Глава IV. Меры Петра Великого относительно образования духовенства

Вопрос об образовании духовенства в Духовном регламенте поставлен в самой тесной связи с преобразованием социальной жизни в среде белого духовенства. Путем разрешения этого вопроса правительство преобразовательной эпохи стремилось, как мы уже замечали, дать прочную внутреннюю организацию духовенству, поставить его в нравственном отношении в уровень с его высоким назначением. Дух и характер, какой стремилось усвоить правительство Петровского времени делу образования духовенства или, лучше сказать, начала, на которых оно мечтало укрепить систему образования духовного сословия, были прямым отражением и развитием установленной правительством системы народного образования вообще. Происхождение же этой последней системы стоит в связи с сословными реформами Петра. Известны результаты социальных, преобразований Петра. Сословными реформами Петра на каждый общественный класс возложена была известная государственная служба. Школа присоединяется сюда для помощи более исправного несения службы. Вот почему она отличается исключительно практическим направлением; вот почему и меры Петра по народному образованию стоят в самом близком отношении к преобразованиям его административным, военным и экономическим. В этом отношении программа нового образования совершенно заменяла собою приноровленное к потребностям церковного характера древнерусской жизни изучение Писания. Школа должна была теперь ответить на те практические, профессиональные задачи, какие поставило новое законодательство каждому классу общества. Общая цель народного образования высказана была Петром в манифесте о вызове иностранцев в Россию... «Дабы наши подданные, писал преобразователь в означенном манифесте, тем более и удобнее могли научиться поныне им неизвестным познаниям и тем искустнее становиться во всех торговых делах... дабы войска наши нетокмо состояли из хорошо обученных людей, но и жили в добром порядке и дисциплине... и вообще дабы подданные наши тем искустнее были во всяком искустве, указали мы сей манифест»¹⁹³. Сообразно с начертанной в этом манифесте общей программой и целью народного образования законодательство преобразовательной эпохи с самого начала своего развития начинает высказывать, что оно не признает никакой другой цели в образовании кроме значения пригодности его для того или другого сословия или, говоря точнее, класса людей. Прямая задача, которую поставило себе петровское правительство в деле организации сословий, состояла в том, чтобы дать возможность отдельным государственным сословиям наилучшим образом отправлять лежавшую на них государственную службу военную, гражданскую и всякого рода другую. При достижении этой задачи образование было признано государством одним из главнейших вспомогательных средств. Но так как в деле организации социальной жизни тогдашнего общества законодательство наперед всего ставило указанный узкие государственные цели, то естественно, что и народное образование было понято правительством не в смысле его значения самого по себе и в себе: тогдашнее законодательство не имело понятия об образовании самом в себе, – а лишь в узком смысле пригодности его для прямых практических государственных целей. Вот почему в деле народного образования государство заботилось собственно об обучении, а не об образовании, ибо ремеслу можно научить, а не образовывать на нем человека. Вот почему с другой стороны узаконения преобразовательной эпохи о народном образовании в строгом и точном смысле суть узаконена о государственной службе. Говоря короче и проще, в деле народного образования законодательство и администрация преобразовательной эпохи имели в виду следующие цели: приготовление известного круга лиц к военной службе, приготовление других лиц к гражданской службе с ее различными разделениями и т. д. Можно было бы в доказательство сейчас указанного нами направления общего образования при Петре представить любопытный очерк того, как постепенно развивалось законодательство преобразовательной эпохи; но, не имея надобности входить в подробное рассмотрение этого развития, мы считаем достаточным для своей цели отметить здесь в самых общих чертах характер некоторых учебных заведений возникших при Петре. В 1701 году в Москве на Сухаревой башне была учреждена школа математическая и навигацкая. По свидетельству Вебера, бывшего профессора петербургской морской академии «юношество обучалось в этой школе наукам исключительно относящимся до мореплавания». После учреждения математической и навигацкой школы постепенно развился при Петре целый ряд технических училищ с общеобязательными предметами обучения. Так в 712 году в новоустроенной столице Петербурге учреждена была инженерская школа. Для изучения приготовительных наук ученики этой школы нередко посылались на Сухареву башню, а для специального курса в ней был поставлен особый учитель инженер. Указами от 6-го и 9-го марта того же 712 г. основана была артиллерийская школа с целью обучения молодого шляхетства артиллерии и наконец в том же 712 году возникло морское училище, а при архиерейских домах заведены были и низшие цифирные школы, где обучали цифири и некоторой части геометрии. Преподавателями в этих школах были воспитанники из средних и высших училищ. Таков был общий характер усвояемый законодательством преобразовательной эпохи народному образованию. Принцип, объявленный тогдашним законодательством о народном образовании вообще, принцип пригодности этого образования для практических целей был развиваем и в узаконениях преобразователя о образовании духовенства. Здесь этот принцип, по крайней мере в последней период преобразовательной эпохи с учреждением Синода, проведен был даже с большею последовательностью, подробностью и законченностью. Духовное сословие было средой, которой Петр указывал как на самое прямое и верное ее назначение заботиться о просвещении народа. Вот почему мысль о распространении образования в среде самого духовенства составляет предмет самой заботливой законодательной деятельности Петра во все продолжение его царствования. Все указы, касающиеся означенного предмета, обнаруживают нетерпеливую поспешность и настойчивость, с какой правительство бралось за образование духовенства. Но до двадцатых годов XVIII века правительство не только не успело выработать определенной программы образования духовного сословия, но даже в этот период времени оно не основало и специальных школ для обучения духовенства. Правда, в Москве была академия, где обыкновенно получали образование дети духовенства: но мы видели какими печальными красками описывалось положение этой школы в письме Петру прибыльщика Курбатова. Еще раньше смерти патриархa Адриана сам царь в личной беседе с патриархом так отзывался об этой школе: «мало которыя учатся, что никто школы как подобает не надзирает, а надобен к тому человек знатный в чине и во имени и в довольстве потреб ко утешению приятства учителей и учащихся и сего ни обретается ни от каких людей»¹⁹⁴. Ввиду такого печального состояния московской школы на первых порах до заведения собственных духовных школ в Великороссии преобразователь считал необходимым обратиться к кивской коллегии, которая была тогда единственной школой правильной и прочно устроенной. Это желание было высказано Петром вскоре после возвращения его из первого путешествия по Европе в личной беседе с патриархом Адрианом. В 699 году царь был у патриарха и говорил ему, что «священники ставятся грамоте мало умеют, еже бы их таинств научити и ставити в тот чин. На cиe надобно человека и ни единого кому cиe творити и определити место где быти тому. Чтобы возымети промысл о вразумлены к любви Божией и к знанию его христиан православных и зловерцов татар, мордвы и черемисы и иных... и для того во обучение хотя бы послати колико 10 человек в Киев в школы, которыя бы возможно сему прилежати»¹⁹⁵. Исполняя это желание Петр действительно в 701 году писал к киевскому митрополиту Варлааму Ясинскому, чтобы он «детям российского народа всяких чинов и из иных стран приходящих благочестивой греко-российской веры ревнителям не возбранял учиться в киевской академии (наименование данное киевской коллегии Петром же¹⁹⁶, но заказал бы префекту и профессорам и учителям оной преподавать им со усердным тщанием и радением»¹⁹⁷. Одновременно с этим и в Москве нашелся «знатный в чине и во имени человек», нужный по мысли преобразователя для надзора за здешней академией. То был ученый местоблюститель патриаршества, митрополит Стефан, которому вслед за вступлением его в должность местоблюстителя поручено было поднять приходившую в упадок московскую академию¹⁹⁸. Скоро на этот начальный громкий призыв преобразователя к образованию духовенства послышались хотя и слабые отголоски из разных мест северной России, где мало-помалу стали заводиться свои школы. Это были школы, устрояемые по частной инициативе некоторых из епархиальных архиереев на собственные их средства и по произвольным образцам. Так в 703 году трудами св. Димитрия открыта была школа в Ростове. В 70 г. новгородский митрополит Иов с помощью братьев Лихудов открыл «греко-славянскую школу» при своем доме. В 703–704 г. основана была по именному царскому указу школа в Сибири при дворе тобольского митрополита Филофея¹⁹⁹. На подмогу этим начальным духовным школам с 714 года явились так называемые цифирные школы, учрежденные для обучения «цифири и некоторой части геометрии» всякого чина детей, кроме несвободных состояний. Эти последние школы были особенно доступными и даже обязательными для детей духовенства, потому что открывались по распоряжению правительства при архиерейских домах и знатнейших монастырях. Это видно особенно из того факта, что к концу существования цифирных школ (718–20 гг.) в них исключительно поступали дети духовного звания. Явление вполне понятное, если принять во внимание, что для всех других званий в это время существовали уже особые специальные школы, более или менее приноровленные к приготовлению обучающихся в них лиц для их будущей служебной профессии. Так шло дело духовного образования до 20-х годов XVIII в. Не заводя новых духовных школ и не определяя совсем того, в чем собственно должна состоять ближайшая цель духовного образования и какие предметы должны войти в состав его, правительство ухватилось за школы, которые были уже у него под руками и выдавало строгие указы духовенству во что бы то ни стало учиться в этих школах. По силе этих указов детей духовенства и других сословий, кто пожелает вступить в духовное звание, велено было заранее непременно учить в школах, чтобы они были годны в попы, и в случае вакансий готовы к посвящению²⁰⁰. Образование для духовенства признавалось теперь до такой степени обязательным, что в указе 708 г.,. подтвержденном потом еще в 710 г. «поповых и диаконовых, а также по указу 710 г. пономаревых, дьячковых, сторожевых и просворниных детей, если они не похотят учиться в школах греческой и латинских не велено было принимать ни в какие чины гражданской службы опричь служилаго или солдатскаго чина»²⁰¹. Монастырскому приказу, к ведомству которого отнесены были теперь все славяно- и греко-латинские школы, предписывалось, «учеников духовных, которые от ученья отстали и записались в разные чины, также которые и вновь будут отставать, сыскивать и отсылать в те школы из монастырскаго приказа с наказанием и за прогульные дни данное им жалованье у них вычитать»²⁰². Вместе с этим законодательство настрого наказывало и епархиальным архиереям при испытании уже вышедших из школы и желающих поступить на служение при церкви, или так-называемых «ставленников» быть «опасными и жестокими и аще явится неумение и косночтение дьячков (даже) таким весьма отказывать»²⁰³. Очевидно, что всеми этими строгими распоряжениями, запрещавшими принимать нигде научившихся детей духовенства в какие бы то ни было чины кроме служилого или солдатства, куда был открыт совершенно свободный доступ для лиц всех общественных классов, законодательство имело в виду ту цель, чтобы указать детям духовенства прямую и неизбежную для них дорогу, – занятие должностей их отцов, а вовсе еще не имело в виду объяснить, – каким характером должно отличаться их школьное образование, как приготовительное средство для вступления на означенную дорогу и будущего поприща на нем. Эта последняя задача начинает мало-помалу раскрываться законодательством со времени учреждения Св. Синода и издания регламента. С этого времени обнаруживается и вообще гораздо более определенная деятельность правительства относительно образования духовенства. Дело народного образования к этому времени получило уже довольно широкое развитие; заведен был целый ряд специальных школ, имевших в виду профессиональное образование различных классов общества. Как бы в параллель с этими школами Духовный регламент в первый раз проектирует целую систему духовных школ, обнимающих собою всю империю; а именно учреждает архиерейские школы со значением низших духовных училищ в каждой епархии и излагает подробный проект внутреннего и внешнего устройства высших духовно-учебных заведений – академии и семинарии. Хотя этот последний проект, как известно, и не был осуществлен при Петре во всех его подробностях, тем не менее он заслуживает полнейшего внимания с нашей стороны, потому что из него ясно открывается, какие цели преследовало правительство преобразовательной эпохи при устройстве духовных школ. Но прежде мы скажем о низших духовных училищах, которые должны были быть устроены по плану регламента при архиерейских домах. Общее законодательное учреждение архиерейских школ изложено в главе регламента под заглавием «дела епископов» в параграфах с 9 по 13. По распоряжению регламента каждый епархиальный преосвященный непременно обязан был завести при своем доме на частные средства своей кафедры, без всяких субсидий со стороны, школу «для детей священнических или прочих в надежду священства определенных». Так Духовный регламент в первый раз назначает свои особые, специально-духовные школы, задача которых состоит в том, чтобы приготовлять людей годных «в надежду священства». Приведенные слова регламента не оставляют никакого сомнения в том, что главный контингент лиц, которые должны были поступать в архиерейские школы, должно доставлять духовенство из своей сословной среды. Хотя здесь и замечается, что в архиерейские школы могут поступать дети и не духовного звания («для детей священнических пли прочих»), но значение этого вскользь брошенного замечания будет понятно само собою, когда нам наперед известно, что в ведомстве гражданском и военном в означенный период времени уже открыт был целый ряд специально профессиональных школ. С учреждением этих архиерейских школ дети духовенства были освобождены от требования в цифирные школы; сами эти школы с изданием регламента или совсем были закрываемы или же, – что чаще бывало, соединялись с архиерейскими школами²⁰⁴.

Проектируемые регламентом архиерейские школы становятся исключительно приуготовительной ступенью для вступления на духовные должности. De jure никто не имел теперь права, не пройдя полного образовательного курса архиерейской школы, рассчитывать на получение места или должности в церковном клире. На все духовные должности велено помещать теперь только «таковых единых в школе архиерейской наставленных учеников и им только открыт был исключительный доступ в монашеский степень т. е. в архимандриты и игумены, «а если епископ не ученаго во оной школе», говорит регламент с особенным ударением на последних словах, человека поставить в священники или монашеский степень, минув ученаго и без вины правильной, то подлежит наказанию, яковое определено будет в духовном коллегиуме». Эта тесная зависимость получения должности в церковном клире от предшествовавшего этому получения образования в архиерейской школе уже сама по себе должна была служить весьма достаточным побудительным мотивом для духовенства к обучению. Но чтобы придать еще большее значение выставленному мотиву или, говоря другими словами, чтобы сильнее побудить духовенство отдавать своих детей для обучения именно в эти вновь проектируемые теперь архиерейские школы, регламент с особенною заботливостью останавливается на том, чтобы изыскать средства к даровому обучению в архиерейских школах. Все дело образования детей духовенства в архиерейских школах, как в материальном, так и чисто в педагогическом отношении, возлагается регламентом на обязанность высшей епархиальной власти. Материальные средства для содержания архиерейской школы извлекаются: а) из доходов архиерейского дома, б) из монастырей и церквей. «Дабы не было роптания от родителей ученических за великий оных кошт на учителя и на покупание книг, також на пропитание сынов своих, далече от дому своего учащихся, подобает, говорит регламент, чтобы ученики и кормлены и учены были туне и на готовых книгах епископских». Ученики все содержатся на счет церковных и монастырских доходов. Эти доходы должны идти натурой. С земель церковных ежегодно взимается тридцатая доля всякого хлеба, а с монастырских двадцатая. С количеством этих доходов в известной епархии сообразуется и число учеников. «На сколько бы человек стало хлеба оного к пропитанию (одеяние не в числе), толикое бы число учеников, говорит регламент, с потребными служителями было». Итак штат учеников в архиерейских школах определяется в регламенте чисто случайным условием: такой или иной степенью хлебного урожая в той или другой епархии. На счет же архиерейской и монастырской казны содержатся и учителя архиерейских школ. Епископ должен довольствовать учителя кормом и денежной ругою в размерах, определенных духовной коллегией «по разсуждению места» т. е. принимая во внимание денежные и натуральные доходы той или другой епископской кафедры. Само собой разумеется, что такой способ материального обеспечения низших духовных училищ требовал не мало порядка и честности со стороны высшей епархиальной власти. Прежде всего весьма естественно было – воспользуемся выражением регламента, – «возроптать» епархиальным преосвященным на то, что им «убыточно ружить учителя или учителей»; регламент предвидит заранее уже этот ропот, часто на практике в истории архиерейских школ разражавшийся громким воплем, а еще чаше выражавшийся в прямом уклонении под различными, далеко не всегда благовидными предлогами, от устройства и содержания архиерейской школы, и, предвидя, старается заранее предупредить его указанием некоторых далеко не успокоительных и приятных для архиерейского чувства мер к его предотвращению. Ввиду этой цели преосвященным указуется, чтобы лишних служителей не держали, не нужных строений не делали (разве строения прибыльные, напр. мельницы и пр.). «Також священного себе одеяния и своего платья над подобающую чести своей потребу не умножали». Самая же полезная и практическая мера, выставляемая регламентом в виду предположенной цели, состоит в строгой отчетности пред Духовной коллегией по приходорасходным книгам всех доходов и расходов архиереев и монастырей. Так должны были быть устроены по регламенту архиерейские школы в материальном отношении. Что касается их устройства собственно в образовательном и педагогическом отношениях, то на этот счет мы находим в регламенте самые элементарные требования от архиерейских школ. Прежде всего делом обучения в архиерейских школах должны заведовать избранные епархиальными архиереями учителя. Качества, требуемые регламентом от учителя архиерейской школы, состоят в том, чтобы учитель был «умный и честный». Программа образования, какую предположено было давать в архиерейских школах, также не отличается широтою своих размеров. Все дело образования здесь состоит в том, чтобы «умный и честный учитель» мог приготовить своих учеников «не только чисто, ясно и точно по книгам честь (что хотя нужное, обаче еще недовольное дело), но и разуметь прочитанное». Только в том случае, если найдется возможность со стороны ученика и учителя (если мощно), последний должен обучать школьников «читать две первыя вышеупомянутая книжицы: одну о догматех веры, а другую о должностях всяких чинов». Такой уровень образования в архиерейских школах, характеризующийся в сущности лишь простым обучением грамоте, всего ближе приближает архиерейские школы к цифирным и указывает на то, что они, несмотря на то, что главный контингент лиц, поступавших в эти школы, выходил из среды духовного сословия, все же не отличались еще исключительно профессиональным характером.

Принцип специальности духовного образования, принцип отделения духовного сословия от всех других сословий в самом его образовании, с большей точностью и определенностью выражен в регламенте в том проекте школьного устройства, который излагается в главе следующей за главой «о делах епископских» и носящей такое заглавие «домы училищные и в них учители и ученики такоже и церковные проповедники». Здесь прежде всего не оставляется уже никакого сомнения в том, что дети духовенства должны учиться только в духовных школах. Далее все устройство проектируемых школ как внешнее, так к внутреннее направлено к специальной цели, которую должны иметь в виду школа, – «к воспитанию детей в надежду священства». Так проектируемые школы совершенно отделяются от светских, составляют особое учебное ведомство под непосредственным надзором высшей духовной власти Духовной коллегии. Равным образом и расположение частей «чина учения», «кажущегося быть добрым» в проектируемых духовных школах, ясно указывает, как увидим, на то, что этот «чин» приноровлен к специально духовному образованию.

Вполне веруя лично сам в возможность осуществления на деле созданного им широкого проекта духовных школ и постоянно лелея мысль об этом осуществлении в глубине своего сознания, составитель регламента Феофан Прокопович, как видно имел пламенное желание пропагандировать это свое субъективное убеждение и в той среде, к которой обращен был теперь громкий призыв к образованию со стороны преобразователя. Такая пропаганда естественно должна была прежде всего иметь в виду разоблачение тех изстари сложившихся аргументов, которые в конце XVII в. в устах рьяных противников просвещения сделались как бы ходячими фразами. Известно, до какой степени ко времени преобразования допетровская Русь сжилась со своим невежеством и косностью. Люди не только не представляли себе возможности когда-нибудь выйти из своего положения, но и самый выход из него считали окончательной гибелью. Это освящение косности и невежества было результатом презрительного отношения и вражды к науке, от которой, по мнению наших предков, происходили только ереси и от которой вследствие того надобно обороняться всеми силами, как от страшного врага и супостата. Даже самое чтение книг считалось опасным: «не читайте книг многих», заповедовали ревнители «простыни», и указывали, что от чтения один «ума изступил, другой в книгах зашолся, а третий в ересь впал»²⁰⁵. Полное пренебрежение всякими научными знаниями и самая характерная черта невежества – высокое мнение о своем достоинстве и презрение к мнениям других ясно высказывается в словах, которые так любили повторять наши грамотеи. «Еллинских борзостей не текох, ни риторских астроном ничитах, ни с мудрыми философы в беседах не бывах, учуся книгам благодатнаго закона; аз бо есмь умом груб и словом невежа, не бывавшу мне в Афинах от юности, но аще и не учен словом, но не разумом; не учен диалектике, риторике и философии, а разум Христов в себе имам»²⁰⁶. Излагая основные начала духовного образования, составитель проекта духовных школ Феофан Прокопович живо представлял себе этот темный образ суеверных русских начетчиков и больше всего опасаясь «дабы не вотще пошло государское иждивение и вместо чаянной пользы не была бы тщета смеха достойная, в случае если царское величество захощет основать академию», он считает долгом прежде чем представить начертание проекта будущей духовной школы, разоблачить невежественные аргументы противников просвещения. С этой целью проект духовных школ он предваряет довольно подробным, исполненным риторики и личных полемических намеков предисловием на тему «о добром и привиденном или, выражаясь точнее, мнимом учении». С жаром оправдывая неусыпную заботливость правительства о просвещении духовенства, Феофан прежде всего указывает здесь в защиту просвещения на действительный неотразимый факт, бывший у всех пред глазами и возражать против которого кажется не представлялось никакой возможности. Это – осязательный факт полезности весьма многих государственных, преобразований Петра. «Известно есть всему миру, так начинает Феофан свое предисловие к проекту духовных школ, каковая скудость и немощь была воинства российского, когда оное не имело правильного себе учения и как несравненно умножилась сила его и надчаяние велика и страшна стала, когда державный ваш монарх его царское величество Петр I, обучил оное изрядными регулами; тож и о архитектуре и о врачестве и о политическом правительстве и пр. и наипаче тоеж разумети о управлении церкви, когда нет света учения нельзя быть доброму церквы поведению и нельзя не быть нестроению и многим смеха достойным суевериям еще же и раздорам и пребезумным ересям». Укрепивши таким образом основное положение своей апологии просвещения путем сопоставления ожидаемых результатов просвещения с действительными результатами Петровых преобразований, составитель регламента полемизирует далее с мнениями противников просвещения. Кто бы стал, говорит Феофан, приписывать образованию происхождение ересей, тот рассуждая логично «понужден был бы говорить, что когда и врач опоит кого отравою, того учение врачевское виновно есть, и когда ученый солдат хитро и сильно разбивает того учение воинское виновно есть». Но и не на основании одних только логических соображений разума можно убедиться в полезности и необходимости доброго учения. Разительным доказательством этой истины служит и вся история человечества. «Если посмотрим чрез историю, аки чрез зрительныя трубки на мимошедшия веки, увидим все худшее в темных, нежели в светлых учением временах». Сославшись затем в подтверждение этой своей мысли на таких авторитетов церкви, как Василий Великий, Григорий Богослов и Златоуст, которые не только сами были людьми высокообразованными, но и являлись еще при этом жаркими поборниками просвещения, составитель регламента резюмирует свою апологию просвещению тем справедливым положением, что «учение доброе и основательное есть всякой пользы как отечества, так и церкви, аки корень и семя и основание». Только необходимо, говорит он, чтобы это «учение было на самом деле доброе и основательное, ибо есть учение, которое и имени того не достойно есть, а обаче от людей хотя и умных, но того не сведущих судится быть за прямое учение». Далее следует пространное рассуждение о ложной учености и о мнимоученых, в котором Феофан выходит из роли спокойного апологета просвещения и принимает на себя роль рьяного полемиста со своими личными врагами, которые не переставали нападать на него словесно и письменно, обвиняя его ни более ни менее как в ереси. Эти враги его были большей частью воспитанники киевской школы. Сам питомец этой школы, Феофан живо представляет себе хорошо знакомый ему тип киевского школяра с его «привиденным и мечтательным учением». Он желчно осмеивает в своей апологии просвещения этих полуобразованных школяров, которые считали себя совершенными, а между тем, ничего не понимая, не хотели ничему уже более учиться и ничего не читали. «С претензиями на богословствование они, по изображению Прокоповича, постоянно впадают в ереси, а мнения своего, раз высказанного переменить не хотят, чтобы не показать себя не знающими чего-нибудь. Они вредны суть и дружеству и отечеству и церкви, пред властьми над меру смиряются, но лукаво, чтоб так украсть милость их и пролесть на степень честный. Равнаго чина людей ненавидят и если кто во учении похваляем есть, того всячески тщатся пред народом и у властей обнести похулити». В этих последних словах несомненно заключается намек на Стефана Яворского и на его донос с обвинением самого Феофана в не православии, потому-то Прокопович и не преминул добавить, что не основательные мудрецы «к бунтам склонны, восприемля надежды высокия» (конечно надежду на патриаршество).

При помощи такой аргументации составитель регламента пытается пропагандировать идею о важности и настоятельной необходимости просвещения духовенства в виду тогдашнего положения церкви. Из этой довольно остроумной аргументации нельзя не видеть того, что сам Феофан отстаивает необходимость просвещения, как имеющего важность самого в себе, по самому принципу просвещения, безотносительно к тем полезным практическим результатам, которых можно ожидать от него впоследствии. И это конечно неотъемлемое достоинство умного прогрессиста, далеко опередившего во взгляде на означенный предмет людей не только своего, но даже и гораздо боде позднего времени...

Следующий за изложенным и объясненным сейчас нами вступлением к проекту академии и семинарии план для этих духовно-учебных заведений составлен чрезвычайно подробно и обнимает собой не только программы и план преподавания, но касается вопроса и об образе жизни, занятиях и даже развлечениях учащихся. Рассматривая этот план в его целом виде не трудно приметить, что составитель его, воспитанник иезуитской коллегии и ректор киевской академии, не мог совершенно отрешиться от педагогических понятий, господствовавших в его время, и внес сюда во многих отношениях дух и характер воспитавшей его самого киевской школы, хотя весь вообще внутренний и внешний строй новой жизни мечтал построить на совершенно иных началах. Это особенно заметно обнаруживается в тех параграфах устава новых духовных школ, которые главным предметом своим имеют так называемую дисциплинарную сторону школьной жизни. Но приступим к частнейшему рассмотрению изложенного в Духовном регламенте проекта устройства духовных школ. Проект этот прежде всего начертывает план устройства высшей духовной школы – академии. Всматриваясь как во внешний, так и во внутренний распорядок этого плана находим, что весь он приноровлен к тому, чтобы сделать из академии специально духовно-учебное заведение. Первый вопрос, который должен был представиться составителю регламента при мысли о внутреннем устройстве высшей духовной школы, был вопрос о приискании учителей для проектируемой академии, а равным образом и о том, какими научно-образовательными качествами должны обладать педагоги духовных школ. В то несчастное по просвещению время, разумеется чувствовался весьма большой недостаток в учителях. Найти сразу годное количество нужных учителей разумеется не было возможности, а между тем настоятельная нужда в ученых людях именно и должна была возбуждать у правительства желание поскорее осуществить свои планы. Что касается количества учителей для занятия во вновь проектируемой академии, то на первый раз для скорейшего достижения образовательных целей, говорит регламент, многих учителей сюда и не нужно: достаточно одного или двоих, которые бы обучали грамматике языков латинского и греческого. На второй же и третий академические годы с дальнейшим расширением количества учеников и образовательной программы «придается и большее количество учителей». Степень научно-образовательных способностей избираемых для преподавания учителей определяется путем пробных испытаний. Лица, желающие преподавать в академии, подвергаются испытанию в знании ими того предмета, который желают преподавать. Эти способы испытания учителей похожи на конкурсы в настоящее время. Учителя, желающие например преподавать языки, составляют переводы классических произведений, написанных тем языком, который они желают избрать для преподавания, на русский или точнее славянский. «Велеть (желающему преподавать означенные предметы) сложение русское перевесть на латинское, також латинское слово некоего славного в языке том автора, перевесть на русское и велеть искусным осмотреть и освидетельствовать переводы его и тотчас покажется совершен ли есть или средний или итого нижае или и весьма ничего».

Такой способ предварительного испытания кандидатов для занятия той или другой академической кафедры очевидно имел в виду гарантировать академии, как высшее духовно-учебное заведение от занятия здесь праздных учительских вакансий лицами мало способными или плохо подготовленными для преподавания избранного ими предмета. Впрочем, лицам последнего класса не отказывается совершенно в доступе в число членов академической наставнической корпорации. Обнаружившим в первый раз во время пробных уроков недостаточное знакомство со своим предметом, но лицам «остроумным» дозволяется в течение года или полгода самим вновь приготовляться по избранному предмету «от авторов в деле том искусных» для занятия учительской должности в академии. Такую привилегию оказываемую «остроумною» регламент мотивирует тем соображением, что человек остроумный, но оказавшийся неудовлетворительным в знании своего предмета на предварительных пробных лекциях, «за леностию или за плохим своим учителем недостигнул того».

Определивши способ избрания преподавателей для замещения академических кафедр составитель регламента ставит далее себе задачей строгий выбор и рекомендацию учебных пособий по предметам академического курса. В деле этого выбора учебных пособий учитель того или другого предмета должен руководиться только тем, что ему будет официально предписано со стороны высшего начальства школы или Духовной коллегии и не может заменить одно руководство другим по своему произволу: «избрав убо, замечает регламент, лучших в грамматики риторики и в прочих учениях авторов, подать в академию, и приказать, чтобы оных руководством, а не иных учено в школах». По всем вообще предметам этого курса в качестве руководств рекомендуется «избрать изряднейших во всяком учении авторов, которые свидетельствованы суть в славных академиях». Так, например, в качестве учебных руководств для переводов с латинского языка рекомендуется «избрать латинскую грамматику, которая в Париже повелением короля Людовика четвертагонадесять так кратко и совершенно заключена, что мощно надеятися остроумного ученика, заедин год совершенно научить языки онаго, когда у вас за пять и за шесть лет мало кто постизает, что мощно знать потому, что студент из философии или богословии исшедший не может перевесть и средняго стиля латинского». В кругу предметов академического курса внимание составителя регламента особенно сосредоточивается на выборе учебных руководств по предмету христианского богословия. Известно, что сам составитель регламента Феофан Прокопович явился ревностным реформатором русской богословской науки, который, по выражению Знаменского, «первый сделал попытку эмансипировать ее от рабского подражания разным католическим суммам theologiae, из которых она получила и свой схоластический метод и нередко почерпала самыя богословския понятия». Выработанный им метод преподавания богословия он хотел всецело провести и в новый академически Устав. Основные начала этого метода богословия состояли в следующем. Фундаментальным руководством богословия признано Священное Писание. «Чел бы учитель богословский Священное Писание и учился бы правил, как прямую истую знать силу и толк Писаний; и вся бы догматы укреплял свидетельством Писаний». Так Феофан старался сблизить богословие прежде всего с самыми первоисточниками богословских истин. В качестве комментариев к основному источнику христианского богословия Священному Писанию призваны весьма полезными полемические произведения святоотеческой литературы. «В помочь того дела (преподавания богословия) чел бы (учитель) прилежно святых отец книги: да таковых отец, которые прилежно писали о догматах, за нужду распрь в церкви случившимся с подвигом на противныя ереси». Не отрицается важность и полезность для той же цели наибольшего успеха в преподавании богословия знакомство и «с иноверными» (западными) христианскими писателями – догматистами. Однако доводам этих последних руководителей в преподавании богословия «не легко верить, но посмотреть, есть ли таковое в Писании или в книгах отеческих слово и тую ли имеет силу, в яковой они приемлют; многажды бо лгут господа оные, замечает регламент, и чего не было приводят». В видах между прочим предостережения от ненадежного руководства всяких иноверных учителей регламент рекомендует учителю богословия преподавать свою науку во всяком случае «не по чужим сказкам, но по своему ведению и при чтении Священного Писания, знакомить студентов академии с текстами, на которых основываются догматы веры, чтобы они не сомневались в истине преподаваемого ин учения. Таков должен был быть, по взгляду Прокоповича, метод преподавания богословия в проектируемой академии. Реформатор богословской науки не счел нужным в своем учебном плане ни одним словом обмолвиться о церковном предании, как несомненно важном источнике христианского догматического богословия. Это обстоятельство впоследствии дало повод к ожесточенным нападкам на его мнения со стороны его противников. «Он верует, писал Маркелл Родышевский, – яко едино токмо Священное Писание, еже есть ветхий и новый завет, полезно нам ко спасению, а святых де отец Писание имеет в себе многия неправости»²⁰⁷.

В числе учебных пособий для академического преподавания по другим предметам рекомендуется еще регламентом для переводов с латинского языка историк Иустин, как такой, сочинения которого написаны «чистым латинским языком» и наконец, если найдется возможным в академиях преподавать политику, то это преподавание должно по сокращенному руководству Пуффендорфа. Таковы учебные пособия, которые рекомендует регламент как учителям так и ученикам проектируемых школ. Но, не желая ограничивать дело образования в этих школах изучением одних только, так сказать, официально предписанных, казенных учебников, составитель регламента имеет в виду вместе с этим изучением дать еще питомцам духовной школы средства к самостоятельному развитию умственного кругозора. Средства эти состоят в том, что по плану при проектируемой школе необходимо должна быть устроена библиотека «ибо без библиотеки как без души академия». Значение этого последнего образовательного средства признается в такой мере полезным, что оно очень скоро «как бы перерождает человека, или, выражаясь буквальными словами Устава, «претворяет в иного, хотя бы прежде он был грубых обычаев». Академическая библиотека должна быть вместе с тем и публичной библиотекой. Чтение книг библиотечных дозволяется всем учителям, студентам и посторонним лицам. Читать, впрочем, дозволяется только в одной «конторе» библиотеки, а на дома книги не отпускаются. Учителя имеют полное право посещать библиотеку и читать в конторе ее во все часы дня и ночи; прочие же только в известные дни и часы. Чтобы чтение библиотечных книг достигало своей цели, т. е. приносило действительную пользу в деле самообразования молодых людей, составитель Устава уполномочивает учителей спрашивать учеников о прочитанном. Студенты же могут обращаться к учителю за разъяснением темных мест прочитываемого. Так новый Устав духовной школы старается по возможности представить ей широкие образовательные средства. Это обнаруживается также и из той пространной образовательной программы, которую Устав проектировал ввести в духовных школах.

Обращаясь к программе наук академического курса, начертанной в регламентском проекте академии, не трудно приметить, что новая академическая программа заключает в себе две характерные особенности. С одной стороны новая академическая программа сравнительно с программой старых академий киевской и московской отличается по-видимому преимущественно светским характером, а с другой – в ней весьма ясно обнаруживается принцип специальности и сословного значения проектируемой школы. Проектируемый уставом академический курс должен слагаться из следующих наук: 1) грамматики купно с георгафией и историей, 2) арифметики и геометрии, 3) логики и диалектики (и едино то двоименное учение), 4) риторики (купно или раздельно с стихотворным учением), 5) политика краткая Пуффендорфа (аще она потребна судится быть и может та присовокупиться к диалектике), 6) физика присовокупя краткую метафизику, 7) богословие. На первый поверхностный взгляд в этом «чине учения» по-видимому только лишь один последний предмет имеет специальное значение. Однако, ближе всматриваясь в расположение частей этого чина, не трудно приметить, что весь он направлен к преследованию специальной цели – дать образование пригодное для будущей служебной профессии духовного сословия. По-видимому такие науки в этой общей схеме, как риторика, логика и метафизика с физикой вовсе не имеют никакого специального значения и скорее должны были бы быть отнесены к общеобразовательным предметам. Однако эти науки не введены ни в какое другое специальное образование, исключая образования духовного сословия²⁰⁸ и, следовательно, только в этом последнем они, по взгляду законодателя, должны были иметь свои смысл и значение. И действительно: по взгляду преобразователя профессия будущих служителей церкви должна состоять в том между прочим, чтобы истины религии распространять посредством проповеди. «По мнению законодателей ХVIII в., говорит Владимирский-Буданов, к этому именно и подготовляет изучение логики, риторики и философии»²⁰⁹. Только первые две группы наук в представленной регламентом программе духовного образования, по-видимому, не имеют никакого отношения. Эти группы составляют собою приготовительное образование. Здесь к обычному составу его низшей математике прибавляется грамматика, которая в схеме Прокоповича имеет значение не грамматики отечественного языка, а изучения иностранных языков, «понеже по регулам грамматическим нужно есть делать экзерциции, cиe есть обучатися в переводе с моего языка на язык тот, котораго учуся и вопреки с языка того на мой язык». Под иностранными языками разумеется собственно язык латинский; греческий же и еврейский допускаются условно, – «если будут учители». Допущение истории и географии в состав приготовительного образования есть значительный шаг вперед. Но законодатель понимал, что это учение «пространное есть» и потому экономия времени заставила его предписать странный и оригинальный способ обучения этим предметам, о котором мы скажем ниже. Так новая академическая программа, по-видимому совершенно исключающая специальность духовного образования, в то же время в действительности постоянно имеет ее в виду. Это можно видеть и из того также, что в изложенном нами выше курсе академических наук богословию отдано преимущество пред всеми другими науками; для изучения его назначено два года, тогда как на изучение прочих наук отведено по году, а некоторых даже по полугоду. Кроме изучения богословия согласно специальному назначению духовных школ, в курсе их обращено также особенное внимание на изучение их воспитанниками проповеднического искусства. После статей о школах в регламенте помещен особый отдел о проповедниках, излагающий регулы, которым они должны следовать. Мы остановимся здесь на рассмотрении этих регул в связи с образовательной программой в духовных школах.

Известно, как смотрел преобразователь на церковную проповедь и чего он ожидал от нее. Он весьма высоко ценил проповедь и стремился дать ей характер преимущественно светский, общественный. Благодаря такому стремлению проповедь по справедливому замечанию Самарина, получила для него значение служения не столько церкви, сколько государству²¹⁰. «Европейский идеал, говорить автор сочинения «Феофан Прокопович как писатель», внесенный в русскую жизнь Петром, был независим от церковного авторитета и под влиянием этого идеала церковная сторона жизни отошла на задний план, была настолько заслонена интересами государственными, что даже церковь и ее слово получили характер светски общественный»²¹¹. В этом новом своем качестве, как орудие государственных целей, церковная проповедь, по взгляду преобразователя должна была главным образом стремиться к разъяснению сущности и мотивов тех действий правительства, которые тяжело ложились на народ, не понимавший их непосредственной пользы и потому относившийся к ним недоверчиво. Так церковная кафедра по взгляду преобразователя должна была обратиться в политическую трибуну, от которой должны исходить ораторские речи, направленные к уяснению правительственных мероприятий. Таким требованиям, решительно предъявленным преобразовательным духом времени, ученое и искусственное проповедничество малорусских ученых, единственно почти господствовавшее у нас в XVII ст., далеко не удовлетворяло. Как развившееся по отвлеченным правилам и в полном отчуждении от современной жизни, такое проповедничество, разумеется, не могло иметь на эту жизнь никакого влияния. В объемистых томах проповедей наших малорусских проповедников XVII в. Симеона Полоцкого, Голятовского, Родивилловского, Барановича, Яворского и др. за очень немногими, почти незаметными исключениями, – напрасно стали бы мы искать свежей живой струп, оригинальных мыслей, словом всего того, что создает определенную литературную физиономию писателя. Здесь нет ни одного живого звука: все сухо и мертво. Что же касается до состояния проповедничества среди великорусского духовенства в то время, то нужно заметить, что живое слово проповеди на севере Руси замолкло еще XVI в. Здесь давно среди духовенства сложилось убеждение, что не следует позволять читать не только свои собственные проповеди, но даже готовые поучения святых отцов, положенные по Уставу. Даже высокие иерархические лица, какими были епископы, «не всегда, как замечает Духовный регламент, и не все могли сложить здесь чистое слово». «Оле окаянному времени нашему, восклицает святитель Димитрий Ростовский: яко отнюдь пренебрежеся cияние слова Божия: сеятели не сеют, а земля не приемлет, иереи небрегут, а людие невежествуют и заблуждают, иереи слова Божия не проповедуют, а люди не слушают ниже слушати хотят». Жарким противником схоластического направления в проповеди, внесенного в нее малорусскими учеными, является Феофан Прокопович в главе о проповедниках слова Божия сочиненного им Духовного регламента. Здесь Феофан вполне разделяет мнение Петра относительно значения церковной проповеди. В духовном регламенте он старается точно формулировать, о чем именно и как должны говорить проповедники. Его взгляд на проповедничество стоит в тесной неразрывной связи с его богословским учением. Известно, что Феофан, основатель особенной школы в богословской науке, сильно восстал на этом пути против влияния католических преданий, вкравшихся в нашу церковь, и ревностно трудился над их искоренением. В этом критическом труде он руководствовался одним писанием и личным разумом. От проповеди он требовал обличения предрассудков и суеверий и преподавания основных догматов христианства, всем доступного, ясного и подкрепленного текстами. Он особенно предостерегал против произвольных, натянутых толкований, против обычая, мимо пряного смысла искать аллегорий и символов, и предписывал строго держаться буквального смысла. Феофан требует от проповедника основательного знакомства со Священным Писанием и творениями Отцов церкви, в особенности же рекомендует изучать Иоанна Златоуста; католических же авторитетных богословов решительно отвергает: «не приводи мне, говорить он, – свидетельств ни Фомы Аквината, ни Скотта, ни других нечестивой секты людей, – ибо ими не подтвердишь своего предмета, но осквернишь и речь и слух священнаго собрания»²¹². Глава Духовного регламента «о проповедниках слова Божия» всего лучше определяет нам взгляд Прокоповича на цель и характер церковного красноречия. Сознавая всю необходимость проповедования с церковной кафедры и в то же время не доверяя способностям великорусского духовенства и знанию ими догматов веры, Феофан в регламенте дает право проповедования слова Божия только лицам, окончившим полный курс наук в академии и в иностранных коллегиях. Последние, однако, допускаются к проповедничеству не прежде, как по удостоверении Духовной коллегией в том, что ищущий проповеднического права обладаете даром слова и знанием Священного Писания. Удостоверение это производится посредством пробного слова и экзамена. Достойному выдается из Духовного коллегиума свидетельство на право проповедовать. Что касается самого содержания проповедей и их тона, то, по определению регламента, предметом для проповеди должно служить увещание, исправление, в особенности же разъяснение необходимости повиновения властям и обязанностей каждого чина людей. Эти два последние пункта, требуемые составителем регламента от содержания церковной проповеди, яснее всего обозначаюсь стремление преобразователя обратить церковную кафедру в политическую трибуну, откуда должно исходить выяснение именно тех сторон политической жизни, с которыми тяжелее всего приходилось сживаться народной массе. Указывая на вкоренившиеся в обществе пороки, проповедник должен избегать указания и даже намеков на подверженных им. О пороках даже в отвлеченной форме непозволительно говорить в некоторых случаях, например, о каком-либо лице прошла недобрая молва, что оно сделало такой-то дурной поступок или грех. Всякий намек с церковной кафедры на этот грех будет понят как укоризна согрешившему. Публичное же поругание той или другой личности всегда приносит вместо пользы один вред; согрешивший будет заботиться не об исправлении своем, а об отмщении оскорбившему его проповеднику. После этого понятно, как безрассудно и низко поступают те из проповедников, которые иногда по чувству личной мести к известным лицам такими яркими чертами обрисовывают их недостатки и пороки, что народ даже без наименования в проповеди лиц знает, о ком здесь идет речь. «Таковые проповедники, говорит регламент, самые бездельники суть, и оных бы жестокому наказанию подвергать». Да и вообще говоря, резкий и суровый обличительный тон в проповедях весьма неуместен и переходит в неприличие, какую-то гордость, «наипаче когда так властительски о грехах говорит юный проповедник». Иногда, например, говорит регламент, поясняя вышеуказанное положение о тоне проповедничества, слышатся с церковной кафедры такого рода выражения: «нет у вас, братие, любви к Богу и ближнему, немилосердни есте» и т. д. Подобные фразы выражают бестактность проповедника. Гораздо приличнее в подобных случаях говорить: «нет у нас братиe любви к ближнему» и пр., т. е. употреблять первое лицо множественного числа. В таком случае проповедник и себя самого включает в разряд грешников.

Все эти постановления Духовного регламента о тоне церковного проповедничества заключают в себе весьма прозрачный намек на проповеди Стефана Яворского и других представителей южнорусского схоластического направления гомилетики. В доказательство этого достаточно припомнить известную уже нам знаменитую проповедь Стефана Яворского на день тезоименитства царевича Алексея, в которой он так «властительски» выступает обличителем пороков самого царя. Не даром властительский тон его проповедей был тогда же замечен ему преобразователем, который получа указанную нами сейчас проповедь местоблюстителя патриаршества, сделал на ней следующее собственноручное замечание: «перво одному, потом с свидетели»²¹³, замечание, которым царь дал пылкому обличителю – проповеднику понять, что он не соблюл самого главного евангельского правила, повелевающего сначала обличить наедине, потом со свидетелями, наконец уже в церкви.

Еще резче и заметнее выступает составитель регламента обличителем схоластического направления, до крайностей развитого в проповедях наших южнорусских проповедников XVIII в., когда излагает в Духовном регламенте постановления относительно внешнего поведения проповедника. Известно/ что схоластическая гомилетика изобрела чрезвычайное множество внешних приемов, тропов и фигур, известных телодвижений, интонаций голоса и т. п. вещей, служащих «ко украшению речи». Она старалась обставить известными казенными предписаниями и правилами не только самое содержание и форму церковной проповеди, но даже и самое внешнее поведение проповедника на церковной кафедре. В небольшом учебнике риторики Стефана Яворского, написанном им вероятно для употребления в московской академии, который носить заглавие: «Рука риторическая пятью частьми или пятью персты укрепленная», в третьей части, в главе «о краснословии» перечисляются одиннадцать тропов и пятьдесят одна фигура, которыми должна украшаться речь. Здесь между прочим встречаем следующее весьма любопытное замечание об аффектах: «аффекты или страсти ко украшению слова весьма ключинствуют и без аффектов слово несладостно, яко увядшо и гнило содевается. Тем же аффекты суть яко душа слову или соль брашну, без которых слово мертво и несладостно издается»²¹⁴. О поведении самого Стефана на церковной кафедре известно, что он весьма любил украшать свои проповеди фигурою недоумения и в произнесении их вообще держался приемов католической школы. «Что витийства касается, говорит о нем автор известного сочинения «Молоток на камень веры»²¹⁵, правда, что он имел удивительный дар и едва подобные ему в учителях российских обрестися могли; ибо мне довольно случилось видеть в церкви, что он мог в учении слушателей привесть плавать или сыпаться, к чему движение его тела и рук, очей помавание и лиц применение весьма помоществовало. Он, когда хотел, то часто от ярости забывал свой сан и место, где стоял»... «Сей порядок, замечает далее автор «Молотка» в церковных поучениях у папистов токмо употребляем, ибо когда они своего суеверного предложения из письма (вероятно Св. Писания хочет сказать автор) доказать не могут, то тщатся логическими силлогизмы, т. е. речей подобиями утвердить, а истинное дело затемнить и утаить»... Вопреки таким приемам внешнего поведения проповедника на церковной кафедре, употребляемым южнорусскими проповедниками, регламент старается сделать напоминание, что проповедник должен находиться в благоговейном уважении к отправлению своей высокой должности. В виду благоговения к проповеданию слова Божия и самое внешнее поведение проповедника должно быть запечатлено тем же характером. Если проповедник замечает, говорит регламент, что слова его не производят желанного впечатления на народ, падают на почву бесплодную, при таком неуспехе не должно отчаиваться и превращать проповедь слова Божия, а терпеливо должно выносить холодность к проповеди сердец слушателей и продолжать свое дело, твердо памятуя, что обращение грешника на путь спасения есть дело Божией благодати. Когда же проповедник замечает, что труды его приносят народу пользу, сообщая ему знание веры и нравственности, он не должен гордиться успехом и приписывать его необыкновенному своему дару слова. Вообще не следует ни прямо говорить, ни косвенно намекать слушателям о красноречивом построении слова, делать восклицания и при этом поднимать указательный палец или брови. Taкие телодвижения выражают, будто бы проповедник удивляется собственному красноречию. Необходимым тоном проповедей должно быть поэтому смирение, выражение собственного недостоинства к проповедованию слова Божия. Во время произнесения «слова» не прилично проповеднику шататься из стороны в сторону, всплескивать руками, упираться в бока, прыгать, смеяться и даже рыдать. Если бы в порыве искренности он и почувствовал прилив слез, то должен воздержаться от них. По произнесении слова в храме, если проповеднику случиться быть в гостях, он не должен заводить речи о своей проповеди и обязан отклонять всякий разговор на эту тему. Если бы его даже стали спрашивать об ней, ему не следует ни хвалить, ни осуждать ее: первым своим поступком он высказал бы самохвальство, а порицанием, с одной стороны внушил бы к проповедям неуважение слушателям, а с другой – слушатели привяли бы самопорицание за вызов на похвалу. Если бы даже кто из собеседников искренно похвалил речь, по чувству собственного достоинства и смирения проповедник должен отклонять разговор на другую какую-нибудь тему. Таковы «полезныя регулы», которые счел нужным напомнить составитель Духовного регламента проповедникам слова Божия. Все эти наставления Духовного регламента относительно проповедования слова Божия, начиная с самого внутреннего характера проповедей, точно определенного регламентом и кончая внешним поведением проповедника на церковной кафедре, были приняты церковной практикой и в продолжение весьма долгого времени повторялись как в старинных курсах риторики, так и в более позднейших учебных руководствах по так называемой гомилетике.

Но возвратимся к рассмотрению проекта устройства духовной школы по регламенту. Ввиду того, чтобы начертанные в регламенте широкие образовательные планы достигали действительной цели, устав с особым вниманием останавливается на разъяснении первоначальных приемов и метода преподавания. Составитель регламента как бы желает человека признанного достаточно приготовленным к чтению академических лекций лично ввести на первый курс в академическую аудиторию и наглядно показать здесь ему, что и как должен он делать. Первый дебют нового учителя в академической аудитории пред его слушателями должен открыться не иначе, как разъяснениям значения или приложения преподаваемой им науки. Цель такого разъяснения скрывается не в интересах всего дальнейшего курса науки, как это принято понимать преподавателями нашего временя, а в том, чтобы каждый из учащихся понял на первых же порах прямую пользу, получаемую от той или другой науки, «чтобы ученики, как выражается регламент, заранее видели берег, к которому плывут и лучшую бы охоту возымели и познавали бы повседневную прибыль свою, також и недостатки». В дальнейшем разъяснении приемов или методов преподавания в духовных школах регламент прежде всего косвенным образом имеет в виду указание таких приемов преподавания, путем которых можно было бы преследовать достижение троякой цели: по возможности точного выполнения начертанной им широкой программы духовного образования при соблюдении самой строгой экономии во времени и наконец, в третьих, достижения более легкого и успешного способа изучения некоторых предметов. Ясно сознавая с одной стороны то, что в указанной им широкой образовательной программе «всякое учение (кроме диалектики и грамматики) пространное есть, а с другой, что в школах сокращенно толковать надоб и главное только чести, потому что после сам долгим чтением и практикою совершится это доброе руководство получить», регламент находить возможным примирение двух первых невидимому несовместных между собою условий в крайне оригинальном способе обучения тем академического курса предметам, которые в виду специального назначения проектируемых школ должны занимать второстепенное значение. К таким предметам, как известно, относятся в программе академических наук география и история. Обучение этим предметам должно быть, ввиду указанных целей, соединено с обучением грамматике. «Могут некоя учения двое или трое вдруг одного часа одним делом подаватися, наприм. уча грамматике, может учитель с нею учить купно и географию и историю». Как же это? Можно велеть ученикам переводить с одного языка на другой по части географию или историю. Такое на взгляд настоящего времени оригинальное и даже курьёзное соединенное преподавание латинского и греческого языков с историей и географией регламентом признается наоборот весьма полезным в видах наилучшего изучения сухих классических языков. В таком хитроумном приеме преподавания, по мысли регламента, должна выразиться самая разумная метода – соединение полезного преподавания с приятным: «ибо ученицы великое по учению возымеют доброхотство, говорит регламент, когда не веселое языка учение толь веселым мира и мимошедших в мире дел познанием растворено им будет и скоро от них грубость отпадет и еще почитай при береге училищном не мало драгих товаров обрящут». В применении к преподаванию истории же имеет место и тот прием преподавания, который рекомендует регламент, как наилегчайший и успешный способ изучения этого предмета. Способ этот состоит в том, чтобы изучение географии шло вперед изучения истории: «понеже историю честь без ведения географского есть как бы с завязанными глазами по улице ходить». Поэтому год, назначенный на грамматику, разделяется на две половины: в первую половину должно учить с грамматикой географию, во вторую – историю. Впрочем, в первую половину года назначается и особенный день недели собственно на географию и именно на знакомство с общей картой частей света. В этот день учитель показывает «циркули, планисферии и универсальную ситуацию мира». При помощи таких педагогических приемов новый устав духовной школы находит возможным скорое и успешное выполнение начертанных им широких образовательных планов.

Для успешного обучения в академии и для точного исполнения начертанной программы, при ней состоят назначенные от духовного коллегиума начальники – ректор и префект из лиц, которых учение и труды уже известны. На этих начальствующих лицах лежит полная ответственность за успешный ход педагогического дела в академии: «ежели не чинно пойдут учения и не благопоспешно, то они сами суду подпадут в духовном коллегиуме». На их обязанности лежит: наблюдать, чтобы учение в академии шло надлежащим порядком. В видах достижения этой цели они обязываются смотреть, не манкируют ли учителя своими занятиями в академии и действительно ли учат в том порядке, какой им предписан. Для знакомства с точным соблюдением системы обучения ректор и префект в течение каждой недели обязаны посетить два класса. Во время посещения, если они застанут в классе учителя, обязаны промедлить хотя полчаса и послушать, хорошо ли преподает наставник. Для узнания успехов они должны предлагать ученикам вопросы об объеме пройденного. Как высшее административное лицо школы, ректор доносит духовному коллегиуму об учителях, не подчиняющихся академическому уставу; по рассмотрении обстоятельств дела виновный или оставляется при академии или подвергается наказанию. Наконец в тех же видах строгого наблюдения за ходом педагогического дела в академии регламент проектирует внести сюда повсюду распространенный дух фискальства. «Можно и фискалов определить, говорит регламент, которые бы надсматривали все ли в академии порядочно». Соображая все изложенные нами регламентские постановления относительно внутреннего устройства высшего учебного заведения – академии находим, что взятая на себя Феофаном весьма трудная как по существу своему, так и по новости, задача выполнена им более чем удовлетворительно. Отвечая на запросы своего времени, он стремится выработать проект устройства школы профессионального характера, хотя при этом вовсе не теряет из виду возможности соединения общего образования с профессиональной педагогической проблемой, слабые проблески разрешения которой, указанные в регламенте, могут быть выставлены в качестве поучительного образца для педагогов нашего времени. За рассуждением о внутреннем устройстве духовной школы, о постановке в ней учебного дела, Духовный регламент старается определить подробно план и внешнего ее устройства. Как по внутреннему своему характеру проектируемая школа носит на себе печать главным образом специального учебного заведения, точно такою же является она в уставе и по своему внешнему строю. В этом прежде всего не оставляет никакого сомнения самый состав учеников проектируемой школы, относительно которого регламент дает «сие разсуждение». «Должни вси протопопы и богатнии и инии священницы детей своих присылать в академии. Мощно тоеж указать и градским лучшим приказным людем: а о дворянах как собственная воля будет царского величества». Итак, дети духовенства, по этому рассуждению, необходимо должны учиться только в этих школах. Слабо выраженная в последних словах указанного пункта регламента надежда на то, что та же профессия привлечет и лиц из других классов в действительности имела за собой еще более слабое основание. Само собою очевидно, насколько основательна была эта надежда, если каждый класс общества точно так же, как и духовные, будет требовать от своих сочленов непременного приобретения образования по своей профессии. А так и было в действительности²¹⁶. Чтобы сделать для детей собственно духовенства обязательным обучение в проектируемых школах, новый устав старается по возможности облегчить для них доступ к поступлению в эти школы. Дети духовенства могут поступить сюда и учиться здесь до полного окончания курса без всяких препятствий. Поемный академический экзамен состоит только в том, чтобы «отведать память и остроумие» и только в том случае новопоступающий лишался права на поступление в академию, если он оказывался «весьма глупым» по своим способностям. Но составитель устава хорошо понимал, что и при всей легкости поступления в академии едва ли найдется много добровольных охотников получать здесь образование. Напротив он видел, что даже и от официального строгого предписания закона об обязательном образовании бывали весьма частые случаи уклонения. Вот почему сказавши, что тупоумные по способностям ученики не могут быть принимаемы в академии, он сейчас же делает оговорку: «а чтобы кто-нибудь из новопоступающих студентов намеренно не претворял себе тупости, желая отпуску за малоспособностью в родительский дом, как то другие претворяют телесную немощь от солдатства, искушению ума его целый год положить». В способах и средствах этого искушения ума опытный педагог, по замечанию регламента, не станет долго задумываться. «Он может промыслить способы искушения таковые яковых тот (ученик) познать и ухитрить не дознается». Годичный срок искушения ума решает участь новопоступающего: он или останется в числе студентов академии или отсылается обратно, как малоспособный. Впрочем, не одни только «весьма тупые и неостроумные студенты подлежат исключению из академии. «Буде покажется детина непобедимой злобы, говорит регламент, свирепый, до драки скорый, клеветник непокорив и буде чрез годовое время ни увещании, ни жестокими наказании одолеть ему невозможно, хотя и остроумнее иного будет, выслать из академии, чтобы бешеному меча не дать». Чтобы привлечь в академию молодое поколение устав обещает окончившим в ней курс важнейшее право при поступлении на должности как духовные, так и гражданские. Они получают преимущественно первенство пред неучеными. Специальный характер проектируемой школы весьма ясно обнаруживается и из всего дальнейшего внешнего строя школы с тщательной подробностью очерченного на страницах регламента. В основании этого строя несомненно легла та мысль, что для воспитания нового поколения пастырей в духе реформы нужно совершенно оторвать воспитанника от грубого общества. По плану регламента имеется в виду устроить закрытое учебное заведение, почти такую же бурсу, какие уже существовали в то время в Киеве и в Москве. Мотивы, обусловливавшие эту форму учебных заведений в Великороссии, понятны и без допущения мысли о том, что проект новых духовных школ вышел из под пера ректора киевской академии и ученика иезуитской коллегии. То была давняя традиционная форма, перешедшая в южную Русь из соседней Польши; пересадить эту форму на почву Великороссии в данное время было необходимо, потому что по новости здесь образовательного дела, считалось весьма важным сделать обучение в школе обязательным так как иначе никто не захотел бы посылать в школы своих детей. Руководствуясь такими соображениями составитель устава новой духовной школы проектирует выбрать само место для ее постройки хотя и «веселое», но в то же время не в городе, а в стороне от него и в возможной дали от народного шума, куда даже не бывает частых оказий, «которыя обычно мешают учению и находит на очи (развлекает), похищает мысли молодых человек и прилежать учением не попускает». Поступивши в построенную на таком «веселом» месте школу студент должен был дать письменное обязательство пред академическим начальством в том, что он «до конца учений пребудет в академии безвыходно». Жестокое «наказание» грозит тому «преступнику», будет ли это ректор или префект академии, или кто другой, который решился бы отпустить без ведома духовной коллегии студента академии из стен заведения даже и на самое короткое время.

Таким же духом полной изолированности от окружающего мира проникнуты и регламентские постановления относительно учреждения при академии семинариумов. «Таких семинариумов, говорит регламент, в иноземных странах довольно вымышлено есть». Устройство семинариума полезно и необходимо привести в исполнение даже раньше учреждения самой академии, ибо семинариумы имеют целью воспитывать и приготовлять учеников к успешному изучению академического курса. Итак, в учебном отношении семинариум не есть самостоятельное заведение. Это есть нечто вроде общей квартиры для семинаристов, похожее на пансионы при нынешних гимназиях. В здании семинариума нет классных комнат, сюда не ходят учителя, а то и другое находится только в академии. Правила или, по выражению регламента, регулы относительно учителей и учения семинарских те же, какие установлены и для академии. По смыслу регламента, когда в семинариуме будут открыты школы, т. е. самостоятельные классы, тогда она будут называться академиями. Проект устройства семинариумов, как воспитательных заведений, составлен вполне в духе тогдашних педагогических правил, не придававших почти никакого значения так называемому домашнему воспитанию и свято веровавших в воспитательную силу закрытых училищ, в которых питомец «аще и тигр нравом будет, агнчую восприимет кротость нося... аще самолюбием или гордостью, или напыщением, или высоким о себе мнением, или иною какою безмерною страстью поврежден есть, в толицем собрании (т. е. в закрытом общежитейном учебном заведении) не трудно обрящет врачество болезнем сим; смирится бо, тишайший будет и не велико о себе мудрствовати начнет»²¹⁷. Для выполнения этого мудрого педагогического правила тогдашнего времени в приложении его в воспитанию будущих пастырей, составитель устава новых воспитательно-учебных заведений проектирует построить дом образом монастыря вместимостью человек на 50 или 70. Это зародыш тех пресловутых бурс, которые томили семинаристов в прошлом и в начале нынешнего столетия. До самого позднейшего нашего времени среди зданий многих духовных семинарий России живо уцелел этот характерный монастыреобразный тип постройки семинарского здания, кажется, последний уже в ваше время действительный свидетель прошлой истории семинарской жизни. В эту монастыреобразную школу детей велено принимать на воспитание от 10–15 лл., т. е. в самом нежном возрасте, когда из ребенка большей частью можно сделать все, что угодно, «а свыше того разве за прошением честных лиц свидетельствующих, что отрок и в доме родительском жил в страхе». Принятые на воспитание в семинарию дети должны жить здесь по 8 или 9 человек в комнате, притом так, что самые младшие должны жить в одной комнате, среднего возраста в другой и старшего в третьей. Здесь в общей комнате всякому ученику должно быть отведено свое особое место «при стене вместо собственной конторы где его стоит кроватка складная, (чтобы в день логовища знать не было настрого замечает мимоходом составитель Устава), також шкафа на книжки и иныя вещицы и стулик для сидения». За пользование такими удобствами общежития, за казенный стол и одежду семинаристы более богатые платят однажды определенную сумму, бедные же воспитываются на казенный счет. Впрочем, не все семинаристы необходимо обязывались жить в здании семинариума; не желавшие вступать в семинарское общежитие имели право жить вне стен семинариума и посещать классы. В видах удобства для таких учеников составитель Устава думает построить вблизи семинариума несколько изб со специальным назначением отдавать их в наймы семинаристам, не желающим жить в семинариуме. С самого момента поступления в семинарское общежитие ребенок надолго разрывает все свои связи с обществом и родной семьей и почти безвыходно запирается в мрачных стенах бурсы. Его не велено было выпускать из этих стен до тех пор, «пока он не ощутит знатной пользы таковаго воспитания». Не раньше как по прожитии трехгодичного срока времени дозволяется питомцу посетить родственников не более, как дважды в год. Но отлучка из семинарии должна продолжаться не дольше недели; и в этом случае за ним зорко следит глаз неотлучного от него префекта или инспектора, который, по возвращении школьника в бурсу подает ректору «репорт» относительно его поведения во время визитации им родственников. Но недостаточно кажется ревностному о своих питомцах педагогу и зоркого надсмотра за питомцем во время его отлучки из семинарии со стороны префекта: несмотря на то, что он грозит, если бы «тот приданный инспектор, поноровя питомцу, утаил о нем нечто худое, такового плута бить гораздо», – мудрый творец не мене премудрых педагогических правил советует по возвращении семинариста в бурсу испытывать его еще особыми какими-нибудь способами в том, «не явилось ли в нем некоей прежних нравов охоты». Как бы смягчая несколько эту суровую строгость своих правил относительно отлучки семинаристов из стен заведения, составитель воспитательного проекта является в этом проекте, по-видимому, более снисходительным к посещению семинаристов родственниками в стенах семинарских. Впрочем, и в этом снисхождении проглядывает, кажется, больше желание представить в глазах родственников, по возможности, в привлекательном свете разобщенную со всем остальным миром школьную жизнь семинаристов. В случае посещения семинариста родственниками их велено принимать в какой-нибудь более видной и удобной комнате семинарского здания – «в столовой, или в иной общей избе или, наконец, в саду семинарском и «мерно кушанием и питанием потрактовать их можно», хотя семинарист – родич разговаривать с ними имеет право не иначе, как в присутствии кого-нибудь из начальствующих лиц заведения. Все эти тяжелые и внушительные сами по себе внешние условия, которыми была обставлена жизнь в семинарском общежитии, осложнялись еще не менее тяжелым внутренним распорядком жизни и занятий семинаристов. Вся жизнь семинаристов распределена была по часам. Особые часы в сутки проектируется назначить для спанья, молитвы, трапезы, гулянья и проч., – «и вен бы оные часы колокольцем означать, сказано в Уставе, и вси бы семинаристы, как солдаты на барабанный бой, так на колокольцев голос принимались за дело, какое на час уреченный назначено». Эта военная дисциплина наблюдалась так строго, что даже прогулки в свободное время получили официальный и обязательный характер». На всяк день два часа определить на гулянье семинаристам, а именно по обеде и по вечери и тогда будет невольно никому учитися и ниже книжки в руках иметь». Так составитель воспитательного Устава думает самыми точными правилами определить жизнь семинаристов-воспитанников. Помимо этих точных правил, с которыми должен быть соразмеряем каждый шаг, так сказать, воспитанников, средствами для возбуждения в них смирения и тихости определяется в Уставе строгий надзор за их поведением. В каждой комнате семинарского общежития должно быть по префекту или по инспектору, которым может быть и неученый человек – «только бы не вельми свирепый и не меланхолик», летами от 30 до 50. На его обязанности лежит предупреждать ссоры и драки между семинаристами, воспрещать сквернословия и другие безобразия, наблюдать, чтобы никто из семинаристов не выходил из комнаты, он необходимо должен требовать объяснения причин отлучки. Помимо надсмотрщиков в семинариуме должно быть не менее трех человек и из ученых: один был ректором, управителем всего семинариума, а остальные два экзаменаторами, «сиесть розыщики учения, поясняет регламент, как кто учится лениво или прилежно». Ректор олицетворяет в себе верховную класть над семинаристами: он может делать им за проступки или леность в учении выговоры, наказывать розгами; исключать же из семинариума может не иначе, как с ведома Духовной коллегии. Власть экзаменаторов несколько ограниченнее: учеников младшего возраста префекты за дурное поведение, а экзаменаторы за леность в учении имеют право сечь розгами, на воспитанников же среднего и старшего возрастов они действуют укорительными словами, а о неисправимых доносят ректору. Пересматривая все изложенные нами регламентские постановления относительно устройства учебно-воспитательных заведений для духовенства, обращая внимание на эти способы насильственного задержания учеников, караула, чтобы они не ушли из школы, на эту замкнутость жизни учеников в стенах семинариума и господство здесь жестоких наказаний, невольно приходишь к мысли о том, как однообразна и скучна должна была быть описанная в регламенте жизнь семинаристов в этих воспитательных заведениях, или, лучше сказать, казематах. Составитель регламента и сам ясно сознает этот недостаток своего педагогического проекта. «Такое младых человек житие кажется быта стужительное, пишет он в заключение к этому проекту, и заключению пленническому подобное». Но он верит, что «кто обыкает так жить хоть один год, тому весьма сладко будет». Для уврачевания же скуки заключенных в стены бурсы учеников он предлагает «угодныя регулы». Так, для разогнания неизбежной при такой обстановке жизни тоски семинаристам позволена регулярная прогулка и игры с полезным наставлением, – «таковое, например, есть водное на регулярных судах плавание, геометрические размеры, cтpoение регулярных крепостей и проч. Ввиду той же цели – поразвлечься от скуки, – можно один или два раза в месяц, в летнее время, съездить на острова, в поля и на загородные государевы дачи. К числу развлечений, отличающихся характером полезности и служащих к утешению и уврачеванию скуки семинаристов относится также чтение при трапезе «ово историй воинских, ово церковных», которых «слышание и сладко есть и к подражанию мудрых оных людей поошряет такоже» глас музикийских инструментов, некия акции, диспуты, комедии и риторическия экзерциции». Все эти развлечения семинаристов, кроме того, что делают, по выражению регламента, «перемжку» в обычных занятиях семинаристов, имеют еще и воспитательное значение, потому что они «зело полезны к наставлению и к резолюции сиесть честной смелости, каковыя потребует проповедь слова Божия». Изложенный в Духовном регламенте проект устройства новых духовных школ заканчивается постановлениями, касающимися прав окончивших курс в семинариуме. Здесь прежде всего ясно высказывается мысль о назначении этих духовных школ в пользу собственно церковной службы. Выражение этой мысли мы находим в том, что при поступлении семинаристов по окончании курса на службу по духовному ведомству им дается, по мысли регламента, предпочтение пред неучеными, или же хотя и равными с ними по образованию, но не в семинариуме воспитанными. «А которые семинаристы, говорит регламент, по совершении учения угоднейшие покажутся к делу духовному и они будут у епископов ближайшие ко всяким степенам властительным паче прочих, хотя бы и равно оным искуссных, но не в семинариуме воспитанных». Но, несмотря на эту ясно выраженную мысль, сам же регламент постоянно сбивается в своих правилах относительно их практической пользы на другую противоположную точку зрения и выражается явное намерение правительства привлекать духовных воспитанников и на разные роды светской службы. Так по достижении семинаристами совершеннолетия, они присягают в верности Государю Императору и «готовности к службе до которой угоден есть и позван будет указом Государевым». Об окончивших курс ректор доводит до сведения коллегиума, который и представляет их Его Величеству. Затем им дается отпуск, увольнение из семинариума с обозначением их успехов – «абшить со свидетельством искусства их», как говорит регламент.