121–122. Страничка из современного патерика

I

Хотите ли, добрые читатели мои, отдохнуть душой, перенестись в иной мир, грешному миру неведомый?.. Или думаете, что это уже стало на Руси невозможно, что этот мир уже отлетел в область преданий и легенд, в которых ныне больше видят поэзии, чем действительной жизни, больше назидательных примыслов, чем действительных фактов?.. Было бы великим несчастием для нас, для нашего народа, если бы было это так. Это значило бы, что история нашего Отечества кончилась, что приговор Божественной правды над нами уже произнесен, что мы исключены из той книги жизни, в которой пишется перстом Божиим история домостроительства спасения рода человеческого, и записаны в ту книгу смерти, в которой едва заметными штрихами видны имена когда-то великих народов Азии, Африки и Европы: имена египтян, ассириян, финикиян, вавилонян, имена древних эллинов и римлян, все те имена, носители которых давно исчезли с лица земли или же их потомки едва влачат свое жалкое в сравнении с великим их прошлым существование.

Слава Богу: это – не так! Еще жива наша русская православная душа. Еще искрятся кое-где искорки Божии, есть кое-где неведомые смиренные рабы Божии, молитвами которых и мир стоит! Кто читал мою книжку “Чем жива наша русская православная душа”, тот знает, что как ни узок кругозор моих наблюдений, но и мне Бог привел на своем веку видеть воочию таких Божиих рабов, видеть дивные явления Божия Промысла и живой веры русских людей, живущих в недрах родной Церкви Православной, смиренно текущих путем Божиим и паче всех добродетелей украшающих себя красотою ангельского смирения. То правда, что ныне не то, что было во дни оны древние, на старой Руси; ныне не составишь большого патерика из сказаний о современных подвижниках, но и то должно сказать: ведь, о наших-то време­нах и есть пророчество у святых отцов, что последние монахи будут спасаться больше всего смирением, и те из них, которые спасутся, превзойдут великих чудотворцев древних вре­мен. Оттого-то и не видны они, эти современные нам рабы Божии, что вся жизнь их сокро­венна со Христом в Боге, что почитая себя отребием мира, последними грешниками, они тщательно прячутся от взоров людских, и только разве святая дружба, взаимность молитвы да любовь к собратьям иногда в конце их жизни приоткрывают завесу смирения, покрыва­ющую их внутреннего человека.

И удивительное дело: как вот в житиях святых повествуется, что таких рабов Божиих считали как бы отбросами общества, не обращали на них никакого внимания иногда относились к ним даже презрительно, поносили и обижали их неповинно, так и на сих рабов Божиих, смиренно Богу работающих в наши дни, никто не обращает внимания, считают их как бы едва терпимыми: “Ну – что! Даром хлеб ест! Напрасно келью занимает!” А что он первый является в храм Божий к утрене, становится в отдаленном уголке, выстаивает, никем не замечаемый, все службы Божии, внимая церковному чтению и пению – этого никто не замечает: ведь, на то и монах, чтобы в церковь ходить да Богу молиться! Еще бы он этого не делал!..

Почти тридцать лет прожил я в обители преподобного Сергия и видел таких, и знал их, и любовался именно их смирением. О них даже и сказать много-то нечего: их внешняя жизнь слишком однообразна: все дни, как один, молитва, труд послушания – вот и все. Изредка заметишь, как иной с такою любовью отнесется к скорбящему собрату, с такою нежностью скажет слово вразумления юноше-послушнику, а затем будто и опять уйдет в самого себя, и снова труд и молитва, молитва и труд. А для иного и в церковь-то пойти при его глубокой старости и недугах ее, уже великий труд. Помню старичка, дедушку Гордия: ползет, бывало, в храм Божий во всякую непогоду в два часа утра и весь день проводит в храме Божием. Отстоит утреню – стоит раннюю литургию у преподобного Никона; затем там же и пригреется на чугунных плитах пола, согреваемых духовою печью, – и отдохнет, а затем стоит – молится за поздней литургией, бредет в трапезу, но там не обедает, а берет с собою хлебца да кувшинчик квасу и идет под монастырскую ограду, к своей коечке (там была для таких старичков богадельня). Отдохнет, а к вечерне уже опять в церкви, от вечерни пройдет к Зосиме и Савватию – ко всенощной, а там спешит к великомученице Варваре на правило. И снова к своей коечке на покой. Так текла его труженическая жизнь в последние лет десять-пятнадцать в нашей обители. Ста шести лет отошел он ко Господу, только за три- четыре дня прекратив хождение к службам Божиим. Помнил он и 1812-й год, но не любил пускаться в воспоминания: все молитвою Иисусовой занимался. И она так действовала в его чистом детском сердце, что даже во сне он двигал устами, повторяя ее. Об его умиленном состоянии свидетельствовали его детские, светлые очи, всегда орошенные слезами.

Вот еще старец-простец, отец Маркелл страннопитатель.

Вся его жизнь была воплощением заповеди о труде и смирении, о любви и молитве в простоте сердца. Грамоты он не знал, а между тем был один из тех рабов Божиих, кото­рые часто представляют истинную закваску евангельской притчи в той среде, в какой живут: незаметно, но неотразимо они своим личным примером воздействуют на окружающих и, сами того не подозревая, делают великое дело; они воспитывают этих, постоянно с ними соприкасающихся людей для Царствия Божия. Много лет трудился он в обители преподобного Сергия и все на одном послушании – в странноприимной палате. Каждый день можно было видеть его в Троицком соборе Лавры у заутрени, а еще раньше за тихим братским молебном, который ежедневно совершается о здравии братии и благотворителей у гроба чудотворца Сергия: около шестопсалмия он зажигает свой фонарик из лампады от мощей Преподобного и идет в монастырскую кухню, чтобы от этого огня затопить печь для приго­товления пищи, и целый день с утра до ночи проводит в труде, всеми силами стараясь успо­коить странников, которых он так ласково-приветливо величал “рабами Божиими”, “доро­гими гостями преподобного Сергия”. Начальство монастырское было спокойно за это столь важное послушание: отец Маркелл всякого сумеет приласкать, всякого накормит и успо­коит. И так изо дня в день, в продолжение лет тридцати, в молитве и трудах, в трудах и молитве прошла вся жизнь отца Маркелла. Беззаветный послушник, безответный труже­ник по мере сил, он на своем немаловажном послушании делал свое дело так, как дай Бог делать всякому, кто к чему приставлен. В страннюю посылают обычно новоначальных для послушания: для таких отец Маркелл был добрым старцем-руководителем, хотя никто его в этом смысле старцем и не называл. Кто проходил послушание в странней, тот с любовью вспоминает его доброе, благодушное обхождение, но вспоминает и то, что он много воли не давал своим послушникам: умел и смирить, и вразумить. Отца Маркелла знали многие, и странники и шли к нему, как к родному. В продолжение нескольких лет я каждый празд­ник сам раздавал свои “Троицкие листки” в странней и всегда любовался этим простецом – радушным гостеприимцем, истинным учеником преподобного Сергия. Смотря на него, невольно думалось: вот бы побольше таких иноков в наших обителях: как бы хорошо жилось в монастыре! Что до того, что отец Маркелл был неграмотный мужичок? Он послужил пре­подобному Сергию побольше многих-многих из нас, грамотеев. На таких иноках воочию мы видим ту истину, что не ученье, не так называемое образование воспитывают в человеке образ Божий, а простота и незлобие, смирение и чистота сердца делают истинным мудре­цом. И такие-то мудрецы не от мира сего сколько света и добра разливают вокруг себя! Такие иноки живо напоминают нам тех простецов, что собрались когда-то к преподобному Сергию в его смиренную пустыню и подвизались с ним в посте и молитве, в трудах и смирении. Отрадно бывает и помолиться за такого покойника: сердце верует, что преподобный Сергий упокоит в небесной своей обители того, кто в простоте сердца смиренно потрудился в его земной обители, потрудился особенно в исполнении его святого завета, начертанного в хар­тии на древних его иконах: страннолюбия не забывайте. И как отрадно было бы, если бы о таких рабах Божиих по смерти их не молчали: авось их пример заставит задуматься иного и многоученого грамотея над истинным смыслом жизни христианской, над тем, для чего мы живем на этом свете и что нужно нам припасти на тот свет?.. Кто знает? Может быть, иному читателю и придет благая мысль: ведь вот такие-то простецы и войдут впереди меня в Цар­ство Небесное. Им дано немного, но они сумели малое приумножить при помощи благо­дати Божией, а мне дано больше – с меня больше и взыщется. И смирится гордая мысль, и легче вздохнет грешная душа.

Отец Маркелл скончался 2 февраля 1898 года.

Не забуду я и монаха Григория, который несколько лет лежал без ног в старой богадельне, которая была под оградой Лавры. Когда-то проходил он послушание в Троицком соборе при записи в синодик и продавал книги. Когда его ноги отказались ему служить, ему пришлось лежать все время в постели; не часто перевязывали ему раны на ногах, и он терпел свою болезнь так благодушно, что, бывало, идешь к нему не для того, чтоб его утешить, а чтобы себе от него получить утешение: такой он был всегда жизнерадостный! Часто посе­щал его покойный отец Варнава, гефсиманский старец.

Встает предо мною милый “старчик” отец Иоиль, заштатный игумен. В его молодости повторилась, говорят, история Павла Препростого: застав свою молодую жену в грехе с при­ятелем, он, недолго думая, сбежал на Афон, постригся там, а впоследствии, по приглаше­нию знаменитого Иннокентия Херсонского, был настоятелем в одном из восстановленных им монастырей в Крыму. Помню, как он пришел в больницу последний раз, пред смертью своей.

Ну вот, – говорит, – и на мою капусту мороз пришел: покажите койку – умирать пришел!.. – Пособоровался, причастился Святых Таин и чрез несколько дней Богу душу отдал. Его духовные дети свидетельствовали потом, что он всю жизнь со дня пострижения носил власяницу и сохранил себя в совершенной чистоте, ни разу не испытав и во сне так называемого искушения.

Рассказывают, что с ним было одно поразительное событие: раз одно высокопоставленное властное лицо так на него разгневалось, что вышло из себя, бранило его, топало ногами. Вдруг отец Иоиль падает в обморок. Полагали, что старец перепугался от гнева начальника, а в самом деле было так, как поведал о сем сам он в назидание своим духовным деткам: он внезапно увидел позади того властного лица ангела Божия с огненным мечом и от страха упал. А то лицо на другой же день скончалось внезапно.

II

А вот передо мною небольшая рукописная тетрадка, особенно поучительная для нашего грешного времени. Надписана она в старинном, так сказать, стиле: “Блаженная кон­чина 86-летняго старца Божия, повара великия Лавры Сергиевы, схимонаха Исаака”.

Хорошо я знал этого старца; почти тридцать лет жили мы так близко, почти в одном корпусе: он внизу, я вверху. И ничего подвижнического я в нем не замечал. Так себе: простой, добрый, не без некоей немощи, но не помню я, что бы он когда-нибудь кого-нибудь осудил. Но вот пришла старость, и в нем как-то незаметно произошла перемена: он стал вдумчивее, внимательнее к себе... Но едва ли кто из собратий мог предполагать, что пошлет ему Господь такую кончину, какую описывает упомянутая тетрадка. Вот ее содержание:

“Месяца за два до смерти старец, по крайней слабости ног, перестал ходить в цер­ковь. А до сего времени был великий любитель служб церковных. Удивительно было, что в таком преклонном возрасте он нимало не ослабел ни памятью, ни умом. Наизусть читал он молитвы, псалмы, ирмосы. Больше всего любил он повторять слова: “Господи! Ты премудростью Твоею создал меня от чрева матери моея. Господи! Ты вся веси: прошедшее мое, настоящее и будущее, и в книзе Твоей еще и несодеянное мною написана Тебе суть. Тебе известны, Господи, все мои грехи: прости меня!..”

И когда он читал молитвы, то часто ограждал уста свои крестным знамением: “А то, – говорил он, – враг не дает выговаривать”.

Святых Христовых Таин причащался часто, а за последнее время чуть не каждый день. Пищи принимал самую малость, в последние дни – из рук служителя. Недели за две до своей кончины он находился в каком-то удивительном настроении духа – настроении покаяния и непрестанной молитвы. Дней за пять до кончины он пришел в какое-то восхищение ума, пребывал в каком-то созерцании, с кем-то беседовал, к кому-то простирал руки. В день сво­его ангела, 28 января, призывал преподобного Исаака Сирина и просил навестить его.

За три дня до кончины, в два часа ночи, подзывает он к себе служащего ему монаха Даниила, и говорит:

Не знаю, отец Даниил, воображение ли мое представило мне от болезни, или то было истинное видение: сейчас я в раю был.

Хорошо там, батюшка? – спросил Даниил.

О, несказанно хорошо! – ответил старец.

А ты будешь в раю? – спросил в простоте о. Даниил.

Это еще неизвестно, – сказал старец, – определения еще не было, я ведь еще жив.

Чрез час опять подзывает отец Даниила и говорит:

Отец Даниил, сейчас я в аду был и видел все мучения.

Что, батюшка: страшно там?

О, ужасно, – сказал старец. Потом взял себя за волосы и говорит:

Там вот так-то рвут на себе волосы и все стонут. Прошел еще час и снова подзывает старец Даниила и говорит:

Господа Саваофа видел. Еще чрез час опять говорит:

На страшном суде Божием был.

Что же, батюшка: какое определение о тебе?

Это будет по смерти, – сказал старец, – ведь я еще не умер. Потом говорит:

Все эти видения, отец Даниил, от Бога ли были или от болезненного состояния – Бог весть, а я не знаю. И хочешь – говори о них, по смерти моей, кому, хочешь – не говори – дело твое.

После этого старец находился в каком-то тревожном состоянии, крепко молился, простирал руки и призывал своего ангела по монашеству: “Преподобне отче Исаакие, что же ты оставил меня в такой страшный час? Прииди ко мне, посети меня, утешь меня!”

Утром уже подозвал старец отец Даниила и говорит:

Что же мне делать? Я очень грешен!

Ничего, батюшка, – успокаивал его отец Даниил – Господь милосерд.

Я знаю, что Он милосерд, – сказал со стенанием старец, – да там-то Он будет правосуден, будет судить каждого по делам его.

Отец Даниил стал напоминать ему слова священного Писания: “Господь чрез пророка сказал: хотением не хочу смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему. Господь и на землю пришел – не праведники, а грешники спасти. А святой Апостол Павел про себя говорит: от нихже первый есмь аз”.

Потом старец сказал:

Отец Даниил, я очень грешен, и грехи меня смущают; бывал я и на исповеди, но всего высказать никак не мог: то время не позволяет, то духовника бы не смутить и не задержать, то боишься, как бы наружу не вышло: так все и утаивал. Теперь слушай ты, и я буду исповедовать тебе. В Святом Писании сказано: исповедайте друг другу согрешения.

И начал старец исповедовать грехи свои от семилетнего возраста, перебрал всю свою жизнь, говорил целый час, а отец Даниил все время стоял и слушал.

Потом видит старец, что отец Даниил за эту ночь утомился, отпустил его, и сам успокоился. Ночь провел спокойно, молился, воздевал руки и часто повторял: “Это все опреде­ление Божие”. Раз отец Даниил спросил:

Батюшка, для чего ты поднимаешь руки? – Старец ответил:

В это время я воображаю, что предстою суду Божию.

В ночь пред кончиной, в 2 часа, призывает он наскоро о. Даниила и говорит:

Что мне делать? Я умираю. Кому мне молиться? Видимо, старец был в искушении от духа уныния.

Молись Божией Матери, – отвечал ему отец Даниил: – Она наша Заступница и в час смертный скорая Помощница.

Да как молиться-то?

Просто, призывай только Ея имя: “Матерь Божия, Матерь Божия, Матерь Божия!”

Потом старец был на каком-то невидимом истязании и прении: он говорил вслух:

“Лжешь ты: простит! Знаю, что я грешен, но Сын Божий пролил кровь Свою Божественную за мои грехи”.

И опять скажет: “Лжешь ты: простит!”

Как будто диавол приводил его в отчаяние. Это прение продолжалось долго. Потом отец Исаак возымел какое-то дерзновение на диавола и, читая молитву Да воскреснет Бог, когда доходил до слов: тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением... силою во ад Сшедшаго и Поправшаго силу диаволю, произносил эти слова с таким дерзновением, что даже плевал в левую сторону, как будто на самих бесов; потом ограждал крестным знамением уста, глаза, уши, всего себя и даже стены кельи.

Утром 2-го февраля (1911 г.), в последний день своей жизни, в 6 часов лежал с простертыми руками минут 20 и дышал отрадно. По его желанию, отец Даниил подал ему три ложечки святой водицы с антидором.

Во время поздней литургии старец подозвал отца Даниила и говорит:

Видишь: сам князь тьмы со всем полчищем обступили меня, пасти разинули, готовы пожрать меня, но я их не боюсь: Иисус Христос, Сын Божий пострадал за меня, умер и воскрес, и сидит одесную Отца.

И опять повторил свое любимое слово: “Это все определение Божие”.

После сего язык у него притупился и нельзя было разобрать слова. В 3 часа дня попросил еще святой воды три ложечки. В 5 часов вечера отец Даниил подошел к его постели, а он дает знак, что желает причаститься св. Христовых Таин. Отец Нифонт, смотритель, он же и духовник, спасибо ему, сейчас же начал приготовляться. В половине 6-го причастили, хорошо проглотил и запил, и больше уже ничего не говорил.

Тут пришел и я, описавший сию кончину иеромонах Порфирий. Случилось так: сменился я от гроба преподобного Сергия, пришел в келью, и что-то понудило меня идти к отцу Исааку. Прихожу, а отец Даниил и говорит мне: “Сам Бог тебя прислал, смотри-ка, старец-то умирает”.

Смотрю – лежит он недвижимо, тихо дышит, глаза хоть и открыты, но потемнели. Хотел было я прочитать отходную, но требника тут не нашлось, да и подумал: вероятно, уже читали ему не один раз. Взял я икону, которою некогда благословил его наместник Лавры архимандрит Антоний при его пострижении и осенял ею умирающего, а он стал дышать тише и реже, а потом и совсем перестал, отдав душу в руки ангельские и дух свой Богу, от Него же и приял его. Правый глаз он сам закрыл, а левый закрыл ему я, на вечную мне память.

Удивила нас дивная, святоотеческая кончина сего старца потому именно, что все мы знали его жизнь, знали его слабую сторону, и вдруг – кончина праведническая показала нам, что под этою “чумикой” крылась глубокая духовная мудрость, внутренняя молитва, креп­кая вера и горячая любовь ко Господу. В последние дни жизни он мог даже чистым умом богословствовать, созерцать тайну Пресвятой Троицы и постигать Божию премудрость в делах Божеских и человеческих. Однажды остановился он вниманием на словах Священного Писания: Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь. После глубокого раз­мышления, он спросил меня.

Ты понимаешь ли, что такое седмь столпов?

Я говорю: семь столпов есть семь таинств церковных и семь вселенских соборов, которыми стоит и утверждается православная вера.

Старец остался доволен ответом, потом всплеснул руками и опять сказал:

Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь!..

И эти слова произносил он в каком-то самоуглублении и с какою-то особенною любовью ко Господу. Видно было, что он понимал всю сущность в этих словах.

Спрашивал я иногда старцев общим вопросом: что бы это значило, какая святость открылась у отца Исаака перед смертью? Некоторые говорили, что покаяние все может сде­лать, а отец Исаак, действительно, в последнее время, день и ночь находился в покаянии. Другие говорили: стало быть, были у отца Исаака добрые задатки в душе: ведь он полагал начало в Оптиной пустыни. Для спасения всего нужнее смирение. А он был очень смирен сердцем.

В житиях святых читаем, как преподобный Агафон, подвизавшийся в Египетском скиту, пред смертию своею три дня лежал с открытыми глазами, предстоя душою пред суди­лищем Христовым. Нечто подобное повторилось и с нашим отцом Исааком. Иисус Христос вчера и днесь, Тойже и во веки. Аминь.

Скончался старец в Сретение Господне в 7 часов вечера.

Воистину – ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, с миром!..

Так кончается тетрадка.

Не правда ли: когда читаешь подобные сказания, то кажется, будто переносишься в иной мир, во времена давно минувшие? А между тем – это самая современная действительность. Отец Исаак скончался в прошлом 1911 году. Значит, еще не погасли искорки той таинственной жизни, какою жива была наша старая Русь. А если так, то нельзя терять надежды на то, что и для современной Руси возможно спасение.

Вопрос только в том: в чем это спасение?