335. Яд баптизма

Всякую болезнь хорошо лечить, пока она не пустила глубоко корней, пока организм еще в силах сам бороться с нею. Немцы вот уже полстолетия прививают нашему православ­ному народу опасную духовную болезнь под видом баптизма, штундизма, словом – того протестантизма, коим сами заражены, коим хотят заразить и наш народ, чтоб отвратить его от веры православной, сделать его подобным себе. И болезнь эта, к сожалению, пустила уже довольно глубоко корни в нашем народе, особенно на юге, и, как зараза, ползет к северу России под разными названиями. Мы переживаем время острой борьбы со всем немецким: ныне больше, чем когда-либо, следует и пастырям, и власти государственной, и всем вер­ным чадам Церкви православной обратить сугубое внимание на эту гибельную для народа отраву. Упустим время – труднее будет: если наше правительство и не будет впредь так под­даваться разным влияниям немцев, то немцы, по заключении мира, несомненно будут искать по-прежнему все пути к тому, чтобы выкрасть из души народа русского его сокровище – православие, и не пожалеют на то и своих миллионов.

А зараза, как я сказал, ползет. Ползет незаметно, делая свое пагубное дело. Вот что пишет мне один священник из пензенской епархии, говоря о том, как ведут свое дело совра­щения в баптизм хитрые последователи его, немецкие выученики.

“Девушки пошли в поле за щавелем. Им пришлось проходить мимо хутора отрубника-баптиста Тимофея, у которого в это время было собрание. Баптисты постарались зама­нить девушек под предлогом послушать их пение. “Уж как у нас хорошо-то, вы зайдите, миленькие сестрицы, зайдите, поглядите, послушайте и, кстати отдохнете”, – ласково приглашали еретики. Те зашли. Баптисты сидят все вокруг стола, грамотные с Евангелием в руках, а неграмотные и дети просто так, и слушают чтение Тимофея о беседе Спасителя с Самарянкой. Прочтя сколько нужно, чтец начал толковать прочитанное приблизительно так: “Вот видите, братие, Сам дорогой Спаситель наш Своими устами учит поклоняться Богу в духе истинном. (Искажение баптистами этого стиха иногда происходит от их невежества, а иногда и с предвзятою целью, чтобы удобнее было данное место использовать в защиту своей ереси). И поклонников таких ищет Он и называет истинными. Видите, как дорого духовное, а не плотское поклонение. Да еще Иисус говорит, что поклоняться должно не в каком-нибудь Иерусалимском или в других рукотворенных храмах, как это было в старом законе, отмененном Христом, но везде, на всяком месте владычествия Его. Каменные же и деревянные храмы ныне не нужны, потому в новом законе Христовом сам человек есть храм нерукотворенный, в котором живет Дух Святой. Нерукотворенными же храмами могут быть только духовные, а не плотские поклонники, которые и поклоняются плотью и в плотском рукотворенном храме и тем думают Ему угодить. Это не истинные поклонники, а ложные, которых Бог не ищет, потому их поклонение незаконное и Ему ненужное” и т. д. Потом сле­довало оплевание креста, св. икон, крестного знамения и пр. На призыв Тимофея просла­вить Бога за все Его милости собрание пропело некоторые стишки из “Гуслей”, а вслед за ними началось пение заповедей блаженства. Как только произнесены были слова: “блажени плачущии”, все баптисты начали горько и безутешно рыдать, кто уткнувшись в книгу, кто упав головой на стол, кто просто наклонив голову на поставленные на колени руки. Когда кончился плач и пение, то Тимофеева жена, болеющая вот уже недели три, лежа на постели, заговорила, хотя и слабым, прерывающимся, но весьма вкрадчивым голосом: “Господи Боже Ты мой милосердый! Как я мало пожила в Твоей истинной вере. Больна вот и боюсь уме­реть. Ох, как боюсь! Боюсь того, что я еще не успела замолить прежних грехов моих... Больно уж я, когда была во тьме-то... грешила... и что это раньше, еще в молодости нашей никто нам не возвестил об этой евангельской вере? Ведь шутка ли дело: почитай до 50 лет... я валялась во тьме, слепоте и грехах! Иное дело было бы, если бы я... в молодо­сти-то перешла в эту веру, а то боюсь, что мало в ней побыла... ох, как мало! Давно бы надо уверовать, давно!”

Как видит читатель, баптисты в данном случае показали себя будто совсем и непри­частными к распространению своего лжеучения, но, однако, с появлением на собрании пра­вославных девушек весь план собрания построился именно на пропаганде. С этою целью нарочито и Евангелие читалось о беседе Спасителя с Самарянкой, и Тимофей, толкуя его, подчеркивал особенно слова о духовном поклонении; с этою целью и блаженны пелись с плачем и рыданием, и больная старуха баптистка сожалела о позднем вступлении в число мнимоевангельских христиан, – все с целью! И как это хитро и ловко проведено: как будто и пропаганды прямой нет, и сказано все, что нужно.

Так тонко и лукаво вливают эти еретики яд своего лжеучения в простодушно доверчивые сердца православных христиан. И почти никак невозможно уследить за их пагубной деятельностью, особенно теперь, когда отрубное хозяйство распространилось везде и всюду, так что свои собрания баптисты могут устраивать в любое для себя время, в любом хуторе, вдали от села, а следовательно, незаметно для ока и самого бдительного пастыря.

Впрочем, если и заметит священник пагубную баптистскую пропаганду, что с ними можно поделать? Вызывать на беседы, вразумлять? Но они порою и слышать не хотят об этом. Я испытал это на себе. Были случаи, когда преданные православию прихожане заранее уведомляли меня о времени и месте баптистских собраний; я закладывал лошадь и направ­лялся, куда следует. Но баптисты еще издали, конечно, замечали, что я еду, и поэтому забла­говременно прекращали собрание. Когда я входил к ним в хату, то они принимали вид, что ведут просто житейский разговор, нимало не касаясь веры. Заводишь речь о беседе, но они, видя, что я один, только с кучером, начинают галдеть и явно смеяться надо мной: “Ведь это у вас, попов, дела-то нет, вам и досуг по беседам-то ездить, а мы рабочий народ, кормимся трудом: не поработал день-два, так без хлеба насидишься. Нам ведь не принесут готовую ковригу, пирог, стопу блинов да пригоршни денег. Нет, уж вы ищите для бесед таких же нерабочих людей, какие сами, а нам некогда с вами время-то зря проводить”. Тем дело и кончится. Но лишь только вы уехали, то же самое “драгоценное” время в грош не ценится этими фанатиками. И это особенно тогда, когда на собрание удастся им заманить православ­ных людей. Тогда еретики готовы напролет целые дни и ночи продолжать свое скопище, и ничем их не растащишь. Но и этого мало: если вы посетите их, то и об этом они не умол­чат, – напротив, постараются об этом разгласить среди православных, что вы у них были, что беседа состоялась, но что вы оказались разбитыми на всех пунктах в пух и прах и доведены до совершенного тупика и позора. Вот каковы эти злые и лукавые делатели, вливающие яд своего лжеучения в народную душу. И вот день ото дня все больше гибнет от него народа, гибнет и поодиночке, и семействами, и даже целыми селами, как от какой-нибудь смерто­носной чумы”. Так заключает свое письмо добрый пастырь, скорбящий о расхищении его овец. И, конечно, он не один. “Свобода”, данная исповеданиям, принята последователями этих исповеданий как свобода распространения лжеучении, а десятилетний опыт как будто подтверждает, что и власть имущие так понимают эту свободу. По крайней мере, что-то не слышно, чтобы принимались меры против проповедников лжеучений; духовная чума ползет, распространяется, и Бог ведает, чем дело кончится. Пастыри и даже архипастыри делают, что могут, но их меры духовного свойства, а как относятся баптисты к такого рода мерам, видно хотя бы из приведенного письма батюшки. И нет сомнения, что немец, читая такие сообщения, только потирает руки от удовольствия, что его яд производит такое успешное действие среди русского народа.

Насколько тяжело пастырям, насколько становится опасным положение в некоторых приходах, приведу еще письмо того же священника. “С сердечной болью опять берусь за перо, – пишет он, – чтобы поделиться с вами тем великим горем, какое постигло мой приход с тех пор, как он заразился баптизмом. Я служу здесь лишь второй год, а потому и истории религиозной жизни населения его в прошлом не знаю; но некоторые местные крестьяне говорят, что народ испортили лишь всего лет семь назад, что раньше прихожане были очень преданы св. Церкви. Это доказывается тем, что лет восемь тому назад они едино­гласно решили строить взамен старого малопоместительного храма новый огромный камен­ный храм, дело уж начали и первые два-три года быстро двинули его вперед. Но, по отзыву прихожан, завелись эти отрубные участки, появились на них молокане с баптистами, начали сеять смуту, в семьях пошли раздоры и дело по постройке храма встало. Когда я перебрался в этот приход, я горячо было взялся за дело, надеясь воскресить первую энергию к постройке в прихожанах, но не тут-то было. На мои убеждения и призыв послышалось: “Года плохие по урожаю, война; старый храм еще не так ветх, кому охота, и в нем досыта намолится; бедны мы, малоземельны, посторонних заработков нет” и т. д., хотя, сказать по правде, прихожане уж и не так бедны, и побочные ремесла знают: портняжничество, валку сапог, плотничество, имеют и другие промыслы. О том, что я привел, говорилось лично, при мне. А там, за глаза, прямо рассуждали: “Да стоит ли строить-то? На что Богу рукотворенный храм? Для чего Ему служение рук наших? Вон баптисты с молоканами и без храма молятся, духовно, просто, в любом доме. А то – трать деньги на то, что, может быть, совсем бесполезно и не нужно”.

Не обращая внимания на эти отзывы, я все же продолжал начатое дело. Собрались кое-какие средства, нашлись мастера, делался кирпич, заготовлялись другие материалы. И вот, когда приходилось просить у общества подводы под эти материалы, я испытывал самые горькие минуты. Что было на сходах препирательств, брани, шума и крика – не опишет ника­кое перо. Слава Богу, еще сельский староста всецело разделяет мое горе и помогает по мере сил, – не то бы – беда. “Ну, совсем, батюшка, переродился народ, говорит он, никуда ста­новится негоден. Бывало без единого словечка и подушный на церковь сбор отдадут, и под­воды справят, а теперь словно белены объелись: даже уж перед Богом-то страха никакого не чувствуют. Что истые молоканы, что они – все едино. Не надо, слышь, им ни храма, ни священника, ничего. Это, говорят, все стариковское да поповское заведение, а мы не хотим попусту ни денег тратить, ни работать. Это, слышь ты, лишнее бремя. Может быть, говорят, лет через пять-десять в нем и молиться-то никто не захочет, потому ноне время другое”. “Ну, а как женщины на это дело смотрят?” – интересуюсь я. “Да бабы-то пока что ничего, хотя местами тоже начинают подголоски пущать, что-де куда мужья, туда и бабы должны тянуть”.

Старик смолк и задумался. Потом, покачав с сожалением головой, продолжал: “А все молоканы да эти пахтисты, что ли, какие наделали делов. Все мозги, можно сказать, перевернули и глаза-то на все другие вставили. Теперича для многих что – крест, что икона, что простая доска – все единственно. Будто враз полоумные какие стали, словно чумища нашла. Бывало – за обед ли садятся, спать ли ложатся, за работу ли берутся – молятся, любо гля­деть, а ныне и травушка не расти: как татарва или жидовщина стали, ни креста от них, ни поклона. С себя-то кресты и то снимают. Э-эх-ма!” – с горечью закончил старичок и безна­дежно махнул рукою.

Вообразите: как и чем отзовутся такие речи в сердце пастыря? Тяжело, в высшей степени тяжело служить священнику в отравленных еретиками приходах. Помоги, Господи!”

Так вздыхают добрые пастыри на святой Руси. Тысячу лет стояла она, матушка, твердо в вере Православной. Тысячу лет питалась млеком матери-Церкви Христовой. За страшный грех считали русские простые люди даже из одной чашки есть, не то что в дружбу входить с еретиками. Почему? Да потому, между прочим, что закон государственный не давал той ложно понятой свободы исповеданий, которая теперь повсюду пошла на Руси; народ в своей темной массе верил, что закон царский во всем согласен с законом Божиим и если закон гражданский теперь дает свободу еретикам проповедовать свою веру, то, стало быть, в этой вере нет ничего худого, да и новые учители ведь все говорят от слова Божия. Где простому человеку разбираться в тонкостях закона? Он видит, что дана свобода, стало быть, и ему не запрещается слушать этих лжеучителей. Надо знать логику простеца, надо помнить, что для верующей русской души есть, в сущности один закон – Божий, а гражданский закон есть только применение закона Божия к жизни человеческой на земле. Что грешно по Божию закону, то должно быть запрещено и гражданским законом. И никакими теориями о свободе совести, свободе исповеданий вы не переубедите его, что можно свободно и безнаказанно совращать из святой веры в чужую веру, а если это бывает, то не должно проходить даром для совратителя. С другой стороны, нужно ли говорить о том, что надо, наконец, поставить дело преподавания закона Божия в народной школе так, чтобы и простой мужичок знал, в чем разность учения православного от еретических мудрований и умел хоть бы твердым исповеданием своего послушания Церкви отражать соблазны еретиков. В этом отношении, к сожалению, не только наши раскольники, сектанты, но даже и иудеи и татары дают пример твердости своей веры во имя послушания своим предкам: “Так веровали наши отцы, хотим умереть в той же вере и мы”. Если уж наш простец не может отражать соблазнителей словом убеждения, то хотя бы твердостью стояния в своей вере мог отгонять их от себя. Но увы, и это не всегда встретишь. Пришел краснобай-еретик, повел беседу, и наши простецы готовы слушать его, сколько угодно, хотя и совесть их смущается, и сердце чует, что тут что-то неладно, а сказать еретику прямо: вот что, брат, у нас есть батюшка, Богом поставленный пастырь, мы его и должны слушать, и ты не хочешь ли поговорить с ним вот, а мы люди простые, мало знаем Писание, так оставь нас в покое: слушать тебя все равно не станем, – сказать так просто не придет на ум, не воспитывают этого чувства послушания в народе в наше время ни семьи, ни школы. И если руководители нецерковных школ не хотят думать об этом, то в церковных-то школах это необходимо, это их долг, смысл их существования. Дай Бог, чтобы это так и было. Волки рыщут вокруг Христова стада: пастыри, стойте бодро на священной страже!