68. Полемика продолжается

Полемика по вопросу: есть ли надежда на спасение души ересиарха Толстого, все еще продолжается. Г. Поселянин напечатал в «Колоколе» второй мне ответ, на который пришлось опять отвечать. Словом, тот психологический закон, о котором говорил я прошлый раз, по которому наши писатели стараются всячески оправдать свою ошибку, хотя и сознают ее, проявился и в данном случае. Что ж делать? Г. Поселянин может думать, что именно в силу этого закона и я с ним полемизирую, но ведь я-то говорю не от своего имени, а от имени Церкви, а он высказывает только свои личные мнения и предположения.

Послушайте вот, что пишет он в «Колоколе».

С теплым чувством прочел я благостный ответ преосвященного Никона Вологодского.

С присущею ему ревностью владыка излагает свои взгляды на то, что он считает оплошностями в моих строках относительно некоторого упования, которое смягчает беспросветность осуждения и гибели души умершего графа Л.Н. Толстого.

Не могу не согласиться с владыкою, что опасно вторгаться в ту область Божественной жизнедеятельности, о коей сказано: «несть ваше разумети», и, быть может, правильнее всего смиряться без рассуждения и давить в себе мысль, ищущую выхода в положениях тяжких.

Еще хуже то, что составляет предмет переживаемых сомнений, колебаний и, быть может, мук, выносить наружу, а не затаивать в себе.

Но так часто, в суете нашей, до такой степени осложнившейся жизни под напором чувства выскажешь что-нибудь такое, что лучше бы было сохранить про себя, и оно не так понимается.

Как человек верующий, я не мог не видеть, что Церковь правильно отлучила графа Л.Н. Толстого после всего сказанного им. Такой человек не мог оставаться в церковной ограде и, не покаявшись всенародно, не мог быть по смерти обеляем молитвами Церкви за цену той пречистой Крови, над которой он глумился.

Но в этом человеке, которого нельзя не считать пред Церковью преступником, были черты, которые говорили, что он не весь откололся от Бога, потихоньку он ходил в церковь и в темном уголку простаивал службы.

Невыносимые кощунства в описании обедни в «Воскресении» напечатаны в заграничном издании злостным г. Чертковым против формального запрещения автора.

Наконец, не имея сил при жизни усмирить свою гордыню, он хотел умереть в Церкви. И еще на днях я слышал от родного внука монашествующей сестры графа Л.Н., что он предварил семью, что когда станет умирать и подаст известный знак, чтобы немедленно бежали за священником.

Что происходило там, в этом возмутительном «застенке», устроенном чертковцами на станции Астапово? Это тайна. Но Толстой настолько же мог отрицать до конца, как мог в последние часы все признавать и во всем покаяться – и вдумчивому психологу последнее, в виду предшествующих дней его и настроения его в эти дни, последнее покажется, несомненно, вероятнее.

Я лично думаю, что неверов нет. Есть богоборцы, противящиеся живущей в них вере. Но, как человек, имеющий глаза, не может не видеть солнца, так душа, созданная для богопознания, не может не чувствовать Бога, хотя может бороться с этим чувством. И в русской странной, загадочной, изломанной душе – душе невероятных чудовищных контрастов, пламенная ненависть и вражда является только видом особой, странной, требующей любви, не сумевшей приспособиться и спокойно занять свое место у любимого предмета, человека, явления.

Владыка Никон говорит об опасности чрезмерного надеяния на милосердие и необходимости памятования правосудия.

Но не идет ли милосердие впереди правосудия? Не кажется ли нам изумительным слово о том, что человек человеку должен прощать 490 раз в день, т.е., вычитая время сна, по 30 раз в час, и притча о работавших в винограднике и о простоявших на торжищах праздно.

Есть в области веры такие интимные уголки, которые человек должен хранить про себя. У одинаково верующих и желающих жить в послушании Церкви людей могут быть разные заветные мечты и надежды в зависимости от их характера.

И, принося владыке Никону в этом последнем объяснении глубочайшую признательность за его отеческое внимание к строкам, возбудившим его сетование, позволю себе сказать, что сказанное мною пространно и, признаюсь, мечтательно, в иных словах говорил отчасти и сам владыка, когда выразил предположение, что оптинские старцы, вероятно, посоветовали скорбящей сестре умершего инокине Марии предать судьбу души ее отлученного брата – милосердию Христа.

Не одному ведь суду, но и милосердию.

Е. Поселянин.

На эту статью я ответил на другой же день в том же «Колоколе» вот что:

Г. Поселянин откликнулся на мою статью в ответ на его ответ, и – это приятно отметить – откликнулся сознанием своей оплошности. Тем не менее, он все же считает нужным отметить кое-какие «черты, которые говорили, что Толстой не весь откололся от Бога, потихоньку он ходил в церковь и в темном уголку простаивал службы». Может быть, и заходил иногда в церкви, хотя бы для того, чтобы проверить свои старые впечатления от служб в виду своих новых литературных работ, – спорить не буду. А вот несомненный факт, что во дни своего духовного кризиса он говорил своей сестре, что готов подчиниться чему угодно в монастыре, только чтоб его в церковь не принуждали ходить. До того тяжело ему было даже думать о храме, о богослужении! Будто он подпал тогда беснованию: известно, что бесноватые не терпят близости святыни.

«Невыносимые кощунства напечатаны злостным Чертковым против формального запрещения автора». А все же написаны-то они, эти невыносимые кощунства – графом Толстым! А, стало быть, пережиты его душою, его сердцем, и не видно, чтоб он оплакивал их. Да кроме этих кощунств, сколько в его позднейших писаниях можно найти не менее возмутительных выпадов против Христа Спасителя, Его Матери и Святой Церкви!

«Он хотел умереть в Церкви, он предварил семью, что когда станет умирать и подаст известный знак, – чтоб немедленно бежали за священником!» Это – новая легенда, чтоб так или иначе умалить ужас анафемы, произнесенной Церковью над Толстым. Но такое отлагание покаяния до последнего часа смертного не есть ли искушение Божия долготерпения? Сохрани, Господи, всякого человека от такого искушения!

«Толстой настолько же мог отрицать до конца, как мог в последние часы все признать и во всем покаяться, и вдумчивому психологу, в виду предшествующих дней его и настроения его в эти дни, последнее покажется несомненно вероятнее!..» – Я уже раньше писал, что если бы «Толстой мог покаяться», т.е., если бы в его душе была возможность сего, то благодать Божия и предоставила бы этой возможности осуществиться, но мы видим совершенно обратное: попущением Божиим он лишен возможности покаяться, следовательно, такой возможности и не было в его душе.

«В русской странной, загадочной, изломанной душе – душе невероятных чудовищных контрастов пламенная ненависть и вражда являются только видом особой, странной, требующей (?) любви, не сумевшей приспособиться и спокойно занять свое место у любимого предмета, человека, явления». Странная любовь, выражающаяся в пламенной ненависти! Любовь, не сумевшая приспособиться!.. Да ведь любовь вся – в смирении сердца, а смирение ли не сумеет приспособиться? Странные речи! Припомните, г. Поселянин, что Толстой ведь отрицал личного Бога, разумея под сим словом нечто пантеистическое: о какой же любви можно говорить к чему-то безличному?..

«Владыка Никон говорит об опасности чрезмерного надеяния на милосердие и необходимости памятования правосудия. Но не идет ли милосердие впереди правосудия?» – спрашивает г. Поселянин. Отвечаю: да, вот именно так: милосердие – впереди правосудия, если угодно. Правосудный Судия предвидел, что в последний момент Толстой не способен будет к покаянию, а кто знает, ведь он мог бы, при виде священника с Св. Дарами у своей постели, еще чем-либо оскорбить святыню Божию, – вот по милосердию Своему Бог и устранил от сего искушения несчастного богохульника, отняв последний, уже бесплодный, призыв к покаянию, дабы не дать ему возможности соделать еще грех непростительный.

В заключение г. Поселянин хочет обличить меня в том же, в чем я будто бы обличаю его, именно, что я выражаю предположение, что оптинские старцы посоветовали сестре Толстого предать судьбу души брата милосердию Христа. Да, я это писал, но ужели это означает, что милосердие Христа помилует сию душу, вопреки правосудию Божию? Этого я не мог говорить и не говорил. Я хотел только сказать, что для души нераскаянного еретика и адские муки суть дело не только Божией правды, но и милосердия Божия. Почему? Как? Подумайте сами, г. Поселянин.

Но не пора ли нам кончить эту полемику в области всяческих предположений? Не лучше ли подумать над другим, более – скажу прямо – грозным вопросом: почему нашим интеллигентам, даже верующим, даже церковно верующим, так страстно хотелось бы всячески смягчить, как бы затушевать суд церковной анафемы именно для сего еретика, забывая всех тех несчастных, которые увлечены им и разделяют с ним его участь погибельную?

Что ему за привилегия такая? Ведь пред Богом все души равны.

Поставленный мною последний вопрос имеет весьма важное значение. О нем поговорю когда-нибудь особо.