Незаконченная автобиография

Оглядываясь назад, на столько прожитых лет жизни, я прежде всего испытываю, конечно, стыд за мои грехи, ужас о “множестве содеянных мною лютых”, затем теснит та скорбь и боль, которой немало пришлось потерпеть… И служение скорби и боли людской я понимаю как главный долг и задачу своей жизни… Но вместе с этим Бог дал столько радости, сподобил таких утешений! Душа, охваченная ими, чувствует себя счастливой и за скорби благодарит Бога. Вижу во всем промышление Бога любящего, ощущаю во всем – и скорбном и радостном – одну и ту же любовь Господа. С другой стороны, мое личное кажется мне очень малым и ничтожным. Это ведь в самом ходе событий они кажутся нашему ничтожеству насыщенными содержанием, значащими, большими, а на расстоянии, при честном размышлении, чувствуешь ничтожество твое и твоих дел и особенно перед вечностью и Отцем вечности. И все же ни одно событие личной жизни не проходит даром, без ответственности за него. Поэтому попытка изложить ход моей жизни вселяет в меня опасение, что я не сумею должным образом рассказать о ней, честно исполнить в этом долг ответственности за нее…

Я родился в Москве, на Пресне, 3-го октября 1888 г. Я был третьим ребенком, но на четвертом месяце моей жизни смерть унесла моих старших брата и сестру, тоже младенцев, и мои родители стали особенно беречь меня, беспокоясь, как бы не умер и я. Поэтому меня и следующих за мной детей очень кутали, боясь, как бы мы не простудились. И одной из моих забот, когда я стал сознательно относиться к себе, было отучиться от этого, приучить себя к холоду, по возможности закалить себя. Мое детство проходило тихо и не было богато разнообразием внешних впечатлений и событий. Мы никуда не выезжали. Мой отец был священником в храме Рождества Иоанна Предтечи, и во дворе церковного дома и в нашем садике мы гуляли зимой и летом. Прогулки по улицам были непродолжительны и однообразны и, пожалуй, я гораздо более жил дома. Самых первых лет своей жизни я не помню, не помню и рассказов о них. Первое событие, которое осталось в моем сознании, – моя первая молитва во время болезни перед Иверской иконой Божией Матери, когда мне было четыре года. У меня был круп и врачи боялись, что я задохнусь, но сила детской веры вместе с верой моих родителей превозмогла болезнь. Я просил отца привозить мне масло от великомученика Пантелеимона (из его часовни) и постоянно пил его с горячей водой, затем я выразил желание, чтобы ко мне привезли “глазастую Божию Маму” (так я называл тогда образ Богоматери Иверския, который в Москве из часовни возили по домам). Вот я и помню себя склонившимся перед этой иконой, когда ее принесли в комнату, где я находился. После этого я вскоре поправился на удивление самих врачей, не ожидавших благополучного исхода. Но все же я рос после этого слабым и хилым, очень неразговорчивым, не искавшим внешних впечатлений, не особенно стремившимся к обществу – людям. Не хотели, кажется, шума гостей и развлечений и мои родители, жившие скромно и тихо. И моим главным занятием было чтение.

Читать я научился очень рано, самоучкой, и чтение наполняло почти всю мою детскую жизнь. Обычных детям резвых шалостей, шумных игр дома и на воздухе у нас как-то не было. Мое общество составляли следовавшие за мною по возрасту три сестры, и мы вместе мирно играли в куклы. Очень любил я, и этим занимался один, из кубиков и разных деревянных пластинок, которые мы почему-то называли кирпичиками, строить церкви. Несколько позже я стал любить “служить”, то есть совершать подобие церковных служб. У меня был довольно подробный молитвенник и в нем весь порядок литургии, вот ее-то главным образом я и служил с большим усердием.

Отца моего дома почти никогда не было. День и даже иногда вечер у него были отданы урокам (законоучительству), да и в свободные вечера, если он не выезжал из дома, он был занят, поэтому не создалось у меня особенной близости к моему отцу; вообще настроение моих детских лет определяет замкнутость.

В церковь я ходил со своею матерью и только уже лет восьми мой отец стал брать меня с собою в алтарь. Там я стоял под его строгим присмотром и очень благодарю его теперь за эту строгость.

Учился я дома, готовясь поступить в Заиконоспасское Духовное училище. Моему отцу, между прочим, хотелось, чтобы я учился рисованию, но из этого ничего не вышло: я оказался к этому неспособным. В это время я пережил в 1897 г. первое детское горе – умерла от дифтерита следовавшая за мной сестра. В августе 1898 г. я несмело переступил порог Заиконоспасского Духовного училища, куда меня привели держать экзамен. Подготовлен я был неплохо, но экзамен выдержал плохо, особенно по славянскому чтению (что знаменательно), и был принят одним из последних. Учился я хорошо, вторым или первым, и первым окончил Духовное училище. Для поступления в семинарию в этот 1902 г., как и в ближайшие годы, нужно было держать экзамен, и я оказался первым из числа поступивших (из нескольких духовных училищ). С тех пор я все время учился первым, но поступление в Духовное училище оставило у меня впечатление большой шаткости моих знаний и неуверенности в моих способностях. Я, по совести, не могу признать, что был добросовестным учеником. Учиться я любил и занимался много, но регулярно уроки готовил не тщательно или даже совсем не готовил, занимаясь в классе наспех.

Очень любил читать, и чем становился старше, тем больше захватывало меня серьезное чтение. Я испытываю сознание большой благодарности духовной школе за то, что в ней выдвинута была на главное место система писания сочинений, и вот они-то приучили меня особенно искать “книжного поучения”. Я читал и беллетристику, в особенности наших классиков, но чем я становился старше, тем она все меньше и меньше меня захватывала. И в старших классах семинарии не только ради занятий, но и в часы досуга я занимался серьезной книгой. Быть может, я даже отдавал чтению больше времени, чем было нужно и возможно. По крайней мере, в сроки, назначенные для писания сочинений, я почти оставлял приготовление уроков и занимался и днем и ночью, чем, помню, вызывал неудовольствие моего отца.

Круг моих теперешних интересов к литературе аскетической, главным образом к аскетике святых Отцов, определился именно с такою последовательностью, что меня занимали история древней Церкви и вопросы нравственного характера. Вопросы общего характера, вопросы философии меня не занимали и наоборот, захватывали интересы к христианской жизни, требования христианского сознания вместе с ответом на них свежего христианского сознания святых Отцов и особенно отцов аскетов. Но я благодарю Бога, что это не стало сферой моих научных интересов, моего служения церковной науке. В них самая жизнь моя, и еще она – в переживании нашего Богослужения, которое я полюбил, и в частности – со стороны его содержания: живого богословия, церковных песнопений и молитв. Я бы сказал, что святыми Отцами пестовалось мое прихождение к монашеству и вхождение в монашескую жизнь. А последние десять лет я служу делу Богослужения, питаюсь им сам и стараюсь призывать других к тому же. Не боясь повториться, я стараюсь об этом говорить и в своих частных беседах, и в церковных поучениях. При всей пользе поучений-проповедей само богослужение проповедует, поучает, несет пластырь недугам души, утешает в скорбях, дает живительную бодрость и вообще назидает, то есть устрояет, благоустрояет христианина… Высказывая это, я, по существу, высказал то, что взрастило меня и определило мое душевное устроение даже до дня сего. И как не благодарить Бога, как не сказать, что это драгоценнейшие дары Церкви душе моей. Для меня нет ничего дороже живого слова Отцов и Богослужения. Конечно, дороги и те люди Божии, с которыми соединил Бог на пути к Нему. Примеры жизни поучают не только со страниц житий святых, не оскудело людьми Божиими и наше время. И мы слышали из уст живых отцов слово назидания. И мы видели нашими очами поучение примером их жизни. С благодарной любовью молча о дорогих людях Божиих, еще не ушедших из этой жизни, я благоговейно преклоняюсь перед отшедшими Отцами нашими и братьями о Господе. Конечно, прежде всего и больше всего – мой старец схиигумен Герман и иеросхимонах Алексий. Но прежде, чем говорить об их значении в моей жизни, я должен, хотя коротко, воспомянуть события и обстоятельства моей юности, приведшие меня, по милости Божией, к пострижению в монашество.

В воспоминании обстоятельств жизни нашей семьи я остановился на моем первом сознательном большом горе – смерти сестры, это было в конце 1897 г. В конце ноября 1899 г. моя детская жизнь была всколыхнута вот чем: мой отец получил телеграмму о смерти своего отца и хотя был очень простужен, но устремился на его похороны. Указания благоразумия на то, чтобы не ехать по болезни, не имели действия. Отец мой чувствовал свой долг и исполнил его. Зато он вернулся с воспалением легких, болел трудно и долго. Опасались за его жизнь. Помню как сейчас, это было 6/XII, в день моего Ангела. После обедни я подошел к нему поздороваться,  и он долго говорил мне о моих обязанностях, имея в виду к тому же возможность близкой своей смерти, и его прерывающийся от болезни голос и самый предмет речи произвели на меня сильное впечатление. Я чувствовал весьма большую ответственность за свое поведение и с тех пор как-то насторожился. Я стал относиться серьезнее к своей жизни и у меня стала возникать большая требовательность к себе. Молиться я, конечно, не умел, как и теперь не умею, но душа невольно обращалась к Богу, ища выхода и разрешения своим думам. От заботы о нашей семье, что с ней будет в случае смерти отца, мысль перекидывалась на мой личный долг, на то, каким должен быть я.

Однако мой отец выздоровел, смерть дала ему отсрочку еще на семь лет, но это были годы уже постоянной его болезненности. После воспаления легких его выздоровление было лишь относительным, он вернулся к служению и работе, но не переставал болеть постоянно, причем к болезни легких присоединилась болезнь сердца, приобретенная от своеобразного лечения ревматизма (салициловым натром).

А тут еще подоспели горести и неприятности. В 1904 г. в нашей семье умерло трое детей, а затем в конце 1905 г. мы были в кольце декабрьского восстания на Пресне, после чего моему отцу пришлось пережить жуткое: расстрел его учеников по прохоровской школе. Эти события и все вместе взятое снова привело моего отца к тяжкой болезни в январе 1906 г., а меня заставило пережить много нравственных потрясений и страданий. Беды, болезни и смерти дают, конечно, самые сильные и значительные уроки даже и не восприимчивым людям…

До смерти отца прошел еще год, и он был очень тяжел и поучителен для меня. Я находился со своим отцом вместе в комнате, сопровождал его в поездках, и было всегда боязно за его жизнь, больно было видеть его, страдающего от болезни сердца, страдать за него и с ним, когда его душили страшные приступы кашля с кровью. Смерть отца в марте 1907 г. я пережил с каким-то оцепенением, без слез внутри себя. Но мне было очень тяжело и мне говорили другие, друзья нашей семьи, что они боялись за меня. Я же еще раньше привык не выражать вообще своих чувств вовне. Видя слезы других, я приучался таить свои. Я, конечно, сознавал свою обязанность старшего брата – утешать. Помню, умерла моя сестра одиннадцати месяцев, мне было тогда менее шестнадцати лет и я старался говорить оставшимся братьям и сестрам благоразумные слова утешения. Вот эти-то смерти, а перед ними болезни, столь частые в нашей семье, понятно, давали определенное направление думам и настроениям и вели к уединению в Боге и без того сторонившуюся шума и людей душу.

Подошло лето 1908 г., я окончил семинарию и был послан (офи­циальное выражение) семинарией в Московскую Духовную Академию. Все время проходило в усердных занятиях, и лето незаметно подходило к концу. Пришло время отправляться на вступительный экзамен в Академию. Свойственная мне неуверенность в себе, в своих познаниях (о чем я уже упоминал, когда вспоминал про свое поступление в Духовное училище) и тут не покинули меня. Я ехал держать экзамен с сознанием своей недостаточной подготовленности, с боязнью, что могу провалиться на экзаменах, не поступить – осрамить семинарию. Душа искала, конечно, Божией помощи, молитвою устремлялась к Пресвятой Богородице и к тем святым, которые были близки, дороги сердцу, были родными.

Приехал я – и первым долгом почел пойти в Троицкий Собор к мощам преп. Сергия. И понятно: каждый год имели мы святое обыкновение ездить сюда всею семьей молиться угоднику Божию и именно при начале учебных занятий (всем известно, что этого доброго обычая крепко держались москвичи; некоторые даже хотели осуществить это паломничество к “Сергию-Троице” – простонародное выражение – пешком, а не по железной дороге). При начале вступительных экзаменов, да еще робком начале, я, конечно, стал неотступно искать благодатной помощи преп. Сергия. Каждое утро шел я, начиная с Троицкого Собора – обходя чтимые иконы, прикладывался к мощам Преподобного, затем спускался налево к преп. Никону и направо – к иконе явления Пресвятой Богородицы преп. Сергию, а затем к преп. Михею, к гробницам митрополита Филарета и Иннокентия и после <гробницы> наместника о. Антония попадал к преп. Максиму Греку. Обращаться к преп. Максиму как к ученому за помощью в учении мне указывали еще мои родители с детских лет – при наших поездках сюда. До конца пребывания моего в Сергиеве до последней возможности соблюдал я это обыкновение утреннего посещения, усвоенное во дни вступительных экзаменов.

С трепетом приступил я к экзаменам. Сначала было три письменных, потом четыре устных. По мере прохождения этих испытаний понемногу приходило сознание, что, быть может, экзамены я выдержу и меня примут. После извещения об этом, оставшись один, я трепетно пережил благодарность Богу в сознании, что это не от меня, и написал себе в начале записной книжки слова: “не самообольщайся никогда”.

Годы студенчества в отношении внешнего хода учения не останавливают теперь на себе моего особенного внимания. Даже крупный момент необычного предызбрания меня 6-го октября 1910 г. (я был тогда студентом 3-го курса) на профессорскую кафедру Ветхого Завета не внес потрясения в мою жизнь. Четыре года академического курса протекли для меня очень значительно во внутреннем духовном отношении, а внешне – с обычными успехами и неудачами, и это тоже для внутреннего – для смирения моего.

Днем моего пострижения в монашество было 11/VI 1911 г. Об этом обычно выражаются: принял монашество такого-то числа, но обо мне такое выражение было бы неточным, вернее, неправильным. Я принял монашество, то есть осознал его как свой путь, воспринял как самое драгоценное в жизни и неотъемлемое от моей личности, гораздо раньше этого дня, дорогого дня, в который священнодействие дало благодать именно уже принятому мною пути и образу жизни. Я, пожалуй, не смогу с точностью назвать того дня, когда я пришел к решению быть монахом. И, думается, что это и будет соответствовать ходу духовной жизни (ср. Ин 3:8)¹. Во всяком случае последний год моего учения в Семинарии не был для меня годом мучительных вопросов и борений в сознании необходимости решать вопрос о пути жизни. Вопрос был решен, и именно в смысле устремления к монашеству, а потому само собою предполагалось идти в Академию. У других моих товарищей могло быть несколько иначе – или вопрос о жизненном пути мог еще не подниматься, не стоять пред сознанием, потому что не дошла до него душа, или душа могла мучиться, ища и вырабатывая решения, как устраивать жизнь. У меня не было ни того, ни другого, повторяю – вопрос был уже решен. Решение очень отчетливо определяло направление моей жизни, не составляя заметного внешне события. Окружающим меня, и, в частности, моей матери, казалось значительнее для меня именно мое поступление в Академию, в чем они усматривали почему-то устремление к пути ученой деятельности. Не знаю почему, но находились люди, которые именно при окончании мною семинарии говорили, что меня, можно сказать, захватывают интересы и стремления духовной науки. В действительности было не так. Я действительно в год окончания семинарии стал ближайшим образом готовиться к вступительному экзамену в Академию. Действительно усердно занимался, но это было спутником главного сердечного стремления – и соединялось с решением встать на монашеский путь жизни.

<1929 – нач. 1930-х гг.>