ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВИДЕНИЯ

(глава IV)

Таково принципиальное идейное содержание малоазийских писем апокалиптического Откровения, которое дальше должно показать фактическое осуществление нормативных начал в будущих судьбах Церкви.

Эту именно задачу и исполняет вторая часть Апокалипсиса, которая в ярких видениях и живых картинах потрясающего свойства представляет нам исторический ход Церкви Христовой по пути к Царству Славы. Но если там теоретическое учение раскрывалось постепенно с разных сторон, то, тем более, здесь ожидается длительное созерцание, поскольку образы всегда дольше слова и выражают мысль действием на чувства гораздо медленнее и сложнее. Этим обусловливается состав и характер второго, наибольшего, апокалиптического отдела. Здесь мы входим в область собственно таинственных видений и небесных откровений. Естественно, что тут и понимание, и разъяснение гораздо труднее, иногда же они для нас совсем невозможны⁶⁹. Если апокалиптические послания содержат знакомые имена и общепринятые речения, то в описании созерцаний ходячие названия являются скорее символическими обозначениями, а слова чаще констатируют невероятные вещи и описывают их в непостижимых чертах; видения же получают прямо странный, невообразимый характер, ибо в них восприемлемые образы должны передавать или внушать нечто недоступное и неприступное по неведомой отдаленности и по божественной выспренности, вмещая невместимое. В целом это создает впечатление некоторой хаотичности⁷⁰, но так необходимо по самому существу предметов и задачи во всех подобных случаях.⁷¹ В посланиях мы имеем достаточно данных для более или менее конкретного понимания и истолкования, а для апокалиптических созерцаний ничего такого нет даже в самой малой степени. Отсюда самый ближайший вывод будет тот, что апокалиптические картины эссенциально типичны, но не суть реалистические репродукции, и не внятны непосредственно в силу своих небесных соотношений, лишенных исторически фактической аналогичности. Тайнозритель разделяет тут судьбу всякого литературного типа, который никогда не бывает ни единоличной фотографией, ни механическим воспроизведением общего содержания во многих людях; поскольку первое лишено всякой художественной принципиальности, второе теряет самое главное типическое свойство в живой индивидуальности, которая творчески отображает все единицы взятой категории, не сливаясь ни с одной из них, почему сам автор, в большинстве, не может указать подлинных субъектов, послуживших к созданию типического изображения, как вошедших в него частичными элементами.⁷² Тем более все это неизбежно до преобладающей степени при пластическом живописании сцен и лиц, захватывающих мировые события и исключительные личности. Однако этим нимало не предполагается, что таковые – лишь субъективные создания, чуждые обязательной важности сверх ограниченной авторской значимости. Вот здесь и оказывается особенно плодотворной идея боговдохновенности священных библейских писаний. Апокалиптические созерцания представляют высшее воспарение человеческого духа в надмирные области, когда несуществующее или будущее рисуется для нашего сознания вполне реальным или даже отчетливо наблюдаемым, – а это есть сфера действия чисто Божественного творчества. Посему именно тут наиболее близко соприкосновение человеческого с Божественным и натурально соприкосновение первого с последним настолько, что человеческое приносит очищенный от всего случайного материал со священной жаждой его окончательного преображения; а Божественное сообщает ему непреходящую силу повсюдной и всецелой самодостаточности. В этом состоит и боговдохновенность Апокалипсиса, определяющая наше экзегетическое отношение к нему.

Фактический его багаж не дает чего-либо исторически-реального в нашем земном бытии, но предполагает лишь некоторые точки опоры для нашего духовного парения и, следовательно, не заключает реальных исторических оснований и объяснений, каких ищут все до последних дней. С другой стороны, и вся возможная реальность, уже лишенная своей конкретности в человеческой типичности, преобразилась чрез Божественное претворение в принципиальный руководящий символ, в свете его приобретает свое истинное значение и лишь в нем должна быть понимаема и воспринимаема. Посему правильное, объективное истолкование Апокалипсиса, соответствующее самой природе предмета Откровения, представляется принципиально-символическим⁷³ даже и в тех местах, где многие допускают отражение живой истории своего времени.

Это простирается на все дальнейшее содержание после апокалиптических писем. В послании обрисовываются перед нами основы и формы настоящего, утверждающегося христианского бытия, которое в историческом течении должно стремиться к своему окончательному увенчанию в царстве Бога и Отца. Этим нормально определяются две части, из коих одна изображает земную историю христианства в борьбе за свое победное величие (IV-XIX, 10), а вторая описывает окончательное его торжество в славе всесовершенного господства и вечного блаженства (XIX, 11-XXII, 21). Все здесь сосредоточивается на том, чтобы пришедший и основавший Свою Церковь Христос постепенно воплотился повсюду и на веки воссиял со Своими братьями у Отца Своего. При этом и Сам Господь должен был непрерывно воинствовать во имя добра против всякого зла, утвердившегося во вселенной, и уничтожал его принципиально. Дальше требовалось достигнуть возобладания благодатно-спасительных стихий во всех людях и во всем мире и через это обеспечить последний триумф. На всех стадиях предначертывается постоянная и неослабная брань. И если у Самого Христа Спасителя она сопровождалась многими осложнениями и переплетениями, то в человечестве необходимо предполагаются чрезвычайно запутанные комбинации со всевозможными колебаниями, восхождениями и падениями, временными перемириями и новыми взрывами. Понятно, что все это должно соответственно сказываться и на самом изображении, которое в каждой части может слагаться из нескольких эпизодов, особенно обильных за период воинствующей Церкви. Движение вперед выясняется в целостной картине, где в частностях вполне мыслимы не только перерывы и потрясения, но и измены и отпадения. Связь всех отдельных моментов определяется не прямой последовательной прогрессией, а внутренним соотношением главенствующих символов.

В этом именно духе должна по преимуществу разъясняться первая часть видений, рисующая нам земную историю христианства во всей его многочастности и в фактическом многообразии; однако при этом утверждая полное единство Первовиновника и Совершителя судеб Божиих о мире (гл. VI).

Отселе начинаются истинные видения, и – в качестве предварения – Тайнозритель естественно описывает, где и как он имел свои созерцания, и какой был для них высший первоисточник, обязательный и для всех дальнейших картин, для которых здесь даются авторитетные небесные предпосылки (IV, 1–1).

Занятый своим поручением относительно семи Асийских церквей, Апокалиптик только теперь, по окончании своей работы, взглянул вверх и увидел дверь, отверстую на небе, а прежний голос (I, 10) пригласил его подняться туда «духом», чтобы видеть от него, чему надлежит быть потом в историческом течении Церкви Божией. Там восседал Некто блистательный в сияющей радуге, а кругом на двадцати четырех престолах сидели 24 старца в белых одеждах и с золотыми венцами на головах; от престола Божия неслись молнии, и громы, и гласы среди горевших перед Ним семи светильников, которые были семь духов Божиих. Объединение 24-х лиц, по своему возрасту, белизне одеяний с драгоценными победными венцами, являющихся санкционированными носителями моральной чистоты и совершенной святости, относится к полноте Церкви Божией (ср.: XI, 16), включающей в себе и истинных Израильтян, и верных язычников (Мф. 19:28; Лк. 22:30), как семь светильников-духов означают законченную силу Божию в Духе Святом. Понятно, что такое седалище Преславного Бога внушало трепет всем созерцающим, будучи источником карающих, предупреждающих и внушающих велений Божиих, почему Господа Вседержителя непрестанно и славословит вся возрожденная (Рим. 8:19–23) живая тварь, которая и в гордой силе, и в смиренной жертвенности, и в человекообразной разумности стремится, подобно орлу, воспарить ко Всевышнему и Вечному Владыке, а перед Ним преклоняются в своем величии и все старцы Церкви Господней, ибо Он – виновник всякого бытия и нормальный управитель и законный судья Своего творения.

В таком именно Божественном достоинстве единственного первоисточника-руководителя всего созданного и вершителя его принимается и провозглашается Бог всеми и повсюду во всей вселенной. С этим необходимо связывается одинаково всеобщее признание, что в Его руках находится вся судьба мира и человечества.

(глава V)

Это – своего рода книга Завета Божия (V, 1 и сл.), изображаемая, по-видимому, в форме листов кодекса, исписанных на обеих сторонах – внутри и отвне – и запечатанных вместе семью печатями, подобно всем человеческим текстаментарным документам⁷⁴. Но здесь дело касается всей мировой истории после засвидетельствования ею вседержавности Божией, неотразимой для всех и навсегда, а такое всемирное исповедание было создано и обеспечено духовным торжеством в учреждении подобной и спасительной Церкви Господней, поскольку у Бога всякое обетование о творении Своем могло регулировать и гарантировать ему блаженное сопребывание со своим Создателем. Неудивительно, что, несмотря на громкие воззвания Ангела сильного, никто из сотворенных нигде не оказался в состоянии раскрыть книгу и посмотреть в нее, ибо Божественное деяние допускало лишь Божественное соучастие, которое в Ветхом Завете принадлежало колену Иудину. Натурально, что на него же должно было падать и завершение, которое продолжало ветхозаветное промышление и создавало ему новую эру, для чего и является царственный носитель Иудиной службы и Давидовой власти. Но если прежде человечеству не хватало достойной чистоты для восприятия Божией благости, то теперь, очевидно, требовалось всецелое очищение для каждой личности по всему миру, когда все люди, соединяясь с Богом чрез Христа, приобретали духовное царственное превосходство, поскольку и доколе они оставались преданными служителями Божиими, как бы призванными иереями Всевышнего. Ясно, что этим описывается не должностное служение верующих в Церкви, а их новое положение через Церковь, которое по самому существу есть общество духовно-царственных чтителей Божиих на земле. Это торжественно и благоговейно признает вся Церковь, вознося к Богу благодарные молитвы святых своих сочленов, и – соответственно новым условиям – воспевает новую песнь Христу как Божественному Избавителю и Устроителю благодатных судеб Царства Божия на земле. В этой гармонии слились голоса всей твари небесной, земной, подземной и морской, удостоверяя, что Бог есть Владыка всех веков, а Его Агнец является созидателем и распространителем спасающего верховенства Божия во вселенной.

Итак: все от Бога через Христа, достойного воспринять книгу мировых судеб (V, 9, 12) по единству Его с Живущим во веки веков (V, 13). При таком положении вполне несомненно, что задачей мирового развития могло быть только полное возобладание благодатно-спасительного добра, но в нашем мире, среди ограниченных существ, все это совершается с медленною и колеблющеюся постепенностью и достигается лишь преодолением и устранением зла в постоянной всесторонней борьбе с ним во всех областях и на всех жизненных путях. Принципиальное должно стать индивидуальным во всех личностях и через них сделаться универсальным во всем нашем космосе, который ради сего подлежит всецелому перерождению во всем своем составе. Для этого необходимо, чтобы самый спасительный принцип был бесспорен в своей абсолютной силе, несмотря на все яростные обуревания, которые и показывают нам – видения семи печатей.

(главы VI-VIII)

По снятии Агнцем первой печати (VI, 1–2) одно из четырех животных, как представитель властной державности в среде мировых стихий, предлагает Тайнозрителю взглянуть, что вот вышел конь белый, символизирующий своим цветом чистоту и святость мировых начал, заправляющих движением спасительных действий искупления Божия. А сидящий на коне всадник с луком является уже с венцом победителя, который вышел, чтобы непременно победить.

Но вторая печать (VI, 3–4), после которой приглашает посмотреть второе животное, олицетворяющее смиренную покорность, обнаруживает, что окончательный результат утверждается не столь скоро и просто. Теперь выходит конь рыжий, знаменующий бурное кипение страстей человеческих и хаотическое столкновение естественных космических элементов. Неизбежно, что при господстве их не может быть ни порядка, ни мира, а, напротив, вполне неизбежно взаимное истребление людей всякими губительными способами, в знак чего сидящий получает большой меч. Но смуты в человеческом обществе сопровождаются потрясениями в области жизненных условий, обеспечивающих человеческое существование в его разумном течении, которое гарантируется человеческой интеллигентностью.

За третьей печатью (VI, 5–6) выступает конь вороной, предвещающий жестокое наступление черных дней, когда последует крайнее обесценение всех питательных продуктов, грозящее их полным исчезновением (как в новейшие времена обильные урожаи чего-либо нужного для людей влекли за собой не общедоступность таковых для народа, а варварское истребление излишков для поддержания высоких цен), и людям придется спасать себя сбереженными запасами елея и вина. Несомненно, без надлежащего пития это было бы лишь временным обманом, едва-едва охраняющим гаснущую лампаду истерзанной жизни, которая неудержимо клонится к своему печальному концу.

Посему после четвертой печати (VI, 7–8) показывается истощенный бледный конь и на нем всадник, несущий смерть, за чем идет уже ад всяческих мучений, поскольку над четвертой частью земли смертоносный всадник получит власть умерщвлять мечом войн и наступающими за ними голодом, мором и освирепевшими от ненасытности зверьми. Значит, растревожены и потрясены все стихии земные, возмущенные человеческим злом, которое, разрастаясь постепенно, всюду создает анархическую смуту гибели и разрушения. Если при этом погибают участники столь страшной трагедии, то тем более страдают и терпят те, над головами коих она с дикой стремительностью разыгрывается в своей бешеной ярости. Тогда неизбежно должны мучиться, бедствовать и пропадать все, чуждые господствующему злу, ибо последнее и прямо будет обрушиваться на них, чтобы очистить себе кровавую дорогу к конечной цели.

Поэтому за пятой печатью (VI, 9–11) представляются под небесным жертвенником молитвенных курений (cp. V, 8) души умерших за возвещение слова Божия и за неизменную верность ему даже до смерти, которая их и фактически постигла. Понятно с их стороны глубочайшее возмущение тиранической неправдой нечестивого беснования. Но хотя их вопли естественны и законны по отношению к абсолютному Владыке, Носителю всецелой святости и безусловного соответствия подлинной истины, все же ход событий не может радикально измениться, пока продолжается существующее соотношение взаимно противоположных сил. Чтобы создать другую ситуацию, необходимо для страждущих прежнее подчинение, дабы торжествующая стихия развилась до полной абсурдности и лишилась всякой опоры для своего дальнейшего бытия: тут чем больше реальных жертв, тем меньше онтологических оснований, которые исчезают в усиленной прогрессии, если одна частная неправда необходимо подрывает все право, дозволяющее ее. Этой пропорциональностью определяются «число» и краткость жертвенного процесса до его завершения. Но именно пред своим падением обреченная энергия развивает особенно решительное напряжение сколько в проявлении свойственной злостности, столько и в целях собственного самосохранения, а в итоге сего бывают самые крайние пертурбации.

Так и было после шестой печати (VI, 12–17), когда жестоко потряслась вся земля, исчез весь небесный свет и во мраке скрылось небо, свернувшись, как свиток книжный (ср. Ис. 34:4), а на земле сдвинулись со своих мест горы и острова, люди же всех званий и состояний постарались спрятаться в пещеры и ущелья от непреодолимого ужаса, желая лишь скорейшего испарения своего ввиду обрушившегося гнева Божия, пред которым никто эссенциально не может устоять. По-видимому, теперь должно уничтожиться все бытие, ибо природа испортилась для каких-либо функций и человечество уже само и всецело жаждало только смерти.

Этим обязательно предполагается последний конец, и потому требовалось специальное разъяснение касательно дальнейшей истории осужденного космоса. Но раньше отмечалось лишь человеческое ничтожество пред Сидящим на престоле, а гнев принадлежал собственно Агнцу (VI, 16), хотя и при единстве Его со Владыкою всяческих (VI, 17: ἡ ἡμέρα ἡ μεγάλη τῆς ὀργῆς αὐτοῦ).

Бесспорно отсюда, что пока дело идет не столько о самом существенном, сколько о его извращенной ненормальности в отношении благодатно дарованного Искупителем спасения. Можно ли этот погибающий строй исправить и избавить от крушения? А если нельзя, то не будет ли подобный крах свидетельствовать о бессилии Божественного Агнца и Его искупительного подвига?

Ясно, что тут вовсе не перерыв в течении небесных откровений или неуместная, механическая вставка из другого источника, а необходимый элемент в поступательном движении универсальной мировой драмы. Она не прекращается, – но почему? Это мы и усматриваем в промежуточном видении (VII, 1), охватывающем весь мир, на четырех углах которого стражами стоят четыре Ангела, обладающие запорами живительных для земных стихий веяний. Так было непосредственно по выяснении неизбывности космического уничтожения, убеждая, что последнее пока преграждается высшими силами, получающими охранительные миссии. Следовательно, для земного течения должны быть спасительные небесные цели. Об этом и возвещает другой – по сравнению с четырьмя – Ангел, который восходит от центра вечного света и имеет печать Бога Живого, Виновника, Источника и Блюстителя жизни, дабы пользоваться ею для запечатления принадлежащих вечному Владыке. Этим удостоверялось, что мир имеет достойных спасителей в лице ста сорока тысяч сынов Израилевых (по двенадцати тысяч от каждого колена. VII, 4). Затем и перечисляются все они, за исключением колена Данова, – чему придавалось специальное символическое значение по связи с иудейско-христианскими верованиями о возобладании там идолослужения и происхождении оттуда антихриста⁷⁵. Но раз прямо сказано ἐκ πάσης φυλῆς υἱῶν ἰσραήλ (VII, 4), то, несомненно, никакого фактического пропуска нет, а Дан не назван ввиду особого выделения Левия, для выражения того, что наряду со священством участвует и левитство, как все остальные племена. Раз это вызвало выделение, то необходимо и параллельное ему включение для Дана, например, в имени Завулона. Во всяком случае, такое умолчание гораздо вероятнее без всяких скрытых тенденций, которые тут не были бы заметны и понятны. Берется равное число запечатленных для всех колен, из коих каждое заключает всю их богоугодную полноту, ибо цифра 12 000 объемлет всю совокупность двенадцати израильских колен, а тысяча знаменует законченное совершенство, например, в тысячелетнем царстве Христовом, за этот срок достигающем положенного завершения.

Значит, берется в своем истинном существе весь Израиль, во всех богоизбранных его сынах. Но кто он реально? Исчисление производится ввиду гнева Агнца, для смягчения чего потребны прежде всего достойные Его приверженцы, а таковыми могли быть, конечно, лишь христиане из евреев в своей преобладающей отличительности, как и обращенные язычники, образующие нового Израиля Божия (Гал. 6:16). Неудивительно, что это понимание – в смысле уверовавших израильтян – является и распространенным, и доминирующим. Но раньше (VI, 9–10) назывались мученики-христиане и предызбранные их сопутники, которых незачем было запечатлевать печатью, раз они запечатлены кровью и увенчаны в своей исповеднической чистоте. С другой стороны, после исчисления достойных израильтян, особо упоминается великое, необозримое множество людей из всех племен, колен и народов, и языков пред Престолом и пред Агнцем, тоже в белых одеждах христианской святости и с победными ветвями в руках. О них нигде не упоминается, что они где-либо и как-нибудь запечатлевались, почему это и не вышереченные израелиты, а исключительно лишь верующие и преимущественно язычники, каковыми будут и вопиявшие об отмщении мученики (VI, 9–11). Никто из всех этих классов уже не нуждался в запечатлении, которое – в качестве предохранительного и спасительного средства, было пригодно единственно для тех, кто иначе подлежал бы общей для всего состава гибели. В предыдущем назывались только две категории: мученики-христиане и мучители-нехристи; поскольку в первых вырисовывалось отчетливо множество людей внеиудейского общества, то ясно, что ко второму разряду принадлежали именно израелиты.

В этом и принципиально страшная беда мировой трагедии, что богоизбранный некогда народ яростно и неуклонно пошел против богопризванного и христиански-возвеличенного язычества из-за своего богоизбрания, т.е. во имя Господа Бога, не признавая Его соприсутствие на другой стороне. Отсюда неизбежно и понятно, что эта борьба представляется догматически-принципиальной и функционирующей независимо от всяких внешних условий дурного или доброго свойства. Она могла бы исчезнуть лишь в том случае, если бы иудейство стало христианским или христианство возвратилось бы в свое язычество, сделавшись потом религиозным безбожничеством и истребимым рабом еврейства. Но ни тогда, ни теперь не обнаруживалось ни малейших предрасположений ко всеобщему иудейскому обращению, равно и христианство всегда веровало в свое повсюдное возобладание. Посему тут нимало не помогли случайные приятельства и временные сближения, ибо вопрос затрагивал эссенциальные глубины иудейства и христианства, из коих одно не хотело, а другое не могло быть чем-либо другим. Война велась за самое исповедание, исчерпывавшее все духовное бытие, и приобретала характер священной необходимости, [обязательной для обеих партий; и если для христиан присутствует один вековечный принцип свободного привлечения своих] (смысл текста восстановлен, так как в подлиннике допущены пропуски слов и перестановки строк. – Ред.) противников, то для иудейства абсолютно требовалось всецелое их порабощение с совершенным испарением простой христианской независимости. Такова жизненная природа борющихся величин, непременно сказывающаяся соответственным образом во всех исторических взаимоотношениях, которые не могут изменяться, а отсюда и неугасимая вечная вражда иудейства: оно с самых первых времен христианства упорно отрицает Христа, даже не называет Его по имени (Деян. 4:17, 5:28), несмотря на призывные христианские приглашения. Здесь – корень и двигатель апокалиптической борьбы, как это проглядывается через всю мировую историю поныне, чрез разные обманчивые прикрытия. Но не ужасна ли эта потрясающая тайна, что богоизбранные гонят Возлюбленного Божия? Правда, исповедники и даже фанатики своего мессианизма распяли истинного Мессию, однако почему это не просто роковая печальная беда, а всегдашняя норма? Перед этим мучительным недоумением своей веры невольно останавливается христианская мысль, ища или ожидая высшей разгадки. Но нечто подобное уже было во дни пророка Ильи, когда казалось, что он остался один, а весь Израиль погиб духовно. Тем не менее, вопреки наружной фактической очевидности, обнаружилось, что сохранилось еще семь тысяч не преклонивших колен своих перед Ваалом (3Цар. 19:14, 18), откуда было несомненно, что не отверг Бог народа Своего, почему и обо всем последующем мы должны рассуждать, что там всегда соблюдается здоровый и живительный остаток, гарантирующий, что, в конце концов, так спасется истинный Израиль (Рим. 11:2, 5, 26). Но в отношении благовестия иудеи остаются врагами христиан⁷⁶ ради возрастания в них евангельского спасения (Рим. 11:28), с отрицанием всего националистического и фанатического воззрения в позднейшем его развитии. И если все такое мы видим в апокалиптическом изображении, то должны согласиться, что в нем разумеется неверующее и воинствующее иудейство. Оно непрерывно подкапывает и взрывает всю мировую историю. По Апокалипсису последняя должна быть всецело христианской, а фактически выходило, что она постоянно разрушается и тиранически заменяется победоносно-иудейской. Но и тут повторяется бывшее при Илии, что во всем Израиле, как в многовековой каменной пирамиде, всегда пребывает некое живительное зерно его духовного обращения. В виде сего, все мировые катастрофы являются только неизбежными осложнениями, которые обостряются противниками, именно, по неугасимому предчувствию несомненного верховного возобладания христианства. Залогом столь славного будущего и служат запечатленные истинные израильтяне; в них заключается удостоверенная по своему достоинству гарантия христианских результатов мирового процесса, остающаяся в среде погибающей иудейской массы в качестве будущих ее избавителей, для чего пока и скрывается в общеизраильских глубинах. Это еще не христиане, но бесспорно истинные израильтяне, пребывающие в чистой богооткровенной вере и потому избранные запечатлением Божиим для окончательного христианского торжества.

Этим достаточно освещается тревожная историческая тайна и решается тягостный для всякой совести вопрос принципиально, а – значит, окончательно и навсегда, по началам премудрости и ведения Божия. Утверждает провиденциальную силу и спасительную действенность израильское избранничество, но вместе с этим ограждаются и верховные христианские успехи согласно исконному плану Божию, хотя не во всем для нас понятном при исторической его реализации на пути к достижению славы царства Божия во вселенной. Что может быть дальше, или требуется больше в данной области, когда касательно мироправления Господа Бога теперь несомненно, что тут все из Него, Им и к Нему (Рим. 11:36)? Посему и в видениях неисчислимое количество верующих язычников, которые победоносно восклицали, что предреченное спасение бесспорно принадлежит Восседающему на престоле Господу Богу и Агнцу, в их общей искупительной активности и, составляя их исключительное дело, имеет все обеспечение всецелого торжества, вопреки всяким преградам и сомнительностям. И все Ангелы Божии благословляюще подтверждают это на вечные времена, а Тайнозритель уверяется одним из небесных представителей, что великие скорби мученичества за Христа являются погружением в искупительную кровь Агнца и, значит, не мешают универсальному благодатному прогрессу, но, напротив, доставляют всем исповедникам Христовым вечное пребывание с Богом и в Боге и светлую беспечальную жизнь, чуждую земных ограничений и лишений.

Теперь относительно тайны христианского миропромышления было все закончено и гарантировано: будут большие и постоянные беды, однако вполне несомненно абсолютное христианское верховенство в достойном завершении смутной и бурной мировой истории. К этому нечего и незачем прибавлять что-либо в смысле новых разъяснений. Посему, по снятии Самим Агнцем последней седьмой печати водворяется на небе безмолвие как бы на полчаса (VIII, 1) – время небольшое, но достаточное для необходимого перерыва, ибо прежнее должно быть усвоено в качестве божественного удостоверения безусловной христианской победы, которая только и могла быть его единственными завершением, а оно, естественно, отодвигается до заключения всего мирового развития. Этому надо было непоколебимо и благоговейно веровать, не развлекаясь эгоистическими мечтаниями о времени, способах и характере реализации обетования Божия. Но, с другой стороны, подобное свидетельство внушает, что, очевидно, мировая история в своем постепенном развертывании будет по внешности совсем не такова, если стало необходимым чрезвычайное божественное утверждение касательно счастливого и спасительного для всех исхода мирового процесса. И догматическая логика, и живая действительность неотразимо убеждали в неослабевающем возобладании разъяряющегося и сокрушающего зла, которое непременно должно проявляться с возрастающей энергией для обладания универсальным верховенством. Нужно было закрепить в себе раннейшее и приготовиться к новым страшным перипетиям в мировом запутанном движении. Естественно, что за молчанием по открытии седьмой печати показываются уже иные картины – семи Ангелов пред Богом, с семью трубами, которые, по их принятому употреблению, должны были предупреждать о наступлении особо важных событий в ограждении желанного роста устранением всего враждебного ему. Это и дают видения семи труб с возвращением мук для неисправимых противников христианского прогресса.

(главы VIII -IX )

В промышлении Божием не могло быть ничего уничтожающего для божественных предначертаний. И вот является новый Ангел-благовеститель пред жертвенником золотым под престолом Божиим – с золотой кадильницей, чтобы данный ему фимиам воскурить пред Богом с молитвами всех святых, для выражения всецелой благодарности за обеспеченное будущее и полной готовности быть верными Ему среди всех роковых испытаний (VIII, 1 и сл.). В ознаменование последних тот же Ангел наполняет кадильницу огнем с жертвенника и повергает на землю, где происходят громы, молнии и землетрясения с голосами ужаса всех живых существ. Видимо, в мире не будет ни прочности, ни устойчивости, в частности же, изображаются дальше действиями семи труб, которые составляют содержание седьмой печати, а иначе она оставалась бы пустой и напрасной, лишенной силы и значения. И когда первый Ангел вострубил – сделались град и огнь, смешанные с кровью, вид каковой придал градинам огненное просвечивание; от этой напасти сгорела третья часть деревьев и пропала вся зеленая трава (VIII, 7), а этим – для земнородных животных сократилась самая возможность укрываться и питаться. После второй трубы – как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море, и третья часть его сделалась кровью (VIII, 8). По-видимому, вероятнее, что от пылавшего огня вода окрасилась до кроваво-красного цвета, но во всяком случае результат один – что на этом пространстве умерла соответствующая часть одушевленных морских тварей и погибла такая же, третья, часть судов (VIII, 9). Опять ограничивается количественно органическая жизнь на земле и стесняются способы снабжения привозными продуктами, в чем всегда нуждались люди. Беда близко достигает человека, и третья труба, повергая большую, светоносно-горящую звезду на третью часть рек и источников, делает воду их смертоносно-горькою, ибо эта звезда по самой своей природе есть «полынь» и непременно отравляет всякую водную стихию (VIII, 10–11), а человечество уже не обладало предохранительными и восстанавливающими средствами (ср.: Исх. 15:25; 4Цар. 2:19–22) и во множестве погибало. Четвертая труба поглотила третью часть у небесных светильников, и на третью часть умалилась свойственная им светлость дня и ночи, т.е. половина суток стала совсем темною, отнимая возможности чисто физического бытия у людей и достаточной производительности у природы (VIII, 12). Последняя стала неспособной служить человеку в необходимую полноту его жизненных потребностей, и это естественно навлекло на все человечество страшную опасность: она, конечно, могла отвратиться, но по фактическому ходу вещей – от худого к худшему – сделалась неизбежной, почему небесный голос летящего по всему миру Ангела⁷⁷ возвещает живущим на земле тройное горе от остальных трубных звуков (VIII, 13). И действительно, вслед за пятой трубой оказывается, что с неба ниспала звезда, получившая ключ от кладезя бездны, где скрываются бесчисленные злые силы со всякими губительными действиями и влияниями (IX, 1 и сл.). Бесспорно, тут разумеется личное существо с определенной индивидуальностью и энергией, осуществляющее небесные веления по небесному полномочию. Можно принимать его за служебного Ангела стихий, заправляющего природными элементами с их функциями. Однако теперь вся важность лишь в самых явлениях, которые состоялись в том, что из отворенного колодца пошел сильный дым, помрачивший солнце и воздух, а из дыма вышла саранча со властию, какую имеют земные скорпионы (IX, 2–3). Последние в конечном результате всегда причиняют смерть, а следовательно – и саранча принесла бы всеобщую гибель, неизменно сопровождающую ее посещения⁷⁸. Поэтому ей ставятся ограничения: чтобы она не касалась земных произрастений – травы, зелени и деревьев, сосредоточиваясь только на людях, и притом исключительно на тех, у которых не было печати на челах их (IX, 4). В своем постепенном развитии зло все более и более убивает само себя. Неверный и извратившийся Израиль был страшным бичом для исповедников Христовых, но это не было обнаружением его достойной силы, а только пагубной злостности. Ясно, что таковая, прогрессивно разрастаясь и укрепляясь, становится настолько доминирующей и неудержимой, что необходимо обрушивается на своих носителей и исполнителей. Впрочем, и в этом случае зло не может быть произвольным господином жизни, и потому оно обладает энергией только мучить, но не убивать. Однако эти мучения, подобные ужалению человека скорпионом, были тем более жестоки, что не сопровождались для страждущих желанной смертью и продолжались не менее пяти месяцев, т.е. около полугода, или полного срока. А саранча тогда должна была действовать в качестве сильного вооруженного войска, как приготовленная к бою колесница, заранее обеспеченная в победном успехе обдуманно-человеческих нападений, которые гарантировались страшным вооружением соответственно имени вождя «Аваддон» или «Аполлион», означающему «Губитель» (IX, 5–11).

Несмотря на весь ужас, это первое горе из предвозвещенных иных трех (IX, 12; cp. VIII, 13) было лишь «начало болезней» и прошло, потому что было до известной степени стихийным бедствием, хотя и разыгрывавшимся с осмысленной разумностью. Дальше и выдвигается уже эта последняя, в своем пагубном обнаружении. После трубы шестого Ангела Тайнозрителю был голос от четырех рогов золотого жертвенника, стоящего пред Богом. Очевидно, тут сказывалось общее требование, ищущее удовлетворения во всю свою полноту, а оно сводилось к тому, чтобы шестой Ангел освободил четырех Ангелов, связанных при великой реке Евфрат (IX, 13–14), которая всегда рисовалась для цивилизации непреодолимой преградой (Иер. 46:6) и конечным пределом, а за нею предполагалось уже всецелое язычество, дикое и боговраждебное. Это совершенно особый круг, как бы отдельный мир, и, подобно другому, он наблюдается и представляется своими четырьмя Ангелами. Последние пока были связаны и лишены всякой свободы для своих проявлений, потому что иначе развязали бы все языческие стихийно разрушительные силы безбожия и нечестия. Посему и сейчас они являются приготовленными лишь на точно указанный срок, а именно – на час, на день, и на месяц, и на год (IX, 15). Думается, что первые краткие величины указываются не сверху года, но входят в его состав и выражают собой, что в течение всего данного времени губительная работа будет функционировать без передышки, непрерывно и неослабно, всякую минуту, только не дольше года. Этот срок как будто краткий, и все-таки он больше чем вдвое против яростного господства саранчи. Естественно, ожидаются грандиозные опустошения, которые требовалось строго регулировать, чтобы таковые не стали безграничными и необъятными. Создавалась подобная необходимость и необъятной величиной, выступившей против божественной рати, о которой слух Тайнозрителя уловил, что одно число конного войска достигало (20 000 X 10 000) 200 000 000 единиц, а самые всадники защищены при помощи броней, отсвечивающих разными отблесками, кони же – с головами, напоминающими львиные головы, причиняли три язвы от выходящих изо рта огня, дыма и серы (поддерживающей при горении тот и другой), а также чрез свои змеевидные хвосты с вредоносными головами. От всего этого умерла третья часть людей (IX, 16–19). Однако и столь тяжкая беда ничуть не вразумила оставшихся; напротив, они совсем не раскаялись в делах рук своих, но продолжали бесовско-идольское служение и не отказались от нравственной преступности (IX, 20–21).

Кто эти люди (οἱ ἀνθρώποι), частью истребленные и частью сохранившиеся в своей бесовской извращенности? Ранее (IX, 4) было категорически выражено, что подлежат небесным карам исключительно те, которые не имеют печати Божией на челах своих. Тут ясно подчеркивается отличие от всех владеющих данным спасительным знаком, а таковых выше (VII, 4–8) были решительно названы 144 000 из всех колен сынов Израилевых. Посему и в первом случае нужно прежде всего разуметь неверных и злокозненных израелитов, которых и действительно ничто не исправляло в антихристианском упорстве. А допускать контраст одной категории людей с совсем особой от нее частью было бы совершенно неестественно, как, например, приводить различные предметы в общую сумму веса или количества. Следовательно, иудейство рисуется главнейшим противохристианским врагом, жестоко наказуемым и все же неослабевающим в своей злобе, которая, видимо, не поддается даже смягчению и потому требует всецелого уничтожения во всех своих носителях и источниках. Но наряду с этим нельзя забывать, что при запечатленных сынах Израилевых Тайнозрителю было показано великое множество людей из всех (ἐκ παντὸς) племен, и колен, и народов, и языков (VII, 9) явно не иудейского происхождения и состава. Это – увенчанные праведники, но раз они – из всех разрядов, то, несомненно, не все и отсылаются к наличности собратий иных качеств. Равно и избежавшие гибели при смерти третьей части людей характеризуются такими чертами, которые нельзя усвоять иудейству: ему несвойственно было ни бесовское почитание, ни идольское служение, а моральные дефекты убийств, чародейств, блудодеяний, воровства (IX, 21) в столь возмутительной степени более натуральны в язычестве, которое погрязло и упорствовало в своих безнравственных падениях. Мы должны принять, что у Апокалиптика мыслится все богоненавистное человечество во главе и под водительством израелитского антихристианского воинства эссенциальных врагов и патентованных всесветных прельстителей. Все предшествующее должно было с неотразимостью убеждать, что торжество царства Христова в будущем несомненно и, хотя в мировом развитии последуют величайшие затруднения и стеснения, однако будет постепенно производиться и подготовительная чистка. Мы наблюдаем ее в ярких картинах жестоких катастроф и теперь должны получить уверенность, что все это было неустранимой необходимостью вроде той, что сорное и запущенное поле надо восстанавливать уничтожением всякой гадости, чтобы возможен был благословенный посев: это и обнаруживается пред нашим напряженным взором в дальнейшем откровении.

(главы Χ-ΧΙ)

Тайнозритель видит (X, 1 и сл.) Ангела – другого по сравнению со всеми раннейшими и особенно могучего, – сходящего с неба как бы в облаке, служащем ему достаточной для воздушных сфер колесницей, окруженной ореолом успокоительной при бурях радуги (ср.: Быт. 9:13 и сл.) и сияющего солнцем, обладающего несокрушимыми ногами просто потому, что они вроде «столпов огненных», к которым не может приблизиться ничто враждебное. В руках у него «книжка» или небольшой пергамент целостного свитка промыслительных судеб Божиих в истории мира. Правая нога поставлена на море, а левая на земле. Согласно древнейшей практике и символизму, это должно означать, что ему рабски подчинены, как побежденные враги в своем безбожном противлении, обе эти стихии, со всем своим активным содержанием, и он является для них безусловным владыкой, которого Приморий принимал даже за Христа. Однако это был несомненный Ангел, другой в ряду прежних, но с великими преимуществами. И вот он воскликнул громким голосом, точно рыкающий лев, и тогда семь громов проговорили голосами своими, которые были настолько отчетливы, что Апокалиптик хотел было тотчас же записать то, что говорили семь громов, но Ангел запретил (X, 2–4): «не пиши сего!» Ясно, что было нечто вполне членораздельное, которое можно было не просто описать, а прямо записать с пунктуальностью. Отсюда гораздо вероятнее, что с неба были семь последовательных громоподобных вещаний соответственного такому обнаружению содержания, т.е. зловеще-страшного. Но явившийся Ангел имел примирительную среди бурь миссию, как радуга при бушующем дожде; громы тут были аксессуарами центрального образа, не имели самостоятельного значения и лишь предупреждали, что предреченные ими беды не остановят верховного увенчания. Вносить их здесь отдельно было бы неправильным или несвоевременным, почему Ангел и не позволяет непосредственно воспроизводить громовые глаголы. Его цель была совсем другая, и он осуществляет ее фактически. Ангел, с общепринятым ручательством поднимая руку свою к небу, торжественно клянется (Быт. 14:22; Втор. 32:40) Творцом всего сущего, во всем объеме и содержании, в достоинстве Его, как живущего во веки веков, и потому всегда заправляющего Своим творением, а не просто лишь созданным и предоставленным своей воле. Последнего не было, и все тварное подчинялось своим ограничениям, развиваясь и функционируя в течение предназначенных каждому периодов, которые, чередуясь и связываясь взаимно, образуют непрерывно продолжающееся время. Но это не есть нечто независимое, существующее в качестве такого мирового начала, куда все явления входят, получая свои хронологические определения; напротив, оно само условливается сменой разных мировых актов и различной их длительностью, причем одна больше другой, согласно чему образуется счет по взятым средним мерам продолжительности. Значит, время предполагает наличность тварного чередующегося бытия и без него фактически исчезнет, потому что тогда не по кому и некого учитывать. Согласно сему «в начале» о творении и о Слове (Ин. 1:1) относится к дальнейшему тварному миротечению, утверждая для предшествующего неизменное постоянство – без тягучести, без перерывов и колебаний, ибо там все равно и неразличимо, как необозримая и неопределимая вечность. Вот именно это самое с клятвой пред вечным Богом и удостоверяет Ангел сильный, – что «времени уже не будет» (X, 6: ὅτι χρόνος οὐκέτι ἔσται) и исчезнет последовательно сменяющаяся тварность. Для этого требуется, чтобы в будущем творчество прекратилось, а в настоящем частью совсем исчезло, а частью стало вечным бытием. Однако все это случится не теперь, но потом, в те дни, когда за трубою седьмого Ангела исполнится тайна Божия (X, 7: ἐτελέσθη τὸ μυστήριον τοῦ Θεοῦ). Эта тайна имеет совершенную индивидуальную типичность – не в смысле происхождения от Бога, каким является все тварное, а в том, что она принадлежит только Богу и, будучи сокрыта в Его неисследимых глубинах, ведома лишь Ему одному. Пока мы знаем только то, что она несомненно есть, поскольку Бог благовествовал о ней рабам Своим, пророкам (X, 7). Разумеемая тайна относится к тому периоду, когда и «времени уже не будет», а термин «благовествование» указывает на евангельское засвидетельствование о ней окончательное и несомненное, прежде предлагавшееся пророками с неизбежной мутностью и общностью, а ныне даваемое Евангелием с ясностью и отчетливостью. Очевидно, это есть возвещение Христово о последних временах, непосредственно поглощаемых безграничной вечностью царства Божия, и о сообщении сего Апостолам, которые, продолжая и завершая дело пророческое, сами становятся пророками, поскольку раскрывают заключительное для истории будущее.

Очевидно, тайна Божия, венчающая все колебательно-хронологическое течение мира вечным сиянием небесного царства Божия, совершится в неизвестной отдаленности. Она бесспорна, но пока непроницаема, а станет понятной не ранее своего осуществления. Правда, эта тайна всегда действует как неизменно искомый конец (ἐτελέσθη ), в котором и реализуется со всей типической конкретностью и возможной прозрачностью для достойных наблюдателей, а до тех пор остается туманно зримой «яко зерцалом в гадании» (1Кор. 13:12) в разных «знамениях времен» (Мф. 16:3), постепенно достигающих размера знамений великих с небесе (Лк. 21:25; Мф. 24:24) до решительного «знамения Сына Человеческого на небеси» (Мф. 24:30). Идет просто фактическое подготовление, медленное и непроразумеваемое, и потому недоведомое раньше реализации. Естественно, что и седьмая труба доселе не раздается, чтобы не смущать преждевременными и непроницаемыми видениями. Все люди должны сами воспитываться тщательно для сознательного и убежденного усвоения всего содержания тайны Божией в ее постепенном развитии, вплоть до последнего совершения. Но за этим не будет уже ничего, кроме непрерывного статического состояния вечной и неизменной продолжаемости в царстве Бога и Отца.

В этом отношении описанные внушения Ангела сильного, с одной стороны, снова убеждают верующих в несомненном и славном увенчании их скорбного подвига среди земных бед и страданий, а с другой – направляют всех к соответствующему тренированию для получения небесного гражданства. Но если первое бесспорно, то качество и способы второго оказывались далеко не ясными, по неведомости самого объекта, впредь до откровения тайны Божией. В интересах воспитательных требовалось внести в целую апокалиптическую цепь именно это звено и сосредоточиться теперь на данном предмете, чтобы обеспечить для людей необходимую пропедевтику. С этой целью прежний (X, 4) небесный голос заповедует Тайнозрителю взять бывшую у сильного Ангела (X, 2) раскрытую книжку (X, 8), которая в общем свитке мировых судеб занимает, очевидно, лишь известную ограничительную часть, пригодную для разрешения выдвинутого вопроса о надлежащем подготовлении человечества к окончательному ликвидированию мирового течения. Повеленное было сделано, но Ангел, передавая «книжку», приказал ее съесть (подобно Иез. 3:1) и предупредил, что в чреве она будет горька, а в устах – сладка, как мед. Это именно и случилось фактически, знаменуя все нужное для рассматриваемого момента. Речь идет об указаниях на счет пропедевтических условий, которые, ради их применения, нужно усвоить, воспринять внутри себя в качестве руководительной нормы. Естественно, что сообщение ее ставит человека на истинный путь и дает должное направление. Это само по себе бывает сладостным, как самое главное для дела, как готовая и правильная программа его. Однако чаще встречается, что самое содержание оказывается не благоприятным и потому горьким по сравнению со сладостью верного знания для предстоящего процесса. И мы видели, что именно такими представлялись все предпоследние мировые стадии с проявлениями наказующего суда Божия во всех его горестных формах. Но теперь Апокалиптик получил более точную осведомленность о свойствах и размерах ожидавшейся эсхатологической мировой горечи и мог говорить о сем твердо, как уполномоченный возвеститель Божий, которому, естественно, было сказано Ангелом, что ему надлежит опять «пророчествовать о народах, и племенах, и языках, и царях многих» (X, 11). Все будет совершаться «вновь» по-прежнему, т.е. при помощи символических видений и пластических откровений, которые внушительнее и влиятельнее всяких речей и, относясь к грядущему, являются истинными пророчествами. Главным предметом их является безбожная антихристианская масса языческая во всех ее расчленениях и со всем множеством своих земных владык. Судьба этого богоненавистного люда в конечных мировых борьбах еще оставалась темною и теперь понемногу освещается таинственным апокалиптическим образом.

Прежде всего мы имеем тут символическое действие, когда Тайнозритель, как будто лежавший на земле от заключавшихся в проглоченной книжке предвещаний, получает мирную трость достаточной длины для определения площадей, зданий и количества людей. Ему сказано, чтобы он произвел это измерение для храма Божия и жертвенника и поклоняющихся в нем, а внешний двор храма не трогал, ибо он дан язычникам, которые будут попирать сбитый город сорок два месяца, или три с половиной года (XI, 1–2). По всему ясно, что разумеются земные отношения, топографически связанные с Иерусалимом и его святилищем. Но тогда оказывается загадочным, что храм наполнен поклонниками и курениями жертвенника, а внешний двор, окружающий его и заграждающий вход, захвачен со всем городом бушующим язычеством, с властью победителя попирающим священную иудейскую столицу. Этого положения никогда не было, и оно совсем немыслимо по фактической невозможности, чтобы люди спасались от враждебного натиска три с половиной года, будучи замкнуты на тесной территории, лишенные всяких способов для добывания необходимого пропитания. Значит, это вовсе не враги и потому не христиане, которые непременно были бы таковыми для всего безбожного язычества. Не менее трудно допустить, что разумеются обратившиеся или предопределенные к сему израильтяне, одинаково не благоприятные для языческого беснования. Перед нами обрисовываются в общей антихристианской массе как бы два слоя, из коих каждый действует в общем направлении своими особенными средствами. Поэтому наиболее правдоподобно, что предполагаются не просто иудеи неверующие, но ожесточенно антихристианские, недостойные запечатления Божия. Они, конечно, не солидарны духовно с богоборческим язычеством, но ради сходных антихристианских целей сближаются и даже сдружаются с ним, как неоднократно случалось нечто подобное при разных исторических перипетиях. На все описанное отводится половина полного числа, т.е. достаточное время для раскрытия иудейско-языческого антихристианского неистовства, где соизволяющим, благословляющим и вдохновляющим будет элемент злобного противления иудейского. Восставшие будут буйствовать сорок два месяца, без перерыва хотя бы на один из них, и не встретят организованного отпора, однако, не останутся без обличения их принципиального нечестия. Верующих по всей истине – гораздо меньше, и они должны постоянно «свидетельствовать» свое непреклонное исповедание мученичеством скорбной жизни и трагического конца. И вот из этой священной среды восстанут два мужественные «свидетеля», которым дано будет пророчествовать о неизбежных и неотвратимых последствиях тысячу двести шестьдесят дней, т.е. в течение тех же трех с половиной лет, без исключения даже одного дня. Все время оба будут в печальном вретище, в знак глубочайшей печали от наблюдаемого и предвидимого. Они – не яростные борцы, а лишь светлые миротворцы и являются пред Богом всей земли как бы маслинами, производящими елей мира, и горящими от него светочами. Их только двое – соответственно двум антихристианским союзникам, заслуживающим пророческого прещения. Они внешне безоружны и не страшны. У них сила единственно в обличающих устах, и огнем из последних, огнем неотразимого прожигания, будут заклеймены на смерть все обидчики, ибо противники истины должны необходимо уничтожиться ею. Таков вообще закон подлинной правды Божией, но в данном случае он поддерживается у «свидетелей» их великой властью, что они – подобно пророку Илии и законоположителю Моисею⁷⁹ во все время пророчествования – когда захотят – могут затворять небеса для дождя и превращать воду в кровь, поражая землю всякой язвой. Впрочем, для этой деятельности есть точная грань, и лишь в этих рамках должно совершиться все их пророческое служение (XI, 3–6). Оно направлено к изобличению и в случае успеха имело бы завершиться раскаянием противников. Но мы знаем, что спасшиеся от трубных язв люди неспособны ни сознать, ни отвергнуть свои грехи (IX, 20–21) и фактически торжествуют в своем неисправимом упорстве, которым они и побеждают, а оппоненты должны исчезнуть за ненадобностью ввиду внешней реальной бесполезности. В результате ликующее зло усиливается и выдвигает уже на авансцену своих основных ратников. А вместилищем их служит кладезь бездны (IX, 1) с царем над нею в ангеле бездны (IX, 11). Понятно, что достигнутой победой нечестия эта бездна разверзается (cp. IX, 2) и для окончательной ликвидации всякой оппозиции высылает самого типического своего зверя, который преодолеет «свидетелей» и убьет их, а для надругательства над ними и для манифестации своей мощи оставит трупы на улице великого города, оказавшегося теперь духовно-развращенным Содомом и богопротивным Египтом, как некогда там распят был Господь наш. Представители озверевшего язычества будут наслаждаться этим благоприятным для них зрелищем, три с половиной дня станут пиршествовать и даже будут взаимно приветствовать друг друга дарами⁸⁰ с избавлением от обличительного для них мученичества (ср.: Мк. 6:20) в проповеди «свидетелей» Божиих. Но зло всегда преходяще и нигде не может добиться полноты обладания пребывания: после трех с половиной дней «свидетели» оживляются от Бога к ужасу созерцающих, и на глазах их, согласно приглашению свыше, возносятся на небо во «свидетельство» не дремлющего и праведного суда Божия. Тотчас же произошло великое сокрушительное землетрясение, разрушившее десятую часть города и уничтожившее семь тысяч тех, которые носили только имена человеческие и не имели никаких священно-предохранительных обозначений, а прочие, вопреки прежнему опыту (cp. IX, 20–21), воздали славу Богу Небесному, хотя и под действием обуявшего страха (XI, 7–13). Так, после первого горя от саранчи (IX, 12) пришло теперь второе горе, предвещающее третье (XI, 14), уже обещанное горе (IX, 12). Но пока была несомненна победа благодатного добра решительно на всех фронтах, и настало время для наглядного и решительного удостоверения в окончательном и повсюдном триумфе христианского блага. Именно сейчас только и вострубил Ангел седьмой, а голоса на небе авторитетно провозгласили, что «царство мира сделалось царством Господа нашего и Христа Его», почему, как всецело божественное, оно «будет царствовать во веки веков» (XI, 15). Важность здесь не в самой победе, которая сопровождается пропорциональным ей разрушением, а в духовном торжестве, влекущем у оппозиционеров внутреннее перерождение и взаимное объединение в одну семью. С этой стороны и веско знаменательно, что царство мирское сделалось божественным, восприняло в себя силу Божию и вечную неизменность. Естественно, что представители всей Церкви – ветхозаветной и новозаветной – все вместе преклонились пред Сущим всегда Богом, Который никогда не исчезал, но непрерывно действовал и будет вечно действовать (функционировать). Он только удерживал временно Свою великую силу, а ныне приял ее и воцарился как раз в тот момент, когда в неистовстве своем язычники окончательно рассвирепели, и нужно было судить мертвых, вина которых бесспорна, и дать возмездие рабам Божиим в лице пророков, вещавших о будущем Церкви Христовой, ее освященных членов и взыскующих этого звания, будут ли все они малые или великие, равно истребить разрушителей земли, лишив их возможности производить губительную антиморальную работу извратителей всех нормальных земных отношений (XI, 16–18). Все облака теперь рассеяны с горизонта, и открывается безбрежный простор для блистания яркого солнца. Показался на небесах храм Божий для благоговейного, хотя бы и временного (cp. XV, 5) созерцания, и для торжественного утверждения, что закончен новый, последний завет Бога с призванным человечеством, удостоверенный грозными знамениями вроде бывших при Синае (XI, 19).

Все пути расчищены к царству Божию. Надо только войти туда, а это – дело не столь простое и легкое. Сам Господь вел евреев по пустыне Синайской, питал и поил их, ограждал на каждому шагу и венчал бездомных странников великими победами, – и, однако, несомненные наследники не могли вступить в свое бесспорное наследие (ср.: Евр. 3:7 и сл.). Потребовались долгие годы, чтобы воспитать из юридических претендентов – заслуженных обладателей, закаленных борцов, надежных хозяев. Нечто подобное обязательно и для наследников новой земли. Тут естественно и рисуется история этих достойных царства Божия граждан, которые по доказанному праву должны получить то, что даруется им свыше.

(главы XII-XIV )

Происхождение такого имени потомства и раскрывается нами символически следующим «великим знамением» на небе – великим по внешнему составу и по глубокому внутреннему смыслу. Перед нами является жена, облеченная в солнце как бы одеждой, и вся светлосияющая. Под ногами у нее низшая солнца луна, указывающая на возвышенность ее небесного положения, где она царственно господствует с венцом на голове из двенадцати звезд, – видимо, нового, духовного Израиля, т.е. Апостолов, жена – во всех отношениях достойнейшая своего небесного превозношения со всем своим потомством. Это – живой элемент царства Божия – правоспособных членов его, каких и вполне готова производить эта жена, уже чревоболящая муками рождения (XII, 1–2). Но в это самое время показывается на небе новое знамение большого красного дракона с семью головами и десятью рогами, а на головах семь диадем, или царственных повязок, какие носили восточные деспоты. Дракон всегда был для Востока образом сокрушительной силы (ср.: Втор. 32:33; Иер. 51:34), преимущественно злой, свойственной «змию древнему» (XII, 9; XX, 2), как это отмечается в данном случае кроваво-красным его цветом. По связи с другими видениями, это – первенствующий из духов злобы поднебесных (Еф. 6:12), обладающий всей полнотой власти и преизобилием своего могущества (знаменуемых законченным числом голов и рогов), с царственным величием. И действительно, один хвост его увлек третью часть звезд и поверг их на землю, существенно ослабив небесную светлость своим мрачным действием. И тогда, на омраченном просторе, дракон становится пред чревоболящей женой, чтобы сейчас же пожрать рожденного младенца. И вот она родила сына, и именно – мужеского пола, т.е. имевшего все права полного законного наследника (XII, 3–5). Как сын царственной матери, он по самой природе назначался к царственному обладанию и активному господству, чтобы пасти все народы жезлом железным. Поскольку это относится к небесным сферам и событиям, здесь никак нельзя усматривать мессианское снисхождение на землю Сына Божия, в каковом приложении понималось это ветхозаветное выражение (Пс. 2:9) о беспрекословном духовном владычестве Спасителя мира. Здесь же речь, очевидно, об истинном и правоспособном потомстве наследников Церкви Христовой в царстве Божием. Ему теперь не предстояло ни подчинять, ни воспитывать кого-либо по заключении всего мирового процесса, а остается только возможность наказывать отступнические безбожные народы, конечно, не своей карающей силой, но самым мучительным для грешников положением своим (cp. XI, 10). Ввиду сего мы должны допустить, что все нечестивцы не исчезнут бесследно в своем бытии; напротив, они сохранятся для вечного мучительства наряду с блаженствующими праведниками.⁸¹

Но и судьба последних не сразу и безусловно обеспечена, ибо красный дракон всегда злоумышляет своими коварными нападениями и обольстительными соблазнами. В области естественных возможностей обе стороны являются как бы равными, и благая скорее и больше подвергается опасностям от демонической, не гнушающейся никакими средствами и способами силы. Необходима внешняя спасительная сила, – и нам сказано, что рожденное дитя было восхищено к Богу и престолу Его (XII, 5) в высшие небесные сферы божественного обитания по сравнению с областью жительства праведников, как это допускается Библией в различении нескольких небес. В свою очередь, ограждено было и дальнейшее потомство, поскольку жена убежала в пустыню, чтобы укрыться в приготовленное для нее место, где бы питали ее тысячу двести шестьдесят дней (XII, 6), или время, полагавшееся для проповеди «двух свидетелей» (XI, 3) и, следовательно, не менее знаменательное, но только теперь не в смысле бесплодного благовествования, а лишь в смысле напрасной борьбы врагов с недоступной для поражения богохранимой беженкой.

Где все это предполагается? О драконе констатировано, что он был потом, после поражения от Михаила, низвержен на землю (XII, 9), конечно, с неба, – о жене же ничего подобного не говорится и не намекается. Усвояемое ей самой бегство свидетельствует о пребывании ее в прежнем пространстве и о движении по данному уровню. Как будто требуется принять, что разумеется небесная область пребывания жены, которая только спаслась там от демонического злоумышления. Нам трудно представить эту сцену конкретно, но не забудем, что все здесь живописуется символически и приурочивается к низшей по сравнению с жилищем Божиим небесной полосе⁸², где совершаются чисто человеческие акты чревоболия и деторождения. Во всяком случае, существенная важность эпизода – не в детальной топографии, а в том, что для ярости зверской совсем не оказалось никакого подходящего материала. Столь искусным маневром она уже окончательно располагается и естественно должна подлежать решительной ликвидации от спасителя; таким для израильского – и вообще верующего народа – всегда почитался Архангел Михаил со своим небесным воинством. Он и нападает ныне на дракона, а тот со своими ангелами обрушивается на него. Происходит ожесточенная война за власть в небесной сфере праведников Божиих, где желает царствовать и править свою атеистическую волю один дракон. События выяснили, что это для него непосильно, и нет даже точки опоры, чтобы ему возможно было там держаться. Понятно, что дракон низвергается оттуда на землю со всеми своими содружниками (XII, 9), т.к. вся природа его – абсолютно не соответственная. Этот великий дракон фактически есть исконный, древний змий-искуситель, всем известный под именем диавола – клеветника на богозданный род человеческий – и враждебного этому роду противника, Сатаны, вся энергия которого направлялась на то, чтобы обольщать всю вселенную и совращать с нормального пути, когда за падшим человеком гибнет и земля (Рим. 8:20 и сл.).

Прежде вечное царство Божие было обеспечено в своем явлении и пребывании устранением всех враждебных стихий, вынуждавших сосредоточиться на борьбе с ними и на укреплении фундамента. Теперь оно рисуется гарантированным и со стороны своих достойных обитателей, раз после происшедшего краха настали спасение от всяких покушений, непоколебимая сила и всецелое царство Бога нашего с благодатной властью Христа-Искупителя. Невозможны ни смуты, ни совращения, поскольку низвержен с неба извечный клеветник, день и ночь, или всякое мгновение, заблуждавший и соблазнявший братьев наших, которые отныне победили его искупительной кровью Агнца и твердым засвидетельствованием своего христианского исповедания, со всегдашней готовностью пожертвовать за него жизнью. Это – великая радость для небес и для тамошних обитателей и, напротив, – тут большое горе для живущих на земле и на море, ибо к ним сошел низвергнутый диавол в теле большой ярости оттого, что ему осталось немного времени для активности из-за полного изменения всей обстановки, где ему не будет возможности не только для свойственного дела, но и для самого бытия.

Той порой, обратно пропорционально сокращенному сроку, усиливается демонская разрушительная энергия, чтобы в кратчайший период закончить всю потребную и задуманную работу. А она сводилась к тому, чтобы захватить всю небесную сферу, устранив всех соперников в лице избранного потомства. Поэтому оказавшийся на земле дракон, будучи не в состоянии достигнуть превознесенного к Богу младенца, обрушивается на жену-родительницу с целью прекратить далее всякую производительность. Тут жена рисуется уже в одном кругу с драконом, т.е. на земле, и, конечно, потому, что она служит представительницей всех «от семени ее» в лице тех потомков, которые сохраняют заповеди Господни и имеют за себя собственное свидетельство в разных земных страданиях за Иисуса Христа (XII, 17). И здесь жена, снабженная двумя крылами большого орла, улетает в пустыню для сокрытия в ей предназначенном месте, где должна питаться в продолжение времени, времен и полувремени. Соотносительно с ранее указанным периодом (XII, 6), это, вероятно, те же три с половиной года, но разделенные на три части (1†2†1/2) с явным предупреждением, что перелом в пользу бежавшей должен совершиться через год, или потом еще через 2 года и, наконец – не дальше прибавочного полугодия, когда исчерпаются все начавшиеся гонения змия, удлиняющиеся вдвое и безмерно усиливающиеся ввиду гонительского истощения (cp.: XII, 12). Чтобы захватить спасающуюся жену, змий пустил вслед ее воду вроде реки, способной увлечь своим стремительным течением. Жена, хотя и ускоряющими движение крыльями, видимо, держится земли, может быть, после первоначального взлета, и является в этом случае подобной страусу. Но тут помогла предчувствующая свое освобождение земля, которая, разверзшись, поглотила реку, которую пустил дракон. Это окончательно взбесило его против неуловимой жены, и он ополчается на решительную брань с «прочими от семени ее» (XII, 17) и такой же категории, оставшимися еще на земле (cp.: XI, 13; XIX, 21; XX, 5) после победоносных и ликующих на небе братий наших. О них нигде не подчеркивается, чтобы они были генетически связаны по своему происхождению с женой, но это лишь расширяет ее потомственность до символического обозначения всей Церкви Христовой, восходящей в славу царства Божия со всем своим потомством.

Земная арена была расчищена, но все поднебесное Пространство мыслится состоящим из земли и моря (ср. XII, 12). Надо было разъяснить в отношении второго⁸³. И вот Тайнозритель оказывается на песке морском (XIII, 1 и сл.) и видит выходящего из морской пучины зверя с семью головами и десятью рогами, т.е. cо всей полнотой власти и силы (cp.: XII, 3). По всему он является боговраждебным, но в этом его истинная сущность и открытая цель, ибо узурпаторская диадема его носит «имена богохульные», намеренно и оскорбительно позорящие Бога, хотя Последний и признается в Своем бытии и именно поэтому поносится особенно, как якобы неправильно захвативший Свой высочайший пост. Понятно со стороны зверя яростное ожесточение свирепого и неукротимого леопарда (или барса), с уверенной устойчивостью медведя и с ненасытной алчностью льва. Пораженный своей неудачей дракон передает зверю все свои натурально-юридические преимущества и самую богоборческую миссию (XIII, 2). Не успевшие в открытом бою теперь выступают с коварством и обманом. Апокалиптик усматривает, что одна из голов зверя как бы смертельно ранена, но эта смертельная рана неожиданно и непонятно исцелела. О происхождении поранения ничего не сообщается, и смертоносность его была больше мнимая и фальшивая. По-видимому, зверь уже вышел с такой страшной фикцией, чтобы своим фокусом произвести магическое впечатление на зрителей, как это доселе делают все государственные и религиозные захватчики. Здесь мы имеем одно из предреченных знамений и ложных чудес в эсхатологические времена (Мф. 24:24; 2Фес. 2:9), всегда по первому эффекту крайне обольстительных, в силу уже самого злостного расчета на такое именно пленяющее действие столь ловко устроенного обмана; между тем в истинном чуде представляется непосредственному восприятию каждого, отражает ли небесный глас просто гром или же речи Ангела (Ин. 12:28–29). Начинается прямой поворот в пользу демонических обманщиков. Даже отрезвевшая было земля с невольным восхищением дивится, следя за зверем, а обитатели поклоняются его вдохновителю и снабдителю-дракону, уже во многом пораженному, но снова старающемуся добиться желанной удачи иными способами. Разумеется, равного поклонения удостаивается и сам магический исполнитель воли своего патрона, вызывая в заблуждших почти несомненную уверенность, что едва ли кто-нибудь сможет сразиться с ним. При подобных благоприятных условиях зверь начинает говорить и держать себя гордо и богохульно в течение назначенного для его власти, не столь краткого, времени, опять же на три с половиной года, но обозначенные сроком двумя месяцами для символизации равномерного проявления звериной ярости во все составные хронологические моменты отведенного для него срока (XIII, 3–5). Он спешит воспользоваться благосклонной для него обстановкой и провозглашает хуления на Бога, на пренебесное Его жилище и живущих на небе. Были люди иудейского рода, избегавшие даже произносить имя Божие и не желавшие осквернять себя названием Иисуса Христа (Деян. 4:17–18, 5:28, 40). Теперь, напротив, это священное обозначение Самой Божественной Природы выносится на открытый позор и бесчестно хулится всякими непристойностями и клеветами. А в войне со святыми исповедниками дано было зверю победить их, конечно, в том смысле, что они погибли, зверь же оказался торжествующим, возобладав над всяким коленом и народом, языком и племенем. Ввиду таких повсюдных успехов вполне понятно, что оставшиеся на земле поклоняются драконовскому зверю все, но не целиком, а только те, имена коих не написаны «в книге жизни» у Агнца, закланного от создания мира (XIII, 6–8). Тут достопримечательно, что лишаются вечного спасения все, увлеченные демоническими соблазнами нечестия и богохульства, хотя такое спасение было предположено от самого начала мира и приобретено для всех одинаково искуплением Господа Христа. Необходимо воспринять и запомнить это трагическое предупреждение всякому, способному слышать вещание времен и событий. Все тут страшно, но безусловно необходимо фактически, как и в тех случаях, когда уводящий других в плен сам попадает туда и убивающий других сам тоже погибает от меча. Аналогично сему и здесь соблазнители должны будут разделить участь соблазненных. Не сразу это ясно, и не сейчас происходит, однако – вполне неизбежно.

В этом у святых, преданных воле Божией – фактическая опора для спокойного и безропотного терпения при всех сваливающихся на них бедах и несчастьях, поскольку реальная наличность уверяет каждого, что все эти невзгоды – скоропреходящи и обращаются потому на самих гонителей. Но это – лишь пассивное качество, не обещающее ничего больше, как то, что, перенесши некое зло и избавившись одним покорным унижением, человек должен ожидать потом другого, причем победа всегда будет на стороне обидящих и торжествующих. Такое положение несвойственно и даже противно христианам, которые все выносят во имя высших идеалов, ради и в пользу их. Наряду с пассивным пренебрежением ко всему окружающему сумраку необходима душевная преданность светлому будущему, со всецелым убеждением, что оно несомненно последует и станет моим в полном объеме. Такова и есть вера христианская, которая дает исповедникам спокойное самообладание при всех внешних поражениях и радостную надежду на совершенную реализацию их блаженных упований (XIII, 9–10). Это есть отличительное достоинство святых и безусловный завет для всех других собратий. Как видно, тяжкие времена еще не кончились, и праведным потребны терпеливая надежда и животворная вера.

Эту перспективу и раскрывает дальнейшая картина, дополнительная к предшествующему изображению, ожидаемого преклонения пред драконовским зверем. Тайнозритель видит другого зверя, выходящего уже из земли, которая уже достаточно развращена сатанинским ядом и должна стать последней ареной заключительных мировых событий. Он гораздо скромнее и как бы симпатичнее: у него только два рога и притом, подобных Агнчим, символизирующим услужливую кротость и благожелательную готовность (XIII, 11). Но тут была просто мишурная внешность, обманчивая и обольстительная, ибо он говорил, как сам дракон, в качестве его двойника и заместителя, имея всю власть первого зверя и заставляя оказывать и ему всеобщее поклонение. Он продолжает работу своих предшественников – и именно в отношении Агнчей искупительности, показывая в себе всемогущего владыку с великими знамениями своей силы, достигающими того, что и огонь низводит с неба на землю пред людьми (XIII, 13). Все идет у него по реченному в Писании, и своими чудесами пред лицом и во имя явившегося зверя он убеждает обитателей земли сделать образ того зверя, который был с раной от меча и ожил. Этот образ должен был говорить и действовать и, следовательно, представлял полную фигуру зверя, или статую. И если прежде люди благоговейно дивились зверю, то теперь склонялись к обоготворению, раз даже образ его получал дух жизни и активности, утверждая в нем божественное всемогущество. Непочтение к такому образу было тут уже выражением злочестивого пренебрежения к обожествленному первообразу и неотвратимо наказывалось смертью, а почитание должно было сопровождаться тем, что все люди, всякого положения и состояния, от мала до велика, получали особое начертание на правой руке или на челе их (XIII, 13–16). Нам не сказано, что это было за начертание (χάραγμα), но несомненно, что оно как-то вытаскивалось (напр., острым предметом) на человеческом теле и оставалось постоянно видимым знаком при помощи втираний в рану красящих веществ, причем получалось нечто вроде тавро или теперешних подобных знаков (особенно у моряков и членов разных организаций). Как христиане пользовались лишь одной фигурой креста, так и здесь скрывался, вероятно, некоторый символ, но он был страшен тем, что выражал принадлежность и верность зверю до смерти. Это было ужасное обязательство, однако оно фактически оправдывалось той неотразимостью, что даже вещественный, изработанный образ зверя оказывался как бы живым, имея свободу речи и силу действия. И в этом не было ничего невозможного исторически, ибо у нас достаточно известий о подобного рода фокусах, в частности – околохристианских времен, когда при помощи разных приспособлений более или менее искусного, иногда же грубого свойства достигали того, что статуи начинали издавать звуки и как бы самостоятельно говорить⁸⁴. И замечательно при этом, что такое фокусничество держалось временами подолгу и производило мистически-покоряющее влияние на большие массы народа, внушая им безотчетное преклонение суеверного благоговения. Тем возможнее все это было для специальной демонической силы, развивающей напряженную активность всей прельщающей энергии. И она достигла своей цели порабощения всего человечества, для которого служила отблеском верховного, божественного владычества. Понятно, что все сотворенное представлялось орудием в руках зверя, и только принадлежащие ему могли пользоваться жизненными благами. Посему и свидетельствуется (XIII, 17), что тогда «никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его». При этом достойно внимания, что все это смертоносное тиранство практикуется для укрепления узурпаторской власти, которая обнаруживает свое фактическое верховенство, когда повсюду и никто не мог проскользнуть мимо нее, ибо обязательно было удостоверить свою рабскую приверженность символическим начертанием, или обозначением имени зверя, или числом этого имени. Нельзя не сознаться, что все вышеописанное представляется чрезвычайно хитрым по плану и не менее изобретательным по исполнению. Тут несомненная мудрость (XIII, 18), но качество и достоинства ее должны подлежать нарочитому определению. В области мудрования необходимо участие испытующего разума. А там всецело фигурирует злодейственный зверь, неизвестный в реальных очертаниях, и выступает он под символическими отметками. Однако последние не имели бы смысла, если бы не выражали самую природу своего предмета. И вот всякий обладающий умом должен «сосчитать число зверя, ибо это – число человеческое, а число его шестьсот шестьдесят шесть» (XIII, 18). Разъяснение дается здесь чисто апокалиптическое, прилагающее к одной тайне другую и удвояющее ее темноту. Поэтому составилось большое количество разнообразнейших толкований, из коих каждое в одинаковой степени и вероятно (для изобретателей), и сомнительно (для читателей). Между тем автор внушает с решительностью, что его слова всем доставляют потребное по их восприятию разъяснение. Следовательно, обязательное экзегетическое правило вынуждает всецело сосредоточиться на самом таинственном тексте и не выходить за его пределы в темную область туманных мечтаний.

Необходимо взять и взвесить все текстуальные частности. В них прежде всего выдвигается «число зверя». Арифметическое, количественное определение чего- либо всегда бывает наиболее точным раскрытием его величины, внушительности и ценности в своей категории; имя же служит для обозначения самой сущности данного субъекта. Посему арифметическое раскрытие первого будет истинной характеристикой второго. В рассматриваемом случае успех тем несомненнее, что разбирается «число человеческое» (ἀριθμὸς γὰρ ἀνθρώπου, ἐστίν). Ссылка на это свойство делается для обоснования и оправдания заповеди о счислении, конечно, в том смысле, что она понятна для Тайнозрителя и достаточна для разрешения, как всегдашняя для обыкновенных и знакомых ему отношений, принадлежащая к земным человеческим обычаям. Естественно, что тут подсчитать человеку вполне возможно. Аналогичные выражения еще более обрисовывают специальные оттенки. Так, πρόσωπα ἀνθρώπων (IX, 7) констатирует лица человеческие, свойственные людям. Об измерившем стену города Ангеле говорится (XXI, 17), что он употреблял μέτρον ἀνθρώπου, ὅ ἐστιν ἀγγέλου. Сравниваются две меры, из коих вторая могла быть совсем необычной, – тогда все выкладки оказались бы для человеческого разума и научного опыта совершенно непостижимыми, неподдающимися человеческому учету. Обязательно требовалось приблизить их к законным нормам принятых среди людей и потому доступных человеческих сопоставлений и вычислений. И нами теперь категорически свидетельствуется, что ангельская мера была такая же, как и человеческая, применявшаяся во всеобщем человеческом обиходе. Соответственно этим непосредственным филологическим аналогиям и об интересующем нас числе нужно со всей убедительностью думать, что оно было чисто человеческое, ходившее повсюду и постоянно у людей и, следовательно, удобное для человеческого разумения.

Искомое число должно было получаться от имени зверя (XV, 2) и выражалось цифрой 666. Существует и другое чтение – 616, но, по моему мнению, это указание не первоначально и создалось ради тех или иных исторических сближений, а они явились позднее и все в целом кажутся нам неудачными и принципиально, и фактически. При помощи разных искусственных способов, напр., алгебры, обращавшей буквы в цифры и слагавшей их арифметически, можно было подобрать разные имена для всяких чисел, по которым никак нельзя точно установить подлинные названия. В нашем случае нет в этом и надобности, ибо речь идет не о точном имени, а только о численном достоинстве его. Хотя нашему толкованию не противоречит и 616, но для меня более вероятно 666. В нем все цифры одинаковы и тем самым предполагают субъекта равномерных качеств во всех отношениях, где ничто не хуже и не лучше другого. А в рассматриваемом примере ни одна из цифр не знаменует ни полноты, ни совершенства, а, напротив, каждая свидетельствует об эссенциональной недостаточности, приближающейся, но не достигающей совершенства 7-ми, являясь в целом составе сплошным testimonium paupertatis⁸⁵. Это лишь напрасное и бесплодное стремление к седмичной полноте, свидетельствующее о безумном и злостном притязании на то, чего нет реально и быть не может идеально. И поскольку в анализируемом месте трактуется о мудрости, то тут нельзя разуметь несмысленного дурака, а необходимо предполагает сознательного подлеца и коварного нахала, который намеренно подделывается под неоспоримого авторитета и обманно украшает себя его ярким ореолом, чтобы успешно достигать своих злокозненных целей. И мы видели, что зверь отличался великими знамениями и чудесами и поражал народное воображение до того, что прямо обоготворялся как властитель всего мира. Все совершалось по эсхатологическим предречениям Спасителя о лжепророках и лжехристах (Мф. 24:11, 24; Мк. 13:22), а о главнейшем из них Апостол Павел предсказал, что это – «сын погибели, противящийся и превозносящийся» до того, что «в храме Божием сядет, как Бог, выдавая себя за Бога» (2Фес. 2:3–4). Но он не просто человек, а наихудший из людей, и «которого Господь Иисус Христос убьет духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего», именно того беззаконника, «которого пришествие, по действию сатаны... со всякою силою и знамениями, и чудесами ложными, и со всяким неправедным обольщением погибающих» (2Фес. 2:8–10). Разве все это не подходит точно к начертанной Апокалипсисом картине? В ней мы видим не только самообожение, но прямое обожествление и воплощение мирового зла. Тем не менее оно чисто человеческое в самых наихудших извращениях, и его наружный блеск, широких побед и рабских пред ними преклонений, является последней вспышкой пред надвигающимся закатом в ту бездну, где ему было изначальное место. Происходил лишь внешний мишурный фейерверк, долженствующий погаснуть с тягостным зловонием, ибо ничто человеческое не может само по себе выдержать похищенное богоравенство.

Действительность непременно будет, и, несомненно, бывает она совсем иная. Речь шла об отвлечении людей от Христа и об отвержении Его спасительного искупления разными сатанинскими прелестями. Как будто был некто абсолютно великий, – но вот пред Тайнозрителем показывается на Сионе Сам Агнец и вместе с Ним сто сорок четыре тысячи преданных приверженцев, у которых на челах имя Его и Отца Его (XIV, 1). А ранее таковыми провозглашались (VII, 4–8) избранные из всех двенадцати колен сынов Израилевых, по двенадцати тысяч из каждого, которые только еще запечатлеваются, как ратники Христовы, верные до смерти. Но сейчас это уже искупленные от земли и свойственных ей греховных ограничений (VII, 3), то есть из среды падшего человечества, опытно познавшие всю силу и сладость благодатного искупления. Вполне естественно, что лишь они одни способны для постижения восторженного гимна этому спасительному чуду милости Божией. Эта песнь, среди предваряющего и сопровождающего аккомпанемента, многочисленного и громогласного, идущего с небес, называется как бы новою (XIV, 2–3). Первое показывает, что земные «ратоборцы Христа» уже «приступили к горе Сиону и ко граду Бога Живого, к небесному Иерусалиму и тьмам Ангелов, к торжествующему собору и церкви первенцев, написанных на небесах, и к Судии всех Богу, и к духам праведников, достигших совершенства, и к Ходатаю Нового Завета Иисусу, и к крови кропления, говорящей лучше, нежели Авелева» (Евр. 12:22–24). Они, войдя в живой союз с небесными братьями, в самом их примере имеют высшее подкрепление и ободрение, а, в свою очередь, своей стойкостью утешают и вдохновляют к радованию своих увенчанных предшественников. Естественно, что у них был некоторый общий язык славословия Богу-Спасителю и они, духовно единые, понимали друг друга взаимно. Посему и самая небесная песнь восхваляющих гуслистов была лишь как бы новою – ὡς ᾠδὴν καινὴν, и потому хвалебные ее голоса уже звучат в их собственных душах. Для сего есть все фактические данные. Эти люди вообще не осквернились с женщинами, ибо они девственники (XIV, 4: οὗτί εἰσιν, οἴ μετὰ γυναικῶν οὐκ ἐμολύνθησαν). Физическая девственность вовсе не утверждает духовной чистоты и в этом виде ни во всем Новом Завете, ни в Апокалипсисе не возносится, сама по себе, на первенствующую христианскую высоту. Напротив, Апостол Павел смело заповедует (1Кор. 7:9), что «лучше вступать в брак, чем разжигаться». Истинное девство требует совершенного устранения всякого вожделения (Мф. 5:28) и с этой стороны вовсе не отвергает союза мужа и жены (Мф. 19:4 и сл.) в чистом браке, где ложе актуального сожития бывает непорочным (Евр. 13:4). Конкретное толкование рассматриваемой характеристики не соответствует ни духу, ни букве Писания, хотя истинное девство, требовавшее особых предрасположений (Мф. 19:12; и 1Кор. 7:37–38), всегда почиталось в христианской Церкви. Наряду с этим мы слишком хорошо знаем, что религиозный союз верности Богу всегда уподоблялся чистому брачному единению, и Апокалиптик о себе говорит, что он «увидел святый город Иерусалим новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего» (XXI, 2). Посему и религиозные измены и предательства обычно провозглашались блудодейственным осквернением брачного чистого сочетания. Согласно этому и в анализируемой реалистически-грубоватой фразе нужно разуметь религиозно-христианскую непорочность и всецелую твердость в спасительном исповедании, как это предполагают и дальнейшие слова (XIV, 4), что описываемые лица следуют за Агнцем, куда бы Он ни пошел⁸⁶. Здесь не усматривалось бы ни малейшей связи с физической девственностью и, наоборот, вполне естественно, что непоколебимая преданность Господу, при всех создавшихся жизненных коллизиях и бедах в земном течении водительства Божия, могла вести к большим искушениям человеческой слабости, как раскрыто самим Тайнозрителем в потрясающих изображениях массовых увлечений и народных отпадений от Бога на сторону сатаны со всеми его клевретами.

Но в нашем примере все члены остались искупленными из людей и сохранили неприкосновенным это достоинство, являясь для Бога и Агнца со всеми преимуществами первенцев, имеющих все реальные права неоспоримых наследников Божиих. В устах их никогда не было и нет ни малейшей лжи, какою многие часто грешили и грешат от страха угроз и притеснений, говоря о себе лукавую неправду для снискания внешней безопасности. Чуждые чего-либо подобного, данные лица были чистыми всецело (ἄμομοί εἰσιν), вроде беспорочных жертв по закону (XIV, 5) и, очевидно, сподобились именно такого конца.

Предыдущие трагические откровения повсюдного страшного ренегатства в человечестве необходимо вызывали тревогу в самых твердых христианских сердцах, а теперь мы находим, что спасение обеспечено избранными Божиими, причем сравнительная немногочисленность таковых свидетельствует лишь об их исключительности, которая никогда не свойственна большинству. С этой стороны мы неотразимо гарантированы, что «весь Израиль спасется» (Рим. 11:26), ибо названные 144 000 считаются запечатленными израелитами, на что намекает название их «первенцами» и сравнение их с непорочными жертвами. Нет никакой причины уклоняться от бесспорного значения представителей двенадцати колен сынов Израилевых; только, запечатленные прежде в качестве избранников Божиих, они теперь открыто следуют за Агнцем во всех Его спасительных хождениях и безбоязненно исповедуют свою христианскую веру, показав себя ясно в последние часы мировой истории.

Не менее это несомненно и для языческой части. Употребляя по обычаю ἄλλος просто для количественного отличения одинаковых по категории величин, Апокалиптик усматривает затем (XIV, 6) нового, по сравнению с прежними, Ангела, который летел по середине неба, имея возможность видеть и привлекать всех поднебесных. У него было «Евангелие вечное», конечно, не в парусийном смысле⁸⁷, а по вечной обязательности самого содержания, которое никогда не прекратится, пока не воплотится всецело и станет реальной действительностью, и до тех пор возвращается всем живущим на земле во всей разноязычной многочисленности. Призывая к своему вечному, непреходящему благовестию, Ангел во всеуслышание всем громко взывал с небесной высоты, чтобы нечестивцы и индифференты наконец убоялись Бога и выразили Ему торжественное внешнее прославление, не отлагая сего ни на минуту, ибо наступил час суда Божия (XIV, 7), с решительным разбором всех земнородных, которые должны теперь благоговейно преклониться пред Богом, с открытым исповеданием в Нем – Творца и Владыки вселенной. Разумеется, Ангел не мог ошибиться в своих расчетах и приглашает тот языческий отдел, который подавал надежды на обращение. Но были и совсем упорные, заранее обреченные на погибель. И они должны были услышать отрезвляющее слово последнего увещания. Новый Ангел и возвещает прежде всего, что нет никакой внешней опоры или извинения для дальнейшего противления, ибо самый соблазняющий и отравляющий оплот уже исчез безвозвратно. Для сего повторяется и подтверждается (XIV, 8), что Вавилон, город великий, пал, и пал окончательно, за то самое, чем прежде привлекал и подчинял всех других, когда одурманивал все народы языческие яростным вином, которое не только опьяняет, но своей буйной крепостью надолго подавляет и разрушает весь организм. И результаты тем печальнее, что разумеется вино блуда Вавилонского, – несомненно, не в собственном смысле, а в том, какой предполагался и в речи о праведниках, не осквернившихся с женами (XIV, 4). Согласно сему и здесь мыслится языческое нечестие, распространявшееся из Вавилона наряду с политическим порабощением. Но так было давно, и самый источник разрушился, почему может теперь служить лишь напоминающим и предостерегающим примером. Исторического соответствия ему не было и нельзя отыскать. Его привыкли указывать в Риме, но политическое возобладание последнего вовсе не сопровождалось религиозной пропагандой и гегемонией. Напротив, нам удостоверяют, что все мерзости Востока стекались в Рим, который служил их восприемником⁸⁸, а не производителем и насадителем. Насчет императорского культа Цезарей нужно согласиться, что он скорее служил политическим интересам Римско-императорской вседержавности и не требовал непременно внутреннего религиозного признания, ибо по мученическим актам вполне ясно, что все представители власти довольствовались всяким внешним проявлением подчинения – даже чисто формальным и лицемерным в глазах обеих сторон, и не искали ничего иного, в виде религиозного исповедания, ограничиваясь брошенной горсточкой куренья. Да и как мог языческий Рим соблазнять к блудодейственной измене, когда с религиозной точки зрения тут не было ни малейшего ренегатства, а лишь переход от наихудшего к несколько лучшему и, во всяком случае, более осмысленному и понятному, и в последующем историческом течении Римского верховенства не имеется фактических иллюстраций апокалиптических слов. Поэтому приходится толковать их в чисто символическом значении о современном падении язычества по низвержении антихристианского деспотизма. Нет даже ни того, ни другого, и приверженность к ним становится принципиально иррациональной, никак и ничем не извинительной и явно самоосуждающей. Об этом и восклицает громко третий Ангел всем поклонникам и приверженцам зверя, что они будут пить вино ярости Божией по поводу такого нелепого богопротивления,– вино цельное во всей его крепости, – и подвергнутся вечному наказанию. Часть суда Божия совершится без всякого снисхождения за отсутствием даже фиктивных оправданий, а без них – какое возможно снисхождение (XIV, 9–11)?

В этом именно и заключается основание для безропотного терпения святых (XIV, 12), почему они в мрачные периоды буйства сохраняют фактически заповеди Божии, не изменяя им в своей христианской практике, и продолжают твердо исповедывать веру в Искупителя Иисуса. Посему с неба раздается голос, повелевающий Тайнозрителю записать (XIV, 13), что раз теперь все выяснилось всесторонне и окончательно, то отныне блаженны все умирающие о Господе, пребывающие в Его сфере с преданностью и неизменностью. Там будет для них блаженство упокоения от тягостных трудов постоянной жизненной борьбы за веру в пользу торжества ее во всем мире. Это есть прежде всего сознательное субъективное чувство покоя, когда повсюду разливается настроение желанного освобождения и ожидаемой безопасности. Но будут для всего этого и объективные резоны, с забвением всякой своей обособленности и эгоистичности. Человек исключительно сосредоточивается на христианской активности и вере и вне их не существует, всецело перешедши всей своей личностью именно в них. Естественно, что подобные дела последуют за почившими на небо и там будут свидетельствовать о них как добропобедных борцах Христовых. Этим предрешается последняя жатва и ее плоды.

(главы XIV, 14 – XIX, 10)

Бесспорно, что так было всегда, но отныне это для всех открыто и ясно по сознательному убеждению. Во всяком случае, для правых и виноватых все было приготовлено и несомненно. Пришло время расчета при жатве, означающей «кончину лета» (Мф. 13:39), и надо было каждому восприять по достоянию, согласно заслугам своего христианского жития. Отсюда – новое видение светлого облака, на котором сидит подобный Сыну Человеческому, и у Него на голове золотой венец, а в руке – острый серп (XIV, 14). Пред нами тут превознесенный и торжествующий Избавитель, выступивший для сбора жатвы Своего спасительного подвига. В это время выходит новый Ангел из храма с повелением для Сына Человеческого (XIV, 15). Этот храм находится на небе, ибо дальше говорится о жатве на земле, и притом так, что свыше могут исходить для Искупителя обязательные указания. В таком случае, мы должны допустить храм Божий и место присутствия Божия на небе, где пребывают и избранные вестники воли Божией (XI, 19; XIV, 17; XV, 5–8; XVI, 1, 17). По голосу Ангела сидящий на облаке посылает Свой серп для наступившей жатвы на землю, каковая и действительно была пожата (XIV, 15–16). Тогда появляется из небесного храма другой Ангел, тоже с острым мечом, а следующий Ангел, имеющий власть над огнем и вышедший из небесного (при храме, пред Богом) жертвенника (cp.: VI, 9; VIII, 3; IX, 13), заповедует предыдущему, чтобы и он послал свой серп для обрезывания гроздов винограда (XIV, 17–19). О земле мы должны думать, что вся она была пожата, а теперь узнаем, что этих гроздов было брошено в загородное великое точило гнева Божия столь много, что истоптанная кроваво-красная жидкость потекла высоким потоком – до узд конских – на протяжение тысячи шестисот стадий (XIV, 20). Упоминаемый город относится, конечно, к Иерусалиму, куда древними (особенно иудейскими) преданиями приурочивались сцены последнего суда Божия над народами. А путешественник в Святую Землю, Антонин, измеряет все расстояние от Тира до потока Египетского (Эль-Арим) в 1664 стадии⁸⁹. Тогда имеем, что кровяная виноградная река залила всю Палестину. Господин жатвы (Мф. 9:38) произвел полный сбор, который оказался обильным, судя по чрезвычайному обилию виноградной жидкости. Теперь нужно было все распределить по классам и назначить окончательную судьбу. Ожидаются последние решения и действия.

Апокалиптик видит на небе (XV, 1) иное знамение, которое называется как великое и чудесное (μέγα καὶ θαυμαστόν) – великое по его результатам и чудесное по связи с открываемыми новыми отношениями. Там же показались семь Ангелов, имеющие семь последних язв, которыми должна была вполне исчерпаться ярость Божия, выражающаяся в том, что одни спасутся, другие исчезнут. Следовательно, ярость эта – наказующий суд Божий по его фактическому проявлению и применению. Кроме Ангелов усматривались еще верные христиане, победившие зверя именно тем, что при земных состязаниях они не признали этого богоборца и отвергли всякие его символы – образ, начертания и число имени его (XV, 2). Все они стояли на море, как бы стеклянном, которое находилось пред престолом Божиим и ранее (IV, 6) называлось подобным кристаллу, а здесь представляется смешанным с огнем. Разницы существенной тут нет, ибо в обоих случаях рисуется нечто блестящее, но только теперь описывается более наглядно, что огонь, просвечивая сквозь стеклянную массу, представляется как бы смешанным с нею. Образ моря вызван, вероятно, воспоминанием о ветхозаветном храме, где было «медное море», но на небе нет земных перегородок, потому что там везде царствует Бог и соприсутствуют Его исповедники. Последние уже омыты кровью Агнца и не нуждаются в водном очищении, почему и стоят на стеклянном море, каким при особом сиянии и атмосферном отражении может казаться небесный свод, теперь огненно прозрачный для того, чтобы видеть находящихся на нем вверху. Слышится, что эти праведники поют песнь раба Божия Моисея и песнь Агнца (XV, 3), откуда мы обязаны заключить с несомненностью, что это израелиты по крови и прежней вере и христианские исповедники по завершении земного подвига. В самом содержании их хвалений нет ничего специально Моисеевского, и потому надо разуметь сходство положения, что, прейдя «житейское море», святые мученики воспевают подобно спасшемуся законодателю (Исх. 14:31–15:1 и сл.). Они тоже рабы Божии, но уже через Христа и во Христе, ибо избавлены Им на земле и с Ним достигли небесного престола и поют с энергией своего Искупителя, так что по своему внутреннему характеру и выспреннему тону данное хваление было песнию Агнца. Она гласила, что дела Божии велики по своему объему и свойству, как беспримерное чудо, возможное лишь потому, что его сотворил Господь Бог Вседержитель, Владыка всего вообще и каждой отдельной частности: все находится в деснице Его. Иногда промыслительные планы божественного водительства непостижимы и фактически неожиданны, даже прямо странны, судя, например, по горькой участи язычества, как будто внешне торжествовавшего, а в результате – осужденного и погибшего. Нечто подобное возбуждает и судьба праведников, но издавна все принимали, что их земной удел – печальный, однако они находятся под особым покровом Божиим. Посему из двух разночтений (в конце XV, 3) ὁ Βασιλεύς τῶν ἁγίων и τῶν ἐθνῶν приемлемее и для нас второе. Оно голосом прямых свидетелей удостоверяет, что пути Господни праведны и в своих суровых решениях соответствуют бесспорным нормам справедливости, потому что истинны – ἁληθιναὶ  – в том смысле, что фактически обоснованы и не допускают ни малейшего уклонения или преувеличения в отношении действительно бывшего. Тут все строго, но согласно с правдой и пропорционально подлинным размерам явлений. Ничего иного и нельзя было ожидать, ибо Решителем является «Царь языков», Глава их и Владыка, направляющий все ко благу. Совершенное им вызывает неизбежный страх, но он связывается с благоговением и должен сопровождаться прославлением премудрого величия Господа. А так вышло потому, что это – μόνος ὅσιος (XV, 4) – святой по внутреннему существу (ἅγιος ) и по тождественному всегдашнему выражению во всех применениях (ср.: Пс. 145:1–7) даже судов Своих (Втор. 32:4). Такая точнейшая гармония оказывается абсолютно единственной, не бывающей ни у кого другого. Здесь немыслимо ни суровости, ни послабления, а лишь чистая беспристрастная правда, которая настолько несомненна, и для открывшихся решений Божиих, что все народы языческие придут и поклонятся пред Господом (XV, 4). Предполагается нечто вроде всеобщего обращения человечества. Все это подготовляется следующим видением, что отверзся храм скинии свидетельства на небе (XV, 5). Употребленное выражение – слишком сложное и дозволяет такое толкование, что предносится храм, но состоявший лишь в скинии, которая и называется здесь несобственным для нее именем в смысле жилища Божия. Однако совсем непонятно возвращение к такой отдаленной, давно исчезнувшей старине, которая ниже (XV, 8) титулуется просто храмом и рисуется наполненным от дыма до того, что это не вполне подходит к нашим данным о скинии и ее устройстве. Скорее можно допустить, что храм особенно характеризуется в качестве прямого преемника скинии со всеми его преимуществами и символами. Это было бы согласно и с общеиудейским верованием, что сокрытый некогда ковчег завета в мессианские времена снова водворится на свое прежнее, уготованное Богом место (ср.: Евр. 8:5 – тем паче должен был предполагаться в небесном святилище). Из него вышли семь Ангелов, имевшие семь язв, предреченных как последние, которыми оканчивается ярость Божия (cp. XV, 1). Будучи исполнителями воли Божией, они являются облеченными в белую и светлую одежду, свойственную небожителям (Мф. 28:3; Мк. 16:5; Лк. 24:4), с золотыми поясами по персям, как уполномоченные и приготовленные для своей миссии служители со всей потребной властью (XV, 6). Но такая ответственная задача подкреплялась и со стороны небесных представителей вселенной, ибо одно из четырех животных дало Ангелам семь золотых чаш, наполненных гневом Бога, живущего во веки веков (XV, 7). Он часто описывается в Апокалипсисе подобными эпитетами для контраста с уничтожающими катастрофами и для гарантии, что есть Верховный Хранитель истинного бытия, которое, во всяком случае, обеспечено всесовершенно. В нашем повествовании все последующее должно раскрываться порученными ангельскими актами, и до их проявления храм остается окутанным дымом (XV, 8), присущим славе и силе Божией, с коими вместе иногда и упоминается.

Теперь, естественно, раздается из храма повеление Ангелам об исполнении их функций (XVI, 1). И когда первый Ангел вылил свою чашу на землю (XVI, 2), то на всех, кто имел начертание зверя и поклонялся образу его, сделались раны скверные и пакостные, как бы от злокачественных нарывов, отвратительные по внешности и болезненно-зловредные (вроде, напр., чумных). Печать гарантированной избранности обратилась в убийственное поражение, создавшееся и порчею всех жизненных источников. Второй Ангел опрокидывает свою чашу на море (XVI, 3), и оно становится точно разложившаяся кровь мертвеца, почему убивает все живые морские существа. Третий Ангел избирает реки и источники вод, которые повсюду превратились в кровь (XVI, 4). Теперь и люди, и необходимые средства для их поддержания оказались обреченными, создавая для живущих тяжкие смертные страдания, которые достойны ужаса и сожаления – не без отдаленного намека на излишнее немилосердие при отсутствии малейшего смягчения. Но Ангел вод засвидетельствовал (XVI, 5), что вечный Господь в Своих присудах праведен сейчас, как и прежде, ибо свят эссенциально и во всех Своих обнаружениях; Он только заставит тех, кто проливал кровь верующих святых и предвозвестников воли Божией, пить кровь (XVI, 6), и это авторитетно подтверждается голосом от небесного жертвенника (XVI, 7), что справедливы Божественные приговоры и по фактическим данным, и по юридическим нормам. Четвертый Ангел вызывает своей чашей жгучее пламенение солнца и губительный зной для людей, особенно мучительный при отсутствии воды; но несчастные увидели здесь только враждебное для них вмешательство Бога и хулили Его вместо того, чтобы прославить Владыку сих язв и просить небесных милостей (XVI, 8–9). Тирания зверя и преклонение пред ним продолжались. Посему пятый Ангел выливает свою чашу прямо на престол зверя (XVI, 10), который служил для приверженцев блистающим центром притяжения, а сейчас погас, и все царство зверя покрылось мраком, люди же, не имея возможности что-либо видеть и найти хотя бы суррогат для некоторого утоления своих болей, кусали от страданий свои языки и лишь хулили Бога небесного, нимало не раскаиваясь в своих делах (XVI, 11).

Предчувствуется окончательная брань. Шестой Ангел иссушает своей чашей великую реку Евфрат, почитавшуюся пределом для восточного богоборческого язычества, и освобождает простор для нечестивых царей от самого востока солнца (XVI, 12). Но те, конечно, понимали рискованность своего богопротивного предприятия, и для неистового возбуждения их приходит на помощь дракон, зверь и лжепророк, упоминавшийся и предполагавшийся раньше; из уст их вышли три нечистых духа, подобных жабам по своей омерзительности и сопутствующие демоническим наступлениям. Аналогично своим патронам, они творят знамения, и в этом ореоле выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя, допуская, что Он Сам открыто и громко возвестит Свою решительную войну всем нечестивым врагам (XVI, 15). Но Господь стоит у двери каждой души и благостно предупреждает, что идет неприметно, как тать. При таких условиях блаженным и внутренне довольным окажется лишь тот, кто бодрствует и хранит при себе одеяние свое, чтобы при неожиданности не оказаться, по растерянности, нагим, с открытой для всех срамотой (XVI, 15). И теперь именно Он созвал сплотившееся вражеское воинство к Себе на место, называемое по-еврейски Армагеддон (XVI, 16). Бесполезно его отыскивать топографически и мечтать по самым отдаленным мелким и случайным сопоставлениям: такого места для подобных операций история не упоминает, да и не может называть, поскольку оно вообще мыслится не просто в далеком будущем, но всецело в неизвестном, почему и само должно оставаться в неизвестности. Несомненно, однако, что оно предполагается в Палестине, как это естественно, потому что трактуется о нападении на народ Божий и, конечно, в сфере его владений, куда, по иудейским верованиям, относились все эсхатологические события. Той порой седьмой Ангел выливает свою чашу прямо на воздух (XVI, 17), почему уничтожены и поражены все земные возможности. В этом смысле, из храма небесного, от самого престола Господа славы, раздается решительный суммирующий голос: «совершилось!» – в ознаменование того, что последние язвы уже проявлены и нельзя допускать новых, а следует лишь ожидать полного применения, со всеми актами и последствиями. Но это несомненно как неизбежное и соответственное дело по абсолютному слову Божию. При столь несомненном положении неминуемых окончательных катастроф естественны страшные мировые катаклизмы, с таким землетрясением, какого человечество не видало от начала своего бытия и о котором можно только вопиять, что оно невыразимо и несравнимо велико (XVI, 18). При этом распался на три части город великий, а это никакой другой, как Иерусалим, ставший духовно Содомом и Египтом (cp. XI, 8) и разделивший участь городов языческих. При этом не забыт и его первообраз во всемирном губителе, великом Вавилоне; за свои развратительные соблазны он должен достаточно хлебнуть из страшной чаши сокрушительной ярости Божией, которая одинаково коснется и центра, и периферии: острова куда-то скроются, как бы убегут, и гор не станет, все выровняется и исчезнет от верховного всегубительства. И на людей падал град величиной с талант, или около трех пудов каждая градина, а это вызвало тягчайшие поражения; нужно было допустить исключительные, особо наказуемые причины в самих страждущих субъектах, которые навлекали на себя столь страшные казни, но они воспринимали и соображали только жестокое действие и хулили Бога как карающего виновника по сравнению с создававшим и доставлявшим всякие потворства драконом, зверем и лжепророком (XVI, 19–21). Будучи привязаны всем бытием именно к последним, люди боялись погибнуть без них и остались нераскаянными в своей демонической приверженности.

Что могло ожидать это злосчастное поколение? Оно было осуждено принципиально и должно было пострадать, со всей конкретностью и полнотой. Один из семи Ангелов, имеющих семь губительных чаш, и показывает Тайнозрителю самый суд над блудницей, сидящей на водах многих (XVII, 1). Такое выражение не совсем ясно само по себе и может констатировать распространение властного влияния во многих водах и чрез водные пути. В древности они были более доступны и простирались гораздо дальше земных сообщений, которые были крайне ограничены известными районами, трудны для пользования и всегда находились под угрозой разбойников и грабителей, – а их страшная сила понятна и для нас даже теперь, хотя бы по примеру китайских бандитов (хунхузов), разрушающих целые поезда при наличности там охраняющей военной стражи. Правда, и на море поджидали не менее кровожадные корсары, но все-таки легче было предусмотреть их нападения, можно было лучше вооружиться и удобнее ускользнуть. В этом смысле перед нами и представляется предшественница новейшей владычицы морей, современной Англии, которая через свои морские связи захватывала почти все мировые континенты, извлекая оттуда бесчисленные блага и сбывая по всему свету продукты своего производства. Только в древности торговля была совсем иная. Тогда действовала великая блудница, которая достигла того, что с нею блудодействовали цари земные, а по их примеру и соблазну вином ее блудодеяния упивались живущие на земле (XVII, 2). Невозможно исторически отыскать нечто подобное с аналогичной приблизительностью, ибо морские народы (напр., финикияне) не отличались разумеемыми свойствами развратительного прельщения, да и само по себе совсем немыслимо отравляющее блудодейственное влияние в таких мировых размерах. Необходимо возвратиться к общему пониманию, а именно, что мыслится религиозная измена союзу с истинным Богом; а языческое нечестие, конечно, легче и дальше распространялось в мире по морским путям и связывалось с каждой частицей развозившегося товара, когда покупающие невольно говорили друг другу, что это оттуда, где почитают того-то и так-то как покровителя известной производительности (по всеобщему в древности обычаю). Своим видением Ангел раскрывает главную беду человеческой погибели в изменническом языческом падении людей. Но при столь несомненном результате естественно спрашивается о самой возможности его, – и Ангел обнаруживает это, приведя Апокалиптика «в духе», или в состоянии духовного восхищения, в пустыню, где он видит жену, сидящую на звере багряном, преисполненном богохульными именами, с семью головами и десятью рогами (XVII, 3). Восседая на столь зловещем престоле, эта жена показывала свою подлинную природу, как идущая чрез всецелое богохульство окончательных безбожнических интересов, со всей энергией разума и с огромной силой власти. Так ведь поступали сначала и продолжали всегда действовать язычники. То же видится и у женщины: она является в царственном величии порфироносной владетельницы, а ее кровавое существо прикрывается блеском драгоценных обетований, якобы уже находящихся в ее золотой чаше, с соответственным несметным сокровищем, хотя фактически там были всякие пакости и нечистоты блудодейства (XVII, 4). Представляется непостижимым, чтобы такое величие было столь отвратительным по своей сущности. Посему и на челе значится (XVII, 5), что это есть тайна: как великий Вавилон мог подняться до царственной высоты, будучи лишь родоначальником и поставщиком продолжающих его блудниц со всеми земными мерзостями. Тем удивительнее, что жена до пресыщения упоена кровью святых членов христианского братства и верных свидетелей Христа, жертвующих за Него жизнью (XVII, 6). Это величайшее недоумение Тайнозрителя в отношении жены и зверя Ангел и разъясняет по-апокалиптически, не менее таинственно. Он говорит, что виденный (и теперь как будто исчезнувший из взора) зверь был, и его нет: такова его естественная судьба, и потому он снова выйдет, тоже из бездны, в оставшемся всеоружии былого могущества, но все-таки пойдет в погибель (XVII, 8), так как у него не имеется иного пути, кроме возврата к своему пагубному первоисточнику. Неизбежное, принципиально описанное течение будет изумительно лишь для извергнутых из «книги жизни» демонических клевретов, которым непонятно, что зверь был с необъятным могуществом – и, однако, исчез, как мишурный обольститель, а потом явится, конечно, в прежнем блеске. Как возможны эти загадочные переходы, и какой в них смысл, когда тут все, по внешности, противоестественно и иррационально? Очевидно, что в столь величественной игре должен быть особый скрытый «разум», вроде как механический процесс материалистического развития, непостижимый по внутреннему ходу и идейному прогрессу, по гегелианскому закону положения, противоположения и примирения, с постепенным нарастанием последовательных приобретений. Нечто аналогичное имеем и в настоящем случае, в том, что он таит ум с мудрыми – по замыслам – планами: ведь семь голов зверя, на которых сидит жена, суть семь гор (XVII, 9). Но ранее (XVII, 1) было сказано, что она сидит на водах многих. При конкретном понимании здесь никакое примирение или соглашение немыслимы. Требуется фигуральное разъяснение по духовному знаменованию. С этой стороны, горы символизируют крепчайшие опоры, которые, судя по числу семь, всесовершенны. А они заключаются в возвышенной миродержавной царственности, неограниченной и несокрушимой – по той же арифметике, но натуральной, земной и эссенциально-тленной: после пяти падших царей уже царствует шестой, однако это лишь предшественник решительной гибели, потому что седьмому не долго быть (XVII, 10). Такова эфемерная энергия блудодейственной прельстительности той жены, которая, при подобной внутренней непрочности, не может быть обеспеченной и во внешнем могуществе. Ему всецело служил зверь, который был и которого нет; но это уже восьмой, как излишний, агент, привходящий к одинаковой полноте семи сходственных элементов, и потому он неизбежно погибнет (XVII, 11). Правда, у зверя десять рогов, свидетельствующих об огромной распространенности его повсюдной силы, но ведь обозначенных десяти царей фактически еще не было, и они теоретически допускались лишь по обманчивому убеждению в абсолютности звериной власти. Реального фундамента для торжества нет, и оно может быть лишь мимолетным – на час (XVII, 12), хотя и одновременным. Это – многочисленные вспышки, разбросанные по разным странам и равномерно сияющие, но без собственной опоры, блистающие только со зверем и в результате исчезающие в нем, как его послушные факторы. В таком качестве они станут ратоборствовать против Агнца и будут побеждены, ибо Агнец есть Господь над всеми господами и Царь над всеми царями и, естественно, не может иметь никаких соперников, а приверженцы Агнчии суть призванные и избранные, – следовательно, несомненны и по высшему решению, и по собственным достоинствам (XVII, 13–14). Эта крепость неприступна и неуязвима. С другой стороны, воды, на которых сидит блудница, суть люди, народы, племена и языки в рассеянных по вселенной языческих массах. Последние покорны рабски, пока чувствуют над собой деспотическую силу десяти рогов, а таковые, в лице символизируемых ими десяти царей, должны исчезнуть в самом звере (cp.: XVII, 13) и в свое время постигнуть, что служили жене напрасно, по роковому ее соблазну, – почему разъярятся, разорят ее, обнажат на жалкое посмешище и истребительное разложение и в конце концов сожгут до бесследного исчезновения (XVII, 16). Это будет по воле Бога, во исполнение Его единого неизменного решения о передаче всего царства самому зверю женой-блудницей, которая представляет великий город, царствующий над земными царями (XVII 17–18). Ранее (XVII, 5) говорилось, что на челе жены было написано: «Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным». Отнести все это к Вавилону историческому или его повторению – едва ли возможно при всяких напряжениях, и мы опять должны возвратиться к принципиальному толкованию в смысле всеобщего генетического центра для всемирного языческого прелюбодейства отпадений от христианской светлости в самый постыдный мрак всевозможного извращения в помыслах, словах и делах. Все это понимание достаточно отвлеченно и не конкретно, но вполне подходит ко всем предшествующим образам в речи о суде над великой блудницей. Именно здесь мы должны с абсолютностью согласиться, что никакие фактические сближения просто невозможны и неприемлемы для обыкновенного здравого смысла, ибо тогда, действительно, темные и таинственные фразы апокалиптического текста оказываются прямо странными, невероятными и нелепыми (напр., в том, что зверь есть восьмой из числа семи, XVII, 11). Все экзегетические и критические ухищрения не в состоянии устранить той универсальной истины, что нельзя разъяснить и спасти непонятное превращением его в наглядную абсурдность, которая всегда бывает изобличением внутреннего бессмыслия. Надо примириться с тем, что в разумеемой сфере мы не видим даже зерцалом в гадании (1Кор. 13:12) и должны довольствоваться общим научением, чтобы готовиться к самой действительности и проникать верой в неведомую тайну божественного миропромышления. И вот в этом отношении мы получили, что земные антихристианские бойцы отступают безвозвратно, и выходит на бой сам их вдохновитель и вождь – зверь, со всем своим богохульным аппаратом.

Что же это предвещает в историческом применении? Тайнозритель созерцает (XVIII, 1) сходящего с неба Ангела великой силы и такой сияющей яркости, что от славы его осветилась вся земля. При этом громогласно провозглашается, что Вавилон как всесветная блудница не только пал, но уже стал прибежищем для всякой демонической, отвратительной нечисти (XVIII, 2). Его всемирно-развращающая роль кончилась, и он опустел и заглох за отвращением пресыщенных развратников и неизбежным исчезновением богатевших посредников (XVIII, 3). Все дошло до последнего погибельного края, требующего только предостережения насчет смертельной опасности. Иной голос с неба – видимо, Самого Бога – приглашает, чтобы Его народ, в составе всех званных и избранных, вышел из этой проклятой сферы, дабы по своему присутствию там не попасть под удары обрушивающихся на нее язв за грехи, дошедшие до неба и вызвавшие божественный гнев (XVIII, 4–5). Наоборот, нужно со своей стороны идти навстречу карающему суду Божию. Следует рассчитаться с блудницей вдвое и угостить тоже вдвое (XVIII, 6). Это – не акт злобной мстительности, не свойственной никому из заинтересованных действующих лиц формулированной заповеди, а необходимое свойство самого суда, который не может быть попустительно-соизволяющим и должен быть справедливым в своих воздаяниях. Но последние всегда таковы, что совершенное неисправимое зло не просто привлекается к ответственности за свои деяния. Этого мало, потому что оно все-таки сохранило бы тогда свою губительную энергичность, хотя бы в отношении других. Посему необходимо уничтожить его самого для совершенного избавления всех. Демоническая блудница долго пользовалась крайним терпением, однако от этого нимало не образумилась и лишь ожесточилась в своей сатанинской самонадеянности (XVIII, 7). Прежняя царственность владычествования и преклонения сменится крайним уничижением и отвращением. Суд Божий всеми казнями посылается на нее (XVIII, 8), и прежние приверженцы по разным блудодейственным интересам будут скорбеть единственно о том, что столь великий и бесподобный город опустел в один час (cp. XVIII, 19), лишив их и наживы, и всех удовольствий, для которых он располагал деспотически даже и телами и душами человеческими (οὐδεὶς ἀγοράζει οὐκέτι... καὶ σωμάτων, καὶ ψυχὰς ἀνθρώπων)⁹⁰ с люпанарной сквернодейственностью и безумной, скотской готовностью (XVIII, 9–13 и сл.). Suum cuiquë это неизбежный закон и моральное удовлетворение. Последнее тем возвышеннее и шире, чем огромнее по силе и размерам самый суд, который в данном случае захватил все пререкаемые отношения земного противоборства с небесной христианственностью. Этот предмет спора между обеими сторонами порешен окончательно к торжеству неба и к радости приготовлявших к нему святых Апостолов и возвещавших необходимые следствия христианских пророков (XVIII, 20).

Все совершилось вполне и безвозвратно, во свидетельство чего сильный Ангел сбрасывает в море большой камень с грозным приговором Вавилону, где не будет уже никакой жизни, ибо раскрылось, что все народы были просто введены в заблуждение и очарованы разным волхвовством (XVIII, 21–23), имевшим огромное религиозное применение для физически-магического воздействия на божества (ср.: Гал. 5:20). В самом городе была найдена кровь предвестников Божиих, святых членов Церкви Христовой и всех убитых на земле (XVIII, 24) по этим антихристианским мотивам, как и вообще в древности широко распространялись и практиковались человекоубийства даже ради чисто религиозных потребностей (в человеческих жертвоприношениях). В рассматриваемом нами случае все это совершилось по антихристианскому богоборчеству, принципиально нетерпимому, и наполнило самый центр, до края, мученической кровью, которая, естественно, вопияла к небу и взывала к возмездию, по крайней мере, прекращением бесовской активности. С этой стороны, конечный приговор абсолютного осуждения является неизбежным и справедливым, но в подготовительном течении встречаются некоторые существенные неясности. Речь идет о заслуженной гибели злочестивого и богохульного Вавилона, – но она рисуется не просто длительной, а и крайне непоследовательной процессуально. Уже много раньше было удостоверено Ангелом (XIV, 8), что «пал Вавилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего напоил все народы». Далее читаем менее определенное свидетельство (XVI, 19), что «и Вавилон великий воспомянут пред Господом, чтобы дать ему чашу ярости гнева Его». По всей видимости, воспоминание Божие в том и состояло фактически, что грозная чаша была теперь выпита со всем содержанием и действием, так как город великий распался на три части и города языческие пали. Значит, предшествующее заявление было несколько преждевременным. Потом показывается суд над великой блудницей (XVII, 1), имеющей на себе надписание «Вавилон великий» (XVII, 5) и символизирующей «великий город, царствующий над земными царями» (XVII, 18): ее приспешники «возненавидят блудницу, и разорят ее, и обнажат, и плоть ее съедят, и сожгут ее в огне» (XVII, 16). Тут утверждается уже нечто будущее, пока только еще предполагаемое к непременному осуществлению, а никак не что-либо минувшее или происходящее. Наконец, сильный Ангел, повергший в море большой камень, решительно констатирует (XVIII, 21), что «с таким стремлением повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его» (Οὕτως ὁρμήματι βληθήσεται Βαβυλὼν ἡ μεγάλη πόλις, καὶ οὐ μύ εὑρεθῇ ἔτι.), – но пока еще есть и его можно отыскать. Во всех этих категорических свидетельствах, одинаково обладающих небесной авторитетностью, замечается немалое взаимное несоответствие, граничащее чуть не с прямым противоречием. Последнее трудно допустить, для здоровой головы, в последовательном рассказе об общем для него предмете, который просто лишь констатируется при непосредственном наблюдении. Отсюда возникают ожесточенные попытки устранить этот вопиющий дефект, принимая, что писал не один человек, а отдельные фрагменты были слиты вместе без малейшего соображения с их фактическими данными и... с обычным повсюдным смыслом. То же получается при догадке о разных первоисточниках для разнородных показаний или с путаницей авторских листов, вопреки их правильному расположению. По сему поводу создаются многочисленные реконструкции, поражающие беспримерным упорством, возможно, научного построения, но ничуть даже не остроумные по самому замыслу. Пусть будет несомненна обсуждаемая дисгармония, – однако сам писатель или позднейший собиратель, намеренно стремившийся к рациональному систематизированию материала, – неужели не понимали различия между «было», «есть» и «будет» и сознательно поставили прошедшее «пал» раньше грядущего «будет повержен»? Ведь подобные абсурды допустимы разве у ненормального субъекта, а никто не считает таковым Апокалиптика, который, напротив, отличается тонкой и рассудительной рассчитанностью в употреблении глагольных форм, например, в отношении к Господу Богу: Который есть ὁ ὤν καὶ ὁ ἦν καὶ ὁ ἐρχόμενος (I, 8). Церковь, правда, не благословила Апокалипсис для общецерковного чтения, но знала то, что защищала от ранних нападений даже внутри ее самой и одобрила вопреки объективно-авторитетным возражениям, для нее не менее веским и важным, чем позднейшие критические атаки. Разве обе стороны не могли заметить очевиднейших диссонансов, а Церковь не сумела сгладить и устранить их, хотя бы специальными научными трудами своих писателей? При таких условиях мы обязаны согласиться решительно, что в Апокалипсисе не предполагалось инкриминируемых противоречий, а усматривалась достаточная внутренняя солидарность. Можно ли найти примирение на этом пути, который, во всяком случае, должен быть исследован прежде всего, потому что нельзя рекомендовать разные радикальные ремонты без наличности неисправностей. Действительно ли последние – и в какой степени – налицо? Нам сообщается (XVI, 19), что «Вавилон великий воспомянут пред Господом» (ἐμνήσθη ἐνώπιον τοῦ Θεοῦ). Значит, уже до этого с ним было дело, пока отложенное и как бы преданное забвению. Посему между двумя свидетельствами – не механическая коллизия, а взаимная связь предположения вторым первого. Выражено это не совсем обычно для нашего сознания, но Библия свободно говорит и о забвении (Пс. 9:13, 19, 33, 12:2, 76:10; Ис. 40:27, 49:14; Иер. 23:39; Ам. 8:7; Плач. 5:20; Ос. 4:6), и о воспоминании (Быт. 8:1, 19:29, 30:22; Исх. 2:24; 1Цар. 1:19, 15:2; Иов. 14:13; Пс. 97:3, 108:14; Иер. 44:21; Плач. 5:1; Апок. 18:5) Божием для антропоморфического оттенения той идеи, что тягостное для людей определение Божие как бы забывается по верховному снисхождению ради исправления и спасения человеческого, а за отсутствием ожидавшегося раскаяния и улучшения – воспоминается и приводится в действие. Эта разница между принципиально несомненным тезисом и его обусловленным фактическим применением принимается и для разбираемого случая у св. Андрея Кесарийского о Вавилонской каузе ὧς ἐκ ληθῆς διὰ μακροθυμίας εἰς μνήμην ἐλθούσης. И нельзя не видеть, что в словах о падении Вавилона (XIV, 8) упоминается лишь о наступившем суде (XII, 7) и нимало не утверждается его прямой реализации, которая для зверопоклонников относится к будущему (XIV, 10–11). Ясно, что предрешенное осуществление откладывается для второстепенных факторов, но этого не могло быть при немедленной активности центральных причин. Посему и в последних должна быть известная задержка. Тогда дальше мы обязаны ожидать ее устранения и сопутствующего приступа к фактическому применению. Но если принципиальное определение может быть приостановлено, то осуществление, по необходимости, становится постепенным, так как, будучи мгновенным, оно повело бы только к моментальному всеобщему уничтожению, хотя, не менее своего производителя, оно должно быть сколько справедливым и карающим, столько же благостным и вразумляющим. Во всяком случае, формулируется (XVI, 19) несколько неопределенно, что «Вавилон воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его». Воспоминание делается ради упоения и фактически исчерпывается им, но тут ничуть не подчеркивается, что это будет немедленно и все сразу. Напротив, отмечается, что готовые чаши гнева Божия ниспосылались на землю (XVI, 1) с известной последовательностью (XVI, 3, 4, 8, 12, 17) и не скоро обрушились на самый престол зверя (XVI, 10). Должна была совершиться некоторая предварительная работа, чтобы падали поддерживающие подпоры в систематическом порядке и, наконец, валился самый верх. И это было тем более неизбежно, что поражаемые противились, хулили Всевышнего и совсем не вразумлялись (XVI, 9), а милосердие Божие безмерно и до самого крайнего конца искало спасительного раскаяния (XVI, 11). Наряду с этим возникали новые вражеские помощники, не очень долголетние по своему владычеству, но сплоченные совершенным единомыслием, непреклонной решительностью и царственной властью (XVII, 12–14). С другой стороны, и развитие зла требовало предварений (XVI, 12) и должно было идти в обосновывающей прогрессии, дабы открывалось для всех с ясностью, что мировой кризис протекает обусловленно, ответственно и необходимо, как неотвратимый результат того, что погибающие обольщаются за отвержение спасительной истины, за преданность лжи и неправде (2Фес. 2:10–12). Все это должно задерживать процесс, связанный земными отношениями, до тех пор, пока он не окажется достигшим такой степени, что произойдет окончательное и безвозвратное разрушение и всецелое истребление всякого зла, со всеми проявлениями и разветвлениями.

Мне кажется, что подобное толкование вполне рационально и достаточно устраняет главнейшие трудности, которых мы не можем не ожидать в чисто и строго апокалиптическом изображении неведомого будущего, где так непостижимо переплетается небесное с земным и отражается в последнем с вынужденными отклонениями, замедлениями и повторениями, чтобы не стать деспотическим и насильственным, противным человеческой свободе и Божественной благости. Это понимание, во всяком случае, проще и приемлемее всех критических экспериментов и фантазий и дороже для подлинной науки, ибо удовлетворительно объясняет и резонно охраняет для нее драгоценные памятники христианской действительности в вере и надежде. Оно лишь утверждает то, что ожидается и непременно должно случиться.

Начинается последняя борьба, а обе стороны не чувствуют себя обессиленными и раздавленными. Необходимо предполагается длительность сражения со всяческими перипетиями, которые неизбежны и даже естественны, когда процесс происходит в земной обстановке, при строгой сообразности с ее ограниченностью и моральными законами возмездия. Этого требуют и правда человеческая, и милость Божия. Разумеется, уже очевидны неравенство сил и вероятность исхода, но в эти именно моменты борьба и бывает более затяжной и напряженной по упорству слабейшего, которому нечего терять и все равно погибать, – но только не трусливым рабом и жалким изменником, а гордо, с мечом в руках. Особенно это естественно при столкновении столь крайних противоположностей – абсолютного добра и принципиального зла – в споре за обладание условными и колеблющимися величинами, которые своим участием вносят свойственную смуту и хаотическую осложненность. Если бы беспредельно осуществлялась сразу беспощадная воля Божия, то все исчерпано было бы немедленно, но поскольку это устроялось среди и ради ограниченных разумных существ, то тут акт ожидания непременно должен быть медлительным, если и самое искупление тянулось долгое время. Надо было использовать все спасительные пути и никого не оставить без доступных возможностей – даже диавола, который, рассуждая теоретически, мог бы внутренним преображением чрез покаяние возвратиться на небо, откуда низринулся по своему антибожественному настроению.

Если все предшествующее вероятно, то мы получаем, что дело дошло до конечной черты и дальше двигаться нéкуда и нéкому. Все враждебные стихии обезврежены и уничтожены, и остается лишь один Вечный Бог в Своем праведном человеколюбном суде, наказующем зло и восстановляющем царственное добро. Это уже безграничный триумф торжествующего Собора и Церкви первенцев, написанных на небесах, при сыновнем единении с Судиею всех Богом (ср.: Евр. 12:23). Ничего больше теперь не требуется и не ожидается. Конец скорбям и гибель гонящим, победа добра и радость страждущих! Нормально, что за сим слышится Апокалиптику громкий голос как бы многочисленного ликующего народа, возглашающего победный священный клич «Аллилуйя», молитвенно воспеваемый небожителями и, конечно, прежде всего ангельскими воинствами небесными. Созерцая это непредвиденное, вполне величайшее таинство всемирного избавления, они восхваляют совершенное спасение, превозносят славу, величают и воспевают честь и силу Господа как своего Владыки, царствующего над всеми ангельскими чинами с божественным превосходством (XIX, 1). Это – не просто восторг от победы и разгрома, ибо суды Божии фактически вынуждены и юридически праведны, поскольку осуждена великая и неисправимая блудница, растлившая всю вселенную своим любодейством богоотвержения, и поскольку взыскана мученическая кровь рабов Божиих. Посему во второй раз возглашается «Аллилуйя», а дым сожигаемой преступницы будет восходить во веки веков, поскольку она воплощала и олицетворяла принцип вечного и неизменного зла (XIX, 2–3). К сему возглашению присоединяются двадцать четыре старца, Церковь спасенных и четыре выразителя жизненной мощи во вселенной, и кланяются Богу вседержителю с тем же исповеданием «Аллилуйя», которое безусловно истинно: «Аминь». Одинаковое подтверждение раздается и от престола Божия: ныне все рабы Господа и боящиеся Его, искони преданные и позднее привзошедшие, великие и малые, должны восхвалять Бога, Который является нашим для говорящего (вместе с приглашаемыми) и, следовательно, соприсущего величию Божию Ангела. Наряду с этим разносится голос как бы многочисленного народа, как бы каскад многих вод и треск громов сильных, с торжественным воззванием «Аллилуйя», на том основании, что уже «воцарился Господь Бог наш Вседержитель» (XIX, 4).⁹¹ Теперь царство Божие стало действительностью нашего обладания и дает о сем знать достойным его гражданам в лице прославленных членов торжествующей Церкви. Для них, чрез победу Христову, сделался собственным уже Сам Всевышний Бог, потому что Он – Вседержитель, Великий в творении, промышлении и достижении окончательного триумфа в деле Христовом, так как последнее было и истинно Божиим по божественному единству Его Совершителя. Поэтому все и приглашаются (XIX, 7) внутренне радоваться и внешне веселиться в соответственных проявлениях, воздавая славу Богу, всегда Преславному и Достойному вечных восхвалений, в частности и за то, что брак Агнца-Христа наступил фактически, ибо невеста приготовлена разделить этот брачный союз и облечена в светлый виссон, сияющий своей незапятнанной чистотой. Это – просто тонкий лен, но в данном случае – праведность святых (XIX, 8: τὸ γὰρ βύσσινον τὰ δικαιώματα τῶν ἁγίων ἐστίν). Следовательно, жена окружена этими святыми столь близко и плотно, как одежда облегает человеческое тело. Ясно, что они ближайшие ее члены, всецело прилепившиеся к ней в достоинстве Невесты Христовой, уже уготованной своему Небесному Жениху и соответствующей Ему своей неомраченной яркостью. Эта чистота Церкви переносится на всех прославленных христиан и, очевидно, должна состоять в церковном совершенстве. Последнее будет точной реализацией всех обязательных для сего норм, которые в своем осуществлении оказываются точными воплощениями. В этом случае, царствующая в Церкви правда Божия, необходимая в нас по самому оправданию нашему, переходит в праведную религиозно-нравственную практику, и выражается в τὰ δικαιώματα, или в праведных делах. В смысле объективных актов, это не раскрыто во всей глубине и широте, и мы не много слышим о специальных праведных деяниях со стороны «святых». Но они были непреклонны в своей самоотверженной вере и абсолютной преданности ей до исповедничества и мученичества. Здесь – источник всякой праведной деятельности христианской, во всех конкретных отражениях, ибо они там уже содержатся динамически и правильно называются для успокоения христианской совести, которая должна искать не только обилия праведных актов и подвигов, а наипаче сокровенной глубины непоколебимой и чистой веры, не омраченной никакими посторонними примешениями. В этом смысле и сказано Апокалиптику (XIX, 9), внушено его Ангелом-руководителем (XVII, 1, 3, 7, 15), что блаженны все подобные лица, которые, будучи призваны на брачную вечерю Агнца, испытывают внутреннее удовлетворение и внешнее торжество. Это касается всех таковых служителей Христовых и бывает увенчанием их предшествующего подвижничества, не предвещавшего столь сладостный конец. Последний является, по-человечески, несколько неожиданным, но совершенно несомненным и потому требовал высшего удостоверения для всей земной скорбной борьбы и заключительного радостного результата. Ради сего Ангел и прибавляет верховную санкцию, что все эти словеса, раздававшиеся на протяжении всех небесных видений и откровений – суть словеса Божии, истинные (Οὗτοι oἱ λόγοι ἀληθινοὶ τοῦ Θεοῦ εἰσιν), которые передают фактически бывшие божественные речения и воспроизводят их со всей безупречной точностью. Чрез Ангела говорит как бы Сам Вседержитель, и со стороны содержания тут нет ни малейшего различия. Если здесь не Сам Бог, то, несомненно, Его вестник, ближайший и доверенный. Объятый этой великой мыслью, сладостной и страшной, Тайнозритель невольно падает к ногам Ангела в чувстве религиозного почитания (ἔπεσα ἔμπροσθεν τῶν ποδῶν αὐτοῦ προσκυνῆσαι αὐτῷ ,XIX, 10 cp.: XXII, 8). Это ничуть не было обожением тварного существа, а лишь воздаянием в лице его чести Самому Богу. Но Ангел не мог принять этого, поскольку ему усвоялось единственно и исключительно принадлежащее Богу (cp.: I, 17; V, 8, 14; VII, 1; XI, 16; XIX, 4). Тут было безусловное преувеличение с недопустимым забвением Первоисточника всякого бытия и всего происходящего в мире. Естественно, что Ангел предупреждает, чтобы Апокалиптик был внимателен и соображал некоторую принципиальную недозволительность: ему, Ангелу, оказывается как бы божеское почтение, но фактически он, вместе со всеми соверующими, есть сослужитель всему обществу христианскому и каждому его члену. У всех их один Господь, а все они – лишь рабы Господни. Между ними не только связь равного механического порабощения, не предполагающего никакого внутреннего сродства, – напротив, преобладает именно последнее, почему у них и существует реальное взаимное братство, которое вовсе не исчерпывается простым наименованием, напр. «христианин». Оно во всех должно быть столько же реально, сколько и самое реальное братство, образуемое уподоблением всех друг другу. Независимо это не может быть достигнуто ими самими и по необходимости требует сплочающего начала в третьей, господствующей величине. А раз перед нами – христиане, то и примиряющий фактор непременно будет во Христе.

И вот с этой стороны констатируется, что все они имеют свидетельство Иисусово (XIX, 10: σύνδουλός σού εἰμι καὶ τῶν ἀδελφῶν σου τῶν ἐχόντων τὴν μαρτυρίαν Ίησοῦ). Для реального звания таковое может быть строго реальным, не менее действительным фактически, чем самое братство, а для удостоверяющего акта в отношении братского положения тех или других лиц необходимо, чтобы искомое свидетельство реально давалось ими самими, а не получалось от вне, хотя бы и справедливо. Это уже дальнейший неизбежный момент, что братья признаются в этом состоянии общим для них Отцом, пока же нужно фактическое доказательство каждым своего одинакового христианского братства со всеми христианами. В таком случае, это – не свидетельство Иисуса о них, а, наоборот, свидетельство со стороны всякого верующего в пользу Иисуса и равной для всех принадлежности Ему. Отсюда понятно и употребление имени Иисуса, которое напоминает нам о совершенном на земле искуплении людей и обязывает всех искупленных к сходному с Искупителем свидетельству в Его Духе и силе, т.е. непреклонному, даже до запечатления смертью. Но искупительно-мученическое свидетельство Иисуса было ради Бога и во исполнение воли Отчей, а потому все искупленные, братски объединяясь во Христе с Всевышним, должны исповедывать своим христианским поведением Господа Вседержителя как Первовиновника и Первоисточника их христианского, благодатно-братского бытия. Для сего Ангел и внушает Тайнозрителю: «Богу поклонись» (τῷ Θεῷ προσκύνησον) и Ему всегда оказывай религиозное почитание соответствующими религиозными обнаружениями (cp. IV, 10; V 14; VII, 11; XI, 16; XIV, 7; XV, 4; XIX, 4, 10). Понятное по предшествующему, такое достоинство свидетельства Иисусова у христиан оправдывается и самым его фактическим характером: ἠ γὰρ μαρτυρία ᾽Ιησοῦ ἐστιν τὸ πνεῦμα τῆς προφητείας. Здесь лежит объективная причина (γάρ) для формулированного вывода о поклонении только Единому Господу Богу. Но, видимо, это не было ясно само по себе, если вызвало некоторое недоразумение со стороны Апокалиптика, допущенного до созерцания величайших тайн Божиих. Значит, надо было раскрыть эту истину по живому, несомненному для всех, акту. А он состоял в том, что каждый верующий приносил свое свидетельство ради Христа и за Христа всей преданной жизнью, иногда (и даже у многих) увенчивающейся исповедничеством и мученичеством. Ограничиваясь этим простым наблюдением, мы должны бы принять, что тут констатируется лишь принадлежность Христу, пожалуй, как бы некоторое слияние с Ним по искупительному подвигу.

Однако мы нашли, что в этом подвиге скрывается нечто большее и высшее, уносящее нас к самому Богу, связующего каждого христианина с Ним по основной первопричине самого христианского бытия во всем его исключительном достоинстве. Тем не менее ничего подобного непосредственно не усматривается в самом явлении, и потому потребно особое проникновение в реальную действительность с высшим, духовным усмотрением.

Последнее называется (XIX, 10) пророческим потому, что оно предвидит и предсказывает будущие факты, которые только тогда, в свое время, окажутся для всех очевидными, а пока могут созерцаться лишь духовным прозрением вдохновенного пророческого устремления. Это несомненно с самого начального примера в первомученике Стефане, который, «будучи исполнен Духа Святого, воззрев на небо, увидел славу Божию и Иисуса, стоящего одесную Бога, и сказал: «Вот, я вижу небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога» (Деян. 7:55–56). И все христиане, по существу, ходят верою, а не видением (2Кор. 5:7), не имея здесь пребывающего града, но взыскуя грядущего (Евр. 13:14) по пророческому откровению им и в них. Так, все земное чрез Христа в Духе было возведено к Богу и нашло в Нем совершенное примирение брачного союза с достойной Его невестой – Церковью святых. Это будет уже торжество, обеспеченной в царстве Бога и Отца христианской славы, благовестиe о которой и дается в последней, третьей части Апокалиписиса (гл. XIX, 11 – XXII, 5), перед заключением его (гл. XXII, 6–20).