Церковная и общественная жизнь. 1905 год

Переживаемое общественное настроение. – Внешняя и внутренняя война. – Возможные последствия общественного движения для Церкви. Проникновение его в народные массы. Одна из причин отчуждения от Церкви народа. – Признаки народной любви к Церкви. – Опасения за результаты начавшегося движения для Церкви. – Их крайность. – Особенная трудность в положении церковных деятелей среди противоположных требований – снисходительности и нетерпимости. – Новые законы – о необязательном соблюдении церковных праздников и о разрешении брака прелюбодеям после развода. – Возбужденные ими недоумения.

Смутная пора – вот слова, которыми многие церковные люди определяют современное общественное настроение. Жизнь, отлившаяся в определенные формы, как бы кристаллизовавшаяся, испытывает внутренний толчок, от которого привычные формы начинают терять свою определенность, кристаллы расплываются, чтобы, подвергшись действию творческих сил жизни, отлиться в новые или видоизмененные формы. И часто мирному обывателю это созидание новых форм кажется крушением общественного благополучия. Наблюдая, как привычные формы жизни подвергаются яростной критике и фанатичному уничтожению, он думает, что стоит на краю пропасти. Уже четыре раза такие «смутные эпохи» на Руси совпадали с началом столетий, и каждый раз им сопутствовали великие отечественные войны. Смута лихолетия начала XVII века, казалось, рассыпала в прах создание московских князей – собирателей; но прошла ее мутная волна, и Русь почувствовала себя более сильной, чем при московских царях. Великий реформатор-царь так «замутил» мирную Русь Тишайшего московского царя, что благочестивые москвичи с искренним убеждением и непреодолимым ужасом уверяли, что близко второе пришествие Господа и что сам Петр – антихрист. И рядом с этим изнурительная, многолетняя война с храбрыми и образованными шведами, ряд поражений, финансовое оскудение, глухое недовольство массы. Но народный организм оказался сильнее этих бед, и великое творческое брожение, вложенное в него Преобразователем, вынесло Русь более сильной, чем Русь XVII века. Великая Отечественная война 1812 г. была третьим испытанием страны. Это тоже «смутная пора», пора многих внешних поражений и внутреннего недовольства. Но из этой смуты Россия вышла победительницей. Каждый раз современники были слишком близорукими и потому пристрастными судьями. Они наблюдали тревожные факты, видели гибель привычных, освященных веками обычаев; но они забывали, что жизнь когда-то создала эти обычаи на место более древних и что поэтому она способна создать и новые формы жизни, если окажется, что теперешние изветшали, отжили свой век. Когда человеком овладевает мысль, что все кончено, что мы непременно низвергнемся в пропасть, если у нас отнимут привычные, излюбленные нами обычаи, тогда над ним следует поставить крест: у него нет веры в себя, а есть вера только в формы жизни, и потому он не способен бороться с успехом даже за сохранение этих форм. Нет, следует прямо смотреть на жизнь, как она есть, т.е. как на непрекращающееся движение, и принимать в ней деятельное участие, стараясь отстоять и дать торжество тому, что считаешь вечным в переменчивых формах; а оханьями и восклицаниями можно запугать только и себя и других.

На пороге ХХ века мы переживаем ужасы кровопролитнейшей войны, постоянно читаем о гибели тысяч русских воинов. Но эта беда внешняя, которая сама по себе не грозит бытию великого государства. Гораздо опаснее та внутренняя война, которая совпала с внешней, те потрясения во внутренней политике, которые переживает Русь уже не первый год, но которые усилились после объявления войны. Рознь партий во время войны усиливает трудности военного времени и внушает страх за исход самой войны. Не нам произносить приговоры современному нестроению; но нельзя оставаться и равнодушным зрителем начавшегося движения: как гражданин и член церкви, каждый задумывается над его возможными результатами. Как же относится к нему общество, не то, которое представляется бойкими газетами, а то, которое бойкие публицисты хотят вывести на путь коренных реформ?

При чтении распространенных газет выносишь впечатление, что настоящее движение – радостное событие, начало свободной общественной самодеятельности, ведущее к урав­нению всего населения перед законом. Когда эти мысли ежедневно расходятся в сотнях тысяч газет, выкрикиваются на улицах, площадях и народных собраниях, то легко принять их за голос народа, легко поддаться их гипнозу и без критики стать их приверженцем. Свободная общественная жизнь – чего же лучше? Пусть каждый кует свое счастье, не боясь стеснений, и все работают на благо общее.

Отчего же это упоение надеждами на общественную самодеятельность далеко не всеми разделяется? Отчего весьма многие ревнители народного блага с сомнением и страхом смотрят на результаты этого движения и думают, что родина переживает не обновление, а болезненный кризис? Причин для этого очень много. Но главная из них в сознании неизбежности узкой, партийной борьбы нового со старым, неизбежности фанатического преследования того, что освящено веками, что срослось с народным сознанием. Благомыслящие люди не без основания думают, что глашатаи свободы посягнут не на одних притеснителей народа, а и на его истинных радетелей, посягнуть на его верования, на церковные учреждения и могут подорвать благосостояние церкви. По-видимому, православные христианские убеждения должны найти в глашатаях права и законности горячих защитников. Но печальная действительность разрушает теоретическое предположение. Борьба за свободу почти всегда идет об руку с враждой к Церкви. Церковь представляется учреждением, поощряющим бесправие. Глубокая и гибельная ошибка, но она давно срослась с настроением либеральной партии. И только этим признанием Церкви, как защитницы бесправия, можно объяснить ту великую пропасть, которая отделила интеллигенцию от Церкви. Весьма многие представители Церкви, жизнь свою отдающие на служение ближнему, и общественные деятели, работающие на той же ниве, не могут слова сказать друг другу просто, без взаимных подозрений и недоверия. Г. Тернавцев, на одном из религиозно- философских собраний в Петербурге, указал причину этого раскола в том, что представители Церкви забывают землю с ее интересами и призывают только к небу, а представители интеллигенции зовут только к земле и не хотят знать о небе. Мысль верная, но далеко не исчерпывающая предмета. Если бы только в этом была причина разлада, то он исчез бы при обмене мнений. Но беда в том, что нет и пока не может быть этого обмена, так как церковные деятели считают интеллигентных деятелей врагами Церкви и всякого порядка, а интеллигентные деятели видят в духовенстве врагов свободы и права. И вот мы наблюдаем уже давно систематическое замалчивание либеральной печатью всех светлых явлений церковной жизни и выставление на показ всех ее теневых явлений. До сих пор печать находила особенно частые поводы осмеивать и унижать церковную народную школу, изощряя остроумие над ее бедностью и низким образовательным уровнем ее учителей. Теперь можно ожидать нападений и на другие церковные учреждения. Неудивительно поэтому, если церковные деятели со страхом смотрят на начавшееся движение, ожидая ломки священных обычаев и установлений Церкви. Быть может, вследствие этого они сами впадают в противоположную крайность, начинают считать общественных деятелей, всех без разбора, разрушителями, заботящимися не о благе общественном, а о личных расчетах. Заблуждение столь же вредное, как и то, какого придерживается интеллигенция относительно церковных деятелей. Нет, среди интеллигенции не только много честных деятелей, готовых отдать жизнь свою на благо других, но не мало и религиозно-настроенных. Правда, вследствие взаимного непонимания, эта религиозная настроенность идет своим путем, отличным от церковного, а иногда и враждебным ему. И нет надежды быстро победить это не- доверие к Церкви и ее деятелям. Оно росло веками и может быть уничтожено долгим и упорным трудом, даже при благоприятных обстоятельствах. Теперь же мы наблюдаем плоды недоверия и признаки равнодушия и борьбы с Церковью.

Было время, когда движение, происходящее на верхах общественной жизни, не характеризовало народного настроения. Народная масса была неспособна понять эти движения, а тем более принять в них участие. Самое народничество было непопулярно. И талантливый представитель народничества верно отметил это отношение интеллигенции и народа.

В столицах шум, гремят витии.

Кипит словесная война.

А там, во глубине России.

Там вековая тишина.

Лишь ветер не дает покою

Вершинам придорожных ив,

И выгибаются дугою,

Целуясь с матерью-землею,

Колосья бесконечных нив...

Тогда могло казаться и многим казалось, что столичный шум и словесная война касаются лишь вершин придорожных ив, колеблемых ветром. Но это был близорукий взгляд. Устои народной жизни с большим трудом поддаются воздействию посторонних сил. Но если это воздействие продолжается систематически много лет, если во главе этого воздействия стоят живые люди, то и вековые устои могут поколебаться. Если бы в самых этих устоях все обстояло благополучно, если бы народная масса была поставлена в простые отношения, полные взаимного доверия к своим прямым и призванным руководителям – пастырям церковным, тогда не страшны были бы никакие сторонние воздействия. Но так как наше пастырство стоит в унизительной зависимости от способа своего обеспечения, так как искони великое множество священников делается пастырями «не для Иисуса, а для хлеба куса», то неудивительно, что сторонние, иногда подпольные, воздействия начинают приносить Церкви горькие плоды. К сожалению, школа народная до сих пор служила проводником этого воздействия. Мы не думаем винить в этом ее представителей, и чтобы не было неясности в нашей речи – скажем, что этим проводником была и школа земская и школа церковно-приходская. Пусть они обе исправно преподавали закон Божий и их учителя чужды были мысли об анти-церковной деятельности. В народной школе гораздо важнее другое. Школа разрушает народные устои, если отделяет грамотную часть народа от неграмотной, если образует своеобразную сельскую интеллигенцию, для которой идеал не земледельческий труд, а фабрика, город, железнодорожная станция. Все это верные средства отучить самою жизнью простого человека от храма, от потребности пойти на исповедь к своему батюшке, от того благочестивого внешнего уклада жизни, к какому искони привыкла русская деревня. Кое-какие поверхностные знания, полученные в школе, большей частью скоро испаряются из памяти. Но часто остается на всю жизнь сознание своего умственного превосходства над необразованной деревенщиной. Отсюда грубый критицизм ко всему, не сдерживаемый умственной дисциплиной. Отсюда доверие ко всякому критицизму, идущему со стороны. И никто уже теперь не скажет, что все это только налет, что все это скоро пройдет. Нет, очевидно, это глубокое изменение в настроении народа, не всеобщее, конечно, но весьма прочно привившееся к части населения. При дружных совместных усилиях общественных и церковных деятелей можно было бы снова ввести народное настроение к привычному, исторически сложившемуся укладу. Но, при указанной выше розни между этими деятелями, такая задача представляется почти недостижимой. Церковным деятелям, поэтому, придется признать совершившийся факт и соответственно этому организовать свою работу. На зародившийся критицизм по отношению к учению церкви они должны пойти с убежденным словом веры, которое служит рассудочным выражением благочестивого настроения и жизни.

Задача осложняется еще более оттого, что население, раньше прочно сидевшее в своих ячейках-приходах, теперь расплывается, растекается в разные стороны и нет надежды собрать его. Где приход в городе? Есть ли церковный приход в селе, занимающемся отхожими промыслами? Мы читаем отчеты о петербургских собраниях, рассуждающих и приходе, и узнаем, что авторитетные деятели – профессор-капонист, профессор-пасторолог и специалист по истории прихода – никак не могут решить, что нужно называть приходом. Это неудивительно, потому что прежнее, исторически сложившееся понятие о приходе, обнимающее все его религиозные нравственные и экономические нужды, теперь устарело. Прихода в городе нет, исчезает он и во многих селах. И только дружная, совместная работа всех священников данного города или местечка может охватить и направить их религиозно-нравственную жизнь. А теперь весьма часто приходский священник видит своего прихожанина раз в жизни, когда тот задумается жениться и придет к нему за документами.

Было бы, конечно, грубой ошибкой думать, что вся русская общественная жизнь характеризуется равнодушием, а тем более враждой к Церкви. Процент церковных отщепенцев до сих пор незначителен сравнительно с массой православного населения. А это последнее любить Церковь, ее богослужение и ее св. подвижников. Год тому назад мы были свидетелями сильного подъема этого церковного настроения в народе. Это было торжество открытия мощей преп. Серафима Саровского. Подпольная пропаганда постаралась внести смуту в народное сознание, подорвать веру народа и в св. подвижника и в Церковь, намеревавшуюся торжественно открыть его св. мощи. Пропаганда начинала действовать, народ соблазнялся распространявшимися слухами, смущались многие благочестивые сердца. Но величественное торжество открытия св. мощей и множество поразительных чудес разогнали это сумрачное настроение. Нескончаемые толпы богомольцев, запрудили дороги Тамбовской и Нижегородской губернии. И до сих пор еще не улеглось это движение, и до сих пор многочисленные паломники разносят от гробницы новоявленного чудотворца оживленную и укрепленную веру в святость Церкви Православной. Мы указали на памятное всем русским людям событие. Но в каждой губернии происходят события, свидетельствующие о том же церковном настроении, и только непривычкой к рекламе объясняется их местный характер, незнание о них в других местах. Охранить и усилить это святое настроение есть дело помощи Божией; но в то же время это есть и задача церковных деятелей. До сих пор сила этого народного настроения так подавляла значение церковного отщепенства, что позволяла легко смотреть на это последнее. Но теперь, когда отщепенство говорит о себе все сильней и сильней, такой легкий взгляд преступен.

Отказ от Церкви для народа был бы гибелен. Народники, сеющие вражду к Церкви, не дают и не могут дать ему никаких положительных религиозных убеждений. Самое Евангелие, которое они дают простолюдину вместо церковной книги, у них обращается только в сборник нравоучительных изречений. Из него выпадает то, что сделало его вечной книгой. Вот почему простолюдин, отказавшийся от Церкви, оказывается часто с опустошенной душой, самым ужасным нигилистом – не теоретиком, а практиком, без святыни душевной, способным на всякое преступление. Это вызывает всегда опасение за результаты всякого народного колебания. В частности, такие опасения высказываются и теперь. С пробудившимся стремлением к свободе многие связывают усилившуюся в народе преступность, особенно в области религиозной жизни. «Буквально почти дня не проходит, чтобы в телеграммах той или другой газеты, особенно из числа прославляющих шествие «весны», не появлялось сообщений все в том же духе: осквернен Престол, похищены св. Дары, убиты двое, трое, даже восемь человек (т. е. при ограблении церкви), – устроена целая бойня. Стали нападать даже на архиереев. И все это еще только при одном напоминании о близости «весны», о «заре новой жизни», о «свете»... Что же будет дальше?! Что будет, если, в самом деле, мы, народ, до того обезумеем, что вместе с газетными безумцами, завопим об этой «заре», об этой «весне»?! (С. Нилус. Москов. Вед.). Тот же автор в другой статье комментирует, преступное похищение чудотворной Казанской Иконы Божией Матери. Он говорит, что интеллигенция увидела в этом происшествии лишь доказательство исчезновения суеверий в народе, почему никакая де чудесная сила и не воспрепятствовала совершению значительного злодеяния. «А народ говорит, что Царица Небесная попустила быть этому за то, что виновники святотатственного покушения на Ее Курскую Икону не понесли должной кары за свое дерзкое преступление. Оскорбилась Пречистая, что в стране православной и столь Ею облагодетельствованной возможно стало поругание, и даже безнаказанное, Ее изображений, и отняла Свою наиболее, заметьте, прославленную чудотворениями даже в снимках икону. Неутешной скорбью скорбят сердца верующих и содрогаются перед этим грозным знамением, а наши законники, не понимая народного горя и благоговейного страха перед совершившимся, кропают в это время новые статьи закона, по которым впредь такие оскорбляющие святейшее чувство народной веры злодеяния должны будут рассматриваться, как простые кражи. Так отозвались эти «руководители» народа на его горе! Разномыслие поразительное и... зловещее для всего государства. (Моск. Вед. 1904, № 303, статья К. Икскуль). Идя далее в тех же рассуждениях, многие самые бедствия войны объясняют религиозной и нравственной расшатанностью общества. Воздух, говорят, заражен всякой мерзостью, всякими миазмами, гроза неизбежна и спасительна. Это не банальная фраза: под ней лежит искреннее убеждение в ее правде. Люди разных званий и положений считают настоящую войну казнью Божией за прегрешения народа. Эти мысли мы читаем в «слове» о. Иоанна Сергиева (Кронштадтского), в послании и отповеди преосвящ. Инно- кентия, совершающего свой архипастырский подвиг в далекой Манчжурии (Русск. Вести. 1904, № 8). в статье Л. Тихомирова (Богосл. Вести 1904, № 10). Неудивительно, что громкий клич за полную свободу совести, за свободу пропаганды всякой веры представляется многим за призыв к разрушению Церкви. Преклоняясь перед горячностью религиозного чувства и ревностью по вере, сказывающейся в этих опасениях, мы не можем однако согласиться с этим мнением. Церковь не минутное создание, чтобы ее мог разрушить напор многоверия или неверия. Она переживала и не такие испытания. Быть может и даже весьма вероятно, объявление свободы совести повлечет па первых порах к частичным беспорядкам, кощунственным поступкам и открытым отпадениям от нее. Это бедствие Церкви, но не погибель и даже не начало гибели. Мы должны помнить историю. А она говорит, что не в первые только века христианства Церковь росла и усиливалась даже при гонениях. Наша русская церковь в XVIII в. переживала периоды «стеснений». Опуская царствования Петра I и Анны Иоанновны, припомним «веротерпимое» царствование Екатерины II, освободившее магометан и буддистов от всяких стеснений, или религиозное течение в эпоху Александра I, когда Церковь Православная была приравнена даже в системе управления к лютеранскому исповеданию и др. верованиям. В свое время такое положение дела тоже внушало опасения и, действительно, сопровождалось отпадениями от Православия. Но зато такие эпохи выставляли и наиболее убежденных деятелей Православия, и видимое стеснение церкви имело оборотную сторону – внутренний рост церковного дела. Страшно производить эксперименты над церковной жизнью и грешно призывать испытания на ни в чем неповинных верующих людей. Никто и не дерзнет из членов Церкви на такие опасные эксперименты, как ломка веры. Мы лишь допускаем факт, возможный при теперешнем настроении влиятельной части русского общества. И допуская этот факт, думаем, что он может повести не к посрамлению Церкви, а к возрастанию и оживлению церковного дела. Жизнь под опекой, сознание, что делу не угрожает никакая опасность, не только успокаивает, но и усыпляет даже убежденного деятеля. Сознание опасности заставит малодушных уйти с опасного места, но воспламенит сильных духом к мужественной борьбе за веру и Церковь. Церковные деятели не упадут духом при самых трудных обстоятельствах. Ведь, они служители той Церкви, которой Основатель обещал вечное существование, предрекши ей победоносную борьбу с силами ада. Вера в эту непобедимость Церкви, даже при слабости ее служителей, поддерживала всегда и поддержит тех, кто отдал свою жизнь на церковное служение. В то время, когда в душу закрадывается сомнение в успехе, когда малодушие начинает одолевать чувство мужества, христианин найдет, успокоение в молитве. «Утверждение на тя надеющихся, утверди, Господи, Церковь, юже стяжал еси честною Твоею кровию».

Но в этой борьбе с анти-церковным движением, которая ведется уже давно и которой, быть может, предстоит, пережить особенно резкую форму, есть одна сторона дела, неожиданно осложняющая ее. Среди отрицателей и критиков Церкви и ее учения есть не одни враги, а и люди, сомневающиеся, тяготящиеся своим разладом с Церковью, смущающиеся, от одного непонимания Церкви или от обрядовых и дисциплинарных особенностей церковной жизни. С такими людьми нужна не борьба, а самое снисходительное, нежное обхождение, – обхождение матери к малым детям. Святоотеческая письменность дает много примеров такого обхождения. Припомним, как относился св. Василий Великий к духоборцам. Решительный противник арианства духоборчества, как ереси, не побоявшийся угроз императора Валента, он понимал, что среди духоборцев много и слабых духом людей, которых соблазняет не учение о Божестве Св. Духа, а только непривычное слово о Боге-Духе, и он уступал им это слово. если знал, что они принимают самое учение, т. е. веруют одинаково с православными. То же делал св. Афанасий Великий, принимая в Церковь полу-ариан с самой снисходительной предупредительностью. Это любвеобильное и мудрое снисхождение практиковалось часто в истории Церкви, и, напр., наше Единоверие есть одно из выражений такой снисходительности. Но вот здесь то и открывается источник того осложнения дела, о котором упомянуто выше. Члены Церкви, ревностно исповедующие ее учение и следующие ее установлениям, часто не хотят знать такой снисходительности, они даже соблазняются ею. Наше Единоверие вызывало чувство смущения не в одной православной душе. И теперь, когда церковные деятели чутко прислушиваются к запросам времени, то уже одно это вызывает порицания в ревнителях Церкви. Припомним, как осуждали недавно епископов и священников за их участие в Петербургских религиозно-философских собраниях. И это несмотря на решительное и открыто высказанное преосвященным Сергием заявление, что они пришли на эти собрания не для уступок и компромиссов, что они останутся при своем православном убеждении. Примеров такого нетерпимого отношения к делу можно бы подыскать множество. Оно доходит до требования говорить стереотипным, полуславянским языком о вопросах веры и не спускаться до живой речи. Вот, для примера, выразительная цитата. «К великому прискорбию, у нас ко всему теперь относятся легкомысленно и поверхностно. С глубоким смущением и негодованием, смотрят истинно-верующие православные люди на допущенные уже у нас отступления и на непонятный в делах веры индифферентизм. Мы присоединяем лютеран к православию лишь через миропомазание, а между тем их церковь, как не имеющая законной преемственности, должна считаться безблагодатною. Каким же образом мы признаем правильным их крещение, совершенное лицом, не имеющим права совершать таинства? Впрочем, мы и безпоповцев даже не перекрещиваем, и таким образом, или признаем за таинство крещение, совершенное «дедом», или отрицаем необходимость крещения... Определением одного из вселенских соборов, установлено отлучать от Церкви православных, лечащихся и принимающих лекарства от лиц иудейского вероисповедания. Наш гражданский закон допустил евреев быть докторами и аптекарями, и, думаю, редко кто из нас не обращался к доктору еврею и не покупал лекарства в еврейской аптеке. И никто не позаботился ни о том, чтобы предостеречь, оградить нас от закона, идущего вразрез с нашими церковными канонами, ни о том, чтобы снять с нас церковную анафему. И почем мы знаем, под какие анафемы и еще не подведены мы небрежением тех, кому подобает стоять на страже. А церковная клятва может быть ничем лишь для неверов, для верующих же это страшное и не отвлеченное что-либо, но вполне реальное по своей силе и действию обстоятельство. Мы без всякого побуждения изменили отношение Церкви к самоубийству и предаем их ныне, вопреки древнему постановлению, церковному погребению и даже поминаем на литургии. Вопрос, который едва ли мог быть решен пятью-шестью лицами, заседающими в Синоде. С недоумением и смущением видят православные люди наше странное отношение к святейшему и величайшему таинству Св. Причащения. У нас открытый невер, даже безо всякой подготовки и говения, приступает к Причащению, потому что ему нужна отметка, что он был у исповеди; лицо открыто и ведомо для всех живущее в прелюбодейной связи или даже занимающееся профессией подобного рода, «ничтоже сумняси», идет на исповедь и приступает к Причащению, возвращаясь затем от св. Чаши прямо к своей жизни прежней и профессии. Почему же делается так? «Из любви. У нас все должно истекать из любви», по большей части слышится ответ. Ах, мы так «изгуманничались» на современный лад, что совершенно утратили понятие об истинно христианской любви! Апостол Павел говорит, что причащающиеся недостойно «суд себе яст и пиет», а мы подводим его под этот суд. Нет, это попустительство, неверие, индифферентизм, небрежение, назовите, как хотите, но только не христианская любовь. Подобное говение не похоже ли на то, как дать пощечину человеку, попросить у него по каким-либо соображениям извинения, с твердым намерением, едва получив его, сейчас же снова занести руку и оскорбить его действием? И какой результат получается от такого попустительства? Люди верующие и серьезные возмущаются и страшатся, до чего еще дойдет у нас попустительство, а легкомысленные и малосведущие в Законе Божием сами привыкают относиться к этому таинству, как к чему то очень легкому, не требующему от человека ничего серьезного» (К. Икскуль. Москов. Цер. 1904, № 303). В приведенной тираде не все справедливо, но нельзя отказать ей в искренности. Верующая душа смущена многими странными для нее явлениями церковной жизни и общим их смыслом – какою то неопределенностью, расплывчатостью церковных требований. Церковный канонист ответит на эту филиппику, что в Церкви неизменно догматическое учение, а обряды и дисциплина церковная всегда подвергались изменениям, соответственно историческим обстоятельствам. Это неопровержимый факт. Но для мирянина, даже образованного, этот факт еще далеко не признанный. Это во-первых. А во-вторых, мирянин верующий ждет, требует, чтобы всякое изменение в церковной практике было оглашено в законной форме, авторитетными представителями Церкви. А нельзя отрицать, что за так называемый usus в Церкви считаются иногда такие отступления от основ Евангелия, которые вызывают справедливое осуждение. Достаточно сослаться па приведенное выше отношение к таинству Причащения...

Итак, церковные деятели стоят между двумя полюсами – сторонниками полной религиозной свободы и ревнителями отеческих преданий (грех называть всех их фарисеями,– среди них много глубокорелигиозных людей). Стоять твердо на церковной почве, не спускаться до унизительных компромиссов в вопросах веры и до узкой нетерпимости, отталкивающей от Церкви мятущееся самомнение, – это такая трудная задача, которую можно выполнить только с великим трудом, при помощи Божественной благодати.

Истекший год возбудил в этом отношении смущение двумя распоряжениями. Первое – это отмена закона об обязательном праздновании дней, признанных церковными праздниками. Это распоряжение было сделано по инициативе светского правительства. Мотивом для пего послужила мысль, что многочисленные церковные праздники, особенно в летнее время, проводятся крестьянами в пьяном разгуле, отрывая сельский люд от производительного труда. Св. Синод в своем распоряжении выяснил, что указанным законом праздники не отменяются, а лишь уничтожается их внешняя принудительность и, кроме того, выяснил, что здоровый труд даже в праздник полезнее пьяного безделья. В чем же смущение? Во-первых, в том, что инициатива закона о церковных праздниках исходила не от Церкви, а от комитетов о нуждах сельского хозяйства. Во-вторых, этим законом уже с успехом воспользовались лица, для которых Церковь с ее установлениями только излишняя обуза и которые по меньшей мере равнодушны к ней. Так, в южных губерниях, где особенно много сельских хозяев немецкого и еврейского происхождения, заключались уже своеобразные сделки с рабочими – с условием работать непременно и в праздничные дни. Так стал применяться к жизни закон о свободном непринудительном праздновании церковных праздников. Поэтому и возникает серьезное опасение, как бы этот закон, направленный к поднятию трудоспособности крестьянина, не отдал его в окончательную кабалу капиталистам и не послужил систематическим средством к отвлечению рабочего человека от церковного богослужения, а следовательно и от Церкви.

Гораздо более вызвал недоумений другой закон, позволяющий прелюбодеям, после развода с их женами, вступать в новый брак. Нужно сознаться, что духовная печать очень слабо отозвалась на этот закон. Мы, по-крайней мере, прочитали только в «Православно-Русском Слове» краткое, но решительно-отрицательное суждение об этом законе. Что касается светской печати, то и здесь мы встретили в общем сдержанное отношение к новому закону. Только в «Новом Времени» г. Розанов приветствовал его, как начало нового, свободного законодательства о браке. Это и не удивительно: до сих пор г. Розанов более всего ратовал против нерасторжимости брака и запрещения разведенному прелюбодею вступать в новый брак. Два тома его «Семейного Вопроса» посвящены этому вопросу и потому он имеет основание даже думать, что самый закон вызван в значительной мере его горячими статьями. Другие газеты «приветствовали» новый закон, но как-то нерешительно, а «Русское Слово» даже вышутило и г. Розанова и возможные последствия закона. Причина такой сдержанности указана в «Москов. Ведомостях» проф. А. И. Введенским. Люди либеральные недовольны им, потому, что новый брак может быть совершен только после продолжительной, многолетней эпитемии, которой они совершенно не признают по самому существу. Люди церковные смущенно толкуют его, как противоречие учению Нового Завета о незаконности брака для прелюбодеев. Последняя мысль высказана и в статьях г. А. Киреева. Мы воспользуемся здесь выражением этой же мысли в «Известиях» Братства Православной Церкви, издающихся в Китае (№ 11) и перепечатанных в Московских ведомостях (№ 296). Указавши на учение о нерасторжимости брака (Мф. 19:6; 1Кор. 7:39), издание продолжает: «муж, виновный в прелюбодеянии, уже мертв для брака в церковном смысле этого слова. Как же он опять является в качестве законного избранника для супружеской жизни? Невольно задумаешься над тем, в какое тяжелое положение ставятся пастыри Церкви, которым теперь придется совершать таинство брака при небывалых условиях: придется всенародно благословлять открытых прелюбодеев на продолжение незаконного сожития, и дальше оно уже является как бы законным. Кому понадобилась такая «новая» статья закона? Своевольным преступникам, необузданным развратникам? Но Церковь святая зачем привлекается к потворству в разрушении семейного союза православных? Какой ответ дадим мы вопрошающим нас о святости церковного брака? Народ Русский исстари усвоил браку название закона, – говорят: «закон совершить», а теперь как он назовет новые браки по ст. 253-й? Мы, призванные здесь, в чужой стране, блюсти святость догматов Православной Веры, смущаемся при мысли о новом законе, не имеем оснований для оправдания его перед людьми, даже недавно отставшими от язычества; мы покрываемся стыдом, ужасаемся за последствия, к которым неминуемо ведет применение нового закона. То болезненное чувство, которое приходится испытывать при чтении 253 статьи в ее новой редакции, усиливается еще неожиданностью появления ее, так как до опубликования ее она не была сообщена российским иерархам для отобрания их авторитетного мнения по этому вопросу».

Вот мысли, высказанные в таких изданиях и такими лицами, которых никто не заподозрит в отрицательном враждебном отношении к Церкви. Кажется, горячность в критике второго закона вызывается недостаточным вниманием к тем вопиющим бедствиям, которые происходят при наличном брачном законодательстве. Чтение названной выше книги г. «Розанова, вскрывающей эти бедствия, производит впечатление тяжелого кошмара, от которого обществу необходимо избавиться. Пусть здесь краски сгущены, но и тех неопровержимых, удостоверенных фактов, какие приводятся в книге, вполне достаточно, чтобы ждать реформ. Но с того ли конца начаты реформы, с какого следовали бы, – вот вопрос, ответить на который утвердительно едва ли может и их глашатай – г. Розанов. В сущности, та нравственная грязь, с которой неизбежно сопряжен бракоразводный процесс, осталась в силе и после нового закона. А она то больше всего влияла на тягость семейной жизни при открывшемся разладе и даже при открытом прелюбодеянии супругов. Вопрос о позволительности брака для признанных прелюбодеев. если и мог бы быть возбужден, то уже после упорядочения бракоразводного процесса. Мы высказываем эти суждения в качестве члена Церкви. Быть может, они окажутся неосновательными с точки зрения научно-канонической. Будем ждать разрешения этих недоумений нашими академическими журналами.

Свидетельствуют ли современные общественные движения о нашем национальном росте. Событие 9 января. Земские собрания. Отношение к общественному движению духовенства. О. Гапон. Как должен влиять пастырь на общество и относиться к власти?

Год тому назад, когда только началась война, А. С. Суворин в своих «Маленьких письмах» говорил, что мы страшно выросли в политическом национальном смысле сравнительно, напр., с 1877–8 г.г., когда Россия вела войну с Турцией. Подтверждение этой отрадной мысли публицист находил в многочисленных патриотических манифестациях, ознаменовавших начало войны. Но много видавший на своем веку издатель «Нового Времени» ошибся, как ошиблись массы русских людей. Патриотические манифестации скоро кончились. За ними началось нетерпеливое ожидание побед. А когда таких побед не последовало, то обнаружилось или равнодушие к войне, пли нарекания за войну на правительство. В годину, когда русская нация терпела унижения от внешнего врага и обагрялась кровью своих сынов, не видно было подъема сознания национального единства. Напротив, в стране подняли голову и нашли широкую поддержку народности враждебные России. Интеллигентная Россия требовала реформ, видя причину наших неудач в государственном неустройстве. И начало реформ было провозглашено Высоч. Указом 12 декабря 1904 г. Широта начертанной в Указе программы реформ должна бы удовлетворить запросы искренних русских граждан. Но на деле вышло иное. Рядом с верноподданными, искренно желавшими мирных реформ, работали разрушители государственного строя. Если для первых война оказалась экзаменом, обнаружившим наши недостатки, то для вторых она была удобным поводом поднять революционное движение. Еще в самом начале войны известный издатель заграничного революционного «Освобождения» призывал своих единомышленников поднять внутреннюю смуту в тылу русской армии. Кровавым результатом такой разрушительной работы были печальные события 9 января. Они оплаканы русскими гражданами; но и до сих пор их понимают неодинаково. Между тем на этих событиях ярко сказалась наша славянская рознь, наше неумение сплотиться в трудную минуту жизни. Одни винят во всем власть, другие во всем винят либералов. И те и другие забывают, что народная волна, прокатившаяся 9 января по улицам Петербурга, была поднята многими внешними и внутренними причинами. И среди агитаторов толпы рядом с врагами России шли люди, болевшие сердцем за ее недуги. Говорить, что все это враги России, – несправедливо. По справедливо говорить, что это толпа, а не граждане, ясно понимающие, чего они хотят и к чему приведут их поступки. Справедливо говорить, что национально мы совсем не выросли после 1877–78 г.г. Народная толпа, заполнившая 9 января улицы Петербурга, состояла, сравнительно говоря, из развитой части общества. Петербургский фабричный развитее хлебопашца, – мы не говорим уже о вожаках толпы. Но посмотрите на наши земские собрания, составляющие адреса и петиции о государственном переустройстве. Больше ли в них развитого национального чувства? Тон этих петиций таков, что исполнение их ставит власть в унизительное положение исполнителя, а не законодателя. А когда находятся лица, имеющие мужество протестовать против этих адресов – какие дикие сцены начинаются в залах собраний? Каким низким клеветам подвергаются эти мужественные люди? Начинается нелепое обвинение в прислуживании властям, в низких расчетах. Не принимают того в расчет, что теперь идти против либерального течения гораздо опаснее даже для личной безопасности, чем бежать в ногу с модным течением. Теперь мужественные консерваторы одиноки, потому что их единомышленники прячутся до более удобного времени. Тяжесть положения увеличивается оттого, что печать вся в руках либеральных деятелей. Почему? Разве совсем нет идей для консервативных изданий? Нет, идеи есть, но они не в моде. Бойкие газеты ловят минуту, модное настроение. Идеи же консерватизма теперь «несвоевременны». Они войдут в моду, когда общество почувствует оскомину, испытает результаты незрелых реформ, которых теперь жаждет большинство, но в подготовлении к которым участвует только сходками и демонстрациями. Недавно на одном провинциальном земском собрании был прочитан адрес с требованием государственного переустройства. Из 52 членов собрания нашелся один – купец Б., который сказал, что собрание, ратующее в адресе за правовой порядок, за принцип законности, адресом само нарушает этот принцип, так как закон воспрещает подобные адресы. Но, кроме этого, собрание, требующее участия земства в законодательной работе, до сих пор бессильно решить и упорядочить несложные экономичные нужды провинции, – способно ли оно на деле к государственной работе? Ответом на эти речи послужило сначала молчание, а потом неистовые свистки и шиканье «публики» (общества)? И за мужественного консерватора высказались только два члена собрания. Какой, говорят, провал! Да, провал для толпы из 48 лиц, потому что год тому назад почти та же корпорация составляла адрес с другим содержанием!.. Где же развитие политического и общественного сознания?

Быть может, это светская публицистика, которой не должно быть места в духовном издании? Но как отделить в себе гражданина от члена Церкви? Наши архипастыри, преосв. Сергий и Антонин, так искренно и правдиво оплакивавшие печальную годину, перестают ли от того быть церковными деятелями? Нет, ясное сознание переживаемой минуты идет у них рядом с пониманием своего церковного призвания. В их правдивых речах мы находим гораздо больше и гражданского и церковного сознания, чем в злободневных фельетонах свящ. Г. Петрова. Последний, обвиняя духовенство в сонливости, призывает его сказать свободное слово, не связанное никакими соображениями постороннего свойства. Желание справедливое. Духовенство должно влиять на общественную жизнь, но в мотивах и средствах деятельности не должно прибегать к обычным уличным средствам. Когда мы читали первые книжки о. Петрова, то думали, что он правильно понимает задачи пастырского служения, отправляясь от вечных принципов и служа только им. Но теперь мы не видим в статьях о. Петрова пастырского голоса – так сливаются они по тону и приемам с фельетонами гг. Дорошевича, Яблоновского и др. И когда читаешь призыв о. Петрова к свободному слову, не связанному посторонними соображениями, то невольно начинаешь думать, что это односторонний призыв – к либеральному слову в избитом, узком его значении. Это все тот же поход против «режима», какой мы находим и у светских публицистов. Это партийная публицистика, не соответствующая званию православного пастыря. Граница между пастырской и светской публицистикой, конечно, весьма тонкая и не для всех ясная. Но ее необходимо знать и помнить, чтобы вместо христианского пастыря не явиться политическим агитатором.

Яркий пример такого агитаторства показал во время беспорядков 9 января о. Гапон. Теперь преждевременно или – лучше – несвоевременно говорить о личных качествах этого священника: сочувствующие его деятельности будут хвалить его натуру, осуждающие – порицать. Для нас в настоящем случае важен характер его участия в беспорядках. Он вел толпу, зная, к чему ведет ее, понимая, что польется кровь. Он шел с требованием государственных реформ, с вызовом правительству. Когда возникает разговор о 9 января, то многие удивленно спрашивают, как это мог сделать православный священник? Была попытка объяснить это странное участие священника его не русским, чуть ли не итальянским происхождением. Попытка наивная, даже смешная, но характерная: очевидно, в наше сознание еще не укладывается мысль, чтобы священник быль агитатором. Другие говорили, что о. Гапон и по прошлой своей жизни не похож на духовного, а скорее – на агитатора. В сущности и в этом объяснении тот же смысл: русский священник немыслим в качестве политического агитатора. Значит, в сознании русского общества, быть может, не вполне отчетливо, но живет представление о политическом идеале пастыря. Во всяком случае это не пассивная только сила, способная служить всякому политическому порядку. Если бы идеальный пастырь представлялся только пассивной силой, тогда народное чувство не пленялось бы образами пастырей, пострадавших в борьбе за правду против силы. Св. Филипп Московский один из светочей русской Церкви, вызывающий не менее благодарные и глубокие чувства народные, чем св. Петр и Алексей. А он пострадал за своих пасомых, защищая их от Грозного царя. Итак где же грани, отделяющие пастыря от демагога? Мы можем для уяснения дела припомнить другой пример – из истории Византии. И. Златоуст несправедливо отправляется в заточение. Он стоял за народное благо против несправедливостей сильных мира. Естественно, что любившая его чернь готова была с оружием в руках защитит любимого пастыря. Но св. Иоанн умолил толпу отпустить его, чтобы сохранить порядок и предотвратить бедствия буйства. И толпа послушала пастыря: порядок не был нарушен. Смысл этого события ясен. Христианский пастырь, являясь общественным деятелем, проповедует вечные идеи добра и правды, но не прибегает к обычным земным средствам их осуществления и во всяком случае добивается целей своего служения бескровным путем. Многим такой путь кажется пассивным и во всяком случае слишком медленным, а поведение пастырей бездеятельным. Но не христианскому пастырю ждать скороспелых результатов и не ему надеяться на их прочность. Он видит, как часты смены направлений, и знает, что и его участие будет бесплодно, если он будет служить времени, а не вечности. Но и помимо этого, христианский пастырь знает, что «ин есть сеяй и ин есть жняй», и потому, сея добро и правду, о результатах своей работы молится словами – «да будет воля Твоя!» Вот почему не шумна общественная деятельность многих истинных пастырей – она не злободневна. Вот почему пастыри не были демагогами. Они работали над мирной революцией, веря, что общественное благоустройство прочно тогда, когда зиждется на внутреннем душевном переустройстве людей. Что же касается государственного порядка, то в нем они видели и ценили прежде всего залог, обеспечение мира. Апостол просит своего преемника по пастырству – Тимофея – молиться за царя и за всех, иже во власти суть, – да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте. И замечательно, что говорил это тогда, когда царем был Нерон, зная жестокость его царствования. Так и святитель Филипп был верноподданным Грозного, хотя и обличал его бесчеловечие к подданным. И там и здесь мысль одна: власть необходима, потому что без нее неизбежна анархия, ужасы которой разрушат все мирное течение общественной жизни. Таким образом христианский пастырь признает власть «не за страх, а за совесть», понимая что в условиях земной действительности власть есть Божье дело, как охрана общественного мира. Деятельность о. Гапона показала, что он не выносил этой идеи пастырства и потому так изумил русских людей, спрашивавших: как мог сделать это священник? Дай Бог, чтобы все русское духовенство, которое не может оставаться равнодушным к общественным бедствиям и настроениям, явилось подражателем великих образцов пастырства – св. ап. Павла, св. И. Златоуста, св. Филиппа!

И в настоящую печальную годину призвание пастырей не в агитаторской работе, а в революции духовного сознания. Верующие люди видят в событиях политической и общественной жизни России Божье испытание, даже казнь Божию. Если можно объяснять политическим неустройством бедствия и неудачи войны, то как объяснить целый ряд бедствий стихийного свойства, каковы – холера, чума? Как объяснить верующему человеку, что приближение русской эскадры к Мадагаскару совпадает со страшными явлениями вулканического свойства? Почему именно теперь свирепствуют страшные циклоны, разрушающие города? Божия кара – говорит верующий человек. О. Петров, написавший новогодний фельетон «Мене, текел, перес» – тоже толкует текущие события, как Божий суд над Россией. Но, право, в его статье я не увидел того «мистицизма», т. е. проще прозрения или ощущения Божиего суда, какое хотелось бы увидеть в речи священника. Его речь – только политический фельетон, несколько подкрашенный библейским символом. Простое ве­рующее чувство говорит больше, чем этот бойкий фельетон, критикующий недостатки существующего строя. Не закрывая глаз перед этими недостатками, пастырь должен обратить главное внимание на те болезни духовные, которые лежать в их основе, и призвать верующих на путь раскаяния в грехах немощной совести.

Мысли о. Г. С. Петрова об участии духовенства в современном движении. Их односторонность. Ее причина: политическая партийность автора. Желательно ли политиканство среди православных пастырей? – Мысли о современном положении власти, Церкви и народа, изложенные в воззвании «кружка русских людей». Возможное отношение к ним духовенства. Желательность усиления общественной, а не политической деятельности духовенства.

«В жизни и так много путаницы, лжи и всякой извращенности. Если мы их перенесем и в наши слова, которые признаем «от лица Божия», то разве в жизни отразится когда-нибудь чистый лик Бога и Божией правды? И разве люди не в праве будут не верить нашим словам? Берегите же святость слова, произносимого от лица Божия. «Духа не угашайте, пророчества не уничижайте». Не унижайте, не убивайте и без того уже достаточно убитое доверие к своему слову» (Р. Слово 1905, № 28). Это обращение свящ. Г. Петрова к пастырям. Это призыв – стоять на страже вечных истин и не служить временной скоропреходящей политике, цели которой часто не согласны с вечными истинами. Неоднократно высказывает эту мысль о. Петров. Ярко она выразилась в его статьях – «Отставка Комба», где католическое духовенство обвиняется именно в политиканстве, в борьбе с республиканским правительством. И хотя политика Комба, на наш взгляд, носила не только антикатолический, но и прямо антихристианский характер, но во взгляде на католическое духовенство о. Петров прав: оно замешало религию в грязь будничных интересов, сделало ее орудием политики. Религия, а следовательно и ее представители должны быть глашатаями вечности, стараясь водворить в настоящей жизни вечную истину, не затемненную грязью жизни.

Выходя из таких взглядов, о. Петров желает не того, чтобы представители церкви, глашатаи вечности, забыли землю, а того, чтобы они устрояли земную жизнь по заветам Евангелия. Призвание Церкви – устроить Царство Божие на земле. Но, по его мнению, представители Русской церкви совсем не выполняют этого призвания. «Где и в чем русское церковное представительство в два последние века проявило свое благотворное влияние на русское общество и государство?» Сказавши, что общество светское осуществляло реформы, вытекавшие из духа Евангелия (напр., освобождение крестьян), он утверждает, что власть духовная никакого участия во всем этом не принимала. Другими словами, живой дух Христов не прекращал своего действия в людях, в христианской стране, живая церковь Христова делала свое дело, но она, церковь, это делала приметнее через мирян, нежели через духовенство. Паства духовная была деятельнее пастырей... Кто из нас, духовных, предстательствовал когда-либо теперь перед суровой властью за народ, за общество? В годины тяжких бед страны: голода, эпидемии, безработицы, где открывалась щедрая общенародная помощь со стороны церкви? Какие монастыри кормили ежедневно тысячи голодающих, как бывало в старину? Из каких обителей шли иноки и инокини на борьбу с цынгой, с тифом и холерой? Тысячи светских девушек на полях кровавого Востока самоотверженно служат «Красному Кресту»; там есть дворянские, земские, городских дум врачебные отряды, – есть ли тысячи, хотя бы сотни монахинь, имеются ли отряды многобогатых обителей – Печерской, Сергиевой, Почаевской, Петербургской, Александро-Невской? Думали ли об этом? О чем-нибудь подобном? О крупном, достойном крупной величины – церкви ?

Все это вопросы, от которых нельзя отмахнуться, нельзя отделаться напускным пренебрежением, отписаться ханжескими софизмами и деланным, лицемерным возмущением. Тут требуется не негодование, а покаяние: смирение не на бумаге, а действительное, в душе; смиренное сознание своей действительно долговременной слабой духовной деятельности и пробуждение, неудержимый порыв к немедленному оживлению русской церковной жизни» (Р. Сл., 6 февр. 1905).

Таков приговор над церковной жизнью за два последних столетия. Оспаривать ли его? Автор уже успел заклеймить всякого, кто вознамерится это сделать, именами ханжи, лицемера и софиста. Но не рано ли он это сделал и не слишком ли много берет на себя, заграждая недостойными приемами путь к возрождениям? Пастырь, обличающий все русское пастырство, зачем прибегаешь к таким средствам борьбы? Ты – глашатай вечных истин – не спускаешься ли до неразборчивого тона той газеты, в которой пишешь? Грехи русского пастырства тяжки, но ты же сам, в той же газете, лишь в других номерах, указываешь на условия, которые повлияли на эти грехи. Русское пастырство в последние два века совсем лишено было возможности участвовать в законодательстве. Оно – скажешь ты – должно стоять выше этих внешних ограничений. Это – правда. За это – должно бросай свой камень в русских недостойных пастырей, смиренных только на бумаге, – ты – смиренный в сердце! Но помни, что это недостойное пастырство в течение двух последних столетий выдвинуло несколько иерархов, которых постыдно ставить в ряду недостойных. Не забывай св. Димитрия Ростовского, св. Тихона Задонского, Макария Глухарева, Иннокентия Вениаминова. Или эти имена ничего не говорят твоему смиренному сердцу? Они не были участниками реформ, они не сотрудничали в популярных газетах. Но они любили народ и думали, что дело пастыря вдохнуть эту любовь в паству. И тысячи людей любили их при жизни, и тысячи любят до сих пор, хотя их самих давно нет на нашей грешной земле. О, они сделали далеко не все, что могут сделать пастыри! Они не достигли уничтожения неправды в управлении и беззакония в жизни. Но неужели справедливо делать обобщение о бездеятельности всего духовенства за последние два столетия, если среди него были такие деятели? Современная церковная жизнь изобилует несовершенствами. И, в частности, не видно со стороны наших монастырей крупного участия в перенесении тяжких бедствий, обрушившихся на бедный народ. Это следует указать. Но законно ли клеймить за это все пастырство?¹. Пророчества не уничижайте»! А его можно уничижить или односторонней хвалой, или односторонним порицанием, огульным обвинением. Его легко уничижить беспощадными приговорами в газете, которую читает толпа, воспринимающая все на веру. Эта толпа поймет осуждение пастырства и почувствует к нему большее охлаждение, чем испытываешь теперь. Неужели в этом задача обличения? Когда читаешь газету, в которой пишет о. Петров, то невольно чувствуешь, что она враждебна и к церкви и к современному строю. И кому же служит тогда о. Петров? Не повинен ли он в том политиканстве, в котором обвинял католическое духовенство? Ведь, и он служит партии политической и в этом служении «уничижает пророчество». Участвовать в газете, создавать успех газеты, которая с несомненной тенденциозностью освещает явления современности, – значит уже унижать «пророчество», унижать звание пастыря.

Нет, не в этом призвание пастыря. Как глашатай евангельской истины, он должен стоять выше политических партий. Он не апологет наличного политического строя и не его враг, а прежде всего пастырь, и потому хвалит и прощает только то, что отвечает заветам Евангелия, совершается ли это деятелями консервативной или либеральной партии. Благо народное, благо паствы, вот его забота.

Такая беспартийность в отношении к политическому режиму создает поневоле обособленное положение духовенства в обществе и печати. Этой же обособленностью характеризуется и положение весьма многих светских людей. Видя, как каждая газета является органом партии, наблюдая бесцеремонное пренебрежение одних фактов и усиленное выставление напоказ других, люди указанной категории с отвращением берут в руки газету и с мучением читают бойкие фельетоны, и обозрения. Не читать нельзя, потому что нужно же знать, что творится у нас на Руси. Но читать – постоянно мучиться от одностороннего освещения фактов. Убежденные пастыри и беспартийные светские люди могли бы найти приют своим мыслям в духовной печати, по-крайней мере, в некоторых ее изданиях. Но беда в том, что эта печать слишком слабо распространена в публике. Тяжесть положения довела до того, что эти люди решаются издавать бесцензурные листки. С. Шарапов, получивший несколько таких листков, выражает по этому поводу изумление. «Г.г. Русские люди, при изобилии органов «прессы» и при широкой свободе печати, не находят приюта своему слову и вынуждены печатать на противнях и желатине и печатать очень неумело. Гектографы и циклостили г.г. революционеров куда изящнее. Видно, что за ними широкий опыт» (Русское Дело, 1905 г. № 4, стр. 3). В нашем распоряжении есть один такой листок, раньше печатавшийся гектографом, но теперь уже напечатанный типографским способом и с дозволения цензуры. Он озаглавлен – «К русским людям. I. Голос русской народной интеллигенции», и подписан – «Кружок русских людей». Здесь мы находим выражение мыслей тех людей, которые чужды всякой бюрократии, и той, которая стояла у власти до сих пор, и той, которая неизбежно водворится в государстве, если оно сделается конституционным. Не борьба за власть или против нее привлекает издателей листка, а народное благо. Мы позволим себе познакомить читателей с этим «Голосом русской народной интеллигенции, так как он отвечает желаниям многих пастырей и православных мирян, болеющих сердцем за совершенную неурядицу.

I

«Окидывая взором тысячелетнюю историю России и пристально всматриваясь в современное положение Церкви, в действия правительства и в условия жизни народной, мы видим, что коренные русские начала, на которых возрос и воспитался Русский народ, не только не находят себе полного, светлого проявления в жизни, но все более и более меркнут в сознании Русских людей. Образованные классы, теряя веру в жизненную правду исторических русских основ, обращаются к иным началам, а многострадальный Русский народ, терзаясь несоответствием своих идеалов и действительности, начинает терять свое долготерпение. В общем же получается такое падение национального духа и потеря чувства гражданского, что во всех классах населения начинают обнаруживаться признаки сознания себя не гражданами своей страны, а как бы народом, подчиненным какой-то чуждой ему силе, заслонившей собой источник истинной Власти. И действительно, всевластие и произвол бюрократии, созданной оторванной от исторических русских начал интеллигенцией, не только ослабляют нравственную связь между Царем и народом, но, проникая во все сферы жизни и насильственно подавляя свободу духа и свободу личной и общественной деятельности, тем самым подрывают чувство законности, производят смятение в умах и совести народной, поражают всеобщее недовольство и способствуют постепенной дезорганизации страны.

Единственный выход из настоящего тяжелого положения, по нашему глубочайшему убеждению, состоит в воссоздании – на основании соотношения реальных сил страны – внутреннего устроения России путем проведения в жизнь таких мер, которые, давая свободу жизни и свободу духа стране, подняли бы деятельность всех национальных сил нашего отечества. Но для этого требуется прежде всего ясное сознание общего плана устроения России, который может быть выведен лишь из начал, кроющихся в самых внутренних глубинах психологии и истории Русского народа, и установление одной общей ясной руководящей идеи, которая, отвечая мировоззрению народа, его религиозным, социальным и политическим идеалам, могла бы стать объединяющим знаменем для всех лучших Русских людей, любящих свое отечество и желающих ему истинного блага.

Основываясь на исторических русских началах и проникаясь мировоззрением народа, его религиозными, социальными и политическими идеалами, мы не можем не возвысить голоса, когда среди современного разброда умов – с одной стороны раздаются голоса «охранителей», полагающих все спасение России в устрашениях и подавлении механическими средствами духа, мысли, слова и самосознания народа, а с другой – слышится громкий голос конституционалистов, видящих в ограничении власти Царя единственное средство для уничтожения всех наших бед и зол и единственную гарантию для обеспечения правового порядка в стране, – не можем не возвысить голоса, чтобы перед лицом всей России не поведать наши заветные верования и глубочайшие убеждения.

Наша вера, наши убеждения, наше разумение русской действительности свидетельствуют нам, что задача настоящего времени состоит не в превращении Самодержавия в абсолютизм, деспотизм или тиранию, как то проповедуют апостолы насилия, не состоит она также в ограничении Самодержавия, как того требуют потерявшие веру в народные идеалы конституционалисты, которым – в обольщении «свободами» и в забвении истинных нужд народных – хором вторит даже бескорыстнейшая часть нашей молодежи,– нет, истинная задача нашего времени состоит в полноте и чистоте проявления Самодержавной Царской Власти, ибо только она одна, руководствуясь высшей правдой и основываясь на свободно выраженных истинных желаниях и потребностях народных, способна со всею полнотой разрушить все запросы русской жизни и духа.

Мы глубоко убеждены, что Русский народ, видящий в православном Царе носителя правды и воли Божией о народе своем и живое олицетворение идеи своего политического бытия, ни в каком случае не допустит ограничения Верховной Власти Царя и не потерпит над собой господства не только буржуазной олигархии, но и той части «просвещенных» классов, интересы и воззрения которых в сущности своей ничего не имеют общего ни с его мировоззрением, ни с его идеалами, ни с его религиозными верованиями.

Мы верим, что духовно-нравственные нестроения нашего времени, находящиеся в тесной связи с закрепощенным положением Церкви православной, могут быть устранены путем освобождения Церкви из подчинения светской власти и восстановления правильного церковного устройства, которое, с одной стороны, образует живую нравственную связь между церковной иерархией и православным народом, а с другой стороны, даст Верховной Власти возможность непосредственного общения с церковной вла­стью в лице ее соборов и патриархов.

Мы твердо убеждены, что только в единодушии и непосредственном общении Царя со свободной Церковью и свободным народом в лице земских соборов или государственной думы, состоящей из избранных народом подлинных его представителей, – заключается действительное спасение России от всех неустройств, хищений и неправд, а отнюдь не в замене системы бюрократической олигархии родственной ей в своем существе системой конституционной. Парламентаризм, вырывая из рук бюрократии фактическую власть и юридически ограничивая Царское Самодержавие, лишь отдал бы Русский народ «на законном основании» во власть сильным и богатым классам, которые могли бы только насиилием держать его в рабстве себе среди постоянных его протестов, возмущений и междоусобий, пока, наконец, он не смел бы с лица земли Русской своих поработителей.

Мы крепко верим, что только Самодержавной Властью Царя может быть осуществлена вся та полнота свободы и обеспечение прав человека, которые необходимы для развития и проявления его духовных и творческих сил. Свобода мысли, совести, вероисповедания, мнения и сомнения, устного и печатного слова, собраний и союзов, – не только не противоречат идее Самодержавной Власти Царя, но даже необходимы для постоянного осведомления Верховной Власти о состоянии ума и совести и подлинных нуждах, мнениях и желаниях народных. Господство законности, независимость суда, расширение гражданских прав, неприкосновенность личности и домашнего очага, ответственность должностных лиц – до министров включительно – и вообще устойчивость всех норм государственной и общественной жизни – могут быть несравненно прочнее обеспечены при Царском Самодержавии, в его единении и непосредственном общении с свободным народом, чем при фиктивном «народном самодержавии», на котором воздвигнута парламентарная идея, неспособная охранить слабого от сильного, законность от порабощения партийной борьбе, а народность от порабощения господствующим классам и политиканствующим инородцам.

Мы также крепко уверены, что самое широкое развитие само- управления – от мелкой земской единицы до участия в законодательстве народных «советных людей» Земского Собора – не только совместимо с Самодержавной Властью Царя, но и является неотъемлемой принадлежностью Самодержавия, ибо только при свободном, открытом и широком проявлении самосознания и самодеятельности народа Верховная Власть может все знать, все видеть, все слышать и все направлять к разрешению во благо народа. Разрешение во благо народа даже таких стоящих на первой очереди вопросов, как аграрный и рабочий, возможно только, – подобно уничтожению крепостного права, – при неограниченной Царской Власти, являющейся носительницей идеалов Русского народа, чистым выражением высшей справедливости, высшего блюдения за тем, чтобы в государственной жизни нации не нарушался не только закон человеческий, но все более и более осуществлялись требования Правды Божественной.

Мы сердцем знаем, что в душе Русского народа, как ни в одном другом народе, таится дух Христов, порождающий идеал святости, стремление жить «по Божьи», желание согласовать внутреннюю истину с действительностью и жажду спасения всем миром – в исполнении всех этих чаяний и упований и состоит историческая миссия Русского народа».

Таковы мысли «Кружка русских людей». Думается, что под этим листком подписались бы очень многие пастыри, все, которые не утратили здорового гражданского чутья, если не ясного понимания. Но сочувствуя изложенным мыслям, русские пастыри едва ли когда-нибудь организуются в политическую партию, даже с тем славянофильским знамением, какое развертывает «Кружок русских людей». Почему? Потому что политика не прививается к русскому духовенству. Нужны продолжительные и резкие потрясения в его строе, чтобы оно в массе сделалось политиканствующим. Желать ли этих потрясений, – чтобы иметь политиканствующее духовенство? Нет и нет! Нужно желать оживления общественной деятельности духовенства, но никак не на почве политики, а на почве религиозно-нравственной. Нужна, крайне нужна живая, одушевленная проповедь тех вечных истин, укрепление которых послужит залогом государственного благоденствия, какая бы форма правления не была усвоена Россией. Вот почему благодарная народная память благоговейно чтит св. Тихона Задонского, хотя он убеждал крепостных крестьян подчиняться своим помещикам. Народ чтит его, потому что он же убеждал помещиков по-человечески, по- христиански любить крепостных. А главное он любил простых людей, учил их любви и не щадил ни материальных средств, ни труда личного для научения народа. Это тип православного пастыря – общественного деятеля, тип, который не особенно нравится пастырям – публицистам новейшей формации. И среди современных пастырей отвечают тому же традиционному идеалу пастыря те иерархи, которые с болью сердца обсуждают современные нестроения, но исход из них видят не в политике и реформах, а в нравственном покаянии и очищении народа; а самые бедствия рассматривают, как кару Божию за грехи людей. Голоса о. Иоанна Кронштадского, преосв. Иннокентия, подвизающегося на Дальнем Востоке, преосв. Стефана Могилевского и др. мало слышны большой публике, гораздо меньше, чем талантливый, но односторонний, политиканствующий голос о. Петрова. Но не следует измерять значение голоса по количеству его слушателей. Дай Бог, чтобы увеличилось число архипастырей и пастырей с живым призывом к нравственному возрождению общества, чтобы хор пастырских голосов был наконец услышан мятущимся народом, который растерянно слушает противоречивые голоса о своем благе и не знает, кому верить и за кем идти.

П.Никольский.

28 февраля.

Отношение общества к реформам. Духовные издания в их отношении к общественному движению. Призыв к политической деятельности духовенства. Оценка этого призыва. Свобода совести. Вопрос о церковной реформе. Черты партийности и политиканства. Начало новой эпохи в жизни Церкви.

События сменяются с головокружительной быстротой, и часто с такою неожиданностью, что мирный гражданин испытывает состояние полной растерянности. Не привыкши вникать в ход внутренней политики, захваченный врасплох он готов верить всякой уличной газете, всякому политическому обозрению. Между тем мы уже не накануне крупных реформ, как говорилось прежде, а в самом их разгаре, и только понимание происходящего кругом может сообщить трезвое отношение к тому, что на первый взгляд кажется только смутой. Не привыкши вникать в политическую жизнь, поддаваясь хлестким статьям печати, мирный обыватель похож на слепого или на только что проснувшегося, который бредет за всяким вожаком. Неудивительно, что в течение полугода, со времени объявления курса доверия, руководителями общественного движения являлись главным образом периодические органы и представители интеллигенции Коренное население только с испугом протирало глаза. Теперь оно проснулось, и мы наблюдаем нарождение многочисленных политических партий от радикальных антиправительственных до не менее радикальных консервативных, от организаторов политических убийств до проповедников правительственного террора и народного самосуда над интеллигенцией. Но если эти партии ведут преимущественно литературную войну, то народная масса реагирует на нее малоосмысленным, но сильным ропотом и погромами, мало разбирая либералов от консерваторов.

За последние месяцы довольно ясно обозначилась и группировка церковных деятелей и органов духовной печати.

Если до 1905 года почти все духовные издания были равнодушны к политике или солидарны с представителями консерватизма, то теперь весьма заметно выступило либеральное течение, особенно в двух академических органах – «Церковном Вестнике» и «Богословском Вестнике». Эти органы резко отзываются о прежнем направлении духовной журналистики и о зависимости духовенства от официальных представителей власти. Они ратуют за свободу Церкви и за ее широкое участие в общественной жизни. При этом обозреватель современной жизни в «Богословском Вестнике», проф. В. Н. Мышцын, находит, что духовенство должно стать политической силой. «Не следует, говорит он, делать из слова «политик» пугала. Быть политиком для некоторых равносильно быть – социалистом и революционером. А между тем все современные пастыри, говоря речи в защиту наличного общественного строя, сами того не замечая, являются политиками. Как нельзя порвать связи между духовною жизнью и жизнью общественной, так нельзя поставить и учительство пастырей вне вопросов общественной жизни, уголок которой и составляет политика. Но этого мало. Наше духовенство обвиняют в том, что оно погружено в политику даже более, чем следует. Вместо того, чтобы на политику смотреть, как на пособие для осуществления евангельского мира и правды, оно иногда и самую веру делает средством для политики. Мы укажем здесь лишь два факта. Первым – запрещение перевода Библии на малороссийский язык. О втором сообщает «Гражданин». Для школ Привислянского края молитвы перед учением и после учения были напечатаны в 4 редакциях: два текста без изменения были напечатаны для русских и протестантов, один текст с малым изменением для реформаторов и, наконец, четвертый с серьезным изменением для поляков-католиков. В трех текстах одна из молитв оканчивается словами: на утешение Церкви и родителям и отечеству на пользу. В четвертом стояло: в утешение монарху и родителям, и всему краю на пользу. Для католиков-поляков таким образом были вычеркнуты слова: церковь и отечество, а взамен вставлено слово монарх, которого в молитве для русских, протестантов и реформаторов не имеется. Значит, если католик-поляк захочет предпочесть текст православный, он становится политическим преступником»... (Б. В. 1905. март, стр. 644–645), Считая последний пример совершенно неудачным, так как православное духовенство не могло редактировать молитвы для католиков, отметим общую мысль духовного органа – что духовенство волей неволей является в роли политической силы и потому те, которые не одобряют политической деятельности духовенства в прогрессивном направлении, в сущности являются сторонниками и защитниками политической реакции. Эти же мысли весьма часто проводятся и в светской печати. Для примера достаточно указать на статьи проф. С. Булгакова «Вез плана» и г. Уральского – «Религиозно-общественная хроника», в «Вопросах жизни» (1905, март) Духовенство (в частности преосв. Антоний Волынский за проповедь «О Страшном Суде») обличается в служении современному политическому строю, и его слово поэтому объявляется не религиозным, а противорелигиозным. Проповедь эта «показывает, до какой степени иссохла наша официальная иерархия при системе цезаропапизма, при противоестественном союзе известной политической формы и официального представительства Церкви, которой навязаны были полицейские функции. «Паралич» (в котором, по выражению Достоевского, находится Церковь со времени Петра В.) вызвал уже частичное омертвение, и далеко разносится этот запах трупного гниения» (стр. 405).

Итак, по мысли названных органов, духовенство должно стать в ряды политических борцов и вместе с ними работать над разрушением старого и созданием нового строя. Нельзя не признать, что в этом призыве есть громадное искушение, и многие благороднейшие деятели Церкви готовы пойти на этот призыв. Он соблазнителен, прежде всего, горячностью и правдивостью в обличении реакционно-политической деятельности, которая навязана была духовенству. А затем, мысль о неотделимости веры от жизни, Церкви от общества делает приведенные соображения убедительными. Но отчего же не благословил такой деятельности Своих преемников Господь Иисус Христос? Отчего, призывая к борьбе со злом и обличая нечестие, Он не выступал политическим деятелем? Отчего и лучшие Его преемники, пламеневшие любовью к человечеству, не выступали на путь политического агитаторства? Невозможно предположить. чтобы Господь Иисус Христос считал современный Ему политический строй нормальным. Каждое слово Его проповеди есть суд над этим строем². Но выступить разрушителем этого строя в обычном смысле – значило благословить человечество на кровопролитие. Не так должно осуществляться Царство Божие. «Взявшие меч мечем и погибнут», сказал Господь, и дальнейшая история многочисленными фактами подтвердила эту истину. «Пастырь выше всего земного, временного должен ставить вечные идеалы истины и добра. Он должен прежде всего помнить, что все нормы общественной жизни и обычаи не суть какой-либо непреложный догмат, что они, с развитием общества и повышением общественного самосознания, ветшают и меняются на новые. Было бы бесцельным насилием остановить рост и развитие физического организма. Также бесцельно задерживать развитие духовного организма личности и общества... Пастырь должен со всею чуткостью прислушиваться к росту общественного организма и, оценивая все новые формы, в которые он намерен заключиться, с точки зрения евангельских идей любви, правды и свободы, с мудростью отца и педагога направляет общество в дух евангелия, ежечасно, ежеминутно предостерегая от всякого насилия, внушая и обществу и власти один путь – путь любви и мира. Как служитель Церкви, а не земного царства, он должен стоять не столько впереди общественных течений, сколько выше их. Признавая за ними исторический и моральный смысл, он смотрит на новые формы не как на цель, а как на средство к духовному возрождению. Этим он существенно отличается от политического деятеля» (В. Н. Мышцын, Б. В. 1905, март, стр. 646). Эти мысли обозревателя «Богосл. Вестн.» совершенно справедливы и выше (см. обозрение III) высказаны нами совершенно тождественные

этим суждения. Но это уже не призыв к политической деятельности в обычном значении слова, отмеченный в предшествующих суждениях проф. Мышцына. Напротив, если духовенство вступит на путь политической агитации, оно неизбежно снизойдет с евангельской почвы на путь борьбы – с обманами, насилием и кровью. А само оно сделается игрушкою политических партий. Особенно сильной опасности подвергается духовенство и все вообще церковные деятели в минуты общественного возбуждения, когда политические страсти доходят до высшего напряжения. В такие моменты отказаться от участия в общественной работе – значит поставить крест на своем существовании; но принять сторону одной партии значит ввязаться в узкую партийную борьбу и унизить свое святое призвание, а вместе с тем отдаться под унизительное покровительство этой партии. На днях мы были свидетелями такого печального явления, на котором считаем необходимым остановиться³.

Требование реформ – снизу и призыв к ним – сверху уже в конце 1904 г. вызвал к существованию указ 12 декабря, наметивший план будущих реформ. В числе их видное место занимает призыв к широкой веротерпимости. 17 апреля, в 1 день Св. Пасхи, этот призыв осуществился в Высочайшем Указе, почти уравнявшем все веры и исповедания с «господствующим» православным вероисповеданием в государственном отношении. Свобода совести таким образом есть совершившийся факт. Выше (см. обозрение I) мы имели случай высказаться о значении этого факта. Естественно, что церковная власть, да и все вообще церковные люди, должны взвесить все возможные последствия этого факта для дальнейшей церковной жизни. Государственное положение раскольников и сектантов представляет им даже некоторые преимущества перед «господствующей» Церковью. Таким преимуществом является церковная автономия, которой лишена православная Церковь. Поэтому Высокопреосвященный Антоний, митрополит Петербургский, внес в Комитет Министров ряд предложений, касающихся автономии Церкви, именно – «устранения или ослабления постоянной опеки и слишком бдительного контроля светской власти над жизнью церковной и над деятельностью церковного правительства, который лишает Церковь самостоятельности и инициативы и, ограничивая область ее ведения почти одним богослужением и исправлением треб, делает ее голос совсем неслышным ни в частной, ни в общественной жизни». (Эти положения напечатаны в Правосл. Путеводителе, 1905, апрель – май, стр. 792–795).

Таким образом, крупная реформа в положении инославия должна была идти одновременно и параллельно с реформой церковного управления. Но, по предложению Г. Обер-Прокурора Св. Синода, вопрос об этой реформе был изъят из программы вопросов, обсуждаемых в Комитете Министров и передан в Св. Синод. Законность и желательность реформы этим но подвергались сомнению; напротив, этою передачею как будто подчеркивалась желательность автономной, чисто церковной реформы в положении Православия. Вполне понятно поэтому, как забились сердца церковных людей и сколько надежд возродила весть о реформе Церкви на канонических основаниях. Кружок передовых петербургских священников выразил эти надежды в особой записке, поданной митрополиту Антонию (см. там же, стр. 796–801). «На вопрос: как же достигнуть великой и святой цели восстановления канонической свободы православной Церкви в России, – ответ, по нашему глубокому убеждению, может быть только один: через нарочито для сего созванный поместный собор русской Церкви» (стр. 801). По не один только кружок петербургских священников желал соборного обсуждения церковного устройства, – это желание большинства церковных людей сознательно относящихся к своей вере. Св. Синод, обсудивши переданное ему дело, составил всеподданнейший доклад о созвании епархиальных епископов для учреждения патриаршества и для обсуждения перемен в церковном управлении, 31 марта на этом докладе Его Императорскому Величеству благоугодно было Собственноручно начертать: «Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее и спокойствия и обдуманности, каково созваниѳ поместного собора. Предоставляю Себе, когда наступит благоприятное для сего время, по древним примерам православных императоров, дать сему делу движение и созвать собор Всероссийской Церкви для канонического обсуждения предметов веры и церковного управления».

Итак реформа церковного управления отложена до более благоприятного времени.

Такова официальная сторона дела. Но есть сторона неофициальная, однако достаточно оглашенная в печати. Интересующихся этой стороной мы отсылаем к многочисленным статьям, появившимся в марте в разных изданиях, особенно в «Русском Деле» (статьи Новоселова, И. Дурнова, редактора С. Ф. Шарапова и др.), «Москов. Ведомостях», «Новом Времени» (особенно статья проф. Н. К. Никольского – «Почему 32»?), «Русском Слове» (статьи свящ. Г. С. Петрова). Если перечитать эти статьи, то рассказанная история с реформой церковного управления предстанет, как яблоко раздора и предмет борьбы лиц и партий. Церковных людей вопрос о реформе разделил на три партии: партию монашества, белого духовенства и мирян, причем вторая и третья партии сетовали на первую, будто она реформою хотела усилить свои права в ущерб белому духовенству и мирянам. Как бы мы ни относились к этому разделению, ясно одно: вопрос сдвинулся, так сказать, с своего корня: вместо согласной работы над подготовкой к реформе явилась партийная борьба, унизившая святое дело и, быть может, бывшая одною из причин его приостановки.

Параллельно с этим возгорелась борьба иного сорта. Для людей не-церковных реформа Церкви была удобным поводом к политическим манифестациям. Им нет дела до канонического и автономного устройства Церкви, – им важно, что духовенство пожелало реформ. Это желание в основе своей не имело никакого отношения к антиправительственной агитации; но о нем так удобно и «своевременно» говорить, как о походе против «бюрократии»... Неудивительно поэтому, что о реформе Церкви заговорили с особым пафосом такие газеты, как Русские Ведомости, Русское Слово, Новости, которые обычно или равнодушны или враждебны к интересам Церкви. Кроме повода к речам о бюрократии, публицистов этих изданий могла соблазнять мечта об отделении Церкви от государства... Быть может, эта неожиданная солидарность представителей Церкви и сотрудников «Русских Вед.» и «Новостей» заставила консервативные издания с излишнею подозрительностью отнестись к вопросу о реформе. «Московские Ведомости» назвали дело о реформе «церковным переворотом» и указали, что это дело есть своего рода политическая демонстрация против правительства. Таким образом политиканство разгорелось вокруг такого дела, которое по существу совершенно не зависит ни от либеральной, ни от консервативной политики. К крайнему прискорбию, этой политической окраски не избежали некоторые церковные деятели. Мы разумеем участие в этом деле преосвящ. Исидора Балахнинского. Возмущенный несправедливым обвинением, раздавшимся против Св. Синода на страницах «Московских Ведомостей», оп напечатал в «Русских Ведомостях» ряд писем, в которых осуждает консервативную московскую газету в темной, противообщественной деятельности. В одном из писем – к преосвящ. Никону он убеждает его не иметь общения с редактором Москов. Вед., приводя текст – «кое общение свету ко тьме» и так далее. Не считая московскую охранительную газету объективною, признавая ее узко-партийною в нетерпимую к иномыслящим, мы однако смущены, что преосвященный автор напечатал свои письма в «Русских Вед.», враждебное отношение которых к Церкви едва ли кто будет отрицать. «Кое общение»?.. Что «Русские Вед.» поместили письма православного епископа, хотя тенденциозно замалчивают всякое светлое явление церковной жизни, – это понятно: письма направлены против «Московских Вед.», и уже потому их автор оказывается «уважаемым». Так же отнеслись к этим письмам и другие либеральные газеты. Кто такой преосв. Исидор, какую величину представляет он в качестве церковного деятеля, это для таких изданий совершенно не важно, важно, что он высказался против «мракобесия». А в результате ореол великого гражданина и славного архипастыря. В Москве нашелся кружок почитателей владыки, которые напечатали в «Русском Слове» письмо – адрес к нему, где сравнивают его с Амвросием Медиоланским и Филиппом Московским...

Когда присмотришься к подобным фактам, страшно становится за будущность Русской церкви. Неужели ее пастыри выступят па путь политической агитации и станут орудием борьбы партий? Неужели Русская церковь пойдет по тому же скользкому пути, который прошла почти весь до конца церковь католическая?

Теперь Русская церковь начинает новую эпоху своего бытия. До 17 апреля 1905 г. она была в положении охраняемой светскою властью. Такая охрана неизбежно вела за собой тесный союз с гражданской властью. Представители Церкви всегда являются и гражданами и потому защищают гражданский строй, как залог общественного внешнего спокойствия. Такое отношение к власти всегда было разделяемо православно-церковными деятелями. Но при государственной опеке над Церковью этим далеко не исчерпывалось служение церковных деятелей власти. Опека, в виде запрещений и ограничений иноверия, налагала па духовенство обязанности полицейского характера и в тоже время побуждала неверующих и иноверных отрицать в Церкви присутствие евангельского духа. Теперь все эти земные наслоения должны отпасть, и представители православной Церкви будут выступать только с мечом духовным. На первых порах это повлечет к массовым отпадениям от Церкви – отпадут элементы, ранее насильственно удерживавшиеся в Церкви; отпадут слабые в вере и сомневающиеся. Это горе для Церкви. Но очистится церковная атмосфера, и церковные деятели самою жизнью будут вызваны к духовной борьбе с врагами Церкви. А так как внешняя опека над поддержанием престижа Церкви кончилась, то дальнейшая церковная жизнь пойдет по самостоятельному руслу, чуждому окраски политических партий. Когда же осуществится внутренняя реформа Церкви путем соборных постановлений, тогда новое положение Церкви упрочится и осуществятся воздыхания и чаяния лучших православных людей.

П. Никольский.

30 апреля.

Чего ждут церковные люди от реформы Церкви «на канонических основаниях»? Скептические голоса. Недоверие к проекту восстановления патриаршества и возвращения к допетровской старине. Недостаток творческого порыва в обществе, как следствие нравственного оскудения. Как отзываются на современное настроение лучшие пастыри?

«Не нужно много говорить о том, какою действительно великою радостью и какими великими надеждами наполнила наши сердца так давно жданная нами весть о грядущей церковной реформе. Повеяло святой далекой стариной. Невольно теснятся в душу образы великих первохристианских пастырей, свободно выносивших на своих плечах и различные глубочайшие догматические раздоры, и великие церковные смуты, умевшие, среди всевозможных невзгод и гонений, донести до нас свет Христовой веры, нисколько не боявшиеся стоять за правду Христову «пред цари и вельможи,» воспитавшие парод в глубокой преданности Христу, примирявшие его со всеми обидами, какими щедро наделяли его всегда все, кто мог, мужественно страдавшие и умиравшие за свои паствы...

Слышится мне, как разламываются стены темницы, из толщи стен которой так слабо доносился до слуха людей и мужественный голос архипастырей. Вижу, как гремя спадают железные цепи с ап. Петра, и он свободный и развязанный выходит па простор Божьего мира. Речь его, свободная и благодатная, чуждая всякого лицеприятия, обращенная ко всем людям, на какой бы ступени общественной лестницы они ни стояли, льется неудержимым потоком и, падая на почву, давно подготовленную, пробуждает всех к повой плодотворной жизни и деятельности.

Вижу, как собирается раздранный хитон Христов,

разделенный для хранения между многими, даже и между мало верными Христу, и как вручается он целый в руки настоящих хранителей его. Вижу воскресший лик Христов во всей его полноте и неземной красоте. Я как бы слышу даже речь Его, призывающую всех к братской дружной работе, совместной жизни, речь, дивно целящую расстроенные, исстрадавшиеся и изболевшиеся души. Наступает полная гармония веры и жизни по вере. Указывается путь путникам, сбившимся давно с торной дороги, и все идут в неведомую даль, отныне радостные, умиротворенные, полные веры в себя, людей и свое будущее.

Вижу, как рушатся везде стены и перегородки, отделявшие пастырей от народа, архипастырей от пастырей и паствы, всех чад Церкви от ее Главы–Христа. Вижу, как разомкнутые эти круги сливаются в одно, и получается одна громадная родная, живая семья, болеющая одними болезнями и радующаяся одними радостями, а не какой-то почти совсем бездушный железный колосс с составными руками, туловищем и ногами, неуклюжий и страшно медленно двигающийся, гремя своими громоздкими латами, забралами, панцырями, колосс – мертвая машина, совершенно нестрашный в нынешние времена почти никому. Не о таком, конечно, единении мы говорим. Мы говорим о том полном единении всех верующих между собою, когда они тесно сплоченные внутренними узами любви и братства, будут не только не чуждыми или безразличными друг для друга, но и, по выражению апостола, будут иметь «одно сердце и одни уста» (Деян. 4, 32). Мы говорим о том единении пастырей и архипастырей с верующими, когда они нераздельно, органически будут слиты со всей своей паствой»... (Епископ Евдоким Богослов. Вести. 1905 г., май, стр. 167–169).

Таковы ожидания церковных людей от будущей реформы Церкви «на канонических основаниях». Желания, высказанные в только что приведенных словах преосв. Евдокима, так возвышенны и святы, что под ними с готовностью подпишется каждый член Церкви. Но в этих словах не одни желания, а и твердая вера в наступление идеального порядка в жизни Церкви, как тела Христова. Такой твердой веры не имеют весьма многие русские люди. Не имеют ее те религиозные люди, которые уже давно проповедуют, что русская церковь

есть труп или организм в состоянии паралича. Эту мысль высказал Д. С. Мережковский на одном собрании в Москве (Правосл.-Русское «Слово» 1905 г., № 10 – «Лекция)» и в 4–5 кн. журнала «Вопросы Жизни», в статье «Теперь или никогда». По мысли этого писателя, напрасно думают, что ненормальное, паралитическое состояние церкви началось со времени Петра I. Не Петровская реформа была причиной такого состояния: еще раньше, в Патриарший период, церковь русская обнаружила свою безжизненность. Она оказалась слепою к нуждам русского общества до Петра, она была глуха к просветительным реформам великого Преобразователя, как она же потом была глуха ко всем освободительным стремлениям общества. Петр не парализовал церковь, нет, своею реформой он только помог параличному двигаться, подпоясав его, как помочами, духовным регламентом, учреждавшим Св. Синод. Выходит, стало быть, что Петр облагодетельствовал церковь. Однако может ли паралич прекратиться? Может ли русская церковь из омертвевшей сделаться живою церковью? Может – в том случае, если из исторической сделается апокалипсическою: если перестанет звать только на небо, а станет работать над водворением Царства Божия на земле. А это последнее она будет делать тогда, когда соединится с интеллигенцией в общей освободительной борьбе. Таков общий смысл реферата Мережковского, если откинуть из него специфические черты его теософии, повторяющиеся неизменно и в романах, и в критических статьях, и в отдельных рефератах писателя. Эту же общую мысль выразил другой публицист – проф. С. Булгаков (Вопросы Жизни, 1905 г., IV–V). Никакие «канонические основания», по его мнению, не улучшат положения Церкви до тех пор, пока она оказывается связанной опекой государства. Символом настоящего положения Церкви служит, говорит Булгаков, крест на соборе Киевского Михайловского Златоверхого монастыря: над этим крестом возвышается государственный герб, – необходимо снять этот герб, чтобы служение кресту сделалось свободным. Идеал христианской общественной жизни чужд государственного принуждения и есть по существу идеал анархический. Во всяком случае не должно быть союза Церкви с государством, – полное разделение их сфер есть необходимое условие для оживления Церкви. Тогда только

Церковь привлечет к себе и интеллигенцию, теперь враждебную ей.

Такие радикальные взгляды можно понять, как выражение партийной политической борьбы. Призывая Церковь не только к отделению от государства, не только к резкому разрыву, но и к открытой борьбе с государством, публицисты как будто забывают, что Церковь или общая – христианская религия должна произвести внутреннюю, нравственную революцию, а не политический переворот. Поэтому Церковь признает политический строй, как тот minimum порядка и мира, без которого невозможен нравственный прогресс в обществе. Это – не есть примирение с наличным злом, а признание и в гражданском строе известного средства для внутреннего роста общества.

Кроме светских публицистов радикального направления, в успехе будущей церковной реформы, в той ее форме, о которой шла до сих пор речь, сомневаются и публицисты духовных изданий. Сомнения вытекают из двух источников. Прежде всего считают маловероятным, чтобы восстановление патриаршества на смену Синода повело к обновлению церкви. А затем есть немало лиц, которые вообще скептически относятся к реформе, потому что не видят признаков внутреннего, религиозно-нравственного обновления в русском обществе.

Мысли первых развиты и обоснованы в статье проф. Н. Ф. Каптерева.– «Власть патриаршая в архиерейская в древней Руси в их отношении к власти царской и к приходскому духовенству» (Богослов. Вестник, 1905 г., апрель и май).

Автор находит не основательною ту мысль, что до Петра церковь русская была автономна. На основании исторических фактов он доказывает, что митрополиты, а потом патриархи и избирались царями, и в своей деятельности зависели от царей. Даже избрание архиереев, игуменов и протопопов к столичным церквам происходило по воле царя, а не патриарха. В своей деятельности и патриарх и епархиальные архиереи находились в зависимости от царской власти. Пастырское делание этой высшей русской иерархии, по мысли проф. Каптерева тоже не было особенно полезным для русского общества, так как высшая иерархия далеко стояла от паствы. Кроме того, сама эта иерархия воспитала в себе традиции, вредные для общественного развития. «Русские архиереи вообще, с самого начала введения у нас христианства и до последнего времени, как высшие представители нашей церкви, никогда не имели собственной архипастырской инициативы в решении даже чисто церковных дел; никогда у них, и в этой родной им сфере, не было никакого творчества на основании Св. Писания, св. отцов и учителей церкви, и вообще на основании духа и разума православия и чисто местных религиозно-церковных потребностей. Они всегда являлись и здесь только или сторонними зрителями совершенного другими, или пассивными оберегателями наличной церковной действительности, какая бы она ни была в данное время. Это потому, что так их воспитала, так их приучила относиться ко всякому встречающемуся церковному делу сама наша историческая церковная жизнь. Мы все церковное, до последних мелочей, с самого начала у нас христианства, приняли от греков в готовом виде, продолжали принимать от греков в готовом виде все церковное и в последующее время. Если греческая церковь жила своею собственною творческою жизнью, если своим творчеством она создала известные церковные формы, правила, постановления, известный строй и уклад своей местной церковной жизни, вносила в него с течением времени те или другие изменения, вызываемые новыми изменившимися условиями и потребностями своей исторически-культурной жизни; то наше русское дело было всегда не творить, не создавать, подобно грекам, что-либо свое на почве христианско-церковной местной русской жизни, а только подражать, копировать, целиком переносить к себе все готовое греческое... Русский архиерей знал, что за него уже все придумали, сделали и создали другие, высшие его по знаниям и церковной опытности, и привык сам ни о чем церковном не думать творчески, не делать и в церковной сфере ни одного самостоятельного шага, привык во всем смотреть на митрополита, от него ждать приказаний, распоряжений, решения встречающихся вопросов и недоумений. С другой стороны, на всю нашу церковную жизнь, на весь церковный строй, воспринятый нами в готовом виде от греков, он исторически приучен был смотреть как на нечто совершенное, не терпящее никаких перемен, никаких

отступлений от древне-греческого образца. При возникновении у нас своих церковных вопросов, мы всегда брали только уже готовые, более или менее подходящие к данному случаю, нормы, формулы, решения и постановления древне-греческие и, со своей стороны, употребляли все усилия, чтобы как-нибудь подвести, подогнать живой русский вопрос под отжившую часто греческую формулу, и не успокаивались до тех пор, пока не успевали так или иначе втиснуть русское живое церковное явление в рамки греческой церковной старины. Дерзать отнестись к русской жизни, к ее своеобразным запросам и требованиям самостоятельно-творчески, руководствуясь духом и разумом православной Церкви, а не подражательностью и рабской копировкою, мы никогда не отваживались, как будто в русском церкви не действует тот же Дух Святой, который действовал в древне-греческой церкви и помогал ей создавать свой церковный чин, устав, правила; как будто Его просвещающее и вдохновляющее к творческой деятельности воздействие закончилось, остановилось на старой Византии и не может уже открыть себя во всей силе в самостоятельной творческой деятельности русской церкви. Мы даже всегда ставили и ставим себе в особую, чрезвычайную заслугу, что никогда ничего своего не производили и не производим во всю нашу историческую церковную жизнь, а только стараемся в ней точно копировать то, что давали и дают нам греки: мы сильно гордимся тем, что собственно русского во всем строе и порядке нашей церковной жизни ничего нет, а все только принесенное в готовом виде из старой благочестивой Византии, и что от этого принесенного к нам мы никогда ни в чем не отступили ни на йоту» (Богослов. Вести.» 1905 г., май, стр. 36 – 38).

Вот причины, заставляющие весьма многих скептически относиться к стремлению реставрировать допетровскую церковную старину с московским патриархом во главе. Можно жалеть о том, что в свое время не были сохранены бытовые явления, сообщавшие этой старине благочестивый характер, но опасно восстанавливать даже эти явления при резко изменившихся условиях жизни. Мы знаем, каким мертво-рожденным детищем оказалось славянофильское переряживание в мужицкий зипун, – а ведь славянофилы были люди с высоким патриотическим настроением. Что же будет, если вся масса церковная будет подвергнута подобному же опыту переряживания? Не нужно также забывать, что из прекрасного далека события представляются часто или в розовой дымке, или окутанные туманом. Идеализация в положительную или отрицательную сторону ведет или к возврату назад, к прежнему и умершему, или к ломке и того живого, что сохранилось от прежних времен.

Поэтому, когда поднимается вопрос о церковной реформе, то следует желать ее, не как реставрации старины, а как творческого акта, основывающегося на принципах православия. Будет ли у нас московский патриарх или митрополит или Синод, – это еще реформы не создаст, – важно, чтобы оживилась церковная жизнь. А это произойдет лишь тогда, когда масса церковная почувствует интерес к церковным порядкам, примет участие в устроении церковной жизни – не критическими нападками на ее недостатки, а созидательной работою над их устранением.

И вот, когда заходит речь о такой реформе, как результат оживления церковности в массе русского народа, тогда является повое сомнение в ее успешности. Для России и в политическом и в церковном отношении необходимо коренное обновление. О нем постоянно говорят и пишут. Но для такого обновления необходим творческий народный порыв. А его нет или он не обнаруживается. В великие исторические эпохи народ шел за вождями, знавшими, куда его вести. Где теперь эти могучие вожди? Много вождей, больше чем следует, призывающих ломать наличный строй. Но этого слишком мало для обновления народа. Где же причина этого оскудения в людях, в талантах, в героях, которых мало на войне и не больше среди мирных общественных деятелей? Полтора года Россия, точно зачарованная летаргическим сном, хочет проснуться и не может. Ее гнев на бессилие не улучшает пока дела, потому что бессильны до сих пор все классы общества. Христианские пастыри указывают внутреннюю причину этого бессилия – это упадок не только церковности в жизни общества, но и элементарных основ нравственности, – этих коренных устоев общественного развития. Мы слышали это указание в письме митроп. Антония после Мукденского боя, – письме, осмеянном светскими публицистами. Мы читали его в проповеди преосв. Антония Волынского о страшном суде и в поучениях других пастырей. Теперь мы читаем это указание в статье преосвящ. Иннокентия, напечатанной в далеком Китае («Известия братства Правосл. Церкви в Китае, вып. 2 и 3 за 1905 г.»)... «Едва ли погрешим, если определим причину преждевременной дряхлости молодой русской нации: все спилось, нравственно развратилось и потеряло всякую веру!.. Пьянство, разврат и полное безверие в такой степени въелись в наши войска, что и самый Красный Крест, это дивное и святое учреждение, уже запятнало себя той репутацией, от которой надо бежать. Пришлось наблюдать над выходцами из Порт-Артура при проезде их через г. Шанхай. Прежде думалось увидеть в лице их нравственно и духовно обновленных героев русской православной крепости, как было затем тяжело разочароваться в этом! Положительно приходилось краснеть за их безнравственное и позорное поведение. Так и представляется, что выехала какая-то упитанная и развратная орда, у которой нет ничего святого, находящая единственным своим утешением полнейший разгул и бесчинство. Городской полиции приходилось сотнями подбирать на улицах пьяных и буйных русских «страдальцев» за веру, царя к отечество. К этому следует прибавить многочисленные голоса публицистов о равнодушии и тупости, с какими общество русское встречало последние известия о русских поражениях, особенно известия о кутежах и гуляньях после Цусимского боя. Они опозорили и осрамили русское имя больше, чем даже самая сдача Порт-Артура, и на нас теперь не могут не смотреть с презрением не только европейцы, но и сами язычники – китайцы. Я могу, не обинуяся, сказать, что только пьянство и разврат довели нашу Россию до такого ужасного состояния. И города, и села, и деревни давно гибнут от этих язв. Отовсюду раздаются тяжелые вздохи и жалобы на то, что православный русский народ стал не тем, чем был раньше, измельчал, спился, изверился и развратился, и что с таким народом нельзя идти по пути духовного развития и мирового прогресса. Сказавши затем, что государственные реформы сами по себе бессильны обновить и возродить общество, преосвященный автор продолжает. «Нет, не там мы ищем истины, и не к свету мы обращаемся. Удивительно, почему мы не желаем, как в зеркало, заглянуть в книгу откровений? Мы как будто стыдимся своей веры в Божественное Слово, как будто бы оно не к нам обращено и не для нас написано... Но стоит отрешиться от нашего стыдливого, малодушного обращения со своею дорогою верою, за которую страдали искони веков наши творцы церковно-государственного порядка, и которая одна только спасала нас в смутные времена» (Церковный Вестник, 1905 г., № 28–29).

Грустные, тяжелые мысли. Как резко расходятся они с теми светлыми чаяниями, которые так трогательно вылились под пером пресвящ. Евдокима. Но где, не у преосвященного ли Иннокентия больше трезвой правды? Впрочем, и он закончил свою статью призывом к церковной реформе. Но после того, что им сказано о нравственном уровне русского общества, осуществление реформы уже не представляется таким легким делом, как это может показаться при чтении статьи преосвящ. Евдокима.

Невеселые мысли. Говорят – что же молчит духовенство? Почему оно не вносит умиротворения в жизнь? Но правы ли, чистосердечны ли, по крайней мере, те, кто говорит это? В самом ли деле они хотят слушать умиротворяющий голос духовенства? Или им хочется лишний раз бросить камень в духовенство? И духовенство состоит из обыкновенных людей. И оно может почувствовать растерянность и уныние, особенно в средних своих силах. Поменьше озлобления, побольше вдумчивости и любви. Тогда, быть может, мы и услышим пастырские голоса, каких не могли слышать по озлобленности и предубеждению. О, их не мало – этих твердых пастырских голосов! Либеральные органы привыкли считать эти голоса ретроградными: но это грубая ошибка или огульное обвинение. По большей части пастыри ратуют не за общественный застой, а за мирную реформу. Но посмотрите, с какою нежною терпимостью, с каким христианским снисхождением относятся эти пастыри к своим пасомым, хотя бы и не согласным с ними в оценке переживаемого волнения. Известно, что волна оппозиции, остановившая течение университетской жизни, в прошедшем учебном году коснулась и наших духовных академий. Тяжело достался этот год и студентам, и начальству. И вот как напутствовал своих питомцев ректор Петербургской академии, преосвящ. Сергий.

«Вместе со всей нашей родиной мы пережили годину самых горьких испытаний, позора и разочарования. Дома у нас шла еще более тегостная борьба мнений и настроений, окончательно нарушившая наше духовное равновесие, пошатнувшая даже и телесное здоровье некоторых. Расстроенные и смущенные, мы уже начинали терять под ногами идейную почву, и наши споры и разделения уже грозили перейти в обычную борьбу партий, которая руководится уже не исканием истины и правды, а одним взаимным недоброжелательством, партийным раздражением. Созидалась духовная атмосфера, почти невыносимая, и дальнейшая совместная наша жизнь делалась почти невозможной, губительной для нашего духовного бытия. Вот что заставляет нас вздохнуть с облегчением и радостно благодарить Бога, что он сократил эти наши тяжкие дни! Удалившись из этой обстановки, не видя пред собою ни предмета пререкания, ни своих совопросников, каждый из нас может беспрепятственно отдаться служению истине и царству Божию, как он понимает это служение (так как я думаю, что и та и другая сторона, при всем их разногласии, все-таки хотела быть верной истине, хотела исполнить правду). И я уверен, что со временем, когда окончательно восстановится ваше душевное равновесие, когда рассеется туман взаимного раздражения, застилавший наши душевные очи, тогда снова для нас будет дорога и академия, я вся наша академическая обстановка, дороги будут и все те, с кем мы здесь спорили и разделялись, отрадно будет для нас вспомнить даже и эту самую нашу борьбу, столь нас теперь измучившую, потому что, при всей нашей страстности и увлечениях с той и с другой стороны, она была все-таки идейной борьбой. Вспомнится нам тогда и все то хорошее, вечное, что нами пережито в академии, все хорошие мысли и чувства, все те светлые минуты, когда мы, каждый в отдельности, а иногда и все вместе, как одна семья, жили верой во Христа, любовью к истине. И эти светлые, ободряющие воспоминания, несомненно, будут дороги для нас, как маяк среди житейской суеты, как точка опоры против засасывающей тины будничного благополучия, и не раз нас предохранят от окончательного падения, от окончательной измены когда-то дорогим и священным идеалам» (Церк. Вестн. 1905, № 25).

Мир после несчастной войны и его оценка. Привычка к массовым убийствах и потеря чувствительности – один из крупных результатов войны. Государственная Дума – другой результат ее. Чего ждать и чего опасаться при новой системе государственного управления. Призыв духовенства на путь политической борьбы. Отношение к нему духовенства. Признаки возбужденного настроения в духовенстве, обнаружившиеся на некоторых епархиальных съездах. Понимание истинных нужд церкви, выразившееся на финляндском и могилевском съездах. Значение таких съездов в будущем.

«С миром приветствуем. Внутри еще что-то клокочет, как будто борьба еще не кончена, будто хочется за что-то ухватиться, будто хотим оттолкнуть любовную руку Христа, словно не можем вместить души ангела мира. Боже мой, как далеки евангельские небеса! Там в лучезарном сиянии высится престол Примирителя, звучит: «Слава в вышних Богу, на земли мир, в человецех благоволение», а человеци мятутся, кипят страстной злобой их сердца, льется потоками кровь, гибнут тысячи жизней; везде кровь, зависть, гордость... Вы победили! Светлым лучом в нашу темную жизнь вливается духовная победа. Странно звучит слово «победа», когда затемняют взор условные признаки унижения, горя, позора. Сердце болит! Разве ваше сердце не болело? Разве каждый момент этой борьбы не выстрадан всем существом вашим? Не смущайтесь же, если раздадутся суровое честное слово и упрек! Не судите строго. Это будут тоже голоса любящих свою родину. Пройдет время, рана заживет, Русь окрепнет, и то, что стоило вам столько усилий, станет вдвойне хорошим. Ведь минувшие годы войны – один миг»!.. (Нов. Вр. 10591).

Так говорил священник Александр Хотовицкий в Портсмуте нашим дипломатам, участвовавшим в подпи­сании мирного договора. Хороша ли эта речь? В известном смысле – превосходна. Здесь все есть: и патриотизм, и христианское миролюбие и даже объективный взгляд на дело, представляющий наше унижение и позор лишь условными спутниками мира. Но больно читать эту речь. Припоминаются другие речи и даже церковные молитвы – о коварстве и дерзости врага, которого следует наказать, которому необходимо указать соответствующее место. Война с Японией объявлялась борьбой за христианство против язычества, ради которой не следует жалеть ни сил, ни средств. Теперь это забыто, и церковные проповедники прославляют мир. Что если бы условия мира были продиктованы полтора года назад? Они вызвали бы громовые речи против притязаний врага. А теперь русская дипломатия торжествует, заключивши столь «почетный» мир. Конечно, мир – великое дело, а может быть, он теперь – дело необходимости. И молитва о мире есть дело пастыря. Но зачем этот оппортунизм, это желание во что бы то ни стало оправдать, обелить, прославить все, что происходит на нашей грешной земле? И не оттого ли проповедники так мало пользуются доверием, что они унаследовали этот оппортунизм? Проповедь обращается в стилистическую и диалектическую задачу. И опытный слушатель, подходя к церковной кафедре, думает не о том, что сейчас он услышит слово назидания, а о том, что он будет наблюдать опыты умственной гимнастики. Я помню это именно ожидание еще из времени обучения в семинарии. Каждое воскресенье мы слушали проповедника из своей же братии и подвергали его речь самой придирчивой критике. Искусный стилистический оборот, логический выверт – вот что ценили мы – семинаристы в этих проповедях. Теперь не тоже ли наблюдается у многих опытных церковных ораторов?

«Ведь минувшие годы войны – один миг»... Да, перед вечностью. Sub specie aeternitatis». О, какой стилистический выверт! Ведь это принцип христианского пастырства – все рассматривать при свете вечности?! Итак – формально оратор стоит на высоте положения. Но в то же время какая ложь! Разве это миг – пережить невыразимые ужасы несчастной войны? В день, в два гибли десятки тысяч людей, а сотни тысяч других, оставшихся дома кровных родных, в глубине сердец своих испытали ужасы потери близких людей.

Но что еще важнее – стомиллионное население страны тоже пережило эти ужасы. Говорят, страданье размягчает душу и зрелище страданий учит милосердию. К глубокому прискорбию, есть и обратное влияние страданий. И опыт минувшей войны показал, что зрелище страданий притупляет чувствительность. Припомните собственные ощущения в начале войны. Первые известия о единичных потерях волновали нас. И факт единственной убитой женщины-матери во Владивостоке болезненно отозвался в стране. Но потом началась голово­кружительная прогрессия. Петропавловск – с 900 человек погибших ошеломил нас, – мы не ждали таких крупных жертв. Затем последовал Тюренчен – с тысячами погибших. Впечатление поднялось еще выше. Но за Кинчжоу с его невероятными ужасами мы «освоились» с войной. И когда под Ляояном, Шахэ, Мукденом и Цусимой гибли десятки тысяч молодых жизней, – русское общество уже не обнаруживало прежней чувствительности. Больше было критики существующего политического строя, чем жалости к погибшим. А теперь мы утешаемся тем, что прошедшие годы войны – миг пред вечностью. В этом притуплении чувствительности самое главное зло войны. Она внесла такой минус в народное самосознание, пред которым бледнеют внешние унизительные уступки. Посмотрите, как легко теперь относится общество к убийствам, особенно к политическим убийствам. Убийство администратора или просто полицейского, . как будто, перестало считаться нравственным преступлением, а считается обычным средством партийной политической борьбы. Как спокойно читаются известия о случаях массовой резни на Кавказе, в Польше!

Но зато, говорят, война дала крупный национально-политический плюс в виде Государственной Думы. Страна вступила на новый путь живого общения между властью и народом. С 6 августа начинается новый том в истории России, решительно отличающийся от предшествующего. Да, будущность, открывающаяся русскому обществу после 6 августа, дает надежду на многие коренные реформы. Было бы, конечно, преждевременно оценивать характер деятельности только что учреждаемой Думы. Но нельзя не приветствовать это учреждение хотя бы в виду его контролирующего значения. Одна возможность тратить трудовые народные деньги с согласия народных избранников многое изменяет в народной жизни. Опасение лишь в том, насколько эти избранники окажутся выразителями подлинных народных нужд. В сущности только это опасение и служило и служит солидным возражением со стороны искренних консерваторов против народного представительства.

Как отнеслось русское общество к этому крупному факту? Приходится наблюдать в общем малое внимание к этому акту со стороны обывателей. Вероятно, здесь сказалось отсутствие политической подготовки. Это худо, потому что подтверждает только что высказанное опасение. При всяком участии в деле массы, среднего обывателя, в качестве народных представителей легко могут оказаться люди односторонние, партийные. А тогда дело преобразований может направиться не к пользе, а ко вреду для страны.

Как отразится новая реформа на церкви и духовенстве? Если народное представительство действительно будет выражать нужды и запросы коренного населения, то можно ожидать от реформы существенных и положительных результатов для церкви. Как ни сильна пропаганда религиозных заблуждений, народное ядро остается верным Православию. После указа 17 апреля о веротерпимости совершаются массовые отпадения от православия на окраинах, особенно в Западном крае. Признавая эти отпадения печальным, но неизбежным следствием прежнего положения церкви, православное население может надеяться, что существенного вреда церкви эти отпадения не принесут, что за ними последует пробуждение церковных интересов там, где раньше они отсутствовали. До сих пор это пробуждение сказалось в печати в критической форме обличения церковных порядков.

Будем надеяться, что народное представительство не в дешевых обличениях поставит свою задачу, а укажет меры к устранению тех церковных нестроений, какие особенно режут глаза в отношениях духовенства и паствы. Вопрос об обеспечении духовенства в связи с его сословностью или бессословностью – вот что стоить на первой очереди для народных представителей в области церковных вопросов. И если выразители народных нужд помогут правительству решить этот тягостный вопрос, то церковная жизнь освободится от великого тормоза в своем развитии. Пастыри церкви должны пойти на встречу этим запросам народным. Можно предвидеть, что для многих из них будет большим соблазном обычное смешение понятий церкви и духовенства. Когда народные представители посягнуть па замкнутость духовного сословия, многие пастыри будут отстаивать эту замкнутость, как оплот веры. В этом страшная опасность взаимного отчуждения пастырей и паствы. С другой стороны, и народные представители могут сойти с законной почвы и счесть себя в праве решать вопросы о внутренних преобразованиях церкви. И тогда произойдет разлад, гибельный для церковного дела. Вот почему архипастыри и пастыри с опасением встречают новый акт. А радикальная печать, с злорадством подхватывающая каждое темное явление церковной жизни и с ненавистью отзывающаяся о духовных лицах, как черносотенцах. не рассеивает, а только увеличивает эти опасения.

Какой деятельности следует ждать и желать от представителей духовенства при новом порядке законодательства? Дай Бог, чтобы она была чужда узких, сословных интересов и направлялась на благо церкви и народа. Но не дай Бог, чтобы представители сословия подпали влиянию радикальной печати, которая, под видом радения о религии и церкви, зовет пастырей на путь революции. Вот как формулируется предстоящая работа духовенства в «Вопросах Жизни».

«Пора перестать бояться (слова «революция»). Революция есть освободительное движение снизу, но формы этого движения могут быть очень разнообразны». Для духовенства формой революционного движения журнал рекомендует образование «всероссийского союза духовенства, ставящего задачей нравственное объединение под знаменем церковного (а стало быть и общероссийского) освобождения... Зачатки этих профессиональных организаций солидарно настроенного духовенства уже имеются, частью же создаются за последнее время (выше журнал изложил историю съезда грузинского духовенства в Тифлисе 21–31 мая, прекращенного при участии полиции), но они должны объединиться между собою, а это возможно всего удобнее при посредстве общего съезда представителей прогрессивного духовенства. Известно, что все профессиональные союзы профессоров, литераторов, адвокатов и т. д. возникали после съездов, как прямой результат. Само собой разумеется, что такой частный съезд представителей лишь одного прогрессивного течения от духовенства, одной лишь, так сказать, церковной партии не имеет ничего общего с поместным собором. Но он будет иметь большое значение и для этого последнего, ибо, конечно, в этом собрании будут обсуждаться, и вопросы, прямо относящиеся до устройства церкви, сообща могут вырабатываться точки зрения и общие платформы». Кроме этой задачи, журнал ставит съезду и союзу духовенства другую – борьбу с правительством, «разрыв противоестественного союза православия и самодержавия». «Профессиональная организация – путь уже испытанный и не только грузинским духовенством, но и многочисленными общественными группами в России. Нечего духовенству шокироваться тем, что приходится учиться у светских, нецерковных людей. Представителям церкви нужно многому учиться у нашей интеллигенции, в особенности же во всем, что касается освободительной борьбы⁴, тяжесть которой она несла на своих плечах в то время еще, когда представители церкви исполняли охранительно-бюрократическую службу, и даже не только за страх, по и за совесть. И во всем, что касается методов действия и тактики⁵, она имеет огромный и в высшей степени ценный опыт, столь полезный и поучительный для нашего, находящегося в состоянии еще политического младенчества, духовенства» (Вопросы жизни, 1905 август, стр. 291 –295),

История съезда депутатов грузинского духовенства рассматривается журналом, как начало и образец такой именно борьбы. При этом действия полиции особенно подчеркиваются, как меры правительства (на этот раз–церковного), а антиправительственные манифестации, обнаруженные во время съезда, изображаются такими смягченными тонами, что неопытный читатель становится всецело на стороне потерпевших. Обычный прием. Если полиция или народная масса употребляет репрессивные меры по отношению к интеллигенции, это клеймится печатью омерзения. Если интеллигенция изощряется в изготовлении орудий насилия – это провозглашается борьбой за свободу. Где же здесь беспристрастие? И в каком фальшивом положении окажется духовенство, примкнувши к радикальной части интеллигенции? А ведь духовенство приглашают учиться у интеллигенции «во всем, что касается методов действия и тактики». Мы боимся допустить передержку: может быть, только что приведенные фразы нечаянно сорвались с языка автора, – тогда на них не следует останавливаться. Но если они продуманы и выражают убеждение автора – руководителя журнала, тогда их следует подчеркнуть и показать тем, кто соблазняется логическим строем его речи: практические выводы отрезвят неопытных читателей.

Нет, христианство признает законность только революции духа, совершающейся помощью мирных, бескровных средств. Поэтому отрадно читать речи пастырей, проповедующих только эту революцию. Такую именно речь сказал преосвящ. Сергий, управляющий Финляндской епархией, в Гельсингфорском Успенском соборе 15 августа, после чтения манифеста об учреждении Государственной Думы. Как пастырь, он отказывается оценивать новое государственное устройство и подводить итог старому. Он видит залог государственного благополучия не в политических реформах, а в христианской вере, которая была для России спасительным маяком в трудные эпохи жизни. Проповедь этой веры, а не политической программы, он считает делом пастырей. Такая проповедь есть не одно духовное, а и патриотическое служение духовенства (Церк. Вестн. 1905, № 34).

Для таких пастырей нет ничего странного в том, что духовенство, как собрание пастырей, не имеет представителей в Государственной Думе. Напротив, для них кажется подозрительною проповедь С. Ф. Шарапова о том, чтобы выборы в Думу совершались под сенью церкви, и чтобы организовалась особая церковная партия, которая бы явилась защитницею прав коренного русского населения. Опасно, как бы политика не вторглась в храм, и как бы храм не сделался политическим клубом. Дело пастыря во время крупных политических переворотов – молиться о помощи Божией людям при новых порядках и проповедовать евангельские заветы любви, мира и братства. Это гораздо выше, чем восхвалять всякий политический акт, доказывать, что он ведет к культурному прогрессу. Вот здесь уместно помнить пастырское правило – все оценивать sub specie aeternitatis, но не придавать безусловного значения тому, что изменяется и должно изменяться, отпадать, как отцветшие стебли от свежего растения, по мере нарождения новых условий существования.

Радикальная печать уже торжествует победу по поводу таких фактов, как съезд грузинского духовенства. Нужно прямо смотреть в глаза действительности. Тифлисский съезд 29–31 мая хотя и есть явление исключительное, вызванное историческими и племенными особенностями в жизни грузинского духовенства, но он может быть чреват последствиями в будущем и для всего нашего духовенства. При современном возбужденном настроении всего населения, и духовенство утрачивает прежнее, быть может, только видимое спокойствие. И его коснулась общественная нервность и раздражительность. Это сказывается в газетных статьях многих духовных лиц, проникнутых страстным негодованием против теперешних условий существования. Но особенно это обнаружилось в приподнятом настроении епархиальных съездов за летние месяцы. Настоящей политики на них еще не было. Но тон недовольства наличными порядками сказался резко. Достаточно указать для примера съезды костромской, виленский. Для характеристики укажем мелкий, но выразительный факт, имевший место на костромском съезде.

«22 августа, к 9 ч. утра, депутаты, по установившемуся обычаю, явились в духовную семинарию – место их заседания», откуда, по распоряжению преосвящ. Тихона, они должны были отправиться за его архипастырским благословением в Ипатьевский монастырь, за три версты от семинарии. «О.о. депутаты отказались идти в монастырь, послав известить об этом двух протоиереев и прося архиерея пожаловать для открытия съезда. При этом указывали на обычный порядок и обязанность приезда самого архиерея для открытия собраний и на то, что за три версты и по дождю тащиться в монастырь нет никакого желания, и что архиерею сделать это наиболее удобно, так как к услугам его всегда покойная крытая карета. Посланные возвратились, вновь подтвердили требование, заявив, что, при неисполнении его, архиерей пригрозил доносом в синод, неоткрытием съезда и прочими тягостями. Нечего делать, пошли о.о. депутаты по грязи пешком за 3 версты». Мы привели факт словами газетной корреспонденции (Нов. Вр. 1905. № 10591), издающей тоже современный букет. Ясно, каковы отношения между пастырями и архипастырем. Еще яснее, что при таких отношениях ничтожный повод служит к серьезной демонстрации. Таков факт. При деятельной агитации радикальной печати против существующего строя, при настоящих призывах духовенства к новому курсу, этот факт может иметь чрезвычайные последствия. Под видом борьбы за благо Церкви, и в духовенстве может утвердиться дешевое, но пагубное политиканство, во всем обвиняющее власть, якобы не позволяющую делать живое пастырское дело.

А между тем, если всегда единение архипастыря с пастырями есть условие успеха духовного дела, то теперь это условие необходимо в особенности. Духовенству открывается столько нового, еще неорганизованного дела, что осилить его единичными усилиями немыслимо.

Прежде всего, на окраинах пастыри уже испытали множество затруднений при осуществлении указа 17 апреля о веротерпимости. В «Правосл. Путеводителе» уже была указана неизбежность этих затруднений, явившихся следствием того, что формулировка нового положения о веротерпимости сделана Комитетом Министров, а не Церковью (1905, июнь, стр. 921–922). Как выйти из них, это может разрешить или церковный собор или, по крайней мере, пастырский съезд, возглавленный архипастырем. Такие съезды и имели место в нескольких окраинных епархиях: виленской, могилевской, финляндской. Мы отметим два таких съезда – финляндский и могилевский, рассуждения которых оглашены в печати.

Финляндский съезд был собран в Валаамском монастыре и открыт молебствием перед мощами преп. Сергия и Германа. Начиная с этого необычного пункта собрания, съезд вообще имел своеобразную окраску. Его членами были не одни духовные лица, но и миряне. И предметами совещаний были не обычные экономические вопросы, а прежде всего пастырские – о характере обучения, о богослужебном языке, о средствах борьбы с протестантизмом и т. п.

Но особенно знаменателен в этом отношении Могилевский съезд, бывший в мае месяце. Он происходил под председательством преосвящ. Стефана, одного из самых отзывчивых наших архипастырей. Владыка открыл съезд речью, в которой обрисовал положение Церкви после указа 17 апреля о веротерпимости. Указавши, какие тяжелые последствия уже начали возникать па почве этого указа, Владыка пригласил пастырей высказать свои суждения о мерах борьбы за православие против религиозных заблуждений. Затем последовал обмен мнений по вопросам о пропаганде инославия, о характере миссионерства, о преподавании Закона Божия в школах, о проповеди, внебогослужебных собеседованиях и т. д. Люди живого дела здесь подавали свой голос для выработки согласных мер борьбы за веру. При этом съезд выяснил, что указ 17 апреля часто ставит священника в безвыходное положение: часто согласиться с ним – значит отречься от канонов церковных. Особенно это отмечено в брачной практике. Брак православного с «нетовцем» или «самокрещенцем», разрешаемый указом 17 апреля, в сущности равносилен браку христианина с язычницей. Попутно был поднят вопрос о стеснениях перед совершением брака (предбрачных предосторожностях), о троекратных оглашениях, об испрошении епископского разрешения на брак в 5 и 6 степенях родства. Регистрация бывших и не бывших у исповеди и св. Причастия в прежнем виде признана тяжелою, по бесцельною обузой для духовенства. О подобных нуждах и недоумениях съезд счел нужным просить разъяснения у Св. Синода. Освещение некоторых вопросов церковной практики, сделанное съездом, весьма интересно и жизненно даже в краткой передаче корреспонденции «Церковных Ведомостей» (1905, №№ 28, 80 и 34). В частности, в миссионерском журнале полезно отметить одно мнение о постановке противораскольнической и противосектантской миссии. Бывший миссионер о. Голынец засвидетельствовал, что до сих пор миссионерские беседы были полезны не для православных, а для раскольников и сектантов. Православные почти ничего не выносили из этих бесед. Между тем раскольников они заставляли готовиться к ним, вникать в свое мировоззрение. «Идеи – что гвозди: чем больше по ним бьют, тем больше они проникают» (Ц. В. № 30). Необходимо поэтому оставить эту тактику. Не с раскольниками и сектантами следует вступать в прения, а православную массу, не знающую учения веры, нужно назидать пастырскими поучениями в духе веры и любви.

Будем надеяться, что финляндский и могилевский съезды только начало нового положения съездов. Польза таких съездов несомненна, а для настоящего времени только такие съезды и имеют положительное значение. Ими особенно нужно дорожить в виду предстоящего великого церковного дела. Мы знаем, что Поместный собор всероссийской Церкви не воспрещен, а только отложен до более благоприятного времени. Следовательно, духовенство должно готовиться к нему, выясняя нужды церковного дела и на местах вырабатывая меры к удовлетворению этих нужд. Съезды, в форме живых бесед епископов с паствою о церковных нуждах, служат для этого наилучшим средством.

Духовенство зовут к революции, которая по существу есть реформа, идущая снизу против верха. Это не церковное дело, потому что вытекает из вражды, а не из любви, составляющей душу церковной жизни. Истинно церковное дело осуществляется в союзе любви, а форма такого союза есть церковная молитва и живая беседа членов Церкви, возглавленных епископом. Почему до сих пор мало таких съездов? Потому, что епископы далеко стоят от пресвитеров и мирян. Почему это случилось, об этом отлагаем речь до другого раза. А теперь скажем, что от взаимного отчуждения страдают епископы не меньше, чем священники и миряне. Дай Бог, чтобы грядущая церковная реформа нашла выход из тягостного положения. Но для этого ее руководители должны с особенною внимательностью присматриваться к таким живым явлениям, как могилевский съезд.

Отношение между епархиальной властью и духовенством. Стремление духовенства к самоуправлению. Ограничение епископской власти. Необходимость пресвитерского участия в управлении, как совещательного органа. Выборное начало в управлении церковном. Опасность церковной анархии. Признаки анархии – забастовки духовных семинарий. Связь этого движения с общественным настроением. Его корни – в прошлом положении духовенства. Необходимость единения архипастырей и пастырей для достижения церковных преобразований и умиротворения страны.

Для защиты Церкви от внутренних и внешних врагов и для церковных преобразований, сообразных каноническим положениям и требованиям времени, необходимо призвать на общую работу не только иерархов, но и все белое духовенство и мирян, исповедующих церковное учение. Начало такой совместной работы мы указали (см. обозрение VI) в съездах духовенства Финляндском и Могилевском. Но там же мы отметили, что некоторые съезды усвоили тон современных светских союзов – поход против власти, в данном случае епископской. Долгое время стесняемое даже в выражении законных взглядов, духовенство воспитало в себе недовольство своим положением, и теперь, под влиянием общего ропота, выражает это недовольство. Следствием этого является то. что и без того холодные отношения между епархиальным начальством и духовенством делаются натянутыми, почти враждебными. Это великое бедствие для Церкви, грозящее внутренним расколом, гораздо более опасным, чем исторический раскол старообрядства,

Практическим следствием указанных отношений между епископами и духовенством служить стремление духовенства к самоуправлению. Мы отсылаем желающих познакомиться с этим стремлением к многочисленным статьям «Церковного Вестника». Духовенство требует участия в управлении. Для этой цели оно желает реорганизации консистории, епархиальных съездов, благочиннических советов. Во избежание недоразумений при последующем изложении, заметим, что реорганизация всех перечисленных учреждений необходима и на условиях самых широких, коренных перемен. Но в требованиях и ожиданиях духовенства есть одна черта, несовместимая с каноническими основами православной Церкви. Это – негласное отрицание епископства, как живой канонической власти⁶. Дело представляется в общем в таких чертах. На место консистории организуется пресвитерский совет, который и действует в качестве вспомогательного при епископе учреждения. Многие из духовенства желают, чтобы члены пресвитерского совета были выборными. Но пресвитерский совет не есть законодательная власть в епархии, – такою служат епархиальные съезды. Они именно вырабатывают наиболее существенные постановления для епархии, а пресвитерские советы являются исполнительною властью, проводящею эти постановления в управлении. Члены съездов – выборные от духовенства. Точно также благочинные должны избираться окружным духовенством. Не трудно видеть во всем этом подражание земскому самоуправлению. Съезды духовенства = земские собрания; благочиннические советы и пресвитерские советы при епископе = земские управы. Все это весьма соблазнительно и в результате может дать церковную конституцию. Но где же здесь место для епископской власти? Не обращается ли и епископ только в исполнительный орган власти еперхиального духовенства? Или это только археологический орнамент, украшающий новое, по существу протестантское, устройство Церкви? Если же и епископ сохранит действительную власть, то не окажется ли он в положении современного губернатора, которому даны большие полномочия сверху; но всякий раз, когда он решится применить их на деле, он наталкивается на неодолимые препятствия в местном самоуправлении, результатом чего оказывается решительная, хотя часто и скрытая, война? Неужели и Церковь желают подвергнуть этой же гибельной междоусобной войне, и ее привести к тому же горестному, но трудно поправимому распаду, к какому пришло государство? Нет, Церкви нужны реформы не как источник новой вражды, а как средство для уничтожения розни между властью и подчиненными. Необходимо дать новую постановку съездам и консистории, но не для того, чтобы отнять власть у епископов, а для того, чтобы сделать пресвитерство живою вспомогательною силою при епископском управлении. Принцип славянофильского самодержавия есть в сущности заимствование из церковной сферы. «Народу – свобода мнения, царю – сила власти». «Пресвитеры и диаконы, говорит 39 апост. правило, без вол епископа ничего да не совершают. Ибо ему вверены людие Господни, и он воздаст ответ о душах их». Это правило необходимо помнить, когда заходить речь о епархиальном управлении. И только тогда пресвитерские советы и съезды духовенства не поведут к церковной анархии, а принесут громадное облегчение епископу в его многотрудном деле.

В частности, это необходимо постоянно иметь в виду при осуществлении выборного начала в управлении. Как и в гражданском управлении, выборное начало имеет двоякий смысл. Оно или помогает верховной власти, доводя до его сведения о действительных нуждах страны, или ограничивает ее, проводя свои законы и не соглашаясь с ее распоряжениями. Когда год тому назад начался поход «против бюрократии», разные газеты и союзы открыто высказывались за народное представительство первого рода, конечно, потому что это было не столь опасно для говоривших и не столь страшно для власть имущих. Теперь, когда эти голоса возымели силу и положено начало такому народному представительству, обнаружилась вся неискренность этих голосов: теперь обнаружился сильнейший поход против такого представительства – за обычную западно-европейскую конституцию. В этот именно момент и выступило духовенство с требованием реформ. И естественно, что идеи, носящиеся, так сказать, в воздухе, повлияли на характер этих требований, в смысле ограничения епископской власти. Выборное начало заметно и в приходе, и в благочинническом совете, и в епархиальном съезде и в пресвитерском совете. Когда миряне указывают епископу на лучшего своего со-члена, как на достойного кандидата священства, то епископ с готовностью посвятит его в священный сан. Когда окружное духовенство указывает епископу на одного из своих собратий, как на лицо достойное по преимуществу, епископ приобретет в нем полезного помощника, в качестве ли благочинного, депутата пли члена консистории – пресвитерского совета. Но Церковь испытает великое бедствие, если приход получит право требовать от епископа обязательного поставления в священники избранного им лица. Равным образом Церковь пошатнется в своих устоях, если духовенство получит право составлять церковно- правительственные учреждения вопреки воле епископской. И в том и в другом случае власть епископская фактически упраздняется, а церковное дело окажется игрушкой партийной борьбы. Не священник будет пастырем прихода, а приход будет пастырем священника, будет гнать овцу – священника по тому направлению, какое окажется угодным главарям прихода. Не епископ будет управлять пастырями, а пастыри, орудия главарей прихода, будут обязывать епископа делать угодные им распоряжения. Неизбежный результат такого порядка – церковная анархия.

Это не предположения. Мы уже видим и в церковной области действие этих сил и живем накануне их развития. Обнаружение этого анархического течения уже дали в истекшем учебном году и дают в наступившем наши духовные семинарии. В печать проник слух, что истекшим летом в Нижнем Новгороде был съезд семинаристов, который постановил добиться коренной реформы семинарий посредством всеобщей забастовки. По-видимому, слух этот верен. Уже забастовали семинарии воронежская, тифлисская и харьковская. Какие же требования выставляют семинаристы в своих петициях? Вот некоторые из них (цитируем не текстуально, по-памяти). Ни один семинарист не должен быть увольняем без участия в этом акте депутатов от семинаристов. Ученическая библиотека должна быть в бесконтрольном заведывании самих семинаристов, которые могут выбирать для руководства делом того из наставников, кого они сами пожелают. Семинаристы отлучаются из здания без разрешения начальства, только после 7 часов вечера записываются в особой книге, куда они уходят (но не испрашивают на это разрешения). Мы отметили несколько несущественных, но очень характерных требований. Допустим, что они будут удовлетворены. Кто тогда будет начальником семинарии? Конечно, семинаристы. А зачем тогда нужны ректора и инспектора? Только по старой привычке к названиям.

И опять необходима оговорка. Реформа семинарий необходима, реформа коренная, потому что непригодность существующих семинарий слишком очевидна. Но если эта реформа пойдет в отмеченном направлении, нечего ожидать от нее, кроме воспитательной анархии.

Скажут, это школьники. О, если бы это были только школьники? К глубокому прискорбию, за школьниками стоят многие родители, им сочувствуют даже некоторые наставники, они находят ободрение даже в некоторых органах печати, читают одобрение между строк даже в духовных органах. Школьники! Но ведь это будущие пастыри! На школьной скамье, еще не зная практической жизни, они уже впитали в себя атмосферу анархизма и с этим выступят на пастырское служение. Разве это не ужасно?

Мы отметили связь этого движения в духовенстве с современным общественным настроением. Но помимо этого оно, так сказать, питается специальными причинами. До сих пор духовенство в общем было бесправным сословием. Ему не позволялось вслух высказывать даже самые законные свои желания. Теперь возможность подать свой голос оказалась чем то неожиданным. «Приниженные, придавленные официей, мы боимся свободно высказаться, – нет доверия, испытываешь такое чувство, как птица, только что выпущенная из клетки, не верить своей свободе и несколько секунд сидит на месте. А что если за высказанные мысли, идущие прямо от сердца, да в Белозерский монастырь?! Мы воспитаны и живем по предписаниям и указам Начальства, отвечаем на вопросы, не смея иметь своего суждения, и вдруг – не угодно ли высказаться и о Синоде и о Консистории и о благочинных (даже оторопь берет – не сон ли это?), о реформе духовных школ. А что если о.о. члены духовной консистории узнают, что такой-то выразился что следует секретаря и всех членов сменить и заменить их выборными пресвитерами»? Это не выдуманная тирада, а взятая из письма одного почтенного священника. Не ясно ли из нее, какое настроение, какое отношение к начальству продиктовало эту тираду? И это при самом добром отношении к Церкви и ее задачам. Задача церковной власти состояла в том, чтобы призвать таких священников и выслушать от них живые впечатления пастырства и, руководствуясь ими, облегчить духовенству его работу, помогая ему в духовном делании. а не затрудняя его запретами и формальностями. Но такого отношения в недавнем прошлом не было, и вследствие этого между белым духовенством и церковной властью установились холодные отношения, чуждые взаимного доверия.

Если эти отношения угнетают пастырей уравновешенных, умеющих отличать дело от лиц, Церковь от ее наличных руководителей, то людей нервных и невыдержанных это ведет к протестантскому походу и против власти вообще и против епископской власти в частности. «Есть глубокая психологическая необходимость в том, что первые проблески раскрепощения личности в названной среде дают, как исковерканный плод, каких-нибудь Гапонов» («Слово» 1905, № 271, ст. Рцы – «Моисей и Аарон»). Нам представляется, что и желание фактически упразднить епископскую власть вытекает из той же психологической необходимости и что при спокойном обсуждении реформы Церкви «на канонических основаниях» само белое духовенство поймет крайности отмеченного выше течения. Хотелось бы при этом, чтобы представители епископской власти поняли так именно это неблагоприятное для них течение и не старались задавить его запрещениями, а истинно отеческим отношением к своим соработникам уничтожили давно «накипевшее» раздражение. Только тогда возможно настоящее оживление церковной жизни, без политиканства и партийности.

А время требует такого именно оживления. Пастыри Церкви должны войти в общественную сумятицу – не за тем, чтобы принять участие в общей свалке, а за тем, чтобы громко возвысить свой голос за мир и любовь. Пусть на знамени священника не будет никакой политической надписи, он должен войти в разбушевавшуюся толпу с Крестом и Евангелием. Без этих знамен страшно становится за многострадальную родину. Какой-то вихрь закружил ее, и не видно еще просвета. Ждали конца войны – думали, что тогда можно спокойнее разрешить назревшие вопросы внутренней жизни. Но за «миром» последовала еще более жестокая внутренняя война. А те общественные деятели, которые из любви к России и ради ее процветания резко восставали против правительства, на общеземском Московском съезде пришли к мысли о желательности разделения родины на автономные государства и образования из нее федерации. Рядом с этим учащаяся молодежь, добившаяся автономии высших учебных заведений, обратила их в политические клубы и подвергла остракизму лучшие научные силы, не считавшие забастовку полезной для общественного развития. Кумиры этой молодежи – ректора университетов, выбранные автономными советами университетов, ничего не могут сделать для водворения мира и для открытия правильных занятий в высших школах. Но движение на этом не останавливается. Мы знаем уже случаи забастовок в низших школах. Ученики не хотят заниматься после увольнения учителя за политическую антиправительственную пропаганду и подвергают бойкоту его ни в чем неповинного преемника. Страшное время! И неудивительно, что сильные люди не выдерживают напряжения и умирают, не увидевши того правового порядка, ради которого они ратовали перед правительством. Так умер кн. С. Н. Трубецкой, надеявшийся на успокоение учащейся молодежи после объявления университетской автономии. Надежды не сбылись, и Трубецкой внезапно умер, по-видимому, от пережитого внутреннего потрясения. Что ждет нас в будущем? Неужели разложение страны? Хочется верить, что вся эта муть пройдет, что здоровые жизненные соки переработают эту накипь. Но и в таком случае – сколько уже погибло, сколько еще погибнет человеческих жизней, прежде чем мы дождемся мирного развития страны! А вместе с этим, сколько еще потрясений испытает Церковь от своих сознательных и бессознательных врагов!

Вот почему церковные деятели – все должны соединиться вместе: и архипастыри, и пастыри, и миряне. Задача одна у всех – дать народу духовное успокоение и повести его к устроению общественной жизни на началах взаимной любви и мира.

Но чтобы осуществить эту великую общественную миссию, необходимо в самом строе церковного управления, уничтожить те трения, которые задерживают пастырское делание. Теперь в епархиях обсуждаются проекты церковных преобразований, которые именно и должны уничтожить эти трения. Дай Бог, чтобы эта работа пошла при взаимном доверии и чтобы из многочисленных церковных голосов создался один согласный голос Церкви, который и нашел бы свое выражение на Всероссийском церковном соборе!

Весьма неудобно обозревать жизнь за такой месяц, как минувший октябрь. Он один стоит десятилетий. Немыслимо охватить в одном кратком обозрении все необычайные события этого месяца. Небывалая политическая забастовка, остановившая в громадной стране нормальное биение народного пульса и доведшая до высшего напряжения общественное недовольство существующим строем, разрешилась манифестом 17 октября, провозгласившим великие начала свободы совести, слова, союзов и неприкосновенности личности и давшим народу право представительства в управлении и законодательстве. Но этот величайший акт, о котором не снилось даже радикальным деятелям два года тому назад, не умиротворил страны. На многочисленных митингах и в демонстративных процессиях крайние элементы либерального общества требовали упразднения монархии и образования республики. Свобода слова повела к крайне резким речам против всего, что еще вчера защищалось оружием: а всякая критика таких речей встречалась глумлением и свистом. Обыватель, устремившийся на митинги по новизне дела и стадности, выходил оттуда совершенно ошеломленный, протирая глаза, чтобы убедиться, не сон ли все это. Растерянность и ошеломленность проходили и появлялось раздражение на все – и на старый порядок и на новых героев. Но казалось, что еще не скоро это недовольство приведет к взрыву негодования и отпору крайним элементам. И вдруг страшная катастрофа разразилась через день – через два после объявления манифеста. Начались такие погромы и дикие расправы с революционными элементами общества, которые не кажутся ужасным сочиненным кошмаром, а признаются действительными фактами только потому, что эти факты произошли на глазах всех, вырвавши тысячи жизней и обездоливши миллионы людей. Как это произошло так быстро и почему беда выразилась в однородных преступлениях, об этом общество достоверно узнает, быть может, из производимого следствия. Теперь же невозможно произнести суд над массовым преступлением, потому что оно далеко еще не окончилось, а, по-видимому, разрастается, лишь принимая новые формы. За городскими погромами начинается стихийное аграрное движение, грозящее смыть с лица родной земли всю культуру и превратить ее в чистое поле для будущей созидательной работы. Начался тот русский бунт – «бессмысленный и беспощадный», которого так боялись люди, порицавшие освободительное движение не из-за эгоистических рассчетов, а из соображений общей пользы, – люди, полагавшие, что необходимо дать народу коренную реформу, подготовивши его к правильному пониманию новых прав. Теперь же, когда верхи общества на пять столетий ушли вперед от низов, реформа, кажущаяся уже недостаточною для верхов, как снег на голову свалилась на низы. Если в массе раздается объяснение, что свобода совести означает возможность каждому делать все, что угодно, то можно ли ждать, что народ скоро впитает в себя блага нового порядка? Неудивительно после этого, что объявление неприкосновенности личности сопровождалось и сопровождается таким вопиющим поруганием личности. Поэтому явилась нужда в разъяснениях манифеста, воззваниях к спокойствию и призывах к мирному труду. И сколько появилось этих воззваний! Но не говорит ли одно их количество об их бессилии остановить движение? Быть может, воззвания к миру и подробные объявления манифеста были бы более уместны при самом издании манифеста, когда страсти народной массы не были разбужены революционными деятелями. А теперь это часто запоздалые увещания, успех которых сомнителен. Итак радоваться ли манифесту 17 октября? Будем откровенны и скажем за себя лично: нет не радость, а печаль принес стране этот великий акт свободы. Стране давно нужна реформа, но строго обдуманная и планомерно осуществленная, а не вынужденная смутой и ведущая к еще большей смуте. Говорят, что так бывает везде во время революционного движения, – это муки рождения, избежать которых нельзя. За мучительным актом родов следует новая жизнь – свободных русских граждан. И будущий историк напишет 17 октября как мировой прогрессивный шаг, пресекший возврат к старому порядку. Это весьма вероятно. Но то будет суд историка, который не увидит этих потоков крови, этих погромов и пожаров. Можем ли такой суд произносить мы – очевидцы этих событий? Такой суд произносится передовыми русскими деятелями. Правда, с энтузиазмом этот суд провозглашался лишь в первые дни после издания манифеста; последовавшие затем кровавые сцены несколько поумерили жару. Но смысл приговора остается прежний, и автору этих строк кажется, что такой приговор не христианский. В дни. когда объявлена неприкосновенность личности, полное попрание ее прав стоит как неумолимый суд над обществом, а забвение потоков крови и пренебрежение к миллионам голодающих и обездоленных свидетельствует, что борьба за высшие политические идеалы заглушила в борцах чувство сострадания. И опять приходится повторять, что русское общество войною подготовилось равнодушно относиться к смерти ближних, не видит ужаса в массовых убийствах. Это показатель нравственного притупления и одичания.

В такие минуты, когда страсти кипят и заглушают голос разума, хотелось бы услышать сердечное слово любви и разума, не отуманенное партийными увлечениями. Хотелось бы увидеть христианских пастырей среди разбушевавшейся толпы, но не с флагом какого бы то ни было цвета, а с крестом и евангелием. Любовь и мир – вот платформа, которая должна бы определить деятельность пастыря. Вечность человеческого духа, неприкосновенность личности во имя ее вечного значения – вот основы этой платформы. Старая тема, старые разговоры. Да, старые. И знаю, что для многих скучные, отсталые. Передовое духовенство выступило на новый путь – освободительного политического движения и привлекло к себе симпатии общества. И масса духовенства, по-видимому, думает, что нужна политическая работа духовенства; правда, большинство еще думает, что эта работа должна быть охранительною. Но это вопрос времени и господствующего в народе направления. Мы уже наблюдали многочисленные случаи удивительных превращений вчерашних консерваторов в нынешних борцов за освободительное движение. Повторяем, важно установиться общему принципу – что духовенство должно принять непосредственное участие в политике: а этот принцип, по-видимому, уста­навливается. И когда убеждаешься в этом, – невольное раздумье и сомненье овладевает душою: может быть, мы ошибались, рассуждая все время иначе? Может быть, работа передового духовенства и есть настоящая общественная деятельность христианских пастырей, не способных равнодушно смотреть на происходящее кругом?..

Но вот экзамен – участие духовенства в происходящем политическом движении. Участие далеко не холодное, хотя и не одинаковое по идеалам. На экзамене обнаружилось, что русское духовенство плоть от плоти русского народа. Как и последний, оно разделилось на партии, примкнувши одною частью к направлению «Московских Ведомостей», другою – к направлению либеральных изданий. Середина – быть может большинство – осталась неопределенною, как и середина общества. Но как заявили себя определившиеся партии? Их работа оказалась однобокой. Известная проповедь, прочитанная в церквах Москвы, по распоряжению Московского епархиального начальства, своими резкостями в обрисовке деятелей революции не помилована, как подстрекательство парода против интеллигенции. Если бы здесь шла речь о публицистическом воззвании мирянина. – мы бы сказали: это обвинение несправедливо. В борьбе не справляются с тоном выражений, и самые передовые борцы за неприкосновенность личности на митингах 18 и 19 октября забрасывали грязью защитников старого режима, – «в драке волос не жалеют». Неудивительно, что консервативная сторона оказывается неразборчивою в средствах, – такой разборчивости и чистоплотности нет и в самых либеральных изданиях. Но дело меняется, когда резкое слово хулы, продиктованное политической страстью, раздается с церковной кафедры. Сторонники политической деятельности духовенства мечтали о деятельности либеральной и сами стоят в -ряду либеральных деятелей. Но важен здесь принцип – прямого вмешательства пастырей в политику: допуская его, следует предвидеть и считать законною и либеральную и консервативную агитацию духовенства, – каждый пастырь будет работать по мере политического разумения, думая, что оно вытекает из христианских побуждений. Везде составитель указанного слова был, конечно, убежден, что радикалы – враги законности и порядка, а охранители внешнего порядка – защитники мирного развития страны. Но не в том же ли положении постоянно оказываются люди новой партии в духовенстве, идущие в ногу с борцами за свободу? Они сливаются в одну армию с людьми, добывающими свободу мечом: но что еще важнее – они не могут не сознавать, что их политические союзники в громадном большинстве – их идейные враги. Они, конечно, руководствуются теми же побуждениями, какие высказал проф. С. Булгаков в статье – «Неотложная задача» (Вопросы жизни, 1905, сентябрь). Ратуя за основание «Союза христианской политики» и сознавая, что борцы за свободу «сплошь примыкают к господствующему течению атеистического гуманизма», он призывает сторонников нового союза «оказывать прогрессивно-демократическим партиям всяческое содействие в достижении общих практических целей, если нужно и возможно – вступать для этой цели в прямой союз с ними» (стр. 358). Фактически этот союз некоторыми пастырями давно осуществляется и создает шумную популярность союзникам – пастырям. И теперь для весьма многих этот союз кажется весьма полезным для общества и церкви. Нужно пройти захватившей всех волне общественного возбуждения, чтобы спокойно и беспристрастно судить о результатах этого союза. Это результаты всякого компромисса: если одна из сторон не откажется от своих идейных отличий, она в конце концов вызовет против себя ненависть другой. Но это будет потом. А пока, в текущую страстную минуту, пастыри нового течения постоянно испытывают фальшивое положение или подвергаются страстным нападкам со стороны случайных союзников, если отказываются от компромисса. Какую бурю негодования подули борцы за свободу против преосвящ. Сергия за отказ отслужить панихиду по кн. С. Трубецком?! За что? За то, архипастырь отказался делать из молитвы политическую демонстрацию, как объяснил сам он в письме, напечатанном далеко не во всех изданиях, осудивших его поступок. Но здесь пастырь не пошел на компромисс. А вот более грустные факты. Когда указанная выше проповедь, по распоряжению Московского епархиального начальства, была произнесена в Московских церквах и вызвала бурю негодования в борцах, за свободу, некоторые московские пастыри унизились до того, что прислали в редакции либеральных газет заявления, что они не разделяют мыслей этой проповеди, а прочитали ее, только исполняя приказание начальства. Жалкие люди! Зачем же вы не пошли к этому начальству и не заявили ему, а не редакциям антицерковных газет, и не после, а до прочтения проповеди, – что вы не согласны с мыслями и выражениями, употребленными в ней? То был бы сыновний, а не рабский голос пастыря, думающего, что Богу следует повиноваться более, чем человеку, хотя бы и поставленному Церковью управлять вами. То было бы христианское мужество и оно, быть может, удержало бы начальство от неосторожного шага, не роняя его и не отдавая на глумление и издевательство неверующих людей. А теперь вы вдвойне жалки: вы произнесли проповедь, мыслей и выражений которой не разделяли и после этого не постыдились бросить камень в того, вина которого, быть может, состояла только в нерасчетливости и том смешении церкви и государства, которым и все вы страдаете. Зачем вы бросили этот камень? Конечно, затем, чтобы оправдать себя. И вы достигли цели. Вас оправдывают деятели освобождения, чтобы усугубить вину нелюбимого ими архипастыря. Но будет суд истории, нелицеприятный суд. Этот суд снисходительнее отнесется к революционерам- священникам, чем к вам, трусливо оберегающим свое «доброе» имя! Церковь обвиняют в том, что она всегда идет в хвосте освободительного движения. К вам прежде всего относится это тяжкое слово, потому что вы сегодня осуждаете то, что вчера читали с церковной кафедры, в душе холодные и к вчерашнему и к нынешнему.

После 17 октября появилось много пастырских проповедей и воззваний с объяснением манифеста. Тяжелое на- строение не облегчалось от чтения этих литературных произведений. В них высказывались здравые мысли – о христианской свободе, о неприкосновенности всякой личности.

Но рядом с этим сквозит желание доказать, что манифест о свободе необходим населению. Святая истина. Но не поздно ли было высказывать ее? Не в хвосте ли шли и эти церковные деятели? 17 октября я слушал в церкви проповедь о пользе для русского парода старого строя, а 18–21–раздавались речи с церковной кафедры о пользе нового политического курса. Это ли не тяжкий урок сторонникам политической деятельности духовенства? Они скажут, что это не самостоятельная деятельность, а прислуживание наличному строю. И это правда. Но этой горькой правды не было бы, если бы пастырь отказался от политики, а при каждом новом манифесте, при каждом перевороте помнил одну задачу – призывал паству всегда ставить Божье выше человеческого, т. е. при проведении нового акта в жизнь проверять себя вечными законами Евангелия, заветами любви, мира и внутренней свободы. И когда самому пастырю пришлось бы войти в толпу, его поднятый над толпой крест указал бы политическим деятелям верный критерий их деятельности.

Недавно с радостью пришлось прочитать об одном факте такой деятельности духовенства Петербургского. Живя в провинции, мы не ручаемся за верное понимание его мотивов; но в самом факте видим отзвуки христианской общественности, а не политической агитации. Это ходатайство 50 петербургских священников, чтобы их архипастырь – митрополит Антоний пошел к Государю печальником за Кронштадтских матросов, о массовых казнях которых разнеслась тревожная весть. Это пастырский путь, которым шли лучшие русские святители старого времени. И архипастырь, по газетным сведениям – согласившийся просить Государя о помиловании взбунтовавшихся матросов, выступит не как политический деятель, а как глашатай Евангельской истины о вечном достоинстве каждой человеческой личности. И если бы печалование за паству было обычным искренним выражением общественных обязанностей духовенством, оно послужило бы более делу освободительного движения, чем прямое участие духовенства в политике. А вместе с тем оно спасло бы духовенство от тех ложных шагов, какие наблюдаются в его деятельности в настоящее время. Наконец, такая форма общественной деятельности была бы ясным подтверждением той истины христианства, что основа истинного прогресса не в политических формах, а в развитии человеческих настроений.

Мы говорим о печаловании в широком смысле, только взявши в пример печалование перед Царем. Происходит ли избиение евреев невежественной толпою, издевается ли просвещенный оратор на митинге над православием, как гнусностью, громят ли крестьяне имущество помещика, учиняет ли расправу отряд казаков, – везде нужно печалование священника, но не как похоронная песнь, оплакивающая совершившееся несчастье, а как чуткое слово предупреждения, искренностью и горячностью погашающее только что начинающийся пожар.

Гражданская война. Это уже не угроза, а совершающийся факт. Стихийное аграрное движение, выражающееся в погромах и разграблениях помещичьих усадеб, грозит перейти в организованное восстание крестьянства против состоятельных классов и правительства. Задачу организации принимает на себя крестьянский союз. Недовольство рабочего пролетариата своим экономическим и правовым положением выливается в могучие своею сплоченностью союзы, грозящие сделаться фактически русским правительством, взамен обессиленного законного правительства. Матросские и солдатские бунты принимают какой-то эпидемический характер. Это гроза самая страшная не только для правительства, но и для всего общества, потому что дезорганизованная армия способна окончательно расшатать тот мирный строй общественной жизни, который обеспечивает мирный труд, т. е. нарощение народного капитала, питающего народ. И над всеми этими ужасами какой то бесшабашный разгул «свободного» слова, не останавливающегося перед подстрекательством населения к вооруженному восстанию против власти и к неуплате налогов и повинностей, перед самым возмутительным глумлением не только над правительством, но и над святейшими тайнами веры.

А «благоразумные» элементы населения ограничивались до сих пор только охами да ахами. Теперь они организуются в союзы «17 октября», «Правового порядка», «Торгово-Промышленный», «Землевладельческий» и др. Но не заметно признаков особой силы и влияния, этих союзов, сравнительно с революционными. Почему? Ответ на этот вопрос дает И. Гофштеттер, – публицист консервативного лагеря, скорбящий о разложении и возможной гибели России.

Он справедливо указывает, что на знамени всех этих союзов написаны только слова: «Да здравствует тишина и спокойствие»! И спокойствие и тишина – бесконечно ценные вещи, но в политическом смысле они совершенно бессильны, потому что неспособны вызвать в душе никакого энтузиазма. И правильное пищеварение тоже очень ценная вещь, но попробуйте составить во имя его новую политическую партию. Наверное, потерпите неудачу. Дело в том, что политическая борьба требует самопожертвования, и хотя жить на свете без хорошего пищеварения тяжело, но жертвовать жизнью из-за него было бы просто глупо, ибо оно дано для жизни, а не жизнь для него. Тоже можно сказать и относительно тишины и спокойствия. Неприятно, когда их нарушают, но для того, чтобы отстаивать их какою бы то ни было ценой, надо свой возвышенный гражданский энтузиазм свести к усердию добросовестного городового. Для энтузиазма необходимо нечто большее, чем жизнь, высшее, чем она. На одной обывательской благонамеренности государства не построишь. Она годится только идя того, чтобы поддерживать существующее хорошее, но не для того,– чтобы обновить и улучшить то, что признано никуда не годным. Ее лозунги и требования в высшей степени справедливы, но в такой же мере и безвластны над сердцами. В них нет силы безумной мечты, во имя которой люди способны гибнуть на баррикадах и на гильотинах... Именно эта вялость сердец, эта внутренняя импотентность воодушевляющих лозунгов и делает их такими бессильными, такими ничтожными». Трудно спорить с этим суровым приговором. Впрочем, автор не видит творчества и в революционных союзах, хотя и признает за ними великое преимущество перед умеренными партиями в их энтузиазме и самозабвении, в их способности пожертвовать своим благополучием, лишь бы победить врага – правительство. Отсутствие творческих сил в революционных партиях, как и в самом правительстве, автор объясняет их оторванностью от народной стихии, «которая одна только и может служить прочным фундаментом государственного строительства... Нищая духом интеллигенция всех направлений не обретает в своем сердце ничего, что нужно для государственной жизни ее народа... Интеллигенция я народ – существа разных измерений.

Мы жили розно, розно погибаем. Мы, правящая, служилая и прислуживающаяся интеллигенция, исчезнем, как Сампсон, под развалинами разрушенного нами храма, но народ-то ведь останется и после нас будет строить что-то новое, что-то грандиозное и величественное, как он сам, объединившись вокруг какой-нибудь идеи и какого-нибудь имени. Кто же объединит его? Кто будет в силах совершить эту колоссальную работу обновления и возрождения? Поверьте: ни русский Бонапарт и, тем более, ни германский Вильгельм, который чересчур умен для того чтобы ринуться в рискованнейшую из авантюр. Россию спасет не увенчанный лаврами полководец, не гениальный администратор, не ученейший социолог, не великий политик, нет – спасти ее может только пророк, настоящий духовный вождь своего народа., его проникновенный истолкователь, который разрешит загадку этого таинственного сфинкса и воплотит в закон его невоплощенные мечты, неуловимые желания. Прожитые столетия были, в сущности, сплошным ожиданием такого творчества, а столпившиеся над нашей головой национальные несчастия внятно говорят о близости его исполнения... В судорогах великих потрясений, в муках неутешных скорбей, среди потоков крови и пламени пожаров обреченная на гибель страна рождает на свет своего избавителя» («Слово» 1905, №312).

Это неумирающая славянофильская идея русского прогресса. И пока жива еще эта идея, русский человек застрахован от отчаяния. Среди разрушающегося государственного строя, среди ужасов гражданской войны, потоков крови и пламени огня, он видит эту путеводную звезду и ради нее готов жить и с мужеством переносить бедствия. Но реальна ли эта великая идея? Не есть ли это сентиментальная мечта – ожидание национального возрождения народа в смысле религиозного преображения и под предводительством не политика и полководца, а пророка? Автор, согласно с славянофилами, находит доказательство реальности этой идеи в протекшей русской истории. «Это – народ мистик, политический отшельник, скромный страстотерпец своих побед и поражений... Политически он даже не жил, не хотел и не стремился жить, а лишь охранял в душе своей невидимые ростки будущей жизни, начала своей собственной загадочной культуры, терпеливо нес возложенный Богом крест и целые века покорно ждал какого то небесного знамения и наступления обетованной жизни. Вся его политическая история есть в сущности история вековых полу-мистических чаяний. Тихая драма столетий, протекших в самоуглублении, не может закончиться бессмысленным водевилем слепой революционной хулиганщины или жалким крахом нашего мелкорассудочного интеллигентного политиканства».

Нам, ошеломленным очевидцам этой хулиганщины и этого политиканства, не дано видеть глуби народные. Грязная накипь политических страстей, охватившая ту часть народа, которая, как и интеллигенция, оторвалась от начал народной жизни, скрывает от нас не иссякающие религиозные порывы массы. Смотря на то, что происходить на поверхности жизни, мы готовы сказать, что религия падает в народе, что народ готов пойти за неверующей интеллигенцией. И мы, завидуя тому поколению, которое увидит последствия революционного движения и увидит преображение родины, сами в великом смятении смотрим на происходящее, боясь, не есть ли это конец России. Еще год тому назад мы с верою смотрели на освободительное движение, как на обновление Родины; теперь нет уверенности в этом обновлении. Славянофильская идея способна ободрить упадающий дух, но для ее осуществления нужно Божие чудо. Русь не один раз спасалась чудом. Но чудо есть ответ на глубокий религиозно-нравственный порыв. Его то мы и не видим. Быть может, это зависит от того, что мы сами принадлежим к той служилой интеллигенции, которая ушла от парода, и живем среди этой же интеллигенции, а не среди парода. Быть может..., и дай Бог, чтобы наша слепота носила такое объяснение. Иначе жутко становится за будущее.

Мы не говорим уже о «правящей, служилой и прислуживающейся интеллигенции», которая теперь менее всего думает о религиозном преображении. Мы с тревогой смотрим на то, что происходит теперь в духовенстве. В страшную историческую минуту, когда все разваливается и гибнет, чем оно заявляет себя? Правящее духовенство, в лице иерархов и их помощников по управлению, остается верным церковным традициям и желает реформы Церкви на канонических основаниях. Но если такие преобразования и дадут совершенные формы церковного строя, то жизнь Церкви, от одного этого еще не обновится. Для Церкви еще важнее, чем для государства, внутреннее преобразование. А оно может состоять только в возрождении того творчески-религиозного духа, который не только объединил бы вокруг духовенства всю народную массу, но и дал бы исход общественному преобразовательному стремлению. Такого возрождения мы не замечаем. Конечно, это явление имеет свои причины, и не у нас только русских и не в нашей только Церкви оно переживается. Мы помним бессильные попытки преобразовать католическую церковь в XV веке, когда иерархия, сознавая уклонения от канонов всего церковного организма – «во главе и членах», созывала большие соборы. Соборы обсуждали, как произвести реформу, и на бумаге производили ее; но бумажная реформа была бессильна обновить жизнь. И нельзя винить сторонников этих соборных реформ в том, что они были неискренни, что они в душе не писали преобразований. Нет, они были только бессильны осуществить на деле то, что считали безусловно необходимым в теории. Когда одному такому церковному деятелю, говорившему о необходимости реформ, его почитатели советовали стать вождем реформационного движения, он ответил: «я стар, – пусть дело реформы начнет человек с молодыми силами» (за точными цитатами отсылаем к «Истории христ. Церкви» Робертсона и Герцога в переводе А. Лопухина). Дело, конечно, было не столько в физической старости, сколько в духовной старости, в невозможности на деле отказаться от того духовного «капитала,» с которым человек сроднился в долгие годы жизни. и воспламениться новыми стремлениями до того, чтобы этим пламенем увлечь народную массу. Признавая теоретически необходимость реформы, такие деятели желают произвести ее так, чтобы она но только не задела канонических законоположений (что совершенно справедливо), но чтобы она не разрушила ничего и в том укладе жизни церковной, который явился результатом уклонений от канонов. Пусть оживится приход путем привлечения прихожан к участию в избрании членов клира и к заведыванию церковным хозяйством; но пусть это не посягает на сословные интересы духовенства, которое по-прежнему должно оставаться замкнутым классом, если не кастой, пользуясь церковными деньгами и на сословные нужды. Пусть преобразуется духовная школа; но так, чтобы она выпускала и будущих медиков и юристов, давая им образование на церковный счет. Пусть преобразуется консистория в пресвитерский совет; но этим переименованием пусть и ограничится реформа. Пусть созываются соборы; но и они пусть не производят ломки в сложившемся веками строе и т. д. Во всем этом нет того творческого порыва, который заставляет человека совершенно забыть личные и сословные интересы, исторические предубеждения и страхи за то, что часть членов Церкви не так поймет реформу, как следует ее понять.

Но, может быть, реформу способно дать молодое поколение духовенства и главным образом белое духовенство? Эта мысль часто высказывается. В прежних обозрениях мы частью касались этого вопроса и указывали, что у нас растет пресвитерианское течение, идущее против канонической власти епископов. Если епископат боится после реформ потрясений во внешнем быте духовенства и народа, часто отождествляя быт сословия с каноническим устройством Церкви, то наше пресвитерство нового типа часто забывает о канонах и рисует будущую реформу так, как будто оно живет не в православной Церкви, а в лютеранстве. Психологически это объясняется теми унижениями, какие испытывало белое духовенство в прежнее время. Но странно было бы оправдывать психологическими причинами забвение православным духовенством того, что оно православное.

Однако это новое течение в духовенстве не ограничилось усвоением начал пресвитерианства, а пошло дальше, увлекшись современным освободительным течением. Часть его не только одобряет в сущности насильственные действия разных союзных организаций, но и само готово организовать союз духовенства. С какими целями? Конечно, для реформы Церкви; но для реформы в духе пресвитерианском, а не чисто каноническом. Для этой цели организуются съезды без разрешения епархиальной власти, даже вопреки ясно выраженной воле этой власти.

Параллельно с этим идет, и уже в официальных сферах, стремление к автономии академий⁷. Автономия есть независимость от епископов в области управления и научного исследования, – есть свобода богословской науки, независимость ее от церковной традиции, возможность преподавать то, что осуждено Церковью. Этой ли автономии домогаются духовные академии? Если этой, то зачем академиям быть православными? Не правильнее ли образовать свободные богословские факультеты при университетах, сложивши с Церкви ответственность за то, что может быть преподано автономной наукою? Рядом с этим есть мысль организовать союз педагогов всех духовных школ. Зачем? Чтобы сплотиться в дружную армию, способную противу- стать страшному натиску неверия, обрушивающемуся на Церковь? Чтобы воспитать пламенных борцов за христианскую веру путем одушевления теперь мертвой духовной школы живым религиозным настроением? Увы! Не для этого. А для того, чтобы защищать правовое положение духовных педагогов, т. е. учителей сословных школ духовенства.

А раньше этих течений создалось течение ученическое, направленное к тому, чтобы уничтожить в духовной школе дух церковности, сделать ее только сословной гимназией, содержимой однако на церковный счет. И это течение теперь выразилось в забастовке почти всех семинарий и академий. А духовенство белое рукоплещет этому течению, приветствуя его в газетах и особых адресах и требуя от епархиальной власти удовлетворения таких пунктов петиций, как напр., полного уничтожения дисциплинарных взысканий, допущения в ученические библиотеки изданий всех направлений, в том числе и противорелигиозных, необязательного посещения богослужения и т. п.

Да, духовное сословие идет в уровень с веком. И это особенно печально, потому что в этом не только не видно признаков духовного творчества, но и той элементарной устойчивости в убеждениях, которая одна может внушить уважение к сословию. Пусть бы эта неустойчивость оказалась только в политических взглядах, – ее можно было бы извинить частью неподготовленностью, зависящею от законного невмешательства духовенства в политику, частью разочарованием в том строе, который казался таким могучим, а оказался таким бессильным. Но когда русское пастырство забывает основы православного пастырства, тогда оно ставить над собою могильный крест, и не от него ожидать возрождения в жизни православной Церкви. Да не подумает читатель, что мы дерзаем ставить этот могильный крест над всем русским духовенством. Из- бави Боже! Это была бы преступная клевета на тысячи иереев Божиих, скорбно изливающих теперь свои молитвы пред престолом Божиим и болеющих сердцем от старых и новых недугов, губящих святое дело пастырства. А если бы это была не клевета, а правда, тогда не о чем было бы говорить, так, как могила нема. Нет, в русском духовенстве множество искренних служителей Божиих. Но они одиноки. Союзы с боевой организацией для уничтожения канонических прав епископов они считают преступными. А на пастырских совещаниях и съездах их голос смолкает перед голосами новых пастырей, идущих в уровень с веком. Создается и в Церкви то же положение, что в государстве: там – несмотря на то, что подавляющая масса населения ждет мирной реформы на началах свободы и законности, ее голос, вследствие отсутствия организации, смолкает пред голосами крайних партий, ведущих государство к полному разрушению: и здесь – следует ожидать того же. И тогда дело церковной реформы поведет если не к разрушению церковного строя, то к церковному расколу.

Но новая партия духовенства есть живая партия в противоположность старой?! Да. живая. Но оценивать ее следует не с этой точки зрения. Когда я слушаю оратора, бичующего церковные нестроения и излагаю проект реформы Церкви, я обращаю внимание не столько на его пафос, сколько на ту основную, хотя иногда, замаскированную цель, к которой он ведет слушателей. И если эта цель совершенно не затрагивает его положения – материального и правового, – а клонится к общему благу, я говорю себе: этого оратора следует внимательно слушать. Если же ораторский пыл подогрет желанием отвоевать личные или сословные права, я с сомнением отношусь к самому пафосу. В горячих, иногда резких до неприличия речах духовных ораторов нового тина я вижу orationem pro domo sua, а не ,бескорыстное стремление к преобразованию Церкви. Это та же классовая борьба, которая создала многочисленные профессиональные союзы. И не отсюда ждать пророка, который бы не только преобразовал Церковь, но и повел народ к светлому будущему. Пророка не вижу и дай Бог, чтобы это зависело от моей слепоты духовной, а не от действительного оскудения народа духовными вождями.

Но вождь необходим. Его настойчиво требует разлагающееся общество. Без него бессильно сделать что-нибудь правительство. О нем воздыхают люди, верующие только в духовное преображение народа. Или Россия должна погибнуть в мучительной анархической агонии, или она снова спасется, объединившись вокруг великой нравственной идеи, увлеченная духовным вождем.

4 Дек. 1905 г.