1830 г.

1830-й год был роковым годом в моей жизни. 14 марта, в пятницу на четвертой неделе Великого Поста, скончалась моя мать Стефанида Ивановна, вследствие продолжительной, восьмимесячной болезни. А ее болезнь была последствием ее чрезмерной материнской любви ко мне. Матушка, почти каждую неделю, как было уже замечено, посещала меня в Шуе. 7 июля 1839 года она, по обычаю, пришла ко мне и, переночевав на моей квартире, на другой день, – это был вторник – базарный день в городе, – должна была отправиться домой. Спутницей ей на этот раз была тетка – Татьяна Васильевна – вдова, о которой мной было уже упомянуто. День был очень жаркий. Обе они верхнее свое платье и даже обувь отдали знакомому крестьянину свезти домой, а сами пошли пешком босые.

Вдруг среди пути застигает их грозная туча с градом, на несколько верст покрывшим землю; и они, бедные, промокшие до костей, должны были, босые, идти по земле, покрытой градом. Старушка – Татьяна Васильевна была крепкого здоровья и без особых последствий перенесла это опасное путешествие; но моя мать, не отличавшаяся крепким телосложением, не вынесла такого путешествия, слегла в постель и более уже не вставала с одра болезни. Дня за два до ее смерти меня вызвали из Шуи, и я был свидетелем ее мирной, тихой кончины. 14 марта, в день празднования Феодоровской иконы Божией Матери, мы с зятем ходили к утрени в церковь помолиться о болящей, но наша усердная молитва не отвратила рокового часа ее смерти.

После утрени к постели умирающей собрались ближайшие родные, в том числе и ее брат, а мой отец крестный, диакон Петр Иванович. Матушка спросила старинную икону святителя Николая Можайского, и благословивши меня ею, обратилась к Петру Ивановичу, со следующими, до сих пор звучащими в моих ушах словами: «Батюшка братец, не оставь моего Иванушку»... И это были ее последние слова на земле. Тут же она закрыла глаза, и ее душа мирно оставила ее изнуренное столь продолжительной болезнью тело. Затем, естественно, последовал горький плач трех, совершенно осиротевших существ, оставшихся без всяких почти средств к жизни. На другой день кончины матушки, 15 числа мне исполнилось лишь 11 лет от рождения, – и с 12-тилетнего возраста я начал вести совершенно странническую жизнь.

Пока тело усопшей находилось еще в доме, мне не верилось, что мать моя умерла: но когда вынесли ее из дома, совершали над ней отпевание и опускали гроб в могилу, я почувствовал тяжесть лишения столь дорогого для меня сокровища и предался неутешному плачу.

На другой или на третий день после погребения, я должен был опять возвратиться в школу. Но через две недели нас отпустили по домам на страстную и светлую седмицы. Вместе с товарищами и я отправился домой, разумеется, пешком. Путь из Шуи в Горицы лежал через Дунилово. Из Дунилова, вместо того, чтобы идти в Горицы через мост, я, для сокращения пути, вздумал пройти от Покровской церкви прямо к нашему дому через реку по льду. К счастью, кто-то увидел меня из родных и громко закричал мне с противоположного берега реки, чтобы я не шел по льду и возвратился бы назад. Не будь этого предостережения, я непременно утонул бы в реке, так как по середине реки был слишком уже тонок лед и всякое сообщение через реку было прекращено. Нельзя посему не видеть и в этом обстоятельстве явного действия Божественного о мне Промысла.

Прихожу домой. Сестра встретила меня с радостными слезами: но я не встретил уже в доме того, что встречал прежде – женских ласк матери. Дом показался мне какой-то холодной и мрачной пустыней. Не так радостен был для меня на этот раз и светлый праздник Христов.

Миновали праздники и – я опять в Шуе.

Сестры мои не долго оставались в своем доме; старшая сестра Прасковья в июне того же года вышла замуж, в Хотимльский приход, за крестьянина деревни Погорелки Павла Ефимовича Лыкова, а младшая Анна перешла жить на Пустыньку к старшей сестре Марье Михайловне. В доме же, который по наследству принадлежал мне, поселился наш двоюродный дядя, упомянутый выше дьячок Покровской, в Дунилове, церкви Платон Алексеевич, который по случаю пожара лишился своего дома и который затем купил мой дом за 150 рублей ассигнациями (43 р. сер.) и перенес на место своего сгоревшего дома. Деньги же за мой дом, вносимые им по частям, хранились сначала у благочинного, а потом переданы были на хранение моему дяде Петру Иванычу, как опекуну. Кроме дома, мне достался после матушки в наследство ее жемчужный кокошник, в который она наряжалась в великие праздники и в котором ходила по церкви с тарелкой, для сбора подаяния; а после родителя сохранились для меня две одежды: овчинный тулуп и сюртук, или, по тогдашнему названию, сибирка из толстого синего сукна. Мне же принадлежало несколько оловянных блюд и тарелок: но кроме дома и тулупа, все прочие вещи я отдал в распоряжение старшей сестры, которая заменила для меня мать и которой я обязан дальнейшим воспитанием.

В июне 1830 года вторично посетил г. Шую бывший ректор Владимирской семинарии Павел, но уже не в звании архимандрита, а в сане епископа. 26 мая, в день Святого Духа он был рукоположен, в Московском Успенском соборе, во епископа Костромского Московским митрополитом Филаретом, бывшим его начальником и наставником по Петербургской Духовной академии; при этом была сказана знаменитым рукоположителем речь, которая почему-то не была, однако же, помещена в издании слов и речей митрополита Филарета, 1848-года, но напечатана в новом издании сочинений Филарета, 1877 года, т. 111, стр. 442. Путь из Владимира в Кострому новорукоположенному епископу лежал через Шую, и Шуя с торжественным звоном истратила и проводила знатного путешественника. Где останавливался преосвященный Павел и долго ли здесь пребывал, хорошо не помню: но помню, что он посещал наши классы, и мы встречали его пением: «εις πολλά έτη Δέσποτα». В бытность свою на кафедре Костромской, он многих из окончивших во Владимирской семинарии курс, как лично ему известных, определял на священнические места во вверенной ему епархии к немалому, конечно, огорчению туземцев. В сентябре 1836 года преосв. Павел переведен был в Чернигов, а отсюда, в апреле 1859 года, уволен был на покой в Переславский Данилов монастырь, где он был настоятелем в бытность свою ректором Владимирской семинарии и где 27 ноября 1861 года мирно скончался²². При проезде его из Чернигова в Переславль через Москву, мне суждено было еще раз видеть его и даже послужить ему: я, бывши тогда еще на должности синодального ризничего, показывал ему древности патриаршей ризницы, и затем сопровождал его в Императорский дворец; и так как он, при своей тучности и дряхлости, с трудом мог подниматься по лестницам, то я должен был почти на своих руках взносить его на верх.

О преосвященном Павле, как ректоре семинарии, сохраняется во Владимире двоякая память.

Вот что, например, пишет о нем, со слов других, автор истории Владимирской семинарии, Kc. Надеждин на странице 128 и сл.:

«Ректор Павел, окончивший курс в 1814 году в С.-Петербургской Дух. академии (и вступивший в должность ректора в 1819 г.) был особенно предан семинарии; помогал бедным ученикам в их содержании, ежемесячно жертвовал на больницу семинарскую от 5 до 15 рублей. Ученики часто обращались к нему за советом; и он, хорошо зная каждого из них характер, никогда не отказывался дать им добрый совет. Замечательно, рассказывал нам о нем прот. Я.В. Миловский, что мы его любили и очень боялись, несмотря на то, что он никогда не прибегал к наказаниям, никогда ученики не слыхали от него бранных слов: вот если ударит бывало пальцем по столу, ну-беда, – весь класс смущался духом... Имея очень добрый и мягкий характер, он снисходил до того, что защищал учеников перед очень строгим инспектором (Алявдиным); ободрял некоторых из них, когда инспектор слишком усиливал свои строгости: «Не печалься, – говорил он обиженному инспектором ученику: вот я поговорю с ним; я ведь знаю, что ты мальчик хороший».

А вот другой отзыв о ректоре Павле его современника и непосредственного его ученика:

«Архимандрит Павел был добрейший человек, какого можно только встретить. В 12 лет едва ли он сделал кому какую-либо неприятность. Высокий ростом, приятной наружности, тихий, ласковый, под час очень веселый, он был необычайно тучен; жизнь вел умеренную и тучность его была болезненная. По пятницам он постоянно ездил в баню, стоявшую в семинарском саду, – и в субботу, опасаясь простуды после бани, в класс на свой урок никогда не жаловал: пришлет ученикам какую-либо духовную книжку для прочтения, тем дело по субботам и кончалось. Ученики его отделения, опираясь на чрезмерную доброту его, пошаливали. Двенадцатилетнее управление семинарией архимандрита Павла положило особый отпечаток как на наставников, так и на воспитанников. Не будь таких зорких и строгих инспекторов, доброта ректора могла бы допустить беспорядки значительнее тех, какие существовали. Звонок Богородицкой колокольни не служил сигналом для начала лекций; некоторые наставники приходили в классы, когда как придется; ректор, кроме времени экзаменов, не заглядывал в другие отделения; всем было льготно, век жили на распашку. С выбытием Павла, при новом начальнике, многое изменилось»²³.

Возвратимся назад.

По случаю появления в пределах Владимирской губернии губительной болезни – холеры, нас отпустили на вакацию раньше обыкновенного, – кажется, 8 июля.

Подходя к Дунилову, я рассуждал сам с собой, куда мне наперед идти: в Горицы ли к дяде и отцу крестному, или на Пустыньку к сестре – Марье Михайловне? – Я решил идти на первый раз прежде в Горицы, куда сильно влекла меня любовь к родине: но я встретил здесь не очень ласковый прием. Жена дяди, Татьяна Ивановна, не отличавшаяся вообще нежным сердцем, смотрела на меня не очень благоприятно, по той, как мне думалось всегда, причине, что я – сирота учился лучше ее сына и всегда приходил домой с наградами, которые каждый раз возбуждали в ней неудовольствия. Но я, пробывши дня два-три в Горицах, спешил потом на Пустыньку, где сестра и зять встречали меня с любовью, но где стесняла и тяготила меня их семейная скудость и почти нищета. Впрочем, на воскресные и праздничные дни я всегда возвращался в Горицы, куда привлекал меня родной благолепный храм и с детства знакомое общество молящихся. Таким образом, во все время вакации, я вел скитальческую жизнь, и это продолжалось до самого окончания мной курса семинара; только впоследствии я имел уже больше мест для своего пристанища.

Чтобы не быть в тягость другим и не быть тунеядцем, я старался и почти обязан был зарабатывать для себя насущный хлеб теми или другими трудами. В Горицах я помогал двоюродным сестрам, занимавшимся тканием красной пестряди, в их ремесле, приготовлением для них цевок и т. под.; на Пустыньке я разделял с зятем и сестрой их земледельческие труды: жал хлеб, возил с поля на гумно снопы, молотил и пр. – Но эти труды и занятия наводили на меня истинную тоску, хотя я должен был скрывать ее. Мои душевные стремления все направлены были к чтению книг и списыванию стихов и литературных статей. По приходе на каникулы домой, первым моим делом было приготовить свежие чернила, – для чего я всегда приносил с собой чернильные орешки и купорос. Но однажды вот что случилось. Положил я в чернильницу толченых орешков, налил воды и, крепко закупоривши пробкой чернильницу, поставил ее в только что истопленную печь в кухне, – это было в Горицах. Через несколько минут вынул я из печи чернильницу, и только лишь начал ее раскупоривать, как пробка взлетела к потолку и все чернила брызнули мне в лицо. Как остались целы мои глаза, я уже не понимаю. – После этого я стал, конечно, осторожнее.

В первых числах августа оканчивался срок наших каникул, и я начал уже помышлять о возвращении в школу. Вдруг получается от благочинного повестка, чтобы мы оставались дома, пока нас не потребуют. Как ни тягостно было мое положение у родных, но я обрадовался этой отсрочке, потому что имел возможность провести среди родных два храмовых праздника – Рождества Пресв. Богородицы и Покрова. Первый праздник был в Горицах, а второй – в Дунилове.

Холера в наших селах действовала довольно сильно. Жертвами ее сделались некоторые и из моих родных, как например, помянутая выше бабушка моя Татьяна Васильевна и ее невестка, жена Платона Алексеевича, который купил мой дом. Но что замечательно! Из детей никто не умирал от холеры. Причиной этого явления можно полагать, как мне кажется, спокойное и беззаботное состояние детского духа; между тем как душевное расстройство и упадок духа возрастных служили одной из причин усиления смертности. К нашему детскому удовольствию, в ту осень был обильный урожай грибов, и мы каждый день раза по два и по три ходили за ними в лес, который со всех почти сторон окружал тогда наши села.

В половине августа, именно на праздник Успения Божией Матери, зять и сестра моя, Марья Михайловна поехали в Хотимль повидаться с недавно вышедшей в замужество второй сестрой нашей Прасковьей Михайловной и с другими тамошними родными, как-то: двоюродной сестрой Марьей Петровной, бывшей там в замужестве за диаконом и троюродной сестрой, женой причетника Макара Трофимыча. Взяли и меня с собой. В Хотимле на первый раз мне было очень весело; там я встретил между детьми двухклирного причта много сверстников себе по летам; и так как Усненьев день был храмовый праздник в Хотимле, то на этот праздник всегда много приезжало гостей из разных сел с детьми, между которыми также немало оказывалось мне сверстников. В последствии, я почти каждый год бывал на этом празднике в Хотимле, у своей двоюродной сестры Марьи Петровны, которая принимала меня очень радушно, а еще более расположения и ласки оказывал мне муж ее Иван Николаевич Успенский, который был сначала диаконом, а потом тут же священником. Он скончался 27 марта 1883 года.

Скажу здесь кстати несколько слов о селе Хотимле, о характере народонаселения Хотимльского прихода и о моем там времяпрепровождении.

Хотимль – село Ковровского уезда, в сорока верстах от уездного города, небольшое по населению (в нем не более 200 душ обоего пола), но красивое по местоположению; оно расположено на самом берегу реки Тезы, по которой здесь ходят небольшие барки с дровами и другими хозяйственными предметами. В особенности красивую местность занимают два каменных храма – летний и зимний, обнесенные обширной каменной оградой и башнями. Они стоят на довольно высоком холме над рекой, отделенном от села глубоким оврагом, а с другой, противоположной стороны, окопанном рвом. Летний храм, во имя Успения Божией Матери, освященный в 1829 году, огромных размеров и весьма благолепный. На том месте, где теперь стоят приходские храмы и при них кладбище, в древности был мужской Успенский монастырь. Подробных сведений о существовали этого монастыря не имеется; сохранилась только челобитная строителя этого монастыря Андреяна с братией на черного священника Ермогена, поданная 24 мая 1613 года в Шуйскую земскую избу на имя Государя и Великого князя Михаила Феодоровича. В этой челобитной строитель Андреян жаловался на какого-то пришлого черного священника Ермогена, который, имея у себя будто бы грамоту от князя Димитрия Михайловича Пожарского, но грамоты этой не показывая, насильственно вторгся в обитель, начал служить, отобравши у строителя церковные ключи; жил сам не по монастырскому чину, а его, строителя, «лаял всякой неподобной бранью и взводил на него всякие неподобные дела татебные и душегубные, и бил его, сжег келью с комнатой и вотчиной владел и всякой угодой насильством» и пр.²⁴

Хотимльский приход весь состоял из так называемых офеней²⁵, или ходебщиков. Офени, торгуя разными мелочными, а иные и довольно ценными, товарами, каждогодно, со своими подвижными лавочками-коробьями, отправлялись из своих деревень во все концы России и рассеевались от самых южных ее губерний до самых отдаленных областей Сибири. Между офенями, в прежнее время, было немало очень богатых торговцев. Странствуя всю осень и зиму по городам и селам России, летом – в мае или июне они возвращались для полевых работ домой, и здесь оставались до храмового праздника – Успеньева дня. После праздника, перед отправлением в путь, офени обыкновенно приглашали приходское духовенство для совершения молебствий в домах. В каждом доме совершался молебен и читалось несколько акафистов, смотря по усердию и состоянию хозяина. В домах богатых торговцев читалось от 10 до 15 акафистов, и за каждый акафист полагалась особая плата. С причтом ходили по домам и дети; брали и меня; u мне нередко приходилось читать вместо священника или диакона акафисты. Но труд этот не оставался без должного вознаграждения. Таким образом, хождение по приходу продолжалось неделю и более. В некоторых богатых деревнях молебствия продолжались дня по два и по три. После трудов предлагалось обыкновенно обильное угощение, в котором участвовали и жены членов причта.

Кроме того под праздник Успения Божией Матери, мне случалось ездить со священником, свободным от череды, в дома помещиков, для совершения всенощной службы, и за это получал я вознаграждения по гривеннику и пятиалтынному.

В будние дни я разделял обычные труды своих родных.

Возвращусь назад и продолжу речь о холере.

Из числа Шуйских граждан холерой похищены были два именитых купца: Василий Максимович и сын его Диомид Васильевич – Киселевы. Смерть приключилась им в Дунилове, куда они оба вместе приехали, по своим коммерческим делам, в пятничный день, на еженедельный базар. Это было для Шуи событием великой важности. Как происходило погребение этих своего рода магнатов, я не помню. Наследниками миллионного состояния Василия Максимовича остались два внука, сыновья Диомида Васильевича, Иван и Димитрий Диомидовичи. Ивану Диомидовичу было около 20 лет, а Димитрий тремя или четырьмя годами моложе его. Иван Диомидович, приняв в свои руки коммерческие дела своего деда и отца, не только не расстроил их, но и значительно расширил. Владея, совместно с братом, богатым наследием своего предка, он много делал добра не только для города, но и для всего Шуйского уезда. Много лет он был городским головой и на свои средства выстлал камнем городские улицы, устроил на площадях фонтаны, имел, кроме городской, собственную пожарную команду и с ней всюду первый являлся на пожары, содержал на свои средства при приходской Крестовоздвиженской церкви певческий хор и т.д. Но венцом его благодеяний для города была превосходная больница с домовой при ней церковью и особым причтом. Устройство этой больницы с вековым ее обеспечением стоило, как мне сказывали, не менее миллиона рублей ассигнациями. Что касается до уезда, то все, как Шуйские, так и окрестные мануфактуристы получали для своих фабрик единственно из рук Киселева хлопчатую бумагу пряденую и пользовались неограниченным кредитом. Иван Диомидович, хотя сам и не получил высокого образования, но сочувствуя всему доброму и полезному, основал у себя библиотеку, ежегодно пополнявшуюся всякого рода литературными произведениями. И эта библиотека была открыта для всех желавших ею пользоваться; из нее брали для чтения книги все почти помещики Шуйского уезда, большей частью, люди не богатые.

Но по мере расширения торговых оборотов, год от года возрастала у Киселевых и роскошь. Дом не очень обширный, но блиставший всякого рода украшениями; прислуги при доме до 300 человек; лошади и экипажи самые дорогие; оранжереи и птичники с разнообразными птицами; ежедневные почти пиры, балы и всякого рода увеселения. Одним словом, в роскоши Киселевы не уступали иному владетельному немецкому князю или герцогу. Мне сказывали, что они получали чистого годового дохода до миллиона рублей и проживали до 700 т. рублей; хотели бы проживать более, но не умели уже.

Вслед за Киселевыми умер в Дунилове попечитель единоверческой церкви купец С.И. Балин. С его смертью в моей памяти соединяется следующий случай. Ему вверен был прихожанами известный капитал для выдачи ежегодного жалования причту. Между тем, он в течение нескольких лет не выдавал жалованье, несмотря на частые ему напоминания. Наконец, когда постигла его болезнь и ему угрожала неизбежная смерть, он решился расстаться с вверенным ему сокровищем. Призвав причт, он выдал ему в раз за несколько лет жалование. Как теперь помню, зять мой Василий Александрович (Левашев) принес домой в платке целую груду серебряных рублей. Меня заставили пересчитывать, и я насчитал 120 рублей. Такого богатства никогда в доме моего зятя не было.

В конце октября нас потребовали, наконец, через благочинных в школу для продолжения учения.

Я остался в низшем отделении еще на два года. Правда, мне предлагали через год перейти в высшее отделение, – чему бывали примеры в прежнее время: но я, имея в виду именно эти примеры, предпочел лучше остаться в низшем отделении еще на два года, чем бесплодно изнурять себя, быть может, непосильными занятыми в высшем классе.

Итак, с ноября начались наши школьные занятия. Предметы учения были те же, как и на первом году, т. е. мы продолжали изучать те же грамматики, тот же пространный катехизис и проч. Новое для нас было только то, что мы начали упражняться уже в переводах с латинского и греческого языка на русский и наоборот. Для перевода с греческого у нас была прежняя хрестоматия Каченовскгого; но для перевода с латинского нам прислали новую хрестоматию, составленную и изданную ректором Московской Дух. академии, архимандритом Поликарпом (ум. 19 января 1837 года). И так как для целого класса прислан был один только экземпляр этой книги, то мы должны были ее списывать.

Первого рода упражнения, т. е. переводы с латинского и греческого языков, назывались у нас «версиями» (versio), а последняя «оккупациями» (occupatio). Учителя, прочитавши наши оккупации или версии и указавши в них ошибки, подписывали под ними похвалы или порицания не цифрами, как это ныне принято, а словами и притом, судя по тому, на каком языке было написано упражнение, на таком писалась и аттестация.

Вот образцы этих аттестаций:

Так как в низшем отделении, кроме нас – младших, человек 25 или 30-ти, оставлено было из старших на повторительный курс человек 10–15, и как эти последние заняли первые места: то нам, по заведенному исстари обычаю, предоставлено было право оспаривать эти места посредством оккупаций, или задач. В этом случае младший ученик указывает учителю на того или другого из старших учеников и на своей тетради подписываете: «Contendo dе loco cum discipulo N... т. е. «спорю о месте с учеником таким-то». При этом конкуренты строго наблюдают один за другим, чтобы ни тот, ни другой не воспользовался при переводе с русского языка на латинский или греческий посторонней помощью. Когда, по рассмотрении оккупации спорящих учеников, учитель найдет, что оккупация младшего ученика лучше старшего, т. е. с меньшим числом погрешностей против правил этимологии и синтаксиса, он сажает младшего на место старшего, не лишая, впрочем, сего последнего права оспаривать, в свою очередь, место у его соперника. Но если оккупация претендента окажется хуже старшего ученика, то этот имел право высечь розгами своего соперника за посягательство на свою честь. Я на первый раз вел борьбу из-за места, как теперь помню, с учеником Иваном Воскресенским, который занимал первый или второй номер в списке, и одержал над ним победу.

Незаметно приблизились святки. Я не мог утерпеть, чтобы не побывать на родине и не встретить праздник Христов в своем родном храме. По прежнему обычаю, дядя Петр Иваныч взял меня с собой по приходу славить Христа и собирать гроши, которые для меня, как для круглого сироты, были очень благопотребны. Впрочем, когда скончалась моя мать, мне вместо 10 рублей, назначили из казны и выдавали через училищное начальство в руки жалования по 60 рублей в год; и этой суммы для моего содержания не только было достаточно, но даже были от нее иногда остатки по 10–15 рублей.

Независимо от хождения по своему Горицкому приходу, с этого года меня начал брать с собой по деревням очень ко мне расположенный о. Василий Сапоровский. У них, в Покровском приходе, было в обычае ездить, для славления, по деревням в одиночку. И вот добрый о. Василий, для развлечения, брал с собой меня, когда отправлялся в деревни. Бывало, пока едем по полю от одной деревни до другой, он задает мне разные примеры для перевода с русского на латинский язык, или наоборот, и утешается моими правильными переводами. В деревнях, за славление, давали нам где деньгами, а где и льном. Так как лен был мне не нужен, то он брал его у меня, а мне давал деньги. Таким образом, я возвращался домой из этих поездок не с пустыми карманами.