1832 г.

В сентябре 1832 г. я был уже учеником высшего отделения и назначен был цензором класса и квартирным старшим. Обязанность цензора состояла в наблюдении за порядком в классе, а должность старшего заключалась в посещении ученических квартир с целью наблюдения за благоповедением учеников и исправным приготовлением заданных уроков, – о чем и делались старшим отметки в квартирном журнале; в случае же каких-либо важных беспорядков, старший обязан был доносить о них инспектору немедленно.

К прежним учебным предметам в высшем отделении присоединились новые, как то: священная история и география. Кем была составлена история, не знаю; но география была К. Арсеньева. Она с нашего курса заменила прежнюю, неизвестно кем составленную. Для переводов с латинского языка на русский был у нас Корнелий Непот, а с греческого та же хрестоматия Каченовского. В часы послеобеденные мы упражнялись обыкновенно в переводах с русского на латинский и греческий язык, и только один класс назначен был для нотного пения.

Латинский язык, катехизис и свящ. историю преподавал нам смотритель Василий Яковлевич Цветков, а греческий язык и прочие предметы инспектор И.И. Певницкий.

Должно сказать по правде, что преподавание у нас, в высшем отделении, шло очень неудовлетворительно. Да иначе и быть не могло: поскольку оба наши преподаватели были вместе с тем и приходскими священниками при Воскресенском соборе; а о. Цветков, сверх того, отправлял службу и исполнял требы и за своего деда по жене, престарелого протоиерея Никитского. Следствием сего было то, что смотритель или вовсе не приходил в класс, или приходил на самое короткое время. Инспектор чаще являлся к нам, но не всегда в должном виде; особенно в послеобеденные часы он приходил иногда в класс прямо из-за обильной трапезы в доме какого-либо богатого купца в сильно возбужденном состоянии, и в этих случаях он был для нас особенно страшен: за малейший проступок, или ошибку в письменной задаче он подвергал нас сильным истязаниям.

Я сказал, что смотритель В.Я. Цветков почти вовсе не ходил в класс: чем же, спрашивается, занимались в его отсутствие ученики? – Кулачными боями, или игрой в карты. Но однажды вот что случилось. Некоторые ученики, сидевшие около двери, близ которой было окно в коридор, играли по обычаю в карты. Смотритель, которого на этот раз не ожидали в классе, поднимается по лестнице и в коридорное окно видит у учеников в руках карты. Быстро войдя в класс, спрашивает: кто играл в карты? Но ученики, успев бросить карты в небольшое отверстие у печи, спокойно отвечают: никто не играл. Как ни был добр и благодушен почтенный Василий Яковлевич, но он сильно раздражен был явным запирательством учеников. Начал было он обыскивать учеников, но ничего не нашел. Что делать? Послал за инспектором и когда тот пришел, объяснил ему, в чем дело. Инспектор начал было с того же, что тщетно испытал уже смотритель, т. е. обыскал всех, от первого до последнего, и ничего не нашел. В сильной досаде озираясь кругом, обратил внимание на отверстие у печи. Запустив туда руку, вынимает карты и громогласно, подобно Архимеду, кричит: εΰςηχα, εΰςηχα (нашел, нашел)! Кто, спрашивает, играл в карты? Поскольку виноватым никто себя не признал, то решено было на другой день всех пересечь розгами. Но я избежал этой казни. Когда она производилась, я был в это время у смотрителя и занимался перепиской каких-то бумаг (я у него служил вместо письмоводителя). Вспомнив о производящейся в классе экзекуции, добрейший Василий Яковлевич говорит мне: «что Тихомиров, – счастлив, что теперь сидишь здесь, а то и тебе бы не миновать розог».

Но при другом, еще более важном случае, пришлось и мне на ряду с другими подвергнуться наказанию. Раз смотритель прислал к нам в класс, вместо себя, учителя 1 класса (забыл его фамилию). Ученики шумят и не слушают учителя. Учитель, рассердившись, говорит наконец: «если не перестанете шуметь, я уйду из класса».

Кто-то из учеников довольно громко сказал: «и хорошо сделаете». Учитель ушел и принес смотрителю жалобу. Разбирательство этой жалобы опять поручено было инспектору; и как виновного разыскать не могли, то опять присудили всех к наказанию, начиная с меня, как цензора класса. Но это было первое и последнее наказание розгами, какое я испытал в продолжение семилетнего учения в школе. Угрожало мне еще раз подобное наказание: но, по счастью, угроза эта не была приведена в исполнение. Это было так. На мне, как на квартирном старшем, лежала обязанность, сколько можно, чаще посещать квартиры. Но в томные осенние и зимние вечера ходить одному, по грязным или занесенным снегом улицам и переулкам было весьма неудобно и небезопасно, по крайней мере, от нападения злых собак; а при том жаль было напрасно и бесплодно терять время. Между тем, каждый раз старший должен своеручно отметить в квартирной тетради, когда он был и все ли нашел в порядке. Затрудняясь, с одной стороны, часто посещать квартиры, а с другой, не желая показаться в глазах начальства неисправным, я делал иногда так, что придя на ту или другую квартиру, расписывался в тетради за несколько дней в раз. Однажды, в воскресенье вечером, пришел я на квартиру в дом соборного диакона Кедрова и начал делать по обычаю расписки, как вдруг входит грозный инспектор и застает меня на месте преступления. Придя в ярость, он тут же выдрал меня за волосы и пригрозил на завтрашний день жестоко наказать розгами. Но, побывав затем у гостеприимного хозяина дома, и вероятно, выпив лишнюю чару усыпительного нектара, забыл о моей виновности, и я остался без наказания.

У смотрителя Цветкова было в неделю два послеобеденных класса, когда он должен был давать нам письменные упражнения в переводе с русского языка на латинский. На этих классах он никогда почти не бывал; но дело ограничивалось только тем, что он приказывал мне каждый раз приходить перед классом к нему на дом, и он после своего, разумеется, сытного обеда, сядет, бывало, в халате, по-турецки, т.е. поджав ножки, на диван и начнет мне диктовать по латинской книге (большей частью Лактация) русский перевод; пока я пишу сказанные им слова, он успеет уже задремать и мне нужно было его каждый раз пробуждать. Но пока он дремлет, я через стол смотрю в раскрытую перед ним книгу и на память заучиваю латинский текст. Написав, с большими промежутками времени, задачу, я отправлялся в класс и диктовал ее своим товарищам. После того, как я заучил на память латинский текст, перевести данную задачу с русского языка на латинский для меня ничего уже не стоило. И между тем, как у товарищей моих задача была переведена с большим или меньшим числом ошибок, моя задача всегда была безошибочна.

Нечто подобное было и с греческими упражнениями. Инспектор извлекал для нас задачи из богословской греческой хрестоматии. У одного из моих товарищей оказалась эта книга. И вот, бывало, мы непременно отыщем те строки, которые инспектор переводил на русский язык и потом с русского языка заставлял нас перелагать на греческий. С помощью книги, нам не трудно было делать этот перевод. Инспектор удивлялся нашим успехам и сначала не понимал, откуда у нас такая эллинская премудрость. Наконец кто-то ему донес, что у нас в руках имеется та самая книга, которою он пользовался для своих задач. Книгу он отобрал, и мы остались, как раки на мели.

Едва лишь я переступил порог высшего отделения училища, как удостоен был чести педагога и руководителя для других младших меня. Наш новый местный благочинный, священник села Васильевского о. Григорий Вишняков, переведенный из Суздальского уезда на место протоиерея В.И. Смирнова, перемещенного к Шуйской Крестовоздвиженской церкви, – привез в Шую учиться своего сына Симеона. Незнакомый еще ни с кем в городе, он обратился к смотрителю с просьбой указать ему получше квартиру и благонадежного ученика, которому бы он мог поручить своего сына. Смотритель не мог указать о. Вишнякову лучшей квартиры, как нашу и, видно, не нашел более надежного ученика-руководителя для его сына, кроме меня. Итак о. благочинный, очень видный собой и солидный, является к нам на квартиру, просить Александру Ивановну принять на свое попечение его сына, а меня убеждает быть для него руководителем, по указанию о. смотрителя. Я убоялся такой чести и не охотно принимал на себя обязанность педагога, но, с другой стороны, не смел и отказать в настойчивом требовании о. благочинного. Питомец мой оказался мальчик добрый и способный. Почтенный отец его, приезжая время от времени в Шую, наведывался о нем и, довольный моим надзором, угощал иногда меня сбитнем с пирогами, которые привозил для сына из дома. Впоследствии, мой питомец Семен Григорьевич Вишняков опередил меня. Когда я в 1846 году приехал в Московскую академию учиться, он переходил уже на старший курс, и, окончив в 1848 году курс академии в звании магистра, определен был на должность профессора в Вифанскую семинарию а оттуда перешел в Москву на священническое место, где и скончался в сане протоиерея 5 июля 1892 года.

Помянутый сейчас протоиерей В.П. Смирнов, в бытность свою нашим благочинным, принял от покупщика моего дома часть денег, именно 50 рублей и, вероятно, забыл передать их преемнику своему, о. Григорию Вишнякову. Дядя и опекун мой Петр Иваныч, опасаясь, как бы деньги эти не пропали, приехав раз по своим торговым делам в Шую, купил штоф французской водки на мой счет, и, взяв меня, повел с собой к о. протоиерею Смирнову просить у него принадлежащие мне деньги. Почтенный о. протоиерей, благосклонно приняв наше винное приношение, немедленно выдал нам под расписку деньги.