1831 г.
Настал 1831 год. В июне, или в августе этого года выдана была в замужество моя последняя сестра – Анна Михайловна в село Кохму за крестьянина Ив. Ив. Чужанина. На меня пал жребий перевозить, вместе с одним из родственников жениха, имущество (приданое) сестры из Дунилова в Кохму, и затем я был в числе почетных гостей на брачном пиру.
Кохма в 20 верстах от Гориц – село очень значительное и по населению (более 1000 душ обоего пола), и по благосостоянию жителей; в нем есть немало мануфактурных фабрик и зажиточных купцов. Церковь приходская одна – очень обширная и благолепная, но при ней в прежнее время было четыре причта, так как в приходе, кроме села, состояло много деревень. При таком количестве членов причта, немало было у них и детей, из коих некоторые были моими сверстниками и товарищами по школе; между прочим, у старшего священника о. И.Н. Сперанского, который долгое время был благочинным, было четыре сына, от природы одаренные хорошими голосами и впоследствии все бывшие певчими в архиерейском хоре; сын второго священника о. Николая, Александр Николаевич Соколов, который одним курсом был меня старше, ныне один из почетнейших протоиереев в Петербурге, настоятель Владимирской церкви и благочинный; его младший брат Афанасий поступил вместе со мной в училище и на первом же году умер.
В Кохме, пока я учился в училище и семинарии, мне случалось очень часто бывать в каникулярное время.
В 1832 году, незадолго до перехода нашего в высшее отделение, у нас произошла перемена одного учителя. Инспектор и учитель греческого языка в высшем отделении, священник И.А. Субботин, не знаю почему, оставил в 1832 году училищную службу; его место занял наш учитель греческого языка священник П.И. Певницкий; на место Певницкого к нам перевели учителя 2 класса В.А. Осовецкого, а на место сего последнего определен был студент семинарии Ив.Петр. Венецкий.
1831-й год был год неурожайный; в следствие сего цена на хлеб с пятиалтынного возросла до полтинника (1 р. 75 к.) – цена не бывалая. Многие из учеников, особенно дети причетников, бедствовали и едва не претерпевали голод. На помощь этому бедствию явился один из богатых Шуйских купцов (он, кажется, скрыл свое имя). Он открыл бедным ученикам даровой доступ в одну мучную лавку, из которой, по запискам от инспектора училища, выдавали каждому по пуду, помнится на месяц или на два, а иным, более надежным ученикам, вместо муки, выдавали деньгами; помню, я получил от инспектора серебряный полтинник.
Кстати о благотворительности Шуйского купечества.
Некоторые из богатых Шуйских купцов имели добрый обычай еженедельно, в известные дни, преимущественно воскресные, раздавать нищим милостыню деньгами или разными вещественными предметами. Это происходило таким образом. В известный час, всех собравшихся к дому того или другого богача, впускали на двор и запирали ворота. Затем выходил сам хозяин или приказчик и становился у калитки с деньгами или вещами, в роде, например, валяных сапогов (в зимнее время), шерстяных чулок и варежек. Нищие поочередно подходили к раздаятелю и получив такую или иную милостыню, выходили со двора в калитку; и эта раздача, смотря по количеству нищих, продолжалась иногда по несколько часов. Василий Максимыч Киселев часто сам раздавал милостыню, и всегда денежную; и так как он характера был довольно грубого и сурового, то даст, бывало, нищему в руку пятак и в затылок толчек. Между нищими бывали и бедные ученики духовного училища. Но для этих последних существовала в Шуе особого рода благотворительность. Некоторые благочестивые купцы устроили для них раз в год, в определенные или неопределенные дни, обеды из трех или четырех блюд. Недалеко от училища жил купец И.Л. Волков; у него каждый год, вскоре после Пасхи, устраивался для всех учеников на широком дворе, под открытым небом, обед. Необходимой принадлежностью этого обеда было то, чтобы как перед обедом, так и после обеда ученики громогласно пели известные церковные песнопения. В заключение обеда каждому ученику давалось в руки по пятаку меди. Однажды мы обедали в доме (это было зимой) купца Корнилова; но там после обеда, вместо денег, нам раздали по нескольку аршин полосатой затрапезной материи для халатов. А один подгородный помещик (из чиновников) Ив.Арт. Соколов после обеда награждал нас синей писчей бумагой и гусиными перьями (о стальных перьях тогда и в помине еще не было).
Скажу здесь о себе нечто недоброе. Между товарищами моими по школе, как старшими, так и младшими даже, было немало курящих и особенно нюхающих табак. Пример обыкновенно заразителен. У меня не было расположения к курению табака; самый запах его возбуждал во мне отвращение: но к нюханию табака добрые товарищи стали было меня приучать; не помню, кто-то подарил мне даже табакерку с табаком. Прошло не более, я думаю, недели или две, как об этом проведала моя добрая и радетельная обо мне хозяйка Александра Ивановна. Вероятно, она имела обыкновение по ночам осматривать наши карманы в жилетах, чтобы видеть, не скрывается ли в них чего-нибудь подозрительного. Найдя при этих поисках в моем кармане табакерку, она взяла ее, и на другой день, когда я встал с постели, она, показывая мне табакерку, держала ко мне такую грозную речь: «что это такое у тебя завелось, – что это ты вздумал делать? – Вот приедет во вторник твой крестный, вот я ему покажу это: он даст тебе нюхать табак».
Этот упрек доброй Александры Ивановны и эта угроза жалобой на меня дяде и крестному так сильно подействовали на меня, что я решительно перестал нюхать табак и никогда более не начинал.
Александра Ивановна знала, чем пригрозить мне. Действительно, я никого так не боялся, как своего дяди и отца крестного Петра Иваныча, хотя он ни разу пальцем до меня не дотрагивался. Он имел на меня какое-то особенное нравственное влияние. Табаку он терпеть не мог, хотя его сын, окончив в это время курс семинарии, тайком позволял себе это удовольствие.
Скажу здесь мимоходом и о том, зачем по вторникам ездил в Шую мой почтенный дядюшка. В Шуе по вторникам, как уже было замечено выше, были еженедельные базары, а мой дядюшка, как было также мной сказано, занимался торговлей. Поэтому он приезжал почти каждый вторник в город и производил торговлю оконными рамами и фонарями. Иногда и он заходил к нам на квартиру, а чаще я проведывал его на базаре. Иногда, бывало, приду к нему: он пошлет меня на реку поить лошадь; или пойдет сам, а меня оставит при своем товаре. Иногда давал он мне за эти труды по медному пятаку.
При счастливой памяти, мне не много требовалось времени для приготовления уроков к классу; поэтому немало оставалось у меня свободного времени. Чем же наполнялось это время? Частью чтением книг, большей частью, сказок, за неимением других, лучших произведений литературы, частью списыванием стихов, песен и других статей. У меня до сих пор сохранилась тетрадь в три с половиной листа синей бумаги, вероятно, полученной мной от помянутого выше помещика Соколова. На этой тетради очень тщательно переписан мной – «Catalogus vocabulorum usitatiorum vernacule redditorum», т. е. «Список слов употребительнейших с российским переводом».
Этот список разделен на 25 глав.
В первой главе содержатся слова (vocabula) «о Божестве и до закона касающихся вещах»; во второй – «о вселенной, частях света и ветрах» и т.д. В последней главе – «о числительных именах». Подлинник, с которого я списывал, большей частью, по ночам, когда все ложились спать, – принадлежал товарищу моему Александру Минервину, сыну помянутого выше соборного священника, о. Петра Яковлевского.
Приближалось время перехода в высшее отделение. Разные тетрадки и записки по учебным предметам низшего отделения, тщательно мной веденные, оказывались более не нужными для меня. Зная об этом, жена инспектора, Авдотья Ивановна пожелала приобрести у меня эти записки для своего сына Павла Певницкого, который шел ниже меня курсом. Я не мог, конечно, отказать в требовании своей начальнице. Она взяла мои записки и заплатила за них 50 копеек серебром.
Около 1832 года дядя мой – Петр Иваныч выстроил новый деревянный дом на месте своего старого и моего, проданного, дома. Дом довольно просторный и очень красивый с двумя комнатами – залою и гостиной впереди и, через коридор, с кухней позади, а наверху мезонин с окнами, обращенными к реке и к селу Дунилову. Летом я очень любил уединяться в этот мезонин для наслаждения красивыми видами природы и для чтения какой-нибудь книжки. Чтением книг на глазах у тетки Татьяны Ивановны я не мог заниматься спокойно: как неграмотная и не понимавшая ни пользы, ни удовольствия от чтения книг, она почти с отвращением смотрела на мои книжные занятия, хотя, в зимние вечера, под воскресные и праздничные дни, когда дядя заставлял меня вслух читать Четьи-минеи святого Димитрия Ростовского, не без удовольствия слушала мое чтение и она.
17 июня, в неделю всех святых, скончался Горицкий священник, о. Матвей. Кончина этого почтенного старца сопровождалась особенными обстоятельствами. В неделю всех святых ежегодно совершался и, без сомнения, доныне совершается из Покровской церкви, вокруг Дунилова, крестный ход, в котором участвует обыкновенно все Дуниловское и Горицкое духовенство. О. Матвей совершил в своей приходской церкви Литургию и, неразоблачаясь, отправился с иконами в Дунилово для участия в крестном ходу. Дойдя до Крестовоздвиженской церкви, которая находится в середине села, и куда собралось духовенство с иконами из прочих церквей, о. Матвей, чувствуя, при своих преклонных летах (ему было около 70 лет, если не больше) утомление, остался в этой церкви, а прочие отправились в ход. Когда крестный ход возвратился к Крестовоздвиженской церкви, о. Матвей, вышел на площадь перед храмом и, как старший между священниками, должен был читать Евангелие на молебне в честь св. Николая. Лишь только он произнес последние слова Евангелия: «да будет едино стадо и един пастырь», как упал на землю и предал Богу душу. Не трудно представить, какое впечатление произведено было на духовенство и молящийся народ этим внезапным происшествием. Поднятое с земли тело честно перенесено было в дом и затем, по совершении в свое время чина погребения, предано земле в том самом облачении, в каком блаженно почивший совершал последнюю Божественную Литургию в храме. О. Матвей своим благолепным служением, своим честным поведением, своим благодушием и кротким обращением с прихожанами надолго оставил по себе в их сердцах самую лучшую, признательную память.
Я не был очевидцем поразительной кончины досточтимого о. Матвея; я был в это время в Шуе: но мне в тот же день сделались известными обстоятельства его кончины из уст моей тетки Татьяны Ивановны, приехавшей в Шую для закупки провизии и напитков на поминовенную трапезу.
Место о. Матвея занял его зять, известный о. Bacилий Сапоровский.