоже чудо, которому мы перестали удивляться, вследствие постоянства этого чуда³³⁸.

Ветхозаветные евреи действительно видели цель брака в продолжении рода, в котором как бы продолжается жизнь родоначальника, но евреи, не имели надежды на воскресение. Не таково положение христиан, которые знают, что идут «к другой жизни, лучшей, нежели настоящая»³³⁹.

Итак, и брак, и девство имеют одну цель – целомудрие. Пусть не говорят, что в браке – целомудрие неполное; – разве и в девстве без борьбы, без падений, хотя бы и мысленных только, достигается чистота? С другой стороны, если всякий брак лишает половые отношения характера всепоглощающей страсти, то брак христианский противополагает этим отношениям требования воздержания, хотя и не как закон, а как совет.

Эта обязанность брачной умеренности супругов на выразительном языке славянской Кормчей определяется так: «брак не тем составляется, еже спать мужу с женой, но брачным совещанием их»³⁴⁰. Это брачное совещание имеет место и в самом воздержании супругов. С какою-то вышечеловеческой нежностью и снисходительностью строгий к себе ап. Павел обращается к супругам: не лишайте себя друг друга, разве по согласию на время (1Кор.7:5). Учитель церкви Фульгенций в письме к одному молодому человеку, которого супруга во время болезни дала обет супружеского воздержания, пишет, что обет требовал взаимного согласия супругов ³⁴¹.

Церковь желает от христианина воздержания супружеского, но не принудительного, а свободного. «Вступившие в брак сами по себе должны быть довлеющими судьями» ³⁴². Церковь как бы говорит христианину: «Имея великую власть от Христа приказывать тебе, по любви лучше прошу о воздержании, ибо без твоего согласия ничего не хочу делать, чтобы доброе дело твое было не вынуждено, а добровольно» ³⁴³. Эта мягкость церковных правил по отношению к супружеской жизни объясняется тем, что супружеское ложе само по себе нескверно, честно, не делает человека нечистым, но только мешает духовной сосредоточенности и молитве. Вот почему перед праздниками и в дни поста набожный христианин не позволяет себе чувственных утех.

Это взаимное и добровольное воздержание отнюдь не вредит супружеской любви, а возвышает и очищает ее. «Как невозможно, чтобы человек целомудренный презирал свою жену и когда-нибудь пренебрёг ею, так невозможно, чтобы человек развратный и беспутный любил свою жену, хотя бы она была прекраснее всех. От целомудрия рождается любовь, а от любви бесчисленное множество благ. Итак, считай прочих женщин как бы каменными, зная, что, если ты после брака посмотришь похотливыми глазами на другую женщину, ты делаешься виновным в вине прелюбодеяния»³⁴⁴.

Супружескую любовь надобно отличать от так называемой влюбленности, воспеваемой и в стихах, и в прозе поэтами и романистами. Влюбленность – это страдательное состояние чувства, страсть, основанная на ложной идеализации любимого существа, страсть нетерпеливая, ревнивая, ослепляющая и иногда чрезмерно требовательная. Исходом этой страсти иногда бывает сумасшествие, убийство, самоубийство или же охлаждение до ненависти к предмету страсти. Бывают, конечно, и более мягкие и привлекательные виды влюбленности. Иногда влюбленность предохраняет молодых людей от порочных сообществ и блюдет их целомудрие. Но почти всегда во влюбленности силен чувственный элемент в представлениях и ожиданиях.

Эта чувственная сторона есть и в супружеской любви, что, конечно, не подлежит порицанию. «Чувственная красота имеет связь с духовной красотой. Первая составляет переход к последней, составляет, так сказать, ее подножие, низшую ступень ее. Чувственная красота заключает в себе элементы духовной красоты, иначе она не была бы красотой»³⁴⁵.

Но в любви брачной влечение к чувственной красоте по понятной причине не имеет острого и болезненного характера, а потому удобно даёт место влечению духовному и чисто родственному. Где этого нет, там «брачная жизнь, будучи только чувственной, изнеживает и развращает человека, усыпляет дух, усиливает сладострастие, и с тем вместе порождает жестокость и многие другие пороки и почти низводит человека до животного; напротив, та же самая брачная жизнь служит к подъему нравственного строя, к усилению духовной энергии, к воспитанию и развитию гуманности и святой любви, производит полноту счастья там, где чувственность умеряется единожёнством, где благодать Божия одухотворяет чувственное влечение и чувственный союз и даёт им высшее духовно-нравственное назначение в жизни четы. Чувственный союз, служа опорой для духовного союза, в свою очередь облагораживается, освящается, одухотворяется этим последним»³⁴⁶.

Без духовной любви и единения «любовь плотская весьма легко пресекается от самой маловажной причины, потому что не укреплена духовным ощущением»³⁴⁷.

Так как от степени духовного единства зависит благополучие супругов то понятно, какое важное значение в супружестве всегда имело и имеет единство веры. Единство брачное ап. Павел уподобляет союзу Христа с Церковью. Но если союз брачный соединил супруга верующего с неверующей или наоборот, то будут ли два одно при различии и разделении в главном и высшем – в вере, в молитве, в таинствах, во взгляде на воспитание детей, в отношениях к ближним, в чаянии будущей жизни? Доселе не потеряли жизненности слова писателя ІІІ-го века; «как жена, вступивши в брак, может служить двум господам – Богу и мужу, если муж не христианин? Муж неверующий желает исполнять обычаи мира, любит внешность, роскошь, увеселения. Как жена зараз угодит и такому мужу и Богу? Она будет встречать и постоянные препятствия в осуществлении благочестия. Если надлежит нужда исполнить ей религиозную обязанность, муж противопоставит ей какую-нибудь общественную обязанность, мирское торжество. И ему нужно праздновать! Он не позволит посетить ей убежище жалкой нищеты, где томятся братья по вере. Не позволит участвовать в вечери Господней, предметы столь гнусных клевет. Не позволит переступить порог тюрьмы, чтобы поцеловать оковы мучеников. Если какой-либо сторонний единоверец нуждается в гостеприимстве, ему придется отказать. Нужно оказать щедрую милостыню, – то же противодействие»³⁴⁸.

Чисто физиологические отношения супругов бледнеют перед тем духовно-нравственным единением, которое возникает и развивается при нормальном течении супружеской жизни. Это единение есть одна из целей брака и на него-то указывается на первых страницах Библии в словах Создателя: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему (Быт.2:18). Супруги составляют собою не два, а одно, новую единицу, новую величину.

Это забывается теми, которые хотят установить между супругами отношения правовые, отношения равенства. Равенство – прекрасная вещь там, где не достает любви. Супружество же основано не на правовом начале, но на взаимной жертве, такой жертве, которая не примечается и жертвующими. Жене сказано: к мужу твоему влечение твое и той тобою обладать будет (Быт.3:16). Как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем (Еф.5:24). Говорят: много дано мужьям, но забывают, что эта власть обязывает мужей так любить своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее (Еф.5:25). Здесь никакого не может быть угнетения мужем жены, так как угнетение возможно только там, где в браке не проведены начала христианские, где нет любви мужа к жене. Кичиться главенством, выставлять его на вид можно только при неразумии, непонимании силы и духа Писания. Где любовь, там нет места самодурству и суровости (Кол.3:19), там жаление и оказание чести немощным (1Пет.3:7). Полное равенство, если бы оно было возможно, помешало бы проявлениям любви. Любовь – взаимный обмен, давание и получение. Высший вид любви – любовь материнская – основана на чрезвычайном неравенстве.

Главенство мужа, по учению Писания, не тирания и унижение, а деятельная любовь. Без этого главенства невозможно супружеское единство, и главенство мужа есть дело естественное, так как оно отвечает душевной потребности жены. «Обыкновенно человек презирает угождающих ему, а уважает тех, которые не льстят ему; такое настроение особенно свойственно женскому полу. Женщина бывает недовольна, когда льстят ей, а больше всех уважает тех, которые не хотят преклоняться и покоряться неуместным ее желаниям. Спросите их самих, кого они больше хвалят и одобряют: раболепствующих

им или господствующих над ними, покоряющихся и все делающих и терпящих из угождения им, или неделающих ничего такого, но стыдящихся повиноваться дурным их приказаниям? – И, если они захотят сказать правду, то, конечно, скажут, что – последних; или лучше, здесь не нужно и ответа, когда дела говорят это»³⁴⁹·

Это господствование мужа должно состоять не в безразличном противоположении своей воли воле жены, но, главным образом, в подчинении жизни высшим целям, о которых легко может забыть жена, погруженная во множество мелочей и озабоченная «как угодить мужу» и детям. «Жене, опутанной житейскими заботами, всюду развлекаемой, нельзя быть благоприступающей ко Господу, так как весь ее труд и досуг раздробляется на многое, т. е. на мужа, заботы по дому и все прочее, что обыкновенно влечет за собою брак» ³⁵⁰.

При этом направлении жизни к высшим целям муж должен соблюдать необходимую осторожность, чтобы не повредить главному – супружеской взаимности. «Насилие изгоняет всякую дружбу и удовольствие; если же не будет дружбы и любви, а вместо этого страх и принуждение, то какое значение будет иметь тогда брак?»³⁵¹. «Муж да будет к жене своей ни надменен, ни горд, но милосерд, щедр, желающий нравиться только своей жене и ласкать ее почтительно, старающийся быть ей по душе, не наряжающийся с тем, чтобы уловить собою другую какую-нибудь»³⁵². Чтобы насадить в людях взаимную любовь, Бог «сделал жену мужем того, от которого она произошла. А дабы и муж не стал превозноситься этим, дальнейшее Он не предоставил ему одному, как принадлежало ему одному предыдущее, но сделал противное, устроив деторождение, в котором, хотя отдал предпочтение мужу, однако не все предоставил ему»³⁵³.

При неподчинении жены высшим началам жизни муж не должен поддаваться унынию и думать о разлучении. Христос позволяет разлучаться не по всякой вине, «а только с прелюбодеицею, все же прочее повелевает переносить любомудренно. Касательно всего прочего будьте терпеливы и любомудренны вы, приявшие на себя иго брака. Видишь ли, что жена прикрасилась или подкрасилась, – сотри; или у неё язык продерзливый, – уцеломудрь; или смех неблагопристойный, – сделай скромным; или замечаешь неумеренность в издержках и в питии, – ограничь; или неблаговременные выходы из дома, положи преграду; или рассеянный взор, – исправь; но не отсекай, не отлучай от себя поспешно» ³⁵⁴.

Не порабощает ли Писание жену мужу, предписывая жене повиновение, а мужу господство? Если к супружеским отношениям, главное основание которых любовь и преданность, применимо сколько-нибудь слово: порабощение, то это порабощение здесь обоюдное, взаимное. «Поистине брак есть узы, не только по причине множества забот и ежедневных неудовольствий, но и потому, что подчиняет супругов друг другу хуже всякого раба. Обладать будешь, говорит Господь, муж женою (Быт.3:16). А какая польза от этого обладания? Оно также и его делает рабом обладаемой... Вступать или не вступать в брак зависит от нас, а то, что последует за браком, уже не в нашей власти, но волею или неволею нужно переносить рабство. Смотри; муж желает вести частную, безопасную и спокойную жизнь; но видя, что окружающие его дети и жена требуют многих издержек, он против воли бросается в омут общественных дел. Как только он попадает в него, то нельзя сказать, сколько представится ему поводов грешить: гневаться, клясться, браниться, мстить, притворяться?... Если же кто обратит внимание и на домашние дела, то найдет такие же и еще большие затруднения от жены, даже в том случае, когда жена скромна и тиха; если же она своенравна, упряма и невыносима, то это мы назовем уже не только затруднением, но наказанием и мучением³⁵⁵.

Подчиненное положение женщины обусловливается не только ее душевным складом, но и самым родом ее жизни. «Лучшая драгоценность для женщин – добрые нравы, то есть, сидеть больше дома, беседовать о Божием слове, заниматься тканьем и пряжей, распределять работы служанкам и избегать с ними болтовни, на устах, на глазах и на ланитах носить узы, не часто переступать за порог своего дома, искать себе увеселений только в обществе целомудренных женщин и в одном своем муже, для которого ты, с Божия благословения, разрешила девственный пояс. Да и вольностям мужа полагай меру, чтобы тем самым уверить его, как далеко ты держишь себя от чужих мужчин»³⁵⁶.

Если задачу человеческой жизни поставлять в спасении души, то условия жизни жены благоприятнее для жизни во Христе, чем обязанность мужа. «Муж, обращаясь на торжищах и в судилищах, очевидно обуревается внешними хлопотами, как бы некоторыми волнами, а жена, сидя дома, как бы в некоем училище любомудрия, и сосредоточив в себе свои мысли, имеет более возможности заниматься молитвою и чтением и другими делами любомудрия. Поэтому она может и сама любомудрствовать и, принимая растревоженного мужа, утешать и успокаивать его, разгонять излишние и тяжёлые его мысли и таким образом снова отпускать его из дома уже без тех неприятностей, какие принес он с собою, но с добрым расположением. Подлинно, жена благочестивая и разумная, скорее всего, может образовать мужа и настроить его душу по своему желанию. И я мог бы указать на многих суровых и неукротимых мужей, которые смягчены таким образом. Поэтому убеждаю вас, жены: считайте это своею обязанностью и давайте мужьям надлежащие советы. Не словами только, но и делами. Как же учить делами? Ты научишь его, когда он увидит, что ты – незлонравна, нероскошна, не любишь украшений, не требуешь излишних доходов. Итак, если хочешь нравиться мужу, украшай душу целомудрием, благочестием, попечением о доме»³⁵⁷.

Так тесна жизнь супружеская: здесь и муж повелевает жене, и жена влияет на мужа. Но ни тот, ни другая во внешних своих занятиях не лишены самостоятельности. «Бог не все вверил мужчинам и не во всём поставил житейские дела в зависимость только от них; иначе женщина подверглась бы презрению, как нисколько не содействующая нам в жизни. Зная это, Бог предоставил ей не меньшую часть дел, что и выразил издревле в словах: сотворим ему помощника (Быт.2:18). Так как настоящее благосостояние зависит от семейных дел не менее, чем от общественных, то Бог разделил их, и общественные все предоставил мужчинам, а домашние женщинам; и если изменить этот порядок, то все расстроится и погибнет; так каждый из них (муж и жена), в своём деле гораздо полезнее другого»³⁵⁸.

И муж – господин, и жена – госпожа. Домохозяйство, в котором проявляется господство жены, не есть что-либо маловажное и прозаическое. Напротив, домовитость, бережливость и порядок составляют непременные условия семейной поэзии. Здесь и жена господствует, придавая жизни дома отпечаток своего характера. И муж в этой сфере частностей должен подчиняться власти жены, вникать в ее интересы столько же, сколько и она должна вникать в интересы ремесла или общественной деятельности мужа. Юношеская, обманчивая любовь при этом переходит как бы в срастание двух существ в одно, чему не препятствует даже и взаимное понимание супругами недостатков и недочётов друг друга. Это понимание ведёт только к усилению взаимной супружеской попечительности, так как оба супруга назначены к возрастанию для Царства Божия и ответственные друг за друга.

Едва ли не первенствующее значение принадлежит жене и в важном деле воспитания детей³⁵⁹. Мы называем это дело важным, но не назовём первостепенным, так как самое важное в супружестве – установление правильных и дружественных отношений. При отсутствии таких отношений трудно и речь вести о правильном воспитании детей. Все искусственные приёмы воспитания не вознаградят отсутствия доброй семейной обстановки. Это понимал и тот языческий поэт, который говорил главе семьи: «пусть станет сын между грехом и тобою»; т. е. при искушении к какому бы то ни было греху помни, что твой грех заразит и детей.

Не только открытая греховность родителей, но и их житейская многозаботливость вредит делу воспитания детей. «Развращение детей происходит не от чего другого, как от безумной привязанности родителей к житейскому. В самом деле, когда отцы убеждают детей заниматься науками, то в их разговоре с детьми не слышно ничего другого, кроме таких слов: «такой-то человек низкий и из низкого состояния, усовершившись в красноречии, получил весьма высокую должность, приобрёл большое богатство, взял богатую жену, построил великолепный дом, стал для всех страшен и знаменит». Другой говорит: «такой-то, изучив италийский язык, блистает при дворе и всем там распоряжается»... А о небесном никто ни разу не вспоминает. Вы, когда напеваете это детям с самого начала, учите их не другому чему, как основанию всех пороков, вселяя в них две самые сильные страсти, то есть, корыстолюбие и, еще более порочную страсть, – суетное тщеславие. Как тело не может прожить даже малое время, если питается не здоровою, но вредною пищей, так и душа, получая такие внушения, не может никогда помыслить о чём-либо доблестном и великом. Вы как будто нарочито стараетесь погубить детей, позволяете им все то, делая что, невозможно спастись. Посмотри издали. Горе, сказано в Писании, смеющимся (Лк.6:25); а вы подаете детям множество поводов к смеху. Горе богатым (Лк.6:24); а вы предпринимаете все меры, чтобы они разбогатели. Горе, егда добре рекут вам вси человецы (Лк.6:26); а вы часто тратите целые имущества для людской славы. Еще: поносящий брата своего повинен есть геенне (Мф.5:22); а вы считаете слабыми и трусливыми тех, кто молчаливо переносит обиды от других. Христос повелевает воздерживаться от ссоры и тяжбы, а вы постоянно занимаете детей этими злыми делами. Клятву Он запретил совершенно (Мф.5:34); а вы даже смеётесь, когда видите, что это соблюдается. Аще не отпущаете, говорит Он, человеком согрешения их, ни Отец ваш Небесный отпустит вам (Мф.6:15); а вы даже укоряете детей, когда они не хотят мстить обидевшим, и стараетесь скорее доставить им возможность сделать это. Христос сказал, что любящие славу, постятся ли, молятся ли, подают ли милостыню, – все это делают без пользы (Мф.6:1): а вы всячески стараетесь, чтобы ваши дети достигли славы. И не только то ужасно, что вы внушаете детям противное заповедям Христовым, но и то еще, что прикрываете порочность благозвучными наименованиями, называя постоянное пребывание на конских ристалищах и в театрах светскостью, обладание богатством – свободою, славолюбие – великодушием, дерзость – откровенностью, расточительность – человеколюбием, несправедливость – мужеством. Потом, как будто мало этого обмана, вы и добродетели называете противоположными наименованиями; скромность – неучтивостью, кротость – трусостью, справедливость – слабостью, смирение – раболепством, незлобие – бессилием³⁶⁰.

Итак, на первом месте в воспитании стоит проведение родителями евангельских начал в свои чувствования, в речи и в жизнь. А на втором – терпеливая любовь. Природа дитяти – это человеческая природа, несвязанная ни привычкой, ни сознанием, переменчивая, наклонная и к добру, и к злу, легко отдающаяся пожеланиям и капризам. Для воспитателя, сколько здесь видится причин к огорчению и упадку духа! Сейчас он начал дело с любовью, а окончил гневом. Но ничто столь не вредит делу воспитания, как это отсутствие терпения. Поэтому-то апостол и увещевает: отцы, не раздражайте детей ваших (Еф.6:4). Раздражение имеет свойство сообщаться тем, против кого направлено. Оно отнимает у внушения его внутреннюю силу и достоинство. Запугивает ли оно, или приводит в отчаяние, – оно равно вредит душе ребенка, повевая в ней семена отчуждения и вражды. Страх принижает его душу и делает ее лживою. Нужно, чтобы ребёнок и в минуты ваших внушений чувствовал, что вами движет любовь к нему, а не ненависть ³⁶¹·

Очень важны первые годы жизни ребенка. Мильтон сказал, что детство показывает, каков будет человек, как утро возвещает, каков будет день. Отсюда ясно особенное значение матерей для человечества. «Потоки, приводящие в движение мировые жернова, берут начало в уединённых местах». Наполеон спросил г-жу Камнан: «Чего не достаёт, чтобы народ был воспитан, как следует?» – «Матерей», отвечала спрошенная. «Да, это правда, согласился Наполеон: в этом слове – целая система воспитания». Подражание матери бывает постоянное, и Бакон называет его «целым миром наставлений». «Одна хорошая мать стоит сотни учителей», говорит Гербарт.

Святы обязанности родителей по отношению к детям, но не менее святы и обязанности детей, кратко определяемые пятою заповедью: чти отца твоего и матерь твою, да благо ты будешь и да долголетен будешь на земли. Об этой заповеди ап. Павел заметил, что она – первая с обетованием (Еф.6:2). Обетование долголетия не без основания иные применяют ко всему Еврейскому народу, то есть, Бог изрёк, что если в Еврейском народе будут дети почтительны к родителям, то жизнь этого народа будет благоденственная и долголетняя. Но эта истина имеет приложение и к отдельным семьям. Правда что, по божественному определению, почтительные дети иногда умирают в молодости, и сложилась пословица: кого Бог любит, тот рано умирает. Но не получают ли таковые благоденственное долголетие в будущей жизни? Кроме того, и земное долголетие почтительных к родителям – не догадка, но почти вывод из опыта³⁶². Жизнь нередко подтверждает слова Премудрого: благословение отца утверждает дома детей, а клятва матери разрушает до основания (Сир.3:9).

Основанием и побуждением к почитанию родителей должна быть благодарность за великий труд воспитания: «ни от кого, кроме Бога, не получаем мы больших благодеяний, как от своих родителей»³⁶³.

Но никогда не следует забывать слов Иисуса: кто любит отца или матерь, паче Мене, Мене не достоин (Мф.10:37).³⁶⁴

Семья – очаг, где воспитывается человечество для взаимной жизни и труда, где развивается и крепнет религиозное чувство и культ, где рождается любовь к отечеству. Без семьи не было бы государства, но и семья может держаться только при правильном государственном устройстве, при власти, охраняющей права и владение, при законе и суде, наказывающих преступных. Семья – начало и цель государственной жизни: – начало, потому что из семейного и родового быта образовались государства; – цель, потому что благоденствие семей – важнейшая задача государства. В упадке семейной жизни видится, например, причина падения Афин. Общественные деятели и лучшие философы были развратны. Афинянки, даже образованные, считали хорошим тоном не стесняться узами брака.

Основы государственного строя заметны еще в семье: власть и преимущества старших, их право ограничивать и распространять свободу младших, наказывать и награждать их, обязанность старших заботиться о телесном, умственном и нравственном воспитании младших. Таковы же права и обязанности государственной власти не над отдельными только членами семейств, но над всем союзом семей. Государственная власть и по происхождению, и по характеру подобна власти отеческой, почему многие народы и самый государственный союз обозначили наименованием отечества, земли отцов.

Любовь к отечеству, именуемая патриотизмом, также естественна, как и любовь к себе и она в зародыше есть у всякого человека. Любовь к отечеству не может быть отделена ни от любви к семье, ни от любви к родине, к природе ее, к городу или селу, в котором человек родился и рос, к школе, в которой он учился, к друзьям, к родным, к землякам, к единоверцам, к обрядам, к обычаям, к истории своей страны, к согражданам и, наконец, к верховной власти.

Еще Аристотель называл человека общественным животным (ζώον πολιτικόν). Связь между отдельным лицом и обществом, органическая – необходимая: человек влияет на общество, и общество образует человека; человек работает на общество, и общество поддерживает человека. Люди, что ветви на растущем дереве: они живы жизнью целого, и в то же время сами сообщают ему жизнь. Так и личность, и общество служат друг для друга и целью и средством.

Из этих-то отношений человека к обществу и возникает патриотизм. Но в большинстве людей этот патриотизм находится обыкновенно в бессознательном состоянии, подобно тому, как здоровый человек может не сознавать своего здоровья. Для того же, чтобы патриотизм обратился в сознательный и нравственный, нужна или некоторая степень умственного и нравственного развития и знакомство с жизнью своего общественного организма, или же крупное общественное бедствие в роде голода, пожаров, землетрясения, моровой язвы, войны. Эти бедствия пробуждают и оживляют дремлющий патриотизм.

Но и сознательный патриотизм не всегда бывает патриотизмом нравственным. Под именем патриотизма нередко разумеют задорную воинственность и национальную исключительность, желание роста и благоденствия своему народу в ущерб другим народностям, стремление примечать и показывать в других народностях одно плохое, а в своем народе замалчивать тёмные стороны и преувеличивать светлые.

Такой патриотизм есть извращение святого чувства любви к отечеству, подобно тому, как эгоизм отдельного человека есть извращение законного чувства любви к себе. Но как нормальная любовь к себе не препятствует нам любить ближнего, так и патриотизм не только не исключает любви к другим народам и человечеству, но даже содействует возникновению сочувствия радостям и бедствиям других народов. Если возможен космополитизм, то он может возникнуть только на почве любви к отечеству. Но космополитизм по своему нравственному достоинству ниже патриотизма, так как первый есть только желание и чувство, а второй – деятельность и жертва. Патриотическая деятельность может удовлетворить и космополита, так как благо одной страны есть благо всего человечества. Между различными государствами существует не только противоположность интересов, но и согласие их. Просвещение, образцы поэзии и искусства, изобретения, технические усовершенствования и многое другое, зарождаясь в одной стране, делается общим достоянием человечества.

Поэтому то христианство, провозглашающее и на деле осуществляющее братство народов, не подавляет истинного патриотизма, а берет его под свое руководство и охрану.

Мы уже упомянули, что сущность патриотизма составляет деятельность и жертва. Русский историк C. М. Соловьёв говорит: «общество может существовать только при условии жертвы, когда члены его сознают обязанность жертвовать частным интересом общему благу.

Если основа общества есть жертва, если общество тем крепче, чем яснее сознаёт эту основу свою, то понятно, как могущественно могла содействовать укреплению общества религия, проповедующая великую Жертву, принесенную за мир».

Кроме этого несознательного содействия государству, христианство сознательно оказывает поддержку государственному строю и питает патриотизм. Да все едино будут (Ин.17:21) – такова архиерейская молитва Спасителя и чаяние истинных христиан. Как бы ни было несовершенно государство, все же в нем, хотя частично и неполно, достигается христианское единение. Поэтому-то Церковь благословляет государственное начало, в какой бы форме оно ни осуществлялось: монархической или республиканской, и не только благословляет, но до некоторой степени срастается с ним; человеческое единение, мир, порядок и равенство перед законом – вот задачи, близкие и Церкви, и государству.

Конечно, этим задачам более отвечало бы всечеловеческое братство, чем обособленные и часто враждующие друг с другом государства, но нужно помнить, что история скачков не делает и имеет свою несокрушимую логику. Бог хотя от одной крови произвел весь род человеческий, но попустил всем народам ходить своими путями (Деян.17:25,14:16). Впрочем, и для всечеловеческого братства, если только оно достижимо в земном существовании, необходимо то, что мы находим в теперешних государствах: единение власти, законов, признание прав личности. Разрушением или ослаблением государственного строя достигается не общее братство, а общее разделение, анархия.

Христианин – гражданин неба, он ежечасно стремится к своему истинному отечеству, не имея здесь пребывающего града. Но и в земном отечестве ему не все чуждо, и здесь он усматривает черты мироправления Божественного и радостно провозглашает с апостолом: несть бо власть, аще не от Бога (Рим.13:1). От Бога власть отца в семье, царя в государстве, представительного правительства в республике. От Бога властители не только добрые, но и строптивые, не только правоверные, но и языческие. Св. Библия усвояет наименование помазанника Божия Киру Персидскому (Ис.45:1). От Господа власть Нерона, Тиверия, Иоанна Грозного, Филиппа 2-го и Наполеона 1-го. И прокуратору Римскому Пилату сам Спаситель говорил: не имел бы ты надо Мною никакой власти, если бы не было тебе дано свыше (Ин.19:11). В века упадка нравов в том или другом народе Господь предаёт его в руки завоевателей или же поставляет над ним строптивых властителей. И это милость Божия! И это лучше безначалия и террора, когда торжествует зло и насилие. Не без оснований некоторые богословы под удерживающим отступление и явление человека греха разумеют мирскую власть (2Фес.2:3,6).

Спаситель наш от яслей показал пример подчинения власти и закону государственному. Место Его рождения определено декретом Августа (Лк.2:1–4). Самая личность Его, по рождении, была регистрирована в государственных списках. И в течение своей жизни Он подчинялся законам страны. Будучи Сыном Царя небесного, Он совершает чудо, чтобы заплатить земную дань (Мф.17:24–27). На коварный и гибельный вопрос Фарисеев и Иродиан Он отвечает: воздадите убо Кесарево Кесареви, а Божие Богови (Мф.22:21). Этот ответ ясно указывает на совместимость гражданских обязанностей с религиозными. Припомним, что эти слова были сказаны перед Еврейским народом, когда он был подчинен чужеземному игу. Власть Пилата Спаситель признал данною свыше (Ин.19:11).

Христос приходил для спасения и объединения всего человечества. Но не слышится ли особенная любовь Его к Еврейскому народу, когда Он повелевал апостолам:

на путь к язычникам не ходите, и в город Самарянский не входите. A идите к погибшим овцам дома Израилева (Мф.10:5,6)? А какою патриотическою скорбью проникнуто обращение Господа к священному городу своего народа: Иерусалим, Иерусалим!.. сколько раз хотел Я собрать чад твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! (Мф.23:37).

Христианское нравоучение не только не подавляет патриотизма, но очищает и возвышает его.