Часть первая

Благоговение – чувство весьма сложное. В нём есть вера, преданность, сознание своего недостоинства и чувство высокого. Бог Отец, пекущийся о каждой твари, влечёт к себе наше сердце. Существо, возбуждающее благоговение, превосходит меру обыкновенных, знаемых нами предметов. Это Существо не объемлется пространством и временем, оно – более чем вселенная; необъятны Его ум и сила, Его помыслы – действие, движение воли Его творить и разрушать! Человек испытывает чувство благоговения при созерцании природы, при размышлении об истории человечества и о событиях своей собственной жизни. Это чувство благоговения простирается на все, что стоит в близком отношении к Богу, на храм, на религиозные обряды, на реликвии⁶, на священные книги и на тех людей, которые по святости или по величию более или менее уподобляются Богу.

Благоговение есть как бы некоторое ощущение Бога; оно неразлучно с той верою, которая заставляет человека, ходить в истине, т. е. жить по воле Божией. Но при своих попытках сообразоваться с волей Божией человек испытывает движение страха и старается поддерживать себя на истинном пути то надеждою на загробные награды, то опасением наказаний, то представлением святости и высоты евангельского закона, то надеждой на содействие благодати. Самое обычное и самое напряженное проявление чувства благоговения совершается в молитве, в которой находят выражение и восторг, и благодарность, и любовь, и страх, надежда и опасение, радость и печаль.

Близка к благоговению любовь детей к родителям и младших к старшим.

0 нравственно беспорядочном человеке простолюдины говорят, что «Бога в нём нет», или, что такой человек «Бога позабыл». Народ подметил связь между верой в Бога и нравственностью. Вера служит источником добрых дел, и добрые дела дают свидетельство о вере. Добрые дела, как свет, окружают человека, и, видя эти дела, люди прославляют Отца Небесного. Вера в Бога прибывает и возвышается при виде добра, убывает и прячется при торжестве зла.

Верующий в Отца милосердного и сам старается отражать в своём отношении к ближним это отеческое милосердие (Лк.6:36), как капля воды отражает красоту неба. В силу таинственного соотношения между бедствующим человеком и Богочеловеком, верующий оказывает помощь страждущему, как бы Самому Христу (Мф.25:35–45). Верующий жалостлив и внимателен к детям, потому что ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Небесного (Мф.18:10). Еще во времена патриархов вера была источником высоких подвигов (Евр.11). Вера в себе самой как бы носит обязательство доброй жизни; поэтому честолюбцы, привязанные к славе человеческой, и все, любящие тьму, а не свет,– не хотят веры, бегут от света веры, чтобы не обличились их дела (Ин.5:44,3:19,20). Если христианин становится корыстолюбивым, плотоугодливым и гордым, то это – верный признак, что он отпал от веры (1Тим.1:18,6:10; Иуд.1:19). Нарушающий законы нравственности естественно заботится успокоить себя через отрицание нравственного миропорядка. Безнравственность ведёт к отрицанию греха, к мнимой безгрешности. «Невозможно, подлинно невозможно, чтобы проводящий нечистую жизнь не колебался и в вере!»⁷ Руссо, в минуту просветления своего мятущегося ума, сказал: «если ты хочешь верить в Бога, живи так, чтобы всегда нуждаться в Его существовании». Действительно жизнь в смирении, воздержании, деятельной любви вернее всяких доказательств приведёт нас к вере в Бога.

Грехи человечества в значительной степени грехи неведения, а вера даёт знание добра и приближает то время, когда не будут делать зла и вреда на всей святой горе Моей, ибо земля будет наполнена ведением Господа, как воды наполняют море (Ис.11:9).

Убеждения даже не религиозные, а научные кладут неизгладимую печать на своих исповедников. Убеждённому свойственно проводить свои убеждения в жизнь, хотя бы это стоило ему жизни. «Не веришь ты, говорит Шиллер, – живи и наслаждайся; уверовал, – страдай и распинайся». Как много мучеников за убеждения научные и политические представляет нам история! Но еще больше влияния оказывают религиозные верования на жизнь не только отдельных личностей, а и целых народов: религия китайцев отразилась на их понятии о нравственности, как золотой середине; аскетизм буддистов, индейцев, гностиков, докетов и персов развивался в прямой зависимости от их религиозных убеждений; чтобы понять нравственный склад евреев, нужно читать талмуд; нравственность магометан образовалась под влиянием Корана.

Если научные и политические идеи и если верования, основанные на ложных мифологиях и сектантских увлечениях, оказывают сильное влияние на нравственность, то тем большее влияние на жизнь истинно верующих должна иметь и имеет вера христианская. Эта вера – не унаследованный от предков ряд религиозных обычаев и обрядов и не рассудочное только признание христианской истины, – она есть «живая уверенность в бытии Бога. Его свойствах и действиях и сердечное принятие откровенного слова Его о спасении рода человеческого» (Катех. м. Филарета). Она есть виновница доброй воли и благих дел (бл. Амвросий Медиол.), она – двигатель на высоту (священномуч. Игнатий Антиох.). В истинно верующем живёт Христос, Христово настроение; его духовная пища – творить волю Божию (Еф.3:16,17; Ин.4:34,14:23).

Благодетельное воздействие христианской веры на нравственность невольно признается даже противниками Церкви. Не разделяя христианского жизнепонимания, они предъявляют христианам и Церкви высшие требования, чем себе. По выражению одного писателя, это требовательность есть запрос на выпуклости соответственно собственным впадинам.

Против необходимой связи христианской веры с добродетелью обыкновенно выставляют то возражение, что и в Церкви есть люди дурной нравственности и между неверующими встречаются личности высоконравственные. Первая половина возражения устраняется тем, что Церковь на земле не есть еще Царство Божие, царство совершенных. Церковь – это поле, на котором враг человечества с неутомимым усердием сеет плевелы. Церковь – это дерево, на котором гнездятся разного рода птицы. Церковь – это невод, захвативший в глубине озера и рыб, и гадов. Не во всём мире, но в Церкви много званных, мало же избранных.

Что, с другой стороны, между неверующими встречаются люди нравственные, это не должно нас удивлять. «Когда Бог сотворил человека, то вдохнул в него нечто божественное, как бы некоторую особенную способность, содержащую в себе, подобно искре огня, теплоту и свет, чтобы она освещала ум его и показывала ему различие между добром и злом. Она называется совестью, которая есть закон естественный»⁸. Ни один человек не делает зла или добра по необходимости, но всё – по свободной воле. Порча, произведенная в душе человека наследственностью греховного расположения, не такова, чтобы она не оставляла возможности мыслить, желать и творить добро без сверхъестественной благодатной помощи.

Но можем ли мы быть уверенными, что Христос совершенно чужд тем, которые Его не знают или не хотят знать? «Бог нелицеприятен; но во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему» (Деян.10:34,35). Где – истина хоть отчасти, где – правда и добро, там помогает Христос, хотя бы неузнанный и отвергаемый.

Вне всякого сомнения, что влияние Христа на народы распространяется дальше пределов Церкви. Ни магометане, ни иудеи не избегали этого влияния. Что же касается европейцев, то, по справедливому замечанию философа Фихте, вся европейская цивилизация стоит на почве христианства. Христианство до такой степени проникло в общественную и семейную жизнь, в нравы европейцев, что и сознательные враги Евангелия не могут освободиться от этого влияния.

Когда между двумя жидкостями находится проницаемая для них преграда, то эти различные жидкости проникают одна в другую, до некоторой степени смешиваются, каковое явление физики называют эндосмос для жидкости, получающей увеличение объема от проникновения другой жидкости, и экзосмос для жидкости, убавившейся при смешении. Вот такое же явление эндосмоса и экзосмоса происходит через преграду св. крещения от соседства Церкви с нехристианским миром. И в Церковь проникают элементы мира внешнего, и христианское мировоззрение делается до некоторой степени собственностью нехристиан. Но мир воспринимает не столько идеи догматические, сколько нравственные, отрывая их от своего основания. В человеке внецерковном нравственные идеи Евангелия находят свою опору в естественном законе совести. В этом смысле справедливо глубокомысленное, из древности идущее, изречение, что душа человека – христианка. Как часто у молодых людей пробуждается совесть, душа загорается жаждой добра и самопожертвования, и это бывает с такою молодежью, которая под влиянием отрицательных учений отшатнулась от Церкви!

Но что же? доказывает ли это ненужность веры для нравственности? Ничуть. За весьма редкими исключениями, жажда правды и добра иссякает у мечтателей именно тогда, когда наступает время делания. Разочарование и поворот в сторону личной жизни и комфорта начинается у одних из мечтателей в последние годы учения, у других с поступлением на службу, у третьих несколько позже, но немногие, может быть, не более одного из сотни, до седин донесут идеалы юности.⁹

Такое отступничество нисколько не удивительно. Ведь, в совести закон добра не написан настолько ясно, чтобы человек не нуждался в высшем руководстве. Совесть только говорит перед поступком: «ты не должен так поступать», а, в случае следования своекорыстной воле, человек испытывает укоры совести, иногда весьма нетяжкие.

Итак, совесть – ненадежный руководитель к добру. Мы, воспитавшиеся в атмосфере христианства, от юных лет знакомые и с заповедями Моисея, и с Евангелием, с трудом можем представить себе, в каком мраке находится человек без высшего руководства. Как различны понятия о добре в среде философов и ученых! Одни видят основу добра в удовольствии, другие в пользе, третьи в суровом, но бессодержательном долге. Еще более разногласия между моралистами в оценке чувств и действий человека. Если мы от учёных спустимся в среду так называемых образованных людей, то тут встретим еще более неустойчивости и путаницы понятий. Здесь считается разумным и нравственным, если человек более всего заботится о личном внешнем благополучии, и на общество, на государство смотрит только, как на средство к личному и семейному комфорту. Здесь кровавая месть считается еще долгом, делом чести. Здесь весьма шатка нравственная оценка развода, самоубийства, войны¹⁰. В среде простонародной замечается более сознания необходимости религиозного руководства для познания добра и зла, и при недостатке такого руководства в простонародной среде можно встретить самые дикие нравственные понятия. Дикари, совсем лишенные света евангельского, часто порок считают за добродетель. Так, кавказские горцы превозносят воровство, как высшую доблесть. Негры не могут понять, что дурного в многожёнстве.

Если бы здравая философия могла без помощи религии уяснить нравственные понятия, то число добродетельных людей едва ли бы от этого возросло. Дело в том, что нравственное поведение – весьма трудно и не беспрепятственно. Чтобы улучшить свое поведение, нужно каждый час выдерживать столкновения со своим прошлым, с привычками, со страстями, с окружающей средой, с так называемым житейским благоразумием. А всего более трудна борьба с нашим сластолюбивым «я». От лица плотского человека поэт Гейне говорит: «нет, не самоотвержения мы хотим; мы ищем наслаждений, плясок, нимф, нектара, амброзии... О, если бы люди никогда не верили в Бога, – насколько они были бы счастливы», т. е. они предались бы плотскому сластолюбию без страха, без сомнений, без удержу. Зачем им быть нравственными, если с этой жизнью все должно кончиться? Как солдаты без командира, как школьники без учителя забывают дисциплину, так и люди без веры во всеведущего Судью не знали бы предела своему своеволию. Проницательный Гете говорит: «единственной и глубочайшей темой всемирной истории остается собственно борьба веры с неверием. Все эпохи, когда господствует вера в каком-либо виде, блестящи, возвышенны и плодотворны для современного и последующего поколения. Наоборот, все эпохи, когда неверие, в какой бы то ни было форме, утверждает свое жалкое победное знамя, хотя бы оно на мгновение и ослепляло видимым блеском, бесследно проходят для потомства». Цицерон говорит: «я не знаю, возможно ли вообще существование какой-либо доверенности, какого-либо доверия друг к другу, какого-либо человеческого общества и самой идеи справедливости, если прекращается вера в отношения к Богу». «Везде, по замечанию враждебного к христианству Вольтера, где находится государственная жизнь, необходима религия. Законы бодрствуют над общественными нравами, а религия над частной жизнью». Но, по Гегелю, «и законы имеют свою высшую гарантию в религии».

Относительно попытки установить нравственность без религиозного основания еще Руссо замечал: «некоторые хотят основать добрую нравственность на простом разуме, но я не вижу никакого более солидного основания для нравственности, кроме религии. Добродетель, говорят, есть собственно любовь к справедливости. Прекрасно! Но обязан ли я жертвовать своим счастьем этой справедливости?»

Добродетель, как показывает самое слово, не есть страдательное отношение к миру и людям, но деятельное. Чтобы быть деятельным для добра, нужно не только знать добро, но и верить, что моя деятельность для добра – небесплодная, что из неё не выйдет зла, и что вообще ход истории завершится победой добра, царством добра. Это и есть вера в божественный миропорядок, и бессмертие души, вера религиозная.

Без такой веры не только добродетель, но и вообще жизнь человека утрачивает свой смысл¹¹. Это со свойственной ему пылкостью высказал В.Белинский по поводу смерти своего друга Станкевича: «Станкевич умер! Боже мой! кто ждал этого? Не был ли, напротив, каждый из нас убеждён в невозможности такой развязки столь богатой, столь чудной жизни? Да, каждому из нас казалось невозможным, чтобы смерть осмелилась подойти безвременно к такой божественной личности и обратить ее в ничтожество. В ничтожество! Увы! ни вера, ни знание, ни жизнь, ни талант, ни гений не бессмертны! Бессмертна одна смерть: ее колоссальный победоносный образ гордо возвышается на престол из костей человеческих и смеётся над надеждами, любовью, стремлениями. Мысль о тщете жизни убила во мне даже самое страдание. Я не понимаю, к чему все это и зачем; ведь, все умрём и сгниём, – для чего ж любить, верить, надеяться, страдать, стремиться, страшиться? Умирают люди, умирают народы, – умрет и планета наша. Мысль о том, что все живет одно мгновение, превратила для меня жизнь в мертвую пустыню, в безотрадное царство страданий и смерти».

Как же живут без веры? Что спасает неверующих от отчаяния? На это один из вождей неверия с французским легкомыслием отвечает: «это то, что даёт каждому его мотив жить. Средство спасения неодинаково для всех. Для одних – это добродетель, для других – пыль к ифике; для иных любовь к искусству; еще для иных любопытство, честолюбие, путешествия, роскошь, женщины, богатство; на самой низшей ступени– морфий и алкоголь»¹².

Теперь послушаем человека верующего: «наше утешение против всякого безотрадного воззрения на человеческий род состоит в том, что любовь Христова с неизреченным долготерпением продолжает повсюду развивать свои спасительные действия, что Его царство действительно приходит, хотя и очень медленно, как это, по крайней мере, кажется нашему ограниченному взгляду, что оно является в ином месте, где мы его нисколько не видим, и что мы когда-нибудь к своему удивлению увидим, что это царство гораздо обширнее и обнимает гораздо большее число людей, чем как мы обыкновенно склонны предполагать»¹³.

Закон дан чрез Моисея; благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа (Ин.1:17). Хотя в речах Господа находится много указаний на образ жизни ученика Христова, однако Евангелие не отменяло ветхозаветных нравственных правил и не учреждало нового кодекса нравственности. В Евангелии мы встречаемся не с предписаниями о порядочном поведении, но с вековечною целью нравственного совершенства, с такой целью, которая всегда впереди человека. Смотря на эту всегда далекую цель, христианин не считает себя достигшим, но, забывая пройденное, стремится вперёд, идя от силы в силу, домогаясь совершенства в меру возраста Христова (Флп.3:12–16; Еф.6:13).

Через это стремление к совершенству делание добра не только не теряет своей цены, но приобретает большее значение. Каждое доброе дело является не в одиночестве, не без связи с другими, но как неизбежная точка на пути к высшему Благу. «Как Закон требует части, так Евангелие в каждом добром деле требует целого»¹⁴.

Упуская из виду это требование, мы рискуем не понять Евангелия, если в нём отдельные указания на поведение христианина будем толковать в их обособленности и придерживаться более буквы текста, чем духа Евангелия. Эта опасность лжетолкования тем возможнее, что Спаситель часто употреблял обороты речи фигуральные, приточные. Ближайшим своим ученикам Христос сказал: вам дано знать тайны царствия Божия, а тем внешним все бывает в притчах; ...своими ушами слышат, и не разумеют (Мк.4:11,12). Укажем несколько примеров неприменимости буквального и законнического толкования слов Господа. Он сказал: когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая; чтобы милостыня твоя была втайне (Мф.6:3,4). Если кто выведет отсюда, что добрые дела должны совершаться в безусловной тайне, то это будет ошибочное заключение, так как редко возможно соблюсти тайну сделанного, и из Евангелия мы видим, что исцелённые Господом, несмотря на запрещение Его, разглашали о чуде. Иногда же Он Сам повелевал им рассказывать об исцелении. Кроме того Он говорил ученикам: Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного (Мф.5:16). Это значит, что тайна добрых дел не всегда одобрительна и уместна. Истинный смысл разбираемого изречения тот, что из добрых дел не следует делать выставки тщеславия, не следует разглашать о них с целью самовосхваления¹⁵. Другой пример. Господь сказал: Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую (Мф.5:39). Буквальное толкование здесь немыслимо. Предоставление обидчику беспрепятственно продолжать обиду не может считаться выражением истинного человеколюбия. Сам Господь, ударенный в ланиту архиерейским слугою, не только не обратил к дерзкому другой ланиты, но и вразумил его словами, полными достоинства и спокойствия. Что же значит обращение ланиты левой? Это – фигуральное выражение не мстительности и негневливости. Точно также не следует в буквальном смысле понимать повеление отдавать верхнюю одежду тому, кто хочет судиться из – за рубашки (Мф.5:40). Это значит: употребляй все меры к примирению с соперником. Еще пример: если правое око твое соблазняет тебя, вырви его и брось от себя... И если правая рука твоя соблазняет тебя; отсеки ее и брось от себя (Мф.5:29,30). Эти слова не оставляют никакого сомнения в фигуральности языка нагорной проповеди: «правое око и правая рука указывают нам не на другое что, как на любящих нас с вредом для нас»¹⁶. Христианин должен отказаться от всего дорогого и милого, если это разлучает его от Христа. Такой же смысл выражения: Не собирайте себе сокровищ на земле (Мф.6:19). Не собирание противно вере христианской, а пристрастие к чему-либо земному, предпочтение земного небесному, раздвоенность сердца. Буквальное понимание нагорной беседы во времена Иоанна Златоуста приводило к тому, что христиане всячески избегали слов «рака» и «урод» и безбоязненно употребляли другие названия, более тяжкие¹⁷.

На почве буквалистического понимания евангельских изречений вырастают: или сектантское лжетолкование, образцами которого не бедно и наше время, или ложное мнение о неприменимости евангельских правил к современной жизни. Христос не возлагал на человека бремён неудобоносимых; Он тростника надломленного не сокрушал и тлеющего льна не угашал. В этом духе Христовом должны быть толкуемы евангельские увещания. Но «ни Маркион, ни Валентин, ни Манес (ни другие сектанты) не удержались в пределах такой умеренности; ибо в них говорил не Христос, щадящий овец Своих и полагавший за них душу Свою, но человекоубийца, отец лжи. Посему они и погубили всех поверивших им»¹⁸.

С другой стороны, простец – мирянин, видя в словах Спасителя точные заповеди, привыкает думать, что эти заповеди слишком высоки для обыденной жизни, что Евангелие – обязательно только для монахов и клириков. И вот, когда пастырь обращается к такому мирянину с увещанием сообразовать жизнь с Евангелием, мирянин резко отвечает: «оставь свое Евангелие» ¹⁹.

Христианская нравственность заключается не в исполнении тех или других правил, она даже – и не во внешнем подражании Христу, но во внутреннем общении с Ним, в воображении в себе образа Христова. Христианин – богоносец. Он носит Бога в сердце, в уме, в делах. Это – цель христианского назидания, как то высказал Ап. Павел Галатам: дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос (Мф.4:19). Эта нескончаемая задача христианской нравственности указана и Господом: будьте совершенны как совершенен Отец ваш Небесный (Мф.5:48). Развитие, рост – закон христианской нравственности для обществ и для отдельных личностей. Начавшись здесь в немощи и ограниченности, нравственность христианина достигает зрелости в другом веке.

Даже в чисто человеческих отношениях никто не обязан делать свыше сил (ultra posse nemo obligatur); тем более Христос не мог делать увещаний, для кого либо непосильных; он Сам одарил людей различными силами и способностями: одному дал один талант, другому два, третьему пять.

Ты немощен, ты плохого мнения о своих достоинствах и качествах души, – тем лучше: «основание христианства состоит в том, чтобы человек делал добрые дела, не успокаивался в них и не считал себя великим, но был нищим в духе. Напротив, тогда то наипаче, когда начнёт в нём действовать благодать, он должен трудиться и жаждать, дабы не почувствовать сытости и не почесть себя праведным или богатым благодатью.²⁰ «Как в денежных делах получивший прибыли две златые воспламеняется большим желанием собрать и скопить еще десять и двадцать, так бывает и с добродетелью: кто сделал одно доброе дело и подвиг, тот от этого самого подвига получает побуждение и поощрение к предприятию других подвигов»²¹ «Всякие кончины видя конец: широка заповедь Твоя зело (Пс.118:96). Пророк говорит: всякого дела или предприятия я видел, предел! Начинается оно, продолжается и приходит к концу своему. Заповедь же Твоя широка зело, т. е., не имеет конца; начни ее исполнять и никогда не дойдешь до того, чтобы сказать: кончил, больше не требуется. На какую высокую степень ни стань в какой – либо добродетели, никогда не можешь сказать: довольно, потому что есть еще степень ее выше той, на которой ты стоишь. Возьмите милосердие: можно ли думать, чтоб кто – либо дошёл в нём до последнего предала совершенства, когда пределом этим назначено милосердие Отца небесного, в котором все беспредельно? Смирение есть самое естественное чувство у всех преуспевающих в добродетелях, и чем кто выше по добродетелям, тем бывает смиреннее, ибо перед ним открывается бесконечный путь, который предлежит ему пройти. Если же – бесконечный, то все пройденное – ничто; путь, будто еще не начат»²².

В виду такого смиряющего характера евангельской проповеди, никак не следует придавать большого значения соблюдению так называемых отрицательных заповедей: не убивай, не блуди, не божись, не судись и т. п. «Справедливость требует, чтобы воздерживающиеся от злых дел не венцы получали, а только не подвергались наказанию. И такое установление можно видеть не только в наших, но и во внешних законах. Убийца, гласят законы, пусть будет казнён смертью: но не прибавляют: неубывающий пусть получит почести. Вор, гласят законы, пусть будет наказан, но не повелевают, чтобы удостаивался дара тот, кто не похищает чужого; и, подвергая смерти прелюбодея, они не удостаивают никакой награды того, кто не вредит чужим бракам. Надобно воздавать похвалу и удивляться тем, которые преуспевают в добре, а не тем, которые избегают зла. Поэтому Господь наш угрожал геенною тому, кто без причины и напрасно будет гневаться на брата своего и назовёт его уродом, но не обещал Царства Небесного тем, которые не гневаются напрасно и воздерживаются от злословия, а потребовал еще другого, большего и важнейшего, сказав: любите враги ваша»²³.

Не только уклонение от зла не имеет большого значения для нравственности христианина, но и не всякое доброделание может считаться признаком нравственной высоты. Значение дела состоит не в его важности, пользе и достоинстве, а в настроении, с каким оно совершается. Спаситель поступок вдовицы, сделавшей весьма ничтожный вклад в церковную казну, оценил весьма высоко ради усердия, с каким сделан вклад этот. Когда при совершении того или другого поступка мы руководимся личной пользой, то этот поступок перестаёт быть нравственно добрым, хотя бы и был он полезен для ближних. Если, напр., хозяин хорошо кормит своих рабочих в расчёт, что это ему будет выгодно, то это не выше доброделания по тщеславию, и такой хозяин «лишь по наружности исполняет заповедь, но, в сущности, удовлетворяет своей тайной страсти и растлевает доброе дело греховными помыслами»²⁴.

Но, когда подобные греховные помыслы не служат главным побуждением к делу и являются только в качестве тонкой примеси к добру, то это не должно смущать доброделающего. Такая примесь почти неизбежна в делании человеческом. По одному тонкому замечанию, в каждом добром деле есть нечто, нуждающееся в прощении. Так рассуждали и подвижники христианские. Один брат сказал преп. Пимену: «когда я даю кому хлеба или чего другого, то демоны представляют мне то дело нечистым, как бы человекоугодливым. Пимен возразил: «хотя бы из человекоугодия делалось, а давать должно. В одном городе жили два земледельца; один сеял и собирал с мякиной, а другой не хотел сеять и собирать. В голодный год, который из них будет иметь пропитание?» Брат ответил: «тот, кто собирал, хотя бы и нечистый». Пимен заключил: «так и мы станем сеять немного добрых дел, хотя бы и не вполне чистых, дабы не умереть с голода»²⁵.

Поэтому не совершенно лишено значения доброделание с принуждением. Известно, что хлеб, брошенный св. Петром мытарям в неотвязчивого просителя, был первой жертвой, оказавшей неизмеримую пользу невольному жертвователю. Через упорядочение внешних действий до некоторой степени достигается упорядочение внутренней жизни человека, что особенно заметно в детском возрасте. Принуждением себя к не желаемому можно победить дурную привычку и образовать доброе расположение и добрую привычку. «Наши дела оставляют отпечаток не только во внешнем мире, но прежде всего, оставляют след в нашей внутренности, в нашей душе, о чём говорит св. Писание: дела его идут вслед за ним (Откр.14:13). Силы, на служение которым мы посвятили себя, кладут на нас свою печать, свой отпечаток»²⁶.

Это условное значение невольного подвижничества оказывает нам безусловную важность настроения при доброделании. «Добрые расположения и суть собственно добродетели. Не тот безгневен, кто не бранит своего обидчика, но тот, кто в сердце имеет к нему незлобие. Не тот имеет уважение и послушание, кто кланяется и скоро говорит: «слушаю», но тот, кто питает сии добродетели в сердце»²⁷. «Сердце есть начало и корень наших действий. Чего нет в сердце, того и в самой вещи нет. Вера не есть вера, любовь не есть любовь, когда на сердце не имеется, но есть лицемерие; смирение не есть смирение, когда не в сердце; дружба не дружба, когда вне только является, а в сердце не имеет места»²⁸.

От настроения и расположения человека зависит и цель дела, а от цели действительное достоинство или не достоинство дела. Даже «дела безразличные от цели получают качество, т.е. от цели доброй становятся добрыми, от худой – худыми. Добрая цель в добром деле украшает и возвышает его, цель худая в худом деле усиливает его худобу и безнравственность. Напр., кто изучает истины веры для распространения Царства Христова, или кто вольно стоит в церкви, чтобы не подумали, что он держится благочестия... Цель худая в добром деле съедает его доброту, а цель добрая в деле худом не сообщает ему своей доброты. Напр., кто поёт или читает в церкви, чтобы показать свое искусство, а не назидать, тот доброе делает худым, а кто присвоит себе чужое, чтобы помочь, худого не делает добрым»²⁹.

В день суда не столько поступки, сколько состояние сердца людей послужит основанием разделения людей одесную и ошуюю. Тогда будут двое на одной постели: один возьмётся, а другой оставится. Две будут молоть вместе: одна возьмётся, а другая оставится. Двое будут на поле: один возьмётся, а другой оставится (Лк.17:34–36). При совместной и одинаковой, по видимости, жизни между людьми окажется великое внутреннее различие. «Те, которые живут вместе с людьми богоугодными, и собственного своего сердца не исправляют, никакой себе пользы не получат, хотя, по-видимому, живут подобно им»³⁰.

Закон писаный имеет служебное значение по отношению к доброму расположению. К тому, что выше сказано о заповедях отрицательных, следует добавить, что и исполнение положительных нравственных предписаний закона без доброго расположения имеет мало силы. Напр., закон повелевает чтить родителей, но он не указывает и не может указать все формы проявления сыновнего почтения. Поэтому, если нет почтения в сердце человека, то он не сумеет осуществить, исполнить заповедь о почитании родителей. В десятой синайской заповеди закон и сам обращается к сердцу человека, когда говорит: не пожелай. Здесь закон осуждает уже не внешние проявления человеческого хотения, а указывает на самый корень греха – дурное влечение, отсутствие любви, которая есть исполнение закона (Рим.13:8–10).

Но если весь закон в настроении сердца, в одном слове: возлюбивши, то «зачем уставы, освящения, таинства, эта не малая система учений? Зачем эти тесные врата и узкий путь? Зачем эти посты, бдения, молитвы? Затем, чтобы возвести нас к любви. Любовь есть плод в духовной нашей спасительной жизни. Много труда, много подвигов надо иметь, чтобы принести этот плод. Сердце все заросло злыми древами страстей, заглушающих любовь. Где страсть, там нет места любви. Любовь милосердствует: как же она будет в сердце, когда там качествует окамененное равнодушие к страданиям других? Любовь не завидует: как же она будет в сердце, когда там живёт зависть? Искорените прежде древа страстей, и на место их произрастает одно многоветвистое древо, дающее цвет и плод любви. Но только начните искоренять страсти, и вы неизбежно вступите в путь тесный и прискорбный, встретитесь с необходимостью облекаться во всеоружии подвигов и лишений, должны будете проходить все осветительные, исправительные и руководительные законоположения Церкви. Пройдите терпеливо все, предлагаемое вам правилами благочестивой жизни во св. Церкви, все от мала до велика; через это только достигнете истинной любви³⁰.

Это подчинение христианина предписаниям закона – не признак рабства, но признак свободы. Ослабляя и уничтожая страсти, заповедь даёт человеку свободу, так как каждая страсть и дурная привычка связывает свободу. Как грунтовая краска делает доску восприимчивой к другим цветам, так и следование предписаниям закона подготовляет душу к восприятию и усвоению веры и любви. Правила обращения с ближними, чтение Писания, соблюдение праздничного покоя, посещение богослужения и слушание проповеди еще не делают истинным христианином, но расчищают почву для христианского настроения. Не умён маляр, который захочет обойтись без грунтовой окраски, но плох и тот, который ограничится одним грунтованием.

Исполнением предписаний закона воспитывается совесть, которая без закона, как мы видели в § 5, есть руководитель ненадежный. Часто в жизни требуется прямое указание, как поступить. «Всякий такой случай подобен торговле: сведущий в ней приобретёт многое, – несведущий терпит убыток»³¹. Как для малого ребенка нужна нянька, так для незрелой совести нужен закон. «Господь сокровен в заповедях Своих, и обретается ищущим Его по мере исполнения ими заповедей Его».³² «Как для воспитателя самою великою похвалою бывает то, что воспитанный им юноша уже не имеет нужды в его надзоре для сохранения целомудрия, потому что уже довольно укрепился в этой добродетели; так и для закона величайшею похвалою является то, что мы уже не имеем нужды в его помощи. Ибо этим самым мы и обязаны закону, что душа наша сделалась довольно способною к принятию высшего любомудрия»³³.

Закон – лестница, через которую мы достигаем вершины христианской свободы. Свобода эта не есть произвол, но охотное следование Христу, водворение нравственного закона в себе самом.

Труден или лёгок этот путь от греховной неволи к нравственной свободе? – вопрос близкий сердцу каждого христианина.

В Писании мы находим два ответа на этот вопрос. Как тесны врата и узок путь, ведущий в жизнь, говорит Спаситель (Мф.7:14). Но Он же утверждает: иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф.11:30). Оба эти положения дополняют друг друга. Добродетель трудна в начале по своей противоположности нашей грубой и своекорыстной жизни. Она требует отречения от многого, что мы привыкли считать условием счастья. Но коль скоро мы вступим в тесные врата и узкий путь, мы всем существом почувствуем, что иго Христово – благо, и бремя Его легко. Здесь бывает то же, что с учением. Приступ к каждой науке труден, но кто вошёл во вкус науки, тот находит в ней отраду и отдых. «Начни терпеливым хождением в заповедях. Не жалей себя, будь без жалости, с некоторою жестокостью к себе. Если поступишь так, претрудное хождение в заповедях переродится в окрыляющую любовь к ним, а чаяние спасения – в видение и вкушение спасения»³⁴.

«Велик предлежащий путь. Но не смотри вдруг на все пространство пути, дабы совсем не оставить его. Пловец не вдруг переплывает море. В делах благочестия не должно слишком надеяться на себя, ни чрезмерно отчаиваться. Первое расслабит тебя, другое вовсе низвергнет. Ты так поступай: одно дело исполняй со всею ревностью, другое понемногу, а за тем, что не по силам твоим, не гонись. Здесь не так, как на пути: остаток (несовершенно конченый подвиг) не делает тщетным всего труда»³⁵.

Не следует смешивать закона с нашими обязанностями. Закон необъятен: заповедь Господня широка зело. При представлении этой широты в нас является напрасный страх за свои силы. Но то, что мы обязаны сделать в каждый данный момент, при известном нашем положении, – это не превышает наших сил. Если, напр., мы заботимся об исправлении своего сердца, то наилучший способ исправления будет тот, «чтобы исполнять заповеди по частям, принимаясь сперва за одну, потом переходить к другим. Твердо, укоренив в себе одну добрую привычку, с большою лёгкостью перейдём и к прочим заповедям»³⁶·

Исполнение закона облегчается через то, что все добродетели связаны между собою: «молитва с любовью, любовь с радостью, радость с кротостью, кротость со смирением, смирение с услужливостью»³⁷...

Много заповедей, а дух в них один. «Потому и все добродетели соединены между собою так, что, при недостатке одной, не могут быть совершенны и другие; а совершенство одной предполагает и существование других. Если ты истинно любишь Бога, то не можешь не любить и ближнего; и если любовь к ближнему в тебе совершенна, то есть и любовь к Богу, к Отцу всех людей. Если ты вполне справедлив, то и благотворителен, а если вполне благотворителен, то не можешь ни к кому быть несправедливым, ибо несправедливость сама по себе есть зло для ближнего. Ревнитель добра искренний всегда смирен, потому что если бы он возгордился своею добродетелью, то ревность его о добром сделалась бы лицемерною. Смирение совершенное не отвлекает от деятельности во благо других, напротив, поощряет к этой деятельности, ибо, не надеясь на собственные силы и достоинство, смиренный непрестанно испрашивает благодатной помощи и стремится к лучшему»³⁸.

Не всегда трудна добродетель, и не всегда легко достается порок. «Что труднее, искать ли несметных сокровищ, или довольствоваться тем, что имеешь? День и ночь вычислять гнусные прибытки и насильственные проценты, или наслаждаться довольством и любовью к ближнему? Что труднее, обижать ли всех, или помогать обиженным? страдать от мучительной болезни сребролюбия, или быть свободным от ее свирепства? сплетать обманы, или торговать с другими по честности? возмущаться против правителей, или жить спокойно? похищать чужое имущество, или дарить и собственное? вмешиваться в чужие дела и злодеяния, или не быть причастным их делам и страху?»³⁹. Ясно, что добродетель часто бывает, легка и радостна.

Эта радость исполнения закона ведома была и ветхозаветному человеку, что с особенною силою высказалось в следующих стихах сто восемнадцатого псалма: Если бы не закон Твой был утешением моим, погиб бы я в бедствии моём. Во век не забуду повелений Твоих, ибо ими Ты оживляешь меня. Как люблю я закон Твой! весь день размышляю о нем. Откровения Твои я принял, как наследие на веки, ибо они веселее сердца моего. (Пс.118:92,93,97,111).

Для христианина же сладость закона настолько велика и сильна, что он, забывая горькую действительность, восклицает: «если есть в мире радость, то верно обладает ею чистое сердце. И если есть где скорбь и теснота, про то всего ближе ведает злая совесть»⁴⁰.

Такое действие производит в душе христианина любовь ко Христу. Известно, что повиноваться любимому сладко и в трудном, а нелюбимому тяжело и в легком.

Влекомый любовью к Христу, христианин не довольствуется исполнением закона, но на основе этого закона, создаёт себе новые, по-видимому, труднейшие обязанности и исполняет их легко и радостно. Таково монашество с его отречением от радостей семейных, от приобретений и от самой воли. Таково миссионерство с удалением от семьи и родины, с лишениями, со скорбями и опасностями. Таково служение больным и бедствующим, ради которого знатные и богатые дамы и девицы отрекаются от удобств своей жизни, являются там, где есть нужда в человеческом участии и помощи, – на поле войны или в тайге сибирской, голодают, зябнут, изнемогают телесно, но души сохраняют светлыми и радостными. Весь мир не стоит тех радостей, которые им доставляет слово благодарности из уст больного, а еще более слово Спасителя: вы посетили Меня. А их братья и сестры, следующие законам мира сего, живущие в неге и роскоши, изнемогают от тоски душевной, погрязли в мелочах жизни⁴¹.

Между следованием закону и христианскою свободою, между заповедями и Евангелием не только нет противоположности и непримиримости, но есть необходимая связь и неразрывное родство.

Хождение по путям евангельским сопровождается чувством страха Божия. Страх Божий неразлучен с чувством благоговения. Небесные силы со страхом и трепетом служат Творцу.

Но признавая страх Божий необходимою частью благоговения, мы встречаемся с кажущимся противоречием: благоговение есть не иное что, как любовь к Богу. По апостолу же, в любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх... Боящийся не совершен в любви (1Ин.4:18). Опираясь на эти слова, нам говорят: страх имел место в Ветхом Завете, когда он и был назван началом премудрости; в Новом же Завете между христианами и Богом – отношения не страха и рабства, но любви и сыновства.

В этом замечании есть доля правды, но, прежде ближайшего рассмотрения отношений между страхом Божиим и любовью к Богу, мы должны оговориться, что «точная определённость имён принадлежит только здешним вещам, – а вещам будущей жизни нет полного и подлинного имени»⁴². Любовь и страх к Богу носят несколько иной характер, чем любовь и страх к людям, – это отношения не здешние или, точнее, не вполне здешние.

Правда, что в Новом Завете люди стали ближе к Богу, будучи искуплены кровью Сына Божия, но это различие отношений к Богу подзаконного человека и искупленного не настолько велико, чтобы в основу различия полагать различные начала: страх и любовь. И подзаконный человек страшился Бога, любя Его, и христианин любит Бога, боясь Его.

Одобренная Спасителем заповедь: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всею крепостию твоею (Лк.10:27) взята из Второзакония почти буквально (Втор.6:5,30:6). Мало того в этой же книге Второзакония на любовь и страх к Богу указывается, как на отношения вполне совместимые: Итак, Израиль, чего требует от тебя Господь, Бог твой. Того только, чтобы ты боялся Господа, Бога твоего, ходил всеми путями Его, и любил Его, и служил Господу, Богу твоему, от всего сердца твоего и от всей души твоей (Втор.10:12). Не говоря уже о том, что мысль о совместимости страха и любви часто выражается в Псалмах, эта же мысль с большей ясностью высказана тем самым Иисусом, сыном Сираха, который высказал, что начало премудрости – бояться Бога (Сир.1:15; Притч.1:7–10). Этот премудрый сын Сираха изрёк: Страх Господень – слава и честь, и веселье, и венец радости. ...Страх Господень – дар от Господа и поставляет на стезях любви (Сир.1:11,13). Короче сказать: любовь к Богу, по учению ветхозаветному, не бывает без страха Божия.

Иначе ли учит Новый Завет? В Новом Завете сильнее выставлено требование любви к Богу, но не забыт и страх. Со страхом проводите время странствования вашего, увещевает ап. Петр (1Пет.1:17,3:2–15). Бога бойтесь (1Пет.2:17). Ап. Павел, писавший епископу Тимофею, что Бог христианам дал духа не боязни, но силы и любви и целомудрия (2Тим.1:7), в то же время научает со страхом, и трепетом свое спасение соделовать и совершать святыню в страхе Божием (Флп.2:12; 2Кор.5:11,7:1; Кол.3:22; Еф.5:21; Евр.12:28). Ап. Иоанн, возвестивший, что боящийся несовершенен в любви (1Ин.4:18), в Откровении прилагает наименование боящихся имени Господня к праведниками (Откр.11:18,19:5).

Итак, страх Божий не есть свойство лишь начинающих идти путями Божиими, но и более совершенных. Бойтесь Господа все святые Его, сказано в псалме (Пс.33:10). Если же апостол и говорит, что совершенная любовь изгоняет страх, то нужно помнить, что страх бывает двух родов: «один начинающих путь благочестия, а другой совершившихся в святости, достигших в меру любви. Например, кто исполняет волю Божию по страху мучений, тот есть еще начинающий. Иной же исполняет волю Божию из любви к Самому Богу. Он боится Бога и исполняет волю Его уже не по страху наказания, не по страху мучения, но – потому, что вкусил самой сладости общения с Богом. Боится, чтобы не потерять ее. И сей совершенный страх, рождающийся от любви, вон изгоняет страх начальный»⁴³. Любящие Бога не по страху действуют, но из любви страшатся»⁴⁴. И есть страх в совершенном христианине, и нет его. Он перерождается. Новоначальный страшится за себя, совершенный страшится оскорбить Бога. На языке школьном страх новоначальных можно назвать психофизическим, а страх совершенных этическим.

Этот этический страх необходимо сопровождает сильную любовь к Богу, ту любовь, при которой представление о Боге становится постоянным: я сплю, а сердце мое бдит (Песн.5:2), ту любовь, при которой человек усвояет себе Бога, называет Его Богом сердца своего и частью своею в век, стремится к Богу крепкому, как жаждущий олень к водным источникам (Пс.72:26,41:2). «Блажен, восклицает св. Иоанн Лествичник, кто приобрёл такую же любовь к Богу, какую восторженный любитель имеет к своей возлюбленной! Не столько матерь прилеплена к грудному младенцу, сколько сын любви привержен всегда к Господу».

Между этим блаженным состоянием и тем низшим, когда человек почти не чувствует ни страха, ни любви к Богу, – много переходных ступеней. И на этих ступенях происходит постепенное перерождение страха психофизического в этический, причём страх Божий оказывает двойное действие на душу человека: возбуждает и укрепляет любовь к Богу, а затем учит добродетели, о первом действий страха св. Диадох говорит: «никто не может возлюбить Бога всем сердцем, не имея наперёд к Нему страха в чувстве сердца. Душа, действием страха очищаясь и как бы размягчаясь, делается способной к принятию действия любви»⁴⁵. «Страх вводит нас на корабль покаяния, перевозит по смрадному морю жизни и путеводствует к божественной пристани, которая есть любовь»⁴⁶.

Поставляя нас, таким образом, на стезях любви, страх Господень учит нас добродетели. «Где страх Божий, там восхождение к добродетели, а где нерадение и бесстрашие, там нисхождение к беззаконию»⁴⁷. «Живя без страха, нельзя совершить ничего благородного и удивительного. Если житейских дел нельзя совершить без страха, то не тем ли более духовных. Итак, принимаешь ли пищу, располагаешься ли спать, гневаешься ли, похищаешь ли что, предаешься ли удовольствиям, или другое что делаешь: помысли о присутствии Божием, и никогда не предашься смеху, никогда не воспламенишься гневом. Если такую мысль будешь иметь постоянно, то постоянно будешь в страхе и трепете, как бы стоял близ самого царя. Зодчий, хотя и опытен, хотя и очень искусен, впрочем, стоит со страхом и трепетом, боясь упасть со здания. И ты уверовал, совершил много доброго, взошёл на высоту: держи себя крепко, стой со страхом и смотри бодро, дабы не упасть оттуда. Ибо много духов злобы, хотящих низвергнуть тебя. Со страхом и трепетом свое спасение содевайте»⁴⁸.

Противники евангельского нравоучения, устанавливая новые начала нравственности⁴⁹, указывают в евангельском нравоучении важный недостаток: Евангелие, по их словам, способствует развитию в человеке своекорыстия, когда побуждает к добродетели обещанием наград за добрые дела и мучений за худые. Нравственность тогда только безукоризненна и чиста, когда она истекает из чувствований альтруистических, а не эгоистических ⁵⁰. А христиане «хотят получить на чаёк за то, что позаботились о больной матушке и не отравили братца»⁵¹. Расчёт на небесную награду ничуть не выше расчёта на земные выгоды даже ниже. «Земное своекорыстие думает, прежде всего, о себе, и во вторых и в третьих о себе, но в четвертых оно заботится о жене, детях, друзьях и рабочих. Небесное своекорыстие, напротив, всегда думает только о себе, так как знает, что жена и дети не останутся там, в прежнем отношении к мужу и отцу» (Гартман).

Этот приговор над евангельским нравоучением не может считаться верным даже с формальной стороны: по одному из побуждений к доброделанию судят о целой системе нравственности, тогда как для заключения о какой либо нравственной системе необходимо рассмотреть основные начала этой системы.

Кроме того, критики евангельского нравоучения упускают из виду, что загробное возмездие признается в Евангелии не мотивом только, но неизбежной действительностью. Так как радостное общение с Богом добрых, и неумирающий червь позднего сожаления худых – не мечта, а непреложная истина, то умолчание об этом не согласовалось бы с человеколюбием Господа Иисуса. Это значило бы, в заботах о стройности нравственной системы, позабыть о вечном благе самого человека.

Критики Евангелия противопоставляют учению Господа свои нравственные системы, будто бы, свободные от всяких побуждений к добру, кроме любви к добру. Есть ли бескорыстные любители добра ради добра и много ли их? Если они найдутся, то учение о возмездии, ни в каком случае не может огорчить их или ослабить в них любовь к добру. Для кого же учение о возмездии вредно? Во всяком случае не для того большинства, не для миллионов людей, у которых представление о добродетели неразрывно соединено с представлением о торжестве добра над злом, т. е. о блаженстве добрых и наказании злых. Но действительность земная представляет собою картину возмущающих душу страданий праведников и торжества дурных людей. Не какой-нибудь простец, но утонченный поэт нашего века просит прямых ответов «на проклятые вопросы» «отчего под ношей крестной весь в крови влачится правый? Отчего везде бесчестный встречен почестью и славой? Кто виной? Иль силе правды на земле не все доступно? Иль она играет нами? – это подло и преступно!» Этот великий диссонанс в жизни человечества и разрешается учением о возмездии. В Евангелии измученный торжеством неправды человек находит радостный ответ, что правда, в конце концов, торжествует, что добродетель и счастье, здесь несправедливо разлучённые, там сливаются во едино. Опять спрашиваем: кого может испортить, сделать эгоистом такое учение? Никого оно не испортит, но, отвечая потребности человеческой души, оно укрепит в людях веру в добро и прибавит сил к совершению добра. А сомнение и отчаяние в торжестве добра может только подорвать нравственные силы человека.

О тайнах Царства Божия Спаситель более всего учил в притчах, где под житейскими и земными подобиями изъяснялась идея неземных отношений. Ни об одной из этих притч нельзя сказать, чтобы она поощряла эгоизм, развивала в слушателе тщеславие и манила к добродетели картинными описаниями наград. Самая цель притч была выяснить отношение человека к благовестию Царства Божия. Вот – притча о вечери сына царского (Мф.22:1–14). Слуги зовут гостей к готовому пиру царя. Но званые отказываются: один занят новокупленными волами, другой купленной землей, третий – угождение молодой жене, считает выше обязанности повиновения царю. Вот как относится эгоизм к небесным обетованиям! Но бывают эгоисты другого рода, – они принимают приглашение и являются на пир, не позаботившись о достойном приготовлении к общению с царём, о перемене своего сердца и наклонностей, словом, – являются на пир не в брачной одежде. Расчёт этих двуличных людей оказывается ошибочным: нельзя служить и Богу, и мамоне, нельзя, не отказавшись от своекорыстия, быть наследником небесных обетований.

Стремление к Царству Божию и правде его выражается не в формальном доброделании, каковое доступно и эгоисту, но в развитии способностей, которые положены Богом в душе каждого человека, иначе сказать Царство Божие приобретается самоусовершенствованием. Это выяснено в притчах о талантах и мнасах (Мф.25:14–30; Лк.19:11–27). Не перечень дел сотворит тебя членом Царствия, но твоя подготовленность, твоя способность к восприятию этого Царствия, которое начинается в душе христианина еще здесь, на земле (Лк.17:21).

Дела, без сомнения, имеют значение при определении вечной участи человека, но это значение они имеют только тогда, когда совершаются без тени расчёта и превозношения, с детской простотой (Мк.10:15). Поэтому в приточном изображении страшного суда (Мф.25:31–46) праведники не знают своих заслуг, но с изумлением спрашивают: Господи, когда мы видели Тебя алчущим, и накормили, или жаждущим, и напоили? Когда мы видели Тебя странником, и приняли, или нагим, и одели? Когда мы видели Тебя больным и в темнице, и пришли к Тебе? Они совершали эти дела без видов на награждение, подвигнутые любовью ко Христу и братьям во Христе. Человек все может делать своекорыстно: может изнурить постом тело, подставить щеку ударяющему, раздать имение, предать себя на казнь... Но любить Христа и ближних своекорыстно никто не может, а без любви все вышеупомянутые подвиги – не что иное, как отвратительное лицемерие, заслуживающее не награды, а наказания. Без любви и сам человек – ничто (1Кор.13:2).

Спаситель изъяснял тайны Царствия Божия в притчах, между прочим, в виду того, чтобы последователи Его не возымели о грядущем Царствии такого же плотского и чувственного представления, какое имели иудеи времён Иисуса Христа о царстве Мессии. В притчах не находим сколько – нибудь точного и подробного раскрытия, в чем будет состоять блаженство праведников и муки грешников. Намечается только сила и продолжительность блаженства и мук. Чтобы эти обещания и угрозы могли воздействовать на своекорыстие человека столь же сильно, сколь сильно действуют на волю человека ожидания земных наслаждений и страданий, – евангельским обещаниям и устрашениям недостаёт определённости, пластичности. Для верующего, правда, обещания и угрозы имеют значение, но верующий чужд грубого своекорыстия, и у него имеются другие мотивы к исполнению воли Божией. Но для тех, которые в самой вере и любви к Христу не находят достаточных побуждений к доброделанию, для них приточные обещания едва ли имеют какое-либо значение, особенно сравнительно с плотскими побуждениями. Эти последние так сильны, что их не может осилить страх даже завтрашних наказаний: пьяницы и блудники знают весь вред и опасность этих пороков, видят последствия их на других собратьях, и, однако, не оставляют пагубного пути. «Судилища – видимы, и каждый день мы слышим, что такой-то наказан, имущество такого-то описано, иной работает в рудниках, другой сожжён в огне! Однако, слыша это, порочные не вразумляются. Многие даже из осуждённых, избежав наказания, подкопав темницу и убежав из неё, нередко обращались к тем же преступлениям и совершали гораздо тягчайшие дела»⁵². Если страх завтрашних и очевидных наказаний не полагает преграды эгоизму, то насколько слабее действие на душу страха наказаний отдалённых и малоизвестных? Для своекорыстных геенна имеет значение тёмного представления, не более...

Столь же мало поощряется человеческое своекорыстие и евангельскими обетованиями. Если мы к притчам Спасителя прибавим и те черты, которые находятся в апостольских посланиях, то и тогда небесные награды слишком мало будут говорить воображению и чувству своекорыстного человека. Определения этих наград по большей части отрицательного свойства: освобождение от болезней, печалей и различных телесных нужд; прекращение семейных отношений; ясное богопознание и лицезрение Бога, общение со Христом, ангелами, праведниками и всеединство⁵³. Апокалиптическое изображение будущей жизни в виде богослужения с пением, курением фимиама – суть только образы, заимствованные из ветхого завета. Вообще же загробная жизнь не поддается, описанию, и ап. Павел, перед которым открылась часть отдаляющей нас от неба завесы, слышал в раю неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать (2Кор.12:4). Возлюбленные, пишет св. Иоанн Богослов, мы теперь дети Божии; но еще не открылось, что будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть (1Ин.3:2). Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа (Ин.17:3).

Не иначе разумели вечную жизнь и святые отцы, и учители Церкви. «Ничем иным, братья, почитайте небесное Царство, как истинным разумением Сущего, которое в св. Писании называется жизнью и блаженством», писал св. Василий Великий. Но познанием Бога св. отец называет ощущение Бога в своей душе, жизнь в Боге, восстановление в себе образа Божия; «уподобление Богу, говорит он, даёт нам непрестанную жизнь». По слову св. Григория Нисского, Господь «не знать что-либо о Боге, но иметь в себе Бога называет блаженством, ибо блаженные чистые сердцем, яко тии Бога узрят»⁵⁴.

В изображениях будущей жизни мало приманок для своекорыстного и чувственного человека. Но это не значит, что вечная жизнь бедна содержанием. «Беспредельность Самого Бога, беспредельность сотворённых Им миров, бесконечное разнообразие жизни в этих духовных и материальных мирах, беспредельность, дарованная Духом Божиим высшим человеческим стремлениям – позволяют гадать о нескончаемой живой деятельности человека в будущей жизни, о радостном возбуждении всех его благородных сил, и, следовательно, о его вечно возрастающем совершенстве и блаженстве»⁵⁵.

Нечестивые и своекорыстные – слишком нетерпеливы, чтобы дожидаться таких далёких и им несвойственных радостей. Им нужна сладость греха сейчас же. Они подобны детям, которые не могут дождаться, когда плод созреет, и рвут его неспелым. В сравнении с приманками чувственности и гордости высокой, но трудноуловимые черты вечной жизни имеют значение только для любящих Господа и верующих в Него. Но эти «истинно богомудрые и боголюбивые люди любят общение с добром ради самого добра, а не ради почестей, уготованных за гробом» (св. Григ. Бог.). Они служат Богу «не ради Царствия, как бы для купли и корысти, и не по причине наказания, уготованного грешникам, но как приверженные к единому Богу» (св. Василий В.). К любителю загробных наград они обращаются с недоуменным вопросом: «что говоришь ты, малодушный человек? Тебе надлежит сделать нечто угодное Богу, а ты стоишь с заботою о награде? Ты делаешь приятное Богу и ищешь еще другой награды? Или не знаешь ты, какое великое благо угодить Богу, потому что если бы ты знал это, то никакой другой награды не сравнял бы с этим благом? Разве ты не знаешь, что награда тебе будет больше, когда ты станешь делать должное, не надеясь на награды?»

Боголюбивые не только забывают о наградах при доброделании, но и вообще не почитают себя достойными блаженства. Св. Мария Египетская, каких не подъяла трудов, но до смерти говорила: грешница я непотребная, недостойна я никаких милостей Божиих. Один подвижник просиял добродетелями, а, умирая, плакал. Иноки спросили его: ужели и ты боишься, отче? Он отвечал: всю жизнь ревновал я идти истинным путем, но не знаю, что определит мне милостивый Владыка. Другого святого сатана искушал самоуверенностью. Когда святой умирал, сатана говорил ему: победил ты меня, открыт тебе вход в Царство Божие. Умирающий отвечал: ты – ложь и лжешь, что я победил тебя. Еще не пришло время сказать сие. При прохождении через мытарства сатана опять говорит, победил ты меня. «Отойди, лукавая прелесть, возразил святой, еще не время говорить так». Когда святой входил во врата Царствия, сатана издали кричал: победил ты меня; святой отвечал: «теперь верую, что ты побеждён, но не я победил тебя, а Господь мой Иисус Христос во мне недостойном победил тебя». Св. Ефрем Сирин перед смертью испытывал неуверенность во спасении, но тоску и скорбь о грехах⁵⁶.

Христианство, как учение, само себе всегда верно. Но христианин имеет различные степени духовного возраста от младенчества до возмужалости (Еф.4:13,14). Начинающих христиан ап. Павел называет плотскими (1Кор.3:1–3), так как в них живы побуждения своекорыстия. И вот для таких-то христиан – младенцев полезно напоминание о наградах и наказаниях загробных, потому что оно воспитывает их, возводит на высшие ступени усвоения христианского учения. Эти «люди, внимая учению, побуждают себя к удалению от зла, и страхом угрожающих наказаний соделывают свое спасение»⁵⁷. «Угроза геенною, не менее обетования Царства Небесного, показывает человеколюбие Божие. Одно обетование благ недостаточно для побуждения к добродетели, если не имеющих усердия к ней не поощряет и страх наказания»⁵⁸. Если бы для таких людей страх не был благом, «Христос не изрёк бы многих пространных наставлений о тамошнем наказании и мучении... Когда страх объемлет души наши, ни одна из низких страстей не может легко войти в нас, но все удаляются и бегут, гонимые отовсюду силою страха. Страх с великим удобством вводит всякую добродетель. Где страх, там и заботливость о милостыне, и усердие к молитве, и слезы тёплые и непрерывные, и стенания, выражающие великое сокрушение»⁵⁹. Таким образом, страх наказаний не только не развивает своекорыстия в верующем, но воспитывает и совершенствует его душу. Особенно полезны, бывают обетования и предостережения Господни, в дни искушений и бедствий, ибо «страх геенны и желание Царствия подают терпение в скорбях»⁶⁰. «Ударит ли кто тебя бесчестием, ты же воззри к оной славе, я же на Небеса положена есть. Отъята ли суть тебе имения твоя, ты паче взирай к небесному богатству и сокровищу несравненному. Изгнан ли ты от отечества, ты имеешь Отечество Иерусалим Небесный. Сын ли у тебя погиб; ты имеешь других – ангелы, с ними же, обстоящими престол Божий, возрадуешься во веки» (св. Василий В. «о благодарении»).

Правда, нуждающийся в таких утешениях человек еще не совершился в любви Христовой. Он представляет блаженство чем-то отдельным от добродетели, которая для него еще трудна. В этом выражается немощь, но немощь души человеческой, а не немощь учения евангельского. Искупитель приходил не здоровых и считающих себя здоровыми исцелять, но больных. А многие ли из нас признают себя духовно здоровыми? Многие ли могут любить добро ради добра? Где такая любовь? Она означала бы полное совпадение воли человеческой с волей Божьей. Св. Григорий Богослов считает такое совершенство добродетели на земле невозможным. Хорошо и то, если кто «при помощи великого Бога, храня в сердце пламенную любовь к добродетели, поспешает на высоту, а грех гонит от себя прочь, подобно тому, как ток реки, влившейся в другую, быструю и мутную и неукротимую реку, хотя и смешивается с нею, однако же, превосходством своей чистоты закрывает грязный ток ее. Большее же совершенство предоставлено существам небесным»⁶¹. К нашему неумению служить добру из чистой любви к нему снисходит Сам Искупитель. Он, бесконечно кроткий и невзыскательный Врач, говорит каждому из нас: «друг, ты ищешь славы, – она Там; ты любишь богатство, на Небе будешь иметь сокровище без цены; ты боишься бед временных, так беги того пути, который ведёт к мукам вечным. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни. Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его. (Апок.2:10,22:12).

Вера во Христа и любовь к Нему придают обетованиям евангельским высший и духовный смысл, так что праведники все земное считают ни за что, желают разлучиться с жизнью, чтобы быть со Христом. Таков был ап. Павел и сонм мучеников. Но это чаяние небесного жития ни мало не развивает в совершенных христианах думы и заботы только о своём блаженстве, напротив делает их любящими до самозабвения. Кто отлучит нас от любви Божией, вопрошает ап. Павел – и отвечает: ни смерть, ни жизнь, ни ангелы, ни начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина... не может отлучить нас от любви Божией (Рим.8:35,38,39). «Под глубиной апостол разумел геенну, т. е. лишение Царствия»⁶². «Любовь Христова так одушевляла Павла, что если бы ему предстояло терпеть для Христа и вечные наказания, он никогда не отказался бы и от этого, потому что он служил Христу не так, как мы, наемники, страшась геенны и желая Царствия. Быв объят какою-то другою, несравненно лучшею и блаженнейшею любовью, он и терпел, и делал все не для чего иного, как для того, чтобы удовлетворить любви, которую питал ко Христу и которая так овладела его умом, что он пренебрегал и геенной, и Царством Небесным, решившись для Христа встретить и с великою готовностью принять, как одно из вожделеннейших благ, даже и это невыразимое отлучение»⁶³. Я желал бы, писал апостол, сам быть отлучённым от Христа за братьев моих (Рим.9:3). «Душа, которая однажды предала себя Богу, верою и многими опытами приобрела чувство содействия Его, – не заботится о самой себе»⁶⁴.

Мы видели, что учение о возмездии, изложенное Господом в притчах для всего народа, не может пробуждать в душе христианина своекорыстия. Чуждый своекорыстия характер учения Иисуса Христа еще более обнаруживается в Его обращениях к ученикам и последователям. Призывая ап. Петра и Андрея следовать за собою, Господь указывает не на награду, а на труд: Я сделаю, что вы будете ловцами человеков (Мк.1:17). Когда богатый и знатный юноша искал пути совершенного, Господь дал ему совет покончить с привязанностью к земным благам, чтобы иметь сокровище на Небесах. И юноша отошёл со скорбью о несовместимости своекорыстия со служением Господу (Мф.19:16–22). Так высоки были требования Господа от Своих последователей и так кратки, неопределенны Его обещания, что апостолы вопрошали: кто убо может спасён быти? И Господь эту трудность спасения не прикрывал, но поставлял на вид: Царство Небесное, учил Он, силою берётся и употребляющие усилие восхищают его. Входите тесными вратами, потому что широкие врата и пространный путь ведут в погибель, и многие идут ими. Итак, тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их (Мф.11:12;7:13).

Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережёт ее (Мк.8:34,35; ср. Лк.14:26). Когда один книжник, любитель наград, выразил желание быть учеником, Господь отклонил его, сказав: лисицы имеют норы и птицы небесные – гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову (Мф.8:20). В своём учении Господь так мало приноравливался к чувствам и желаниям учеников, что многие из учеников Его отошли от Него, и уже не ходили с Ним. Тогда Иисус сказал двенадцати: не хотите ли и вы отойти? Симон Пётр отвечал Ему: Господи, к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни: и мы уверовали и познали, что Tы Христос, Сын Бога живого (Ин.6:66–69). В этом случае сами обстоятельства дела вызывали Господа на изложение истины о возмездии, но Он не желал пользоваться этим средством. Евангелист Иоанн сохранил много речей Господа, но ни в одной из них нет ясного учения о загробных наградах и муках. Вообще Спаситель чаще указывал на трудность следования за Ним, чем привлекал обещанием наград⁶⁵.

Небесное блаженство не может в точном смысле быть названо наградою, так как оно есть дар Божий верующим во имя Христово. И плата, и награда предполагают соответствие между трудом и воздаянием. Но когда человек делает добро, то он исполняет только свою обязанность по отношению к Богу, ущедряет только себя самого. Бог же, всесовершенный и вседовольный, ни в чем от нас не нуждается для полноты Своего бытия. «Сколько бы мы ни умножали сегодня добродетель нашу, этим не заслужим воздаяния: это обличение предшествовавшего нерадения. Господь, научая нас, что исполнение каждой заповеди Его есть долг наш, а усыновление Богу есть дар Его, даруемый вследствие искупления человеков кровью Его, говорит: егда сотворите вся, повеленная вам, глаголите, яко раби неключими есмы, и еже должни бехом сотворити сотворихом (Лк.17:10). Из этих слов явствует, что Царство Небесное не есть возмездие за дела, но дар, по благоволению Божию уготованный верным рабам»⁶⁶. Не наши деяния, но великое дело Христово, Его страдальческая жизнь на земле и крестная смерть дают нам возможность спастись.

Из этого отношения Христа к человеку возникает другой мотив христианской нравственности: христианин подражает Христу, повинуется Ему и ищет духовного с Ним общения из благодарной любви к Нему. Аще любите Мя заповеди Моя соблюдите, говорил сам Христос апостолам. Апостолы же учили: подражайте Богу, как чада возлюбленные: и живите в любви, как и Христос возлюбил нас и предал Себя за нас в приношение и жертву Богу (Еф.5:1,2). Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу свою: и мы должны полагать души свои за братьев (1Ин.3:16).

Человеческая мудрость нашла возможным не одобрить и этот мотив нравственности. Фенелон и квиетисты его времени утверждали, что в благодарной любви к Богу есть эгоизм, так как любят Бога ради Его благодеяний, а не ради Его самого; должно, по мнению квиетистов, любить Бога «любовью чистого удивления» без всякой мысли о Его дарах.

Эта утонченная требовательность по отношению к сердцу человеческому заслуживает внимания только потому, что квиетисты, как и сторонники независимой морали, в своих суждениях о евангельском нравоучении злоупотребляют словом «эгоизм». Для нас же, весьма важно, различать эгоизм от христианского самолюбия. Если, подобно квиетистам, разуметь под эгоизмом всякое чувство, имеющее отношение к нашему я, то тогда все мысли, желания и все поступки и даже пресловутую «любовь чистого удивления» придется назвать эгоистическими. Доброделание из любви к добру, при таком разумении эгоизма, должно будет признать эгоистичным: ты делаешь добро, потому что находишь в том свою любовь, свою радость, следовательно, ты – эгоист. Эгоист – отец ничего не щадящий для успехов в жизни своих детей; эгоист – патриот, жертвующий трудом, имуществом и жизнью для блага отечества. Даже следование Кантовскому принципу долга не избавляет человека от обвинения в эгоизме: коль скоро ты найдешь внутреннее удовлетворение в исполнении должного, ты не избегнешь обвинения в эгоизме. Свободным от укоризны будет только человек, делающей добро с нерасположением к нему. Но это явная несообразность: где отвращение к добру, там и речи не может быть о нравственности.

Любовь к себе самому вполне нравственна. Если бы эта любовь не была так естественна и легка для исполнения, то она стояла бы в числе заповедей Божиих. В заповеди: возлюбивши искреннего твоего, яко сам себе (Мф.22:39) любовь к себе поставляется нормой для любви к ближнему. Поэтому желание и искание себе блага временного и вечного вполне нравственно. Да и как мне не любить себя, если Бог любит меня и дорожит мною, если я – Его образ и подобие, если сам Сын Божий сделался подобным мне, кроме греха, и тело мое соделано храмом Духа Святого?

Эгоизм так же относится к себялюбию, как неумеренность к питанию, алчность к бережливости, леность к отдохновению. Эгоизм – это уродливое развитие любви к себе. Эгоист за собой только признает реальность, а всех других признает призраками и тенями; на себя смотрит, как на центр мира и цель, а на других только, как на средства к своему удовлетворению. Эгоизм противоположен любви, потому что любовь стремится к единству, а эгоизм к обособлению. Таково отвлечённое определение эгоизма, но в чистом виде эгоизм не встречается, как не встречается и чистой бескорыстной любви в мире человеческом. Чистая любовь – свойство Господа, а чистый эгоизм – свойство дьявола.

Мотивы христианской нравственности – благодарная любовь к Богу и ожидание будущей жизни в единении с Богом и праведниками – ослабляют эгоизм, действуя в противоположном ему направлении, поставляя центр мира и стремлений не в человеческом я, а в Боге, пробуждая сознание единства людей в Боге.

И если есть, какая либо система нравственности, независимой от внешних, сторонних мотивов, то это – нравоучение евангельское. Любовь к Богу и стремление к блаженству, правильно понимаемые, представляют не мотив к доброделанию, а самую сущность нравственности, и не две основы, а одну, так как блаженство – это торжествующая, удовлетворенная любовь к Богу. Иного основания для нравственности и быть не может, так как указывать на любовь к добру, как на основу нравственности, значит подставлять отвлеченное понятие (добра) на место живого личного Существа (Бога). Только Бог есть добро, благо неизменное и несомненное. «Бог – жизнь, отчуждение и удаление от Бога есть зло, несноснейшее даже будущих мучений (геенских, зло самое тяжкое для человека, как для глаза лишение света и для животного отнятие жизни»⁶⁷. Добродетель есть приближение к Богу; то же – и блаженство; грех – удаление от Бога; в том же заключаются и вечные мучения. Различие между земным и небесным состоянием человека заключается только в том, что на земле праведность и счастье иногда бывают разлучены, а на небе они вечно соединены. Это соединение и есть благо⁶⁸. С другой стороны в будущей жизни вполне обнаружится тождество греха и бедствия. Но как грешник стоит у входа в ад и уже на земле предвкушает адские муки, так и праведник предвкушает еще здесь покой и радость будущей жизни. Но кто вникнет в закон совершенный, закон свободы, и пребудет в нем... блажен будет в своем действовании (Иак.1:25). Отец в притче о блудном сыне говорит старшему сыну: сын мой! ты всегда со мною и все мое – твое (Лк.15:31), т. е. твоя верность есть уже награда тебе. На все приманки гордости и чувственности христианин может ответить словами Господа: Моя пища есть творить волю Пославшего Меня и совершишь дело Его (Ин.4:34). То, что мы, по обычному словоупотреблению, называем небесной наградой, совершенно однородно с добродетелью. Так, например, «лицезрение Бога есть не только следствие чистоты сердца и награда за нее, но и условие ее, потому что разве возможно быть недобродетельным при созерцании Бога?»⁶⁹. Загробное блаженство есть беспрепятственное завершение дела, начатого здесь со многими препятствиями и трудностями. Кто преодолел эти трудности и не бросил дела, тот становится сыном Царствия, сыном Божиим по благодати, потому что Бог есть величайшее Благо и творящий Его волю есть истинно Его сын. Блаженство – это сама торжествующая нравственность. Нравственность и блаженство относятся между собою, как юность и возмужалость, как начало и завершение. Достойно внимания, что в заповедях блаженства одно и то же обетование (Царство Небесное) именуется различно, сообразно с душевным расположением ублажаемого. Точно также различное наименование загробных мучений (огонь неугасимый, червь неумирающий, тьма кромешная) означает, по мнению св. Василия Великого, различие наказаний, сообразно разным родам порочности⁷⁰. Каждый порок в себе самом содержит семя страданий, которое, если не будет обеспложено покаянием и исправлением, даст росток еще здесь, а в будущей жизни без отдыха и послабления будет мучить порочного...

Сделаем краткие выводы из изложенного евангельского учения о наградах и наказаниях.

Описание будущей жизни столь прикровенно, что не даёт пищи человеческому эгоизму;

Спаситель не столько привлекал последователей обещанием наград, сколько указывал им на трудность пути евангельского;

полное умолчание о возмездии вредило бы евангельскому нравоучению, так как возмездие не предположительный мотив нравственной деятельности, но сама действительность и учение о возмездии отвечает общечеловеческому требованию единства праведности и счастья, греха и бедствия;

возмездие, как побуждение к доброделанию, бесполезно для грубых эгоистов, до некоторой степени полезно для несовершенных христиан, а в более совершенных, возмездие заменяется побуждением любви ко Христу и ближним;

эта любовь есть основное начало христианской нравственности, не примиряющейся с эгоизмом;

вообще, находить эгоизм в христианском нравоучении можно только при неправильном употреблений слова эгоизм;

в точном смысле слова, блаженство не может быть названо платой или наградой за добродетель: блаженство дается не по заслугам человека, но даром по человеколюбию Бога, и оно совершенно однородно с нравственностью, составляя только завершение его.

Когда Спаситель был на земле, Он к немощным обращал веления, которые, по человеческому рассуждению, могут быть признаны странными. Например, Он расслабленному, лежащему, как пласт, на постели, повелевал: возьми постель и иди; сухорукому, у которого рука висела, как чужая и мертвая, говорил: протяни руку твою. Но давая подобные повеления, Спаситель давал и силу исполнять их. Столь же трудные повеления Господь и поныне обращает к душе человеческой: Он повелевает любить, когда душа полна враждой, и насыщена обидой; Он требует терпения, когда страдания достигли вершины; требует раскаяния, когда грех так сладок; требует веры, когда вера ведёт за собою ряд нестерпимых для своекорыстия человеческого обязанностей.

Что же? Подобен ли Господь тому врачу, который больному нищему предписывает изысканную пищу и советует жить в просторном доме? Подобен ли Господь хозяину, который в один день обязывает работника исполнить работу, непосильную и для трех дней? Подобен ли Он фараону, который, в ответ на стоны измученного тяжкими работами народа, распорядился: дать им больше работы, чтоб они работали и не занимались пустыми речами (Исх.5:9)? Иначе сказать, возлагая на человека нравственную обязанность обновления своей души, даёт ли Господь силу выполнить эту трудную задачу? На этот вопрос ответ может быть только утвердительный. Бог входит в нравственный подвиг человека и неотступно помогает ему, каковая помощь называется благодатью.

Благодатная помощь нужна не некоторым только слабейшим христианам, но всем, безусловно. В каждом человеке есть семя зла, которое заглушать собственными силами он не может. Он немощен, подвержен искушениям, как тот ограбленный и избитый путник, о котором поведал Господь в притче о Самарянине. Один рассудок, одно сознание разумности правого пути не победит этого бессилия. Иначе люди науки, а в особенности изучившие философию были бы благороднейшими людьми, чего не видно на деле. Все бессильны, все преданы греху, все до единого. Кто довольно боится или любит Бога? Кто безропотно несёт крест свой? Кто не забывает, что миром управляет Бог, а не случай или предусмотрительность человеческая? Кто не сомневается иногда в силе молитв? Кто не соблазняется благоденствием нечестивых? Кто верен призванию? Кто любит ближнего, как себя? Кто не мучится завистью?

Не может человек быть спокоен при таких вопросах, обращённых к его совести, этой книге естественного закона! Но тот, кто читает «эту книгу исполнением требований ее на деле и опытно познаёт, что Бог вспомоществует человеку»⁷¹. Он знает, что «от дел, слов и мыслей праведник один – Господь Иисус. От веры, благодати и покаяния – праведники многие: все святые человеки»⁷². «Благодать Божия не только даёт знание, что следует делать, но и вдыхает в нас любовь, чтобы мы могли исполнить, что познаём»⁷³. «Благодать Духа – одна и неизменна, действует же в каждом, как хочет. Как дождь, пролившись на землю, доставляет произрастаниям природное их качество; сладость сладким, горечь горьким, – так благодать, глубоко проникая сердца верных, дарует приличные добродетелям действия. Алчущему Христа ради она есть пища; трудящемуся – покой; молящемуся – уверение, плачущему – утешение»⁷⁴.

Поэтому никто не должен унывать и жаловаться на свое бессилие. «Ты скажешь: не могу подвизаться, я слаб. Подвизайся только по силе своей, как можешь, и Господь, видя подвиг твой, поможет тебе и в прочих добрых делах»⁷⁵.

Если кто в обличение нашего нерадения укажет нам на подвиги апостолов, «мы тотчас представляем такое неразумное оправдание: то был Павел, то был Иоанн. Что значит, то был Павел, то был Петр? Не ту же ли природу, скажи мне, имели и они? Не тем же ли, как и мы, путём пришли они в жизнь? Не тою же ли питались пищей? Не тем же ли дышали воздухом? Не теми же ли пользовались вещами? Не имели ли одни из них жён и детей, другие и житейские ремесла, а иные даже не низвергались ли в самую бездну зла? Но они, скажет кто – нибудь, пользовались великою благодатью Божьею. Так, если бы нам повелевалось воскрешать мёртвых, или отверзать очи слепым, или очищать прокаженных, или исправлять хромых, или изгонять демонов, и врачевать другие подобные болезни: тогда уместно было бы такое наше оправдание. Но если теперь требуется строгость жизни и изъявление послушания (закону Христа), то, как идёт к этому такое оправдание? И ты при крещении получил благодать Божью и стал причастником Духа, если и не столько, чтобы творить чудеса, то сколько нужно иметь для правильной и благоустроенной жизни... Другого Павла по благодати и чудесам, конечно, уже не будет никогда, но по строгой жизни может быть таким каждый желающий, а если нет таких, то единственно потому, что не хотят»⁷⁶.

Благодать св. Духа не только полезна для ищущего высшего блага, но и, безусловно, необходима, хотя не всякий человек и не всегда сознаёт ее помощь. Неправы те, которые думают, что «благодать оправдания нам дана ради того, дабы возможное к исполнению по свободному произволению удобнее исполняли мы через благодать, будто, и, не приняв благодати, мы, хотя с неудобством, однако могли и без неё исполнить божественные заповеди. Ибо о плодах заповедей не рече Господь: без Мене неудобно можете, творите, но рек: без Мене не можете творите ничесоже»⁷⁷.

«Без благодати не только поверовать, но и подумать о добром не можем (2Кор.3:5); но если бы и подумали исполнить, то не имеем сил. Ибо, как говорит апостол, загадывать доброе мы еще загадываем, но как только подойдёт дело, мы и прочь: еще хотети, говорит прилежит ми, а еже содеяти доброе, не обретаю (Рим.7:18). Таким образом, если бы Господь показал нам только, чему веровать и как должно жить, и с этим одним оставил, то мы походили бы на того, кто освещён светом солнца, видит дорогу, по которой надо идти, и сознает, что он должен по ней идти, иначе пропадёт, а сил к тому, чтобы идти, не имеет, потому что расслаблен и болен. Но в таком случае лучше бы ничего не знать и не видеть, чем, узнавши и увидевши, не иметь возможности воспользоваться узнанным и увиденным. И если кто спасен есть или спасается, то не иначе как благодатью»⁷⁸.

Будучи, безусловно, необходимою для нравственного преуспеяния, благодать не насилует, не подавляет и не упраздняет свободы воли, а содействует ей. Сколь необходима для спасения благодать, столь же необходимо и самоопределение к спасению. «Добродетель – не дар только великого Бога, почтившего свой образ, потому что нужно и твое стремление. Она не дело и твоего только сердца, потому что потребна для неё превосходнейшая сила. К преуспеянию моему нужны две доли: от великого Бога первая и последняя, а одна доля от меня. Бог сотворил меня восприимчивым к добру; Бог подает мне и силу, а в середине – я текущий. Без Него все мы – игрушки суеты, живые мертвецы, смердящие грехами»⁷⁹.

Нравственное совершенствование подобно умственному изучению, какой либо отрасли науки: чем дальше подвигается такое изучение, тем легче труд усвоения. Таково же и поступательное движение человека по пути добра; но, безусловно, необходимо на всякой ступени нравственного совершенствования участие обоих деятелей: свободы и благодати. Забвение об этом не может не сопровождаться бедственными последствиями для души человеческой. «Неопытный, утешенный благодатью, думает, что благодать, пришедшая к нему, заняла все силы и что грех уже искоренён. И в то время, как большею частью души владеет грех, а благодать занимает одну часть, он отдается в обман, сам того не замечая. Неужели положивший один камень в основание уже совершил все здание? Неужели семя, брошенное только в землю, есть уже колос? Неужели получивший зачатки благодати делается уже христианином?»⁸⁰.

Но и тот не должен быть самонадеянным, кто много успел на пути добра. «Природа человека такова, что, и находясь в бездне зла, может обратиться к добру; равно и получивший благодать Духа святого и преисполненный небесными дарами может обратиться ко злу»⁸¹. Как нет ни одного человека, совершенно забытого Богом и лишённого Его благодати⁸², так, с другой стороны, нет и не было ни одного христианина, совершенно обезображенного от греха и падения. «Иной хотя успокаивается благодатью, получает таинственные откровения, вкушает сладость благодати, но при всем том и грех еще находится в нём»⁸³.

«Если кто – нерадив и не подкладывает дров, огонь начинает холодеть и мало-помалу истребляться. Так и благодать, сей Огонь Небесный, внутри тебя есть. Если ты молился, устремлял помышления твои к Христовой любви, смотри: подкладывай дров, и помышления твои будут в Огне и погрузятся в любовь Божию»⁸⁴.

Молитва есть такое действие человека, в котором он особенно ищет, алчет и жаждет божественной благодати, часто уверяется в ее содействии, а в истинной религии и действительно получает благодатную помощь.

Без молитвы не существует и не может существовать ни одна религия. Молитва – потребность души человеческой, непобедимая ни кажущейся, ни действительной бесплодностью молений к высшему Существу, ни очевидным господством законов природы, ни верою в судьбу или рок. Обычные житейские приветствия и пожелания служат невольным признанием, что есть Сила, во власти которой – исполнение добрых желаний. Даже проклятия, изрекаемые нечестивцами, по существу своему – недолжные, извращённые молитвы к высшей Власти, которой усвояется человеческая злоба. Сознательные атеисты – и те перед смертью или во внезапной беде взывают к Небесным Силам.

Молитва – это средоточие нравственной жизни человека, это барометр души, показывающий высоту благоговения к Богу, правды – к людям, целомудрия – в самой душе молящегося.

Со словом «молитва» часто соединяется понятие о внешних движениях, положении тела, формулах, прошениях, вычитываемых или выпеваемых. Но это все не составляет существа молитвы, как действия нравственного. Молитва есть дело человеческой свободы, встреча человека с Богом, общение с Ним, беседа, в высшем своём проявлении не нуждающаяся в словах и понятиях. «Для преуспевающих в духовной жизни есть правило, что, коль скоро в молитве сердце согреется и не захочет слов, прекращать чтение и молиться сердцем»⁸⁵. Но потребность в такой безусловной молитве может встретиться и на начальных ступенях духовной жизни, когда человек не находит слов излить свою скорбь перед Создателем и лишь вздыхает, удручаемый страданиями своей души. И это – молитвы. Страдавший Сам, – может понять состояние страдальцев и без слов. Рубище само вопиет об одежде и изможденный вид о пище. Даже люди подают у дверей храма немому нищему, хотя он и не выражает прошения в словах.

Нужно ли время для молитвы? Молитва так же мало заключается во времени, как мимолетное чувство или мысль. По крайней мере, никто не может определить наименышую продолжительность молитвы. Молитва может довольствоваться временем, протекающим между вопросом и немедленным ответом. Такова, например, была молитва Неемии. Он был Еврей, слуга Артаксеркса. Когда он подавал царю вино, царь сказал ему: отчего лицо у тебя печально: ты не болен, этого нет, а верно печаль на сердце? Неемия сильно испугался и сказал царю: как не быть печальным лицу моему, когда город, дом гробов отцов моих, в запустении, и ворота его сожжены огнём. И сказал Неемии царь: чего же ты желаешь? Неемия помолился Богу небесному. И сказал царю и пр. (Неем.2:1–5). Просьба Неемии была о дозволении обстроить город. Это была заветная мечта не только Неемии, но и всякого честного Еврея. Но прежде, чем высказать эту мечту царю, он помолился об успехе просьбы. Молитва была настолько кратка, что царь не заметил паузы, но эта краткость молитвы не умаляет ее значения, – совершенно напротив. Краткость только усилила молитву Неемии; это был порыв души к Богу⁸⁶.

Нет времени слишком краткого для молитвы, но и нет слишком длинного. Сказано: непрестанно молитесь (1Фес.5:17) ⁸⁷. И для понимания этого совета полезен нам пример Неемии. Неемия молился не в молитвенном положении, не с лицом, обращённым к Иерусалиму, но подавая вино царю. И непрестанная молитва заключается не во внешнем молитвенном положении человека, но в молитвенном настроении. Всякое место и всякое положение пригодно для молитвы. И нет такого времени, в бодрственном состоянии, в которое христианин не нуждался бы в молитвенном настроении. Требуются не внешние условия молитвы, «не место, а прежде всего настроение. Иеремия был в грязной яме, и привлёк к себе Бога; Даниил был во рве львином, и благорасположил к себе Бога; три отрока были в пещи, и, воспевая, умилостивили Бога; разбойник был пригвождён ко кресту, и крест не воспрепятствовал ему, но отверз рай; Иов сидел на гноище, и пользовался милостью Божиею; Иона был во чреве кита, и Бог внимал ему. Будешь ли ты в бане, молись; будешь ли в дороге, или на постели, и где бы ты ни был, молись. Ты – храм Божий: не ищи же места; нужно только душевное расположение. Хотя бы ты стоял перед судиею, молись; когда гневается судья, молись. Некогда впереди было море, позади Египтяне, а посредине Моисей; великое было затруднение, но велика была и широта молитвы. Сзади гнались Египтяне, впереди было море, а посредине нужно было молиться. Моисей ничего не произносил, а Бог говорит ему: что вопиеши ко Мне (Исх.14:15)? Уста его не говорили, но ум взывал. Так и ты, возлюбленный, когда стоишь перед судиею гневным, беспощадным, угрожающим величайшими наказаниями, или перед другими палачами, делающими то же самое, то молись Богу; и в то время, когда ты будешь молиться, волны утихнут. Судия против тебя? Ты прибегай к Богу. Начальник нападает на тебя? Ты призывай Господа. Разве Он – человек, чтобы тебе искать Его в каком-нибудь месте? Бог всегда «близ есть»⁸⁸. И труд не отдаляет нас от Бога. Время труда удобно может быть временем молитвы. Таково мнение учителей молитвы – аскетов и пустынников. Некогда эвхиты пришли к авве Лукию в Энат и старец спросил их: «Какое ваше рукоделие?» Евхиты отвечали: – Мы не занимаемся рукоделием, но, как повелевает апостол, непрестанно молимся. «Вы и не едите?»– Едим. «Кто же молится за вас, когда вы едите! Вы и не спите?» – Спим. «Кто же молится за вас, когда вы спите?» Евхиты не нашлись, что ответить. Тогда, размочив прутья, старец сел за работу и, плетя веревку, читал 50-й псалом. «Молитва это?» спросил старец. – Да, отвечали гости. Старец продолжал: «проводя целый день в работе, я зарабатываю 16 монет. Две подаю нищим, а на остальные ем. И молится за меня принимающий две монеты, когда я ем или когда я сплю, и, по благости Божией, у меня совершается непрестанная молитва» ⁸⁹.

Итак, молитва редко бывает, неуместна и неудобна. Она совершенно невозможна, когда человек сознательно нарушает законы правды и целомудрия.

Обязанность христианина по возможности непрестанно быть в молитвенном настроении нимало не говорит против установленной молитвы в определённые сроки. Напротив, такая внимательная и сосредоточенная молитва необходима для поддержания в душе молитвенного настроения. Отказываться от срочной молитвы под предлогом неимения к ней в данное время расположения – неосновательно. Ждать расположения – значить предоставлять великое дело случаю. Уготовляй себя к молитве⁹⁰, и имей твердый порядок и время молитвы. Иначе утратится твоя способность к молитве, как ржавеет и портится ключ без употребления.

Как и всякое дело, молитва имеет различные степени совершенства. Весьма много совершенство молитвы зависит от сопровождающего ее чувства смирения, как это выяснено в притче Господа о Мытаре и Фарисее. Молящийся или просит, или благодарит и хвалит. Эти действия суть проявление смирения даже и тогда, когда просьба, благодарение и похвала относятся к равному нам человеку. Когда же эти действия не соединяются со смирением, они утрачивают характер искренности и становятся лицемерием. Молитва есть искание богообщения, просьба нищего к богатому, слабого к сильному, грешного к всесвятому. Опростай ведро, тогда иди за водою! с душою полною тщеславия и самодовольства, с ошибочным убеждением в своей праведности не может быть истинной молитвы. Между тем мы часто «молитвою своею еще как бы одолжение делаем Богу. Надобно добиться, чтобы она сознавалась ничтожною, потом грешною; потом на молитве самим быть грешным и стоять на ней, как на суде»⁹¹. «Если ты имеешь много заслуг и не знаешь за собою ничего худого; то всякая молитва твоя не действительна; если же ты носишь в совести великое бремя грехов и при этом признаешь себя последним из всех, то ты будешь иметь великое дерзновение пред Богом»⁹².

Это смирение не только не рождает чувства безнадежности и уныния, но делает молящегося настойчивым. Гордый при первом отказе или при замедлении на просьбу отвертывается и уходит, а смиренный просит неотступно, как сирофиникиянка (Мф.15:21–28), или как та вдова притчи Господней, которая умолила даже неправедного судью (Лк.18:2–6), или как Иаков, сказавший боровшемуся с ним Незнакомцу: «не отпущу Тебя, пока не благословишь меня» (Быт.32:26). Молчание Господа на наши моления – не отказ, но укрепление веры через испытание; Бог отзовется, но не тогда, когда мы хотим. Если первый удар кремня, не дает огня, ударяй еще и еще. «Не переставай просить, брат, пока не получишь; конец молитвы – получение просимого. Тогда перестань, когда получишь, или лучше и тогда не переставай, но и тогда пребывай в молитве»⁹³. Кроме смирения и настойчивости, истинная молитва требует напряжённого внимания к молитвенным действиям и словам молитвы. Невоспитанный ум наш привык подчиняться случайному сцеплению мыслей, называемому в науке ассоциацией представлений. От мыслей молитвенных ум легко переходит к мыслям и воспоминаниям совсем немолитвенным. Особенно сильную причину рассеянности представляют страсти и предприятия человеческие, напр., вражда, половая любовь, скупость, тщеславие, перемена образа жизни, строительство, словом все то, к чему человек относится с увлечением. В такой рассеянности во время молитвы обличил Иоанна Грозного юродивый ради Христа Василий, когда царь, стоя у обедни, мысленно ходил по Воробьёвым горам, где у него строились дворцы. «Многие приходят в церковь, произносят тысячи стихов молитвы, и выходят, не зная, что говорили они; уста их движутся, а слух не слышит. Ты сам не слышишь своей молитвы: как же хочешь, чтобы Бог услышал твою молитву? Ты говоришь: я преклонял колено; но ум твой блуждал вне; тело твое было внутри церкви, а мысль твоя – вне, уста произносили молитву, а ум исчислял доходы, договоры, условия, поля, владения, собрания друзей. Диавол зол; он знает, что во время молитвы мы делаем великие успехи; потому тогда он и нападает на нас. Часто, лежа спокойно на постели, мы ни о чём не мыслим; а когда приходим молиться, то являются тысячи помыслов, чтобы мы вышли без пользы». «Молитва без внимания – подобна кадилу без огня и ладана, лампаде без масла, телу без души, она – мерзость, а не угождение Христу, Владыке нашему. Не словами уст мы умилостивляем Его, – умом, к Нему стремящимся. Не звуки нашей гортани доходят до слуха Господа Саваофа, но воздыхания сокрушённого сердца»⁹⁴.

Кроме невоспитанности ума и увлечения сердца, причиной рассеянности в молитве нередко служит привычка поверхностно и непродуманно относиться к молитвам, заученным нами в детстве. Детский ум не склонен и не способен к отвлечённым размышлениям о своем душевном состоянии, к проверке своей жизни. Поэтому усвоенные в детстве молитвы для многих утрачивают свое жизненное значение, становятся мертвыми формулами. Силой разума и воли оживи эти формулы! «Вникай во всякое слово и мысль слова до сердца доводи. Понимай и чувствуй. Читаешь, например, очисти ны от всякой скверны, – восчувствуй скверноту свою, возжелай чистоты и взыщи ее от Господа, с упованием на Него. Читаешь: остави долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим, – и в душе своей прости всем, и сердцем, все и всем простившим, проси себе у Господа прощения. Читаешь: да будет воля Твоя, – и в сердце своём совершенно предай участь твою Господу, и изъяви беспрекословную готовность благодушно встретить все, что Богу будет угодно ⁹⁵.

При добром внимании к себе можно не рассеиваться при чтении православных молитв. Все в них жизненно, как бы о нас и для нас составлено. В них «нет многоглаголания. Там все одно пишется: Господи помилуй, только в разных оборотах немощи ради нашей»⁹⁶. Все просительные молитвы можно обобщить в одно прошение: да будет воля Божия, как в небесном, так и в земном. Но небесное должно предшествовать земному, как это указано Господом: ищите же прежде царствия Божия и правды Его и сия вся (т.е. что нам есть, или что пить, или во что одеться?) приложатся вам (Мф.6:31,33). Душа, не больше ли пищи? (Мф.6:25). Все может быть предметом молитвы: для христианина нет ничего мелкого или ничтожного, но все должно быть подчинено главному, все должно быть принесено на службу Христу: сами себя и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим!

«Не будем учить Его, каким образом помочь нам. Если и людям, защищающим нас и говорящим за нас перед мирскими судьями, мы рассказываем только дела наши, а образ защиты предоставляем им, чтобы они по своему усмотрению распорядились нашими делами, тем более так поступать должно в отношении к Богу. Сказал ему твое дело, сказал, что ты потерпел, – но отнюдь не говори при этом, как помочь тебе; Он сам хорошо знает, что полезно тебе. А есть много таких, которые на молитве высказывают тысячу особых прошений, и говорят: Господи, дай мне здоровье телесное, удвой мое имущество, отомсти моему врагу. Это весьма неразумно. Он Сам знает, как помочь тебе. Никогда не жалуйся Ему на того, кто опечалил тебя. Таков нрав у Судьи: Он внемлет и подаёт просимое, особенно тем, которые молятся за врагов, не помнят зла⁹⁷.

Действенность молитвы для человека непредубеждённого – истина непререкаемая. «Сила молитвы погашала силу огня, обуздывала ярость львов, останавливала войны, прекращала сражения, утишала бури, прогоняла демонов, отверзала врата неба, расторгала узы смерти, отгоняла болезни, отражала злобу, укрепляла колеблющиеся города; и свыше посылаемые удары, и человеческие козни, и все вообще бедствия отклоняла молитва»⁹⁸. С другой стороны, все, что «мы делаем без молитвы, и, не возложа упования на Бога, то оказывается впоследствии вредным и погрешительным» ⁹⁹.

Эта действенная сила молитв проявляется по большей части без нарушения законов природы и обычного порядка вещей. По выражению псалмопевца, Господь ветры делает своими вестниками и огонь своим служителем.

Конечно, Господь желает и может делать добро и без молитв. Но без внутреннего изменения самого человека это добро было бы внешним, физическим, а потому и неполным. Молитва же, изменяя нравственный миропорядок, тем самым исправляет и физическое зло, так как между нравственным и физическим миропорядком существует твердая, хотя еще мало обследованная, связь. Таким образом, молитва является величайшей силой в мире.

Но нам, нет пользы останавливаться на физических следствиях молитвы. Полезнее помнить, что молитва – не средство к чему-либо постороннему, а сама по себе есть цель и сокровище. Она перерождает душу, уготовляет ее к принятию благодати, приводит ее в общение с Богом, водворяет в ней мир. Не ценнее ли это всяческих исцелений и физических последствий молитвы? Услышание молитвы часто состоит не в исполнении первого желания молящегося, но в изменении самого желания. Такой отчасти характер имела молитва Господа в Гефсиманском саду: чаша не миновала Господа, но молитва дала Ему силы испить ее. Рассказывали про одного распутного солдата, что сильнейшим его желанием было получить отпуск. Его научили молиться о получении отпуска. Но незаметно для него, молитва преобразовала его душу и он из распутного сделался проповедником благочестия среди товарищей. Начальство, устрашившись, что эта проповедь вредно повлияет на воинственный дух полка, дало отпуск солдату – проповеднику. Молился человек о малом, а получил, вместе с малым, высшее благо¹⁰⁰.

Человек подобен маятнику, качающемуся и направо, и налево. Но только качание этого маятника – неравномерное. Человек или наклонен более к миру и менее к Богу, или наоборот. Вот молитва и представляет одно из действительных средств наклонения человека к Богу и отклонения от мира. Это действие молитвы на человека хорошо выражено в словах псалмопевца: Кто мне на небе? и с Тобою ничего не хочу на земле... Бог – твердыня сердца моего и часть моя во век (Пс.72:25,26).

Образец такой действенной молитвы представляет нам молитва, данная человечеству Господом Иисусом. В ней каждое прошение, проникновенно произнесенное, тут же получает исполнение. «Да святится имя Твое», молит христианин, и имя Отца небесного уже святится благоговейным призыванием Этого имени. «Да приидет Царствие Твое», – в душу молящегося уже приходит это Царствие, как залог будущего полного общения с Богом и святыми. Таковы же и другие прошения этой дивной молитвы: в них мы, отрекаясь от своей воли, утверждаем волю Божью в материальном и духовном (яко на небеси и на земли...)¹⁰¹, ограничиваем свои потребности пределами необходимого, слагаем с себя заботы о будущем обеспечении своём; прощая других, сами получаем прощение и мир совести; признавая власть тьмы и лукавства в жизни человеческой, мы обособляемся от неё и в большей или меньшей степени побеждаем ее.

Молитва не только умилостивляет Бога, но и душу молящегося делает нежною и восприимчивою к божественной благодати. «Как вода леденеет от холода, так и душа наша от греха и беспечности отвердевает и делается камнем. Потому-то и нужно много тепла, чтобы размягчить затверделость ее; а это преимущественно делает молитва. Итак, когда ты приступаешь к молитве, то заботься не о том только, чтобы получить просимое, но чтобы во время самой молитвы сделать душу твою более мягкою и лучшею»¹⁰².

Это облагораживающее действие молитвы сказывается и на внешнем поведении человека. «Вышедши из (церковного) собрания, ты и одеждою, и взглядом, и голосом, и всем вообще наружным видом покажешь отсутствовавшим, какой прибыток выносишь ты с собою отсюда. Мы должны выходить отсюда так, как из святилища, как бы мы сходили с неба, делаясь скромнее. Жена, когда увидит мужа своего, возвратившегося с собрания, отец сына, сын отца, раб господина, друг друга, враг врага, каждый пусть почувствует, какую пользу мы получаем здесь. А почувствует тогда, когда увидит, что вы стали кротче, любомудрее, благочестивее»¹⁰³. Кто, вспомнив о своих грехах, беседует с Господом о прощении их и молит Его быть кротким и милостивым, тот по самому упражнению в такой беседе отлагает всякое житейское попечение, окрыляется и становится выше страстей человеческих. Врага ли увидит он после молитвы? Уже не будет смотреть на него, как на врага; – красивую ли женщину? не соблазнится при виде ее, потому что пламень, вожженный молитвою, еще остается внутри его и отгоняет всякую негодную мысль»¹⁰⁴.

Как, с одной стороны, молитва оказывает воздействие на нравственность человека, так, с другой, и нравственность отзывается на качество молитвы. Молитва есть барометр высоты душевной. О многих христианах можно сказать: какова молитва, такова и жизнь. «Благое направление совести приобретается молитвою, и чистая молитва – правильно настроенною совестью. Одно служит последствием другому естественно»¹⁰⁵. Поэтому христианские подвижники при встречах друг с другом взаимно спрашивали: как идет молитва?

Молитва грешника тогда только действенна и приятна Богу, когда она полна сокрушения о грехах. А иначе и молитва будет в грех. Уклоняй ухо свое не послушати закона, сам и молитву свою омерзил (Пс.108:7; Притч.28:9). Просите, обличает апостол похотливых, и не получаете, потому что просите не на добро, а чтобы употребить для ваших вожделений (Иак.4:3). «Если мы молимся в гневе и раздражительности, то мерзки мы и ненавистны пред Богом»¹⁰⁶. Так как неблагочестивый человек не может и молиться истинною молитвою, то легко решить вопрос: «кто достойнее Богу поклоняется, те ли, которые просто стоят на молитве, или те, которые исполняют Его волю? Явно, что последние»¹⁰⁷.

Молитва уединенная не может не пробудить желания общественной молитвы. Истинное сыновство Богу вызывает чувство братства к людям. У людей так много общих нужд и духовных и материальных, что одна домашняя молитва не может удовлетворить христианина. Да это было бы противно и духу молитвы, и любви христианской, если бы мы даже при домашней молитве исключили бы из своего ума и сердца нужды ближних. Вместе мы стоим и падаем. Если же, собравшись в одно место, мы «взаимно будем обращать молитвенно дух свой на других, то к каждому придет столько согревающих лучей, сколько есть лиц»¹⁰⁸. К общей молитве склонял и Спаситель, говоря ученикам: если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле; то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего небесного. Ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф.18:19,20). При условии единодушия сила молитвы растёт почти так же, как и физическая. «Молиться, конечно, можно и дома, но молиться так, как в церкви, где такое множество отцов, где единодушно воссылается песнь к Богу, дома невозможно. Ты не будешь так скоро услышан, молясь Владыке у себя, как молясь со своими братьями. Здесь есть нечто большее, как-то: единодушие и согласие, союз любви и молитвы священников. Для того и предстоят священники, чтобы молитвы народа, как слабейшие, соединяясь с их молитвами сильнейшими, вместе с ними восходили на небо. Если молитва одного имеет силу, то гораздо более – молитва с народом; у последней больше силы и гораздо более дерзновения, нежели у молитвы, совершаемой дома и наедине. Откуда это видно? Послушай, что говорит сам Павел: Который и избавил нас от столь близкой смерти, и избавляет, и на Которого надеемся, что и еще избавит, при содействии вашей молитвы за нас, дабы за дарованное нам, по ходатайству многих, многие возблагодарили за нас (2Кор.1:10,11). Так и Петр избежал темницы: между тем церковь прилежно молилась о нём Богу (Деян.12:5). Если же Петру помогла молитва церкви и извела из темницы этот столп церкви, то, как ты, скажи мне, пренебрегаешь ее силою и какое можешь иметь оправдание?»¹⁰⁹.

И домашняя молитва весьма полезна не только сама по себе, но и для общественного богослужения: последнее плохо достигает цели назидания и утверждения личности, если не находить в ней почвы, подготовленной домашней молитвой и чтением Слова Божия.

Вообще молитву нужно признать наукой для всей жизни. Она – и легкое и самое трудное дело жизни. «Братья спросили авву Агафона: какая добродетель в подвижничестве имеет больший труд? Он отвечал: простите мне, я думаю, что нет большего труда, как молиться Богу без развлечения; ибо всегда, когда человек хочет молиться, враг старается отвлечь его, ибо знают демоны, что ничто так им не противодействует, как молитва к Богу. И во всяком подвиге, который бы ни предпринял человек, во время совершения его получает успокоение, а молитва до последнего издыхания требует борьбы»¹¹⁰.