О возможности и значении научно – художественного изображения Господа нашего Иисуса Христа

К вопросу о психологических основах христианства

Необходимым условием успеха каждого дела является ясное знание его цели, а необходимым условием успеха во всякой борьбе служит знание источника своей силы. Кто без определенной и ясно сознанной цели выступает из-за стен неприступной крепости (допустим такой образ) – в поле, куда его увлекают враги, зная, что там он беззащитен и его легко победить, – тот естественно подвергается особой опасности и дает врагам удобный случай торжествовать над собою.

Совершенно то же наблюдается и в борьбе более благородной, в борьбе за верования и убеждения: в ясном сознании, где лежат основы силы, обаяния и нравственного величия идеалов, из-за которых происходит борьба, – залог верной победы. И здесь должны быть своего рода твердыни, выступать за которые можно лишь на время, в частных только случаях, – но которые всегда должно сохранять за собою, потому что из-за них только и возможна победа.

Вот почему – в наши дни, в дни обострившейся борьбы веры с неверием, христианства – со вновь возродившимся язычеством (которое, точнее говоря, никогда, впрочем, не умирало и лишь приобрело теперь особую силу), – представляет особую важность рассмотрение вопроса о том, что должно составлять средоточие и вместе с тем – как бы твердыню христианской богословской науки (частнее – христианской апологетики), – к чему должны сводиться в ней все частные труды и работы.

Не смотря на всю важность этого вопроса в наше именно время, нельзя сказать, чтобы он был решен определенно и ясно. Вот в чем, по крайней мере, только и можно объяснить уже отмеченный в нашей богословской литературе факт, что в обильных за последнее время апологетических трудах против писателей антихристианских и антицерковных – в громадном большинстве случаев отрицательный элемент решительно преобладает пред положительным; много говорится в опровержение заблуждений и мало – в положительное выяснение идеала. Это именно и значит, однако, – если повторим наше сравнение, – выступать, покидая свои неприступные твердыни, на борьбу со врагами в заранее избранное, в качестве, конечно, наиболее для них удобного, и занятое ими поле, – где успех борьбы с ними более сомнителен и во всяком случае – менее плодотворен.

В настоящем рассуждении о возможности и значении научно – художественного изображения Господа нашего Иисуса Христа мы и надеемся дать ответ на предложенный вопрос, потому что творческое воссоздание человеком пресветлого духовного образа Богочеловека и составляет, по нашему мнению, главную, основную задачу богословской науки, – ее средоточие и высшую цель.

Если цель всякой науки есть познание предмета ее, то высшая цель богословской науки есть то познание Сына Божия, Спасителя мира, о котором говорит апостол Павел в послании к Ефесянам (Еф. 4:13), как конечной цели существования на земле Церкви Христовой... Нам должно: первое – доказать, что это познание Сына Божия, необходимо предполагающее творческое воссоздание Его образа человеком, не только возможно, но и прямо предполагается основной идеей христианства, и второе – показать границы человеческого творчества в данном случае и необходимые условия его.

I

Всякая наука должна быть точною копией своего предмета. Итак, прежде чем доказывать, что в центре богословской науки должен стоять творчески воссозидаемый образ Христа, должно определить, что составляет, духовный центр самого христианства.

Перенесемся мысленно к тому величайшему и знаменательнейшему движению в человечестве, которое отделено от нас далью уже многих столетий; оно всем известно; оно подверглось тщательнейшему и всестороннему изучению, – но вместе с тем оно никогда не перестанет привлекать к себе общее благоговейное внимание времен и народов. Это величайшее и беспримерное движение есть победоносное распространение христианства в мире и обновление последнего, торжество всесозидающей и всеобновляющей веры над всеразрушающим неверием и скептицизмом. Кто не знает всей силы последнего зла?.. Кому неизвестно, что при встрече веры с неверием, гораздо более опасности изменить себе грозит вере, чем неверию, – что уму, уже отравленному сомнением, вера, при всем сознании спасительности ее, – трудна и часто притом до полной невозможности, подобной невозможности возвращений для искушенного уже жизнью человека – к поэтическим преданиям детства. Постоянно наблюдающиеся примеры, особенно частые в наше именно время, когда люди страстно жаждут веры и терзаются сознанием бессилия вновь восстановить утерянную способность ее, – достаточно подтверждают эту печальную истину. Что же было то, что дало силу вере к победе над неверием в древнеклассическом мире в эпоху первого распространения христианства?.. Что заставило этот высокоразвитый мир, в лице Пилата представший Христу с насмешливым вопросом: что есть истина? – подчиниться затем «буйству проповеди» Его Апостолов и учеников?..

Много обыкновенно предлагается объяснений быстрого распространения христианства на земле, но обыкновенно же, при этом, причинам внешним дается более значения, чем должно. Когда говорят о разложении античного мира, о разрушении многовековых верований язычества, о страстном искании света народами: все это бесспорная истина, но далеко еще не в этом существо дела.¹⁸⁰ Повторим, что от самого страстного искания веры до веры действительной – еще далеко; стремление может остаться и неудовлетворенным; привить и возбудить веру искусственно – нельзя, если за веру не принимать, впрочем, самообольщения.

И если, далее, как на причины быстрого победоносного распространения христианства указывают на объединение народов под властью Рима, на удобство путей сообщения в тогдашнем мире и т. д.: то, при всей справедливости этих суждений и серьезном значении их, для всецелого объяснения беспримерного успеха христианства они еще менее достаточны. Значение всех этих обстоятельств – самое дальнестепенное; это были условия, облегчавшие успех христианства, но никак не созидавшие его: этими же самыми условиями, помимо христианства, могло воспользоваться и всякое другое религиозное учение.

Не в случайном и не во внешнем чем-либо должна была лежать причина такого явления, как великая победа христианства, – тем более, что и самое христианство ближайшим образом ведает внутреннюю жизнь человеческого духа. И вопрос прежде всего должно ставить о том, – что в самом христианстве было такого, что обеспечивало ему столь быстрый успех?.. Иначе говоря: где лежала тайна непреоборимого влияния его на умы и сердца?.. Что влекло к себе в нем человечество?..

Не будем говорить здесь о действиях Божественной благодати, невидимых и непостижимых для человека; не станем кратко, но непонятно отвечать на вопрос и в том смысле, что христианство есть истина и, как истина, естественно победило язычество. Кому же не известно, что далеко не всегда истина столь легко побеждает, что часто даже напротив: чем истина выше, тем медленнее, хотя, быть может, и вернее победа ее в сознании людей... И истина самого христианства пред глазами человечества раскрывается постепенно развивая само человечество к возможно полнейшему своему усвоению. Следовательно, чтобы христианство одержало великую и быструю свою победу над миром, недостаточно было того, что оно – истина: надлежало, чтобы эта истина была особого рода, чтобы в религии Христа таилась некоторая особая сила притяжения, чтобы эта религия отвечала на существеннейшие запросы человеческого духа. Иначе говоря, вопрос должно ставить о психологических основах христианства: должно обратиться к психологии народов, с неудержимою силою устремившихся на зов христианства. Что их влекло к себе в нем?.. Что дало вере торжество над неверием?.. Ибо, повторим, для победы над неверием, кроме жажды веры, должно жить в душе нечто высшее, могущественнейшее, – должна быть почва, на которой с непобедимой силой развилось бы семя веры, заглушая все плевелы неверия, заставляя человека забыть все сомнения, рассеивая в душе его их ядовитую атмосферу.

Такую, несомненно верную точку зрения на предмет принимает Эдуард Гартман, но односторонне стремясь все подогнать под принципы своей философии, он не мог прийти к правильному решению вопроса, несмотря на правильную постановку его. Христианство победило, по его мнению, благодаря неискоренимому стремлению человека к счастью; в этом стремлении человечество необходимо обольщается иллюзиями. Христианство и было одною из стадий иллюзии, – именно второю, представлявшею счастье, блаженство для человека осуществимым в жизни загробной. В этом и была сила христианства, давшая ему победу над миром: хотя, – утверждает Гартман, – философия Греции и Рима и стояла на той ступени развития, на которой подобные мечтания должны были уже представляться несбыточными и нелепыми:¹⁸¹ однако же, настолько велика жажда счастья в человечестве, что проповедь христианства, звавшая человека от скорби этой жизни к блаженству жизни загробной, увлекла за собою мир.

Таково предположение Гартмана. Но припомним, что учение о жизни загробной не впервые возвещено было христианством, что религия Египта, напр., уже отличалась подробным раскрытием этого учения, составлявшего – в нравственном отношении – как бы ее средоточие. Не отрицая, что представление загробного блаженства сильно и влекло, и влечет к себе человечество, мы считаем это представление в большей или меньшей степени общим для всех религий мира: где же основания думать, что именно оно способствовало торжеству христианства?.. В христианстве этот догмат даже не раскрыт подробно: не у явися, что будемъ, – пишет один Апостол; человеку не леть естьи глаголати те неизреченны глаголы, в которых выражается содержание жизни по ту сторону бытия, – свидетельствует другой. И если, тем не менее, в христианстве более, чем в какой-либо другой религии, наблюдается стремление от земли к небу, от одной жизни – к инобытию: то это само, как мы увидим ниже, есть уже следствие некоторой великой идеи, лежащей в основе христианства, дающей ему силу и жизнь. И от этой-то великой идеи зависело и быстрое распространение его на земле.

Или, выходя из основных начал философствования Ницше, допустить, что в деле распространения христианства преимущественное значение имело его нравственное учение, отвечавшее слабости человеческой природы, привлекавшее всех немощных или судьбою обиженных людей своею проповедью любви, снисхождения и всепрощения?.. Но эта «мораль стадных животных», по воззрению Ницше, мораль слабости и немощи – высочайшим идеалом своим имеет Иисуса Христа и немыслима без этого идеала. А если это так, то это уже не «рабская» мораль, не мораль немощных и слабых: это высокая проповедь о бесконечной силе духа, о безграничном мужестве, о том благородстве, если здесь уместно это слово, – выше которого нет ничего в мире. И если Ницше называет христианскую нравственность моралью стадных животных потому, что она, будто бы, задерживает и пригнетает развитие человеческой личности и вся как бы направлена против появления в обществе личностей выдающихся, исключительных по силе духа (как грозящих безопасности общества – стада): то достаточно вспомнить вновь, что идеал христианской нравственности, – Богочеловек Христос, – есть беспримерная личность на протяжении всей истории человечества, безмерно возвышающаяся над всем человеческим обществом, как не возвышался никто ни – до Него, ни – после Него, – и этого нельзя отрицать, даже с точки зрения Ницше, т. е. видя во Христе только человека. Не Христос мог призывать человека к жалкой безличности, к роли лишь стадного животного... И мы знаем, что на Его призыв из среды человечества вышли люди, столь великие духом, столь богатые индивидуальною мощью, что за вызвавшим их появление христианством по всей справедливости должно признать, наоборот, особую силу, способствующую развитию индивидуальности.

Правда, христианская нравственность легка для человека, о чем и сказал Сам Законодатель ее: иго Мое – благо, и бремя Мое легко есть; но легка не сама по себе, как предполагается учением Ницше; напротив – никогда не было слышно требований выше и строже, чем какие она предъявила человеку, – и ее легкость определяется вновь лишь зависимостью от той великой идеи, которая лежит в основе всего христианства.

Говорят также, – и это обычно, – что христианство в высшей степени удовлетворило всем запросам человеческого духа: это справедливо, но не только не решает вопроса, а и еще более затрудняет его. Замечателен и, вместе с тем, – твердо установлен, однако, тот факт, что лучшие умы того времени сами уже доходили до тех высоких истин, какие возвещены были миру христианством. Учение о Боге едином, бесконечном, всеблагом Отце людей – уже проповедано философами. Богооткровенное учение о Нем путями Промысла, чрез рассеянный по всем концам вселенной народ еврейский, еще более должно было прояснить сознание людей о Нем. В области нравственного учения стоики и эпикурейцы, – последние, конечно, в первое время своего появления, – учили замечательно сходно с христианством, – хотя и выходили из совершенно других, конечно, начал. Что же было в христианстве нового, сравнительно с иудейством и с передовым умственным и нравственным движением в язычестве, что привлекло к нему людей?.. Что, наконец, не идея Мессии, столько лет питавшая духовную жизнь народа иудейского, имела здесь значение, это вопреки мнению Баура, достаточно видно из того, что мессий было много (Деян. 5:35 и далее), а Христос – один, и из того, что в стремлении к христианству язычники не только не уступали иудеям, но и упреждали их. Насколько, далее, искажена была в иудействе самая идея Мессии, достаточно известно всем, и иудеи, действительно, были первыми и ожесточеннейшими гонителями христианства.

Нет. Основа движения была глубже. Не иудейским только чаянием отвечала идея христианства, а общечеловеческим; не иудейству только была понятна она, а – и язычеству. Верно то, что не внешние обстоятельства: не состояние язычества, не состояние римских дорог, дало победу христианству: великая победа, победившая мир, была воистину сама вера наша, – само христианство, во внутренней сущности своей, в идейном своем содержании. Но неверно то, чтобы эта внутренняя сущность, непреоборимо влекущая к нему всегда умы и сердца, сводилась к призыву человечества от земли к небу, от здешней жизни – к инобытию, или – к его нравственному учению, в том или другом смысле отвечавшему требованиям нравственной природы человека. (В каком именно смысле, – об этом пока оставим спор). Не ясно также и совсем как будто даже странно, как мы видели, значение христианства, как учения, отвечавшего всем потребностям человеческого существа. Все ответы на них, по-видимому, уже были даны, а мало ли было систем эклектических, ставивших себе целью – объединить эти ответы?.. Но все они успеха не имели и были даже странны со своими претензиями.

Все это лишь частности: где было целое?.. Точнее – все это лишь следствия: где же была главная причина?..

Азъ есмь путь, и истина, и животъ, – сказал о Себе Спаситель. Кто, кроме Его, мог сказать это Азъ есмь?.. Никто. Ни один основатель религии, ни один пророк, законодатель, вождь.

И это: Азъ есмь Спасителя и есть основная, зиждущая идея христианства: ею оно отличается от других религий, как Сам Господь – от основателей этих религий. Христианство – это Сам Христос, прежде всего.

Но Христос – это не идея, а лишь совершеннейшее осуществление бесконечной идеи; самая же идея, зиждущая христианство, есть – Богочеловек. И этой своей идеей оно победило мир.

Это была, действительно, идея новая, неизвестная, никогда и нигде более, кроме христианства, не возвещавшаяся; она составляла и составляет отличительное содержание христианства, выделяя его, до невозможности всякого сравнения, из ряда всех других религиозных, философских и нравственных учений. Новая и единственная сама, она и всему учению христианскому сообщает смысл новизны и исключительности. Все в христианстве для человека и ново, и старо в одно и то же время: и знакомо ему, и – полно непостижимой премудрости, величия, дивной, несравнимой красоты и – главное – непобедимого обаяния, чему подобного не было на земле, – смотря по тому, рассматривается ли все само по себе, или – в соединении с идеей Богочеловека и в связи с учением о совершенном осуществлении этой бесконечной идеи, Господе Иисусе Христе.

По частям, – допустим, – можно все учение христианства находить в религиозных и философских учениях тогдашнего мира; даже догмат о Троице, напр., не небезызвестен был тогда уже раввинам и александрийской теософии. Возьмем ли догмат о падении, о мировом зле? – Но религия Индии шла еще далее и на самое бытие учила смотреть, как на зло. Догмат об искуплении? – Но, ведь, все религии в том и видели свою цель, чтобы привести человека в общение с Божеством, снискать прощение от Него и Его благоволение; в предлагаемых ими для этой цели средствах, начиная со всевозможного рода жертв и кончая суровейшим аскетизмом, – недостатка не было.

Но если бы и положительно было доказано, что в христианстве, кроме учения о Богочеловеке, Спасителе мира, нет ничего нового, им впервые возвещенного миру, – истина божественного происхождения его нисколько не потеряла бы в степени своей несомненности. И если бы кто подумал, что христианство есть только более или менее удачное механическое соединение заимствований из учений тогдашнего мира, одна из вышеупомянутых систем эклектизма, тот поистине оказался бы слепцом, не видящим главного в предмете. Что все в христианстве старо, – это и естественно, ибо самое христианство в высшей степени человечно, а человечное для человека не может быть новым. Но все и ново, все и несравненно возвышено над человеческим, поскольку основа для всего – Богочеловек Христос.

Что Бог есть, что Он бесконечно совершен, бесконечно благ, – человечество знало, но подражаемыми совершенства Божии стали для человека во Христе. Правда, и в Ветхом Завете была заповедь: святи будите, яко Азъ святъ есмь, Господь Бог ваш (Лев. 19:2), но что такое святость?.. Ответом на это был закон. И только Христос Спаситель мог заповедать: будьте совершенны, как Отец ваш небесный, – не налагая на людей закона: закон уже был не нужен. Человечество и без него теперь знало, что такое совершенство Божие, к подражанию которому оно призвано: Сам заповедавший был Богочеловеком.

И что любить ближнего должно, человек знал, и не только знал, но и всем существом своим чувствовал, но истинная любовь и жизнь на ней построенная стали возможны только во Христе. И опять – потому, что Он – Богочеловек, что Он – святыня человеческой любви, и всякая любовь Им посредствуется и прежде всего к Нему направляется. Немудрено и совершенно даже естественно, что, Его теряя из виду, люди обесценивают значение любви, самоотвержения, всепрощения, и видят в них, подобно Ницше, добродетели лишь низшего разряда. Но это лишь новое, сильное подтверждение той истины, что христианство без Христа невозможно, – невозможна, в частности, – и заповеданная Им любовь.

И чаяния жизни загробной всегда присущи человечеству, но всецело от земли к небу, от этой жизни к жизни потусторонней его мог обратить только Богочеловек Христос, силою любви к Себе. Без Него – мрачны и страшны области загробного бытия. Не к ним стремится христианин, а к Богочеловеку Христу, взошедшему на небеса предтечею о нас и богочеловеческим восшествием Своим сделавшему для человека своим небесное жилище. (Отсюда – глубокий смысл, неясно обычно раскрывающийся, о значении посажения человеческого естества Христа одесную Бога Отца). Не сама по себе влечет к себе человека загробная жизнь, а потому, что, разрешившись от уз земной жизни, он верует там со Христом быти. И сам Христос Спаситель в прощальной беседе Своей говорил Апостолам, а в лице их и всему верующему человечеству: поиму вы к Себе, да идеже есмь Азъ, – и вы будете... Не просто на небо, к Отцу, а – к Себе, и вы будете не только в великом Отчем доме, в обителях райского блаженства, но главное – со Мною: идеже есмь Азъ и вы будете...

И так – все. Все ново в христианстве чрез соединение с идеей Богочеловека, с учением о совершенном ее воплощении – Христе. И чрез это соединение все делается не только новым, но и живым: что было фразой, теоретическим суждением, мертвой буквой до христианства, то неодолимой силой явилось в христианстве. И все, что и прежде было уже известным, что уже сказано было основателями и преобразователями религий, философами, законодателями, – то все, вновь сказанное Христом, неразрывно связывается с Его именем, считается Его учением, Им впервые возвещенным. И справедливо. Ибо Он сказал слово живое, а прежде говорились слова мертвые; живое слово было похоже на мертвое, но лишь по внешнему виду, как походит труп на человека. А мертвое слово есть ничто, звук пустой и преходящий. Таковы и были слова философов и других учителей человечества в отношении слов Христа.¹⁸²

Великая идея богочеловечества дала им силу и жизнь. Мы сказали уже, что явление Христа в мир было исполнением чаяний не только мессианских, иудейских, а – и общечеловеческих, и языческих. Человечество ждало Его; ждало с тех самых пор, как разгневанный грехом человека его небесный Отец удалился от него и предоставил ему ходить своими путями. Прежде в непосредственном общении с Богом пребывавший, человек начал теперь томиться страстною духовною жаждою этого общения; но в омраченном сознании своем он не находил уже Бога и, влекомый страстным желанием своим, начал входить, как с Богом, в теснейшее общение с кумирами, их принимая за Бога. Бездушные предметы он рассматривал, как себе подобные существа, хотя и высшие. Так поступал он и потом, когда возвысившись над тщетою идолов в их непосредственности, он за ними начал видеть действие существ духовных. На всех ступенях своего духовного развития человек неуклонно стремился к человекообразному представлению о Божественной жизни, т.е. к тому идеалу, совершеннейшим осуществлением которого является Богочеловек Христос. В этом смысле человечество всегда стремилось к Богочеловеку и ждало Его. Источником же самого стремления к человекообразному представлению Бога служило жившее в душе человека, хотя и неясное, сознание того, что он, как учит китайская религия, божеского рода, или, по учению религии египетской, рожден в дому Озириса. Так как полное общение возможно только между подобными, и человеку чужд бы был Бог, Которого он не понимал, – так как, далее, только человекоподобная жизнь доступна пониманию человека,¹⁸³ то отсюда-то с низших и до высших ступеней развития религиозных воззрений человечества и наблюдается стремление к представлению жизни Божества в формах человекообразных, доколе это не достигло высшего осуществления в антропоморфизме греко-римской религии.

На этой высшей ступени религиозной жизни древности сказания о богах и богинях развились в обширнейшую мифологию, полную всевозможных бредней и небылиц. Трудно понять, как мог верить человек всем языческим басням, а между тем – им верили, число их разрасталось, новые и новые божества прибавлялись к старым, и сказания о богах все пополнялись. И когда происходило это?.. Когда классический мир гордился высотою философского своего развития, когда лучшие умы давно уже мыслили Бога, как единого, всесовершенного Отца всех: в это-то время мифология изощряется в представлении все новых и новых божеств, в умножении числа сказаний о них... Чем объясняется это явление?.. Чем объясняется эта живучесть религиозных преданий и эта безуспешность философских идей о Божестве?.. В этом думается, особенно выразилось стремление к тому, что дано в христианстве: не к отвлеченному только, но и к конкретному представлению Божества. В этом выразилось страстное желание, чтобы Бог сошел с неба, с той высоты, где Он обитает в неприступной славе, и познан был бы людьми, как Бог – свой для них, как Бог для них близкий. Это было страстное стремление человечества; оно жило в массах его, – и когда философы вырабатывали все более и более чистое понятие о Боге едином для всех, массы народные, следуя неодолимому влечению сердца своего, создавали все новые и новые сказания о Том, Кого близким и понятным себе они столь желали видеть... Философия, при всей убедительности своих доводов, не могла дать им того, чего они желали; она ничего не могла сказать людям о внутреннейшей жизни Божества, она Бога не делала им близким, – и люди вновь шли к алтарям, в которые наполовину уже не верили, и внимали басням жрецов, которых уже презирали. Желания не сбывались, и жалкий человек тешился фикциями. Не то, что Бог един, совершен, бесконечен, вечен и т. д., нужно было знать народной массе, а то, что Он близок ей стал, понятен, чтобы, как близкого, можно было Его полюбить, Ему служить, с Ним пребывать в общении...¹⁸⁴

На деле, таким образом, оправдывалось то, что приближение к Богу невозможно без понимания Его жизни, и, с другой стороны, что понимание ее для человека становилось возможным при уподоблении ее собственной его жизни. В ветхозаветной Богооткровенной религии Сам Бог снисходил к этой потребности человеческого духа. И вот в самом божественном Откровении наблюдается антропоморфизм, – хотя не по существу, а только по форме, – наблюдается сведение жизни Божественной в формы жизни человеческой. Здесь это не было заблуждением, – однако же, было именно только формой, под которой Божественная жизнь представлялась для того, чтобы стать понятной человеку. Бог не каялся, не гневался, не говорил, не ходил, не имел ни уст, ни рук, ни очей, ни ушей, – но Бога без всего этого человек не принял бы, и Бог – гневается и милует, слушает и говорит... Всем этим потребность человеческого духа удовлетворялась, однако же, несовершенно, а лишь в той мере, в какой только было необходимо, чтобы люди не отвергли Откровения. Правда, что самая возможность такого сведения жизни Божественной в формы жизни человеческой говорила об аналогичности той и другой, – говорила сердцу человека, что Бог – Существо не чуждое ему, а сродное, хотя и безмерно возвышенное над ним, Которое поэтому он может и должен любить, с Которым он может входить в общение, нося в самой природе духа своего образ Его. Однако же, ясно всегда божественное Откровение говорило и о том, что все человекообразные выражения о Боге суть именно форма,– и этой форме с действительным содержанием Божественной жизни, бесконечно высшей всяких конечных форм, еще не доставало, так сказать, ипостасного единения.

Итак, до христианства существеннейшей и неустранимой потребности человеческого духа – Бога не только мыслить Существом всесовершенным, безмерно возвышенным над миром и человеком и непостижимым, но – понимать Его жизнь, представлять Его себе близким, чтобы любить Его, чтобы сердцем к Нему приближаться, – удовлетворением служили – в ветхозаветной религии – образы, а в язычестве – создания фантазии самого человека, ложь о богах и богинях. Человеку недостаточно было одних образов (почему, как известно, позднейшие иудеи этим образам и придали смысл и значение реальные, представляя Иегову Божеством уже действительно человекообразным и чувственным), – еще менее могли удовлетворить его бредни язычества: человечество ждало пришествия на землю Бога, Который в высшей степени был бы ему понятен и близок. А это могло быть только в том случае, когда снисшедший Бог был бы, вместе с тем, и совершенным человеком: человечество ждало Богочеловека.

И вот, во исполнение страстного чаяния не одного, говорим, народа иудейского, но всех народов, всего человечества, является на земле Богочеловек Христос. Двойственность в человеческом представлении о Боге совершеннейшее выражение и высшее применение нашла себе в догмате о Боговоплощении; то, что было заблуждением в язычестве, что лишь образом и сенью было в иудействе, то – истиной и действительностью стало в христианстве: Бог действительно стал человеком и жил среди людей. Он обитает в неприступном свете, Он имеет непостижимые образы бытия, и вот – живет, как человек на земле; Он невидим и непостижим, но – наши очи видели Его, и руки наши осязали Его; премирен, и мир Тем бысть, – но Он и истинный Сын Человеческий: Он человеком стал, не переставая быть Богом.

Действительно, христианство в высшей степени удовлетворило всем запросам человеческого духа, но почему?.. Потому что удовлетворило главнейшему из них, существеннейшему. С нами Бог, Эммануил, возвестило оно миру. Велия благочестия тайна!.. Но как радостна она, как доступна и понятна она для непосредственного чувства человека. Едва пронеслась дивная весть по земле, и земля содрогнулась: забыты ложные алтари, повержены кумиры, среди людей стоявшие, но с ними не жившие; опустели философские школы: все устремились к истинному Богу, действительно пожившему с человеки, как человек, – одною с ними жизнью.¹⁸⁵

Но Бог сошел на землю, не покидая небес и Богом быть не переставая: христианство не свело Божественной жизни всецело и исключительно к форме жизни человеческой; Богочеловечество не есть единственная форма бытия Бога. Возвещая о Боге, снисшедшем на землю, христианство возвестило и о Боге, в вечной славе на небесах пребывающем, учение, чище и выше которого еще не слышал мир. И вот – в новой религии воссоединились – и мудрец, уже мысливший о Боге едином и премирном, и невежа, все еще упорно искавший Его на земле, или на небе, представляемом, как земля. Прежде мудрец презирал невежественную толпу, а толпа его не понимала; он раскрывал ей чистое (в возможной, конечно, для человека степени) учение о Боге, а она ему не внимала и несла свою жертву на алтарь презренных кумиров. Ныне пало средостение; все примирены и объединены; все уловлены буйством евангельской проповеди. Масса народная, – та толпа, которую столь презирал философ, внимает учению о Боге, чистейшему и возвышеннейшему пред всяким учением человеческим, и – принимает это учение, и с восторгом устремляется вслед Возвестившему его... Почему?.. – Потому, что не в далекие, неведомые небеса лишь звала эта проповедь, а здесь же, на земле, открывала Образ Бога невидимого, призывала к Богочеловеку, чтобы от познания Его переходить к познанию Бога, Иже на небесех... И сам мудрец, философ, гордый познанием своим, но и несчастный им, ныне познал, в чем несчастие его, ныне прозрел, почему не шла толпа народная за ним, чего ждала она, и какое великое предчувствие истины жило в ней. В ней, прежде презираемой им толпе, массе народной, он увидел ныне союзницу в искании истины; он Бога искал на небе, она ждала Его на земле, – и вот Бог, действительно живущий на небе, явился на земле. И прежде, как звук пустой, оглашавшие мир высокие истины философские, безотрадное достояние немногих, ныне, еще более возвышенные и одухотворенные, стали дорогою собственностью человечества, сделались доступными для всех, проникли в народные массы: чрез христианство они легли в основу умственного и нравственного перерождения человечества.¹⁸⁶ То была великая победа христианства, дивившая и дивящая собою всех; преступно забвение ее в сознании нашего времени. Нам ныне понятна эта победа, ясны причины ее. Великая, неотразимая для человеческого духа сила была в самом девизе христианства: с нами – бедными, слабыми людьми, – с нами Бог!.. Эммануил родился от Девы!.. Итак, как бы говорило христианство: оставь, философ, искать Бога в далеком, безбрежном небе, светом своим помрачающем глаза: ты сам Его там не найдешь, не постигнешь тайн Его жизни, не назовешь Его своим Богом, не в состоянии будешь Его полюбить, – а без любви к Нему – на что все знания о Нем?.. Итак, оставь, жалкая, невежественная толпа искать себе Бога среди бездушных кумиров, созданных твоими руками; не ищи Его на твоем Олимпе, на этой небесной земле, заселенной твоими мечтами!.. Но все идите к Богу, пришедшему с неба в среду вас; внимайте дивной тайне: Бог явился во плоти... Его видели, Его слышали, Его осязали руками. Не случайно было явление Его на земле: Он и пришел, чтобы познали Его, Его благость, Его любовь к тем, которые отныне стали братьями для Него. Он страдает за всех всем понятными муками, и ему понятны скорбь и радость людей. Все в Нем понятно до той степени, до которой захочет человек продолжить свое понимание приближением к Нему; и все в Нем – одна любовь, – та любовь, которая, при сознании близости к Нему и взаимопонимании, рождает ответную, все существо человека захватывающую и всецело его удовлетворяющую, любовь...

Так во Христе для человека стало возможным то знание о Боге, которого столь страстно искал он в стремлении своем к полному нравственному единению с Ним в любви. И возможность такого, рождающего любовь знания, открылась в Богочеловеке не в отношении только Сына, непосредственно воплотившегося, но и Отца, открывающегося чрез Сына, – и, следовательно, Бога вообще. Вот глубочайший смысл отрывка из прощальной беседы Спасителя: «Иисус сказал (ему): Я есмь путь, и истина, и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня. Если бы вы знали Меня, то знали бы и Отца Моего. ...Филипп сказал Ему: Господи! покажи нам Отца, и довольно для нас. Иисус сказал ему: столько времени Я с вами, и ты не знаешь Меня, Филипп? Видевший Меня видел Отца; как же ты говоришь: покажи нам Отца?» (Ин. 14:6–9). Не случайным и совсем не неуместным (как то многим представляется) был вопрос Филиппа: это был в последний раз вознесенный вопль человечества к небесному Отцу: Отче наш! Явись нам. Приблизься к нам, чтобы нам полюбить Тебя, как алчет сердце наше!.. – Учитель и ученик понимали друг друга, понимали, о чем шла речь обоих; но со стороны Филиппа понимание было несовершенно: Апостол, человек, недоумевает и трепещет пред величием благодати Бога, отложившего всю славу Свою, чтобы явиться людям. Он даже верует, он благоговеет пред величественными словами Христа: Азъ есмь.., но он смущен величием Божия снисхождения. Неужели же это так?.. Неужели Бог явился уже человеку?.. И неужели Он не только явился, но и явился, чтобы совсем близким стать ему, – не в славе Своей, не в трисиянном свете ее, не среди громов, не в блеске молний, а в сем кротком, бесконечно любящем Учителе?.. Но это истинно так: «Верьте Мне, что Я в Отце и Отец во Мне; а если не так, то верьте по самым делам»... (Ин. 14:11).

Вот в чем непреходящее значение христианства, вот в чем источник вечного обаяния и силы его. Если вечно будет существовать в роде человеческом религия, т. е., если не выродится само человечество (Лк. 18:8): то этой религией может быть только христианство, религия Богочеловека Христа. В ней человечество воистину достигло исполнения всех чаяний, какими искони жило, ее значение не прейдет, не умалится. Своим учением о Богочеловечестве Христа Спасителя она навсегда будет дороже человеку (в общем) самой жизни его.

В этом с христианством не может сравниться ни какая другая религия. Религиозные чувствования принадлежат вообще к числу сильнейших и могущественнейших в жизни человека; во имя их скорее, чем из-за чего-либо другого, он готов перенести все и всем пожертвовать. Но из всех религий христианство только способно возводить человека в высшую сферу самопожертвования; христианство есть именно та религия, которая, как никакая другая, в мире распространилась и возросла на крови мучеников и исповедников. И все религии, внушая человеку мысль о союзе с Божеством, естественно ведут его к отречению от земных привязанностей и страхов, но в них – скорее неясное влечение души человеческой к неясно и неправильно познанному Творцу своему, чем сознательная любовь к Нему, и отсюда они не чужды страха дикого, рабского, не чужды черт и обнаружений, не возвышающих человека в богоподобном достоинстве его, а унижающих и оскорбляющих. Когда приносились жертвы человеческие Молоху, или индусы бросались под священную колесницу, катившуюся по берегам Ганга, или начинал дикую войну и бестрепетно шел в битву, во имя Аллаха и Магомета, пророка его, мусульманин: все это было подвигом, относительно которого может судить всякий, насколько в нем было действительной любви к божеству и действительного самоотречения во имя этой любви: бога, который взывал к таким подвигам, на самом деле любить – человек не мог. Здесь не было любви, здесь не было самоотречения: здесь был страх, здесь был довольно мелкий расчет – меньшей жертвой грозному божеству отделаться от большей, и, наконец, и более всего, – здесь был тот темный энтузиазм, который, по нравственному достоинству своему, равняется опьянению; это чисто стихийное движение, подобное всякому другому стихийному движению толпы, делающему человека невменяемым ни за подвиги, ни за преступления. Человек, захваченный им, перестает, можно сказать, быть человеком, и когда в нем пробуждается самосознание, он стыдится уже подобных подвигов. И потому-то возможность проявлений самопожертвования в других религиях обратно пропорциональна духовному развитию народа и отдельных людей.

Христианство есть та единственная религия, которая для верующего останется навсегда дороже жизни, которая всегда будет источником величайших подвигов и истинного самоотвержения – во Христе человек получает возможность высшей любви к Богу, отлучить от которой уже нет в мире достаточной силы. (Рим. 8:38–39). В лице Спасителя своего познавая совершеннейшего человека, человек может обращать к Нему ту же самую любовь, что и к ближайшим к себе людям; а так как это совершенство человеческой природы Его означает не только ее полное тождество с природой всех людей, но и совокупность в ней всех именно совершенств идеального Человека, и так как оно обусловлено ипостасным единением с Божеством: то отсюда раскрывается возможность уже той любви человека к Спасителю, которая несравненно выше и больше человека и к отцу, и к матери, и к братьям, и к сестрам. Бесконечное величие и – совершенная доступность, беспредельность в могуществе и – любви, в святости и – снисхождении, неразрывное единение безусловной Божественной воли и – ограниченной, колеблющейся воли человеческой: Богочеловек Христос, особенно в невинных страданиях и смерти Своей (страдания любимого, когда они понятны, дают высшее напряжение любви к нему), поруганный, уничиженный, но отвергающий помощь более нежели дванадесять легионов Ангел и молящийся за врагов, – есть святыня любви человеческой, и эта любовь есть бесспорно высшая и непреходящая сила в мире... Одна сила, могущество и тем более – всемогущество – не вызывает любви, – в нем для немощного и подверженного страданиям человека – скорее основание к рабскому страху; с другой стороны – одна слабость, одно страдание делают любовь больною, безрадостной для человека; но тем выше, тем святее, тем могущественнее любовь его, чем идеальнее в любимом соединилась сила – со слабостью, блаженство со страданием. Такое именно всесовершенное, идеальное соединение: всемогущества и человеческой слабости, всеблаженства и горечи страданий и мук, которых от века не испытал ни один человек, – и осуществилось во Христе. Он пред самыми страданиями уже возглашает в неземной радости: ныне прославился Сын Человеческий!.. Он учеников Своих приглашает в этот час радоваться о Нем (Ин. 14:28), Он, заканчивая беседу Свою пред страданиями, как последнее слово Свое говорит им: дерзайте, яко Азъ победихъ миръ!.. И Он же томится и тоскует до слез кровавых и пота, изнемогает в борьбе, взывает к Отцу: Отче Мой! Аще возможно есть, да мимо идет от Мене чаша сия; Ангел с неба укрепляет Его, с креста раздается болезненный Его вопль: Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?

Сколько слез любви и умиления лилось и льется над священным повествованием об этих моментах!.. И они не иссякнут. Все отвергнет, все забудет человечество, но оно не отвергнет, не забудет любви Христа и ко Христу. В ней и только в ней – тайна великой победы христианства над миром; ею только одушевлены были те, чьею кровью куплена была эта победа.

Что изначала дало победу христианству, то и всегда должно рассматриваться, как основание его силы, его могущества в духовной жизни человечества. Все христианство основано на любви к Богочеловечеству Христа, а любовь к Христу, как мы видели, основана на возможности познания и понимания Его человеком. И если любовь эта изначала явилась столь великою и непобедимою именно потому, что Христос есть не только истинный Бог, но и доступный человеческому познанию и пониманию совершеннейший Человек, то в осуществлении возможности познания Его лежит и ныне вся сила христианства: в степени действительного познания и понимания Христа возрастает любовь к Нему человека.

Связь между познанием Христа и любовью к Нему станет еще яснее, если обратить внимание на то, что познание Богочеловека не есть отвлеченное только. Даже можно сказать, что всего менее оно может быть отвлеченным. Познание совершается как бы чрез приближение к познаваемому, – приближение же к Спасителю, совершеннейшему по человеческой природе Своей человеку, и чрез то – понимание Его – возможно всего более, конечно, чрез уподобление, приближение к Нему в совершенстве собственной природы своей.

С другой стороны, познание Христа чрез уподобление Ему, чрез нравственное к Нему приближение, оставаясь преимущественным, не является, однако же, исключительным; оно не устраняет возможности познания Его и в представлениях и понятиях разума: и в науке, и в искусстве. Напротив – оно является основою для этих родов познания и в таком смысле – даже предполагает их. Человек живет различными сторонами своего существа, но все стороны его жизни – нераздельны между собою, – вот почему все эти стороны должно обнимать христианство, или, точнее, то стремление ко Христу, которое есть сущность христианства. Когда наблюдается напряженное стремление к научному познанию Христа или – к художественному воспроизведению Его: это знак и нравственного стремления к Нему в христианском обществе, знак неохладевающей любви к Нему. И когда, наоборот, образ Его не вдохновляет уже более человека в научном и художественном его труде, – трудно не видеть в этом причин, глубоко лежащих в охлаждении христианской жизни народов вообще. В силу именно указанной нераздельности всех сторон своей жизни, человек, при стремлении нравственно приблизиться к своему Спасителю, не может отказаться и от стремления разумом проникнуть в тайны жизни Богочеловеческого Его духа – и от стремления эстетического чувства: Богочеловеческую красоту в возможной степени выразить в прекрасных творениях человеческого гения.

Наука и искусство необходимо привлекаются, следовательно, к делу познания человеком Спасителя своего, но наука и искусство суть средства к общению в признании всех людей, – и таким образом то созидание Христа в душах отдельных верующих, о котором говорит Апостол в послании к Галатам (Дети мои! – для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос... Гал. 4:19), переходит в общечеловеческую работу над созданием образа Спасителя своего.

История христианской науки, литературы и искусства представляет нам, действительно, целый ряд опытов воспроизведения Лица Богочеловека; не было другого предмета, который бы привлек в этом отношении столько внимания. И рвение не ослабевает; предмет неисчерпаемо богат. Ученые и художники – слова, кисти, резца, звуков стремились и стремятся на эту арену, вносили и вносят посильную лепту в дело всего человечества – уразумения Спасителя своего, познания Сына Божия. В эту сокровищницу, в этот нерукотворный храм, воздвигаемый человечеством Христу Спасителю, вносится все хорошее, что человек может изнести из глубины своего духа, все святейшее, чистейшее, во что он верует, чем живет, что составляет святая святых его души... Различно участие в великой работе. Одни созидают непосредственно; другие причастны ей, только как члены того общества, рост и развитие которого обусловливает явление великих, выдающихся работников, в работе своей выражающих содержание духовной жизни целых эпох в высших и совершеннейших ее областях.

Различной ценности и те камни, какие сносятся на строение великого здания, и нет сомнения, что и к этому зданию приложимы слова Апостола: в большом доме есть сосуды не только золотые и серебряные, но и деревянные, и глиняные (2Тим. 2:20); нет сомнения, что иные из числа приносимых на его сооружение жертв бесполезны, а другие и совсем не отвечают достоинству Того, в Чье имя они приносятся. Может ли, однако, это служить основанием к прекращению работы величайшей важности и значения?.. Неудача некоторых должна ли служить к осуждению труда всех?.. Abusus non tollit usum, – говорит древнее изречение.

В чем же великое значение научно-художественного воспроизведения Лица Спасителя?.. Какой смысл общечеловеческого труда воссозидания образа Его?.. И какое отношение имеет он к тому изображению Христа в сердце отдельных верующих («доколь не изобразится в вас Христос»...), которое единственно необходимо для спасения их, которое навсегда привязывает человека ко Христу силою возбуждаемой им любви к Нему?..

Мы подошли к главному вопросу своего исследования. Первый ответ на него мы укажем в том принципе единения, осуществляемого чрез любовь, который прилагается христианством и к делу познания Сына Божия. Скажем подробнее о применении, которое получает здесь этот великий принцип.

Апостол говорит об учреждении в Церкви иерархии, что она предназначена – «к совершению святых, на дело служения, для созидания тела Христова, доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия» (Еф. 4:12–13). Но единство веры и познания Сына Божия в здешней жизни достижимо лишь в смысле ограниченном, условном, – в смысле искоренения нечестивых ересей, сеявших смуту и несогласия в Церкви. Вообще же это единство составляет столь же бесконечный идеал, как и заповедь Спасителя: «будите убо вы совершени, якоже Отец ваш небесный совершен есть» (Мф. 5:48). Единым познание Сына Божия могло бы быть, очевидно, в том лишь случае, когда оно было бы совершенным (адекватным познаваемому). Но очевидно также, что человеческое познание таким быть не может, а потому в нем необходимо должно быть различие, обусловленное ограниченностью познающих и отражающее личные индивидуальные черты каждого из них.

Отсюда-то и раскрывается все значение братского единения в деле познания Христа. Творчески воссозидая себе образ Спасителя своего, человек бессознательно и сознательно украшает его теми совершеннейшими и прекраснейшими чертами характера, понимание которых наиболее доступно ему. Именно эти черты поражают внимание его при чтении Евангелия, именно они увлекают его находя себе отзвук в индивидуальной природе его собственной души.¹⁸⁷ В этом смысле познание Богочеловека есть лучшее средство к познанию идеала добра и красоты, индивидуально присущего каждому из нас и выражающего лучшие стороны нашего личного духа. (Как велико и в этом отношении значение познания Христа!).

В познании каждого образ Богочеловека отражается, таким образом, только известными чертами, – сияет в нем, как солнце в малой капле воды. И бесконечно разнообразие этого отражения!.. Нет в мире души человеческой, тождественной другой, и это выражается, напр., в том даже, что нет, как утверждают, почерка, тождественного у двух лиц, и при судебной экспертизе единство почерка считается достаточным удостоверением единства лица писавшего. Если в таком деле, – если в начертании 36 букв алфавита, состоящих из немногих и довольно при том однообразных основных линий, закруглений и черт, – успевает отразиться индивидуальная душа человека; то не более ли того необходимо должна отразиться она в деле познания Сына Божия?.. В беспредельности Его духовной жизни, при изучении и представлении ее даже постольку, поскольку Он был человеком, могут, как нигде, отразиться все бесчисленные человеческие души, ибо и человеческая душа Богочеловека объемлет и совмещает все возможные черты индивидуальных свойств человека.

А если познание Богочеловека Христа каждым носит характер индивидуальный и потому неизбежно является односторонним и недостаточным: то отсюда и раскрывается вся великая важность и даже необходимость общения в познании Его всех, что достигается в общечеловеческом достоянии: науке, литературе и искусстве.

Воспользуемся здесь прекрасным образом, заимствованным из древнехристианского предания. Человечество, представляется нам, – и ныне предстоит духовному лику Христа, отпечатленному на богодухновенных страницах Евангелия, как некогда стоял пред ним художник Эдесского князя, Авгаря. Ему поручено было снять портрет с Учителя Галилейского, но снять портрета он не мог.

Мысленно мы перенесемся в положение живописца, предпринявшего невозможный подвиг изображения Христа. Мы спросим: в чем же было дело?.. Нельзя же по-детски дело представлять так, что в разные моменты лик Христа менялся, – что, например, черты Его лица то удлинялись, то становились короче или что-нибудь подобное.

Нет. Но каждая черта Божественного лика отражала столь необычайную полноту жизни духовной, что пораженный художник не мог не сознать бессилия своего гения пред ней. Вот великая идея уже осенила его ум; ему мнится, что он уразумел ту бесконечно великую мысль, которую выражало лицо Спасителя; его рука уже сжимает кисть, но кисть бессильна запечатлеть эту мысль... Он вновь обращается, пораженный, ко Христу и вновь созерцает великую мысль, но уже с другим идеально прекрасным оттенком, – переходящую в иную бесконечную мысль...

Дивное сказание!.. Окружающие, быть может и не наблюдали перемен в лице Иисуса Христа; образ Его был все тот же, всем известный и знакомый (он сразу должен был становиться всем известным и знакомым: вспомним появление Христа в «Великом Инквизиторе» у Достоевского); но вот человеку, по долгу служения его, надлежало этот всем хорошо известный лик начертать и запечатлеть навсегда, и – что же?.. Исполнить свое намерение художник не в силах; дрожащая рука роняет кисть; взор недвижно приковывается к Лику, которому что-либо равное он думал создать. В Едином он видит бесконечную множественность, в Известном всем он усматривает то, что никому неизвестно, что и не может быть известным, что и ему предстало, как непостижимая, великая тайна... Он видит, что не образ здесь нужен, а бесчисленные иконы и образа, бесчисленные творения человеческих рук, – и никогда ни все люди вместе, ни один кто-либо из них в отдельности не создадут совершенного изображения Христа: ни в постоянном Его виде, ни – в отдельный момент Его жизни... Но в созидании Его образа – задача всей их жизни,¹⁸⁸ и от такого создания, не взирая на недостижимость идеала его, они никогда не откажутся, как не откажутся от стремления к совершенству – по образу Небесного Отца...

Недостижимость идеала и здесь, как и везде, не противоречит законности самого стремления к нему. Как нерукотворенный образ Господа среди всех возможных изображений Его, так, нет сомнения, и Евангелие среди произведений слова (мы говорим преимущественно именно о них) навсегда, конечно, останется неизмеримо выше всех опытов научно – художественного воспроизведения образа Христова; нельзя даже и сравнивать их; единственно достойное Богочеловека повествование о Нем может принадлежать лишь Богу же, Духу Св., а не человеку. Но не участвовать деятельно в восприятии божественного Откровения человек не может. Наряду с Божественным творчеством в религиозной жизни не прекращается, да и прекращаться не должно – и творчество человеческое, ибо человек есть свободный деятель мира. Пусть творчество человеческое бесконечно ниже Божественного: оно необходимо, однако, служа обнаружением жизни духа человека; оно угодно Богу, Который в свободе, дарованной человеку, призвал творение Свое к деятельности творческой. Пусть созданный человеком образ Богочеловека принизится только до образа необыкновенного человека: недостающее восполнено будет сознанием немощи своего творчества и верой в Божество Изображаемого, в бытие в Нем и непостижимой уже и неизобразимой природы, соединившейся с совершеннейшей природой человека, – постижимой до известной степени и подлежащей творческому воссозданию человека в лучших мечтах его об идеальной красоте собственной природы своей... Зато Богочеловек приблизится к человеку, зато Он снизойдет, как с небесной выси на землю, с божественных страниц Евангелия – в душу верующего: в его ум, полный образами о Нем; в его сердце, полное любовью к Нему... Так и ранее Сам Господь благоволил уничижить Себя и явиться во образе раба – человека – для того, чтобы чрез этот образ и при посредстве его люди могли познать бесконечного Владыку всех Бога и приять Его, как дети пришедшего к ним Отца... Долг человека – лишь помнить и сознавать, что душа его вмещает Необъятного, что сердце его полно Всеисполняющим, ум мыслит и воображение представляет Недомыслимого, Непостижимого, Неизобразимого; сознавать, что лишь по бесконечной благодати, как человека, познает он Того, Кто бесконечно выше человека: Богочеловека.

Но благодать такого познания неотъемлема в христианстве, существенно свойственна ему, отвечает основной его идее. Как человека именно и должно познать человеку Богочеловека, с – нами – Бога; в этом познании величайшее, бесконечное благодеяние Бога. Творчество человека должно касаться нам подобной, а потому – понятной, а потому – бесконечно дорогой человеческой жизни Богочеловека: поскольку Он есть истинный человек, Спаситель деятельно должен быть познан человеком, т. е., перевоплотиться в его сознании в живой образ, в ему дорогое, живое Лицо.

В этом-то перевоплощении и сказывается творческая деятельность человеческого духа. Действительно, земная жизнь Иисуса Христа, как протекала она среди человеческих условий и обстановки, неподражаемое и несравненное повествование о себе имеет в четвероевангелии. Но каждое слово божественной Книги вызывает у человека целый ряд образов и представлений о безгрешном, незлобивом и благостнейшем Искупителе его. И если в созерцании красоты творений человеческого духа возможно проводить часы, когда внешний мир забывается, и душа наполняется мыслями и сладостными чувствами, как бы рождающимися от этого созерцания, и целый новый мир теснится в нее: то что же сказать о созерцании красоты нерукотворенного, Богоначертанного образа Спасителя в Евангелии?.. Вся жизнь до краев не только может, но и должна быть наполнена им, и это есть воистину новый мир, куда вводится человек. Углубляться в черты евангельского повествования о Христе, изучать их, разбирать, составлять, прояснять данными самонаблюдения, за краткими указаниями усматривать и чувством близкой Спасителю своему души угадывать многое, что не сказано, в несказанном своем предполагать то, что ясно из других случаев, что согласно с создавшимся уже общим для всей Церкви Христовой образом Его: всего этого, без нравственного насилия над человеком, без насилия, в частности, над его религиозным чувством, воспретить ему нельзя. В этом смысле Евангелие не граница, не предел для человека, – иначе оно стало бы для него новым законом, новою буквою, мертвящею развитие его духа. Не затем приходил на землю Христос и не за тем Он дал Свое Евангелие людям...

Великую работу воссозидания в общечеловеческом сознании образа Богочеловека Иисуса Христа, рассмотревши значение и сущность ее, мы можем уподобить мозаическому образу Его, составляемому из мельчайших камней, приносимых верующими от себя, износимых ими из сокровищ сердец их. Пусть, скажем вновь, – разноценны эти камни и пусть будут в числе их такие, которые незаметными и слишком малыми будут в общей работе: каждый несет сюда все же лучшее, что только есть у него, что как бы роднит его с самым Богочеловеком. Какая это святыня человечества!.. Какая сокровищница!.. Это воистину Христос Сам, воплощающийся в верных Своих! Это и человек сам, вновь усвояющий себе божественную красоту!..

И где выше проявления того братства, которое завещал Христос народам?.. Ибо не здесь ли становятся понятными друг другу народы и племена, не здесь ли научаются они любить друг друга, не здесь ли познают на деле общность природы своей в ее лучших свойствах и проявлениях?.. Не здесь ли различие вкусов, склонностей, характеров и всего духовного мира у различных народов, обычно служащие причиною непонимания и вражды, – впервые делается источником новых и драгоценных для всех приобретений в общей работе, вызывает не особую благодарность Творцу, в разнообразных дарах Которого человеку открывается возможность разностороннего познания Его Самого...

Мы выяснили психологическую необходимость изображения Богочеловека Христа в науке и искусстве и соответствие его основной идее христианства. Пред нами вторая половина задачи: должно указать те условия и те границы, при которых и в которых это познание и изображение Богочеловека, Сына Божия, возможны.

Познание и научно художественное воспроизведение Лица Иисуса Христа можно понимать в таком смысле, при котором ответ на вопрос о самой возможности того и другого должен быть отрицательным, так как утвердительный ответ на него необходимо вел бы к отрицанию Божества Христа. Говорим о мечтаниях об адекватном познании и реально – художественном воспроизведении Лица Господа Иисуса Христа, – при попытках осуществления которых, Богочеловечество Его может рассматриваться разве в несобственном только смысле: вполне понятно, что при предположении возможности для одного автора или для коллективного творчества исчерпать содержание Личности Христа – необходимо другое предположение: Его ограниченности и возможности кому-либо и стать выше Его, чтобы творчески воссоздать Его образ, ибо творец – выше своего творения. Суд над великими даже людьми человечество совершает, когда для них уже «потомство настает», – когда течение времени как бы умаляет их, как бы смягчает блеск их славы, при росте всего человечества, при движении вперед развития его. Тогда в общем своем умственном и нравственном уровне человечество вырастает над великими людьми своих предков: но Христос в этом смысле не может иметь и потомства для суда над Собою.

И художественная правда, как теперь ее понимают, – как понимает ее, напр. Ренан, – в отношении изображения Христа, конечно, немыслима; Его Богочеловечество составило бы непримиримое противоречие с нею; это два взаимоисключающих друг друга принципа. Нам нет, впрочем, нужды говорить много по этому предмету, так как он подробно рассмотрен в статье проф. М. Д. Муретова, раскрывающей всю невозможность Ренановских принципов жизнеописания Христа.¹⁸⁹ Но конечно, возможен и другой род изображений Богочеловека. О нем проф. М. Д. Муретов замечает: «Христос может быть изображаем символически и условно, в виде ли монограммы, или аллегорической фигуры, или, наконец, православной иконы греческо-русской»...¹⁹⁰ Мы позволим себе сделать несколько дополнительных замечаний к этим кратким словам, – подробнее именно сказать о символичности и условности изображений Христа, точнее определить объем и содержание этих понятий.

Изображения Богочеловека, носящие печать символизма или условности, составляют, по нашему мнению, прямую противоположность тем реально-художественным изображениям Его, возможность которых, как мы сейчас видели, совершенно должно отвергнуть; они должны быть чуждыми всего, что претит христианскому чувству в художественном реализме, когда он наблюдается относительно изображения Спасителя. Но нельзя, с другой стороны, символизма и условности понимать слишком строго, в таком смысле, который исключал бы возможность творчества человека. Так – в искусстве живописном не должно быть картин или портретов Христа, а должны быть лишь иконы и образа; но и в области иконописи существует, как известно, искусство, т. е. возможно свободное творчество человеческого гения, нисколько не препятствующее созданию художника быть именно иконой. И существуют величайшие произведения гениальной кисти, в праве которых помещаться в храмах никто усомниться не может, – которые являются иконами в высшем, истиннейшем и, можно сказать, святейшем смысле слова. Икона, над которою плакал художник, рисуя ее, не вызовет ли слез умиления и в храме? Но такая икона не может быть только механически воспроизведенной копией с раз навсегда данного образца.

И никто, думается, не станет утверждать, что наши храмы стали бы более православными (по внешнему виду), если быв них были воспрещены иконы, указанного рода, и были допущены только печатные, неизменные снимки с раз навсегда утвержденных образцов, точные с них копии, – как никто не стал бы утверждать, конечно, и того, что подобного рода перемена могла бы содействовать оживлению религиозного чувства молящихся, помочь развитию его, вдохновлять, оживотворять. Не ясно ли было бы совершенно обратное?.. Все мертвое жизни служить не может; мертвое, застывшая форма неествественна, вредна, убийственна для чувства живого. Иное дело – известные законы, известная норма в искусстве (что и предлагается, действительно Православною Церковью) и иное дело – когда эти законы суживаются до границ трафарета (чего никогда не узаконялось ею). Законом, нормою для искусства иконописного приизображении Христа Спасителя является, действительно известного рода символизм, условность, – не стесняющие, однако, развитие самого искусства.

От живописи, как примера более яркого и наглядного, вновь возвратимся к искусству слова. И здесь, когда дело касается изображения Христа Спасителя, необходимо, действительно, символика, необходима условность; художник слова не может отказаться от них, не преходя сознательно в лагерь Штраусов и Ренанов, не изменяя сознательно Христу, как Богочеловеку, как истинному Сыну Божию. Символ для него – выражение его веры в непостижимость Изображаемого, в Божественное достоинство Его; символ в его произведениях (а символом в художественных произведениях слова является, конечно, известные богословские термины и формулы), – символ в его произведениях – это знаменование отречения его отложной в данном случае и неосуществимой идеи художественного реализма. Но в то же время символ для него – не мертвящая форма, не суровое требование отречения от божественного дара творчества, а лишь известным образом нормирующая его творчество высочайшая идея. Эту высочайшую идею, непостижимою, а потому ищущую себе выражение только в символе, поставить в теснейшее, в органическое единство с произведением своего свободного, не чем не стесняемого творчества – (иным творчество не может и быть) и составляет ту задачу, разрешение которой возможно только истинному художнику, при обладании, сверх того, нравственно-религиозным гением.

Осуществление этой задачи заключается в том, чтобы каждая черта в творчески воссозидаемом образе Богочеловека возможно естественнейшим образом переходила в бесконечность, изображаемую символом. Этот символ не устраним, он представляет необходимое предположение Божества изображаемого; но заслуга художника тем выше, чем далее он отодвинул символ, потому что тем естесвеннее тогда условная в созданном образе сочетается с свободным творчеством. Не трудно, напр., в искусстве живописном к изображению Христа присоединить нимб, сияние, – и этим символом ознаменовать необходимое для христианина предположение Его Божественности; но если это сияние будет придано к образу человеческому, нисколько не выделяющемуся в отношении духовной красоты из ряда других человеческих лиц: получится впечатление более или менее резкого диссонанса, и развитое религиозное чувство не может не ощущать этого диссонанса и – не оскорбляться им. Иное впечатление производит изображение Христа, когда вдохновенный художник, начертав высшую, доступную творческому изображению его, одухотворенную человеческую красоту Лика Спасителя, окружить его тем же условным знаменованием Его Божества: впечатление, не смотря на двойственность условности свободы изображения, не будет уже отзываться диссонансом; напротив – образ художника будет отвечать общечеловеческому сознанию, что человеческая красота – сродни Божественной и есть отобраз ее, что за высшими ступенями богоподобной, человеческому постижению доступной красоты, есть нечто, сияющее, подобно нестерпимому блеску солнца, той нетленной, вечной красотою, которой созерцание в нескончаемые века будет источником блаженства душ чистых... Задача художника достигнута будет тогда, когда ценитель его произведения сам живо почувствует всю необходимость этого, окружающего лик Спасителя, сияния и, воспроизводя себе художественный образ Его, не в состоянии будет отрешить его в своей мысли и воображении от этого сияния, – не в состоянии будет представить себе без него Божественно – прекрасный Лик; это сияние тогда – не внешняя уже механическая прибавка; отнять его или – присоединить не зависит тогда уже от произвола зрителя или самого живописца.

Вот идеал художественного изображения Христа; мы видим, что при условности и символизме, он оставляет еще безграничную область для свободно-художественного творчества, задача которого – в возвышении и осмыслении самого символа, в его, так сказать, оправдании. И Церковь Православная не стесняет свободы этого творчества; история иконописи совершенно подтверждает это.¹⁹¹ Православное направление в данном случае есть истинно-христианское направление, вполне соответствующее самому существу дела. Ни чистый реализм (выродившийся из принципов католичества), ни чистый символизм (протестантства) не удовлетворяют человека; истина православного предания в отношении изображения Богочеловека – в художественном сочетании символизма, где творчество невозможно, – с художественным реализмом, отвечающим реальности человеческой природы Спасителя.

Так и в искусстве слова – высокая задача христианского художника, возможная для него, как мы упомянули, помимо таланта, лишь при обладании гением нравственно-религиозным, состоит в том, чтобы художественно созданный образ Спасителя довести до органического единства с символикой Его Божества. Это художественное единство реального изображения с условным, творчества конечного – с символикой непостижимого и бесконечного, – высочайшим и непостижимым идеалом своим имеет нераздельное, личное (ипостасное) единство конечного и бесконечного естества в Самом Христе. Человеческая красота, повторим, есть отобраз Божественной, и в Богочеловеке именно она постепенно переходит в последнюю, – в воззрении, конечно человека, стремящегося к познанию Спасителя своего. И если достижение такого идеала, конечно, невозможно, то следование ему составляет долг и задачу христианского художника и доступно ему, смотря по силе его гения. В его изображении Богочеловека каждая черта духовного Его облика должна выступать – и истинно, и прекрасно-человеческою, и непостижимо-Божественною; все изображение его должна проникать двойственность, – и чем менее заметна и резка она, и чем далее, вновь, отодвинут символ, чем естественнее он примкнул к свободному творению гения художественного: тем лучше, цельнее образ и выше заслуга художника, – тем лучше осуществлена задача его.

Вполне очевидно и из сказанного уже ранее ясно следует, что богоначертанное изображение Иисуса Христа в Евангелии должно, конечно, навсегда оставаться неприкосновенной святыней;¹⁹² все человеческие попытки и усилия должны быть направлены лишь к тому, чтобы приблизить эту святыню к разумению человека, ввести в полное обладание ею, а не упразднять ее, не разрушать превратным толкованием, не подменять самоизмышленною иною. Евангелие – Божественное Откровение; труд человека может быть посвящен лишь усвоению его. И все научно-художественные произведения слова, так или иначе имеющие в виду ту же цель, что и Евангелие, т. е., изображение Богочеловека, не только не должны посягать на единство Евангелия, как незаменимого повествования о Христе, но и задачей своей должны иметь – вводить верующих в высшее единство разумения его: они составляют необходимую связь, коей посредствуется Откровение с воспринимающим его человеческим духом. Имея в виду сказанное прежде, кратко определим, что Евангелие есть как бы начертанный Духом Св. символ (в обширнейшем смысле слова) Богочеловеческого достоинства Христа Спасителя: символ навсегда неизменный, священный, неприкосновенный; творчество человеческое должно касаться того, что уже ниже этого символа, что определяется им и от него всецело зависеть, – но что и необходимо к уяснению самого символа, просветлению его высшего знаменования.

Теперь, когда пред нами, соответственно значению Лица Богочеловека Христа в самом христианстве, выяснилось безмерно великое значение изображения Его в науке и искусстве, – понятным становится и смысл некоторых современных нам явлений.

Вдумываясь во внутренний смысл этих явлений, нельзя не прийти к заключению, что враги христианства овладели тайной успеха его, что истинный источник его славы уже открыт ими, и они искусно пользуются этим для своих целей. Христос, сказали мы, святыня любви человеческой, – и не должно уже более казаться странным, если, как древний предатель, самые враги Его приближаются к Нему не иначе, как с льстивым поцелуем. Особенно поучителен в этом отношении всем хорошо известный пример Ренана. Лишая Христа Божественности, он украшает Его всем, что есть прекраснейшего в человечестве, – и этим образом прельщает многих. Он знал, что было нужно, когда, как новый терновый венок, сплетал Христу венец льстивых похвали, хотя с сомнительным пафосом, выражал Ему свое восторженное удивление...

Мы стоим в конце ХIХ; целое столетие, следовательно, уже отделяет нас от тех вольнодумцев конца ХVIII века, выразительнейшим представителем которых является Вольтер, грубым кощунством и глумлением думавший достигнуть того, чтобы чрез сто лет от христианства, как религии, не оставалось и следа. Эти сто лет прошли, но они не ознаменовались ничем подобным предположениям Вольтера, и только сами преемники его в борьбе с христианством должны были убедиться в полной недействительности избранных им для этой борьбы средств. В христианстве была сознана ими некоторая великая сила, столь же мало доступная действию насилия нравственного (кощунства, глумления¹⁹³), как и физического, – и найти ее было тем более нетрудно, что неотразимое действие ее не могли не чувствовать не себе в известной степени и сами они. Такой неодолимой силой в христианстве является любовь ко Христу, – они сознали это, но они поняли также, что, если этой силы нельзя победить, то ей можно дать некоторое иное, более удобное для них направление.

Отсюда именно – высокопарный пафос Ренана в характеристике Христа, отсюда – множество подражателей ему в подобном же роде; вот почему – едва не на каждой странице современных газет и журналов, даже самого отрицательного направления, можно встретить святейшее имя Христа, хотя бы и наряду с именами Будды и Магомета. Вот откуда, далее, эта удивительная, по-видимому, при господствующем религиозном индифферентизме в светском нашем обществе, настойчивость в избрании евангельских сюжетов представителями искусств, скульптурного и особенно живописного для произведений, всецело проникнутых тем же ренановским духом, тем же стремлением – под видом прославления Христа низвести Его на степень просто великого человека. Кажется, к участию в этой работе скоро привлечена будет и сцена...

Опасна эта работа; если теперь для всех уже стало ясно, что открытого унижения Христа человечество не допустит, что Он дорог на самом деле и тем, кто Его отрицает, как Богочеловека, то многие, с другой стороны, бывают прельщены образами Его, облеченными в ложное величие и призрачную красоту, принимая багряницу Ирода за царственное одеяние небесного Царя. Коварно обольщаемые, они думают, что они чтут Христа, но уже не того евангельского Христа, Сына Божия, который впервые Богочеловеческим величием Своим возжег в них пламень святой любви к Себе...

Но если в наши дни, таким образом, самые противники христианства привлекли науку и искусство к воспроизведению образа Христа в мнимо прекрасном и обаятельном, но безусловно ложном виде, с предвзятой целью – по ложному пути направить неистребимую в сердце человека любовь к Нему; то отсюда ясна вся важность – в наши именно дни – задачи истинно христианской науки и искусства – противопоставить ложному образу Христа – Его истинный, Богочеловеческий образ, в той идеальной его красоте и величии, какие доступны только изображению человека.

Особенно важна указанная задача для христианской апологетики: с этого мы начали свою речь, этим и заканчиваем ее. Дух века, отрицательные учения, общий скептицизм и упадок веры – заражает сомнением и тягостным колебанием и отдельные души, причиняя им часто невыразимые страдания. Когда требуется избавление от этих страданий, нужна не столько полемика с Ренанами, Толстыми и под., не столько борьба, сколько – врачевание. Если же здесь прежде всего нужно врачевание, то успех может быть достигнут только тогда, когда тщательно изучена болезнь, и к лечению ее приложены надлежащие средства.

Но вся жизнь человека состоит в созидании Христа в сердце его и знаменуется эти великим делом. Без Мене, сказал Господь в Прощальной Беседе Своей с учениками: Без Мене... – ничесоже... Это сказано о всей жизни верующей души: доколе Христос в ней, – дотоле ее жизнь; доколе, хотя изредка, она ощущает Его в себе, доколе, хотя в редкие моменты, она способна прозреть и почувствовать, что такое райское блаженство любви к Спасителю: дотоле еще жива она. И так как каждая болезнь выражается в известного рода ослаблении энергии жизни: то и духовная болезнь христианина выражается в потемнении в душе его образа Спасителя, или в искажении его, или в конечном омрачении: в большем или меньшем разрушении того, в созидании чего, находя применение энергии своей, жила она. Отсюда – в чем же другом должно быть врачевание, как не в просветлении образа Христа пред омраченным сознанием человека, – как не в содействии возвращению человека на путь оживления Христа в сердце своем?..

Это и есть та задача, служа которой прямо и косвенно, христианская наука и искусство приобретут могущественное влияние на духовную жизнь христианского общества, – служение которой, в частности, сообщит характер особой жизненности и действенности христианской апологетике.¹⁹⁴