Арабский язык – язык Корана

Язык каждого народа служит выразителем его духов­ной жизни: это художественный образ, вызванный жизнью народа и окружающей его природы и служащий для выражения и сохранения в памяти мыслей и чувствований народа, его верований, поэзии и проч. Наш отечественный поэт, князь Вяземский, высказал это в следующем прекрасном стихе: «Язык есть исповедь народа: в нем слышится его природа, его душа и быт родной». По словам покойного арабиста Холмогорова, в языке народа всего более отражаются его мысль, его дух и его своеобразный взгляд на окружающую природу; в языке мы найдем более прямое доказательство умственных сокровищ народа и его способности к самосовершенствованию. Если сам народ беден понятиями, то скуден и язык его, как орган для выражения этих понятий: тогда необходимость заставляет прибегать к заимствова­нию чуждых слов, чтобы вознаградить недостаток, заметный в собственном языке, и много лет требуется для того, что­бы в замену пришлого явилось и выработалось самородное слово.

Всего этого успел избежать арабский язык, уже с древнейших времен являющийся как бы во всеоружии, чуждый всякого постороннего влияния, и до того обильный, что при переводе, например, с греческого языка, он, за немногими исключениями, мало принял в себя научных терминов, довольствуясь собственными средствами. Прошли целые ряды столетий пока сильная воля одного человека, в связи с историческими обстоятельствами, успела выдвинуть арабов – мусульман за пределы их прежде мало известной родины, доставила им преобладание в значительной части древнего мира, как в политическом, так и в религиозном смысле, особенно в последнем; настало новое время и с ним поднялись новые жизненные вопросы, иные деятели, иные стремления, – но язык арабский остался цел и невредим в устах народа, им говорящего, невредим, как живой родник, который выделяет из себя мелкие, разбросанные ручьи, мало отдалившиеся от своего первообраза³⁴⁹.

В виду этого, нам представляется необходимым сказать об отличительных особенностях арабского языка, на котором обнародован Мухаммедом Коран³⁵⁰.

Арабский язык принадлежит к большому семейству так называемых «семитских» (семитических) языков, распространенных в передней Азии и северной Африке, и разделяющихся на три главные ветви; арамейскую, еврейскую и арабскую. По богатству и красоте своей эти языки находя­тся в прямом соответствии с климатом тех стран, в которых жили говорившие на них народы. Арамейское наре­чие, употребляемое на севере, жестко, бедно, негармонично, отличается особенно тяжеловатостью конструкции, неприменимой к поэзии; напротив, арабское наречие, как южное наречие, отличается чудными богатствами³⁵¹.

На арабском языке говорили и до сих пор говорят жители Аравии, колыбели ислама. До появления Мухаммеда, арабский язык распадался на несколько диалектов, но они не отличались особенно резко один от другого и притом легко сливались в однородный язык под влиянием древне-арабских всенародных сборищ (ярмарок) в Дзуль-Маджазе (близ горы Арафата), в Аль-Маджанне и Мине (близ Мекки), в Оказе (между Нахлой и Тайифом) и в Хонайне (между Тайифом и Меккой), во время которых соблюдалось в Аравии общее перемирие, и враждующие колена, вместо нападений и грабежей, могли заявлять свои неприязненные чувства только в словесных состязаниях о славе своего племени и личных доблестях, да сатирами, выраженными в форме поэтической, часто в форме импровизации. Из упомянутых ярмарок самая замечательная происходила в Оказе; здесь и сам Мухаммед выслушивал речи христианского епископа Косса, красноречивейшего из древних арабов, стихи еврея Самуила-бен-Адия, и языческие арабские поэмы, следы которых еще можно узнать в некоторых изречениях Алкорана.

С появлением ислама еще большему объединению разных арабских диалектов помог Коран, написанный на наречии Корейшитов, главных представителей Мекки и окрестностей, и сделавшийся законодательным кодексом не только для всех арабов, но и для всех мусульман. С распространением ислама и язык Корана распространился до берегов Инда и за Аму-Дарью до Волги и Китая, процветал в Испании и северной Африке, подобно тому, как в средние века латинский язык Библии и католического богослужения распространился по всей западной Европе и за ее пределами. Было время, когда арабский язык служил не только языком религии и мусульманской науки, но и языком дипломатических сношений и даже частных писем³⁵². И до сих пор во всех мусульманских странах этот язык составляет важнейший предмет старательного школьного изучения, как основной классический язык, на котором написаны главней­шие сочинения мусульманской литературы. В мусульманских школах Каира, Константинополя, Бухары, Индии, Туркестана, Казани, Крыма, а также в знаменитых школах северной Африки этот язык занимает самое почетное место, и умение излагать на этом языке свои мысли, особенно по предметам веры, составляет высший признак образованного мусуль­манина.

Арабский язык отличается от европейских языков не только своеобразным грамматическим строением, но и богатством лексического материала, особенной цветистостью, обилием блестящих метафор, придающих ему характер языка восточного, тропического, необыкновенной звонкостью и приспособленностью к созвучным (рифмованным) окончаниям.

Главную часть речи не только по значению, но и в отношении производства слов, в арабском языке составляет глагол, для выражения которого в коренной форме требуются три согласные звука³⁵³. Известной, точно определенной переменой гласных, оживляющих этот скелет глагольного корня, и присоединением к нему одной, двух или трех согласных получаются 13-ть своеобразных глагольных форм, заменяющих pyccкие виды и залоги, от которых в свою очередь производятся именные формы и вообще производные слова. Так, например, из трех основных звуков к + т + б с гласным звуком а над каждым согласным³⁵⁴ образуется трехбуквенный глагол кятаба – писал. Удвоив среднюю коренную согласную, т. е. букву т, получим форму кяттаба с удвоенным переходящим значением в смысле: понуждал, приказывал писать, а также обучал письму. Удлинение гласного звука при первой коренной согласной (кятаба) придает глаголу значение взаимного действия между двумя лица­ми, а прибавление к этой форме слога та (в начале) усиливает идею взаимности в смысле переписки между несколь­кими лицами. Когда же к глагольному корню присоединяется спереди слог иста, то получается новый вид глагола со значением просьбы, желания исполнить действие, выраженное коренной формой глагола: истактаба значит: просить кого-нибудь написать и т. д.³⁵⁵

Подобная же своеобразность производных форм наблю­дается и в именах: в арабском языке есть особые имен­ные формы для обозначения места, времени, действия, орудия действия, сосуда для вмещения жидкости, изобилия, кратного имени. Кроме того, арабский язык располагает несколькими формами множественного числа³⁵⁶ с разными значениями от одного и того же имени: байт дом во множественном числе имеет две формы – буют дома и абъят стихи.

Арабский язык – корневой язык по преимуществу³⁵⁷ и по­тому почти совсем не имеет сложения слов, но за то изобилует синонимами. Для некоторых предметов и понятий в арабском языке арабисты находят целые сотни названий, например: для обозначения меча – 1000 слов, для обозначения слона – 500 слов, для обозначения змеи – 200, для обозначения несчастья – 400, множество названий для меда, и особенно много для верблюда, именно 5744³⁵⁸. Родственные отношения имеют особые названия по мужской и женской линии и т. д. Покойный Г. С. Саблуков, говоря о богатстве арабского языка, замечает, что араб, одаренный от природы живым воображением, по преимуществу умел и успел выразить в своем языке всю живость своей фантазии, успел высказать на нем самые разнообразные воззрения на окружающую его природу: в его языке найдутся по нескольку слов для каждого движения верблюда и коня, для каждого зверя, встречаемого им в пустыне, для каждой травки, для незначительного явления в атмосфере, для указания вида тучки на горизонте. Так, для слова идти или шел, означающего движение человека, можно насчитать 25 синонимов: одни из них выражают просто одно это движение; другие означают это явление с представлением времени, в которое совершается шествие, каковы: шел рано по утру, шел вечером, приходил утром на рассвете, приходил на другой день, приходил на третий день, приходил в вечернее время, шел ночью³⁵⁹. Иные указывают на движение с представлением направления в ходе различного отношения идущего человека к окружающим предметам: ушел прочь, прошел мимо, шел вдоль по дороге, переходил, обходил, вошел, вышел³⁶⁰. Некоторые глаголы с понятием шел соединяют в себе представление образа или качества поступи: гордо выступал, тихо шел, шел разваливаясь на стороны, шел размахивая руками, с трудом шел, как бы имея переломленную спину. Некоторые глаголы указывают вместе скорость или медленность движения: быстро шел, скоро шел, скоро и легко шел. В арабском языке еще много таких глаголов, которые указывают направление вверх, вниз, силу, звук при ходе. Много слов в арабском языке для названия коня по его возрасту, цвету, виду, породе. Слово гнездо птицы выражается пятью, чтобы указать и место, где гнездо свито: гнездо на дереве, гнездо на стене, гнездо на горе, гнездо, в котором птица ночует, гнездо на песке (страусово³⁶¹).

При таком богатстве слов, арабский язык есть язык более изобразительный, чем отвлеченный. Язык араба, составлявшийся под преобладающем влиянием воображения, заключает множество таких слов, которыми обрисовывается предмет вместе с теми чертами, с какими видит его зритель в определенном его положении. Европейские языки, языки понятий, составившиеся под преимущественным влиянием рассудка, всегда анализирующего признаки или черты предмета при познании его, должны употребить нисколько слов для выражения того, что араб обозначит одним словом. Так, следующие слова: «подошел к воде и, не имея чем напить­ся, только смотрел на нее» у араба передаются одним джабаха. Множество таких слов в языке арабов дает их писателям, а особенно поэтам, удобство немногими словами, самой сжатой речью рисовать перед воображением читателя живые, ярко-цветистые картины окружающей их природы и жизни³⁶².

Но такое лексическое богатство арабского языка развилось в ущерб ясности и определенности смысла. «Напрасно было бы искать у семитов каких-нибудь природных стремлений к рациональному анализу, между тем как их литературы изобилуют истинными выражениями нравственных чувств, практическими афоризмами… Приходя в совершенное смущение перед этими длинными свиваниями предложения³⁶³, в которых греки и латиняне с таким искусством совмещают бесчисленные подробности одной только мысли, семиты наставляют лишь одно за другим предложения, ограничивая при этом все свое искусство просто связью и, составляющей тайну их периода и заменяющей для них почти все другие союзы. Семитические языки почти совершенно не знают искусства взаимного подчинения членов предложения. Гладкие, ровные, без расстановки слов, эти языки не ведают другого процесса построения речи, кроме нарастания идей, на манер византийской живописи. У них вовсе нет стиля. Соединение слов в предложении – вот последнее их усилие; сделать тоже с самими предложениями уже для них не по силам. Красноречие для семитов заключается лишь в быстрой смене одних за другими сильных оборотов и смелых образов: всякая тень ораторского искусства осталась для них неизвестной»³⁶⁴. Взамен стилистической стройности, речь арабов отличается яркостью образов, картинностью описаний и живостью чувства, чему особенно способствуют богатые и резкие метафоры, неожиданные сближения и противоположения и чрезвычайные, восточные, гиперболы. Все эти особенности придают арабскому языку характер языка тропического; речь араба восторженная, пылкая, как палящее арабское солнце. К этому присоединяется особенная, только арабскому языку свойственная, серебристая звучность арабской речи, еще более ласкающая слух мерными созвучиями, не только в стихах, но и в прозе. Даровитый араб, одушевленный предметом своего рассказа, может придать своей речи такой ритм, что она, по меткому сравнению г. Саблукова, «то льется, как плав­ная струя потока, изредка слышного в своих всплесках, то кипит короткими, но звучными фразами, как игривый ручей, струящийся по каменистому руслу». Даже проза арабских писателей, в сочинениях исторических и в повестях, имеет свойства поэтической речи, а эта последняя называ­ется на арабском языке «низанием на нитку жемчужин». Европеец не может оценить своим ухом всей прелести хорошей арабской речи, но изучавшие этот язык и вникавшие в фонетический и стилистический его строй не могут не под­даваться очарованию, когда слушают хорошего декламатора. Г. Саблуков так передает свое впечатление от арабской проповеди (хутбы), читаемой в пятницу, во время полуденного молитвословия: «Склад периодов в хутбе и вяазе, произнесенных имамом, изменялся до трех раз. Первая часть их не могла бы понравиться слушателю, незнакомому со звуками арабского языка: каждый куплет, оканчиваясь гортанным звуком (гамзя), по качеству этого слога, перерывался вдруг, в то время, как выходил сильным дыханием из гортани. С переменой рифмы напев другой части был свободнее, хотя имел в основании туже мелодию звуков. Сменивший его третий лад был более мягкий, был живой, ясный и звучный. Окончание вяаза (поучения) пелось так прекрасно, периоды звуков с повторением размеров повторялись в постоянно принятых изгибах голоса так верно, что начальная жесткость звуков забылась, гортанные звуки как бы умягчились, уподобляясь легким звукам флейты: все пение приняло выражение какой-то торжественности. Слушатели внимали звукам арабской речи, притаив дыхание: один только голос певца носился над этим как бы очарованным собранием; одни только звуки его декламаций игривой цепью вились под сводом мечети, и когда имам кончил проповедь, когда слова: Велик Бог! призывая к продолжению молитвы, изменили вид всего собрания, слух как бы искал исчезнувших звуков, еще хотелось слушать эту мелодию, приятную, увлекающую. Где же, спрашивает беспристрастный слушатель, крылась тут тайна такого влияния проповедника мусульманского на своих слушателей? – В строении, в звуках арабского языка³⁶⁵.

Чтобы получить более полное представление о характере арабской речи, приведем два отрывка в переводе отечественных ориенталистов.

Поэт Имру-ль-Кайс так между прочим описывает качества своего скакуна: «Рано утром, птицы еще в гнездах, а я уже мчусь на короткошерстой крупной лошади – грозе диких зверей. Нападая или отступая, подаваясь вперед или назад, она стремительна, подобно каменной глыбе, уносимой потоком со скалы. С ее гнедой спины спадает войлочная попона, подобно тому, как по гладкой скале скользит дождь. Она поджара и горяча и, когда разгорячится, топот ее подобен кипению котла. Она скачет во весь опор, когда другие скакуны от усталости поднимают пыль с жесткой и утоптан­ной земли. Она сбрасывает со спины своей мальчика и растрепывает одежду здорового и тяжелого мужчины. Поворот­лива же она, как бурколка в руках ребенка, который, туго закрутив шнурки, последовательно подергивает их обеими руками. У нее подвздошная часть – газели, голени – страуса, бег – волка, а скок – лисенка. Зад у нее полный, а кто взглянет на нее с этой стороны – хвост густой, доходит почти до земли, прямо поставленный, закрывает от него расстояние между ногами. Когда она упирается ногами, плечи ее – точно свадебный камень, которым растирают благовония для невесты, или камень для разбивания колокинт. Кровь «вожаков стада» на груди ее, точно сок хенны в седых причесанных волосах… И вот мы наткнулись на стадо диких быков и коров, при коих последние будто девы Дувара (жрицы) в мантиях с длинными хвостами. Они устремились назад, подобные раковинам ожерелья на шее того, кто имеет в племени дядей по отцу и матери. Но мы с ней настигли вожаков, оставляя за собой остальных в неразрозненном строю. Она преследует то быка, то корову, и по очереди настигает их, нисколько не взмылившись. И было работы на целый день приготовителям мяса: одни жарили его, располагая рядами на угольях; другие варили на скоро в котле. Вечером мы возвратились. Всякий взгляд оказывается узким для нее (лошади): поводя по ней глазами вверх, невольно опускаешь их вниз. На ночь она осталась под седлом и в узде, стоя на моих глазах, а не на воле».

Или вот несколько сравнений в той же Моаллаке: Друг мой! Видишь молнию? Смотри: вот она сверкнула, подоб­но взмаху рук среди венца скучившихся туч. Блеск ее мерцает, точно светильник отшельника, напитавшего маслом крученый фитиль… В Тейме она не оставила ни одного пня пальмы, ни одного строения, кроме сложенных из камней. В начале дождя гора Фавор казалась старейшиной, закутанным в полосатую одежду. Утром на другой день вершина горы Мужаймора от потоков и наносов стала подобна головке веретена. А в пустыне Габит туча разгрузилась, как Яманский коробейник – разносчик товаров. Певуньи долины рано утром, казалось, были напоены превосходным вином с примесью перца, а вечером дикие звери, поглощен­ные потоком, валялись вдали от логовища, как корни дикого лука»³⁶⁶.

Поэт Харири³⁶⁷ заставляет Хариса рассказывать о фантастических приключениях главного действующего лица Абу-Зейда:

«Так говорит Харис, сын Хаммама: беседа³⁶⁸ внизала меня в жемчужное ожерелье друзей; обильны были речи собеседников, летели искры остроумия, но не загорался огонь спора; длились взаимные рассказы; лилась струя красноречия из родника воспоминаний на общую усладу. И вдруг предстал нам незнакомец; на нем было рубище, а в походке – хромание. «О бесценные сокровища!», сказал он: «да будет светел круг ваш, радостно утро и сладок напиток! Но… взгляните на того, кто был и богат, и приветлив, и полон довольства: у кого были и поля, и деревни, и всегдашняя чаша пиршества! Но не отклонил я от себя гневной судьбы, нападок беды, злобных искр зависти. И гнал меня черный рок, пока не опустела рука моя, не стал просторен двор мой, пока не иссякли мои источники, не посохли луга, не рассеялись друзья пиров. И стало ложе мое жестким камнем, и все изменилось. Раздались рыдания жены и детей, когда погибли стада наши: сжалились завистники, когда не стало у нас ни скота, ни сокровищ; прослезился злорадостный, когда впали мы в жребий падения, страданий и скорби, когда изъязвились обнаженные ноги. Мы питались тоской, и тоской горела внутренность; желудок сох от голода, не приходил сон нарумянить бледные лица. Ущелье стало нам местом жилища; нога не боялась ступить на колющий терн, рука отвыкла вьючить верблюда. Как благо, ждали мы разрушения; но медлил день судьбы… Кто же будет благородным ценителем, щедрым благодетелем?.. О, клянусь! Здесь цветет род Кайлата!.. А я – вечерний брат нищеты, – не имею кровли ночлега!» …

Говорит Харис сын Хаммама: «я почувствовал сострадание к бедности; я был тронут его сладкозвучной жалобой, я вынул динар и, испытуя бедняка, сказал ему: воспой его жемчужными стихами, и, клянусь, он будет твой». Странник принял мой вызов и запел:

«Хвала тебе, желтый, блестящий, прелестный,

Далекий скиталец страны поднебесной!

Громка твоя слава, могучий динар –

Чело твое носит таинственный дар;

Успех предвещает твой лик благотворный;

К тебе все любовью горят непритворной…

Металл твой – не наш ли сердечный металл?..

Тот горд, в чьем кармане динар зазвучал!

Когда ж ты коварно блестишь в отдалении,

Тогда твои взоры полны обольщения…

Как мил ты в красивой толпе близнецов!

Ты правишь делами всех стран и веков;

Ты счастье счастливцев один составляешь,

Дружину – труды забывать заставляешь.

Ты полные луны сияньем затмил;

Ты гнева каленые угли тушил.

Когда же все пленным, рабам изменяло, –

К ним светлая радость с тобой прилетала!..

Когда б не боялся я Божиих кар,

Промолвил бы смело, всесилен динар!».

Потом он протянул руку к воспетому и сказал: «я пел от молнии обещания, предвещавшей дождь милосердия; где же гроза?». И я бросил ему динар, промолвя; возьми, – даю без сожаления! Он взял, скрыл его в устах, воскликнув «благословен Господь!» и, прощаясь с собранием, готов был опоясаться поясом путешествия. Но я почувствовал в душе веселость, щедрость и жажду добра; и не скры­лась моя расточительность: я вынул другой динар, говоря незнакомцу: он будет твой, если споешь ему хулу! Быстро раздалась его звонкая песня; он пел:

«Погибни, проклятый, двуличный хитрец,

Динар желтолицый, изменник и льстец!..

И грянет над грешным гнев правый Творца

Никто без него не лишался б десницы³⁶⁹,

И реже являлись бы злобные лица;

Скупец не стерег бы пришельцев ночных,

«Богач должников не корил бы своих,

И алчного взора ничто б не страшилось…

И много, и много в нем зла затаилось:

Не будет он верен тебе до конца,

В беде убежит он стезей беглеца!..

«Блажен, кто его вниз с утеса низвергает;

И ласк обольстительный топот отринет;

И скажет ему слово правды святой:

– Прочь!.. у меня нет союза с тобой!».

О, как обилен дождь твоего красноречия! Воскликнул я. «Но да будет силен наш уговор!» говорил певец. Я подал ему второй динар и сказал: огради их святыми стиха­ми (стихами Корана). Он бросил его в уста и соединил с близнецом; потом произнес благословение утру, хвалу собеседникам и беседе.

Говорит Харис сын Хаммама: ручалось сердце мое, что это Абу-Зейд притворился хромым. Я воротил его и сказал: сладкие песни открыли тебя –перестань хромать. Он отвечал «если ты сын Хаммама – здравствуй и будь почтен и да продлится твое благоденствие между почтенными мужами». Как идут твои дела и приключения? спросил я. И он сказал: «я вертелся между двумя краями: злом и добром, – между двумя ветрами, бурей и тихим дуновением». Но я спросил его: как же дерзнул ты притвориться хромым? И кто так шутит? Исчез с лица его блеск веселости: но уходя, он пропел:

«Я невольно хромал –

Я отрады искал,

Я стучался у двери желанья…

И отбросив узду,

Речь веду и иду

Я притворной походкой качанья.

Дурен я? – мой ответ

Не прогневайтесь: нет

Для калеки вины, порицанья!»³⁷⁰.

На таком языке изложен Коран, и это составляет особое преимущество главной вероучительной книги мусуль­ман. В главе 2, ст. 21–22 от лица Божия сказано: «Если вы сомневаетесь в том, что Мы (Бог) ниспослали рабу нашему, то представьте хотя одну главу, подобную тому, и призовите помощников своих, кроме Бога, если вы справед­ливы. Но если этого вы не сделали, – да вам никогда и не сделать этого; то бойтесь огня, которому растопкой будут люди и камни, он приготовлен для неверных». Арабский язык сохранил в Коране все лучшие свои качества: богатство лексическое, изобразительность, блестящие метафоры, изысканность отдельных выражений и игривую звучность их, художественные описания картин природы, возвышенно-поэтический тон религиозного увещания и резко поражающее чувство угрозы, и, наконец, рифмованный склад речи. Коран изложен на главном самом чистом наречии Корейшитов, но в языке Корана как бы соединены все семь наречий арабского языка. Поэтому в Коране одно и тоже слово в разных местах передано разными синонимическими словами³⁷¹. Кроме того, в Коране изображаемый предмет представляется в самой живой картине, состоящей из разных сопоставлений и противоположений, часто для слушателя – араба совершенно неожиданных, а для европейца мало понятных. Сближения сходных предметов и контрасты поочередно сменяются в Коране, особенно при описаниях; метафоры Корана резки, гиперболы необыкновенны, и стиль этой книги представляется европейцу изысканным, надутым и бьющим в глаза яркостью картины, как ярко блестит солнце в Аравии. Вот образцы отдельных выражений Корана: кочующие по пустыне размышления; – не облекайте истину одеждой лжи, – прикрывай верующих крылом сердечной ласковости; – вкусите одежды голо­да и жажды; пролить бич наказания – низвести тайны неба и земли, т. е. дождь и растения. Было бы долго и утомительно приводить здесь подлинные отрывки Корана в доказательство указанных выше особенностей языка этой книги; поэтому ограничимся следующими двумя местами. Первое место в переводе читается так: «Клянусь посылаемыми поочередно (разумеются ангелы), несущимися быстро; клянусь показывающи­мися ясно, различающими верно, передающими наставления, прощение и угрозу: предвозвещенное вам уже готово совер­шиться. Когда звезды уничтожатся, когда небо расколется, когда горы сдвинутся с оснований, когда пророки предстанут в определенное время; тогда до какого дня будет еще отсро­чено? До дня разделения. О если бы ты узнал, что такое день разделения! В тот день горе верующим в ложь! Не погубили ли Мы (Бог) прежних, и потом не заменили ли их другими? Таковы наши действия с законопреступниками. В тот день горе верующим в ложь! Не творим ли Мы вас из презренной влаги? А потом помещаем ее в надежном месте, до определенной чреды? Так Мы учредили: а потому какие Мы превосходные учредители! В тот день горе верующим в ложь! Не сделали Мы земли поместилищем для живых и мертвых? Мы поставили на ней высокие горные твердыни и поим вас вкусной водой. В тот день горе верующим в ложь! Идите к тому, что считали вы вымыслом; – идите в тьму, извергающую три столба дыма, которые ни тени ни даст, ни от пламени не защитит: он будет извергать искры, величиной как башни, цветом как желтые верблюды. В тот день горе верующим в ложь! Это такой день, в который не выговорят слова, в который им не будет позволено оправдываться. В тот день горе верую­щим в ложь! Таков день разделения. Тогда Мы соберем и вас и прежних. Если у вас есть какая хитрость, то ухитри­тесь против Меня. В тот день горе верующим в ложь! Благочестивые будут под сенью и среди источников и плодов, каких только пожелают. «Кушайте, пейте на здоровье, в награду за ваши дела!». Так награждаем добродетельных! В тот день горе верующим в ложь! «Кушайте и наслаж­дайтесь ненадолго; потому что вы законопреступны». В тот день горе верующим в ложь! Когда им говорят: покланяй­тесь Богу, они не покланяются. В тот день горе верующим в ложь. После сего, какому новому учению поверят они!». – Другой отрывок считается образцом художественности стиля: «Когда солнце обовьется (мраком), когда звезды померкнут; когда сдвинутся с мест своих горы, когда девять, месяцев сужеребые верблюдицы окажутся праздными; когда столпятся звери, когда моря закипят; когда души сопрягутся с телами, когда похороненная живой будет спрошена: за какой грех она убита? Когда свитки разовьются, когда небо, как покров, снимется, когда ад разгорится и когда рай при­близится: тогда душа узнает, что заготовила она себе. Клянусь планетами; скрывающимися кометами; клянусь ночью, когда она темнеет, «клянусь утром, когда оно прохладой веет; действительно, он (Коран) – слово посланника, славного, сильного перед властителем престола, полномочного, покорночтимого, верного. И согражданин ваш не беснующийся: он некогда видел его на светлом небосклоне; у него нет недоумения о таинственном (о невидимом мире). Он не есть слово сатаны, прогоняемого камнями. Зачем же вы идете прочь? Он увещание мирам, тем из вас, кото­рые хотят идти прямо. Но вы можете хотеть только того, чего хочет Бог, Господь миров»³⁷².

По словам Ренана, Коран был точно также знаменем литературного переворота, как и религиозного; он обозначает у арабов переход от стихотворного слова к прозе, от поэзии к красноречию, что весьма важно в умственной жизни народа. В начале 7 века великое поэтическое поколение Аравии сходило со сцены; повсюду проявлялись признаки утомления; идеи литературной критики являлись как дурное предзнаменование для гения. Антар, это натура араба столь искренняя и столь ненасытная, начинает свою моаллакату словами, точно поэт времен упадка: «Чего только поэты не воспевали? Громадное удивление встретило Магомета, когда он явился среди истощенной литературы со своими живыми и убедительными рассказами. В первый раз как Отба, сын Рабия, услышал этот язык сильный, звонкий, полный рифмы, хотя и не стихотворный, – он вне себя вернулся к своим. «Что случилось? спросили его. –Право, сказал он, Мухаммед говорил со мной таким языком, какого я еще никогда не слыхал. Это не поэзия, не проза, не жизнь магов, но что-то весьма трогательное». Мухаммед не любил утонченную про­содию арабской поэзии; он делал ошибки, когда говорил стихи и даже сам Бог позаботился оправдать его в Кора­не: «Мы не учили его нашего пророка стихосложению». Мухам­мед постоянно повторяет в Коране, что он не поэт, не маг; толпа действительно, постоянно готова была смешать его с этими двумя классами людей, и правда, что его рифмованный и поучительный слог имел некоторое сходство со слогом магов. Конечно, теперь нам невозможно понять обаяния, какое Коран производил при его появлении. Нам он кажется напыщенным, монотонным, скучным; последователь­ное чтение его для нас почти невыносимо³⁷³; но надо помнить, что Аравия, никогда не имевшая понятия о пластических искусствах и о великих красотах поэзии, совершенство формы основывала исключительно на подробностях слога. Язык в ее глазах был чем-то божественным; самый драгоценный дар, данный Богом арабскому народу, самый верный признак его первенства, – это именно арабский язык с его ученой грамматикой, его бесконечным богатством и его тонким изяществом³⁷⁴. Нет сомнения, что Мухаммед обязан своими важнейшими успехами оригинальности своего языка и новому обороту, данному им арабскому красноречию. Самые важные обращения, как, например, поэта Лебида, происходили благодаря некоторым местам Корана, а тем, которые просили у него знамения³⁷⁵, Мухаммед не давал другого ответа, кроме самого чистого арабского языка, на котором он говорил и кроме очарования нового слога, секретом которого он обладал³⁷⁶.

В заключение должно упомянуть здесь, что язык Корана считался среди мусульман языком божественным³⁷⁷, а со­временный Делийский ученый Хаджи-Рахматулла в своем двухтомном полемическом труде «Изгаруль Хакк» посвящает особую главу высоким качествам языка Корана и считает их одним из доказательств божественного происхождения самого Корана. Он говорит, что красноречие Кора­на не заключается в описаниях видимой природы, женщины, животных, сражений, путешествий и, следовательно, оно не заимствовано у арабских поэтов; Коран постоянно точен (?!) и красноречив, не делая уступок ни воображению, ни лжи, в противоположность поэтам, которые часто допускают ложь; в Коране, не смотря на его обширность, все (?!) изло­жено одинаковым, превосходящим человеческие способности, красивым стилем; в Коране все повторяющиеся рассказы, описания и наставления каждый раз представляют новые красоты; в Коране даже юридические правила, догматы веры и подобные предметы, мало поддающиеся стилистической отдел­ке, излагаются одинаково красноречиво; язык Корана совершен во всех родах слова – в обещаниях, угрозах, увещаниях; предписания, рассказы, угрозы, обещания, доказательства чередуются в Коране без замешательства, без перерыва в общей связи мыслей, и таким возвышенным слогом, что самые великие мастера арабского красноречия поражаются этим; в Коране (напр. в гл. 38) в нескольких словах выражаются сложные и глубокие предложения, в нескольких стихах излагаются страсти, волнующие верных, и кара их ожидающая, преступления и кара древних народов и история древних патриархов и пророков; красноречие и краткость редко соединяются в произведениях поэтов, между тем как в Коране эти два качества стиля всюду соединены; и Коран заключает в себе все красоты красноречия: и в своих утверждениях, и в сравнениях, и в метафорах, и в вступлениях, и в переходах, и в перестановках и т. д. В нем не встречается ни слабых, ни тривиальных выражений, ни неупотребительных слов, ни неправильностей в конструкции фраз. Коран, по словам Рахматуллы, достиг самого совершенного красноречия, которого никогда не будет в состоянии достигнуть человек. Чем лучше бываешь в состоянии понять тонкости арабского языка и то, что ценится в арабском красноречии, тем больше оцениваешь и наслаж­даешься красотами Корана³⁷⁸.

Изложенные Рахматуллой-Ефендием доказательства превос­ходства языка и стиля Корана искусственны, преувеличенны новейшей мусульманской апологетикой и невольно обращают на себя внимание. В основе этого преувеличения лежат свое­образные красоты арабского языка, не всегда понимаемые европейцами, но для восточных жителей кажущиеся несравнимыми. Появление же сочинения «Изгаруль-Хакк» в переводе на французский язык указывает на желание автора Рахматуллы-Ефендия распространить свои взгляды на Коран и среди европейцев и тем уверить последних, что богословствующая мысль и полемическая тенденция не умерли среди современных мусульман, а возрождаются с новой силой под влиянием европейской образованности и религиозной индифферентности европейцев. Пережитые годы последнего десятилетия должны убедить каждого в реальном осуществлении нескрываемой тенденции передовых мусульман – занять если не первое, то и не последнее место в ряду культурных народов старого и нового света, причем, арабский язык выдвига­ется на первый план, как язык классического периода отжившей свой век мусульманской образованности. Об этой тенденции современных мусульман можно читать в мусульманских газетах и журналах последнего времени³⁷⁹.