1. Определение на священно- и церковнослужительские должности в приходах

Избрание кандидатов на все священно- и церковнослужительские должности к приходским церквам в древней России, как известно, принадлежало самим прихожанам, причем выбор падал не на одних только людей духовного происхождения, но на всякого вообще грамотного человека, чем-нибудь понравившегося приходу, без различия происхождения. Между членами приходских причтов встречаем не только крестьян, но в более древнее время даже рабов, и притом не отпущенных на волю¹. Такая свобода вступления в духовное звание, поддерживаемая приходскими выборами, тем легче могла бы развиваться, что древняя Русь не успела выработать ни сословных стеснений в выборе известного рода жизни и занятий, ни особенно стеснительных требований для поступления в клир относительно специальной подготовки к церковному служению; незазорная нравственность и книжность, понимаемая в самом скромном смысле умения читать и отчасти петь, – вот все, чего требовали наши старинные святители от своих ставленников; так называемому церковному постатию и всякому церковному порядку ставленник обучался уже при архиерейском доме во время самого ставленнического производства. На самом деле эта свобода вступления в духовное звание не только не развивалась, но с течением времени все более и более ослабевала.

Как ни скромны были требования, определенные для поступления в клир, избранники приходов большею частью не в состоянии были удовлетворить и им. Из известной грамоты Геннадия новгородского о ставленниках и отзыва о них Стоглавого собора видно, что наши иерархи давно уже приходили в негодование от этих мужиков, которых приходы посылали к ним «в попы ставитися» и которых, действуя по совести и ревнуя о благе Церкви, ставить было никак невозможно. С другой стороны, зависимость иерархии от приходских выборов, кроме ревности иерархов о благе Церкви, не могла не задевать и ревности их к своей собственной иерархической власти. Нечего и говорить, что епархиальные власти при таких обстоятельствах имели весьма сильные побуждения позаботиться об умножении и усилении своих собственных, более испытанных и более надежных кандидатов, которых бы им можно было посылать на церковные места по своему собственному избранию. В позднейшее время такими кандидатами сделались для архиереев воспитанники их епархиальных духовных школ, которых, на основании законов Петра, можно было ставить к приходам даже помимо всяких приходских выборов. В старину, за неимением духовных школ, место их питомцев могли заступать в глазах архиереев одни только дети духовенства, которые, при всей своей необразованности, все-таки казались способнее к занятию церковных мест, чем большая часть приходских избранников из среды темного народа; по крайней мере они были люди грамотные, с детства принимали участие в церковном богослужении вместе с своими отцами и очень рано навыкали всем церковным порядкам. Как ни слаба была власть старинных архиереев в замещении приходских вакансий², все-таки их симпатии в пользу детей духовенства не могли не иметь сильного влияния на ограничение широкой свободы приходских выборов, тем более, что интересы иерархии в этом случае близко сходились с интересами государства, а отчасти и самих приходских общин.

По мере своего развития, государство все резче разделяло народонаселение на классы по службе и тяглу и все с большею силою выставляло свое требование, чтобы из служилых и тяглых людей никто от службы и тягла в избылых не был. Еще во времена уделов в княжеских грамотах нашим святителям писалось важное условие: «а слуг моих и данных людей в попы или дьяконы не ставити»³, потому что через поставление в попы или дьяконы служилый человек, даже вместе с потомством, освобождался от службы, а тяглый от тягла. С конца XVI в., когда начала действовать система всеобщего прикрепления горожан и крестьян к земле и тяглу, поступление в духовное звание людей посторонних сделалось еще более стеснительным. Относительно крестьян это стеснение стало усиливаться потому, что, кроме государства, его старались поддерживать еще помещики и вотчинники, которым, разумеется, было вовсе нежелательно, чтобы их крестьяне освобождались от их власти. С развитием крепостных отношений в XVII в. собор 1667 г. нашел нужным распространить на крестьян древнее постановление не принимать в духовный чин людей несвободного состояния без отпускных от господ, имевшее до этого силу главными образом по отношению к рабам. На этом же соборе в интересах крепостных владельцев было определено, что если крестьянин будет посвящен в попы с согласия владельца, то дети его, родившиеся до посвящения, все-таки должны оставаться в крестьянстве.

Сами приходские общины, будучи обложены тяглом, тоже имели важный интерес воздерживаться от избрания в духовный чин кого-нибудь из своих членов, потому что, по древнему порядку раскладки и взимания податей и повинностей, должны были сами отбывать эти подати и повинности за всякого убылого человека и за всякую дворовую или земельную пустоту в своей среде. Вследствие этого в XVII в. встречаем любопытные примеры порядных по крайней мере в низшие члены клира, в которых тяглый человек, рядясь на церковное место, в то же время дает обязательство не отниматься ничем от своей тяглой общины и от своей старой родни⁴. В писцовых книгах мы постоянно встречаем дьячков и пономарей, записанными в тягле наряду с крестьянами. Таким образом, при выборе кандидатов на праздные места при церквах и приходским общинам всего естественнее было обращать внимание на тех же людей духовного происхождения, за которых в этом случае стояла епархиальная власть, тем более, что, постоянно видя их участниками в церковном богослужении, прихожане естественно привыкали смотреть на них, как на каких-то прирожденных служителей церкви.

С своей стороны и дети духовенства, с детства воспитывая в себе наклонность к церковному служению, употребляли самые энергические усилия отстоять свои родовые церковные места от всякого искательства посторонних лиц. Самая многочисленность этих кандидатов на церковное служение должна была сильно стеснять доступ к духовным должностям для всех других кандидатов. На церковных погостах столько жило всегда священно- и церковнослужительских детей, братьев, племянников и всякой родни, что их даже некуда было разместить; недоставало не кандидатов на церковные места, а церковных мест для кандидатов. Во второй половине XVII в. правительство стало даже тяготиться множеством этих бесполезных для него людей, избылых и от службы и от тягла, и предпринимало меры к их разбору⁵. Как ни слабы были эти меры, безместные дети духовенства после них бросились на церковные места с усиленной энергией, подпаивали и подкупали в свою пользу прихожан, обманывали архиереев, вообще не разбирали никаких средств, лишь бы только, по выражение Регламента, «водраться в духовный чин». Доступ к духовному званию для людей посторонних стеснился еще более.

Под влиянием всех исчисленных нами условий, в ущерб прежней широкой свободе приходских выборов, с весьма давних пор постепенно развивался другой порядок занятия кандидатами церковных должностей в приходах, – так сказать, по праву рождения. Времени, когда этот порядок становится особенно заметен в практике, определить нельзя; по крайней мере в XVI в. он является уже весьма обыкновенным и распространенным повсюду. Стоглавый собор в некотором смысле даже узаконяет его. Наприм., выражая свою заботу об образовании духовенства, он велит священникам учить их детей, дабы им, «пришед в возраст, достойными быти священнического чину». Или еще частнее определяет: «который поп или дьякон овдовеет, и будет у него сын или зять, или брат, или племянник, а на его место пригож и грамоте горазд и искусен, ино его на место в попы поставити»⁶. В писцовых книгах XVI и XVII в. священниками большею частью значатся уже лица духовного происхождения, причем нередко встречаются такие приходы, где отец числится первенствующим священником, а сын вторым, причетники тоже отец с сыном, а иногда и весь причт состоит из одного семейства⁷. Собор 1667 г., обличая архиереев за то, что они иногда без разбора посвящали ставленников даже из беглых крестьян и рабов, считает уже нужным сделать им замечание и за то, что они посвящали в попы людей вообще не духовного звания⁸. Таким образом наследственность духовного служения является достаточно развитою задолго до реформы Петра.

Задолго до реформы стала развиваться наследственность духовного служения и в более частном смысле, наследственность именно известного церковного места, которая должна была уже не только ограничивать широту и свободу приходских выборов, но постепенно подрывать и самую практику их вообще. Мы сейчас видели, что Стоглав уже ясно говорит о передаче священнослужительских мест детям, зятьям, братьям и проч. Собор 1667 г. употребляет самое слово «наследство»: «яко да будут (дети поповы) достойни в восприятие священства и наследницы по них церкви и церковному месту». В XVII в., а может быть и ранее, образовалось общее мнение, которое разделяли и духовенство, и прихожане, что дети и родственники священно- и церковнослужителей суть самые ближайшие и законные наследники их мест. Иерархия поддерживала это мнение из известных нам церковных интересов; но к этим церковным интересам практика не замедлила приобщить и свои житейские интересы. Мы должны обратить здесь внимание на весьма важное явление в жизни духовенства, которое могущественно содействовало развитию наследственности церковных должностей и против которого и правительство, и иерархия тщетно боролись в течение всего XVIII века и даже в позднейшее время. Мы говорим о слишком широком развитии в прежнее время владельческих прав приходского духовенства на отводимые ему общинами или частными владельцами участки прицерковной земли.

Определяясь к приходам, духовные лица заключали с прихожанами формальный договор на право владения прицерковной землею, а вместе с тем и пользования церковным доходом не только пожизненно, с правом всякого рода отчуждения, но и потомственно; «то церковное место с хоромным строением и с доходом церковным, писалось в договорном акте, продать и заложить» и проч. В московской епархии при патриархах такой договор заключался обычным крепостным порядком в патриаршем казенном приказе и со взятием обыкновенных крепостных пошлин⁹. Такие владельческие отношения к церковному месту духовенство успело распространить и на самые церковные должности; это тем легче ему было сделать, что, среди крайне обрядового характера нашей старинной религиозности, оно развивало в себе исключительно одно обрядовое значение класса требоисправителей, а свое духовное, собственно пастырское, нравственно-просветительное значение сознавало весьма слабо и редко, и потому легко привыкало смотреть на свое служение, как на ремесло, источник содержания, доходную статью. Св. Димитрий ростовский обличал священников своего времени: «что тя приведе в чин священнический? То ли, дабы спасти себе и инех? Никакоже, но чтобы прекормити жену и дети и домашния... Разсмотри себе всяк, о освященный человече, что ты мыслил еси, проходя в чин духовный. Спасения ли ради шел еси или ради покормки, чем бы питать тело? Поискал Иисуса не для Иисуса, а для хлеба куса»¹⁰. Собор 1667 г. заметил, что, вследствие владельческих отношений духовных лиц к их должностям, самые церкви делались какою-то частною собственностью их, что некоторые священники успевали враз овладевать таким образом двумя церквами, из которых при одной такой владелец служил сам, а другую продавал, или отдавал в аренду другому священнику. Отцы собора постарались как можно резче определить границу между церковными местами и церковными должностями и положили: «св. церкви священником продавати и корчемствовати нелепо есть... Советуем убо ныне вам, прихожаном коеяждо церкве, и благословляем вас, да искупите св. церкви продаваемыя и церковныя места, разве домовнаго их строения храмин, да будут свободни и под единою главою и властию, еже есть Христос и крайний пастырь ваш (т. е. патриарх); а продавати церкви Христовы и церковныя места, яко отчины, зело неправильно есть и беззаконно». Но это определение не имело никакого успеха на деле; договоры о владении церковными местами вместе с должностями, уступка их по дарственным и поступным грамотам, продажа, передача в приданое и по наследству совершались по-прежнему в самых широких размерах и после собора 1667 г.¹¹ Всего шире и легче развивались владельческие отношения священнослужителя к церкви, когда он сам же был и строителем ее; в таком случае церковь считалась неоспоримою его собственностью и переходила на правах собственности в его род; из посторонних никто не мог служить при ней, если не покупал или другим каким-нибудь образом не приобретал на это права у рода, владеющего ею¹²

Наследственность церковноприходских должностей успела могущественно усилиться даже в Малой России, где духовное звание оставалось открытым для всех, и где приходские выборы были развиты в течение всего почти XVIII столетия. Она нашла здесь крепкие опоры в старинном патронате над церквами вотчинников и в праве их раздавать в своих вотчинных парохиях все церковные должности (jus investiturаe)¹³. В течение всего XVI, XVII и большей части XVIII в. паны владели своими вотчинными церквами на обыкновенном вотчинном праве, могли передавать их с тем же правом другим, отдавать в залог своим кредиторам или передать в аренду жиду, так что иерархия лишалась всякой власти над вотчинными парохиями. До таких же размеров, хотя и с меньшими злоупотреблениями, развивали право своего патронатства над церквами своих вотчин монастыри и более влиятельные из юго-западных братств. По праву инвеституры владелец церкви мог назначать для служения при ней кого ему было угодно, хотя бы наприм. своего холопа, чем-нибудь ему угодившего. Избранный кандидат получал парохию от пана или только в пожизненное кормление для себя, или даже с правом отчуждения и передачи ее в потомство по завещанию. Большая часть панов, вечно нуждаясь в деньгах, дорого брали с духовенства за свою инвеституру, требуя назначенной суммы или зараз, при определении кандидата на парохию, или в виде постоянных ежегодных платежей с церковного дохода, в виде аренды. Кассиан Сакович (в своей Perspectiwa bledow, heresiey i zabobonow cerkwi Russkiey) рисует самую мрачную картину отношений духовенства к патронам. Священник вотчинной парохии был какою-то доходной статьей пана, из которой последний вытягивал себе деньги по произволу и без всякой причины. Замечательно, что такая продажа церковных должностей и поборы с причтов были не у одних панов католиков, но весьма часто и у православных.

Парохия, таким образом, стоила очень дорого; приобретатели затрачивали на нее свой капитал и не малый; понятно, как он должен был смотреть на нее. Это была его собственность, купленная доходная статья, которая должна была кормить его процентами с затраченного на нее капитала. При таком порядке внутренняя, духовная сторона церковного служения до того иногда стушевывалась пред экономическою, что встречались, наприм., такие случаи: по смерти отца попович наследник платил помещику деньги за приход и после этого немедленно же занимал наследственное место, не дожидаясь согласия архиерея, иногда совершал даже и все требы без посвящения. Подобные случаи не могли, разумеется, быть часты, но зато сплошь и рядом бывало то, что наследник немедленно после смерти своего предместника, без всякого сношения с епархиальною властью, нанимал для совершения треб какого-нибудь попа в качестве своего викария, а сам, хотя и не был посвящен, становился в отношении к нему чем-то в роде самостоятельного пароха, которому викарий обязан был во всем подчиняться. Священнослужители наследных парохий из рода в род передавали предания или даже акты, что их парохии подарены их роду такими-то панами, что они наследовали свои места от дедов и прадедов и имеют право распоряжаться ими, как своею полною собственностью. Как ни трудно было им отстаивать свои наследственные права от влияния приходских громад, которые постоянно не благоприятствовали наследникам и настаивали на выборном порядке замещения церковных мест, однако они успешно достигали своей цели и успевали утверждать законность своих прав в сознании самих прихожан. Стараясь удержать свои места за своими наследниками, священники чаще всего прибегали для этого к тому же средству, которое употребляли некогда наши князья, стараясь утвердить наследство своего престола по нисходящей линии, именно – объявляли своих сыновей наследниками еще при своей жизни. Старший сын священника, по ходатайству отца, получал обыкновенно при своей церкви место сначала дьякона, а потом викарного священника «на помощь отцовской старости» и жил по-прежнему на отцовских харчах, ничем не пользуясь от прихода. Парохия, у которой викарий ничего для себя не требовал, охотно принимала его к своей церкви, а потом понемногу привыкала к нему, как наследнику, так что по смерти отца он занимал его место уже совершенно беспрепятственно.

Тот и другой порядок определения в церковные должности, по выбору прихожан и по праву наследственному, перешли и в XVIII век. Трудно сказать, который из них был употребительнее и сильнее в практике; на огромном пространстве России, в различных местностях, под влиянием разнообразных местных условий, отношения между ними были чрезвычайно разнообразны. Все-таки к концу XVII в. уже ясно можно видеть, что наследственность церковных мест рано или поздно должна была непременно восторжествовать над выборным порядком. На ее стороне были слишком многочисленные и сильные шансы, тогда как последний держался почти одной только старой привычкой к нему приходских общин, да по местам недостатком духовенства. С реформой Петра для ее полного торжества открылись новые решительные шансы.

С самого начала XVIII в. начало определеннее выясняться сословное разделение народа, которое стало сильно стеснять свободу частных лиц в выборе состояния и занятий, а вместе с тем сильно стеснило и свободу поступления в духовное звание для посторонних лиц по приходским выборам, так что эти выборы сами должны были сообразоваться с порядком наследственным как в общем, так большею частью и в частном его смысле. Прежде всего по законам Петра из общей массы народонаселения выделился городской класс купцов и ремесленных людей с особенным делением – первых на гильдии, вторых на цунфты, с особыми правами, магистратским и ратушным самоуправлением и с запрещением выходить в другие звания¹⁴. Высший служилый класс, не представлявший прежде никакой внутренней, общесословной связи между своими членами, бывшей какою-то, по выражению Петра, рассыпанною храминой, был собран теперь в одну цельную группу и успел уже получить даже одно общесословное название – «шляхетства»¹⁵; табелью о рангах, надолго определившей его основной характер, обязательною службою, обязательным образованием по иноземным образцам и быстро развившимся среди него новым складом всей жизни, шляхетство еще при Петре выделилось из массы народонаселения, как особая, не только сословно-юридическая, но и бытовая корпорация¹⁶. Затем ревизия окончательно закрепила крестьян и замкнула безвыходной чертою круг всех вообще податных людей, обложенных подушным окладом. После этого духовенство само собой должно было обособиться в качестве отдельного сословного класса и развить в себе давнишние задатки сословной замкнутости более прежнего. Ревность правительства к государственному интересу, повторяя старое требование, чтобы никто от службы и тягла в избылых не был, приводила это требование в исполнение такими энергическими средствами, о которых древняя Русь не имела и понятия; для увеличения массы служилого и податного классов она стремилась как можно больше сократить число и тех людей, которые по самому происхождению своему принадлежали к духовному званию, тем более не расположена была содействовать умножению духовенства допущением возможности переходить в духовное звание служилым и податным людям. Приходские выборы естественно должны были ограничиться людьми только духовного происхождения и ближе всего, разумеется, сосредоточиться на детях местного приходского духовенства.

Далее, со времени реформы, в качестве необходимого условия для поступления в духовную службу, выставлено было настойчивое требование известного специального образования в духовных школах, которые повсюду начали заводиться при архиерейских кафедрах для обучения детей «в надежду священства». По предначертанию Духовного Регламента, с течением времени, когда школ «за Божиею помощью довольное число покажется», посвящаться в священнослужители должны были одни только кончившие школьный курс¹⁷. Эти духовные школы должны были произвести чрезвычайно важную перемену в порядке занятия церковных мест. С одной стороны они были в полном распоряжении архиереев, даже так и назывались их собственными школами, – обстоятельство, дававшее епархиальной власти полную возможность распространять свое влияние на приходские места, потому что, заведя у себя школу, архиерей после этого получал возможность всегда иметь под рукою своих испытанных кандидатов на церковные должности, которых мог, сообразно с своими видами, противопоставлять и приходским избранникам и слишком притязательным наследникам. С другой стороны, школа вносила в практику замещения церковных должностей новый принцип избрания кандидатов не по праву наследственному и не по благорасположению прихожан, а по личному достоинству человека и степени его подготовки к будущему служению. Законы Петра прямо указывали ставить ученых на места, не стесняясь ни правами наследников, ни выбором прихожан¹⁸. Таким образом, школа, по-видимому, должна была поколебать и тот и другой порядок старинного поступления на церковные должности. Но на самом деле она имела неодинаковое действие на них. Приходские выборы были действительно стеснены, но наследственность духовного звания, поддерживаемая и правительством, и иерархией, легко помирилась с требованием школьного образования от духовенства на том, что школа сделана была обязательною для всех детей духовенства. Когда наследники церковных мест сделались учеными, они только еще более усилили свои права и притязания на эти места. К этому присоединилась еще сословная замкнутость самих духовных школ, по причине которой доступ к ним, а через них и к церковному служению для посторонних сделался почти невозможным.

Высказав эти общие положения, мы наперед наметили тот путь, по которому потом в течение всего XVIII в. развивался современной порядок поступления на церковноприходские должности и вырабатывалась сословная замкнутость духовенства. Обратимся к фактам и будем следить за проявлениями как права приходских выборов, так и наследственности духовного служения, начавши с первого, которому суждено было постепенно малитися пред возрастающей силою последней.

Приходы не вдруг уступили свое старинное право и вели долгую борьбу и с наследниками, и с теми кандидатами на церковные места, которых присылала к ним по своему собственному выбору епархиальная власть. В некоторых местностях, в течение, по крайней мере, первой половины XVIII в., не было никакой надобности для них и в самой борьбе; приходские выборы мирно продолжали свою практику во всей ее целости, частью по общему уважению к старой памяти и заведенному порядку, частью почему, что не было налицо ни достаточного числа наследников по малочисленности духовенства, ни достаточного числа школьников, которые бы могли наполнять открывавшиеся в приходах вакансии. Вследствие таких обстоятельств сибирские, наприм., архиереи сами отказывались от назначения священнослужителей в приходы, несмотря на просьбы о том прихожан, и заставляли последних самих позаботиться о замещении вакансий при их церквах¹⁹. В юго-западной России архиереям долгое время нечего было и думать о распространении своего влияния на приходы, несмотря на сравнительно большее распространение здесь школьного образования в духовенстве, потому что здешние приходские громады, как городские, так и сельские, издавна привыкли принимать живейшее участие во всех церковных делах, получили на эти дела громадное влияние, во многих случаях даже вовсе устранявшее власть иерархии, и уж конечно не могли потерпеть, чтобы архиерей посылал к ним отцов парохов без их выбора и согласия; противодействие их епархиальной власти было тем успешнее, что эта власть не пользовалась поддержкой со стороны власти гражданской. Ограничения приходских выборов прежде всего являются во внутренних епархиях. Великороссия, где наследственность духовного служения была и без того уже так сильна, что с ней постоянно должны были сообразоваться самые выборы, и где, кроме того, с самого начала XVIII столетия порядок выборов подвергнулся регламентации правительства и иерархии.

О порядке и обрядности выборов в Великороссии мы имеем только краткие сведения и притом главным образом из тех распоряжений духовной и светской власти, которые отчасти свидетельствовали уже об ослаблении этих выборов, а частью направлены были к ограничению их старинной свободы и естественности. Из некоторых выражений выборных грамот видно, что выбор совершался на сходе всеми прихожанами, которые интересовались этим делом: «и ныне мы, приходские люди, читаем в начале таких грамот, со всего мирского сбора выбрали и излюбили» и проч.²⁰ В приходах, населенных вотчинными крестьянами, где сила приходской общины была совершенно парализована властью крепостного владельца, дело обходилось без схода; выбор зависел от одной воли владельца, так что о согласии крестьян можно было и не спрашивать; челобитная архиерею, в которой прописывался обыкновенно выбор, подавалась тоже от имени одних владельцев. Вот образчик такой челобитной начала XVIII в. Она подана помещиками села Карагачева и сельца Лыкина св. Димитрию ростовскому: «излюбили мы – помещики – того же села Карагачева, церкви Рождества пресв. Богородицы попова сына Василья Леонтьева, чтоб ему, по твоему архипастырскому благословению, а по нашему излюбу, быть у той же церкви вторым священником в поможение отцу своему, потому что тот священник при старости, и чтобы церкви Божией без пения не быть и душам христианским без причастия не помереть. Милостивый государь, преосвящ. Димитрий митрополит ростовский и ярославский! пожалуй нас, вели его Василья по своему архиерейскому благословению поставить в попы. Смилуйся, пожалуй»²¹.

В 1711 г. в определении ставленников на места открылись большие беспорядки. «Освященному собору и правит. Сенату ведомомо учинилось, читаем в указе этого года от 25 апреля, отнележе начася по указу великаго государя брать на службу его государеву людей молодых, к воинскому чину годных, и о том услышавше дьячки, пономари и сынове поповские и дьяконовские, различными коварными и лжесоставными челобитными, похищают себе чин священства и диаконства неправильно и неправедно, овогда лет подобающих таковому чину не имуще, овогда же в прибыль в другие попы либо в диаконы посвящающеся». Собор и Сенат нашли по этому поводу нужным обратить особенное внимание на приходские выборы, в которых видели одно из главных средств предотвратить обманы ставленников. Видно, что эти выборы успели потерять много своей прежней силы, успели даже обратиться в простую формальность, которую недобросовестному ставленнику, не рассчитывавшему на одобрение прихожан, можно было легко обойти. Собор и Сенат же поставили выбор прихожан в числе необходимых условий для посвящения ставленников и определили, чтобы выборные списки скреплялись непременно рукою поповского старосты, который по древнему обычаю должен был присутствовать на выборах в качестве органа епархиальной власти. «Заручного челобитья, сказано в указе, опасно смотрети, не ложное ли есть и есть ли рука самого помещика, есть ли отписка от старосты поповского, и буде не обрящется, таким отказывать. Всякому архиерею в своей епархии порассылать указы к старостам поповским, чтобы отписок не давали прежде, неже сами приход той уведают и крестьян допросят, угоден ли им есть той дьячок, и какого жития, и на чье место бьет челом»²².

Затем право избирать священнослужителей было признано за приходами Д. Регламентом. «Когда прихожане или помещики, сказано здесь, которые живут в вотчинах своих, изберут человека к церкви своей во священники, то должны в доношении своем засвидетельствовать, что оный есть человек жития доброго и неподозрительного. А которые помещики в тех своих вотчинах сами не живут, оное свидетельство о таких людях подавать людям их и крестьянам. И в челобитных писать именно, какая ему руга будет или земля; а избранный бы также приложил руку, что он тою ругою или землею хочет быть доволен, и от церкви, к которой посвящен, не отходить до смерти». Епископу предоставлялось затем испытать такого ставленника; «а ежели оный избранный пред епископом явится в каком подозрении или расколе и оного чина недостоин, сие оставляется в рассуждение епископле»²³. В 1722 г. были изданы правила для приходских выборов, причем в выборных списках велено подробно обозначать качества избранного кандидата, что прихожане «знают его быть доброго человека, а именно не пьяницу, в домостроении своем не ленивого, не клеветника, не сварливого, не любодейца, не убийцу, в воровстве и обмане не обличенного, грамоте умеющего, никакого подозрения раскольнического за собой не имеющего»²⁴. Эти правила удерживали полную силу в течение всей первой половины XVIII в. и несколько раз подтверждались новыми указами. Указом св. Синода 1737 года велено было при произвождении в священно- и церковнослужители вносить содержание заручных выборов в докладные выписки о ставленниках²⁵, после чего заручный выбор постоянно считался одним из необходимейших документов и выводился на справку при всяком ставленническом деле. Форма его буквально заимствована из правил 1722 г. Вот, наприм., один выбор 1747 г. воронежской епархии: «мы именованные согласно выбрали и излюбили к помянутой нашей Пятницкой приходской церкви на место умершего священника Григория Сампсонова оной же приходской церкви диакона Филиппа Алексеева... А понеже мы именованные оного диакона совершенно знаем, что он человек добрый и смиренный, не пияница, в домостроении своем не ленивый, не клеветник, не сварлив, не любодейца, не убийца, в воровстве и обманстве не обличенный, грамоте и писанию умеющий, и никакого подозрения раскольнического за ним нет, и диаконскую должность правит безленостно и беспорочно. И будучи он, диакон Филипп, у той нашей приходской церкви священником, как и умерший священник Григорий, будет мирским подаянием, к тому же и трудами своими от пашни и сенных покосов доволен, понеже при той нашей церкви церковной пашенной земли и сенных покосов довольное число, и для того он Филипп от оной нашей приходской церкви по смерть свою к другой церкви отходить и тем утруждать ваше преосвященство не будет, сего ради он диакон Филипп к сему нашему доношению руку приложил». В конце подписи прихожан и самого избранного²⁶. Надзор за выборами, сообразно с определением 1711 г., принадлежал поповским старостам, а с 1744 г. членам духовных правлений; без засвидетельствования их выборные списки считались недействительными²⁷.

Более подробные сведения дошли до нас о порядке приходских выборов в юго-западной России²⁸. Как скоро в какой-нибудь парохии опрастывалось вольное, ненаследственное место священнослужителя, протопопское правление посылало туда своего депутата из священников своего округа. Этот по приезде представлялся громаде и с общего согласия назначал день выборов. При том живом участии, какое юго-западные громады принимали во всех делах своей церкви, выборы имели очень оживленный и торжественный характер. На них, как на приходский праздник, съезжалось множество гостей, священников и мирян из соседних селений; эти, так называемые, люди околичные, как известно, испокон века играли весьма важную роль во всех важных решениях юго-западных громад, являясь на сходы в качестве свидетелей, посторонних судей, советчиков и т. п. Еще большее оживление выборам придавало всегдашнее множество и разнообразие являвшихся на них кандидатов. Духовное звание в юго-западном крае и в XVIII в. еще долго оставалось открытым для всех. Вместе с праздными поповичами и дьяками соседних парохий, а также бурсаками Киевской академии, переяславской семинарии и Харьковского коллегиума, в числе кандидатов на открывавшиеся места всегда были грамотные люди и светских званий, крестьяне, мещане и казаки. На каждые выборы являлись, кроме того, и посвященные уже люди, – разные безместные священнослужители, которых немало бродило по всему краю в чаянии свободного места и которые в народе известны были под названием «диких попов». Тут были и священники, произвольно покинувшие или продавшие бедную парохию для приискания другой, более кормной, и священники, выбитые с места самими громадами, и безместные священнослужители, купившие свой сан в Молдавии или Турции, где он стоил очень дешево и где всегда можно было за известную сумму найти архиерея, чтобы получить от него рукоположение без прихода, как говорилось, «на ваканс» или «про запас», пока не отыщется место, наконец священнослужители, бежавшие из Польши от фанатизма католиков и униатов, иные с избитым телом, с скудными клочками волос на голове и далеко не полной бородою. Все эти кандидаты всеми мерами заискивали внимания громады, которую желали пасти, ходили с поклоном к зажиточнейшим хозяевам, раздавали деньги, лошадей, коров и другие дары, каждый день подпаивали чернь, рассыпая обещания слушаться громады, почитать парохиян, и стараясь подорвать доверие к другим кандидатам. Вся парохия волновалась, пила, шумела, разбивалась на партии до самого того времени, как наступал роковой день, назначенный для выборов.

Для выборов вся громада собиралась при церкви. Депутат читал перед нею лист духовного правления с дозволением приступить к выборам и по прочтении возглашал: «кого волите, Панове громада»? Наступало несколько минут обычного молчания, которое так необходимо для малороссийской сходки всегда, когда требуется, что называется, дело разжувати. Кандидаты в это время находились в самом тревожном состоянии, посматривая на своих патронов; некоторые, не утерпев и пользуясь затишьем, выходили в круг, кланялись на все стороны и просили, чтобы их выбрали в парохи. При возглашении первого же имени поднимались толки, споры, и толпа начинала шуметь. В споры и толки вмешивались и люди околичные, подавая советы и высказывая свои сведения о кандидатах. Кандидаты тоже с свой стороны спорили, ругались, укоряя друг друга, чем могли, и докладывая друг о друге все, что слыхали. Выписываем жалобу одного кандидата по случаю обиды, причиненной ему на выборах в селе Великоселицах. «Депутат, пишет он в своей жалобе митрополиту Рафаилу Заборовскому, прочитал пред громадою дозволение духовного правления избирать кандидата. Тут были многие священники и светские, приехавшие до громады в гости. Я выступил пред громадою, поклонился и сказал: «прошу и я вас, панове парохияне, еже будет воля ваша, и меня принять». Тогда стоявший тут священник Дубровский, приехавший к громаде, крикнул: «а ты чего лезешь сюда? Ты продал свою парохию и людей за 700 злотых; а ежели ты станешь, то и тут тое сделаешь. Он вас, панове парохияне, всех попродаст». Громада тотчас же отказала этому кандидату, хотя он действительно был невинен в продаже старой парохии и после, когда место было уже потеряно, доказал несправедливость нареканий на него священника Дубровского. После выбора громада провозглашала избранного паном отцом, делала складчину для обзаведения его на новом месте, а если он еще не был посвящен, то снабдевала его пособиями на издержки в кафедре, снаряжала подводу и отправляла его «промоваться на попа».

Описанный здесь церемониал выборов, разумеется, мог соблюдаться только там, где сила громады не была подавлена силою пана. В вотчинных селениях, как и в Великороссии, выбор священника вполне зависел от вотчинного владельца. Относительно Великороссии мы видели, что при поставлении нового священника в вотчинный приход сам Дух. Регламент предписывал спрашивать о согласии крестьян только в том случае, если владельца нет в селении. В юго-западной России пан, кому хотел, тому и отдавал парохию, мог отдать ее даже своему холопу за какие-нибудь холопские послуги, точно так же, как это бывало в старину, в XVI и XVII в. Наприм. в 1743 г. графиня Наталья Разумовская просила м. Рафаила Заборовского рукоположить ей священником в село Орловку (нежинского уезда) одного из ее лакеев Богдановского, выставляя в подтверждение его прав на свящ. сан то, что «оной Богдановский, как прежде, так и поныне, ко двору ея благоприятний и во услугах неленивий и добропорядочний». Встречаем примеры и того, как владельцы «изгоном изгоняли безвинно» нелюбых им священников и отдавали их парохии другим²⁹

Избрание дьякона в приход совершалось гораздо проще. Дьяконов вообще было мало как в великорусских, так и в юго-западных приходах. По писцовым книгам видно, что их имели у себя только немногие сельские приходы даже из тех, при которых было по 2 священника. Дьяконы были своего рода роскошью прихода и держались только в богатых, главным образом, городских приходах, для большего великолепия церковной службы, или даже просто из соревнования приходских тузов с тузами другого прихода. Как и теперь, существенным достоинством дьякона был громкий басовый голос, долженствовавший потрясать не слишком нежное чувство русского человека и имевший для него совершенно такое же значение, как большой церковной колокол; о других достоинствах кандидата во дьяконы не спрашивали. В царствование императрицы Елисаветы некоторые студенты петербургской семинарии, не имевшие права поступить в священники за недостижением законных лет (30), горько жаловались в своем прошении св. Синоду 1747 г., что им некуда деваться. потому что в дьячки идти стыдно, а «во дьяконы желаемаго прихожаны голосу не достает»³⁰. Встречаем примеры, что при выборе во дьяконы прихожане предпочитали за голос какого-нибудь неученого басистого дьячка даже пред студентом³¹. Ищущий дьяконского места являлся обыкновенно в церковь во время какого-нибудь праздничного богослужения, когда можно было ожидать большого сбора прихожан, и старался показать свои таланты в громком чтении апостола и т. п. После этого он отправлялся собирать подписи прихожан к заручному выбору и в случае удачи ехал с выборным списком посвящаться³². – В великорусских приходах дьяконы по крайней мере получали от прихода ругу и др. средства содержания, которые обозначались в заручных списках и придавали дьяконской должности некоторую самостоятельность; в юго-западных парохиях с дьяконом не было никакого договора у прихожан о содержании; стало быть, выбор дьякона еще менее интересовал их, чем в Великороссии. Дьякон должен был служить громаде за добровольные «ласки», или содержался на счет нескольких более богатых хозяев прихода, которые пожелали его иметь при церкви; кроме того в дьяконской должности, как мы говорили, часто служили сыновья священников – наследники – в ожидании отцовского места, живя все время своего дьяконства на отцовских харчах. Если в приход поступал какой-нибудь дьякон, посвященный прежде, прием его, как дело совершенно частное, совершался иногда без ведома не только епархиальной власти или протопопского правления, но даже и местного священника, по воле одного ктитора и лучших прихожан, точно так же, как теперь совершается наприм. наем певческого хора старостой церкви³³.

Что касается до церковно-служительских вакансий в приходах, то замещение их еще легче могло обходиться без участия епархиальной власти и большею частью вполне зависело от одного выбора прихожан или даже от воли одного священника и ктитора церкви. В памятниках нашей древней церковной жизни мы очень мало встречаем фактов, которые бы обнаруживали внимание нашей иерархии к этим должностям. Едва ли не один собор 1274 г. удостоил вопрос о клириках подробного рассмотрения, издав строгие правила об испытании кандидатов в причетники относительно их богослужебной опытности и нравственных качеств и определив значение их должности, как переходной к высшим степеням клира³⁴. Но его определения не вошли в практику. В XVI в. Геннадий новогородский жаловался, что «во всей русской земле распространилось беззаконие: мужики озорные на клиросе поют и паремью и апостол на амвоне чтут да еще и в алтарь ходят»³⁵. В XVI и XVII в. встречаем постоянные жалобы правительства и иерархии на крайний упадок церковного чтения, пения и вообще церковного благочиния, который между прочим зависел от неискусства церковных дьяков и пономарей. Определение причетника к месту духовною властью документировалось так называемой новоявленной памятью и посвящением в стихарь, причем определяемый испытывался в чтении и пении. Но множество, даже большинство причетников служило без стихарей, так что должность их делалась какою-то вольнонаемною; она даже не составляла иногда особого специального занятия и звания, а соединялась с другим житейским ремеслом или званием, наприм., крестьянским. Надобно при этом припомнить еще то важное земское значение, какое имели дьяки в своих приходах; они были единственными здесь грамотеями дельцами и совершали все общинные акты, записи, купчие, выборные списки, платежные отписи и т. д. Очень естественно, что общины издавна старались сделать их и действительно сделали своими выборными людьми наряду со всеми земскими чинами. Найдут подходящего для себя грамотея, умеющего кстати исправить и церковную службу, напишут выбор и ряд, чтобы он о всем церковном радел и смотрел накрепко, книг церковных берег, запирал церковь и колокольню, почитал священника, слушался во всем мирских людей и к письму у всякого государева и мирского дела был всегда готов, жил у церкви смирно, не бражничал и ни за чем дурным не ходил и не промышлял, обязывали его поруками, и он тут же вступал в должность дьяка или пономаря, выговорив с своей стороны известное вознаграждение за свою службу³⁶. Если он оказывался в чем-нибудь неисправным, его отставляли и таким же порядком принимали другого.

Рядом с этим порядком определения низших членов клира на места выработался еще другой, бывший результатом тех подчиненных отношений, в каких причетники стояли к священнику. Когда приходская община при определении причетника не имела в виду его участия в земских делах, она предоставляла выбор кандидата священнику. Такой порядок стал развиваться особенно под конец XVII в., когда земская служба дьяков была стеснена деятельностью приказных людей. Чем менее общины интересовались выбором дьячков, тем более развивалось влияние на причетнические места священников. Регламент, наприм., говорит, что священники нарочно старались захватить в свое распоряжение все причетнические места при своих церквах, между прочим, для того, чтобы наполнять их своей родней, иногда и вящше потребы³⁷. Иной попович, по хозяйственному расчету отца, с ранних лет был определяем на причетническую службу при своей родной церкви и, постепенно повышаясь, в течение нескольких лет проходил все степени клира, пока наконец не попадал на отцовское место. Влияние священников на церковнические места развивалось иногда до того, что приходы начинали уже тяготиться им и в охранение своего старинного права выборов считали нужным включать в свои договоры с священниками особое условие: «а церковников мне (священнику) одному без мирского ведома не принимать и не отказывать».

В XVIII столетии церковно-служительские места были определены штатами, епархиальная власть стала обращать большое внимание на их замещение, окружила определение причетников формальностями, справками, допросами, экзаменациями кандидатов, стала требовать, чтобы церковное служение не было соединяемо с занятиями других состояний, кроме духовного, и принимаемо было людьми свободными³⁸, – все это не могло не ослаблять прежней свободы поступления в церковнослужители и вольнонаемного характера их служения. Но и при этих обстоятельствах мы долго еще встречаем совершенно свежие остатки старины. Не говорим уже о выборном значении причетнических должностей, – оно сохранялось во всей целости повсюду; обращаем внимание только на общедоступность причетнического звания и на замещение причетнических должностей по вольному найму и без ведома епархиальной власти. Замечательно, что в начале XVIII в. само правительство как будто вовсе не считало причетников духовными людьми. Наприм., в 1705 г. оно распространило на них действие известных указов о бритье бороды наряду со всеми светскими лицами³⁹. Потом все они наряду с податными классами облагались при Петре разными сборами и повинностями и едва было не записаны были ревизией в подушный оклад, так что св. Синоду в 1721 и 1722 гг. стоило больших усилий исходатайствовать им обычные права духовного состояния⁴⁰.

В 1722 г. принадлежность церковнослужителей к духовному званию была утверждена, но и после этого церковно-служительский класс состоял из чрезвычайно разнородных людей, принадлежавших к различным ведомствам, особенно в тех местах, где духовенства было немного. Наприм., в петербургской губернии в первой половине XVIII столетия не только в селениях, но и в городах причетниками при разных церквах служили горожане, помещичьи крестьяне, грамотные лакеи, гарнизонные солдаты, матросы, таможенные сторожа, фабричные и заводские рабочие и т. д., и притом без всяких указов от епархиальной власти, по одному выбору прихожан и священников или по распоряжению господ и разных светских команд⁴¹. В земле войска донского и в казацких селениях Малороссии причетники считались в казацком звании; как определение их к церквам, так и увольнение зависело от войсковых начальств⁴². Подобные же факты встречаем и во внутренних областях России, где и духовенство было многочисленнее, и епархиальная власть сильнее. В настольной книге Данилова переславльского монастыря (за 1703–1743 гг.) находим наприм. выбор дьячка 1739 г., произведенный старостою и крестьянами монастырского села Романова: «со всего мирского сбора выбрали и излюбили» малолетнего сына умершего дьячка с тем, чтобы он до своего возраста отправлял дьячковскую службу по найму; тут же встречаем другой образчик определения в причетники вследствие договора кандидатов с священником. И в том и другом случае дело не восходило для окончательного утверждения далее властей вотчинного монастыря. Замечательно также, что в первом случае прихожане выбрали во дьячки человека духовного происхождения, – наследника, и во втором священник нанял во дьячки крестьянских детей⁴³. Даже в московской епархии, где определение причетников, судя по всему, должно бы было стать в большую зависимость от епархиальной власти, чем где-либо, множество причетников служило без указов, по вольному найму, еще и во второй половине XVIII века. Самые указы, или новоявленные памяти выдавались не самими архиереями, а духовных дел управителями, которым, таким образом, принадлежало окончательное утверждение церковников в должности. Посвящение в стихарь не было в употреблении; первый из московских архиереев стал вводить его Платон I Малиновский (1748–1754), вследствие чего все кандидаты на церковно-служительские места должны были при нем являться в Москву, а не в уездные только духовные правления. Несмотря на это, когда его преемник м. Тимофей Щербатский вздумал в 1765 г. обратить внимание на причетников, то оказалось, что «не токмо приходские священники, но и духовных дел управители держали при церквах своих церковников без указов года по 2 и более». Консистория распорядилась сначала брать с таких безуказных церковников денежный штраф, потом определила наказывать их нещадно плетьми. Но и после этой грозной меры м. Платон (Левшин), при вступлении своем на московскую кафедру в 1775 г., с неудовольствием узнал, что не только в уездах, но и в самой Москве священники для своих выгод нарочно не замещали причетнических мест при своих церквах, чтобы по старому отдавать их за дешевую плату наемным посторонним лицам⁴⁴. Здесь кстати можно припомнить один обычай при определении пономарей, существовавший между прочим и в московской епархии. Так как на пономарские должности особенно много нанималось людей посторонних, а между тем пономарям поручалось хранение церкви и церковной утвари, то принято было при определении их в должность обязывать их особыми записями от крепостных дел за поручительством 3–6 человек; они обязывались при прохождении своей должности «не пьянствовать, не воровать, с ворами не знаться и к той церкви воров не подвесть, и самим ничего не покрасть» и проч. Записи эти были уничтожены уже в 1765 г. указом св. Синода, которым запрещено держать при церквах нештатных пономарей под именем сторожей⁴⁵.

В юго-западной России причетническое служение окончательно обратилось в вольнонаемное ремесло и еще менее зависело от влияния епархиальной власти⁴⁶. Церковнослужитель или «дьяк» был обыкновенно один для целой парохии, хотя бы при церкви было даже несколько священников. Он был и распорядитель клироса, собственно дьяк, и вместе учитель и начальник парохиальной школы, «пан бакаляр», пан «дирехтор». Очень редко в приходе был еще «паламарь»; должность его была излишнею в приходе, потому что его обязанности легко исполняли или сам дьяк, или ученики дьяковой школы. Последние, обучаясь у дьяка, во всем ему помогали по церкви, читали на клиросе, ходили с священником на требы, составляли певческий хор, чистили церковь и проч. Дьяк был человек кругом зависимый, зависел от парохиян, для которых его школа была тем же, чем братские школы для братств, их создание и собственность, зависел и от пана пароха, для которого он был чем-то вроде служителя, работника. Под влиянием католического церковного строя зависимость юго-западных церковнослужителей от священников развилась до такой степени, до какой она никогда не доходила в Великороссии, хотя и здесь и в приходских выборах, и в новоявленных памятях церковнослужителям постоянно внушалось правило во всем слушаться священника. Великорусский причетник был штатный служитель церкви, всегда имел определенную долю в церковном доходе и земле и чувствовал себя человеком самостоятельным, тогда как юго-западный дьяк служил по найму, не имел никакой части ни в доходе священника, ни в церковной земле, которая целиком отводилась в пользование одному пароху, и жил на особые средства, составлявшиеся частью из руги и других даяний от парохиян, частью от произвольных подачек священника за разные послуги, в роде напр. куска хлеба и сала на поповой кухне и т. п. Такие отношения между священниками и дьяками сохранялись до позднейшего времени. Еще в 30-х годах текущего столетия юго-западным архиереям стоило больших усилий убеждать священников в том, что дьяки суть служители церкви, а не священников, и уговорить к выделению им обычной части земли и дохода⁴⁷. В такой же зависимости дьяк был и у прихожан, особенно у сельских старшин и помещиков. В одном ирмологии (издан. 1757 г.) найдены были наприм. такие стихи, произведение дьяковой музы:

Хто в NN не бував, Той и лыха не знавав;

Я в NN проживав

И много бид приняв.

Дякував и паламарював

И попа до церкви рано пробуждав;

Ище ж до того й людям угождав,

И М.... панщыну работав.

Бо чуть свит свитае,

То асаул Кирнос до школы прихожае и глашае:

Дяче! на панщыну! косить,

Або будешь брусья носыть...

Ище крипче гонить

На лен панский;

Иван Пивторацкый...

Люди говорять:

Горе тоби, горе, дяче!

Згынешь ты в нас,

Небораче!

Зде, читатель, мене извини

И назад листок переверни...

На другом листе видно, что дьяк бежал из села, оставив такое завещание:

Хто хоче лыхо знаты,

Не хай иде в NN дякуваты;

То буде панщыну в будни робыты

А в субботу ходить звоныты,

Сала по селу прохаты

И скризь за хлибом шмаруваты,

В церкви ж горшка давно не маем,

И покрышку для вогня позычаем...

Сие вам изображаю,

И сам з NN утикаю⁴⁸.

В XVIII столетии дьяк не заводился даже семьей и жил вольным холостяком, не заботясь ни о земле, ни о хозяйстве, чем-то в роде казака-пролетария.

Неудивительно, что при такой обстановке дьяковские места еще дольше не могли сделаться наследными и закрыться для посторонних лиц, чем причетнические места в великорусских приходах. Поповичу было вовсе нелестно сделаться дьяком; если он и брал на себя дьяковскую должность, то разве на время, чтобы потом перейти с нее на вольное или наследное священническое место. В дьяки шли большею частью люди бездомные, сироты мещанского, казацкого, крестьянского происхождения, не знавшие никакого ремесла, которым без дьяковства весь век свой было бы нужно провести в состоянии «людских попыхачей» и которых еще в детстве какой-нибудь сострадательный человек отдавал в школу к знакомому дьяку. Порядочный хозяин ни сам не взял бы, ни сыну не дозволил бы взять дьяковской службы, потому что она считалась во всяком случае ниже как деревенского хозяйства, так и городского ремесла. Пройдя в школе все степени дьяковой премудрости, изучив в течение многих лет церковный круг, пение на гласы, на подобны, догматики и проч., кроме того множество духовных кантов, псальм, песен всяких и веселых и грустных напевов, множество речей, виршей, причитаний, вертепных пьес и других принадлежностей южнорусского колядования, спеваний и миркований, от которых дьяк и его школа получали свой главный доход, претерпев многолетние лишения школьного житья и тяжести дьяковской педагогии, школяр делался подьячим, а потом и дьяком, паном бакаляром и дирехтором, и за тем большею частью на всю жизнь предавался дьяковскому ремеслу, потому что, с постепенным развитием семинарского образования и наследственности священнослужительских мест, подняться выше дьяковства для него было весьма трудно.

И определение, и увольнение дьяка производилось без всяких спросов по начальству. Кандидат на дьяковское место являлся к священнику и старосте и испрашивал у них дозволения послужить при церкви недели две или три для испытания и для приобретения расположения громады, без которой ни священники, ни ктиторы не могли определить его ни к церкви, ни к школе. Понравился новый дьяк громаде, – священники и ктиторы заключали с ним контракт; не понравился, – искали другого. Место дьяка долго пусто не бывало. По всему краю бродило множество безместных, или так называемых „мандрующих» дьяков, которых можно было пригласить к парохии. Одни из них бродили из села в село, от школы к школе для того, чтобы перенимать у разных дьяков разные хитрости и тонкости дьяковского ремесла, одному узнать все, что знали многие, и достигнуть идеала дьячества, сделаться «дьяком мандрованным», предметом уважения и гордости парохии пред всеми соседними парохиями⁴⁹; другие странствовали потому, что им просто не жилось на одном месте и притом же странствовать было им так легко; бессемейный и бездомовный дьяк, положив на плечо палку с навешенной на нее нетяжелой торбой, мог справедливо изречь, как древний мудрец: omnia mecum porto. Если к парохии не приставал ни мандрованный, ни мандрующий дьяк, на дьяковскую вакансию всегда можно было найти хорошего дьяка из подьячих своей или соседних школ. – В том случае, когда священник хотел определить в дьяки своего сына или родственника, он тоже сначала испрашивал на то согласие громады, потом ставил кандидата перед сходом, читал ему на ставление: «шануй громаду, поважай хозяев», и со всей громадой отводил его в школу, где громада «запивала» избранного, изъявляя ему свое благожелание скорее «выдряпаться на попа». – Во всех случаях определение дьяка производилось громадой самовластно, как дело совершенно домашнее; не считали нужным даже и извещать о нем, не писали ни архиерею, ни наместнику, ни протопопу; только в клировых ведомостях значилось потом, что при церкви дьяком служит такой-то.

В таком виде приходские выборы существовали в течение всей первой половины XVIII в., а в юго-западной России еще долее, с большим или меньшим успехом выдерживая борьбу со всеми препятствиями, которые скоплялись к подрыву их со стороны и наследников, и епархиальных властей, и повсюду умножавшихся духовных школ. В начале XVIII столетия, как и естественно ожидать, борьба эта исключительно сосредоточивалась около одних священнослужительских мест. Самые живые и выразительные факты ее мы встречаем в юго-западной России, где сильные приходские общины и еще более сильные паны патроны имели все средства противопоставлять свое старинное право не только правам наследников, но и распоряжениям епархиальных властей.

Права наследников, как мы знаем, признавались всеми и в юго-западной России; но парохияне никак не хотели, чтобы эти права получили значение безусловное. Отстаивая свое право выбора, они требовали, чтобы наследник, как и всякий другой искатель парохии, для получения ее постарался предварительно заискать их благорасположение и согласие; право наследственности становилось таким образом в подчинение праву приходских выборов. Некоторые наследники так и старались поступать; но большая часть из них старались напротив, как можно резче выставлять свои наследные права, давали громаде почувствовать, что они парохи, так сказать, прирожденные и ничем ей не обязаны, гордились и пред своими братом – другими парохом выборным, называя его «мужицким попом»⁵⁰. Надобно вспомнить при этом, что борьба выборного порядка с наследственным перешла здесь в XVIII век в самом разгаре; поборники того и другого действовали еще с свежею страстностью и с не уходившейся энергией, которая не допускала никаких уступок и благоразумных усилий уравновесить интересы сторон. Очень неудивительно, что приходские громады неприязненно относились ко всем вообще наследникам, хотя бы последние и не желали их обижать. Снабжая своих избранников всем нужным для посвящения и первоначального обзаведения, парохияне очень холодно относились к наследникам и предоставляли их самим себе даже в том случае, когда бедный наследник, не получив в наследство особенно цветущего хозяйства, сам принимался заискивать в громаде и звал к себе лучших ее хозяев на новоселье. Когда же наследник сам лез на обиду с своей притязательностью или явно пренебрегал значением парохиян, особенно людей влиятельных, негодование их принимало иногда весьма грозные размеры. Дело оканчивалось тем, что громада отбирала у наследника церковные ключи и выгоняла его из парохии вон.

Вот одно подобное дело, относящееся к 1721 г. В селе Засулье Лубенского полка, принадлежавшем полковнику Маркову, умер священник Савельский, оставив после себя молодую жену и четверых малолетних детей, «ни единого наследника в совершенном возрасте до пресвитерства способного по себе не оставив». Митроп. Иоасаф Кроковский дал вдове право на получение всех доходов с парохии мужа, а для служения при церкви и для треб дозволил ей держать по найму викария. Вдова владела парохией 7 лет, выдавая викарию обычную ⅓ доходов, пока не подросла одна из ее дочерей, – наследница. К наследнице скоро подыскался жених, попович Евстафий Степанов, разумеется, с намерением поступить на место умершего тестя. Но, понадеявшись на право наследства, он не почел нужным испросить согласия ни у владельца села, ни у крестьян. Марков рассердился и прямо сказал ему, чтобы он не имел никакой надежды на порохию. «Я жены здесь ищу, а не парохии», отвечал жених, а между тем тихонько хлопотал о получении в приданое и парохии. Узнав об этом, Марков предупредил консисторию, чтобы она не назначала к нему Степанова в парохи, и получил от нее письменное обнадежение, что его желание будет исполнено. Вскоре после этого он должен был отправиться из своего села в поход к Ладоге; поэтому поспешил до отъезда выбрать на парохию своего кандидата и послал его с заручною от себя и от всех парохиян в консисторию. Но на этот раз, воспользовавшись его отъездом, консистория отказалась исполнить его прошение и представила к посвящению Степанова, отписав помещику, что Степанов «явился до того чина способнейший и наследием до тестевской церкви ближний». Получив место, новый священник вместе с отцом своим наехал на парохию и явился в церковь. Викарий служил в это время повечернее правило. Отец нового пароха хотел опубликовать своего сына пресвитером и когда викарий недоумевал, что делать, схватил насильно с него на свою шею епитрахиль и начал читать указ. Произошло смятение, в котором приняли горячее участие крестьяне и приказчик Маркова. Наезжие священники принуждены были бежать в Глухов к гетману и старшине, где подали от себя жалобу, будто бы жена Маркова, оставшаяся по отъезде мужа дома, «в духовные дела интересуется и доходы на себе сбирает». Узнав об этих событиях, Марков обратился с прошением в св. Синод и успел выхлопотать решение, чтобы дело было расследовано, до окончания же его парохией заведовал по-прежнему викарий, а Степанов чтобы удалился к отцу для помощи в служении, так как ему владельцу не бестягостно будет терпеть у себя против его желания наехавшего пастыря, да и последнему, «таким насильством туда втиснувшемуся, на большее его владельца опечаление и укор, священнодействовать не безгрешно будет»⁵¹. Чем кончилось дело по следствию, мы не знаем.

Подобные дела бывали иногда очень сложны и продолжительны. Если наследник был уже посвящен и служил при какой-нибудь парохии, он тотчас же по смерти отца или тестя являлся в свою наследную парохию и поселялся в доме покойника, не дожидаясь ни согласия прихожан, ни решения епархиальной власти. Между тем приход выбирал своего кандидата и посылал его к архиерею посвящаться, а после посвящения селил его на новом месте в особо отведенной квартире. В приходе являлось разом два пароха и возникала длинная тяжба, которая тем труднее была для решения, что епархиальная власть признавала право наследника вполне состоятельным даже и без ее, так сказать, санкции и попадала в указанном случае в безвыходную дилемму – или отвергнуть это важное по ее сознанию право, или отказать от места посвященному ею избраннику громады, т. е. сознаться в поспешности своего посвящения и отвергнуть другое столь же общепризнанное право – право приходских выборов. А между тем тяжущиеся стороны горячились, писали жалобы в Синод и Сенат; дело разрасталось и шло в гору. – Нельзя, впрочем, не заметить, что во второй половине XVIII столетия сторона парохиян и их избранников в подобных тяжбах все более и более слабеет. Вот образчик такого рода тяжбы за 1768–1778 гг. Прихожане Киево-подольской Васильевской церкви, по случаю смерти одного из двоих своих священников, Павла Лобка, который весь век свой провел в драках, ябедах и пьянстве и по смерти оставил такого же сына наследника, кончившего курс философии в академии, подали прошение (1768) митрополиту, чтобы он не рукополагал к ним этого наследника, как человека пьяного, задиравшегося постоянно с прихожанами, буяна и гуляку. Наследник тоже подал митрополиту прошение, в котором заявлял свои права. Завязалось дело, очень затруднявшее епархиальное начальство и тянувшееся целых 10 лет. Наследник посвящен не был, но и без посвящения все-таки успел крепко насесть на свою наследную половину парохии, пользуясь всеми обычными правами, имел свою неделю, в течение которой заведовал всеми приходскими делами, распоряжался дьяками, принимал прихожан с требами, рядился с ними о плате и получал ее, отдавая половину тому, кто за него совершал самую требу, между тем делал новые обиды и наглости прихожанам. Последние подавали новые жалобы и возбуждали новые следствия, но, отчаявшись побороть противника, тем только и кончили дело, что упросили митрополита вовсе упразднить другое священническое место при их церкви⁵².

В епархиях московской России подобных явлений не видим. Наследственность духовного служения успела до того сделаться здесь сильною, что почти постоянно принималась в расчет при самых выборах; большая часть заручных челобитных ходатайствует именно о наследниках. Отношение наследственных прав на церковную должность к приходским выборам было когда-то и здесь волнующим и беспокойным вопросом для приходской общины, но приходская община XVIII в. уже и не помнила, когда это было. Прихожане равнодушно смотрели, как церковь переходила по наследству от священника отца к священнику сыну или зятю, затем к внуку и т. д. Это был заведенный порядок, к которому все привыкли и который уже никого не занимал. Заручный выбор был необходим при поступлении на место и для наследника, но это была только формальность, державшаяся по старой памяти и потерявшая всякое живое значение для прихожан; последние бесспорно подписывали выбор для всякого наследника, если только он не был человеком, положительно негодным и ненавистным для всех. Если и приходилось ему предварительно покланяться для получения выбора, то разве перед какими-нибудь немногими сильными людьми в приходе, наприм., в городах пред богатыми купцами – благотворителями приходского храма, которые, как и теперь, любили выставлять свое значение и привыкли, чтобы их во всем спрашивались в приходских делах, также пред вотчинными владельцами в селениях. – Бывали еще изредка случаи, когда прихожане возвышали свой голос в противодействие чрезмерному развитию владельческих отношений духовенства к приходским церквам. Наприм. в 1720 г. один из священников двухштатного прихода при московской Петропавловской церкви (на Калужской улице) Авксентий Филиппов за малоприходством оставил свою церковь и перешел к другой, но при этом хотел удержать свои права и на прежнее место с целью продать его. Подобные случаи были нередки и прихожане к ним привыкли, но на этот раз священник – продавец старого места превысил свои владельческие на него права, потому что оно не было ни родовою, ни купленною его собственностью; прихожане восстали против такой несправедливости и в 1721 г. подали в св. Синод прошение на высочайшее имя, в котором, прописав означенные обстоятельства, просили: «Всемилостивейший Государь! просим ваше величество, да повелит ваше державство у нашей приходской церкви оставшему священнику быть одному, а второму месту в продаже не быть, понеже у той нашей церкви места поповские не купленные, церковные, и двоих попов стрельцы (приход был прежде стрелецкий) имели для походов, а ныне двоим попам быть не у чего». Св. Синод определил исполнить это прошение⁵³. Но рядом с такими примерами встречаем другие, противоположные. Прихожане подавали в св. Синод прошения, имевшие целью утвердить владельческие права их священнослужителей над церквами, и хлопотали о зачислении церковных мест за наследниками и наследницами даже после таких священнослужителей, которые были лишены свящ. сана по суду и сосланы на каторгу, или на Соловки; вероятно, в этих случаях церковные места священнослужителей были купленные или родовые⁵⁴.

Ослабление выборного начала в одних случаях не замедлило повести к ослаблению его и в других. Привыкнув безучастно смотреть, как наследники занимали приходские места на основании одних своих наследственных прав, великорусские приходы вместе с этим начинали равнодушно относиться и к другим вольным кандидатам на священнослужительские должности. Такое равнодушие могло развиваться тем скорее и удобнее, что при отсутствии высших религиозных интересов в народе, наприм., таких, какие были в воинствующей юго-западной части русской Церкви и которые требовали от народа особенной внимательности к пастырским достоинствам духовенства, при исключительно обрядовом направлении великорусской религиозности, духовенство, как мы уже однажды заметили, имело в обществе тоже исключительно обрядовое значение, не требовавшее от прихожан особенной внимательности в выборе кандидатов на церковные места и дававшее приходам полную возможность опочить на давно известном правиле народной мудрости, что «кто ни поп, тот батька». В самом начале XVIII в. мы видим уже ясные признаки того безучастного отношения народа к церковноприходским делам, результаты которого так тяжело приходится испытывать нашему времени, когда духовенству снова пришлось искать опоры в приходах. Видно, в чем дело, когда при Петре великом для поддержания старинного права приходских выборов понадобились особые указы, в которых и духовная и гражданская власть, как мы видели, старались искусственно придать этим выборам серьезное значение в ставленническом делопроизводстве, когда оказалось нужным, чтобы поповский староста, или член духовного правления лично расспрашивал прихожан, угоден ли им ставленник, и должен был ручаться за подлинность подписей на заручных списках, когда ставленник при своем прошении на место мог представить фальшивый выбор, старался только как-нибудь получить рукоположение на место и не думал много о том, как прихожане его примут.

Само собой разумеется, что восстановить живое значение приходских выборов правительственными указами было весьма мудрено, да и самые эти указы имели при этом ввиду не столько права приходских общин, сколько устранение разных злоупотреблений со стороны ставленников и административные интересы епархиальной власти. Не нужно забывать, что XVIII век был временем не развития, а упадка общественных сил во всех сферах народной жизни, временем усиленного развития правительственной регламентации и опеки над народною жизнью всяких, и крупных и мелких начальств, временем окончательного водворения и быстрого распространения крепостного права. Общественная жизнь замирала тогда во всех своих функциях; что было прежде свободным правом общин, то теперь получало характер обязанности, повинности; земские власти заменялись приказными начальствами; общинные выборы вытеснялись повсюду административными назначениями и проч. Что касается в частности известных нам указов о выборах членов клира прихожанами, то эти указы очевидно давали выборным спискам уже не то значение, какое они имели во времена свободного развития приходской жизни, значение не прямо выраженного желания приходской общины иметь своим пастырем такого-то, а только простого указания на имеющегося в виду кандидата и засвидетельствования его добрых качеств и годности к священнослужительской должности с предоставлением настоящего выбора самой епархиальной власти. Тогда как в прежнее время судьба кандидата на церковное место главным образом решалась среди приходской общины, теперь она стала решаться главным образом при епархиальной кафедре, принимавшей предварительные действия прихожан только к сведению. Вместо приходского избрания на первом плане в ставленническом производстве становилось «усмотрение епископле», которое по мере упадка общественной силы в приходах получало все большее и большее значение.

Самую прочную опору для развития своего значения в этом случае епархиальная власть получила в новых требованиях от поступающих на священнослужительские места относительно известного специального образования и подготовки к священнослужительской должности. Мы уже видели, какую услугу епархиальной власти должны были оказать в этом отношении вновь заводимые повсюду архиерейские школы. Закон положительно определял не возводить на священнослужительские степени неученых помимо ученых, хотя бы и прихожане о них били челом, а обучавшихся в школах ставить на места и без выбора прихожан. Правда, число учеников в архиерейских школах в течение всей первой половины XVIII столетия было еще далеко недостаточно для замещения ими всех священнослужительских мест в империи⁵⁵; но требования нового времени, усиливавшие в выборе кандидатов священства «усмотрение епископле», простирались и на тех кандидатов, которые не получили школьного образования. Еще до заведения епархиальных школ архиереям велено быть «опасными и жестокими» в испытании ставленников под страхом за поставление малограмотного кандидата лишиться архиерейской кафедры⁵⁶. Требование строгого испытания ставленников под ответственностью архиереев повторялось потом неоднократно в Регламенте и последующих указах Петра и его преемников. В указе 15 марта 1737 г. читаем: «во священника и дьякона выбирать тех приходов прихожанам всех необходно и подавать об них выборы за руками, в которых писать им приходским людям именно, что оные выбранные люди добрые и беспорочные, грамоте умеющие» и проч., по указу 1722 г.; «и по подании тех выборов оных выбранных архиереям по обыкновению слушать и свидетельствовать по правилам святым, и ежели по свидетельству их архиерейскому неподозрителен будет, тогда велеть им изучить книжицы о вере и законе христианском... без изустного же изучения о вере и законе христианском никого не посвящать, да и в причет церковный отнюдь произвождения не чинить; и оное самим архиереям иметь во всегдашней памяти со всеконечным исполнением под немалым за то самих архиереев штрафованием, аще от кого в том противным тому образом поступлено будет; чего ради при достодолжном во священника и в диакона и в причет церковный о каждом произведении выше прописанное все между прочим вносить в докладные выписки точно»⁵⁷. В 1739 г. встречаем замечательный указ, который должен был понизить значение приходских выборов пред усмотрением епископским больше всех прежних указов. «Имеет Синод во все епархии к архиереям послать Ее Императорского Величества указы, дабы приходские люди по сущей справедливости и так совестно, как они имеют суду Божию предстать, выбирали к приходской церкви на одно порозжее священническое или диаконское место по два или по три кандидата, и если от одной церкви выбрать толикого числа нельзя, то и от других ближних приходов в кандидаты дополнять, которых самим архиереям свидетельствовать о разуме, о научении закона и о прилежании к св. Писанию, и притом и о беспорочном его житии, а потом через некоторое довольное время, а именно не меньше 3-х месяцев, всех оных ставленников имеют архиереи, каждый при своем доме или в ближних градских монастырях содержать и пищею довольствовать, а между тем учительным священникам велеть обучать их... и каждую неделю всех оных имеют архиереи экзаменовать, а между тем велеть подмечать состояние жития их и поступков, кто из них по достоверному свидетельству обрящется достойнее чина священства, и таких имеют и посвящать»⁵⁸. Ниоткуда, впрочем, не видно, чтобы этот указ когда-нибудь приводился в исполнение, да едва ли и возможно было требовать от прихожан, чтобы они на каждое место выбирали непременно троих кандидатов.

Все более и более возраставшее недоверие иерархии к приходским выборам усиливало над ними контроль епархиальной власти. Не довольствуясь поверкой их посредством строгого испытания ставленников, разных допросов, справок и других формальностей ставленнического делопроизводства, епархиальная власть стремилась к усилению надзора над самой процедурой выборов. Кроме засвидетельствования о подлинности рукоприкладств на выборных списках и неимении никаких препятствий к производству ставленника, относящихся к обстоятельствам вакантного места (действительно ли оно праздно, штатное ли, обеспечено ли ругой, землей и т. п.), поповский староста или член правления, присутствовавший на выборах, в своем доношении должен был свидетельствовать еще о грамотности и достоинстве избранного и о том, что все производство о ставленнике чинено без всякого пристрастия и лакомства⁵⁹. Полное определение о порядке приходских выборов, имевшее силу до конца XVIII в., находим в благочиннической инструкции м. Платона⁶⁰; в ней определено, чтобы избрание как в священнослужители, так и в церковнослужители к приходской церкви происходило в той церкви при благочинном и при собрании местных священно- и церковнослужителей и лучших прихожан, «и по молитве и по призвании Божией благодати избрать достойного таковыя должности, честного житьем и постепенного и предпочтительно из ученых». Благочинный должен был наблюдать при этом, чтобы избираемый на место был человек показанных качеств, а потом в засвидетельствование того, что подписи прихожан подлинны и что избрание происходило настоящим порядком, должен был сам подписаться под прошением об определении избранного на место. Если бы совершенно достойного кандидата при приходской церкви не оказалось, то избирать от других церквей или же отдавать на благоусмотрение архиерейское.

Нельзя не обратить здесь особенного внимания, между прочим, на то, как ограничен в этой инструкции самый состав избирателей на приходских выборах. Епархиальная власть уже не находила нужным, чтобы избрание производилось всем приходом, как это было прежде, когда приход составлял крепко сплоченную общину, где все члены были связаны общими религиозными интересами, как это было еще и в описываемое время в юго-западной России; оказывалось достаточным, чтобы на выборах присутствовали только «лучшие» прихожане. Вследствие разложения общественной жизни и упадка самодеятельности народных общин под влиянием нового государственного духа и развития крепостного права, прихожане, за исключением из числа их разве немногих богатых и влиятельных лиц, а также помещиков в сельских приходах, действительно обратились уже в безгласную и бессильную массу, которая не смела и думать о каком-нибудь решительном заявлении своего неудовольствия на распоряжения епархиальной власти. В случае пренебрежения архиерея к приходскому выбору прихожане большею частью тем только и могли выражать свое неудовольствие, что уменьшали назначенному к ним священнослужителю свои обычные даяния, преследовали его ссорами, придирками и другими заявлениями нерасположения, которые были чувствительны вовсе не тому, кому следовало. Открытый протест против самой епархиальной власти не мог иметь никакого успеха, потому что последняя в подтверждение своих властных распоряжений всегда имела возможность представить твердые законные основания и даже преследовать своих противников, как явных противников высочайших указов.

Представим в образчик один случай такого столкновения прихожан с епархиальною властью, бывший в царствование имп. Елизаветы в Москве. В 1753 г. студент московской академии Алексей Некрасов подал прошение во дьяконы к Преображенской церкви, что в Наливках. Кандидат был бесспорный, нужно было только добыть ему заручный выбор прихожан; но тут-то и случилось препятствие. Один из приходских тузов, купец Сергей Васильев Азбукин, имевший старательство о приходской церкви, склонил всех прихожан дать заручную церковнику горлану китайского сорока церкви великом. Параскевы, о чем местный священник и объявил Некрасову еще до прихода его в церковь на обычное испытание в чтении и пении за богослужением пред прихожанами. Вполне уверенный в своих правах, Некрасов все-таки явился в церковь; но «когда, доносил он потом тогдашнему архиепископу Платону Малиновскому, по отпусте божественной литургии купцу Азбукину священник сказал, что он Некрасов студент богословии и хочет к ним во диаконы, то Азбукин сказали: «я де плюю на богословию, и что нам есть от богословии? В другой раз, в чтение часов, тот купец Азбукин, подошедши к нему Некрасову, с бесчестием и студом немалым сослал его с клироса, и он взят был священником в алтарь; а когда по окончании литургии священник начал говорить Азбукину и прочим прихожанам, что он Некрасов человек состояния доброго, во диаконах во оной церкви быть угоден и св. Синод, по указу государя Петра I определяет их не токмо к приходским, но и соборным церквам на места священнические и диаконские, тогда он Азбукин и прочие его партизаны, всячески поношающе, говорили, что им школьников отнюдь не надобно, и пусть школьники идут в села и учат тамо деревенских мужиков, а московские жители до них де еще переучены, да и лучше их; и ежели школьник впредь придет в их церковь, они генеральное определение положили – метлой из церкви выгнать». Между теми архиепископ Платон уже обещал Некрасову место и посылал его за выборами единственно для соблюдения необходимых формальностей. Упорство Азбукина его обидело. Удостоверившись в справедливости донесения Некрасова через допрос священника, они дали резолюцию: «Азбукина, сыскав в консисторию и объявив ему Регламент Духовный о студентах, допросить: для чего он противится именному указу государеву, и для чего мужик простой, бесстудный, в церковное дело вступает»? В виду такой опасной постановки дела Азбукин загородился было своей подведомственностью магистрату; но, когда и магистрат не мог спасти его от консистории, прибегнул, как к последнему средству, к запирательству. Консистория прочитала ему указ Петра о студентах, взяла с него подписку в слышании и утвердила место за Некрасовым⁶¹.

При таких неравных шансах борьба приходов с епархиальною властью за выборный порядок в замещении церковных должностей была, разумеется, невозможна. Пред сановитыми и сильными владыками великорусских епархий оказывались слишком слабыми и мелкими не только простые члены сельских и городских приходов, но даже большинство дворян помещиков. Не то видим в юго-западной России. Новые централизационные начала здесь только лишь вводились, и вводились медленно, систематически, начиная с самых верхних слоев южнорусской вольнонародной жизни, и долго не добирались до низменных народных громад. В то время, как в этих верхних слоях после измены Мазепы решался тревожный вопрос об избрании гетмана вольными голосами и существовании самой гетманщины, а в церковной жизни, после смерти м. Иосифа Кроковского и перевода в Тобольск Черниговского архиепископа Антония Стаховского, вошло в обычай назначать новых иерархов административным порядком из св. Синода и без ведома епархии, – народные громады еще удерживали за собой все свои старые выборы и, пользуясь еще не тронутою силою стародавних обычаев, при случае имели возможность давать серьезный отпор новым порядкам, производившим давление сверху. В замещении священнослужительских вакансий вольное избрание парохиян имело еще такую обязательную силу, пред которой епархиальная власть часто должна была уступать вопреки собственному своему усмотрению и убеждению. В случае столкновения с приходскими громадами епархиальная власть не могла опереться здесь даже на свои школы, но крайней мере с таким успехом, как в Великороссии. Несмотря на давность существования духовных школ, несмотря на сравнительно большее распространение здесь школьного образования, чем в Великороссии, белое духовенство имело в своих рядах крайне малое число школьных ученых, потому что и академия, и коллегиум, и переяславская семинария были заведения открытые, принимали и выпускали большинство светских воспитанников, поступавших по окончании наук не в духовную службу, а в казаки, мещане и проч., затем немногие кончившие курс духовные воспитанники большею частью шли в монахи и расходились по учительским и начальственным должностям в разных семинариях и по многочисленным доходным и почетным местам при архиерейских кафедрах, так что на долю белого духовенства оставались одни исключенные и недоучившиеся школяры, которые редко доходили выше синтаксиса и известны были под именем латынников. В самом Киеве и притом в половине уже XVIII в. священник считал себя в праве обижаться за то, что ему не давали «авантажа пред прочими», тогда как он «достигнул даже до философии». В остальной массе белого духовенства господствовало образование дьяковских школ, так называемое псалтирничество. Архиереи старались выдвигать наперед своих латынников, прилагая к ним известные указы о студентах и считая их поэтому лучшими кандидатами на священнослужительские места, чем псалтырники; сами латынники презирали псалтырников, называя их «громадьскыми наймытами» и величаясь своей собственной независимостью от громадского выбора. Но как ни редки были эти «мужи учительные», как они ни гордились своей ученостью и как ни стояли за них епархиальные власти, им весьма трудно было конкурировать с псалтырниками. Ни духовенство, ни тем более громады никак не могли понять, для чего будущему пароху нужно знать латинские склонения и синтаксис; да и не одни простые люди не уважали их учености, – об них с желчью и сарказмом отзывался наприм. даже такой знаменитый поборник науки, как Феофан Прокопович, называя их «школяриками, латиною губы помазавшими», а учение их «привиденным и мечтательным», от которого «вкусившии человецы глупейшии бывают неученых, ибо, весьма темны суще, мнят себе быти совершенны». Вся латынь их не простиралась далее частого употребления слов: reverendissime, honestissime pater et frater, dominus, amicus, stultus, vale, salve и проч. А между тем от гордости и чванства их не было никому житья. На месте они постоянно сутяжничали, заводили ссоры и тяжбы, жаловались на оскорбление своей чести и требовали сатисфакции. Прихожане иногда формально просили архиерея, чтобы он дал им в священники человека простого, а не латынника, потому что латынники не спокойно живут⁶². Понятно, как трудно было при таких обстоятельствах архиереям отстаивать своих школяров перед громадами, тем более, что и указы о мужах учительных здесь не были так сильны, как в Великороссии, да кроме того трудно было еще доказать, кто был больше подготовлен к священнослужительству, псалтырник ли, знавший обыкновенно хорошо и чтение и пение и церковный устав, или латынник, зазубривший только латинские флексии и несколько вокабул и большею частью вовсе незнакомый с дьяковскою мудростью.

Между южнорусскими архиереями сделался особенно известен своей борьбой с парохиянами Иродион Жураковский, архиепископ Черниговский, который один из первых начал приводить в исполнение новые постановления о посвящении ставленников. Вскоре же после вступления своего на кафедру (1722 г.) он разослал по своей епархии окружную грамоту, в которой в качестве необходимого условия для всех, ищущих церковных должностей, выставил известное образование, причем обратил внимание не на одних только священнослужителей, но и на дьяков, и требовал от своих духовных управителей, чтобы они никак не дозволяли определять на парохии дьяков, не испытав их предварительно сами в чтении и пении и не удостоверившись в их доброй жизни. Своими энергическими распоряжениями, которые он приводил в исполнение со всей горячностью и неуступчивостью своего характера, он скоро возбудил против себя сильное неудовольствие разных влиятельных людей и открытые восстания громад, так что в 1729 г. должен был обратиться с жалобой к гетману. В Мглинском наместничестве в Стародубском полку, писал он в этой жалобе, священники дошли до того, что за нечастым в церкви служением и читать разучились, кроме того отличались сутяжничеством, суеверием и разными злодеяниями; для исправления зла «таковое средство избрахом, да впредь от рода мглынскаго от колина поповскаго и общаго мырскаго не будут презвитеры, но учащихся в коллегиях людей удостоивати к церквам мглинским сана», на основами Д. Регламента. Порешив таким образом, он рукоположил к одной из мглинских церквей философского учения добре навыкшего Иоанна Якимовича и дал ему ставленную грамоту. Явившись на место, Якимович потребовал у парохиян церковных ключей, чтобы явить в церкви свою ставленную грамоту. Но парохияне так рассердились на присылку к ним пароха без их выбора, что ни грамоты слушать не хотели, ни в церковь его не пустили. Якимович отправился читать грамоту в другую церковь, но его парохияне, узнав об этом, и там произвели против него манифестацию: «по обыкновению их мглинцан лисовому, аки вепри, возгоготаша, рекуще, яко весьма Якимовича священником маты соби не хощуть, кроме от их ядовитаго роду ни якийсь из вышпомынных дывых звырий». Якимович был прогнан. Описав эти обстоятельства, Иродион представлял гетману, что такое своеволие парохиян, преслушание архипастырской власти и пренебрежение Д. Регламента. высочайше утвержденного, требуют полного внимания и его гетманской светской власти, и просил принять его донесение за протест, грозясь в противном случае, «аще оныи и подобныи им преуспеваты муть, на побиду таковых поизыскати оружие письменно». Дело было такого рода, что из-за него можно было раздражить все поспольство, особенно панов старшину и разных владельцев, которые крепко держались за право приходских выборов, – и гетман не решился принять в нем участия. Ревностный архипастырь не ослабевал в своей настойчивости. В конце того же года он разослал по епархии грамоту, в которой объявлял, что не приготовленные к священству надлежащим образом не будут удостаиваемы посвящения ни по каким просьбам. Грамота эта особенно любопытна по изображению практики выборного права и ее, надобно сказать, очень крупных злоупотреблений. «В дом наш архиерейский присылаются з презентами или рещи з свидетельствами от владельцев и парохиян, дающимися от них то за искуп, то за утаенье церковных доходов, то за удоволение парохиян, иных напоем, а иных же дачею хлеба и прочим подаяньем требуемым, еднак не изученые добре чтения книг и разуменья; которые затим, что не удостоеваются священства, владельцы и парохияне ропщуть и,      щось непотребное в уме своем вмещая, на нас архиерея клевещуть, а за иными аколитами, и священства удостоенными, показались правильныя вины, и владельцам или парохиянам они в тех винах сведомы были... З долгу нашего пастырского благие между паствою устроевати порядки всеусердне желаючи, судили мы архиерей до пречестностей ваших сим предварить универсалом, через которий имети хощем, абы хто ни есть желатель священства, а барзей з детей священнических во всякой возможности прилагали тщания обучатися в коллегиуме нашем знания веры и всех догматов утвержденных церковных, чим бы возмогли удостоити себе священства и управления паствою: ибо если таковые желателе в обучении ся занехають тщательства и усерднаго радения, то желания своего отнюдь лишатся и священства удостоени не будут, но трудящиеся в коллегиуме и учением себе изнурящии, по силе Д. Регламента, и мимо наследников поставляемы будут во презвитеры. За яковыми аколитами впредь владельцы и парохияне писаты меють презенти к нам архиерею, за подписом рук сообщали бы сказки, что тот, котораго они желают священником, жаднаго подозрения, возбраняющаго священство, за собою не имеет, муж трезвен, благоговейн, разсудителен, чтения искусен и разумения писания книг и всяких церковных преданий доволен; аще же ны и после что доведется, то место (вместо) аколита, чему бы он подлежал, тое презентователи на себе понести будут повинни». Иродион не достиг своей цели. Отстаивая церковные интересы против старых обычаев и вмешательства в церковные дела мирских людей, он вошел в столкновение с казацкой старшиной, самим гетманом и разными сильными людьми своей епархии, и не устоял в неравной борьбе. В 1734 г., по жалобам на него в Петербург, он лишен кафедры и удалился в Межигорский монастырь⁶³.

Замечательно, что сторону его врагов приняло само правительство Анны Иоанновны, несмотря на то что постоянно выставляло в указах свою ревность к просвещению духовенства и несколько раз повторяло распоряжение Петра о поставлении ученых священников помимо приходских выборов. По поводу жалоб из Чернигова и из других малороссийских епархий, где пример Жураковского вероятно нашел себе подражателей, 24 апреля 1735 г. вышел именной указ: «понеже известно нам учинилось, что в Малой России архиереи в своих епархиях по своей воле и соизволению, под образом учительных людей, в города и села владельческие, без согласия старшин и владельцев и прихожан, насильно попов и дьяконов определяют, и тако те попы и дьяконы, презирая в городах старшину, а в селах владельцев и не исправляя надлежащего духовного дела, вступают в ссоры не токмо с прихожанами, но и с самими старшинами и владельцами, а иные многие без ведома владельцев покупают казачьи грунты и оными владеют и корыстуются, от чего казачьей службы есть умаление не малое» и проч. «Того ради указали мы нашему Синоду в М. России к Киевскому, Черниговскому и переяславскому архиереям послать наши указы, чтобы они, по силе Д. Регламента, в города и села без согласия прихожан попов и дьяконов насильно не насылали»⁶⁴. Как ни недобросовестно приведена в указе справка по Регламенту, но указ все-таки был высочайший, после которого парохии еще сильнее могли давать отпор архиереям, а последние должны были осторожнее стоять за своих латынников и свое усмотрение.

В царствование имп. Елизаветы борьба архиереев с парохиями возникла с новою силою. В это время особенно известен ею сделался белогородский святитель Иоасаф Горленко (1748–1754), бывший в свое время ревностнейшим поборником духовного образования. Требуя, чтобы на приходы поступали только образованные кандидаты, он сильно преследовал невежество как громадских избранников, так и наследников, уповавших на одни только свои наследственные права, и отсылал назад всех ставленников, которые не выдерживали его экзамена. Едва ли не первый из малороссийских архиереев он обратил внимание даже на наемных дьяков и стал требовать, чтобы они определялись к церквам не иначе, как на постоянную штатную службу, и ездили в кафедру для посвящения в стихарь; вместе с этим он старался освободить их, как служителей церкви, от каприза панов и громад, которые привыкли видеть в них своих слуг, и как произвольно принимали их к церквам, так произвольно же и прогоняли их. С одним управляющим, который избил и прогнал дьяка из прихода, Иоасаф начал серьезное дело, требуя, чтобы обидчики дали обиженному надлежащее удовлетворение, и грозясь в противном случае запечатать церковь⁶⁵.

В Белгороде преосв. Иоасаф ратовал за воспитанников коллегиума; в Киеве знаменитый покровитель академии м. Рафаил Заборовский, в честь которого академия присоединила к своему названию – Могилинской еще название Заборовской, старался перед всеми искателями священства выдвигать воспитанников своей академии. Но и митрополит имел не более власти над парохиями, чем другие малороссийские архиереи. Прихожане нередко противились и его распоряжениям при назначении священников к приходам. Вот, наприм., какое донесение написал м. Рафаилу один посвященный им новый священник Петр Галецкий. По приезде своем в парохию из кафедры, писал он, я «приготовил себя по обычаю священническому к священнодействию и стал на проскомидии, наместника же комищанского (села Комища) Иоанна Завадовского просил, дабы данную мне нижайшому от ясне в Богу преосвященства вашего грамоту в слух парохияном по литургии прочел, к якой церкве вышпомянутый наместник И. Завадовский с другим священником соборной комищанской церкви Демяном Андреевым и прийшол, и уже в ту пору часы читались, и стали в притворе олтарном; а вышозначенной церкви прихожане Яков Махота да Стефан Воловик, прежде прибытия моего с Киева в дом, фастали меня нижайшаго в церковь не пустить и ключи церковние до себя отобрать, что и учинилося; пришедши в церковь, помянутий Як. Махота, и по своему легкомыслию и запальчивости вбежал в олтарь и стал шуметь, не боясь Бога и страшнаго Его суда, в олтаре божественном, яко не подобает мирскому и входить в олтарь, и другого половиннаго настоятеля иерея Романа Семенова, векария Иоанна Завадовскаго, богомерзкими словами бранить, что не объявил ему Махоте, что я буду священнодействовать; и услышавши такий вопль, вышпомянутий наместник увойшол в олтарь и стал оному Махоте воспящать шуметь, то он Махота, оставя векария, стал наместника многими непристойными и скверными словами бранить; когда же окончилась литургия, то помянутый наместник грамоту мою ставленую в слух парохияном прочитал, и все парохияне, яко довольны будучи мною, ни единого худого слова не сказали... только он Махота яростно, изнов убежавши в олтарь, стал шуметь и бранить неподобными словами как наместника, так и векария за вышеизображенную причину, и ключи церковние по выходе моем с церкви узял и держал у себя три дня... и ныне мне нижайшому немалое озлобление и обиду помянутый Махота, не допуская к священнодействию, делает»⁶⁶. Так много затруднений новому священнику мог причинить и один сильный член приходской громады, несогласный на его определение. Даже во второй половине XVIII столетия м. Арсений Могилянский в 1768 г. доносил св. Синоду, что прихожане и владельцы с криком и бранью прогоняют священников, которых он назначал в приходы от себя, минуя кандидатов, избранных прихожанами, по их негодности к священному сану⁶⁷. При разложении выборного начала в приходах, в предчувствии близкого конца своей силы, прихожане как будто сделались еще притязательнее и беспокойнее, чем прежде, во время спокойного обладания своими правами. Притом же в половине XVIII в., когда Малороссия успела уже успокоиться от прежних религиозных тревог, когда прежнее напряжение народных сил в защиту православия оказывалось ненужным, народные громады естественно уже теряли те высокие цели, которые придавали их участию в церковных делах такое громадное значение. Среди спокойного течения церковной жизни иерархия в устроении церковных дел смело полагалась на одни собственные силы, не нуждаясь при этом в участии и помощи народа; прежние высокие интересы приходских громад пропадали и сменялись интересами мелкими, переходившими иногда в одно только стремление показать себя.

Отрицая право приходских выборов при обычном порядке церковной жизни, иерархия, однако, и теперь продолжала опираться на него в тех местностях юго-западной России и в тех случаях, где без народной силы и ревности к православию нельзя было обойтись по-прежнему. Вот один эпизод в этом роде из истории нашей заднепровской украйны.

В 1766 г. в заднепровской украйне, страдавшей от фанатизма Польши и почти целиком уже повороченной на унию, возникло сильное движение в пользу православной Церкви. Иерархическая власть, представителями которой в этом крае были переяславский епископ Гервасий и мотронинский игумен Мельхиседек Значко-Яворский, с самого же начала предоставила весь ход этого движения инициативе и деятельности самих приходских общин, помогая им только своим ходатайством пред польским правительством о восстановлении старинных прав православия и своими руководительными грамотами, в которых старалась устранить всякий начальственный тон. В приходах началась самая оживленная деятельность, напоминавшая XVI и XVII века, время самой сильной борьбы народа за православие. Члены громад сходились около своих церквей и пред св. иконою или крестом торжественно отрекались от унии, затем шли в Мотронинский монастырь, где письменно заявляли готовность присоединиться к православию и приписывались к переяславской епархии. Право приходских выборов оказывало теперь величайшую услугу Церкви; громады отказывали своим униатским попам от места, отбирали от них церковные ключи и искали себе других, православных парохов. В виду этих решительных мер униатское духовенство почти все обращалось к православию. Из 50 приходов только в трех священники остались в унии, – в том числе в мест. Млиеве двое сыновей униатского протопопа Афанасия Гдишицкого, одного из злейших врагов православия, но и те скоро изъявили желание обратиться в православие. Епископ Гервасий всех принимал в свою епархию с распростертыми объятиями и был необыкновенно рад обращению стольких духовных лиц почти в одно время, но само собой понятно, что на радостях он не мог быть очень разборчивым в раздаче своих усыновительных грамот. Приходские громады оказались в этом отношении гораздо строже своего епископа. В марте 1766 г. млиевцы двух приходов троицкого и успенского, в которых настоятелями были братья Гдишицкие, Федор и Андрей, подали Гервасию прошения о том, чтобы на место их старых парохов он определил новых, выбранных самими прихожанами, Григория Шиленка и Григория Хоминского. Гервасий исполнил просьбу и оставил присланных к нему кандидатов при кафедре для обучения и посвящения. Очутившись без места, братья Гдишицкие сами обратились в православие и удержали приходы за собою; но парохияне не поверили им и продолжали настаивать на их смене. Троицкий приход подал Гервасию новое прошение, в котором, описавши, как их настоятель Федор Гдишицкий по грамоте из Мотронинского монастыря почти силой удержал приход в своей власти, объявляли: «ныне же мы нижайшии вси обще его духовным отцом иметь не желаем, а мы нижайшии доразумеваемся, что он с братом своим, не по благочестию ревнуя, но чтобы не потерять своих приходов, яко с них довольное число нажили имущества, ко благочестию присоединилися, а притом и сего сумнимся, чтобы он со временем лестию како нас нижайших не завел опять в проклятое римское инославие». В успенском приходе другого брата Гдишицкого парохияне вовсе не хотели допустить к служению, несмотря на то, что он имел на то грамоту из Мотронинского монастыря, и приняли его только на две службы в в. субботу и в пасху, и то по особенному убеждению от чигиринского духовного правления. «Более же мы, нижайшие, писали они Гервасию, чтобы он в нашей церкви священнодействие имел, не желаем, а понеже мы подлинно ведаем, что он не по ревности благочестия, но чтобы не потерять своего прихода присягу учинил о присоединении себе в благочестие... ибо и отец их, нынешний смелянский протопоп Афанасий Гдишицкий, и поныне на благочестие не приставал, а униятской религие ревностно придержуется, на благочестивия же церкви тамо в заграничных местечках, а паче пред сим кои надлежали до его ведомства, яко то и наши мглеевския обе церкви, неописанний гонитель, з чего же надеетися можно, что и сыновья его к тому же подражатели». В заключение успенские прихожане просили архиерея непременно определить к ним выбранного ими Хоминского: «бо есть кроток и молчалив и склонний до всяких людей, а Гдишицкий есть гордый и сварливый, не так барзе ся сварит, як на битву ласий, предто мы его не хощемо под клятвою нашею всех нас». Отзывы парохиян о Гдишицких скоро оправдались на самом деле, когда в том же году в июне снова началось по украине преследование православия с помощью вступивших в нее военных отрядов и когда Гдишицкие, снова явившись злейшими униатами, принялись вымещать все свои обиды на млиевцах⁶⁸.

В 1770 г. Киевским митрополитом сделался Гавриил Кременецкий, переведенный в Киев из Петербурга с оставлением за ним звания синодального члена. Это был первый член св. Синода между малороссийскими архиереями и первый начал вводить в Малороссии все великорусские порядки, доселе имевшие здесь силу только отрывочно и по частям. При нем же, с 1778 г. началось преобразование и южнорусских приходов; оно продолжалось неуклонно и при его преемнике Самуиле Миславском до самого 1786 г., когда завершено было введением повсюду Екатерининских штатов⁶⁹.

В Великороссии к этому времени оставались уже только едва заметные следы старинных приходских выборов. Церковные места, как священнослужительские, так и причетнические, все находились в распоряжении епархиальных властей. Постоянные разборы церковников и духовных детей и все более и более развивавшаяся наследственность духовного звания повели к совершенному уничтожению вольнонаемного причетничества, так что причетник не иначе мог поступить на место к приходской церкви, как по указу консистории и после обычной процедуры ставленнического производства, большею частью даже после посвящения в стихарь. Такой порядок замещения церковно-служительских мест духовное начальство старалось ввести даже в казацких приходах на Дону, где церковники почти все были из казаков и определялись на должности по распоряжению казацких военных начальств. Жалобы епархиальной власти на своевольное вмешательство казаков в церковные дела раздавались оттуда еще в 40-х годах XVIII-го столетия. Считая себя «во всем от прочих отменными», донские приходы не допускали у себя никаких перемен, отказывались от обычной отчетности пред епархиальной администрацией, не подавали приходских ведомостей, не дозволяли у себя даже переписи духовенства. В двух доношениях св. Синоду от 22 июня и 6 июля 1762 г. воронежский архиерей Иоанникий жаловался, что по внушению казацких начальств местные заказчики вовсе не хотят слушаться его архиерея, казацкие вольные команды «не только в причет церковный аттестуют, но по своему рассмотрению и в причетники сами определяют и прямо в церковные дела вступают и грамоты причетнические от себя дают за своими войсковыми печатями», наказный атаман Иловайский даже письменно и с немалым нареканием требовал, чтобы архиерей ничем не касался детей духовенства и церковных причетников, потому что все они состоят в казацком звании, каковым требованием означенный Иловайский священно- и церковнослужителей от команды архиерейской отлучает и проч. Спустя 3 года после этого св. Синод получил новое доношение такого же содержания от преосв. Тихона воронежского: «оное де войско и ныне, самовольно властвуя, в духовные дела вступает же, к церквам в дьячки и пономари определяет и грамоты дает, с каковыми де грамотами ныне по свидетельству в г. Черкасске, в черкасском, медведицком и хоперском заказах, при церквах нашлось действительно определенных из священнослужительских детей и казаков 58 человек, а посвященных в стихарь, с данными от архиерея грамотами, собою отрешает и в казаки записывает». Указом 1765 г. св. Синод распорядился, чтобы все церковники в войске донском определялись к местам по указу архиерея, а не военных команд⁷⁰.

Священнослужительские места, разумеется, еще более зависели от распоряжений епархиальной власти. С развитием духовного образования единственными кандидатами на них сделались воспитанники семинарии – эти свои кандидаты архиереев, опиравшиеся в своих прошениях на места уже не на выбор прихожан, а на свои школьные труды и заслуги. В епархиях вошло в постоянное правило при раздаче мест сообразоваться с школьными успехами кандидатов; наприм., в московской епархии священнические места давались преимущественно богословам, дьяконские философам и т. д. Рекомендации и аттестаты семинарских начальств стали выше всяких выборов и просьб прихожан. Вошло в обычай, по крайней мере, в главных центрах духовного образования, чтобы в случае открытия вакантных мест при церквах консистории доставляли в семинарии списки этих мест с запросом, не пожелает ли занять их кто-нибудь из учеников. Такие списки и запросы присылались наприм. в московскую академию и троицкую семинарию из московской, переяславской, калужской и суздальской консисторий⁷¹. Во всех семинариях было всегда множество учеников, за которыми задолго до окончания их курса были зачислены разные места, и притом не потому, чтобы они были наследниками этих мест, а просто потому, что хорошо учились; места эти даже переменялись за ними; если ученик, имевший за собой место не совсем хорошее, оказывал бо́льшие успехи, старое место у него отписывали и зачисляли за ним лучшее, и наоборот⁷². Вследствие таких порядков заручные прошения прихожан при действительном определении кандидата на место естественно обращались в пустую формальность, на которую могли не обращать никакого внимания и епархиальные начальства, и сами ставленники. Очень естественно, что с своей стороны и прихожане все более и более развивались в том равнодушии к приходским делам, о котором мы говорили выше, и большею частью сами не придавали своим заручным челобитьям никакого серьезного значения, будучи заранее убеждены в том, что их голос во всяком случае не заставит епархиальное начальство отступить от принятых им соображений относительно достоинства и распределения имеющихся у него кандидатов на церковные места.

Представим один из множества примеров, как прихожане сами отказывались от избранных ими кандидатов в пользу тех, которые назначались в приходы по распоряжению архиереев. В июле 1796 г. прихожане Воскресенской церкви в г. Белеве, после смерти их приходского священника, дали свой выбор одному знакомому им сельскому священнику и подали о нем заручное прошение архиерею. Но в то же время к архиерею поступило другое прошение на то же место от одного богослова Тихомирова, который выставил в свою пользу такого рода важные тогда резоны: «брат мой веневской округи с. Подосинок свящ. Василий Ильин, при семействе, состоящем из 9 человек, содержит в семинарии, кроме меня и брата моего, двоих своих сыновей, почему в пропитании многолюдного семейства, а особливо в содержании нас четверых, крайне нуждается; хотя же по резолюции вашего преосвященства за мною предоставлено диаконское место, но оное место к содержанию и меня одного в семинарии очень недостаточно, потому что я большею частью заимствовал нужное к пропитанию от упомянутого брата моего. А как в г. Белеве при Воскресенской церкви состоит праздное священническое место, которое, ежели благоволено будет от вашего преосвященства, заступить желаю;... того ради всепокорнейше прошу означенное место за мною предоставить с тем, чтобы по окончании наук мне быть на оном действительным священником». Несмотря на то, что до окончания курса этого богослова оставался с лишком целый год, архиерей все-таки предпочел его первому кандидату, избранному прихожанами, и зачислил место за ним, предоставив ему право пользоваться церковным доходом для содержания в семинарии до конца курса. Узнав о таком решении, прихожане поспешили подать от себя другое прошение, в котором объясняли, что они студентом Тихомировым а кольми паче изречением и благословением его преосвященства довольны, и просили считать свое первое прошение недействительным. Назначенный на место кандидат вступил в действительное служение уже в ноябре следующего 1797 года⁷³.

К концу XVIII в. среди иерархии успело сформироваться уже твердое убеждение в том, что приходские выборы суть явление незаконное и вредное для Церкви, что они были одним из тех дурных обычаев старины, которые новое время должно окончательно искоренить, предоставив все попечение о замещении церковных вакансий самим архиереям. Когда крестьяне являлись к московскому митрополиту Платону просить о посвящении избранного ими кандидата на вакантное место, он обыкновенно говорил им, что выбор священников вовсе не их дело: «ваше дело орать да пахать, а мое – вам попов давать»⁷⁴. Ту же мысль он подробно высказывает в своей автобиографии. Описывая свое служение еще на Тверской кафедре (1770–1775), он рассказывает: «в производстве дел не взирал Платон ни на просьбы, ни на слезы, коли то находил с справедливостью законною несообразным и с расстройством общего паствы порядка. Также и выборы прихожан в священнослужители немного уважал, ибо находил по большей части пристрастными или вынужденными просьбою других, не имеющих другого достоинства, кроме что умеют докучать, кланяться и плакать. Таковая Платонова поступка многим была не по нраву и невыгодные за то он слышал отзывы: но вместо того большая часть всякого состояния людей были тем довольны и должною одобряли его похвалою, видя во всем его прямодушие и притом и на самом деле усматривая лучший по духовенству порядок; как то и был пастырь тем утешен, что некоторые из дворян отозвались к нему с благодарностью за хороших данных им священников. И как се архиепископа удивило, зная, что священники даны не те, кои ими были выбраны и представлены, и потому им говорил: что он сему удивляется, зная, что многие на сие ропщут; на то отвечали, что подлинно и они роптали, что другие вместо выбранных ими поставляются, думая, что делается то по пристрастию какому, т. е. или по мздоимству или по ходатайству и проискам, как то прежде и бывало, что нами выбранных лучших не ставят, а дают других худших; но как де они усмотрели, что даются священники хорошие и гораздо лучше выбранных нами, то и перестали роптать, а напротив отзываемся с благодарностью. И так пастырь, сам быв ободрен, продолжал свое о лучшем духовенстве попечение»⁷⁵.

То же попечение продолжал он потом и на московской кафедре. В записках о жизни одного из его преемников, покойного м. Филарета, читаем, что родители Василия Дроздова, – мирское имя Филарета, – были весьма любимы и уважаемы в Коломне, где они жили, но что эта любовь и уважение достались им не скоро; причиною было то, что отец его Михаил Федорович был определен к приходу «не по желанию прихожан, а по выбору епархиального начальника; они имели в виду другого и долго хлопотали о его назначении. Дело сделалось не так, как им хотелось. Отсюда недоброжелательство прихожан к их смиренному пастырю. В намерении заставить его удалиться, они умалили до крайней степени свои ему приношения на хлеб насущный при исполнении духовных треб. Так, ни радостное рождение младенца, ни благоговейное напутствование умирающего, ни свадьба, ни похороны, ни крестины, ни молебствия в храмовые и семейные праздники, даже светлый день воскресения не сопровождались теми по силе каждого приношениями, без которых труд и лишения усугубляются в беспомощной семье. Михаил Федорович не роптал; жена его Евдокия Никитишна не упадала духом; они переносили нужду, как испытание, Богом им посланное, и истинно по Евангелию „всякий день брали свой крест». Наконец терпение победило жестокосердие. Прихожане и прихожанки образумились, очувствовались и сознались в своей несправедливости к о. Михаилу... И обратились гонители к невинно гонимым. И удалилась от них злая нужда»⁷⁶. В этом рассказе мы можем видеть отчасти оправдание приведенного отрывка из автобиографии Платона, а с другой стороны, тот единственный способ, которым только и могли выражать прихожане свое неудовольствие на властных и сильных владык за пренебрежение к приходским выборам. Есть рассказы, передаваемые обыкновенно в похвалу нелицепрятия и непоколебимого мужества наших архипастырей, как при замещении вакантных священнослужительских мест они не обращали внимания на ходатайства даже очень сильных и высоко поставленных людей. Так, о петербургском митрополите Гаврииле рассказывают, что в ответ на подобное ходатайство одного влиятельного господина о посвящении в священники одного дьякона он сказал: «доложите его сиятельству, что я никогда не вмешивался в его дела и не назначал кого в какую должность ему определять; а потому прошу и мне не мешать в определении священнослужителей на места сообразно с известными мне самому их достоинствами»⁷⁷.

С преобразованием малороссийских епархий подобные понятия укрепились и здесь. После введения в 1778 г. приходских штатов, по случаю необходимого при этом сокращения причтов и размещения лишних священнослужителей, архиереям малороссийских епархий даны были огромные полномочия, которые еще более увеличились по поводу начавшегося вскоре (1784 г.) общего разбора всего духовенства; по высочайшему и особому еще синодальному указам об этом разборе епархиальным начальствам дано право по собственному усмотрению делать полновластный выбор между священнослужителями, особенно в многолюдных причтах, одних достойнейших определять в штатное число, других оставлять за штатом и размещать на вновь открывающиеся вакансии, наблюдая при этом только то, чтобы в штат определялись преимущественно люди ученые. О желании или нежелании прихожан иметь в приходе тех или других священнослужителей не говорилось при этом ни слова⁷⁸. Этот же разбор духовенства, преимущественно касавшийся церковнослужителей, послужил к решительному подрыву вольнонаемного дьячества.

Первые решительные распоряжения относительно дьяков и их школ встречаем при м. Гаврииле Кременецком еще до разбора 84-го года. В 1771 г. он дал Киевской консистории указ: «в епархии Киевской школьники разного звания люди с места на место бродят и по имеющимся в церквах избам, так называемым школам, приставая, тунеядством кормятся и не только никакой пользы обществу не приносят, но паче разными своими безчиниями вред и соблазн причиняют, а через таковых своевольных бродяг на церковнослужителей настоящих и постоянных напрасное наносится нарекание»; на этом основании он распорядился: ввести при церквах только штатное число церковников – по два на каждого священника, затем школяров при школах не держать, кроме приходящих учиться из домов родительских, к церквам в приходах нигде их не принимать, на дьяковство определять обученных людей духовного происхождения, а отнюдь не разночинцев, служить этим дьякам не по найму и временно, а по указу из кафедры и после посвящения в стихарь, причем им числиться в духовном звании и места своего без разрешения епархиальной власти не покидать. С этого времени вольных дьяков из разночинцев действительно стали понемногу удалять от церковной службы в их прежние ведомства. Но старый порядок долго еще силился удержаться, ускользая от распоряжений иерархии. По словам автора «Очерков быта малороссийского духовенства», указы против вольного дьячества произвели в его среде такое же смятение, как между казаками весть об уничтожении Сечи. Дьяк переставал быть бакаляром и дирехтором, как бы атаманом своего рода сечи, маленького холостого общества, основанного на единодушии и отрешенного от хозяйственных забот, кормившегося добычей, остался одинок, в обществе одного только пономаря, также, как и он, закрепленного службой. Вольные братья – школяры и дьяки – еще долго, впрочем, и после этого ходили около своего старого коша. Прихожане больше любили слушать на клиросе их хоровое, чем одинокое пение причетника, охотно их принимали к церквам и по-прежнему продолжали жертвовать на них свои подачки. В ведомостях церковных вольное дьяковство и школярство прикрывалось разными неопределенными фразами, наприм. NN живет в послушании церковном, или: живет в должности псаломщика в послушании церковном. По ведомостям переяславской епархии 1783 г. при 307 церквах дьячков „духовных» числилось всего только 97 да 40 пономарей; остальные места, стало быть, заняты были вольнонаемными причетниками разночинцами. Разборы духовенства в конце XVIII в. нанесли последние удары вольному дьяковству; при церквах оставляемы были одни только штатные причетники духовного звания, а разночинцев велено было возвращать в их прежние состояния или отдавать в солдаты. В полном своем виде институт дьяковства после этого окончательно рушился, но обломки его остались и в XIX в. До настоящего времени по разным местам Малороссии можно было встречать в селах подьячих и школяров, людей уже взрослых и даже пожилых, которые весь век свой прожили в услугах причетнику и священнику, в то же время однако платя и подати и барщину; наряду с причетниками они носили в народе название церковников, участвовали в хождениях причта по приходу, нося при этом крест, кадило, кропило и что когда нужно, участвовали в угощениях причта, поминальных обедах и проч.⁷⁹.

В царствование императора Павла I выборное значение духовенства упало еще более. Правительство имело тогда особенное побуждение неблагосклонно смотреть на приходские выборы, поставлявшие духовенство в некоторую зависимость от прихожан, и усиливать в замещении церковных вакансий усмотрение епархиальной власти. В самом начале царствования (1796–1797 гг.) поднялись сильные крестьянские восстания против помещиков, обнявшие собой губернии Орловскую, Московскую, Псковскую, Новгородскую, Ярославскую, Вологодскую, Костромскую, Нижегородскую, Вологодскую, Пензенскую и Новгород-северскую. В этих восстаниях замешано было и духовенство. Подполковник Поздеев, у которого взволновались крестьяне на стекольном заводе в Вологодской губернии, в одном своем письме к И. В. Лопухину приписывал духовенству большое участие в возбуждении этого волнения. „Здесь в Вологде, писал он, в новый год (1797) в соборе и вне оного великое было, какого никогда не запомнят, стечение простого народа и попов, кои, т. е. деревенские, те же мужики, только что грамотные, в ожидании, что читать будут указ о вольности крестьян и якобы соль будет дешевле и вино продаваться по 2 руб. ведро, – приехали слушать из селениев, верст за 100 от Вологды отстоящих». Во многих местах духовные лица писали крестьянам прошения на помещиков, давали им даже фальшивые паспорты для проезда с этими прошениями в Петербург. В псковской губернии несколько священников явились предводителями крестьян в вооруженном восстании на помещиков. В одном селе холмского уезда крестьяне собрались в церкви, а священнослужители в полном облачении вышли из алтаря и пред крестом и евангелием совершили для них присягу в единодушном стоянии до смерти. В медынском уезде Калужской губернии главными виновниками поголовного восстания крестьян оказались трое священников, которые разглашали слухи о явившемся якобы манифесте насчет свободы крестьян. В великолуцком уезде с. Окон священник „простер до такой степени свое неистовство, что изъявил неуважение к особе государя под предлогом, что он еще не коронован»⁸⁰.

По поводу этих волнений в мае 1797 г. св. Синод получил именной указ, в котором епархиальным архиереям и самому Синоду вменялось в особенную обязанность наблюдать, чтобы св. сан получали люди совершенно надежные, учительные и благонравные, а развратные в таком сане отнюдь терпимы не были. В указе св. Синода, изданном на основании этого именного указа, архиереям предписывалось строго наблюдать за тем, нет ли каких волнений по приходам и не участвует ли в них духовенство, подозрительных священно-служителей немедленно забирать в консисторию для следствия, виновных в развращении прихожан лишать сана без сношения с св. Синодом, отличать лучших священнослужителей, искусных в увещании крестьян к спокойствию и повиновению властям, воспрещать сближение духовенства с крестьянами на буйных и пьяных сходках, усилить благочиннический надзор и проч. Особенное же внимание архиереев указ обращал на то, чтобы, по смыслу именного указа, духовенство наполнялось только достойными и благонадежными людьми; для этого предписывалось строго наблюдать за успехами и благоповедением кандидатов священства еще во время обучения их в семинариях и «при произведении в сан священства тако воспитанных семинаристов предпочитать неученым, хотя бы прихожане и просьбами об них настояли», кроме того, «хотя бы кто был одобряем от прихожан, производить не иначе, разве от духовного правления и от благочинного будет о честном поведении засвидетельствовано»⁸¹. Дело этим еще не ограничилось. По поводу множества жалоб крестьян на помещиков вышло строгое запрещение подавать прошения за подписом многих лиц. Св. Синод немедленно применил это запрещение к заручным прошениям прихожан о ставленниках. 24 июня того же года вышел синодальный указ, в котором известные пункты Д. Регламента о заручных выборах и челобитьях прихожан объявлены отмененными; прошения об определении на церковные места велено было подавать „за подписанием одних только желающих поступить в священно- и церковно-служительские чины, с приложением от прихожан одобрения о честном их поведении», а не прошений о посвящении, как прежде. Тогда же составлены были для этих одобрений особые формы и по напечатании разосланы при указе во все духовные правления, благочиния и церкви⁸².

Так приходские заручные потеряли и то слабое значение, какое еще оставалось за ними по Регламенту и правилам о выборах 1722 г. В образчик приходских одобрений можно привести одно одобрение 1806 г., изданное г. Самариным в первой из его статей о приходе. «Мы, нижеподписавшиеся, симбирской губернии сызранской округи села Васильевского, церкви благоверного кн. Владимира, господина В. Н. О. управляющей вотчинами служитель NN, приказный NN и проч. свидетельствуем по чистой нашей совести, что желанный быть при нашей церкви такой то на праздное священническое место священником есть человек добрый, не пьяница, в домостроительстве своем не ленивый, не клеветник, не сварлив, не любодеиц, не убийца, в воровстве и обманах не изобличен, добронравен, поведения честного, и потому мы его желаем иметь при нашем приходе священником». Надобно, впрочем, заметить, что указ 24 июля не совсем точно исполнялся на практике. Одобрения нередко являлись по-прежнему в форме заручного прошения прихожан, разумеется, уже без прежней силы и без всякого обязательного значения для архиерейского усмотрения⁸³. Точно также в перепечатках Платоновской инструкции благочинным постоянно включались 39 и 40 пп. об известном нам церемониале приходских выборов, который, разумеется, не исполнялся на деле.

С течением времени стали все более и более терять свое значение и самые одобрения. От них, как и от приходских выборов, были свободны все кандидаты священства, обучившиеся в семинариях. Когда, после преобразования духовных учебных заведений, такие кандидаты умножились и составили между ставленниками преобладающее большинство, одобрения большею частью перестали и требоваться к ставленническим делам. Прихожане, собственно говоря, и не могли свидетельствовать о таких кандидатах, что знают их людьми добрыми, не пьяницами и проч., потому что не знали их ни с хорошей, ни с дурной стороны; подобное свидетельство могло иметь свою полную силу только в старину, когда кандидаты священства получали воспитание не в епархиальных школах, за стены которых не проникал глаз прихожанина, а среди самих приходов при своих отцах или в какой-нибудь церковной школе у бакаляра дьяка. В глазах иерархов позднейшего времени, при новом школьном образовании духовенства, свидетельство прихожан потеряло всякую компетентность и вполне заменилось аттестациями ставленников от семинарских и училищных начальств. Вытесняя приходские одобрения, эти аттестации заняли их место и в ряду документов при ставленническом производстве. В позднейшее время за одобрениями осталось кое-какое значение только в случае перехода священнослужителей из одного прихода в другой или посвящения из низшей степени церковного служения в высшую, из причетников во дьяконы, из дьяконов в священники.

Между тем централизация епархиального управления продолжала уничтожать всякие остатки старинных выборных порядков, стягивая все епархиальные дела к полновластному усмотрению архиереев. В царствование Александра I явились новые распоряжения, имевшие результатом еще большее развитие епископского рассуждения в ставленнических делах. Сюда наприм. можно отнести указ 1815 г. об оставлении без действия рекомендательных писем о священнослужителях разных светских особ, за исключением писем военных начальств⁸⁴, изданные по поводу неблагочинных поступков некоторых духовных лиц, указы 5 августа 1820 и 22 декабря 1823 гг. об усугублении надзора за духовенством, об особенном наблюдении училищных начальств за поведением духовных воспитанников и строжайшем выборе между кандидатами священства при поставлении их на место⁸⁵. Подобные же указы повторялись потом и в прошедшее царствование⁸⁶. Приходские выборы, впрочем, были тогда уже совершенно забыты, хотя известные пункты благочиннической инструкции об избрании священно- и церковнослужителей исправно перепечатывались в позднейших ее изданиях до издания 1860 года. В Уставе консистории сказано только, что „рукоположение в св. сан есть дело, принадлежащее непосредственному рассмотрению и решению епархиального архиерея»⁸⁷. Относительно желания прихожан иметь у себя в приходе того или другого священно- и церковнослужителя не находим в нем никаких определений, за исключением только 202 ст., где сказано, что в случае жалобы прихожан на членов их причта, «когда эти жалобы с законною ясностью не доказаны, но между тем большая часть прихожан просят удалить от их церкви подвергшихся таковым жалобам, они переводятся на другие места».

Те же самые причины, которые содействовали упадку выборного значения членов приходского клира, имели почти совершенно обратное действие в отношении к наследственности духовного служения, как в обширном, так и в тесном ее значении, в смысле наследственных прав на духовное служение вообще и в частности на служение при известной родовой церкви и на известном наследном месте.

Что касается до наследственности духовного служения в первом смысле, то XVIII век застал ее уже достаточно развитой и крепкой, так что дальнейшее ее развитие прямо вело уже к устранению от церковного служения всех посторонних кандидатов недуховного происхождения и к совершенной замкнутости самого духовного звания. Эта замкнутость, задатки которой были и прежде, действительно начинает весьма быстро развиваться с самого начала XVIII в. Прежде всего ее развитию помогала духовная власть, которая всегда видела в детях духовенства более других подготовленных и притом же своих кандидатов на церковные места. Новая ступень, через которую в XVIII в. стало нужно проходить всякому кандидату на церковное место, архиерейская школа, сначала было сильно перепугавшая детей духовенства, с течением времени оказалась для них вовсе не страшною, потому что была школой сословною и потому естественно должна была служить интересам сословным же; преграждая путь к духовному званию для всех, которые в ней не учились, она в то же время все плотнее замыкалась для людей недуховного происхождения и таким образом становилась только новым орудием к развитию той же замкнутости духовного звания. К тому же отчасти вело самое падение приходских выборов. По мере того, как общество теряло право выборов, дававшее ему возможность восполнять состав духовенства новыми силами из своей собственной среды, духовенство необходимо должно было превращаться в замкнутую корпорацию, которая могла поддерживать и увеличивать свой состав только путем естественного нарождения и наследственности сословных прав и обязанностей. Кроме епархиальной власти и влияния со стороны общества, замкнутость духовного звания могла встретить серьезную помеху своему развитию разве только еще со стороны государственной власти, которая, как мы замечали, в самом же начале реформы высказалась в пользу замещения церковных мест не на основании наследственных прав, а на основании личных достоинств человека. Но мы видели также, что более или менее широкое и неуклонное применение этого принципа на деле встало бы в сильное противоречие с известною ревностью правительства к интересам государственной службы и тягла, заставило бы его изменить другому его принципу, выражавшемуся в требовании, чтобы служилые люди из службы, а тяглые из тягла не выходили. Государственная власть вышла из этого противоречия очень просто, отказавшись от широкого применения своего нового принципа и ограничив избрание новых кандидатов на церковные должности тем же кругом людей духовного происхождения, которые и прежде поступали на эти должности.

Мысль о том, что право на занятие церковной должности должно принадлежать достойным лицам безотносительно к их происхождению, в начале XVIII в. высказывалась весьма ясно и в законодательстве, и в литературе. Так, законодательство Петровского времени запрещало архиереям производить в св. сан людей неученых, хотя бы они были и наследниками отцовских мест⁸⁸, а с другой стороны, дозволяло обучать в духовных школах в надежду священства, кроме детей духовенства, детей горожан, приказных и из других чинов, кто пожелает⁸⁹. Известный публицист Петровского времени Посошков требовал, чтобы в пресвитерство к церквам отсылались люди достойные, а не по отечеству, ни по заступе⁹⁰. Но эта мысль постоянно оставалась только в области общих предположений; как скоро вопрос об этом предмете касался практической почвы, ставился прямо и в частной форме, относительно того или другого определенного класса государственного населения, так в решении его сейчас же являлись ограничения и отрицания. Очень понятно, что среди общей ломки и перестройки целого государства, среди непомерного напряжения всех материальных сил бедной страны и громадных издержек на дорогие нововведения, основание армии, флота, артиллерии, крепостей, проложения новых путей сообщения, заведения новых промыслов, фабрик, заводов и вместе со всем этим среди новых тяжестей двадцатилетней войны правительство менее всего расположено было допустить какой-нибудь ущерб в массе своего служилого и тяглого класса в пользу духовной службы, важность которой по обстоятельствам и нуждам времени уходила далеко на задний план пред крайней нуждой в службе материальной. Недаром же оно так усиленно стремилось привести в известность и собрать под свою руку все материальные силы страны, производило повсюду народные переписи, усиливало систему всеобщего прикрепления членов государства к их состояниям, дворян обязывало вечной службой, податных людей писало в подушный оклад и назначало грозные наказания за всякое уклонение частных людей от участия в общей государственной тяжести.

При множестве узаконений, в которых постоянно говорится об определении на церковные должности людей духовного происхождения, мы находим очень немного указов, которые дают дозволение определять на эти должности людей посторонних, да и эти немногие указы такого рода, что скорее закрывают, чем открывают духовное звание для посторонних лиц. Так, в 1714 г. вышел указ касательно дворян, по которому все недвижимое имущество дворянской семьи должно было переходить по наследству к одному старшему сыну, или тому, которого назначит наследником отец, а остальные сыновья должны были поступать для своего содержания на службу, в купечество, или другое художество, лишь бы никто из них не оставался в праздности, „которая, по святому писанию, матерью есть всех злых дел»; между прочим по достижении 40 лет им дозволялось поступать и в духовное звание⁹¹. Но такое дозволение очевидно закрывало доступ к духовному званию для всех остальных дворян. В 1724 г. встречаем дозволение – архиереям посвящать в попы и дьяконы к церквам из крестьян⁹². Но при этом нужно обратить внимание на то, что до 1724 г. духовное звание было сильно опустошено строгими разборами, так что для замещения церковных вакансий оказывался ощутительный недостаток в кандидатах духовного звания, особенно в малозаселенных краях империи. Самый указ ограничивает данное им дозволение только теми случаями, когда на церковные места не будет духовных кандидатов, а этим очевидно ограничивает самую свободу крестьян определяться в духовное звание.

При преемниках Петра и законодательство, и практика стали еще откровеннее развивать замкнутость духовного звания. Духовная власть оказывала постоянное нерасположение к кандидатам на церковные места из других званий, кроме духовного, даже в таких мало снабженных духовенством краях, как Иркутская епархия. В 1730-х годах в Якутске очень много духовных детей, яко неучей, забрали в солдаты и в казаки. Преосвящ. Иннокентий Нерунович энергично протестовал против этого пред воеводской канцелярией, требуя, чтобы духовных детей оставляли „в звании, приобретенном ими через рождение от священно- и церковнослужителей, дабы со временем самим занять отцовские места», и через то избавить Церковь от неблаговидной необходимости принимать в священство из служилых людей и из крестьянства. Были случаи, что на основании таких понятий он отказывал светским людям даже от причетнических мест, которые они занимали, и определял вместо их людей духовного происхождения⁹³. При импер. Елизавете в 1744 г. сам св. Синод ходатайствовал пред Сенатом, чтобы праздные места в приходах велено было замещать только духовными людьми, а для этого духовных детей и церковников, оказывавшихся по разбору духовенства лишними в одном месте, не употреблять никуда по светской команде, а пересылать в другие места, где в них чувствуется недостаток: «ибо церкви святые удобнее и приличнее ныне наполнять таковыми чинами, нежели как прежде, по необходимой нужде, в рассуждении в причте церковном недостатка, крепостных и помещичьих людей и крестьян в церковный причет определять, из чего бы последовать могло то, что положенных в подушный оклад выключать, а неположенных и свободных в тот оклад класть»⁹⁴.

Духовные школы, через которые светским людям было всего удобнее получить доступ к духовному званию, стали постепенно замыкаться с самого же начала своего существования. По мысли Петра, они должны были выпускать не одних только хороших пастырей, но также гражданских чиновников, хороших солдат, вообще людей «готовых к службе, до которой угодны и позваны будут указом государевым»; с этою целью расширена была и программа их курса введением в преподавание разных светских наук и даже обучения «водному на регулярных судах плаванию, геометрическим размерам, строению регулярных крепостей» и проч.; с этой целью, кроме детей духовенства, в них принимались ученики из всех званий. Но такое устранение в их устройстве принципа специальности и сословности было явлением только временными, вызвано было крайней нуждой правительства в образованных людях среди производившихся тогда реформ и недостатком других учебных заведений, кроме духовных училищ, и должно было рано или поздно прекратиться. В том же Регламенте, где семинариям дана такая универсальная программа, весьма определенно указывалось и специальное их назначение – воспитывать детей духовенства в надежду священства, вследствие чего и в составе их курса богословской науке предоставлен был значительный перевес пред всеми другими науками. С самого же начала возникновения духовных школ положено было основание и их будущего сословного значения; все содержание их возложено было исключительно на архиерейские дома, монастыри и духовенство без всякого пособия со стороны государства, равным образом весь административный надзор и управление ими предоставлены были епархиальным архиереям и св. Синоду⁹⁵. Результаты обнаружились очень скоро. Как ни очевидно законы Петра доказывали его любимую мысль, что для излишка огромных архиерейских и монастырских доходов самое лучшее употребление будет, если на счет их заводить школы для просвещения народа, – финансовый интерес оказывался сильнее всяких доказательств. Для духовной администрации, как бы ни много оставалось у нее излишков от ее доходов, а тем более для нищенствовавшего белого духовенства, которое не знало, на что обучать и своих собственных детей, казалось вовсе нерасчетливым употреблять свои сословные средства для воспитания и обучения людей посторонних.

Так, в Александро-Невскую школу в Петербурге при Петре поступали ученики всех званий, дети служителей из монастырских вотчин, дьяческие, подьяческие, посадские и др.; духовных детей между ними было даже меньшинство; но в первый же год после смерти Петра она была переименована в семинарию с специальным назначением воспитывать достойных служителей Церкви и ограничена штатом в 50 человек, в число которых поступили преимущественно дети священно- и церковнослужителей и только лучшие из посторонних, а остальным предоставлена свобода избрать род жизни, или оставаться при семинарии на своем содержании, а не на монастырском. После этого из людей светского звания семинария обучала у себя главным образом детей служителей невского монастыря, которые и поступали по окончании своего учения не на церковные должности, а в разные роды монастырской службы, требовавшие грамотных людей⁹⁶. Равным образом до 1725 г. много воспитанников светского звания училось в московской академии; но в этом году, несколько месяцев спустя после смерти Петра, когда в академию для обучения прислано было значительное число недорослей дворян из герольдмейстерской конторы, ректор Гедеон отказался принять их и отвечал конторе, что «в той школе происходят во учение токмо духовных персон дети, которые б могли в духовный чин происходить»⁹⁷.

В следующем 1726 г. в верховном тайном совете возникло любопытное дело по представлению адмиралтейской коллегии о соединении губернских и провинциальных школ для обучения приказных и прочих чинов детей с школами архиерейскими. Радея о соблюдении казенного интереса насчет школьных средств духовного ведомства, коллегия представляла в своем мнении, что в школах адмиралтейского ведомства и учились, главным образом, только дети духовенства, а теперь, когда последних стали заставлять учиться в семинариях, учеников в адмиралтейских школах почти вовсе не стало и учителям быть не у чего, притом же после соединения школ меньше будет и расходов на учителей, вместо двойного числа окладов потребуются одни оклады. Императрица утвердила доклад и указала соединенным школам быть в ведении синодском⁹⁸. Но такое решение очевидно было невыгодно для духовного ведомства, потому что ему приходилось расходоваться на учеников, назначенных к поступлению на разные роды светской службы. Не известно каким образом, но духовное ведомство успело таки освободиться от этой повинности и сохранить свои школы в их сословном и специальном виде; по всей вероятности, если адмиралтейские школы и были соединены с архиерейскими, они были скоро поглощены последними.

При Петре в 1728 г. св. Синод издал важный указ относительно московской академии: «обретающихся в академии в школах солдатских детей обуча отослать в полки в службу и впредь для обучения принимать таковых, о которых тех полков, в которых их отцы служат, от командиров прислано будет письменное уведомление, что они ныне и впредь в полки не надобны; а помещиковых людей и крестьянских детей, также непонятных и злонравных, от помянутой школы отрешить и впредь таковых не принимать»⁹⁹. Этот указ, отстранявшей от обучения в академии всех солдатских и крестьянских детей, от которых нельзя было ожидать поступления на духовную службу, был совершенно в духе сословных интересов духовной администрации и исполнялся потом во всей точности¹⁰⁰. Но обучение в академии шляхетских и приказно-служительских детей продолжалось по-прежнему несмотря на то, что и этого рода воспитанники никогда не поступали на духовные должности; на этот раз сословный интерес должен был уступить пред нуждами государства и высших классов, которым иначе негде было воспитывать свое благородное юношество. В 1736 г. по определению Сената в академию поступило зараз 158 детей дворянских, между которыми были князья Оболенские, Прозоровские, Хилковы, Тюфякины, Хованские, Голицыны, Долгорукие, Мещерские и друг.¹⁰¹ В то же время обучалось в ней несколько детей подьячих, канцеляристов, конюхов и разных монастырских служителей. В 1742 г. открылась новая семинария в Троицкой лавре и с самого же начала, как невская, была наполнена детьми монастырских приказных, подьячих, солдат, конюхов, портных, колесников и других лаврских служителей, так что из 92 человек первого курса детей духовного звания училось в ней только 12. Но всего через 2 года в 1744 г. такой состав школьного курса начал значительно сокращаться; солдатские дети были отпущены к отцам и впредь таковых принимать не велено, дети крестьян потребовались по производившейся тогда ревизии в подушный оклад, от которого лавра отстаивала их с немалыми для себя издержками целых 6 лет, до 1750 г. После этого в семинарию принимались только духовные, служительские, приказные и подьяческие дети. Но и между ними наблюдаемо было строгое сословное различие; в 1746 г., управлявший семинарией лаврский собор постановил правилом, чтобы „священно- и церковнослужительские дети в греко-латинской школе учились в надежду священства, а служительские в пользу Троицкой лавры». Поступление последних в священнослужители было исключением и дозволялось только тем из них, которые особенно отличались успехами в науках и по своей нравственности; большею же частью они определялись к письменным делам при лавре и в ее вотчинах¹⁰².

Во всех других духовных училищах, за исключением малороссийских, в которых число светских учеников было постоянно преобладающим в первой половине XVIII в. учились исключительно дети священно- и церковнослужителей, определенные в надежду священства. Сословная замкнутость духовных школ все более и более развивалась по мере того, как с одной стороны уяснялось в духовном ведомстве сознание сословных интересов, а с другой по мере умножения числа светских учебных заведений, которые увлекали на свою сторону не только светских, но и духовных учеников. Весьма важною эпохою в этом отношении было время открытия в Москве первого русского университета (1755 г.), который сразу отвлек внимание всего светского общества не только от семинарий, но и от академий.

Между тем правительство одно за другим выдавало распоряжения, которые делали духовное звание все недоступнее для посторонних лиц. Более всего, разумеется, оно должно было обратить при этом внимание на то, чтобы в духовное звание не уходили от него люди тяглые, податные. Его заботливость о полноте разных сборов с податных людей простиралась до того, что в духовный чин запрещено было посвящать даже церковников, если только они каким-нибудь образом имели несчастье попасть в подушный оклад по прежним разборам, дабы таким посвящением, объяснено было в указе 1725 года, «в сборе оклада не чинить помехи»; этого мало, – запрещено было выписывать из подушного оклада и тех из записанных в него церковников, которые как-нибудь успели получить священнический или дьяконский сан до указа, а велено «брать с них подушные деньги наряду, а ежели у них есть дети, которые с ними обще приписаны к подушному окладу, тем быть за помещики, к кому приписаны»¹⁰³. В 1726 г. это определение было подтверждено относительно азовской губернии несмотря на то, что в ней чувствовался крайний недостаток в духовенстве и в самых церквах. Вследствие этого недостатка там с охотой принимали всяких безместных попов и вместо церквей назначали им для служения часовни. Дети такого духовенства, как „не действительно служащего», при Петре были все положены там в подушный оклад, а потом во множестве были посвящаемы в попы и дьяконы¹⁰⁴. После запрещения посвящать таких духовных детей и церковников, записанных в оклад, при Петре II от разных помещиков в Синод и Сенат стали поступать многочисленные челобитья, в которых просители, представляя правительству о недостатке кандидатов на священнослужительские места, просили о разрешении для них ставить в попы и дьяконы людей духовного звания из положенных за ними в подушный оклад, причем давали обязательство, „что они тех бывых церковников от себя увольняют и подушного оклада деньги платить будут (за них ) сами и их вотчинные крестьяне вечно». Сенат согласился на такое условие; разумеется, дети таких податных священнослужителей должны были оставаться также в подушном окладе¹⁰⁵. – Означенные определения имели полную силу и в последующее время до тех пор, пока страшные разборы духовенства 1730-х годов не опустошили этого сословия до того, что кроме податных церковников во многих местах решительно некого было ставить в священство. Обеспокоенное этим обстоятельством, правительство решилось наконец в 1741 г. дозволить определение достойных людей к церквам и из податных церковников с выключением их из оклада и с переводом в духовное ведомство¹⁰⁶. Но после ревизии 1744 г. вопрос об этих церковниках стал снова решаться в прежнем смысле; как их самих, так и их детей не велено было производить не только в священнослужители, но даже в штатные дьячки и пономари при церквах¹⁰⁷.

Во время почти самого производства ревизии 1744 г. возникло дело об одном священническом сыне новгородской епархии Иване Никифорове, который во время разбора 1738 г. поставил за себя рекрута и, не желая учиться в архиерейской школе, согласно с тогдашним определением о такого рода людях, поступил в податное состояние, записался в купечество, а теперь снова домогался попасть в духовное звание. В нем приняла участие новгородская консистория и послала от себя в губернскую канцелярию требование – выключить Никифорова из цеха по силе указа 1741 г., так как он достоин духовного звания да притом и определен уже в псаломщики в Троицкую пустынь деревской пятины. Канцелярия снеслась с ратушей; ратуша с своей стороны не нашла в требовании консистории ничего незаконного и немедленно исключила Никифорова из своих списков. Тем бы дело и кончилось, но в это время как раз наехала ревизия; производивший ее в Новгороде кн. Черкасский пришел в затруднение, писать Никифорова в ревизию, или нет, «понеже в инструкции о ревизии из прежнего подушного оклада положения выключки чинить ли, о том не изъяснено», и потребовал об этом предмете указа из Сената. Вопрос из частного сделался общим. Сенат решил оставить Никифорова в цехе, на том основании, что он сам не пожелал прежде оставаться в духовном звании через поступление в семинарию и сам записался в цехи, и что этому минуло уже 8 лет, «того ради за таким не мало прошедшим временем как его Никифорова, так и других таких же, написанных в купечество и в цехи церковников, кои поныне не выключены и в подушном окладе состоят, из того подушного окладу не выключать»¹⁰⁸.

После ревизии посвящение податных церковников и духовных детей было совершенно остановлено. В 1756 г. правительство, однако, объявило, что такое безусловное запрещение есть мера временная до будущего указа, который будет составлен на общей конференции Синода и Сената. Но конференция замедлила состояться, а между тем в св. Синод постоянно присылались докучливые челобитные из епархии, где архиереи отказывали всем просителям, которые приставали к ним с просьбами о посвящении в священнослужители из положенных в подушный оклад, несмотря на то, что эти просители по прежнему порядку обещались сами платить оклад за посвященных; истратившись понапрасну на хлопоты и проезд в епархиальный город из местностей иногда очень отдаленных от последнего, челобитчики обращались после этого с своими докуками к св. Синоду. Синод взялся наконец сам решить беспокойный вопрос, не дожидаясь конференции с Сенатом, и в 1761 г. выдал указ совершенно согласный с прежними определениями времен Петра II и Анны Иоанновны: дозволено посвящать только таких церковников, положенных в оклад, за которых оклад обяжутся платить до следующей ревизии или их помещики, или общества, к которым они приписаны, на основании указов 1727 и 1728 гг., потому что при соблюдении означенного условия в платеж подушного оклада не будет казне никакого ущерба¹⁰⁹.

Если правительство так неохотно дозволяло поступление в духовное звание людям духовного же происхождения, попавшим в оклад, тем, разумеется, строже в этом случае оно должно было поступать в отношении к своим постоянным тяглым и служилым людям. Запрещение посвящать их в священный сан имело полную силу даже в таких местностях, где в духовенстве чувствовался постоянный недостаток и где подобное запрещение могло сопровождаться значительным вредом для интересов Церкви. В 1727 г. из Тобольска жаловались, что «церкви за неимуществом священно-служителей и причетников многие пустеют, а ставить некого, понеже, кроме причетников, из посторонних не дозволено, а причетников мало, да и тех горнозаводские управители употребляют на работы, а ставить не дают»¹¹⁰. В 1729 г., по случаю смерти множества священно- и церковнослужителей в Астрахани от морового поветрия и недостатка на их места новых кандидатов из духовного звания, св. Синод обращался к Сенату за разрешением ставить на убылые места новых священнослужителей из Астраханских купцов и других горожан. В виду такой крайности Сенат согласился на представление Синода, но с большими ограничениями: ставить из разночинцев, буде найдутся какие достойные, но чтобы они не были положены в подушный оклад, не числились в службе и не состояли под делом, были люди свободные и не беглые, а из Астраханских купцов, которые пожелают быть в духовном чине, поставлять только в таком случае, когда купечество обяжется платить за них подушные деньги¹¹¹. В 1789 г. св. Синод снова просил дозволения, ради «крайней во священстве нужды и неимущества у многих церквей священно- и церковнослужителей», дозволить посвящение из светских чинов в Иркутской епархии, в Охотске и Камчатке. На этот раз Сенат согласился посвященных в означенных местностях светских людей освобождать от всяких служб, какие они несли до посвящения, но поставление в церковный клир из податных все-таки поставил при этом под условие, sine qua non..., – если прихожане сами обяжутся взносить за них подушный оклад и нести рекрутскую повинность¹¹². Такое постановление весьма любопытно и выразительно особенно в отношении к Камчатке, где только лишь началось тогда обращение жителей в христианство и где духовенство было крайне нужно; на всю Камчатку был один только священник, о. Ермолай, который, несмотря на свои постоянные разъезды, в иной местности успевал побывать всего один раз в 2–3 года и каждый раз должен был совершать несколько треб, так сказать, задним числом, наприм., окрестить у казака дочь, потом за один раз перевенчать ее с ее мужем да кстати уже окрестить тут же и ее ребенка¹¹³. При импер. Елизавете Петровне св. Синод в конце 1743 г. опять обратился к Сенату с представлением о дозволении „определять в церковный причет крепостных помещичьих людей и крестьян», потому что после разборов духовенства в царствование Анны Иоанновны в приходах оставалось множество священно- и церковно-служительских вакансий, но всего через три месяца сам же отказался от своей мысли и, как мы уже упоминали, входил в Сенат с другим представлением замещать церковные места лицами только духовного происхождения¹¹⁴. После ревизии 1744 г. посвящение податных людей допускалось только в случаях особенной в нем нужды и под теми же условиями, как посвящение податных церковников; все указы, относившиеся к последним, вместе с приведенным решением св. Синода 1761 г. в одинаковой мере относились и ко всем податным людям. Под влиянием таких стеснительных распоряжений и сословных стремлений духовных властей все церковные места занимались исключительно духовными людьми, не исключая и мест причетнических; причетник, определенный к церкви из податных людей, считался обыкновенно недействительным и не причислялся к постоянному штату, потому что всегда мог быть возвращен в свое прежнее состояние, если даже каким-нибудь способом и отделялся от этого состояния.¹¹⁵

Относительно определения в духовное звание из военных людей мы уже знаем запретительные меры при Петре II, когда солдатских детей не велено было принимать даже в духовные школы для обучения. Около того же времени правительство в первый раз обратило внимание на невыгодные для него результаты, происходившие от свободного поступления в духовное звание малороссийских казаков; но на этот раз дело ограничилось только запрещением духовным лицам владеть казацкими землями, которые переходили в руки духовенства через благочестивое пожертвование для спасения души, дарение, покупку и, между прочим, через поступление казака владельца в священный сан¹¹⁶. Но так как о самом посвящении казаков при этом ничего не было сказано, то владение духовенства казацкими грунтами продолжалось и после этого. При Анне Иоанновне обращено внимание и на посвящение казаков. В 1734 г. вышел именной указ, по которому «архиереям Киевскому, Черниговскому и переяславскому из малороссийской старшины и казаков и старшинских и казачьих детей, без аттестатов полковничья и старшины полковой, а знатных и без позволения генеральной войсковой канцелярии, в диаконы и попы посвящать не велено, дабы от того казакам и службе нашей умаления быть не имело. А которые до того нашего указа таким образом во диаконы и в попы посвящены и имели за собою жалованные и казацкие грунты и о тех будут челобитчики, и те дела рассматривать и вершить по правам; а кто за сим нашим указом, утаясь, посвящен будет, а детей их мужеска пола в службе нашей не будет, и у тех казацкие грунты отбирать и отдавать ближним их родственникам, кои в службе нашей обретаются»¹¹⁷. Столкновения между казацкой и духовной службой не прекращались и в царствование имп. Елизаветы. В это время встречаем любопытную переписку сумской полковой канцелярии с Харьковской консисторией об одном священнике, который вместе с тем был и казаком, Герасиме Горельчанине. Вот какие сведения сообщала об нем полковая канцелярия: «с прошлого 1732 г. написан в Лебединской сотне лебединский житель Роман Горельчанин, с которого года и поныне платил казачий оклад. И оный казак Горельчанин, укрываясь от полковой службы, в прошлом 738 г. сына своего Герасима послал в Белгород тайно и происком его тот бывшим преосв. Петром в г. Лебедин к Петропавловской церкви посвящен в попы». Пред посвящением Герасим показал в консистории, что он человек свободный и в оклад никакой не записан. Сумская полковая канцелярия поспешила было сообщить консистории верные сведения о его личности, но опоздала. Несмотря на посвящение, в ревизию он все-таки записан был казаком и, платя полный казачий оклад, оставил поэтому за собой и казачий свой грунт и пользовался доходами и от казацкой и от священнической службы; из дела об нем видно, что он был человек довольно зажиточный и имел торговые лавки¹¹⁸. В предотвращение подобных случаев наши иерархи, в епархиях которых были казацкие приходы, давно стремились к тому, чтобы правительство вовсе запретило определять казаков в духовное звание, и чтобы дети священно- и церковнослужителей числились не в казацком, а в духовном звании, и были, если не единственными, то по крайней мере главными кандидатами на церковные места. Настаивая на этом, иерархия, между прочим, рассчитывала и на то, что введение в казацких землях обычной наследственности духовного звания будет самым лучшим средством и к развитию над казацким духовенством епархиальной власти, потому что при существовавших порядках она сильно стеснялась казацкими начальствами; так наприм. воронежские архиереи никак не могли заставить донское духовенство не только отдавать детей в школы, но даже произвести им обычную перепись для приведения в известность наличного состава приходских причтов с их семействами; на все требования свои по этому предмету они получали один ответ, что семейства донского духовенства состоят в войсковом чине и епархиальная власть не имеет права ничем их касаться. Можно припомнить здесь также известные нам жалобы архиереев по вопросу об определении к казацким церквам причетников. Св. Синод несколько раз издавал указ о том, чтобы казацкие начальства не привлекали духовенство под свою команду и оставляли детей действительно служащих священно- и церковнослужителей свободными от казацкой службы для церквей святых. Правительство слабо поддерживало подобные распоряжения, не желая обижать казаков и нарушать их старинные права и обычаи. Вся его заботливость сосредоточивалась только на том, чтобы через посвящение казаков в свящ. сан не переходили во владение духовенства казацкие грунты к ущербу интересам казацкой службы; вследствие этого оно требовало, чтобы казаки определялись в духовное звание не иначе, как с ведома своего начальства, которое при этом должно было сделать нужные распоряжения о их грунтах. Грунт был то же для казака, поступающего в церковное служение, что подушный оклад для ставленника из податных; все казацкие повинности с грунта должны были непременно выполняться и после посвящения грунтового владельца, как должен был выплачиваться подушный оклад после посвящения обложенного им податного человека; дети того и другого оставались в прежнем звании отца¹¹⁹.

К числу людей, обязанных службой, в первой половине XVIII в. принадлежали все дворяне. Закон 1714 г. дозволил из дворянства переход в духовное звание одним кадетам, младшим сыновьям дворянских фамилий; в 1780 г., с отменой дворянского майората, потеряло силу и это дозволение¹²⁰; потом в законодательстве уже ни разу не говорилось о том, можно или нет поступать дворянам в священнослужительские должности до самого издания знаменитой грамоты о вольности дворянства, которая даровала дворянству самую широкую свободу в выборе занятий и рода общественного служения; но зато всегда так много говорилось об обязательной службе дворян государству на поприще или военном, или гражданском, что молчание закона о выборе духовной службы совершенно равнялось запрещению этого выбора для всех дворян. Законодательству, впрочем, и незачем было ясно выражать подобного запрещения, потому что духовное звание еще в самом начале XVIII века до того уже было унижено, что ни один порядочный дворянин сам не мог поступить в него из одного шляхетского гонора; самый указ 1714 г., говоря об определении в священство кадетов, почел нужным заметить, чтобы этого никто не ставил им и их фамилиям в бесчестие. Потому и тогда едва ли могло быть много примеров, чтобы кто-нибудь из дворян вздумал воспользоваться этим законом для перехода в духовное звание¹²¹. Между духовенством и шляхетством у нас никогда не было такой родственной связи, какую видим на западе, где в духовенстве во все времена встречаем представителей разных, иногда даже очень высоких дворянских фамилий. Разумеется, при этом мы вовсе не берем в расчет весьма частых примеров пострижения наших бояр и дворян в монашество. Примеры священников из дворян встречаем лишь в западной России, где в духовное звание часто поступали казаки, даже старшины и шляхтичи, наприм. Бугаевский при гетмане Скоропадском был определен войсковым капелланом при резиденции гетмана, один из благородных панов Бутовичей был священником и т. д.¹²² Некоторые дворяне строили у себя в деревнях церкви и сами же определялись к ним священниками, а потом делались родоначальниками целых иногда очень длинных дворянско-священнических родов, – таков наприм., род Трощановичей с. Глазова мглинского уезда, служивший наследственно с 1655 г., когда родоначальник его Василий Трощанович первый устроил у себя храм и сделался священником, до 1866 г.¹²³ Многие дворяне поступали в священники, укрываясь от войсковой службы. «По присоединении в 1654 г. малой России к всероссийскому престолу, говорится в одной записке о малороссийском дворянстве Екатерининского времени, многие военные малороссийские чиновники, убегая из службы и паче в военное время, оставили свое звание и вступили в попы... Из сих-то чиновников произшедшие попы и дьяконы и ныне считают себя дворянами, получили из дворянских комиссий на дворянство грамоты и пользуются всеми дворянскими промыслами и правами, не неся притом никакой дворянской службы и тягости... Имеют изобильные земли, вопреки запретительным указам и решительным гетману Апостолу 1728 г. данным пунктам»¹²⁴. Вот почему в Малороссии нередко можно было встречать крепостные селения, принадлежавшие священникам, этим же объясняются названия многочисленных между селами Поповок и Протопоповок.

В других частях империи „введение в духовный чин шляхетства» до того было необычно, что в 1730-х годах мы видим его предметом одних только мечтаний прожектеров вроде А. Волынского, который предлагал его „по примеру европейских государств в своем „Генеральном рассуждении о поправлении внутренних государственных дел»¹²⁵. Но в то же время само шляхетство проявляло особенно сильное стремление к совершенному обособлению от других сословий, которые оно трактовало свысока, как „подлые». Органами такого стремления, не говоря уже о представителях нашей высшей аристократии или о знаменитых верховниках, были самые образованные лица из дворянства, наприм., известный русский историк В. И. Татищев, который рассуждал о дворянстве своего времени таким образом: «есть разность чинов временная, но другая есть пребывающая и наследственная, яко шляхетство, гражданство и подлость, а негде четвертое счисляют – духовенство. У нас в Уложении неколико шляхетство от прочих отменено, токмо без основания, недостаточно и неясно. Для того у нас всяк, кто только похочет, честь шляхетскую похищает. О пресечении сего великого беспорядка и оскорбления тем преимуществ государя видится забыто». Или еще: «У нас междо шляхтичем и подлым никакой разности, ни закона о том нет, а почитаются все имеющие деревни: подьячие, поповичи, посадские, холопи, имеющие отчины, за шляхетство, гербы себе берут, кто какой сам вымыслит, и почитаются по богатству, чего нигде не водится»¹²⁶. Понятно, что при таком направлении сословных понятий шляхетства нечего было и думать о сближении его с духовенством «по примеру европейских государств».

Чем дальше, тем дворянство все более возвышалось и отделялось от других сословий, в том числе и от духовенства, тем более что последнее почти в такой же мере с течением времени унижалось по своему общественному положению и смешивалось с «подлыми» людьми. В век Екатерины, век пышного и гордого аристократизма, полного развития дворянских понятий, французского образования, условного дворянского этикета и житейской обстановки, век порабощения низших классов высшему, духовное лицо до того уже сделалось «подлым», что среди дворянства к нему с презрением относились и старый и малый, над ним издевалась литература, издевалось образованное общество, в котором ругнуть попа считалось даже признаком хорошего тона и свободного от суеверий образования; помещик трактовал своего священника, как холопа, наряду с своими крепостными крестьянами, напускался на него с своим барским окриком, оскорблял его даже «наказанием на теле»¹²⁷. Духовенство, да и само дворянство еще до сих пор хранит от XVIII в. множество преданий и рассказов почти о невероятных проявлениях с одной стороны глубочайшего унижения духовенства пред дворянами, а с другой грубейшего самодурства и самого необузданного произвола. Духовенство составило какую-то униженную и забитую «породу», в которой высшее общество не предполагало уже ничего хорошего, благородного и цивилизованного. Дворянин Болотов, рассказывая в своих записках о разных лицах, происходивших из духовного звания и отличавшихся благородными качествами, каждый раз считает нужным прибавить к своей похвале выразительное: «невзирая на его породу». Да и само правительство, стараясь всячески возвысить духовенство и развивая в своих указах идею благородства этого класса, только под конец XVIII в. наприм., освободило священнослужителей от позора публичных телесных наказаний. Очень понятно, почему дворяне не только не вступали в духовное звание, напротив даже бежали из него, если почему-нибудь принадлежали к нему прежде. В 1803 г. был наприм. такой случай в петербургской академии. Один студент Андруцкий, протоиерейский сын, дошедший уже до философии, совершенно неожиданно узнал, что он дворянин Киевской губернии. После этого он, нисколько немедля, оставил и философию, и школу, «чтобы избрать новый род жизни, соответствующий его склонностям, равно и правам, предоставленным благородному дворянству»¹²⁸. За исключением нескольких священническо-дворянских родов Малороссии, другие духовные дворянские роды большею частью ведут свое начало не от дворян, поступивших в духовное звание, а от духовных же лиц, которым пожалованы были или населенные имения, каков наприм. род Наларжинских, родоначальнику которого, царскому духовнику, пожаловано было при Петре 4000 душ в слободо-украинской губернии¹²⁹, или потомственное дворянство, как наприм., духовнику императр. Елизаветы, Дубянскому¹³⁰, или ордена, как наприм., протоиерею Александру Левшину (брату м. Платона)¹³¹.

Относительно посвящения лиц из податного состояния во второй половине XVIII в. правительство продолжало развивать те же начала, какие были высказаны еще в начале столетия. В 1766 г. ему, наприм., сделалось известно, что в устюжской и сольвычегодской провинциях в ущерб подушному платежу, постриглось в монахи и посвящено в священный и церковный чин 139 человек из сошных государственных и церковных крестьян и что оттого произошла даже путаница в сборах. По этому случаю местному губернатору с архиереем велено было произвести следствие о таких выбывших из оклада и поступить с ними по прежним указам, из всех епархий потребованы в Синод ведомости о посвященных из оклада и разосланы ко всем архиереям подтвердительные указы впредь из податного состояния никого ни постригать, ни посвящать¹³². Не далее как через три года (в 1769 г.), потребовалось новое подтверждение старых указов по случаю известий о пострижении и посвящении еще большего числа крестьян в архангельской губернии; по донесению губернатора Головина всех таких оказалось по губернии 359 человек, – цифра очень почтенная и показывающая значительную местную нужду в духовенстве; указ, выданный по этому поводу, не обращая внимания ни на какие местные условия, решительно распорядился взыскать положенные сборы со всех посвященных и постриженных, не взирая на их посвящение и пострижение¹³³.

В 1774 г. снова возник вопрос о положенных в подушный оклад церковниках, которые домогались возвращения в духовное звание; положив на основании прежних указов отказывать им в таком домогательстве, св. Синод указом 11 июля определил церковные места комплектовать только детьми действительных священно- и церковнослужителей, оставшимися после разбора, а потом, уже если их не достанет, и сверхкомплектными, и когда оных действительных церковников ко укомплектованию будет достаточно, а потому в положенных в подушный оклад церковниках надобности не окажется, тогда всех тех церковников из положенных в подушный оклад с их детьми, кроме священников и дьяконов и детей их, рожденных по вступлении их в священнослужительские чины, исключить из церковного причта, высылать в те вотчины, где они в подушном окладе быть должны. Таким образом, на этот раз св. Синод пошел даже далее прежних указов, не только запретил принимать положенных в оклад церковников на духовную службу вновь, но распорядился выключить из нее и тех, которые попали в нее прежде и числились теперь уже действительно служащими церковниками. На основании этого распоряжения выключению из духовного звания подверглось много даже таких детей духовенства и церковников, которые написаны были в оклад еще в первую и вторую ревизию, а во время третьей, как действительно служащие, или дети действительно служащих, были записаны уже выбывшими из оклада. Застигнутые врасплох такою строгостью указа, они энергично принялись хлопотать о смягчении своей участи, доходили с своими прошениями до св. Синода, а 16 человек из них подали прошение самой императрице и, как водится, успели ее растрогать описанием своего горького положения. В марте 1775 г. она выдала св. Синоду указ «стараться сих бедных людей поместить на праздные места, где буде ныне число церквей в новых владениях прибыло». Св. Синод исполнил волю императрицы. Но этот высочайший указ, бывший результатом одного сердечного движения государыни, расстраивал весь, давным-давно уже заведенный, законный порядок. В июне того же года св. Синод уже должен был сообщить Сенату, что церковников, подобным вышеозначенным и оставшихся теперь без мест явилось множество и все неотступно просят себе церковных мест, ссылаясь на последний высочайший указ, а Синод этого указа, относившегося к одним 16 означенным церковникам, распространить на всех сам собою не может, что вследствие этого теперь требуется учинить новое общее определение о всех таких людях «церковнической породы», чтобы они не остались праздными; при этом св. Синод изложил свое мнение, чтобы, в случае дозволения исключать их из оклада для определения к церковным местам, светские начальства предварительно сносились с епархиальными архиереями и консисториями и сообща исключали только таких, которые к чтению и пению достаточны и в церковный чин достойны. Сенат снова подтвердил прежние запрещения посвящать из подушного оклада, потому что, объяснял он, и без того остается много без мест из детей действительных священно- и церковнослужителей, „и когда мимо их комплектовать порожние места положенными в подушный оклад, то и более таковых в одну общенародную и собственную их тягость оставаться может». После этого св. Синод распорядился при укомплектовании церквей, в случае недостатка церковников в одной епархии, архиереям требовать себе нужных кандидатов на места из других соседних епархий, где окажется излишек духовенства¹³⁴.

Несмотря на эти распоряжения, ко времени 4-ой ревизии опять накопилось значительное число духовных лиц из подушного оклада. В указе о разборе духовенства 1784 г. одних, получивших формальное увольнение от оклада, показано 667 человек церковнослужителей и 63 попов и дьяконов; число определившихся к церквам без увольнения не показано, но вероятно было тоже немалое; указ не тронул выписанных из оклада, но последних, за исключением посвященных в священнослужители, распорядился всех обратить в их прежнее состояние, в оклад¹³⁵. По поводу этого разбора св. Синод в 1784 г. издал общее и решительное распоряжение замещать церковные места детьми одних только действительных священнослужителей и церковников¹³⁶. К концу XVIII столетия духовное звание до того успело замкнуться для посторонних лиц, что в 1799 г. мог серьезно возникнуть даже такого рода вопрос: можно ли определять на священнослужительские места людей, хотя и духовного происхождения, но служивших в светской службе, и притом даже не в постороннем каком-нибудь ведомстве, а в духовном же, наприм. в звании сторожей и приставов духовных консисторий? Св. Синод издал по этому вопросу особый дозволительный указ, в котором, однако, определение таких лиц на священнослужительские места выставил чем-то вроде особого пожалования за их службу и распространил это дозволение и на их детей, обучавшихся в семинариях¹³⁷. Церковная служба сделалась исключительным достоянием людей духовного звания, так что постороннему человеку в иных местах весьма трудно было попасть даже на место церковного сторожа. Должность просвирен сделалась принадлежностью одних духовных женщин, вдов и дочерей умерших священно- и церковнослужителей. Определение в просвирни недуховной женщины в московской, наприм., епархии было редким случаем и допускалось по особым обстоятельствам еще со времени арх. Амвросия Зертис-Каменского; в консисторском определении при этом писалось: „хотя означенную вдову, в рассуждении того, что она не из духовного звания, а из купеческого чину, на просимое место к преобидению духовного чину вдов определять и не следовало, но как ее очень усердно просят определить священник и приходские люди, и по собранным сведениям она поведения удовлетворительного, то определить ее»¹³⁸. В указе 1799 г. о призрении вдов и сирот духовного звания определение первых на должность просвирен при церквах представляется уже обычною и обязательною для епархиальных начальств формою их призрения¹³⁹.

Во второй половине XVIII в. завершилась также замкнутость духовно-учебных заведений, еще более укрепившая замкнутость самого сословия. Так, в московской академии в это время учились уже одни дети священно- и церковнослужителей. Исключение сделано было только для детей типографских служителей, по особому о том указу 1769 г., и то с ограничением – только для таких, коих отцы поступили на типографскую службу из священнослужительских детей и не были положены в подушный оклад. В течение всей второй половины XVIII столетия историк московской академии знает всего только один случай принятия в академию ученика недуховного звания; – это было в 1787 г., когда принят был в нее один можайский купец Пыпин для слушания философских лекций, и то только вольным слушателем¹⁴⁰. В Троицкой семинарии светских учеников было больше. В 1767 г. в ней училось 8 лейб-гвардии унтер-офицерских детей, но под особенным наблюдением начальства семинарии относительно их успехов и в виде особого изъятия, кроме того еще один канцелярист, давший, впрочем, обещание поступить в монашество. В последующие затем годы число таких учеников не восходило свыше 4 человек¹⁴¹. Исключение между духовно-учебными заведениями по-прежнему составляли только заведения юго-западной России, – Киевская академия, Черниговская и Переяславская семинарии, которые до самой реформы духовных училищ при импер. Александре продолжали оставаться с своим открытым и общеобразовательным характером, так что число светских учеников в них было даже гораздо значительнее числа духовных. По списку пиитического класса в академии за 1769–1770 г. последних, было всего 47, а первых 69¹⁴². В переяславской семинарии в 1766г. число духовных воспитанников (75) только немного превышало число разночинцев (62). Но при этом нужно заметить, что на духовную службу поступали одни воспитанники духовного происхождения, а светские расходились по разным службам, в казаки, по канцеляриям, в мещане и т. д.¹⁴³ Реформа духовно учебных заведений окончательно специализировала их и сделала сословными, так что в текущем столетии поступление в семинарии людей посторонних совершенно прекратилось. Другие сословия, впрочем, и не нуждались уже в духовных заведениях, так как имели свои народные и уездные училища, гимназии и университеты, направление которых стало, как известно, даже в отрицательные отношения к своеобразному направлению духовных школ, бывшему неизбежным результатом их замкнутости и особности. С другой стороны, духовные заведения с течением времени до того переполнились учениками духовного звания, что не имели уже ни надобности, ни даже средств, принимать еще посторонних людей.

Указами 26 июня 1808 и 27 августа 1814 гг. приказано зачислять в духовно-училищное ведомство всех духовных детей с 6–8 лет; таким образом, все дети духовенства признаны были, если можно так выразиться, духовными кантонистами и должны были обязательно приготовляться к священно- и церковно-служительским должностям, а самые эти должности окончательно закрывались для всех не обучавшихся в училищах и семинариях, потому что, заставив все духовенство отдавать сыновей с детства на приготовление к церковному служению, нельзя же было не принять мер к размещению их на церковные места. Воспитанные и определенные на места таким дешевым и легким способом, священнослужители при крайней своей бедности охотно пользовались тем же удобным и выгодным средством для обеспечения своих собственных детей. Епархиальным и семинарским начальствам уже не нужно было, как прежде, отыскивать себе школяров по деревням среди диких поповичей и везти их в школы в кандалах и под конвоем. Не далее, как при втором поколении духовенства после училищной реформы, семинаристов уже так было много, что для них не доставало мест ни в семинариях, ни по выходе из семинарии в приходах. Тяготясь накоплением этих людей, имевших все права на церковные места и вовсе не желавших отказаться от этих прав для поступления в другие роды службы, епархиальные начальства должны были искусственно открывать для них новые места при церквах вопреки даже штатному положению, а св. Синод в 1849 г. порешил даровать духовенству свободу от обязательного обучения детей вроде той, какая дарована была прежде дворянству, известной грамотой о вольности дворянства, на том основании, что обязанность, возложенная на духовенство, представлять сыновей в духовные училища с 7-ми летнего возраста была нужна только при первоначальном невежестве духовенства, но что после того обстоятельства совершенно изменились. В то же время из училищ и из семинарии каждогодно стали выпускать целые сотни исключенных учеников, которые спешили занимать места причетников и составили огромный контингент для поддержания невежества нашего низшего клира на долгие времена. Можно сказать, духовные начальства столько же теперь старались избавиться от учеников, сколько дорожили ими в прежнее время. В первое время существования духовных училищ ученика держали в училище до последней возможности и исключали только какого-нибудь «детину непобедимой злобы», по выражению Регламента; в последнее время мальчиков стали выгонять из школы целыми десятками за простую детскую шалость, за обыкновенную детскую леность, за какую-нибудь школьную выходку, толкуемую как непочтение к начальству, и даже просто за великовозрастие.

При таких обстоятельствах ни у правительства, ни у св. Синода, разумеется, не было никаких побуждений к смягчению прежних строгих постановлений относительно доступа к духовному званию для людей посторонних. В начале царствования Александра I св. Синод сам поднял вопрос об уволенных из духовного звания церковниках и, несмотря на предложение Сената разместить на церковные места тех из них, которые не были приняты ни в службу, ни в оклад, решительно отказался снова принять их в свое ведомство¹⁴⁴. С своей стороны правительство оказало податным церковникам ту милость, что после указа 1810 г. (30 апреля), запрещавшего обращать свободных людей в крепостное состояние, прекратило приписку этих церковников к помещикам, даже старалось освобождать от крепостного состояния и тех из них, которые попали в это состояние по прежним разборам, выдавая в вознаграждение владельцам по одной рекрутской квитанции за каждую освобожденную семью¹⁴⁵. В 1820 г. вышел касательно этого предмета общий указ с дозволением получавшим таким образом свободу лицам духовного происхождения добровольно избирать себе род жизни и даже, буде окажутся достойными, снова поступать в духовное звание. После некоторых разъяснений указ этот вошел потом в Свод законов российской империи¹⁴⁶. На самом деле означенные лица едва ли, впрочем, могли воспользоваться дарованным им дозволением поступать в духовное звание, потому что духовное ведомство имело у себя слишком много кандидатов на церковные места и без них. Наприм. указом 29 ноября 1844 г. было постановлено – не иначе, как только с особого разрешения св. Синода, допускать производство в свящ. сан даже учителей духовно-учебных заведений, если они прежде вышли в светское звание.

В 1826 г. в Сенате возбужден был вопрос о приеме в духовное звание людей податных классов и вольноотпущенных дворовых людей и передан на решение государственного совета. По справке с прежними определениями касательно этого предмета оказалось, что в 1821 г. по поводу того же вопроса св. Синодом было постановлено принимать в духовное звание разных лиц из податного состояния только в крайнем случае, где есть ощутительный недостаток в людях духовного происхождения, а где такого недостатка нет, там „допускать сего не следует». Решив вопрос в том же смысле, совет почел, однако, нужным представить свое решение на утверждение Государя, как новый закон империи. Это высочайше утвержденное решение впоследствии внесено и в Свод законов, где оно формулировано таким образом: «люди податных состояний, в том числе и вольноотпущенные, допускаются в белое духовенство не иначе, как по удостоверению епархиального начальства в недостатке по его ведомству лиц духовного звания к замещению должностей... Проситель сверх того должен иметь узаконенное увольнение от своего общества. Дела сего рода, по рассмотрении оных казенною палатою или палатою госуд. имуществ по принадлежности, восходят к начальнику губернии на окончательное разрешение». Дети духовного лица из податных, если родились до его вступления в духовное звание, должны оставаться в прежнем звании без причисления к духовному ведомству¹⁴⁷.

Кроме того, по случаю разбора духовенства в 1831 г., для замещения вакантных священно- и церковно-служительских мест приняты были в руководство определения XVIII в. о том, чтобы в случае недостатка духовных кандидатов на места в известной епархии епархиальный архиерей обращался за таковыми в другие соседние епархии, где окажется излишек духовенства; эти определения, имевшие целью ограничить поступление на церковные места людей, не принадлежавших к духовному ведомству, во время разбора были добавлены еще новым условием, чтобы священнослужительские места замещались преимущественно учениками семинарий, кончившими курс богословия, согласно именному указу 1826 г.¹⁴⁸. На другой же год после указа о разборе вышло новое определение, еще более стеснившее вступление в духовное звание для лиц посторонних. Поводом к нему послужило донесение в св. Синод преосвященного Пермского о том, что в его епархии для замещения всех священнослужительских вакансий одних кончивших курс семинарии оказалось весьма недостаточно, что по этому случаю он относился с вызовом потребных кандидатов к преосвященным соседних епархий – Казанской, Тобольской, вятской, Вологодской и Оренбургской, но что и там оказался такой же недостаток в ученых людях. Св. Синод указал в подобных обстоятельствах делать вызовы потребных кандидатов на церковные вакансии из внутренних епархий, где всегда бывает излишек их, и назначил для проезда их в другие епархии прогонные деньги, не стесняясь расстоянием; не кончивших курс дозволил определять на священнослужительские места только с особой осмотрительностью, затем уже во дьячки дозволили определять и из податного состояния¹⁴⁹. Таким образом, кандидату из податного состояния можно было определиться на церковное место только после долгих справок о том, нет ли на это место другого, так сказать, законного кандидата из духовного звания, справок не только по одному епархиальному ведомству, но чуть не по всей России, и после окончательного уже удостоверения епархиального начальства, что на вакантное место действительно нет кандидатов из духовного звания, т. е. почти никогда. В Своде законов и Уставе д. Консисторий эти суровые условия несколько смягчены, по крайней мере соблюдение их представлено необязательным, а отдано на волю архиереев. В Уставе консисторий читаем: „при недостатке кандидатов на священно- и церковно-служительские места, епархиальное начальство может вызывать достойных из других епархий, где духовенство многочисленнее. В сих случаях епархиальные начальства должны оказывать одно другому всякое содействие, и желающих не удерживать у себя без действительной в них надобности. Епархиальное начальство может принимать в духовное звание из других состояний, но не иначе, как по удостоверению, что поведение и образование желающих вступить в оное соответствует духовному чину»¹⁵⁰. Если взять в расчет то, что епархиальные начальства всегда предпочитали кандидатов на церковные места из семинаристов и что в этих кандидатах только в немногих епархиях оказывался недостаток, то приведенные узаконения и в смягченном их виде окажутся не более благоприятными для приема в духовное звание людей посторонних, особенно из низших, податных классов, где „если не поведение, то образование желающих вступить» в духовное звание едва ли часто может превышать образование даже исключенного семинариста.

Относительно перехода в духовное звание посторонних людей из свободных состояний в законодательстве текущего столетия встречаем менее стеснительных определений. Но, не говоря уже о малодоступности для них семинарского образования и о множестве кандидатов духовного звания, получивших это образование, которые стали для них непреодолимой преградой для достижения церковных должностей, посвящение на эти должности само по себе для них было мало желательно, будучи сопряжено со многими и немалыми лишениями по причине бедности и униженного положения белого духовенства как в государстве и обществе, так даже и среди духовного чина вообще. Духовное звание не только не привлекало к себе посторонних людей, но еще в XVIII в. должно было почти силой удерживать у себя и своих природных членов, которые так и рвались из него на сторону, на разные пути более выгодной светской службы. Чем далее, тем это бегство из духовного звания и притом большею частью самых энергичных и талантливых людей становилось опаснее. В 1804 г. м. Платон скорбно писал в одном письме: «много паче прежних времен охотников из студентов выходит от нас. Мирские скорые и лучшие выгоды льстят их. Преосв. Вятский пишет, что у него в Вятке губернатором тот, который с ним в академии учился и курсом был ниже, попов сын (д. с. сов. Болгарский). Не лестно ли это для других? В деревенских школах учителю семинаристу жалованья 200 р. да чин офицерский. Поп тут, где он будет, был, может быть, в семинарии лучше его. Но он едва ли на попа смотреть будет... Deus Meliora» В другом письме он жалуется, что студенты вовсе нейдут в сельские священники: «не хотят быть на пашне или на руге недостаточной, но и в той да и во всем почти зависеть от власти по большей части помещиков, на коих непрестанные выходят жалобы, а управы сыскать трудно... О сем-то прежде всего подумать подобно»¹⁵¹. В светской службе были «скорые и лучшие выгоды», тогда как, поступая на духовную службу, светский человек мог терять и те выгоды, какие уже успел приобрести в своем прежнем состоянии. По законам о духовном состоянии вступающий в духовенство слагает все свои чины военные и гражданские, так что прежняя служба его даже не числится в формуляре, вследствие чего, наприм., личный дворянин должен потерять в духовном звании свое дворянство, приобретенное прежней службой, и приравнивается к простолюдину; в случае увольнения из духовного звания он остается уже с правами податного состояния. Дети личного дворянина, или чиновника сохраняют свои права во всех ведомствах, но если их отец поступит в священнослужители, они теряют эти права и в случае выхода из духовного ведомства в светское и неприискания в течение года места в гражданской службе должны уже приписаться в одно из податных состояний, равно как и в том случае, если поступят на службу, но выйдут из нее ранее получения классного чина¹⁵². Мы говорим только о тех невыгодах, какие сопряжены для свободного человека с поступлением его в звание священнослужителя, и не упоминаем о тех еще более важных потерях относительно прав, какие сопряжены для него с определением в звание церковнослужителя¹⁵³. Понятно после этого, как нужно смотреть на известную 269 ст. IX т. Свода законов (о состояниях), которая гласит, что в «белое духовенство могут поступать лица всех вообще состояний, кроме крепостных, пока не будут отпущены узаконенным порядком на волю». Сколько известно, посторонние люди так редко пользовались этим законом для поступления в духовное звание, что случаи этого рода нельзя причислить даже к видным исключениям из общего порядка; пересматривая все отчеты синодальных прокуроров, какие доселе изданы в печати, мы находим, что число светских лиц, определявшимся в духовное звание, ни в один год не восходило выше 91 (в 1844 и 1845 гг.), за многие годы отчеты заключают в этой статье пробел, не известно, что означающей, по всей вероятности то, что никто не поступал в состав духовенства, наконец, ни в одном отчете не показаны весьма важные обстоятельства, из каких состояний были новопосвященные духовные лица, в какой сан посвящены и наконец в какой местности.

Во время последних реформ в духовенстве правительство снова провозгласило совершенное уничтожение замкнутости белого духовенства, но на этот раз сочло необходимым не ограничиваться одним повторением старой статьи Свода законов, но вместе с тем принять действительные меры к осуществлению ее на самом деле; с этой целью новыми уставами духовно-учебных заведений прежде всего открыть для всех состояний свободный доступ к богословскому образованию, потом указом 22 февраля 1867 г. уничтожена старая система наследственной передачи между духовными лицами их церковных должностей, а указом 11 июля 1869 г. уничтожена наследственная передача от отцов детям самого духовного звания и все дети духовенства отчислены с разными правами в светское звание, наконец подвергнуты серьезной разработке важные вопросы об улучшении быта духовенства и возвышении его юридического и общественного положения. Эти вопросы еще очень далеки от более или менее удовлетворительного решения, и потому трудно предвидеть, разомкнется ли духовное сословие на самом деле, будет ли способно привлекать к себе новые свежие силы из других сословий, или же по-прежнему будет наполняться одними детьми духовенства, а уничтожение его замкнутости останется только на бумаге, как 269 статья Свода. Замкнутость его продолжалась так долго, что во всяком случае едва ли скоро можно надеяться на благоприятные результаты последних реформ. Развиваясь особняком целые столетия, духовенство успело за это время отлиться в цельный и законченный кастовый тип, составить совершенно изолированное общество, особую „породу», с которой другие сословия не имеют уже ни родственных, ни общественных связей, к которой относятся даже враждебно. Общее отчуждение от него успело развиться до того, что оно потеряло и доверие своих пасомых и нравственное влияние на них, сохранив за собой одно только официальное обрядовое значение. Вместе с этим для светского общества стало чуждым едва ли не все, относящееся к церковной жизни, стало чуждым самое изучение религиозного учения, как дело поповское, дело касты. А это отсутствие религиозного образования в обществе еще более способствовало замкнутости духовенства, потому что, кроме семинаристов, действительно никого нельзя было ставить на должности священнослужителей, вследствие общего религиозного невежества между светскими людьми.

Сказанного нами достаточно, чтобы видеть, какой широкий простор открыт был для развития наследственности духовного служения в течение всего прошедшего и более, чем половины текущего столетия. Не возмущаемое ничем со стороны внешних влияний, свободное от беспокойного прилива новых сил, духовенство за все это время неуклонно продолжало развивать потомственный характер своего служения и в том частном смысле, о котором мы говорили, в смысле наследия известных церковных мест.

Мы видели, что еще в XVII в. приходская церковь считалась каким-то семейным достоянием служивших при ней священно- и церковно-служительских родов, а то даже и одного рода, члены которого занимали при ней все церковные должности, стараясь ни под каким видом не допускать к ним людей посторонних, даже духовного же звания, но не принадлежащих к их роду. Подобные отношения духовенства к наследным церквам целиком перешли и в XVIII век. В духовенстве до сих пор свежи предания о том, как в прежнее, даже весьма еще недавнее время члены духовного семейства, служа при своей родной церкви, один за другим переходили по разным степеням клира, точно древние князья по своим столам. По смерти отца, служившего священником, поступал на его место старший сын, бывший при отце дьяконом, а на его место определялся во дьяконы следующий брат, служившей дьячком, дьячковское место занимал третий брат, бывший прежде пономарем; если не доставало на все места братьев, вакантное место замещалось сыном старшого брата или только зачислялось за ним, если он еще не подрос и т. д. Духовный Регламент, заметив, что попы и дьяконы при церквах старались захватить в свое распоряжение все церковнические места для того, чтобы наполнять их своей родней, детьми, братьями и племянниками, нашел нужным осудить этот порядок, потому что он облегчал священнослужителям возможность не радеть об исполнении своих обязанностей, покрывать раскольников и т. п. Но всего через год после издания Д. Регламента, по случаю разбора духовенства и приписки лишних в нем людей к подушному окладу, вышел именной указ, в силу которого дети священнослужителей освобождались от оклада именно «для того, чтобы им быть при тех (отцовских) церквах во дьяках и пономарях, из них же учить в школе и производить на убылые места в попы и во дьяконы», и только там, «при которых церквах из оных достойных не будет, производить от других церквей»¹⁵⁴. Таким образом указ снова признал наследственность церковных должностей в том самом смысле, в каком Д. Регламент ее осуждал, т. е. в пределах именно местного клира. В 1732–33 годах производилась перепись священно- и церковно-служительских детей в петербургской губернии для определения их в школы; по этому случаю св. Синод узнал, что представленный нами порядок семейной преемственности церковных мест начал водворяться даже и в петербургской губернии, несмотря на то, что здесь, казалось, всего менее было условий к его развитию, потому что край был новый, церкви только лишь строились, духовенство тоже было новое, наезжее из других епархий. Дело объясняется тем, что у духовных лиц, служивших здесь с начала открытия губернии, подросли свои дети, которыми они и старались замещать церковные вакансии, тщательно устраняя чужеепархиальных искателей этих вакансий. В устранение разных злоупотреблений, бывавших при этом, св. Синод нашел нужным издать новое правило в духе прежнего распоряжения Д. Регламента: «при многих церквах поп не припускает в церковники чужих, но своими сынами или сродниками места того служения занимает, иногда и вящше потребы, не смотря, угодни ли суть (т. е. прихожанам) и грамоте искуснии. И сие, кроме иных благословных вин, и для того наипаче вредно есть, что так удобнее попу неистовствовать, о служении и порядке не радеть и раскольщиков покрывать… Того ради весьма зло сие пресекать епископы должны, и противное творящих попов жестоко наказывать. Разве по приговору прихожан и по благословению именному епископа может священник сына своего, петь и читать искусного, да токмо единого иметь во дьяках или пономарях, а прочих, добре изучившихся, отправить к другим церквам или в иной честного жития промысел». По этому правилу после разбирали родственников священника, которые искали себе службы при нем как в петербургской, так и по другим епархиям¹⁵⁵. В число допросов при ставленническом производстве входил, между прочим, допрос и о том, не родня ли ставленник кому-нибудь из членов клира, в который он поступал. Но практика жизни часто умела обходить приведенное правило, или вовсе его пренебрегая, или пользуясь его уступкой желанию прихожан и усмотрению епископа.

В приходах, где разные должности при церкви занимали члены разных семейств, принято было держаться другого порядка в наследственности мест, по которому требовалось, чтобы сын не превышал степенью отца, сын священника признавался кандидатом на священническое место, а дети причетников – на причетнические, хотя бы были достойны и высшей степени¹⁵⁶. Таким образом, в одном и том же клире формировалось нечто вроде особых каст, из которых трудно было выйти талантливым людям на высшую степень, тем более, что при однообразии быта и механического обрядового служения, талантливому человеку почти нечем было и выдвинуться наперед, счет местам по неволе приходилось вести не по заслугам и талантам, а по роду и племени. Под влиянием таких условий возвышение церковнослужителя и его рода до священнослужительских степеней большею частью имело место только тогда, когда он избирался в священнослужители к другой церкви, или когда при его родной церкви высшие места делались вакантными без наследников, выморочными. Разложение этих родовых счетов началось в XVIII в., с появлением архиерейской школы, которая впервые дала возможность личным достоинствам человека стать выше рода и уравняла на своих скамьях и дьяческих и священнических детей. В 1721 г. св. Синод издал любопытный указ, в котором видим с одной стороны признание старого порядка наследственности церковного служения по степеням клира, а с другой разлагающее влияние на этот порядок архиерейской школы; указ предписывает „священнических и диаконских детей, которые в школах наук не примут, в священники не производить, а ежели дьячковские и пономарские дети науки примут, и таковых и в священники производить, несмотря и на священнических детей»¹⁵⁷. Школа, однако, долго была не в состоянии поколебать родовых счетов, потому что почти до половины XVIII столетия большинство духовенства не доходило в ней далее первых двух, или трех классов, где, за исключением латинской грамматики, обучалось тому же псалтырничеству, что и дома, а большинство церковников старалось всеми мерами даже вовсе освободить своих детей от школы; вырастив сына лет до 10–12 дома, церковник большею частью спешил поскорее определить его куда-нибудь тоже в церковники, не давая ему почти никакой возможности подняться выше его низменной доли. Старые предания оказывались так живучи, что даже в текущем столетии, и даже на нашей еще памяти, когда семинарское образование сделалось уже общим для всего духовенства, многие дьяческие и пономарские дети все еще считали причетническую должность каким-то природным для себя призванием и сами по доброй воле выходили из учебных заведений, не окончивши курса, чтобы, так сказать, не терять по-пустому времени и поскорее определиться во дьячки; бывали примеры, что они были исключаемы и против воли своими отцами в тех мудрых видах, чтобы сын не был выше отца...

Впрочем, о влиянии школы на наследственность духовного служения речь впереди. Будем пока следить за разными проявлениями этой наследственности самой по себе еще до усиления школьного образования в духовенстве, когда она развивалась изолированно, сама из себя, без особенно сильных помех и возмущений со стороны внешних влияний.

В первые три, или четыре десятилетия XVIII в., по причине недостаточного числа архиерейских школ и крайней их бедности, заставлявшей епархиальные начальства значительно ограничивать самое число школьников, подготовка к церковным должностям, как и в древней России, очень часто состояла в одном только домашнем обучении детей духовенства чтению, пению и всему церковному порядку. Священно- и церковнослужители сами приготовляли преемников на свои места и, разумеется, охотнее всего готовили себе в наследники своих детей, или близких родственников. Это обстоятельство служило самою естественною поддержкою наследственности церковных должностей. В юго-западной России, где требования духовных детей в школы были не так строги, как в Великороссии, священнослужители намеренно уклонялись от посылки своих наследников в школу и держали их при себе с целью, так сказать, приучить к ним своих парохиян. Старшего сына, который обыкновенно назначался в наследники, отец редко даже соглашался отпустить куда-нибудь в чужой приход во дьяконы или дьяки. Дождавшись вожделенного 25-ти летнего возраста своего наследника, священник посылал его в кафедру для посвящения сначала во дьяконы к своей церкви, а потом в 30 лет просил посвятить его уже в викарии «на помощь своей старости». Если наследник умирал прежде отца, отец назначал своими преемником следующего сына, или же старшего зятя, кто бы ни был последний, крестьянин, мещанин, или человек духовного происхождения. Иногда наследство такого рода накрывало человека врасплох, так что, не имея прежде и мысли сделаться священнослужителем, он даже не учился, как следует, и грамоте; тогда его принимались энергически учить и, подготовив кое-как к посвящению, отправляли в кафедру. По смерти отца, или тестя наследник беспрепятственно заступал его место, потому что наследственные права свято наблюдались и самим духовным начальством¹⁵⁸. Если кто-нибудь перебивал у наследника место, он мог завести из-за этого формальную тяжбу, жаловаться на самого архиерея, допустившего такое нарушение его прав. Так в 1721 г. один соборный дьячок гор. Карпова белогородской епархии завел тяжбу с священником того же собора за то, что последний незаконно завладел его наследным священническим местом при соборе вместе с отцовскими угодьями и доходами, показав его мертвым и утаив его двоюродных братьев, и тем довел всех их до нищеты; дело доходило до св. Синода, и св. Синод велел произвести по нему формальное следствие¹⁵⁹. Замечательно здесь то, что перебить у наследника место оказалось возможным только при помощи обмана, который притом едва ли бы мог удаться, если бы наследник успел пройти поболее обычных степеней приближения к отцовскому месту. Понятно, почему священники не хотели определять своих наследников на самостоятельную службу в чужие приходы, а несмотря на свою бедность, упорно держали их при себе в недоходных должностях дьякона, или викария на своем содержании. Кроме приучения к наследнику прихожан, это средство служило к упрочению его наследных прав и пред самою епархиальною властью.

Во внутренних епархиях России духовным лицам еще нужнее было подобным образом приближать наследников к наследным местам, потому что, при множестве кандидатов на церковные места, особенно при постепенном умножении числа школьников, с которыми трудно было тягаться, здесь еще скорее можно было опасаться перебивки места. Кроме того, держать наследника в какой-нибудь должности при свой церкви для великорусского духовного лица было не только не убыточно, но даже выгодно, потому что наследник в таком случае не оставался на отцовских харчах, а еще получал особый доход по должности, какую занимал в клире. Поэтому священнослужители старались как можно раньше записать своих сыновей в причетнические должности при своей церкви, иногда лет с 12–13, нарочно исключая их для этого из школы, а то и вовсе не отвозя в школу; потом, по достижении ими законных 25 или 30 лет, как и малороссийские священнослужители, просили определить их во дьяконы, или в священники на вторые места, тоже в подмогу своей немощи и старости. Такое определение во дьяконы и священники в подмогу и с объявлением при этом наследных прав новоопределенного называлось в Великороссии определением «в заставку». Штатное место оставалось за прежним священнослужителем, а определенный к нему в заставку числился в качестве его викария. Определение его совершалось обычным порядком ставленнического производства, как и определение на самостоятельные места. К обыкновенным справкам и допросам в консистории при этом присоединялся еще допрос об условиях, на которых поступал определяемый в заставку, как то: объяснялся раздел доходов, земли, руги и проч. Все эти условия получали через то формальное, юридическое значение. Когда определяющийся в заставку наследник священнического места не имел еще законных 30 лет для священства, его производили на место «до совершенных лет в заставку во дьякона». В подтверждение и объяснение этого представим несколько примеров из «Истории московского епархиального управления».

В 1745 г. священник московской Воскресенской церкви (на Стоженке) Димитрий Христофоров с приходскими людьми подали епархиальному начальству прошение, в котором между прочим объясняли, что поп Димитрий стар, 77 лет от роду, служил при церкви 52 года, и избрали они по общему согласию племянника его пономаря Трехсвятительской церкви Мирона Федорова к оной их церкви в заставку для вспоможения ему попу в служении треб. Пономарь Мирон произведен обычным порядком во священника. А в следующем году те же приходские люди просили консисторию «за скорбию попа Христофорова, по смерти его, у означенной церкви быть на его месте племяннику его попу Мирону действительным попом». Консистория дала Мирону в этом смысле указ и таким образом формально признала его наследником попа Димитрия Христофорова. Последний умер уже в 1749 г. Вот еще другой пример с некоторыми особенностями. В 1758 г. один из священников московского Покровского собора Алексей Сильвестров просил «о произведении сына своего дьячка (того же собора) Алексея во диакона в заставку в надежду священства на его место для вспомоществования при отправлении треб с тем, что он будет оставаться на дьяческом доходе». Просьба была исполнена. В 1761 г., вероятно, когда сын достиг 30 лет, свящ. Сильвестров подал новое прошение «совершить сына его диакона Алексия во священника в помощь ему», опять с тем, что он «будет пользоваться дьячковским положением». Была исполнена и эта просьба. И в священнических и в дьяконовских ставленных грамотах в подобных случаях прямо обозначалось, что поставленный священнослужитель определен к церкви именно в заставку. Заставочные попы и дьяконы благополучно существовали до 1764 г., несмотря на постоянные указы правительства о том, чтобы лишних попов и дьяконов нигде при церквах не было; как видно, под эти указы их не подводили по уважению к их наследственным правам и к старому обычаю.

По причине этого общего уважения к наследственным счетам причты получали иногда очень оригинальный состав. Вот один пример уже из времени Екатерины II, где церковь является каким-то фамильным достоянием священнослужительской семьи, успевшей занять при ней все священнослужительские места и крепко державшей их в своем родовом владении. В 1764 г. у Троицкой церкви близ Покровских ворот в Москве умер дьякон Александр Степанов, и вдова его Дарья Никитина подала просьбу о том, чтобы место было зачислено за ее сыном Петром, поступившим в славяно-греко-латинскую академию, а к служению до возраста его определен бы был избранный ею один безместный дьякон. Но кроме ее, местом этим хотел воспользоваться еще брат ее, священник той же церкви Алексей Никитин, для своей дочери и сговорил уже для последней жениха, дьячка Панкратова. В это столкновение между братом и сестрой из-за места вступилась старуха мать их, вдова одного сельского священника Мавра Борисова, жившая у дочери, и приняла сторону последней; в прошении своем митрополиту она объяснила, что на брак внучки своей с Панкратовым благословения своего она не дает и что поэтому брак должен быть воспрещен. Дело уладилось тем, что священник Алексей Никитин подал с заручной от прихожан прошение о произведении Панкратова не на место покойника, а во дьяконы до совершенных лет на свое собственное место в заставку, со взятием в замужество дочери его Никитина, сам же объявил желание по вдовству поступить в монастырь. Консистория решила, чтобы Панкратов по произведении во дьякона в заставку владел поповским доходом и нанимал из этого дохода на место себя для служения свободного священника до исполнения законных к священству лет, а дьяконский доход предоставил вдове дьяконице, которая из него должна нанимать для служения при церкви до совершеннолетия ее сына свободного дьякона. И стало при церкви двое дьяконов, один определенный в заставку, другой наемный за наследника, служивший вместе с наемным же священником. Обычай определения в заставку вывелся уже после штатов 1764 г., когда стали определять священнослужителей только в настоящий штатный состав церковных причтов¹⁶⁰.

В том случае, если у духовного лица не было наследников мужского пола, его место переходило в наследство по женской линии, к дочери, внучке и т. п. Некоторые священнослужители для обеспечения судьбы своих дочерей делали их своими наследницами даже помимо своих сыновей, которые сами могли приискать себе новые места. Церковная должность, разумеется, предоставлялась мужьям этих наследниц, так сказать, в приданое. Духовная власть также признавала права наследниц, как и наследников. Встречаем примеры полного с ее стороны признания этих прав даже в таких случаях, когда отец наследницы лишаем был сана за пороки; так в 1721 г. св. Синод определил удовлетворить прошение одной московской попадьи, которая писала в этом прошении, что после своего мужа, лишенного священства и сосланного на вечные времена на Соловки, она осталась с детьми без пропитания, и просила о дозволении приискать к одной ее дочери жениха, с тем чтобы посвятить его на место сосланного мужа¹⁶¹.

Св. Синод, по крайней мере в первое время своего существования, когда еще школьное образование было мало распространено, из снисхождения к наследницам и их правам допускал даже послабления в исполнении строгих указов о предпочтении неученым кандидатам на места обучавшихся в школах. Вот, наприм., одно замечательное в этом роде решение его 1721: «попу Федору Обросимову в Москве у Воскресенья на Кадашове на месте тестя его бывшего попа Федора Михайлова быть по-прежнему, того ради: в прошении приходских людей объявлено, что по смерти до оного тестя его, попа Федора, на поданной преосв. Стефану митрополиту рязанскому и муромскому оставшейся дочери его поповы, девки Параскевы, челобитной по его архиерейскому подписанию учинено таковое, что кроме того, кто возьмет оную девку в жену, у той церкви попом никому быть не велено; и по тому подписанию, а по их приходских людей прошению, дому крутицкого архиерея из певчих оный Федор Обросимов, взяв помянутую девку в жену, в попы ко оной церкви и посвящен, и был у той церкви беспорочно; да и того ради: будучи он Федор у оной церкви попом по смерти шурина своего, который егож преосв. митрополита подписанием исперва определен у той церкви отцовского места наследником, по родству платил он поп Федор за него многие долги, а именно, кроме недоплатных, заплачено 250 рублев. А что ему попу причтено в вину, что он поставлен в попы не из школьных учеников, и того ради от оного места отказано, и то отставить, понеже во оном приходских людей челобитье объявлено, что из школьников ко оному месту прошения и понятия оного попа Обросимова жены, когда она была девкою, в жену через 4 года ни от кого не было»¹⁶².

В пример того, как велись ставленнические дела, когда налицо были взрослые наследницы церковных мест, можно привести эпизод из биографии известного московского архангельского протоиерея Петра Алексеева¹⁶³. В 1752 г., будучи еще студентом богословия в московской академии, Алексеев подал прошение тогдашнему московскому архиепископу Платону Малиновскому, в котором объяснял, что при Архангельском соборе дьякон Александр Кирилов волею Божьею помер и оставил после себя жену Татьяну с двумя дочерьми девками да с дряхлою старухою матерью и что оная вдова желает принять его Алексеева в собор к большей своей дочери на место мужа для содержания себя и сирот; при этом приложил и прошение самой вдовы Ивановой с объяснением, что она желает принять Алексеева к дочери и что большей ее дочери Прасковье 15 лет, а меньшой Федосье 11. Консистория сделала обычные справки о личности просителя и приложила к делу обязательства как его, так и вдовы Ивановой, – последней, что она уступила нареченному зятю дом свой со всяким строением и домовым заводом, посудою, всякими книгами, лошадьми, экипажами и сбруею и дала приданого платья за дочерью две перемены, а больше того не спрашивать, да на производство во диаконство 50 рублев, – Алексеева, что он обязуется содержать нареченную тещу свою за мать на его пропитании до ее кончины, а нареченную свояченицу свою до замужества ее, а как приспеет в замужество время, и тогда дать ей на приданое 100 рублев. Алексеев был посвящен. Через 5 лет он определился во священники на место одного престарелого священника того же собора с тем, чтобы последний владел своею поделью (долей дохода) до смерти, а Алексеев оставался на своей прежней дьяконской подели. В 1759 после смерти старика он сделался на его место самостоятельным священником.

Сознавая силу своих наследственных прав на церковные места, невесты наследницы иногда были очень разборчивы на женихов, так что при малом количестве свободных, не зачисленных мест замещение священно-служительских вакансий весьма много зависело от вкуса этих девиц в женихах. Вот, наприм., какую жалобу в 1753 г. подал один богослов славяно-греко-латинской академии Ворошнин на свою невесту Авдотью Ильину, за которой состояло в наследстве после отца священническое место при Благовещенской церкви у Москворецких ворот: означенная девка, жаловался он, «обнадежила его нижайшаго и желание явила быть за ним в законном супружестве» и после договорных условий с ее матерью была уже благословлена с ним образом, оканчивалось уже и консисторское делопроизводство об определении его на место, но когда он накануне самой свадьбы «принадлежащие к бракосочетанию дары и столовый запас и прочее искупил и, искупя оное, приехал к ней, но оная девка Авдотья тогда в доме не сказалась и на двор не пустила». Консистория произвела по этой жалобе следствие и дознала, что причиной отказа жениху было то, что до невесты дошли сведения, как его однажды в 1748 г. наказали нещадно в академии под звонком в собрании всех студентов «за письмишко, приличествующее к заговору,... дабы, на то смотря, прочие имели от того осторожность». Письмишко состояло из собрания заговоров от ружья и от руды. Узнав об этом забытом было обстоятельстве, преосв. Платон отказал Ворошнину от места¹⁶⁴.

По причине бедности духовенства, по которой оно редко могло снабжать своих дочерей достаточным приданым, зачисление мест за духовными девицами считалось всегда самым удобным средством выдать их замуж. Это обстоятельство способствовало к сильному умножению наследных мест, зачисленных именно за наследницами, а не наследниками. Епархиальная власть охотно утверждала такое зачисление мест, потому что сама проникнута была сознанием всей важности семейных интересов духовенства в этом случае и, кроме того, не находила с своей стороны никаких других средств к обеспечению духовных девиц, особенно сирот. Мы видели, что св. Синод оставлял места даже за неучеными священниками ради того, что они были женаты на наследницах. Встречаем и другого рода примеры уважения духовной власти к правам наследниц. Несмотря на то, что она постоянно стремилась к замещению церковных мест людьми только духовного звания, женитьба на наследнице пролагала путь к священному сану иногда и людям светского звания. Не говоря уже о Малороссии, где подобные примеры случались сплошь и рядом, в самой Москве и притом в такое время, когда духовное звание было уже достаточно замкнуто, в 1758 г. был наприм. такой случай. Один престарелый священник вздумал сдать свое место зятю. О самой сдаче места не было, разумеется, никакого сомнения, но консистория пришла в большое недоумение насчет звания зятя-наследника; это был отставной капрал лейб-гвардии, по фамилии Иван Терпигорев. Начались допросы. Терпигорев показал, что отец его был дьяком в с. Сергиевском и что до 1736 г. он сам правил в том же селе пономарскую должность, но потом за небытие в 1730 г. у присяги вместе с другими такими же церковниками взят был в солдаты и служил в Измайловском полку, а теперь состоит в отставке, женат на дочери означенного священника, девице Анне. Консистория совершенно успокоилась на этом и решила, что в попы его Терпигорева произвести можно: „хотя он и в службе был, но это священству не противно, потому что он и в службу взят из церковного чина»¹⁶⁵.

До сих пор мы видели только такие примеры наследственности церковных мест, когда по летам своим наследники совсем готовы были к занятию наследных мест, а наследницы к выходу замуж. Но права их были вполне уважаемы духовною властью и в том случае, когда они были несовершеннолетние и не могли тотчас занять своих мест. В таком случае, для примирения с этими правами интересов церковных, употреблялась искусственная мера предоставления церковных мест. Место предоставлялось наследнику или наследнице, а для исправления связанных с ним богослужебных обязанностей, определялся на него викарий, обыкновенно по выбору семейства самих наследников. Дело производилось таким образом. Тотчас по смерти священнослужителя вдова его или кто-нибудь из родственников, а иногда даже прихожане подавали прошение, в котором изъясняли, что по смерти покойного остались такие-то сироты, и просили зачислить место – если за мальчиком, то до его возраста, за девочкой – до времени вступления ее в замужество. По этому прошению консистория производила допросы о составе всего семейства сирот, об оставшемся им имуществе, о том, кто будет заведывать и управлять всем этим имуществом, кто и на каких условиях принимает на себя обязанность исполнения треб в приходе и т. д., и потом обыкновенно решала: прошение сирот исполнить, наследнику или наследнице выдать о том указ на срок, применительно к тому, через сколько лет первый может быть сам посвящен на наследное место, а последняя выйти замуж, а к месту определить викария или дозволить семейству сирот входить для исправления треб в приходе в условия с священнослужителями других соседних приходов¹⁶⁶.

Свободных священнослужителей для викариатства всегда было много; отслужив в каком-нибудь приходе свой срок до возраста сирот, такой священнослужитель переходил в другой приход с сиротами, где тоже вступал в условия с последними, нанимаясь обыкновенно за половину, или треть всего дохода от места. В великорусских епархиях, где епархиальная власть была сильнее, викарий, как и всякий штатный священнослужитель, определялся на место по указу от консистории после обычной процедуры ставленнического делопроизводства, причем точно обозначались и срок, на который он поступал в приход, и условия, какие заключал с осиротевшим семейством; оттого он мало зависел от нанявших его сирот, был человеком самостоятельным в приходе, непосредственно подчиненным епархиальной власти, как и все священнослужители. В епархиях малороссийских, где епархиальная власть была слабее, наем викария совершался единственно по воле и избранию самих наследников, к которым он и поступал в непосредственную зависимость, как наемный работник. Чувствуя слабость здоровья, а между тем не имея ни одного взрослого наследника, священник иногда еще при жизни нанимал себе викария; последний получал от него 1/3 или 1/4 церковного дохода, служил за него и был в полном его распоряжении, не имея ни тени служебной самостоятельности в приходе, делая все по приказанию своего пароха и ни за что не отвечая пред начальством. Когда парох умирал, викарий оставался в таких же отношениях к его семейству; в такие же отношения вступал он к семейству наследников и тогда, когда последнее само нанимало его на свою службу до возраста сирот. В договоре своем с наследниками он обязывался «быть послушным государыне (вдове) и деткам, иметь их «за старших своих, настоятельскую честь им отдавать, ничего без них не делать», а в случае нарушения обязательства «подлежать вине архиерейской 100 рублей и неослабному на теле наказанию в консистории», или «нещадному наказанию барбарами, киями, батогами» и т. п.¹⁶⁷ Бывали примеры, что викарий, пожив в приходе лет 10, заживал его, т. е. не хотел в назначенное время предоставить его наследнику. В избежание такой беды сироты заключали с викариями иногда формальные контракты, даже с записью от крепостных дел. Жалобы на викариев, которые заживали места, доходили до св. Синода; так в 1721 г. встречаем две таких жалобы в делах Синода, одну из белогородской, другую из московской епархий¹⁶⁸.

Указы о предоставлении мест писались иногда даже без точного определения лиц, которым эти места предоставлялись, а на собирательное имя семейства сирот вообще; это бывало в тех случаях, когда все наследники и наследницы в семействе были малолетние и между ними нельзя было заранее указать ни на одну определенную личность. Самое семейство при этом принималось в очень широком объеме; места могли доставаться не одним детям умершего, но также внукам, племянникам и племянницам, родным, двоюродным, и притом как по линии покойника, так и по линии его вдовы. Во всех случаях наследники в своих прошениях о местах самоуверенно выставляли свои наследственные права на них, как самый сильный аргумент в свою пользу, называли эти места своим родовым достоянием и высказывали большие владельческие притязания на них. Такие владельческие отношения к родовому месту сохраняли за собой даже такие члены священнослужительского семейства, которые уже ни в каком случае не могли владеть этим местом сами, наприм. бездетные и бессемейные вдовы священнослужителей. Не имея никого, кому бы передать свои наследные права из родных, такая вдова продавала родовое место чужим. Так наприм. в 1739 г. вдова московского священника Знаменской (на Девичьем поле) церкви Дарья Фирсова в прошении в московскою дикастерию писала: „в прошлом 202 (1694) г. ноября в 26 день упомянутой церкви приходские люди дали мужа моего отцу попу Ивану Иванову, да сыну его дьячку Ивану от крепостных дел за руками письмо в том, что взяли с них в церковь Божию на строение 130 рублев; ежели он свекор мой при той церкви жить не будет, и ему, попу Ивану, жене и детям и родственникам их то церковное место и с хоромным строением и с доходом церковным продать и заложить; при которой церкви помянутый свекор мой служил по 724 г. и волею Божиею умре». На ее место поступил муж ее Дарьи, Василий Иванов, а после его смерти она продала свое место коломенскому соборному священнику Антипу Игнатьеву, которого и просила на это место перевести¹⁶⁹. Приведем еще один выразительный пример из довольно уже позднего времени. Во время известной моровой язвы 1771 г. в Москве умер вместе с женой священник церкви Григория неокесарийского Никифор Фомин; после них осталось духовное завещание о поповском их месте, в котором говорилось: «куплено поповское оное место нами, которое дано 700 руб., а в наследство оное место поповское вручаю родному племяннику диакону Федору Афанасьеву... а ежели твоего желания на место наше поповское не будет, то кто из других произведен будет, деньги за место отдать на содержание брата попадьи Александра», который самолично не мог занять наследного места, как сумасшедший¹⁷⁰.

Таким образом, наследственная передача церковных мест получала не только семейный, но и хозяйственный, контрактовый и даже коммерческий характер. Места так и назывались – одни наследными, другие продажными. Коммерческий характер их передачи часто, впрочем, обнаруживался и тогда, когда они замещались по наследному порядку. Сдавая свое место сыну или другому родственнику, престарелый священнослужитель и оговаривал при этом, чтобы его преемник покоил и кормил его до смерти. Еще обычнее были такие условия между вдовами и их зятьями, принятыми к наследному месту; зять обязывался при этом содержать как тещу, так и ее семейство, выдавать им определенную долю своего церковного дохода, при выходе замуж сестер своей жены снабжать их приданым и т. п. Из приведенного нами отрывка биографии Алексеева мы видели, что такие условия заключались формально и приводились на справку при самом ставленническом делопроизводстве в консистории. Тем более, разумеется, ни священнослужители, ни их семейства не могли уступать своих мест даром чужим людям. Продажа церковных мест была самым обыкновенным явлением в XVIII в. Некоторые священнослужители продавали свои места по старости и по бездетности, как последние в роде; другие решались на эту продажу в хозяйственных интересах, чтобы на полученные деньги поправить свои запутанные дела; третьи просто увлекались соблазном получить более или менее значительную сумму, будучи подбиваемы к этому самими покупателями места большею частью среди поджигательной компании, за чаркой вина и в предприимчивом расположении духа. После продажи своего места более предприимчивые люди являлись к епархиальному начальству, представляли ему разные извинения в оставлении места, виды родства, стесненные обстоятельства, бедность, разлад с прихожанами, с помещиками и т. п., и при счастливом обороте дела получали грамоты на приискание нового места¹⁷¹. В начале XVIII века продавать свои места могли не только такие священнослужители, которые выходили в заштат, но и те, которые должны были оставлять эти места за вину; запрещение продажи в таком случае последовало в 1718 г. от самого правительства¹⁷². Это была едва ли не единственная прямо запретительная мера против слишком широко уже захватывавшего обычая, но мера очевидно частная, касавшаяся только частного вида этой продажи. Общего запрещения продажи церковных мест не решалась издать ни государственная, ни церковная власть, считая его явно противным известному нам владельческому отношению к этим местам духовных семейств. Видимо колеблясь между уважением к давности и крепости этих владельческих прав духовенства и вместе сознания всего их неприличия, а иногда и положительного вреда для церковных интересов, администрация XVIII в. невольно должна была ограничиваться в этом деле лишь многократными повторениями одного и того же распоряжения о церковных местах, какое было сделано еще собором 1657 г.

Главной поддержкой владельческих прав духовенства на церковные места в XVIII в., как и прежде, служили дома духовных лиц, построенные ими на церковной земле. Каждый новый священнослужитель должен был покупать дворовое строение своего предшественника дорогою ценою, которая даже намеренно была возвышаема наследниками, так что на место могли поступать только или люди достаточные, или такие, которые вступали в особые отношения к семейству наследников. Вопрос о священнослужительских домах поднялся в самом начале XVIII столетия в связи с заведением духовных школ и вопросом об усилении образования в духовенстве. Правительству скоро сделалось известно, что новые кандидаты священства из школьников, которым дано было преимущественное право поступать на церковные места даже обходя наследников, все-таки остаются без мест по причине недостаточности средств к покупке домов у наследников и часто поэтому должны уступать избранные ими места невеждам. Вследствие этого в 1718 один за другим вышли 2 указа, по которым всем священнослужителями велено было жить в домах церковных, а своих домов на церковной земле не иметь, церковным старостам озаботиться покупкой всех старых священнослужительских домов в собственность церквей на церковные суммы, а там, где нельзя купить готовых, выстроить новые церковные дома, дабы впредь, объяснено в одном указе, священнослужительским домам и местам продажными не быть¹⁷³. В 1722 г. эти распоряжения распространены были и на дома церковнослужителей¹⁷⁴.

Приведенные указы не заключали в себе ничего нового; на соборе 1667 г. тоже было сказано, что нужно «искупить св. церкви и церковные места продаваемые» и что «продавати церкви Христовы и церковные места, яко отчины, зело неправильно есть и беззаконно». Старые получились и результаты. Наследники не думали продавать своих наследных домов, потому что ценность домов сама по себе их не удовлетворяла, им выгоднее было продавать дома вместе с наследными местами, а с другой стороны на покупку домов для всего причта недоставало средств у самих церквей, так что где старосты и вздумали было начать эту дорогую операцию, новые члены клира все-таки должны были к церковным деньгам приплачивать еще значительные суммы и от себя¹⁷⁵. С большим успехом заведение церковных домов могло идти разве в одном Петербурге, где приходы открывались еще вновь и где при строении новых церквей св. Синод требовал, чтобы при них непременно строились и церковные дома¹⁷⁶. Св. Синод несколько раз повторял указы 1718 г., но дело выкупа и постройки священно- и церковно-служительских домов по епархиям не подвигалось ни на шаг. В одном донесении св. Синоду 1721 г. управляющего тогда славяно-греко-латинскими школами в Москве архимандрита Феофилакта Лопатинского читаем, «по тому благопромышленнейшему указу (1718 г.) били челом его державству некоторые школьники о определении их на порозжие места и с великою трудностию, волокитою и иждивением доступили их, и доселе во всегдашнем опасении отказу и перемены своих мест пребывают неизвестны. Причина сему: обычай прежний о наследии церквей, продажею и куплею стяжаемом, неразсмотрительне введенный, и непокорство прихожан, которые по сродству, знаемости и по своим прихотям избирают себе священников и диаконов и мест священнических и диаконских нарочно не хотят окупати из церковных денег, будто нет таковых денег,... что видя, и прочие школьники не смеют бить челом на вышеозначенные места, чтоб им не вдать себе в излишние трудности и бедства»¹⁷⁷. Для того, чтобы избавить их от трудностей и бедств, духовная власть желала, если не вовсе освободить их от покупки церковных мест у наследников, по крайней мере облегчить им эту покупку, ограничив злоупотребления наследников в произвольном возвышении цен на дома. В этих видах около 1724 г. введена была в первый раз в московской епархии оценка священно- и церковно-служительских домов при продаже, производимая обыкновенно подьячими дикастерии в присутствии прихожан и торговых людей лесного ряда. Оценочный лист за подписом производивших оценку представлялся на рассмотрение и утверждение дикастерии¹⁷⁸.

Таким образом указы 1718 г. оказались неудобоисполнимыми на практике, в некотором смысле служили даже к утверждению владельческих отношений наследников к церковным местам. Как этими указами, так и введением оценки домов было официально признано, что лишить наследника места, передать это место другому можно не иначе, как окупив домовое строение и все затраты, связанные с местом, т. е. через новую покупку, которая в свою очередь порождала новые владельческие отношения к месту другого лица и других наследников. Это был такой безвыходный круг, линия которого была замкнута как нельзя лучше. Но, как бы то ни было, вопрос о наследии церковных мест был поднят и так или иначе начал решаться. Не имея возможности решить его окончательно, духовная власть по крайней мере приступила к устранению явных злоупотреблений наследного права и введением оценки наследных домов сделала первый и важный шаг к развитию своего влияния на наследные места, к подчинению семейных расчетов наследников своему административному контролю. Отсюда в истории наследственности духовного служения мы можем начать обозрение нового ряда явлений и перемен, которым эта наследственность подвергалась под влиянием духовной администрации.

Вопрос о правах наследников возникал очевидно тем же порядком и по тем же поводам, как вопрос о кандидатах на церковные места, избранных прихожанами, именно вследствие столкновения этих прав с духовной администрацией. В прежнее время духовная власть не имела особенных поводов тяготиться наследниками, даже сама способствовала к развитию их прав для ограничения приходских выборов. Наследники, как мы видели, были единственными «своими» кандидатами у епископов, а при одинаковом уровне между ними одного и того же псалтырного образования давать предпочтение одним из них пред другими можно было разве только по степени их борзости в чтении псалтири и часослова. При такой, можно сказать, крайней простоте условий для поступления в клир владельческие отношения духовенства к церковным местам могли спокойно развиваться со всеми своими семейными счетами, условиями, контрактами, духовными завещаниями и другими принадлежностями, не чувствуя никаких особенных помех со стороны церковной администрации. С реформой Петра в жизни духовенства начались крупные перемены. От ставленников стали требовать нового школьного образования; между учеными и неучеными кандидатами священства явилось резкое различие, послужившее основой нового выбора между ними, предпочтения одних другим помимо прежних семейных счетов и прав на места. Своим кандидатом священства для архиерея сделался теперь школьник, поучившийся в архиерейской школе букварю, катехизису и латыни, а наследники очутились в таких же отношениях к архиерею, в каких были когда-то полуграмотные мужики – избранники приходских общин. Сходство было тем ближе, что, опираясь на свои старые права, наследники долго не хотели позаботиться о приобретении прав новых, какие теперь давала человеку школа, и считали обучение в ней делом совершенно для себя лишним. Призванные в качестве ближайших органов к осуществлению новых требований относительно образования духовенства, епархиальные власти попали в самое средоточие борьбы между старым и новым порядком вещей, между учеными школярами и неучеными наследниками, отстаивая первых, должны были непременно ограничивать права последних. До тех самых пор, пока сами наследники не сделались образованными, борьба против их притязаний со стороны епархиальных властей действительно шла во имя нового духовного образования. Архиерейская школа дала, таким образом, и первый повод епархиальной власти обратить внимание на чрезмерное усиление наследных прав, стеснявшее «епископле рассуждение», и вместе с тем лучшую точку опоры для развития самой епископской власти над приходами.

Один из первых деятелей по вопросу о наследии церковных мест, известный уже нам Черниговский архиерей Иродион Жураковский в своих универсалах против наследников восставал именно против тех только из них, которые по-старому хотели опираться только на свои наследные права и проживали у своих отцов на дьяковстве и понамарстве, не заботясь о своем образовании и праздно дожидаясь наследства помимо всяких латинских школ и коллегиумов. Универсалы эти требовали, „аби отселе всяк священник при своей церкви не держал сына своего на дьяковстве и на понамарстве, но посторонних людей избирал на кондицию справних и слушних,... что сынам священническим не безвредительно, поневаж лета свои до науки способнии на деревне теряют», и чтобы все наследники отправлялись скорее учиться в коллегиум, „чим бы возмогли удостоити себе священства и управления паствою, а иначе не удостоются никакого св. сана и парохий»¹⁷⁹. В белогородской епархии такие же грамоты рассылали архиереи Досифей Богданович-Любимский и Иоасаф Горленко¹⁸⁰. В Киевской епархии м. Рафаил Заборовский в 1748 г. распорядился, чтобы парохии зачислялись преимущественно за семействами, в которых „имеется дитя хотя едино мужеска полу сгодное к обучению латинского учения», чтобы такое семейство по обычаю содержало при церкви викария, а наследника отправляло в латинскую школу и из церковных доходов снабжало его всем нужным для проживания в школе. Преемник его Тимофей Щербатский для поощрения наследников к обучению в школе определил, чтобы семейство обучающегося наследника получало не ⅓ церковных доходов от викария, а целую половину¹⁸¹. Для того, чтобы помирить новые требования с старым обычаем зачисления мест за девицами, епархиальные начальства требовали, чтобы последние выходили замуж непременно за людей ученых. В 1765 г. митроп. Арсений Могилянский издал касательно этого предмета весьма любопытное распоряжение для своей Киевской епархии, чтобы священники и дьяконы отдавали сыновей в академию, а желающие сдать место зятьям выдавали своих дочерей замуж за людей учительных, именно, имеющие парохии дворов в 80–100 – за богословов, имеющие 60–80 дворов – по крайности за философов, а у которых меньше 60 и которые учительных людей в зятья при всем старательстве сыскать не могут, тем представлять о том, куда следует, доношениями, а без того за неучительных людей дочерей не отдавать¹⁸². Со времени этого указа наследницу, не отыскавшую жениха, родственники обыкновенно возили к архиерею, причем, объяснив, что к ней „не случается ни философ, ни богослов», просили преосвященного дать ей жениха по своему усмотрению. Архиерей, поставленный в такое оригинальное положение, отправлял девицу к училищному начальству, которое объявляло об ней всем философам и богословам, вызывая их „на оглядины», иногда даже озабочивалось упрощением этих оглядин, поставив невесту у дверей класса¹⁸³.

В великорусских епархиях подобные распоряжения приводились в исполнение еще энергичнее. Епархиальным начальствам оказывало здесь большое содействие само правительство, которое не переставало настаивать на том, чтобы ученые кандидаты священства были всегда предпочитаемы неученым, хотя бы и наследникам. Мы недавно приводили пример, как одна наследница, дочь московского священника, еще при м. Стефане Яворском 4 года должна была ждать, не случится ли к ней кто-нибудь из ученых, и только после такого долгого ожидания вышла замуж за неученого Федора Обросимова, да и тот чуть не лишился места своего тестя. И правительство, и иерархия выдавали один за другим строгие указы, чтобы духовные лица везли детей в школы; поповичей и детей церковнических насильно вытаскивали из их деревенского приволья в науку посредством особых рассыльных команд из консисторий и семинарий; не желавшим учиться грозили совершенным лишением прав на церковные должности, записью в подушный оклад или солдатством. Мы видели также, что при открытии церковных вакансий консистории прежде всего обязаны были повещать об них в духовных училищах и делать вызовы, не пожелает ли кто занять эти вакантные места из школьников. В некоторых епархиях, наприм. московской, очень рано вошло в обычай священнические места отдавать преимущественно богословам, дьяконские философам и т. д. Мы видели, как все это стесняло права тех кандидатов священства, которые были избираемы по древнему обычаю прихожанами; не менее стеснений чувствовали от того и наследники, остававшиеся без школьного образования.

Теснимые все более и более умножавшеюся массой кандидатов, получивших школьное образование, наследники, однако, не вдруг уступили им первенство в назначении на церковные места. Права образования должны были вести еще долгую борьбу с владельческими отношениями духовенства к церковным местам, и сама духовная власть выказывала иногда сильное колебание, которой стороне отдать предпочтение. Особенно долго она не могла побороть притязаний наследников в юго-западной России, где архиереи имели весьма слабое влияние на парохии до самого преобразования тамошних епархий в последней четверти XVIII столетия. Мы уже видели, как наследники юго-западных парохий удерживали иногда за собой все наследные права и власть над парохией даже без посвящения и при всеобщем восстании против них самих парохиян. Замечательно, что наприм. в Киевской епархии епархиальная власть по крайней мере до половины XVIII столетия не могла сама назначать даже викариев к малолетним наследникам и подчинялась в этом отношении выбору самого семейства наследников. В тех случаях, когда архиереи сами назначали кандидатов на священнослужительские вакансии помимо наследников, последние иногда даже силой начинали отстаивать свои права и выгоняли своих соперников вон из парохий точно так же, как выгоняли таких кандидатов, архиерейских избранников, сами парохияне в пользу своих собственных избранников. Вот наприм. один случай из довольно уже позднего времени. В 1768 г. в м. Хороле умер священник, не оставив ни одного наследника мужского пола. Наследницей его осталась его внучка, дочь значкового товарища Семена Родзянки, женатого на дочери покойного. Прихожане и Родзянка подали прошение м. Арсению Могилянскому, чтобы он назначил на место кого-нибудь из студентов академии, разумеется, со взятием наследницы. Но митрополит почему-то назначил другого, священника Луку Мартоса. Мартос прибыл на парохию по обычаю с депутатом духовного правления, который должен был ввести его в должность. Но только лишь народ собрался в церковь и депутат начал читать указ митрополита, как бывшие тут же Родзянка и его родственники, – один обозный, другой подкоморий, третий бунчуковый товарищ, – потребовали, чтобы депутат прекратил свое чтение и убирался вон из церкви, стали разгонять и народ, а когда ни депутат, ни народ их не послушались, бросились на толпу с палками, наконец избили остававшихся на клиросе дьяков и подьячих. Мартос должен был выехать из парохии и жаловался митрополиту. Но митрополит сам ничего не мог поделать с Родзянками, донес обо всем св. Синоду и просил даже содействия гражданской власти. Неизвестно, чем кончилась вся эта история¹⁸⁴.

В великорусских епархиях подобные случаи были невозможны, но и здесь наследники, а равно покупщики мест, обиженные в пользу студентов могли подчас очень решительно протестовать против подобной обиды, опираясь на свои владельческие права, открыто выставляя епархиальному начальству на вид те затраты, каких стоили их места или им самим, или их отцам и дедам, всему роду их, представляя при этом самые акты на владение, совершенные вполне законным порядком и утвержденные самою же епархиальною властью. Наприм., в 1760 г. св. Синод получил жалобу от одного московского дьякона Дионисия Яковлева на м. Тимофея, в которой объяснено было, что он, Яковлев, купил за 700 рублей место с двором и строением у преображенского на Песках священника Богданова, переведенного в Петербург и для уплаты означенной суммы вошел в долги, занявши 350 рублей, но когда началось уже самое дело об определении его на купленное место, подал на то же место студент академии Климонтов и был определен митрополитом без всякого с ним, Яковлевым соглашения; консистория обязала Климентова уплатить только за дом Богданова и притом ту самую сумму, за какую купил этот дом сам Богданов, а в остальных деньгах, которых Богданов взял с Яковлева больше, потому что продавал не один дом, а вообще место, велено ему, Яковлеву, ведаться с самим Богдановым, который между тем успел уехать в Петербург; и теперь за долги все его, Яковлева, имение конфисковано и домашних его забирают под караул. На запрос о деле из св. Синода митрополит отвечал, что студент Климонтов произведен на основании Д. Регламента, как ученый, мимо Яковлева, как неученого. Св. Синод, однако, видимо затруднился совершенно обойти права Яковлева и решить дело окончательно в пользу студента. М. Тимофею было объявлено, что в определении студента поступлено правильно, но в то же время велено перевести его на другой приход, а к Преображенской церкви определить Яковлева¹⁸⁵. Представленный пример замечателен между прочим и тем, что указывает на продолжение, даже в такое уже позднее время, старого обычая продавать места не только при выходе владельца в заштат, но и при переходе на другое место.

В 1762 г. тот же митрополит определил к московской Трехсвятительской церкви священником ученого дьякона, Александра Левшина (брата знаменитого м. Платона). Но на то же место было еще два претендента, один избранный прихожанами, дьякон Прокопий Иванов, а другой – наследник, сын умершего священника, дьячок той же церкви Петр Иванов. Опасаясь с одной стороны недоброжелательства от прихожан, а с другой прижимок из-за дома от наследника, Левшин сам поспешил отказаться от назначенного ему места. Митрополит определил после этого дьякона Прокопия, а дьячку наследнику отказал, потому что он не выдержал надлежащего пред определением на место экзамена и, кроме того, имел всего 20 лет от роду, а определить до его совершеннолетия викария митрополит нашел неудобным. В отмщение за свои права обиженный наследник употребил обычную тактику, не стал продавать наследного дома свящ. Прокопию, отзываясь тем, что на доме есть долги. По жалобе Прокопия консистория произвела оценку дома (в 600 р.) и определила часть денег от его продажи употребить на уплату долгов, а остатки выдать Иванову. Дело по настоящему этим и должно было бы кончиться, но Иванов успел затянуть его почти на 4 месяца, не являясь в консисторию для объяснения, кто его кредиторы, несмотря ни на какие угрозы митрополита и вызовы из консистории; только после долгой возни с ним его успели заставить согласиться с решением и взять деньги за дом¹⁸⁶.

В этой борьбе с наследниками, постоянно стоявшими поперек дороги архиерейским кандидатам на места, как и в борьбе с приходскими выборами, архиереям нередко приходилось сетовать, что они над церквами воли не имеют, владеют церквами другие; но тем энергичнее должны были взяться они за усиление своего влияния на практику этих владельческих отношений духовенства к церковным местам. Так, наприм., после описанных столкновений с владельцами церковных мест м. Тимофей распорядился, чтобы консистория сделала обстоятельное рассмотрение о церковных домах и учинила определение. Консистория составила доклад, в котором изобразила, как при сдаче мест священнослужители непомерно возвышают цену своих домов под предлогом новых пристроек, несмотря на продолжительное иногда жительство в этих домах, как плата за дома, смешиваясь с платой за самое место, увеличивается «не в рассуждении строений, но количества прихожан и доходов, и как многие учительные люди по скудости своей должны бывают лучших мест лишаться», и во внимание к этим обстоятельствам определила: 1) не покупать и не продавать мест без ведома консистории, иначе покупщиков вовсе лишать этих мест, предоставляя им в уплаченных деньгах ведаться с продавцами судом; 2) прежде окончательного заключения условий о месте обстоятельно доносить о его прежней и новой ценности, а консистории по справке о том производить окончательную оценку дома; 3) новые пристройки и починки в домах священнослужителям производить на церковные деньги, а в случае недостачи последних – на свои, но в том и другом случае с ведома прихожан и благочинных, по нужде, а не по прихоти, с верной обо всем записью. Митрополит утвердил этот доклад консистории¹⁸⁷. Подобные распоряжения должны были значительно усилить влияние епархиальной власти на замещение церковных вакансий; очень может быть, что, благодаря им, понизилась и самая ценность церковных мест при продаже; но бедным студентам немного стало от этого легче, потому что покупка мест была им не под силу и при пониженной цене. Они все-таки продолжали осаждать начальство своими жалобными просьбами о милосердии и помощи в определении их на службу, объясняя, что никак не в состоянии покупать себе мест, а места все продажные, и принуждены оттого скитаться года по три без места, претерпевая последнюю бедность¹⁸⁸.

Наконец в 1768 г. св. Синод издал общий указ, в котором с замечательною прямотою и резкостью осудил современный ему порядок владельческих отношений духовенства к церквам. Еще доселе, рассказывает указ, продолжается «вредное для ученых и бесчестное для церкви обыкновение, что под претекстом дворов и самые священно-церковнослужительские места, в противоположность св. правил,... продаются установленною издавна от самых бывших при тех церквах священников и церковнослужителей немалою и против того, что те дворы стоят, излишнею ценою; а вместо того, чтобы сие бесчинство отвратить, не посвящен бывает никто, пока требуемой за место суммы не заплатит, отчего не только ученым, но и неученым честным ставленникам в получении мест с горестию соединенная бывает трудность, а покупают лучшие места большею частию такие только, которые у себя довольно денег имеют, хотя бы они и вовсе неученые и не весьма в звании своем достойные были; обучающиеся же в академиях и семинариях, кои такого капитала у себя не имеют, хотя они по наукам и состоянию своему противу означенных капиталистов гораздо достойнее, принуждены бывают или священства, или лучших мест в противность Д. Регламента и указов вовсе лишаться, а заступают они самые последние места или же на покупку оных задолжаются неоплатными долгами; и так деньги в произведении в священство большую силу имеют, через что у других и охота к наукам отъемлется. На каковую тех мест продажу, яко на святокупство, и происходящий оттого в народе соблазн св. правит. Синод с немалым сожалением смотрит». Как скоро, впрочем, указу пришлось говорить о самых мерах против «такового зла», высокий тон его речи быстро спадает. Св. Синод, говорится далее, мог бы и разом уничтожить всякую плату за места, но он отказывается от такой радикальной меры, помышляя «о сиротах и вдовах, не могущих себя пропитать, а наипаче о тех, которые такие места сами покупали великою ценою и, не выплатя заимодавцам долгов, померли, а жены и дети их не только в сиротстве, но и в крайнем от тех заимодавцев остаются бедствии». Встав на такую точку зрения, указ узаконяет затем не запретительные, а только ограничительные меры против зла, которое сам же назвал позором для Церкви, симонией и бесчинством, имея в виду при определении этих мер главным образом только подчинение владельческих прав духовенства на места надзору и влиянию епархиальной администрации. Продажу и покупку церковных мест велено производить на прежнем основании, по обычной оценке, а в избежание разных подлогов и злоупотреблений все записи на места записать в консисториях в шнуровые книги. Но при этом определены важные ограничения владельческих прав на места: 1) через определенные сроки владельцы мест должны сбавлять часть их ценности, – кто служил на месте и пользовался с него доходами 5 лет, тот при продаже должен получать за него ⅚ первоначальной цены, через 10 лет – ⅔, через 15 – половину, через 20 – ⅓, после 25 – ⅙, а после 30 не брать уже ничего; притом 2) такое оплачивание мест производить только в пользу вдов и сирот, а если после умершего останутся братья и другие родственники, имеющие собственные места, таких в наследство к местам не допускать, а платить им за одно строение; 3) если ближних родственников после умершего не будет, на его место, как свободное, определять студентов без платы; 4) вовсе запретить продажу мест при переходе владельцев на другие места¹⁸⁹.

Начав так горячо, указ таким образом все-таки пришел к тому, что сам же, за приведенными ограничениями, официально признал владельческие права духовенства на места, а практика, разумеется, умела обходить и самые ограничения, но мы не можем не обратить при этом внимания на то основание, на котором опирается указ в своем признании этих прав; основание его не юридическое, на котором основывали прежде свои права на места сами владельцы последних, а моральное, – сострадание к сиротам и вдовам, сожаление о их крайней бедности, причем и самое признание прав получает совсем другой смысл, является скорее милостью, чем воздаянием должного. Такой взгляд на наследников и владельцев церковных мест вырабатывался долгое время, путем постепенного развития епархиальной централизации и во второй половине XVIII в., как видим, успел развиться до того, что мог наконец быть сформулирован в положительном и ясном указе. Он явился, как результат и развязка всех этих усилий епархиальных властей, с какими они заботились о развитии своего влияния на наследные приходы, о том, чтобы и зачисление мест, и выбор викария для сирот, и определение условий его с наследниками, и плата за места производились не иначе, как с ведома и благословения самого архиерея. Сбивая постепенно излишние притязания наследников, епархиальные власти превращали последних из гордых владельцев церквей, полновластных хозяев в приходах и господ своих викариев в скромных сирот, зависящих от милости и сострадания архиереев. К концу XVIII в. цель епархиальных властей в этом отношении успела осуществиться вполне даже в епархиях юго-западной России. Дальнейшая судьба наследственности церковных мест очевидно зависела от того, как долго будет признавать ее нужною сама иерархия, будет ли стоять за свою первоначальную мысль замещать церковные должности людьми только достойнейшими по образованию, мысль, с которой она в первый раз выступила на борьбу с наследниками и на дело развития своей власти, или же, достигнув своей цели, благодушно отнесясь к смирившимся уже наследникам, удержит и на будущее время свой сострадательный характер, будет смотреть на церковные места, как на удобный для нее источник призрения бедных духовного звания. Мы увидим, что иерархия почла за лучшее идти не в первом, а именно в последнем направлении.

Нельзя, впрочем, не заметить, что наша иерархия и прежде, с самого начала своей борьбы с наследным порядком занятия церковных мест, никогда не отрицала самого принципа наследственности духовного служения, во многих случаях старалась даже отстаивать его, особенно против искателей священства из посторонних сословий и восставала только против наследников неученых, не соответствовавших требованиям нового духовного образования. Если наследник был ученый, или по крайней мере учился в архиерейской школе, права его на наследство были вне всякого сомнения. Указ Петра великого – учить поповых и дьяконовых детей в школах заранее, чтобы были готовы на праздные места, так постоянно и толковался, что школьники имеют несомненное право на получение отцовских и вообще наследных мест¹⁹⁰. Таким образом, школа могла возмутить спокойствие наследников только временно, пока они были еще неученые. Когда все наследники стали учеными, борьба против них очевидно должна была прекратиться и наследственный порядок занятия церковных мест, разумеется, в тех границах, каких требовала от него развившаяся епархиальная централизация, мог свободно продолжать свое существование со всеми своими принадлежностями и проявлениями, сдачей и предоставлением мест по родству, отдачей места в приданое, куплей, продажей и т. п.

Самая обычная форма наследственности церковных мест через предоставление этих мест сиротам умершего священнослужителя постоянно поддерживалась самою иерархией, которая видела в этом предоставлении даже свой священный долг, христианское дело милосердия к сирым и вдовицам. Замечателен один указ московского архиепископа Амвросия Зертис-Каменского, в котором он горячо вооружается против искателей священнослужительских мест после умерших священнослужителей помимо сирот, называя это перебивание мест у сирот «предосудительною алчностью», и предписывает по своей епархии, чтобы «никто в таковые безвременные (даже еще до похорон умершего), человеколюбию и христианскому благочестию противные просьбы вступать не дерзал»¹⁹¹.

Сам св. Синод в одном указе 1767 г., разосланном по московской епархии, узаконял: „если после умерших священнослужителей останутся дочери и племянницы девицы, а жены умерших на места мужей своих к тем своим дочерям и племянницам пожелают кого принять, таковых по их желаниям, достойных и ежели законоправильных препятствиев не окажется, определять. Буде после умерших священнослужителей останутся малолетние дети мужеска полу такие, кои действительно уже обучаются в школах, то до изучения и возрасту их на отцовское место никого не определять, а велеть содержать из получаемых от тех церквей доходов викария. Когда же оные выучатся и в совершенная к производству их в священнослужительские чины лета придут и достойны явятся, тогда производить их самих»¹⁹². В следующем году этот указ распространен на все другие епархии; приведенные пункты его включены были в известный нам указ о священнослужительских домах, причем прибавлено, что если наследник церковного места будет неученый, такового к производству на место отцовское не допускать и за место отцовское никакой платы, кроме только что по оценке за дом и то погодно, не давать¹⁹³.

Зачисление мест за учениками семинарии было самым распространенным средством к их содержанию и поощрению в учении. За неимением наследных мест за ними зачислялись и чужие свободные места. В 1770 г. св. Синод издал нарочный указ такого содержания: «почитая за долг свой всякое прилагать старание не токмо о распространении полезных наук и о содержании учрежденных для того училищ в возможном порядке, но наипаче дабы в оных училищах в пользу церкви учившиеся студенты, взирая на известный трудов своих конец, больше поощряемы тем были оказывать похвальные свои в учении и поведении успехи, следственно потому и не оставлены б они были без достойных мест и без пристойного по их учению содержания, св. Синод повелевает: дабы по Регламенту и прежним указам учившиеся достойные не учившимся в произвождении в св. чины были предпочитаемы неотменно; и для того в случае какой-либо священнической или дьяконской вакансии письменно справкою требовать от семинарии,... не имеется ли достойных, учение свое окончивших или оканчивающих студентов, которые бы показанные места занять достойны были, и если таковые окажутся, таковых предпочтительно и производить; а хотя б которые совершенных лет и не достигли, но они находятся в высших школах, а имеют скоро окончить учения своего круг, за таковыми и без производства в св. чин могут места утверждаемы быть по пастырскому епархиальных архиереев рассмотрению»¹⁹⁴. Св. Синод узаконял здесь, впрочем, не новость, потому что в практике духовных школ такое зачисление мест за учениками было уже давным-давно.

Беднейшие из учеников, особенно сироты, на руках которых по смерти их отцов оставались семейства, имели за собой зачисленные места иногда задолго до окончания курса; такое зачисление мест отмечалось пред их фамилиями и в семинарских ведомостях с обозначением, получает ли ученик доход с своего места и сколько; наприм.: «половинную часть дохода получает», «доходом мать владеет» и т. п. Смотря по успехам учеников, места эти за ними менялись; за лучшим учеником зачислялось лучшее место, но если он ослабевал в успехах, начальство могло у него переменить это лучшее место на другое похуже¹⁹⁵. В некоторых епархиях места зачислялись за учениками по классам, причетнические зачислялись за учениками низших, а священнослужительские за учениками высших классов. Учеников с зачисленными местами было очень много по семинариям, наприм. в Киевской семинарии в 1780-х годах каждогодно насчитывалось человек по 100, в 1790-х годах – по 200, а в начале настоящего столетия по 300 и более¹⁹⁶. Зачисление мест сопровождалось большими неудобствами, весьма тяжкими и для епархиальных начальств, и для прихожан, да и для самих иногда учеников. Викариями на этих местах служили большею частью люди негодные, лишенные своих собственных мест за пороки; епархиальные начальства получали на них множество жалоб и от прихожан, и от учеников, с которыми эти викарии вели свои расчеты с большой неисправностью. Но зачисление мест все-таки продолжалось, несмотря на все такие неудобства; бедные ученики прямо обращались к архиереям с прошениями о том, чтобы их приняли на казенное содержание, или предоставили им «для поощрения наук» праздные при церквах места, и такие прошения принимались всегда благодушно и очень редко сопровождались отказом. Для устранения неудобств, соединенных с зачислением мест, некоторые епархиальные архиереи наблюдали только то, чтобы места зачислялись главным образом при неодноклирных церквах¹⁹⁷. В 1784 г., по поводу производившегося тогда разбора духовенства, св. Синод издал указ, в котором, между прочим, читаем: „св. Синоду известно, что в некоторых епархиях за обучающимися семинаристами для поощрения их к учению уже зачислены места и доходы с них получают, то и ныне эти места для них оставить, но до окончания курса на те места других не определять, чтоб излишнего причта умножаемо не было»¹⁹⁸. При этом запрещении замещать зачисленные церковные места нужно взять во внимание то, что в 1784 г. приняты были самые энергические меры для размещения множества заштатных священнослужителей, так что до размещения их запрещено было даже посвящение новых ставленников, и нужда в местах была в высшей степени настоятельна.

К концу XVIII столетия редкое место не было наследственным. Посторонним лицам, не только светского, но и духовного происхождения очень трудно было найти свободное не только священнослужительское, но и причетническое место. Духовное семейство, пристроившись к известному месту, держалось за него так крепко, что не упускало его из своих рук даже после смерти своего члена, занимавшего это место по службе; место умершего, как единственный источник содержания, единственная доходная статья семьи, обращалось в дорогое для сирот наследство, из-за которого они крепко тягались с посторонними на него претендентами и, благодаря глубоко укоренившемуся принципу наследственности духовного служения, почти всегда одерживали верх в таких тяжбах. В 1799 г. вышел указ св. Синода, заключавший в себе высочайше утвержденное положение о призрении вдов и сирот духовного звания. Перечисляя существовавшие тогда способы этого призрения, указ говорит между прочим, что дети умерших духовных лиц мужеского пола отдавались обыкновенно в школы на казенное содержание с предоставлением за некоторыми из них для пропитания их семейств священно- и церковно-служительских мест, а дети женского пола, по достижении законных лет, выдавались замуж за церковников, которым преимущественно пред другими давались церковные места, могущие доставить содержание и всему семейству умершего. Указ утвердил эти способы призрения и на будущее время¹⁹⁹.

Практика наследственности церковных мест шла еще далее законных определений и дозволений и весьма долго сохраняла совершенно свежие остатки прежних владельческих отношений духовенства к церковным местам. Встречаем поступные письма духовных лиц о продаже мест, написанные совершенно в прежней форме с обычным условием: „и оным местом ему (покупщику), жене его и детям, и наследникам владеть вечно». Места передавались также по духовным завещаниям и отдавались в приданое за дочерями. Производя узаконенную оценку священно- и церковно-служительских домов и наблюдая за соблюдением порядка наследственности церковных мест, епархиальная власть сама впутывалась во все семейные счеты духовенства о местах и своим участием в них придавала им официальный характер²⁰⁰. Несмотря на сильное развитие епархиальной власти, встречаем наследников самоставов, точно таких же, о которых мы упоминали, говоря о старине юго-западной Руси; не имея возможности попасть на отцовское место законным путем вследствие своего недостоинства, наследник наезжал на наследный приход самовольно и совершал здесь требы без посвящения; таких примеров мы знаем немного, но замечательно, что они относятся не к какой-нибудь глуши нашего обширного отечества, а к московской епархии²⁰¹.

Вследствие глубокого сознания своих прав, обойденный наследник доходил до крайней степени раздражения на обиду, причиненную ему отнятием родного места, поднимал горячие тяжбы с своим соперником и даже с епархиальным начальством. Мы приведем здесь один выразительный пример из записок рязанского архиепископа Гавриила, пример, хорошо показывающий, с одной стороны то, какие страшные ссоры происходили иногда из-за наследных мест между духовными семьями, а с другой и то, каковы иногда бывали сами наследники, заявлявшие свои претензии за нарушение их наследных прав. В этих записках преосв. Гавриил рассказывает, что его отец Иоанн был определен священником в с. Городковичи рязанской епархии на место отрешенного за беспорядочную жизнь священника Григория Иванова. Несмотря на то, что Иванов потерял свое место по своей собственной вине и по суду, семейство его все-таки считало это место своим наследственным и было крайне раздражено, когда приехал в село другой священник – чужой человек. Один из сыновей Григория Гавриил, бывший тогда послушником Солодчинского монастыря, долго тягался с о. Иоанном, и о. Иоанн успел удержать место за собою, благодаря только сильной поддержке тогдашнего рязанского архиерея Симона; последний почел однако необходимым дать Гавриилу по крайней мере дьяконское место при его наследной церкви. Это было в 1795 г., и с этого времени целых три года о. Иоанн должен был терпеть непрерывное гонение от раздраженной семьи, которая к большему его несчастью жила в своем прежнем доме подле его дома и была довольно многочисленна. Она состояла из лишенного места отца, злой и жестокой матери, пятерых взрослых сыновей и дочери; один из братьев служил дьяконом при церкви, другой был дьячком, третий пономарем. Имея такое соседство и окруженный таким причтом, о. Иоанн находил свое положение невыносимым и несколько раз принимался хлопотать о переходе на другое место. К довершению всех его бед один из сыновей его предместника, Марк или Марук, угодивши во время Екатерининских разборов духовенства в солдаты и бежавший из службы, занимался разбоем по р. Оке и вместе с своими товарищами имел притон у своего отца. Семья о. Иоанна не могла без страха выходить из дому ни в поле, ни в луга для работ. Марук выжигал у нее сено на лугах, побивал скотину, делал множество других неприятностей и кроме того похвалялся при первом удобном случае убить самого о. Иоанна; возбуждаемый своею матерью, он несколько раз покушался даже привести это намерение в исполнение, однажды целился в о. Иоанна из ружья через окно в доме одного прихожанина, у которого священник совершал какую-то требу, в другой раз подстерегал его с ружьем на озере, где тот ловил себе рыбу, в третий вместе с товарищами наехал прямо на его дом, но всякий раз в чем-нибудь да находил себе неожиданную помеху, несмотря на то, что имел от своей семьи все нужные сведения о каждом шаге о. Иоанна. Уже в 1798 г. последний получил наконец свободу от всех страхов, каких натерпелся доселе. В руки правосудия попался один из сподвижников Марука и оговорил всю его семью в пристанодержительстве разбойников и в соучастии с ними. Священник Григорий был наказан кнутом на погосте своей бывшей церкви и сослан в Сибирь, дьякон Гавриил, виновный менее других братьев, послан в монастырь, жена его, трое братьев и сестра наказаны плетьми и сосланы в Сибирь; сам Марук успел избежать поимки и скрылся неизвестно куда²⁰².

В текущем столетии правительство несколько раз возвращалось к вопросу о церковных домах для приходского духовенства, ожидая от решения этого вопроса устранения многих неудобств при замещении церковных мест. В 1808 г. вопрос этот поднимался в комитете об усовершенствовании дух. училищ и улучшении быта духовенства, причем положено было устроить церковные дома во всех приходах на точном основании указов 1718, 1722 и 1768 годов, проектирован был даже особый церковно-строительный капитал²⁰³. Предположения комитета не пришли в исполнение и, сколько известно, до 1830-х годов из проектированного им капитала не выстроено было ни одного церковного дома. Затем о церковных домах было рассуждение в 1829 г. по поводу нового возбуждения вопроса об улучшении быта духовенства. В именном указе 6 декабря этого года положено было „побуждать прихожан, особенно сельских, чтобы от них заводимы и поддерживаемы были по возможности домы для жительства священно-церковнослужителей, и для большей удобности производить сие постепенно и по мере возможности каждого прихода; на первый же раз приводить в сие положение домы священников»²⁰⁴. То же повторено потом в Своде законов, с тем только различием, что, согласно с Положением об улучшении быта западнорусского духовенства 1842 г., постройка домов для причтов сделана в западнорусских епархиях обязательною для прихожан²⁰⁵. Вопрос о церковных домах не решен еще и доселе, несмотря на все рассуждения об нем и в административной, и в общественной сфере²⁰⁶.

Постоянно продолжалось также зачисление церковных мест за сиротами, как самое главное средство к обеспечению бедных духовного звания. Правительство не трогало заведенного порядка до позднейшего времени, хотя и давно уже видело его неудобства во многих отношениях. В 1823 г., при учреждении попечительств о бедных духовного звания, подвергнуты были рассмотрению все существовавшие доселе средства их призрения; к ним относились: 1) определение на места престарелых, больных и умерших священнослужителей преимущественно пред другими родственников их, приемлющих на себя обязанность доставлять пропитание им и их семействам, или посторонних, соглашающихся на доставление им некоторых пособий; 2) предоставление сиротам мужеского пола, обучающимся в духовных училищах, части доходов от диаконских и причетнических мест, оставляемых для того на некоторое время праздными, и 3) определение вдов и сирот женского пола в просвирни. Не говоря ничего о последней форме призрения, доклад св. Синода, рассматривавшего дело о призрении, неодобрительно отзывается о первой и второй форме, – о первой потому, что она стесняла свободу духовного начальства в выборе достойных кандидатов на места и давала наследникам повод пренебрегать надлежащим приготовлением к их будущему служению, а о второй – потому, что она заставляла долгое время держать церковные места незамещенными, а это во многих случаях не могло обойтись без существенного вреда. Учредив попечительства о бедных духовного звания, правительство указало некоторые новые средства призрения духовных вдов и сирот; но эти новые средства были не настолько надежны и достаточны, чтобы можно было совершенно заменить ими старые средства; поэтому, высказав свое осуждение этих последних, правительство все-таки должно было оставить их совершенно по-старому²⁰⁷. Те же самые средства призрения, в качестве впрочем «употребляемых по необходимости и обычаю», указаны затем и в Своде законов²⁰⁸.

Нам нет нужды говорить много о том, как, пользуясь подобными определениями самого законодательства, развивалась в текущем столетии самая практика наследственности духовных должностей. Факты у всех в свежей памяти и, кроме того, с величайшей подробностью рассмотрены в современной нам светской и духовной литературе по поводу возбуждения вопроса об улучшении быта духовенства²⁰⁹. Еще доселе найдется довольно приходов, в которых одни и те же духовные роды служат наследственно не одно даже столетие²¹⁰. Едва ли потом не каждому из современных нам людей духовного звания приходилось писать, или, по крайней мере, читать эти слезные прошения преосвященным о зачислении мест за сиротами, в которых постоянно указывалось на то, что просимое место родовое, находилось столько-то десятков лет во владении отца, деда, прадеда, дяди, тестя и т. п. Те из архипастырей, которые наиболее отличались практикой зачисления и предоставления мест, пользовались громкой репутацией милостивых, отцов и утешителей вдов и сирот, и сами считали свои действия вполне богоугодными и законными пред судом нравственным. В жизнеописании преосв. Кирилла Каменец-Подольского, особенно прославившегося милосердием к сиротам, находим наприм. известие такого рода: «для сирот он нередко изменял принятому им правилу – не рукополагать на священнические места из не окончивших курс семинарии. Усильные просьбы и слезы осиротевшего семейства делали то, что преосвященный дозволял желающему занять сиротский приход оставлять курс богословского учения и посвящал его в священника». В одно время св. Синод нашел нужным послать к нему особый указ, чтобы, сообразно с высочайше утвержденными правилами, он предоставлял сиротам только причетнические и дьяконские места, а священнические не более, как на год, потому что долее этого они не могут оставаться праздными²¹¹. Не приводя других примеров, укажем еще на недавно почившего представителя наших иерархов, знаменитого московского архипастыря Филарета, который, по отзыву почтенного секретаря московской консистории г. Розанова, употреблял означенные средства вспомоществования бедному духовенству в обширных размерах. «При нем и бывшие в силах, но недостаточные священнослужители находили средства устроять своих дочерей в замужество посредством сдачи своего места, а сами переходили на другие места или выходили в заштат; за сиротами не только мужеского пола, но и женского до возраста их предоставляемы были священно- и церковно-служительские места, а к взрослым дочерям умерших членов причта обычно было определять только тех, которые соглашались вступить с ними в супружество»²¹².

Без преувеличения можно сказать, что из всех лиц белого духовенства, поступивших на должности за последние 20–25 лет, едва ли найдется 1/20 таких, которые бы поступили на совершенно свободные места, т. е. без всяких обязательств семейству предшественника, или без взятия замуж девицы, за которой было предоставлено место. Так как для нашего бедного духовенства тяжело устроение участи не столько его сыновей, сколько дочерей, то церковные должности постоянно зачислялись и предоставлялись именно за девицами духовного звания; для выхода замуж духовной девицы нужно было не столько приданое, сколько зачисленное за нею место; «невеста без места» на языке духовенства означает что-то очень плохое, даже презрительное. В последнее время, по милости этой системы пристроения духовных девиц, во многих епархиях совершенно невозможно было найти церковное место «без взятия» какой-нибудь девицы не только воспитаннику семинарии, но и почтенному профессору; если последний имел несчастие жениться по своему избранию, особенно на девице светского звания, он должен был навсегда отказаться от надежды посвятить себя когда-нибудь священному служению, при всех своих достоинствах, и даже должен был оставлять иногда самое духовное звание. Не было ни одного закона, ни гражданского, ни церковного о том, чтобы духовные лица не вступали в супружество с светскими девицами, а между тем во многих епархиях давно утвердилось подобное требование и поддерживалось очень настойчиво самими епархиальными властями, даже официально прописывалось в консисторских билетах ставленникам на женитьбу. В подмосковных епархиях требовалось даже, чтобы духовные лица брали себе невест непременно в пределах своей епархии; – этого мало, – требовалось, чтобы ищущие священства женились на дочерях священнических, будущие дьяконы – на дьяконских и т. д.; каста, не допускавшая браков с посторонними, дробилась таким образом на другие мельчайшие касты по степеням иерархии. В последнее время, когда по поводу предпринимавшихся реформ в духовенстве причты приглашены были излагать свои мнения о способах улучшения их быта, некоторые из них (напр. в Тверской епархии) в числе этих способов прямо поставили уничтожение приведенных стеснений касательно браков духовенства. Со времени распространения училищ для девиц духовного звания явились еще ученые, привилегированные наследницы и претендентки на церковные места, значение которых можно отчасти сравнить с прежним значением ученых наследников; за ними еще охотнее предоставлялись места, чем за неучеными невестами.

В литературе не раз была заявляема резкая мысль, что церковные должности давались в приданое за духовными невестами. На самом деле трудно было разобрать, что тут имело значение приданого: место, или самая невеста. В одном из мнений, присланных архиереями по поводу замышлявшихся преобразований в духовенстве, читаем: «многократно случалось, что на предложение взять в замужество какую-нибудь сиротку, иной из посвящаемых отвечал, что он согласен взять какую угодно, только бы дано было место получше, и нисколько не помышляет ни о предлежащих обязанностях, ни о качествах своей будущей жены. Такие отзывы не подтверждают восхваляемой привязанности к свящ. званию... Кто и говорил о своей привязанности к родному званию, и тот, поступая на место, как будто совсем забывает о ней и своею судьбою тяготится, с окружающими и домашними начинает ссориться» и проч.²¹³. В результате такого способа замещения церковных мест и пристроения сирот нередко выходило, что не удовлетворялись ни церковные интересы, так как заботились не столько об них, сколько о пристроении такой-то, или такого-то сироты, ни интересы семейные вследствие отсутствия согласия и любви между супругами и тяжелых обязательств молодого священнослужителя семейству своей жены. В отчете синодального обер-прокурора за 1867 г. замечено, что «на священнослужительские места поступали весьма часто лица только на основании родства, или обязательства содержать смещенных или осиротевших, а не по достоинству», что из-за обязательств семейных «возникали нестроения в семейной жизни духовенства, во множестве случаев переходившие в тяжебные дела. Подобных дел, вместе с просьбами о предоставлении мест за сиротами или родственниками, в последние три года восходило в св. Синод около 300; еще более рассматривалось и решалось в епархиальном управлении».

Как ни вооружался св. Синод против купли и продажи церковных мест в известном указе 1768 г., но эта купля и продажа уцелела даже и в XIX веке. В более благовидной форме семейных обязательств она сохранилась целиком и была официально признаваема самою духовною администрацией, которая утверждала эти обязательства своею властью, и сама разбирала все возникавшие от их нарушения тяжбы. В неофициальной сфере она сохранялась и в чистом своем виде. У сердобольных отцов в духовенстве, желавших пристроить своего сына или дочь к месту, и между тем не желавших сдавать собственного места, всегда были на примете разные престарелые и бездетные священнослужители, которым уже пора было выходить в заштат и хотелось при этом не даром расстаться с своим местом. Много отцов ухаживало за такими старцами, уговаривая их уступить место и предлагая за него вознаграждение. Начинались торги, переторжки; соперники надбавляли цену, съезжались, разъезжались по нескольку раз, и дело оканчивалось в пользу более ловкого и богатого покупщика. Заключался письменный договор, который, в случае снисходительности архиерея к подобными сделкам, вносился иногда в самое прошение о предоставлении места такому-то, или такой-то под условием успокоения старости прежнего его владельца. В случае же неблагорасположения начальства к таким сделкам, они прикрывались родством просящего места с сдающим, и в прошении писалось, чтобы дозволено было сдать место под такими-то условиями такой-то родне, хотя бы никакого родства тут и не было, или и было какое-нибудь, но самое отдаленное²¹⁴. Поверить верность подобных ссылок на родство не было почти никакой возможности, потому что, при многосемейности и постоянных браках духовенства исключительно внутри своего сословия и своей епархии, каждое духовное лицо обыкновенно имеет у себя такую обширную родню, что и само не в состоянии пересчитать всех ее членов.

В таком положении застал духовенство указ 22 мая 1867 г. Приведя известное положение 1823 г. о мерах призрения вдов и сирот духовенства, указ продолжает: «меры эти были допущены по необходимости и обычаю; впрочем и тогда они признавались неудобными, почему и употребление их разрешено только в тех случаях, когда от сего не произойдет расстройства в епархиальном управлении. Несмотря, впрочем, на такое ограничение, на практике оказывалось, в течение 43-х лет, много весьма важных неудобств и существенных затруднений от употребления означенных мер. Самое главное неудобство, служившее в ущерб и достоинству Церкви, состояло в том, что на священнослужительские места назначались лица во многих случаях потому только, что они с получением места обязывались содержать осиротевшее семейство; с обязательством же этим не всегда соединялось призвание к священству и те качества, которые необходимы к достойному прохождению сего служения. Самые церкви и приходы нередко приходили в расстройство и упадок, когда вакантные места, быв зачислены за малолетними сиротами, оставались некоторое время праздными. Что же касается до назначения части из церковных доходов и земли в пользу вдов и сирот духовного звания, то выдел этот при скудных средствах причтов, составляя для них значительное обременение, не обеспечивал и пользовавшихся им. К взаимным неудовольствиям и ропоту обеих сторон присоединялось нередко невольное несоблюдение обязательств членами причтов, принимавших на себя призрение вдов и сирот, а вместе с этим возникало такое множество дел, которое составляло положительное бремя для духовных учреждений, долженствующих рассматривать эти дела. Св. Синод постоянно имел в виду эти затруднения и неудобства, но по необходимости снисходил, так как обстоятельства, при которых издано было положение 1823 года, не изменялись. В последнее же время открылись другие способы к возможному обеспечению православного духовенства, таковы – назначение духовенству пенсий и пособий из определенного на этот предмет особого кредита и установление для того же ежегодных с церковных причтов взносов». На этом основании св. Синод ходатайствовал об отмене помянутых мер 1823 г. Государственный совет по его ходатайству написал свое мнение, по утверждении Государем Императором, получившее силу закона. Положено было: 1) при определении на вакантные места после умерших или уволенных в заштат духовных лиц между кандидатами не считать родства с умершими или уволенными обстоятельством, дающим преимущественное пред другими кандидатами право на занятие вакансии; 2) зачисления церковных мест за дочерьми или родственниками занимавших сии места лиц, с правом определения на эти вакансии тех кандидатов, которые вступят в брак с такими девицами, на дальнейшее время более не допускать; 3) обязательства со стороны поступающих на места касательно выдачи своим предместникам или их семействам части доходов или пособия в содержании не признавать действительными, и никакой переписки по духовному ведомству о принятии понудительных мер к исполнению таких обязательств не производить, держась сего правила и относительно выдела причтами из церковных доходов и земли в пользу состоящих при церквах вдов и сирот, к коим причты обязывались доселе по распоряжению епархиальных начальств; 4) не допускать открытия новых в составе причтов вакансий не по нуждам приходов, а для определения на оные известных лиц или для призрения осиротевших духовных семейств; 5) затем из указанных общих средств призрения духовенства оставить в силе принятие сирот на казенное содержание в училищах и определение вдов и сирот женского пола в просвирни при церквах.

Приведенный указ произвел сильное впечатление на духовные семейства и привел духовных сирот в тем большее отчаяние, что им хорошо было известно, как неудовлетворительны те другие способы призрения, о которых в нем говорилось. Но он был уже давно необходим хотя бы даже для того, чтобы наконец духовенство само подумало о других средствах к обеспечению своих семейств и постаралось освободиться от неприличных и вредных для Церкви проявлений прежнего хозяйственного отношения к церковному служению. Оттого, когда сироты, не удовлетворяемые больше епархиальными начальниками, не перестали домогаться восстановления прежних порядков и стали обременять своими жалобными просьбами о родовых местах св. Синод, в январе следующего 1868 г. вышел новый указ с настойчивым подтверждением прежнего, чтобы епархиальные архиереи поставили в непременную обязанность благочинным внушать лицам духовного звания, дабы они не утруждали св. Синод прошениями с ходатайством, явно противным Высочайше утвержденному мнению государственного совета, и тем самым не обременяли св. Синод излишней перепиской, и что если будут поступать в св. Синод просьбы от духовных лиц о предоставлении их детям или родственникам священнослужительских мест, то оные будут оставлены без рассмотрения и ответа. – Наконец, указом 11 июля 1869 г., отчислившим от духовного звания всех детей духовенства, кастовое устройство духовенства окончательно было расторгнуто, если еще не de facto, по крайней мере de jure; вместе с тем, церковная администрация окончательно освободилась от неблагодарного и неприличного ей труда пещись о громадной массе людей тысяч в 500 или 600 обоего пола, устроять их браки и наследства, приискивать женихам невест, невестам женихов, пристраивать их к местам, обращая священное служение в средство их прокормления, разбирать их семейные распри и счеты и т. п.