1834 г.

В начале 1834 года один молодой, лет 15 еврей расположился принять христианскую веру. Епархиальное начальство поручило нашему смотрителю, хорошо знавшему еврейский язык, приготовить этого еврея и окрестить. О. смотритель, занимаясь с евреем катехизическими беседами, мне поручил научить его славянскому чтению. Юноша-еврей, в продолжение нескольких недель, приходил к нам в класс и, садясь рядом со мною, читал под моим руководством славянскую псалтирь. В день Благовещения совершено было над ним торжественное Крещение в соборной церкви, и о. Василием сказана была при этом случае речь, которую я переписывал набело. Восприемниками при крещении были богатые люди, которые доставили своему крестнику возможность заниматься торговыми делами. Но я своего ученика после крещения не встречал уже ни разу. Подобного события в Шуе я не только не видел прежде, но и не слышал никогда.

Страстную и светлую недели, равно как и предшествовавшие рождественские праздники, я проводил в Шуе по обязанности певчего. Но я не испытал здесь в эти великие и торжественные праздники тех радостных чувств, какие каждый раз испытывал на своей родине, в своем родном храме. На сырную неделю отправлялся я на родину, там провел и первую неделю поста. На это время нам был дан инспектором урок, велено было перевести с греческого языка на русский слово св. Иоанна Златоуста на память св. мученика Варлаама. Этим важным делом я, помню, занимался на Пустыньке, у сестры Марии Михайловны, в тесной и холодной избе, где и куры бродили, куда поутру и корову вводили для доения… Для облегчения себя в учено-филологическом труде, я пользовался славянским переводом того же слова, помещенным в Четьей-минеи св. Димитрия Ростовского; а эту книгу зять принес мне из библитеки Покровской Дуниловской церкви.

Вскоре после св. недели последовала кончина супруги нашего смотрителя, В.Я. Цветкова, Евлампии Матвеевны. Как теперь помню, меня заставили стоять в церкви при гробе почившей и держать на руках малютку сына ее – Владимира.

Приближалось время окончания училищного курса. Вдруг между нами распространяется слух о приезде из Владимира какого-то ревизора, о чем прежде в Шуе и понятия не имели. Наконец узнаем, что для производства ревизии едет инспектор семинарии, магистр, иеромонах Израиль. Смотритель Василий Яковлевич, получив известие о приближении к городу ревизора, поспешил к нему на встречу на паре отличных лошадей купца Посылина, в фаэтоне. И вот, через несколько часов, мы видим из окон своей квартиры едущего со смотрителем грозного ревизора. Ревизор остановился в доме смотрителя.

На другой день ревизор, в сопровождении смотрителя, пожаловал в наше высшее отделение. Мы увидали перед собой молодого иеромонаха с магистерским крестом на золотой цепочке, невысокого роста со светло-русыми волосами на голове и бороде, с живыми глазами и громким тенористым голосом. По прочтении молитвы и по пропетии обычного в то время: Salutamus, ревизор сел в кресло, пригласив сесть и смотрителя, но учителей не удостоил этой чести: они стояли, прислонившись к партам. С чего начался устный экзамен, не помню; но помню, что в тот же самый день, или на следующий ревизор дал нам письменную задачу для перевода с русского языка на латинский, рассчитывая, разумеется, по этому письменному опыту составить верное понятие о степени наших успехов в знании латинского языка. Но его расчет не мог быть верен. Ревизор поручил учителю низшего отделения, священнику Я.И. Холуйскому принимать от нас написанные задачи, между тем сам занимался производством устных испытаний. Я скорее прочих написал задачу и подал ее о. Холуйскому. Он, прочитав мою задачу и увидев, что она написана удовлетворительно, взял ее в левую руку и, стоя у парты лицом к ревизору, поднял ее несколько выше своего левого плеча и дал знак некоторым близ сидевшим ученикам, чтобы они смотрели в мою тетрадь, и сами списывали и товарищам передавали. Таким образом, у всех почти учеников задача вышла весьма удовлетворительная. И эта хитрость о. Холуйского осталась незамеченной ревизором.

Сколько дней продолжались частные испытания, хорошо не помню; помню только, что ревизор после обеда, по причине июльских жаров, приходил к нам в класс не ранее 4-х часов и оставался часов до 8-ми.

Наконец назначен был день для публичного экзамена. Приготовления к этому торжественному дню были те же самые, какие мной описаны выше: но публики на этот раз было больше, чем в прежние годы. На публичный экзамен прибыл и старец – соборный протоиерей Никитский, которому о. ревизор предоставил занять первенствующее место. Был на этом торжестве и один из упомянутых мной выше братьев Соловьевых, студент Московской д. академии Михаил Михайлович. Ему, не помню, кто – ревизор или смотритель, предложил испытать меня в знании греческого языка, и он заставил меня переводить первые стихи из Евангелия от Иоанна. Важную особенность настоящего публичного экзамена составляло то, что нам, лучшим ученикам, вместо прежних похвальных листов, дали в награду книги. Я получил даже две книги, с подписью ревизора и смотрителя: Латино-русский лексикон Целлария и еще какую-то книжку. Эта двойная награда мне дана за успехи в науках и, может быть, за безмездные труды по письмоводству. С ревизором приезжал в Шую письмоводитель семинарского правления Рунов; но он не мог один справиться с официальной перепиской, так как кроме других бумаг, нужно было для каждого переведенного в семинарии ученика написать свидетельство. Поэтому я назначен был ему в помощь.

Кстати о письмоводительстве. Выше было уже говорено, что я у смотрителя Василия Яковлевича года два или три исправлял должность письмоводителя. При этом он не раз мне говаривал: «вот, Тихомиров, смотри, учись как надобно писать официальные бумаги; со временем, может быть, и ты будешь смотрителем училища». Это предсказание доброго и благорасположенного ко мне о. смотрителя, который впрочем, как имевший ученую академическую степень, подписывался исправляющим должность ректора училища, – впоследствии, как увидим, исполнилось надо мной и даже с избытком.

Итак, с Божией помощью, я благополучно совершил семилетнее поприще начального учения. Затем мне предстояло вступить на путь высшего семинарского образования.

Вакацию проводил я частью на родине, частью в других местах, как-то, в селах – Кохме и Хотимле. Как ни весело было отдыхать после семилетних трудов; но тем не менее я был сильно озабочен мыслью о том, что ожидало меня впереди. Какие труды, какие занятия предстояли мне в семинарии, я не имел о том ясного представления. К счастью моему, во время вакации гостил на Пустыньке у моего двоюродного дедушки, о. Козьмы, его родной внук, Николай Алексеич (фамилию его забыл) – ученик Костромской семинарии, переведенный из низшего отделения в среднее. Прогуливаясь с ним по полю, я полюбопытствовал спросить его, чем он занимался в низшем отделении семинарии. Главным занятием нашим, отвечал он мне, – «были сочинения». Что такое сочинения, как это сочиняют, – спросил я опять? – «А вот как, отвечал он: дадут нам тему – два, три слова, а мы напишем из них несколько страниц». Я решительно не мог понять, как это из двух-трех слов может выйти несколько страниц. Так слабо развиты были наши понятия, так мало мы были приготовлены к семинарии!..

В Кохме я встретился с помянутым выше священническим сыном Александром Николаевичем Соколовым, который также перешел в среднее отделение семинарии. Я и к нему обратился с таким же вопросом и просил его советов и наставлений касательно предстоящим мне занятий. Он посоветовал мне читать, как можно, больше книг, и тут же вручил мне, для чтения, случившуюся у него книжку: «повесть о Францыле Венциане».

Во второй половине августа, двоюродный брат мой, Иван Петрович Тихомиров, окончивший курс семинарии в 1832 году со званием студента, определен был к Хотимльской церкви диаконом на место своего зятя И.Н. Успенского, который при той же церкви получил священническое место. Он женился на дочери священника Ильинского погоста, близ Шуи, о. Михаила Соловьева, Анне Михайловне. Брак совершен был в последних числах августа в церкви Ильинского погоста²⁶. Я был участником брачного пиршества, происходившего в небольшом каменном домике о. Михаила. Здесь я познакомился с младшим из сыновей его Николаем Михайловичем, который перешел в высшее отделение семинарии; старшие его братья Михаил и Алексей (впоследствии Агафангел) не присутствовали на браке; они были в академии в Троицкой Сергиевой лавре.

Здесь не могу я не остановиться на примечательной личности родителя невесты, о. Михаила Николаевича Соловьева.

Михаил Николаевич родился 1 ноября 1777 года в погосте Иоакиманском, в 7-ми верстах от г. Шуи. Родитель его Николай Никифорович был диаконом в этом погосте. Мать его Анастасия Алексеевна была весьма набожна и благочестива. Каждый год ходила она на богомолье с юным Михаилом в соседний погост Ильинской (Телешево тоже), и здесь, сидя с ним на берегу р. Тезы и любуясь красивым местоположением погоста, говаривала сыну: «Миша, как здесь хорошо! О, если бы ты в этом селе был священником!».

В 1788 году Михаил поступил в Суздальскую семинарию. При отличных дарованиях, он подавал о себе родителям добрую надежду. Но Богу угодно было преждевременно прекратить его учебное поприще. Скончался его отец, и он, по настоянию матери-вдовы, должен был выйти из риторического класса семинарии, чтобы занять место родителя, для поддержания осиротелого семейства. Получив сан диакона 12 июля 1793 года, он с усердием исполнял свои обязанности в церкви и приходе, а дома часто предавался уединенной молитве. Хотел бы он, по возбужденной в нем любознательности, продолжать свое образование посредством чтения книг; но в его доме, по смерти родителя, оказалось только две книги: Часовник и Псалтирь. К счастью своему, он нашел в доме прихожанина Иоакиманской церкви, помещика Каблукова, самую лучшую из книг – Библию. С пламенным усердием он начал читать ее, оставляя в стороне домашние занятия. Но поскольку в Писаниях, особенно пророческих, он встречал некоторые, неудобопонятные для него места, то старался доставать, между прочим и покупкой, отеческие творения, заключающие в себе толкования на Священное Писание. Соседние помещики, слыша о такой любознательности диакона, столь редкой между духовенством того времени, с любопытством входили с ним в беседу и удивлялись его здравым суждениям и обширной начитанности. В апреле 1799 года диакон Соловьев, по желанию прихожан, был рукоположен во священника к церкви Ильинского погоста – к той самой церкви, при которой желала ему быть его благочестивая мать.

Здесь о. Михаил еще с большей ревностью стал продолжать свое самообразование. Уволенный от должности, за лишением зрения, учитель риторики и всеобщей истории в Суздальской семинарии Д.Р. Тихомиров, поселился в погосте Ильинском. О. Михаил не преминул воспользоваться столь благоприятным обстоятельством. Он сблизился со слепцом-учителем и пожелал быть его учеником; под его руководством, он изучил риторику, всеобщую историю и отчасти философию. По смерти своего руководителя, последовавшей в октябре 1812 года, о. Михаил продолжал неутомимо читать книги, преимущественно духовно-нравственного содержания, которые он приобретал частью на церковные деньги, а частью на свои собственные, скудные средства.

Проводя честную и благочестивую жизнь, он имел весьма, сильное и благотворное влияние на свою паству. Было в его приходе несколько душ раскольников: своими разумными беседами и кротким с ними обращением он всех их обратил к Церкви.

У отца Михаила было семь человек детей: три сына и четыре дочери. Он дал всем им доброе христианское воспитание. Из сыновей двое старших – Михаил и Алексей (в монашестве Агафангел) получили академическое образование, а младший Николай окончил курс семинарии со званием студента и занял родительское место. Дочери все выданы были в замужество: одна за священника, а прочие за диаконов. Младшая дочь Анна Михайловна, выданная в замужество за моего двоюродного брата, получила образование в Арзамасской Алексиевской общине и умела даже играть на гуслях.

О. Михаил, с юных лет проникнутый религиозным настроением, дважды путешествовал в Киев, для поклонения тамошним святым. В первый раз он ездил туда с семейством помянутого выше помещика Каблукова в мае-июне 1822 года. Как человек в высшей степени любознательный, он на все, что встречалось ему на пути и в самом Киеве достопримечательного, обращал внимание и все записывал. Вo второй раз он путешествовал в Киев в 1835 году после того, как устроил последнюю свою дочь Анну. На этот раз спутником ему был соседний помещик И.Л. Соколов. О. Михаил и во время этого путешествия вел краткий дневник, который мне довелось впоследствии переписывать, по поручению старшего сына его Михаила Михайловича. Но из второго путешествия своего он уже не возвратился домой. Прибыв в Киев 26 мая, в день св. Троицы, он в ту же ночь сделался болен лихорадкой и – через неделю его не стало. Он скончался в Михайловском монастыре, в покоях своего земляка, преосвященного Владимира (Алявдина), викария Киевской митрополии, который и совершил над ним чин погребения. Вечная ему память²⁷!

Я знал покойного о. Михаила еще прежде, чем совершилось бракосочетание его дочери с моим двоюродным братом. Бывало, в Шуе, во вторничный день он идет по базару в своем суконном полукафтане (без рясы) кармазинного-красного цвета. и все отдают ему поклон, как человеку, пользовавшемуся общим уважением. При многочисленном семействе и при небольшом приходе он не обладал богатыми средствами, и потому соблюдал во всем крайнюю расчетливость. Когда его дети обучались в Шуйском училище, он придет, бывало, к ним на квартиру и даст на троих пять копеек, промолвивши при этом: «Алеша, Миша, Николаша – вот вам пять копеек, да смотрите – не лакомьтесь».

Но я слишком уже уклонился от своего главного предмета. Возвращусь назад.

После пиршества в доме о. Михаила, родителя невесты, мы отправились в тот же день для продолжения брачного пиршества, в дом родителей жениха, в село Горицы, отстоящее от Ильинского погоста верстах в 20-ти. Меня отправили на особой подводе, вперед с имуществом невесты. В Горицах пиршество продолжалось дня два или три. Семейная радость была неописанная; с утра до ночи гости пили, ели и веселились; не умолкало и пение, особенно часто повторялось: многая лета, так что у меня, в продолжение нескольких суток звучали эти слова в ушах.

И вот, прямо с этого веселого пиршества, я должен был отправиться в дальний путь – в древний город Владимир, куда призывали меня новые учебные обязанности. Меня повез туда на своем коне, в простой русской телеге, зять мой, Василий Александрыч.

Путь наш ко Владимиру лежал через большое село Лежнево, мимо Золотниковской пустыни, через город Суздаль и некоторые другие села.

Скажу несколько слов о каждой из этих местностей.

Село Лежнево, Ковровского уезда, расположено по обоим берегам р. Ухтомы и есть одно из древних таких селений. В XVI ст. оно отписано было за племянницей Ивана Грозного княжной Старицкой Марьей Владимировной, когда, она была выдана за Датского принца Магнуса, которого Грозный наименовал, «королем Ливонским». Эта королева основала в Лежневе Знаменско-Рождественский женский монастырь; монастырь этот в 1764 году упразднен и обращен в приходскую церковь. При проезде моем через село Лежнево в первый раз, я увидел в нем четыре каменные церкви с высокой (в 33 сажени) колокольней. По штату, при этом приходе состояло тогда четыре священника и соответствующее сему число прочих членов причта. Старший священник (впоследствии протоиерей и благочинный) Лев Ив. Полисадов, по своему нравственному характеру, соответствовал своему имени: он отличался строгим образом жизни и владычественным характером. Перед ним все подчиненные трепетали, хотя он никому ничего худого не сделал. Вот как характеризует его один из подчиненных ему диаконов: «Росту о. протоиерей (это было уже в 1850 году) был выше среднего, сутуловат; не тучен, но и не худощав был; брови сросшиеся, очень густые, нависшие много на глаза; борода большая, волнистая; волосы короткие на голове; – Все с большой похвалой отзывались о его служении вообще, и о его порядках по храму в особенности. Он требовал от диаконов неспешного произношения прошений на ектениях. Шестопсалмие всегда читалось посреди храма, а также и кафизмы. Любил он столповое пение, партесное же не очень уважал. По его распоряжению, дьячки и пономари безусловно покорялись диакону. Сказывания проповеди почему-то он не уважал, несмотря на то, что сам был мастер и писать и сказывать (он был из лучших студентов семинарии). Он говаривал: «служба церковная – лучшая проповедь».

«Домашняя жизнь о. Полисадова мало кому была известна; он жил воистину затворником (1). Он вел самую регулярную жизнь: в 4 часа вставал, в половине 12 обедал, в 8 ужинал, а в 9 ложился спать. Водки он не пил никогда; употреблял только по полрюмки сотерна: но к старости, по совету знатоков, он употреблял перед обедом и ужином по маленькой рюмке коньяку. Боли зубов он не верил, потому что они у него никогда не болели и сохранились до смерти, хотя он был большой охотник до орехов»²⁸.

Я раз только видел о. Полисадова в 1842 году, когда был уже священником. Он был товарищем по семинарии и другом моему тестю В.В. Царевскому, и когда я, проезжая через Лежнево на родину, посетил его, он принял меня весьма радушно и оставил у себя ночевать.

Золотниковская пустынь расположена на берегу речки Золотнички. Основана в 1624 году. В ней в 1663 году принял иночество св. Митрофан, впоследствии епископ Воронежский. Пустынь эта не отличалась в последнее время особенным благоустройством, по причине скудости средств, и ей предстояло, кажется, упразднение: но в шестидесятых годах она поддержана и приведена в приличный вид тщанием и усердием богатого купца села Иванова, Шодчина.

Суздаль – один из древнейших городов русской земли, при речке Каменке. В нем основана была епископия в 990 году св. великим князем Владимиром и первым епископом был Феодор, родом грек. Епископия Суздальская, в течение восьми веков, несколько раз закрывалась и восстанавливалась. В последний раз она закрыта была в 1789 году и более уже не восстанавливалась. С этого времени Суздаль, в качестве уездного города, принадлежит к Владимирской епархии.

В тридцатых годах настоящего столетия в Суздале, при народонаселении около 7-ми тысяч душ обоего пола, было четыре монастыря – 2 мужских и 2 женских и 25 церквей.

В Суздале существует более 20 фабрик и заводов: но главную промышленность граждан составляет торговля вишнями, хмелем, огурцами, луком и другими огородными овощами.

Проехавши от Суздаля через села Павловское, Борисовское и Красное, к вечеру 1 числа сентября мы приехали во Владимир и остановились на постоялом дворе.

Владимир на первый раз поразил меня красотой своего местоположения и множеством древних храмов. Главная часть города (кремль) расположена на высокой и крутой горе над рекой Клязьмой. Вид отсюда за реку чрезвычайно обширный, а из-за реки на город необыкновенно красивый, напоминающий древний Киев.

Во Владимире на Клязьме два монастыря – мужской и женский, два собора – кафедральный Успенский и Димитриевский, 17 приходских церквей и 6 бесприходских, при городском населении около тринадцати тысяч душ обоего пола²⁹.

Скажу несколько слов о более примечательных храмах.

Мужской Рождественский монастырь основан в 1191 году великим князем Всеволодом Юрьевичем. До времени Иоанна Грозного он считался первым в списке великороссийских обителей. При восстановлении епархии во Владимире в 1744 году Рождественский монастырь обращен в архиерейский дом.

Соборная монастырская церковь во имя Рождества Пресв. Богородицы сооружена помянутым великим князем Всеволодом Юрьевичем. В ней 1263 года 23 ноября погребен был благоверный великий князь Владимирский, Александр Ярославич Невский и его мощи почивали здесь до 1723 года, а в этом году, по повелению Петра 1-го, перенесены были в С.-Петсрбург и положены во вновь устроенном тогда Свято-Троицком монастыре (Александро-Невская Лавра).

В ограде Рождественского монастыря построен был около 1750 года архиерейского дома каменный двухэтажный, преосвященным Платоном Петрунькевичем (ум. 1757 года). Там же преосвященным построен был другой двухэтажный корпус, в котором помещалась часть открытой им в 1750 году семинарии. Впоследствии этот корпус занят был начальствующими лицами и монашествующими наставниками семинарии, а также семинарским правлением с библиотекой; семинария же вся помещена была в упраздненном Богородицком женском монастыре, не в далеком расстоянии от архиерейского дома.

Женский Успенский (второклассный) монастырь основан тем же великим князем Всеволодом Юрьевичем, по желанию его благочестивой супруги Mарии, в июле 1200 года. Здесь почивают мощи св. мученика Аврамия, убиенного в 1229 году в Болгарии, куда он отправился по торговым делам.

Кафедральный Успенский собор. Он сооружен весь из белого камня в 1158–1160 году св. великим князем Андреем Боголюбским. Украшения сего храма и драгоценные утвари составляли, по свидетельству летописей, предмет удивления не только для русских, но и для иностранцев. Но в последующие века, знаменитый храм этот, от разных обстоятельств, частью от пожаров, а более всего от нашествия татар, лишился своих богатых украшений, так что в 1768 году Императрица Екатерина II, в проезд свой через Владимир, посетив соборный храм и заметив ветхость и упадок древней святыни, повелела отпустить на поправки 14 тысяч рублей. В Высочайшем рескрипте от 2 июня 1768 года на имя епископа Владимирского Павла (ум. 1769 года) рекомендовалось «древность соборного храма сохранить и поддержать наилучшим образом»; но преемник Павла, преосвященный Иероним не исполнил в точности царской воли. В соборном храме, несмотря на разные перевороты, сохранялись до этого времени в иконостасе древние иконы весьма искусного письма. По распоряжению преосвященного Иеронима, иконы эти были проданы в село Васильевское, Шуйского уезда, где они, реставрированные в 1856 году известным московским художником Подклюшниковым, составляют великое украшение главного Троицкого храма. Вместо древних икон написаны новые, в новом итальянском стиле; равно как и иконостас, украшенный по зеленому фону позолоченной резьбой и колоннами всех орденов, при всей величественности своей, не соответствует характеру древней архитектуры храма. В 1882–84 годах открыты были под позднейшей штукатуркой древние фрески XII столетия на стенах и сводах знаменитого храма³⁰.

Досточтимую святыню Успенского собора составляют:

1) Владимирская икона Божией Матери. Икона эта одинаковой меры с подлинной, находящейся в Московском Успенском соборе, написана св. Петром, митрополитом Московским, когда он был настоятелем в Ратском монастыре (Волынской епархии).

2) Нетленные мощи св. благоверных князей: Георгия Всеволодовича (ум. 1238 г.), Андрея Юрьевича Боголюбского (ум. 1175 г.) и Глеба Андреевича (ум. 1175 года).

К достопамятностям соборного храма относится картина, на коей изображено крещение Киевлян при свят. великом князе Владимире, на полотне в длину 7 аршин, в ширину 4¹/₂. Написана в l813 году итальянцем Тончи, на память исцеления его во Владимире от тяжкой болезни, приключившейся ему в 1812 году во время бегства из Москвы от французов³¹.

Димитриевский собор построен около 1193–1197 г. великим князем Всеволодом Георгиевичем III (во святом крещении Димитрием). Собор этот весь сложен из белого камня без железных связей и имеет вид четвероугольный. На внешних сторонах храма изсечены из белого же камня фигуры человеческие, а также разных птиц, зверей, растений и проч.

Существует подробное описание этого замечательного собора с рисунками, в лист, изданное в 1849 году, в Москве, графом С.Г. Строгановым, (№916).

Из приходских Владимирских церквей замечательны следующие:

Георгиевская, построенная в 1152 году великим князем Георгием Владимировичем Долгоруким в честь своего ангела. При ней с 1153 года был женский монастырь, в последствии, неизвестно когда, упраздненный.

Ризположенская, на Золотых воротах. Церковь эта построена была в одно время с Золотыми воротами, в 1164 году, великим князем Андреем Боголюбским. Но от того времени как в храме, так и в самых воротах немного осталось древнего, кроме наименования ворот Золотыми. Владимирские Золотые ворота устроены, без сомнения, по образцу Киевских, так же как эти последние по образцу Цареградских, сооруженных императором Феодосием Великим.

Спасопреображенская церковь построена в одном году с Ризположенской и тем же великим князем Боголюбским. При этой церкви был мужской монастырь, называвшийся Спасским-Златовратским; упразднен в 1764 году.

Богородицкая, во имя Успения Пресв. Богородицы. Сооружена в 1649 году. При ней был девичий монастырь, упраздненный в 1750 году. Монастырские здания употреблены были для помещения низших классов вновь открытой тогда епископом Платоном Петрунькевичем, как выше было сказано, семинарии. Впоследствии, на обширном монастырском дворе, построен был, в 1808 году, старанием преосвященного Ксенофонта, каменный двухэтажный корпус, куда переведены были из Рождественского монастыря высшие классы семинарии. Здесь-то и мне суждено было проходить поприще семинарского учения.

После указания достопримечательных храмов епархиального города Владимира, сообщу краткие сведения о незабвенном для меня архипастыре, преосвященнейшем Парфение, архиепископе Владимирском и Суздальском³².

Преосвященный Парфений (в миру Павел Васильевич Чертков), сын диакона Московской Иоанно-Предтечевской, что на Лубянке, церкви, родился 10 августа 1782 года (следовательно 4¹/₂ месяцами ранее в Бозе почившего Московского митрополита Филарета). По окончании в 1803 году учения в Московской Славяно-греко-латинской академии, он здесь же оставлен был на должности учителя низшего грамматического класса: затем переведен был на должность учителя поэзии и вместе с тем был катехизатором; в сентябре 1808 года перемещен на должность учителя высшего красноречия и всеобщей истории. В 1810 году принял монашество. В следующем году он утвержден был в должности префекта и учителя философы, а вслед затем возведен в сан архимандрита; в 1814 году назначен был ректором Спасо-Вифанской семинарии, а в 1817 году переведен на ту же должность в Московскую семинарию, с назначением в настоятеля ставропигиального Заиконоспасского монастыря. Отсюда в июне 1810 года перемещен был в первоклассный ставропигиальный Донской монастырь и определен членом Московской св. Синода конторы.

В бытность свою настоятелем Донского монастыря, Парфений познакомился с князем Иваном Михайловичем Долгоруким, который перед тем быль губернатором во Владимире. Вот что пишет о Парфении князь Долгоруков в своем сочинении «Капище моего сердца» (М. 1872 г., стр. 313): «архимандрит Донского монастыря (Парфений) умный и чувствительный человек. Я его начал знать еще простым монахом; проповеди его наполнены душевного витийства».

Недолго, однако же, суждено было архимандриту Парфению оставаться в Донском монастыре. Сначала предполагали назначить его на Тамбовскую епархию: но это назначение было отклонено присутствовавшим на Синоде преосвящ. Симеоном, архиепископом Тверским, который желал поберечь его здоровье. Но в июле 1821 года последовало назначение архимандрита Парфения на Владимирскую кафедру на место преосвященного Ксенофонта, переведенного в Каменец-Подольск. 21 августа совершена была его хиротония во епископа в Московском Успенском соборе сверстником его по летам, новым архиепископом Московским Филаретом с тремя другими, пребывавшими в Москве, архиепископами и одним епископом. Была ли при этом произнесена первенствующим рукоположителем речь, неизвестно.

По прибытии во Владимир, преосвященный Парфений нашел вверенную ему епархию во всех отношениях крайне расстроенной, как он сам писал об этом 4 мая 1843 года обер-прокурору св. Синода графу Н. А. Протасову. Архиерейский дом был в крайне неустроенном состоянии – без доходов и без имуществ. Внутреннее устройство епархии требовало еще больших попечений.

Мне было пять или шесть лет, когда я в первый раз увидел преосвященного Парфения в своей Горицкой церкви, при поездке его по епархии. Как теперь помню, он был в шелковой рясе пепельного цвета, с небольшой круглой панагией. Наши села – Дунилово и Горицы преосвященный называл «семибратовщиной» по причине немалого числа раскольников разных сект.

1832 года 24 июля, в день свят. мучеников Бориса и Глеба, я в первый раз видел архиерейское служение в Шуйской Крестовоздвиженской церкви и был поражен величием этого служения, тем более, что преосвященный Парфений в служении был весьма благоговеен, хотя наружный вид его и не отличался особенной сановитостью.

25 декабря 1838 года преосвященный Парфений был возведен в сан архиепископа. По этому случаю был совершен во всех церквах епархии благодарственный молебен. Для меня этот случай очень памятен, потому что я был уже в это время певчим в Киселевском хоре.

Из переписки³³ преосвященного Парфения с покойным митрополитом Новгородским Серафимом, начавшейся с декабря 1821 года и продолжавшейся до 1842 года, видно, что он, в продолжение многих лет, страдал многоразличными тяжкими недугами, требовавшими постоянного врачевания. Оттого он не всегда, в воскресные и праздничные дни, мог совершать богослужение; и если служил, то в своей, очень небольшой домовой церкви, куда для нас – школьников доступ был весьма затруднителен. Поэтому я, в продолжение семинарского курса, очень редко видел архиерейское служение. Обрядов же в неделю Православия и в великий четверток, при преосвященном Парфении, во Владимире никогда не совершалось.

В след за сим, прежде чем начну повесть о моем учении в семинарии, сообщу краткие сведения о начальствующих лицах семинарии – ректоре и инспекторе.

Ректором, при моем поступлении в семинарию, был архимандрит Неофит (в миру Николай Соснин). Поступив в 1816 году из студентов Ярославской семинарии в Московскую дух. академию, Соснин окончил курс в 1820 году со степенью кандидата. В 1822 году принял священство и вскоре затем овдовев, пострижен был в монашество в 1825 году. В 1826 году назначен был ректором в Архангельскую семинарию, а оттуда в 1830 году переведен был во Владимирскую семинарию на место архимандрита Павла. По наружному виду, Неофит представлял совершенную почти противоположность Павлу. Тогда как этот последний был высокого роста, очень полный и красивый собой, первый, т. е. Неофит, небольшого роста, худощавый, несколько рябоватый, с длинным острым носом. Но относительно внутренних достоинств и административных качеств Неофит едва ли не был выше Павла. Вот как изображает отца Неофита один из его учеников, протоиерей Сила Архангельский в своих «Воспоминаниях» о Владимирской семинарии³⁴: «Речь наставника (о. Неофита) была тихая, медленная, основательная и ясная... Всегда ровный, ласковый, скромный даже в замечаниях и выговорах, Неофит с каждым днем привязывал нас к себе. Он любил в проповеди красноречие, патетизм, и сам был хороший мастер говорить. Для поощрения учеников всех отделений семинарии к лучшим сочинениям, он установил, так называемые, собрания... С ректорством Неофита многое дурное, усвоенное до него, брошено: нощиха исчезла, кулачный бой прекращен- Жаль было рекреаций; но зато сумма, расходованная экономом на угощение начальства, шла на более полезное употребление».... Таков был о. Неофит до 1832 года, когда автор «Воспоминаний» окончил курс семинарии. В последующее затем время взгляд на Неофита, в некоторых, по крайней мере, отношениях, изменился, так что, когда он в конце 1836 года оставлял Владимир и отправлялся в Петербург для посвящения в епископа Старицкого, викария Тверской епархии, на него сочинена была одним из его учеников довольно злая эпиграмма.

Инспектором семинарии был помянутый мной выше ревизор Шуйского училища иеромонах Израиль, до монашества Яков Иванович Лукин, родом из Орловской епархии. По окончании курса в Киевской дух. академии, в 1825 году, вторым магистром, он был профессором в Белгородской семинарии (Курской епархии) и там в 1831 году принял монашество. В начале 1834 года назначен был на должность инспектора во Владимирскую семинарию. Преосвященный Парфений в письме к Новгородскому митрополиту Серафиму от 10 апреля 1834 года писал: «явился к должности из Курска инспектор на место инспектора (Агапита), взятого в Вифанскую семинарию. И новый, кажется, хорош; а тот раб Божий – воистину Израильтянин младенец по чувствам, в новой духовной жизни». Инспектор Израиль был вместе с тем профессором богословских наук во втором, вновь открытом, отделении богословского класса. При своих отличных дарованиях и счастливом даре слова, он естественно затмил ректора и привлек к себе внимание и расположение учеников. К сожалению, он недолго оставался в Владимирской семинарии: в 1835 году его назначили ректором в Калужскую семинарию.

Справедливость требует упомянуть здесь о предшественнике о. Израиля по инспекторской должности – о. архимандрите Агапите, которого преосвящ. Парфений, как мы видели, называл рабом Божиим – истинным Израильтянином. О. Агапит (Введенский) магистр VI курса Московской дух. академии, оставил по себе добрую память во Владимирской семинарии, как исправный и сведущий преподаватель философских наук, хотя и не отличавшийся красноречивым словом, как ревностный и неусыпный блюститель за нравственностью и благоповедением учеников, и в особенности как попечительный отец о бедных и сирых учениках. По его именно инициативе, незадолго до моего поступления в семинарию, устроено было для сирот и вообще бедных учеников общежитие – (бурса). Управляя богатым Боголюбовским монастырем, он пожертвовал на это благодетельное учреждение, как от монастыря, так и из своих собственных средств, значительную сумму. Вообще, отличительную черту нравственного характера о. Агапита всегда составляло бескорыстие и расположение к христианской благотворительности.

По приезде во Владимир, я тотчас же подал в семинарское правление прошение о принятии меня, как круглого сироты, в бурсу на полное казенное содержание; но пока рассматривалась мои просьба наряду с множеством других подобных просьб, я должен был жить на квартире. Не помню, почему, но, вероятно, по приглашению помянутого мной выше сына о. Михаила Соловьева, Николая Михайловича, с которым я познакомился на свадьбе его сестры, я поселился на одной с ним квартире, в доме священника Сергиевской церкви, о. Иоанна Тумского.

О. Тумский имел академическое образование: он окончил курс в 1822 году в Московской дух. академии со степенью кандидата и был несколько лет наставником в Архангельской семинарии вместе с архимандритом Неофитом, который, как выше было сказано, был там ректором и оттуда переведен во Владимир. Близкие отношения, начавшиеся между о. Неофитом и Тумским в Архангельске, продолжались и во Владимире. Отец Неофит время от времени посещал о. Тумского.

У Тумского был брат двумя курсами старше его по академии, Александр, в монашестве Амфилохий, известный своей печальной судьбой. По окончании в 1818 году курса в Московской дух. академии со степенью кандидата, он оставлен был при академии бакалавром еврейского и греческого языков. В сентябре 1822 года был, переведен в Кострому на должность инспектора семинарии; затем в той же семинарии был ректором. Но здесь случилось с ним тяжкое искушение. Всегда отличавшийся скромностью и целомудрием, он впал в плотский грех (имел у себя, как называли, девицу в образе келейника), и вследствие сего не только удален от должности, но и заключен был в Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Отсюда на некоторое время он переведен был в Переславский Данилов монастырь, где я видел его в 1848 или 1849 году; но затем снова возвращен в Суздаль, где и скончался. Во Владимирских Enapxиальных Ведомостях за 1876 год (№ 1) помещены два письма к о. Амфилохию от двух его сверстников по образованию в академии и семинарии; одно от 4 июля 1829 года писанное профессором Московской духовной академии, священником Ф.А. Голубинским, а другое от 21 июля 1839 года, писанное инспектором Владимирского дух. училища, священником Гр.М. Чижовым. В том и другом письме выражается искреннее сочувствие к горькому положению несчастного о. Амфилохия.

Когда собрались переведенные из училищ в семинарию ученики, начались приемные экзамены: но мы, ученики Шуйского училища, как уже истязанные ревизором, были свободны от нового испытания. По окончании приемных экзаменов, нас распределили по трем отделениям. Наше Шуйское училище, почти в полном составе учеников, назначено было во 2-е отделение риторического класса. Из поступивших со мной в семинарию учеников Шуйского училища в моей памяти сохраняются следующие имена и фамилии: Константин Пальмин, Сергей Kpacoвский, Василий Былинский, Авим Доброхотов и проч...

Преподавателями в нашем отделении были: Яков Ильич Владыкин – по классу риторики, Гр.Евфим. Вознесенский – всеобщей и русской истории, Павел Абрам. Прудентов – греческого языка; французский язык, на который я записался, преподавал нам лектор – ученик богословия, под руководством профессора Н.Прок. Левитского.

Я.И. Владыкин был мой земляк; его родина в том же Шуйском уезде, где и моя. Поэтому, когда он в первый раз пришел к нам в класс, он, прежде всего, спросил, где ученики Шуйского училища и кто первый ученик. Я встал. Он велел мне прочитать и перевести §1 латинской риторики Бургия. Я прочитал и перевел слова: «Omnis eloquentiae imum fundamentum est periodus, et caetera»... И с этого началось мое изучение первого предмета семинарской мудрости. Изучение риторики происходило у нас частью по печатному латинскому учебнику Бургия, под заглавием Elementa Oratoria et caet., частью по запискам наставника. По мере изучения риторических правил, нас стали упражнять в сочинениях. После упражнения в подборе синонимов и эпитетов, нам дано было, наконец, для составления простого перевода, предложение: «Бог всемогущ и правосуден». – Это поставило меня в такое затруднение, что я не знал, что делать. К счастью, в это время приехал во Владимир, для посвящения в диакона, мой двоюродный брат И.П. Тихомиров и остановился на нашей квартире. Я обратился к нему со слезной просьбой, чтобы он научил меня сочинить простой перевод. Но он поступил, гораздо проще: сам написал на данное предложение перевод и дал мне переписать. Вот какое было печальное начало моего авторства. Но чем далее, тем больше и больше я старался углубляться в риторическую мудрость и мало-помалу начал самостоятельно составлять всякого рода переводы, а затем и хрии.

Всеобщая история преподавалась нам очень неудовлетворительно. Наставник Г.Е. Вознесенский не отличался особенным даром слова и не имел под руками достаточных пособий для основательного изучения преподаваемого им предмета. Единственными пособиями для него служили – старинный перевод с французского Всеобщей истории аббата Милота³⁵ и Руководство к познанию всеобщей политической истории Н. Кайданова³⁶. Учебной же книгой для нас служила Краткая всеобщая история И. Шрекка³⁷. Что касается до Русской гражданской истории, то мы ее проходили по какой-то очень маленькой книжке, да и той не успели пройти до конца.

На изучение греческого и французского языков не обращалось почти никакого внимания.

К концу курса нам преподаны были правила поэзии или стихотворчества, и нас заставляли самих писать стихи. Некоторые из моих товарищей писали, и очень изрядные, рифмованные стихи. Я не имел этого дара. Мне удалось написать только два стихотворения, и притом, так называемыми, белыми стихами, т. е. без рифм. Одно стихотворение, помню, было написано на тему: «Потоп». Зато во мне возбуждена была сильная охота к чтению и заучиванию наизусть стихотворных произведений известных тогда русских поэтов, как-то: Державина, Жуковского, Баратынского, Пушкина, Рылеева, Козлова, Ф. Глинки, Байрона (в русском переводе) и др. У меня и теперь сохраняется несколько рукописных сборников разных стихотворений.

Немало также прочитано и сделано было мной выписок из сочинений прозаических разных авторов. Хранятся у меня и эти выписки.

Не долго пришлось мне жить на квартире: в конце сентября (1834 г.) я принят был в бурсу на казенное содержание и помещен в 4-м номере. Инспектор о. Израиль поручил меня особому попечению комнатного старшего.

Бурса помещалась за речкой Лыбедью, в довольно большом деревянном, с антресолями, доме. При нем был еще один небольшой деревянный флигель. При доме довольно обширный сад с липовой тенистой аллеей и несколькими фруктовыми деревьями. В бурсе нас было около 120 человек. Содержание пищей было довольно удовлетворительно. Одежда летняя: нанковый серенький сюртучек с такими же брюками и жилетом и нанковый же голубой халат; зимняя: овчинный тулуп, покрытый такой же, как на халате, нанкою; сапогов выдавалось пары две с половиной; о калошах не было тогда и в помине. Белья носильного и постельного выдавалось довольно достаточно. На полное годовое содержание каждого воспитанника отпускалось из казны, как я слыхал, не более 30 р. серебром.

Жизнь наша в бурсе располагалась, разумеется, по звонкам; но так как не было над нами ближайшего начальственного надзора, то и не было строгого соблюдения узаконенных порядков, по крайней мере, относительно учебных занятий. Должно заметить, что на ряду с ленивыми и бездарными учениками было в каждом классе немало учеников даровитых и весьма прилежных, с любовью занимавшихся науками. Поэтому, одни из этих последних любили заниматься чтением книг или сочинениями долго с вечера, иногда далеко за полночь; другие имели привычку очень рано вставать с теми же научными целями. Я принадлежал к числу последних. Бывало, для того, чтобы написать какой-нибудь период или хрию, я вставал с постели часа в два-три по полуночи. К сожалению, опыты этих полуночных произведений моего юношеского пера не сохранились у меня; я отдал их, по переходе в среднее отделение, одному из знакомых учеников, младшему меня по курсу, для образца, и обратно не получил.

На учениках словесности, по заведенному исстари обычаю, лежала повинность облегчать письменные труды старших учеников-богословов. Не миновала и меня эта повинность, тем более, что я писал лучше многих моих сверстников. Но я служил переписчиком не только для старших учеников, но и для наставников. Так, на мне лежала обязанность переписывать каждый раз проповеди моего главного наставника Я.И. Владыкина, хотя он не имел тогда священного сана. В то время всем преподавателям семинарии, не имевшим гражданских чинов, назначались очередные проповеди для произношения в кафедральном соборе, или вообще, при архиерейском служении, в праздничные и высокоторжественные дни; и эти проповеди выслушивались с особенным вниманием, как произведения людей умных и образованных. Очень жаль, что в настоящее время преподаватели духовных семинарий освобождены от исполнения этой важной и священной обязанности.

Проповеди Я.И. Владыкина всегда встречали от преосвященного Парфения самый одобрительный отзыв. И не удивительно: он был один из самых даровитых наставников семинарии, хотя и не имел степени магистра. Но о нем известно, что он, бывши студентом младшего курса в Московской духовной академии (в 1826–28 г.), занимал в списке едва ли не первое место. Между тем, по переходе на старший курс, он, не переставая заниматься науками, не хотел, по своему характеру, подчиняться дисциплинарным академическим порядкам. Следствием сего было то, что он был вынесен из первого разряда во второй и окончил курс в 1830 году со степенью кандидата. Сознав впоследствии свою ошибку, он был очень недоволен своей судьбой, особенно при виде своих товарищей по образованию, низших его по умственным дарованиям, но опередивших его по службе.

Яков Ильич очень внимательно занимался составлением своих проповедей и весьма дорожил ими. Он никогда не давал мне своих черновых листов для переписки на бело в бурсе; но всегда призывал меня к себе в квартиру и диктовал мне, держа в то же время в зубах трубку с табаком, к немалому для меня соблазну. Он имел обыкновение почти каждый год перечитывать свои проповеди и писать о них одобрительные или неодобрительные отзывы. К сожалению, кажется, ни одна из его проповедей нигде и никогда не была напечатана.

Кроме Владыкина, я служил своим каллиграфическим искусством и для другого своего наставника Г.Е. Вознесенского. Раз я переписывал для него какую-то не большую диссертацию, которую он сочинил для своего родственника или друга-студента какого-то высшего учебного заведения в Петербурге. В другой раз переписывал краткую мифологию, составленную им для дочери священника Ильинской церкви, в доме коего он квартировал. Знание мифологии, при тогдашнем воспитании, имело важное значение.

В первой половине октября (1834 года) во Владимире совершилось очень важное событие. Город осчастливлен был посещением Государя Императора Николая Павловича. Его Величество прибыл во Владимир 11 числа вечером, а 12 утром посетил кафедральный Успенский собор. Я, вместе с товарищами, поспешил насладиться, в первый раз в жизни, лицезрением Царя; но – увы! вместо Царя я засмотрелся на губернатора, украшенного Аннинской лентой, воображая, что это именно Государь, между тем как Государь был в простой генеральской шинели: а губернатором в то время был у нас С.Т. Ланской, впоследствии сенатор. К моему счастью, на другой день, 13 числа, после Литургии в церкви Богоугодных заведений, Государь снова изволил посетить собор, и тут-то я уже вполне насладился лицезрением Великого Самодержца. Вот как преосвящ. Парфений описывал это событие в письме к митрополиту Новгородскому Серафиму от 2 ноября 1834 года: «И горькие Владимирцы, наконец, имели счастье видеть на стогнах своих Всероссийского Самодержца. Изволил слушать Божественную литургию 13 октября в день рождения Великого князя Михаила Николаевича и в приказе Обер-Прокурора пожаловал священнику с диаконом и на певчих архиерейских 500 рублей. В соборе, где св. мощи и много других гробниц великокняжеских и их фамилий, много любопытствовал, и, кажется, моими объяснениями остался доволен; при сопровождении мной из собора последнее его слово было: «благодарю вас!³⁸.

Во Владимире оказались у меня родственники, хотя и не близкие: губернский землемер Михаил Аверкиевич Аверкиев и архиерейский иподиакон Андрей Григорьевич Дроздов. Последний мне с детства еще известен: он сын диакона Шуйской Троицкой церкви: его мать Прасковья Матвеевна доводилась мне, кажется, троюродной сестрой, и всегда была к нашему семейству весьма расположена.

Но первый, т. е. М.А. Аверкиев, мне не был лично известен, хотя он приходился мне двоюродный или троюродный дядя по Палеховскому родству. С ним познакомила меня моя родная тетка, сестра моего отца, Аграфена Сергеевна. Он пригласил меня бывать у него в воскресные и праздничные дни по вечерам, и я с удовольствием, разумеется, воспользовался его приглашением. Он не быль женат, но у него был порядочный круг родных во Владимире; все они по праздничным дням вечером собирались к нему для карточной забавы. В этот-то чиновничий круг вступил и я, и здесь начал знакомиться с приличиями светской жизни, хотя и не очень высокой.

Незаметно прошла первая, самая трудная для меня учебная треть. Перед Рождественскими праздниками, кроме частных экзаменов, были у нас в зале богословского класса, как более других просторной, общие собрания наставников и учеников, недавно заведенные ректором Неофитом. На этих собраниях лучшие ученики старших классов читали с кафедры свои сочинения, одобренные к произнесению ректором, а ученики низшего отделения читали перед кафедрой наизусть латинские речи и русские стихотворения. Мне на первый раз довелось читать в собрании латинскую речь Цицерона: Quousque tandem Са tilina abnteris patientia nostra et caet... Подобные чтения служили не малым поощрением для учеников к занятиям в сочинениях.