ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Горизонт совсем очистился и все на нем стало ясно. Апокалиптик увидел отверстое небо, открытое для прямого наблюдения (XIX, 11), и там усматривает коня белого и сидящего на нем. Первое показывает, что единственным двигателем является теперь совершенная чистота в мотивах, влечениях, средствах и процессах. Это, конечно, относится и к сидящему, но о нем специально сказано, что у него название Πιστὸς καὶ ’Αληθινός. Всадник верен, и на него во всем можно положиться, что сам он тверд в своей вере и, значит, верен по своему достоинству абсолютно и принципиально. Наше отношение доверия к нему условливается исключительно тем, что в нем несомненно всецелая и исключительная верность себе. Вместе с этим тут бесспорна и безупречная истинность полного соответствия у него фактического с идеальным, бывающего с должным. Это ярко раскрылось и во всей мировой истории, где Господь судил всегда и всех в обладании и применении всецелой правды (ἐν δικαιοσύνῃ). По нормам беспристрастной справедливости, Он воинственно защищал только правое дело с неуклонностью Своей веры в окончательное воссияние добра. Очи у Него как пламень огненный – всюду проникают и все негодное попаляют, и потому на голове Его много победных диадем за царственные подвиги. В результате у Него, естественно, и достойное имя, которое совмещало бы и выражало все свойственные возможности. Разумеется, такое необходимо предполагается для реального существа, настолько возвышенного, что даже картинное изображение судов Божиих в мире является таинственным и непроницаемым. Тем более все это неизбежно в отношении центральной личности и всех ее ослепительных излучений. Ее нам нельзя ни объять, ни понять, ни даже воспринять, если мы не можем смотреть на все яркое, горячее и пламенеющее. Очевидно, лишь Сам этот Primum movens знает Себя, Свои силы и доступные им возможности (XIX, 12). Это «имя написано» должно было выражать Царственного Судию во всех действиях, но раз последние были непостижимы, то естественно, что название оставалось для людей неведомым, как своего рода эсхатологическая «тетраграмма» христианская, о которой нам известно только то, к Кому она относится. При этом Верный и Истинный рисуется нам облеченным в обагренную кровью одежду. И тут (XIX, 13) дается «имя Ему: Слово Божие», Христос выступает теперь исключительно как Искупитель, принесший Себя Богу кровавою жертвой. О ней дозволительно было думать, что она спасительна, однако не беспредельна, а ограничена жертвенным величием человеческой крови по сравнению с животною, т.е. по степени хотя бы и превосходной, но не безусловной. Поэтому и свидетельствуется точным наименованием, что это есть «Слово Божие». Не думаю, чтобы так было сказано в техническом смысле выспренной Иоанновской логологии, едва ли тогда для всех читателей Апокалипсиса доступной, если даже и ясной самому описателю происходящего видения. Разумеется, он мог прилагать к нему свои избранные теологические термины, но было бы неосновательно употреблять их без соображения с восприемлющей средой. А внимание к ней заставляет решительно утверждать лишь одно – что тут собственная и специальная речь Самого Бога (Ὁ Λόγος τοῦ Θεοῦ), перешедшая в реальную действительность искупления совершенно так же, как начальное творческое «да будет» воплотилось в творении. Если в последнем случае изрекающим был Бог, то в первом мы, по аналогичности, должны принять эссенциальное Божественное Существо, хотя не в состоянии постигнуть Его и прямо обозначить. Тут не противоречие, а, скорее, истинная гармония, – что во Христе-Искупителе мы обязаны видеть неописуемое и неизобразимое Божество.

За Ним следовали небесные воинства, руководимые благими намерениями свойственной им чистоты (XIX, 14), а Он Сам, пасущий разгромленные остатки уже не жезлом пастырским, но железным, поражает их по силе вынужденной ярости Вседержителя (XIX, 15) с таким успехом, что на одежде и на бедре украшен был надписаниями: «Царь царствующих и Господь господствующих» (XIX, 16), как возобладавший над всеми властителями.

Дальше Апокалиптик видит Ангела, стоящего уже на самом солнце, и с этого центрального пункта мировой жизни назирающего всю Вселенную. Ангел созывает всех птиц небесных на великую вечерю Божию, уготованную Богом из трупов воителей и лошадей после окончательной битвы со зверем и лжепророком, причем они «оба живые брошены в озеро огненное, горящее серой», а вся прочая многочисленная свита убита мечом, исходящим из уст Сидящего на коне (XIX, 17–21). Осталось немного для ликвидации вспышек, которые всегда являются наследием старого порядка после его упразднения. Сохранялся еще «дракон, змей Древний, который есть Диавол и Сатана» (XX, 2). И сошедший с неба Ангел, имевший ключ от бездны и большую цепь в руке (XX, 1), сковал его и заключил в преисподнюю, чтобы он не прельщал народы, на тысячу лет, а после того был бы освобожден на малое время (XX, 3). Тут цифры, разумеется, условные и символические, и тысяча, по контрасту с малым числом, означает лишь великое множество в продолжение времени весьма и весьма длинного, но все-таки ограниченного предрешенным пределом. Поэтому и вообще нельзя говорить о каком-либо хронологическом тысячелетии, ибо речь идет просто о безмерной протяженности. Тогда все, пострадавшие за Имя, веру и исповедание Господа Спасителя, и неизменные в своей приверженности Ему, ожили и царствовали со Христом тысячу лет; прочие же из умерших не ожили, доколе не окончится названная тысяча лет (XX, 5). Это – первое воскресение, тем более важное, что все участники его, будучи внутренне уже блаженными и всецело светлыми по существу, избавлены от смерти второй, которая не имеет над ними власти; они будут священниками Бога и Христа и будут царствовать с Ним (καἰ βασιλεύσουσιν μετ’ αὐτοῦ) тысячу лет (XX, 4–6).

Как это понять и представить в приемлемой форме? Первое воскресение, очевидно, предполагает и соответствующую, тоже первую, смерть. Но в ней продолжают пребывать прочие из умерших, которые не ожили (XX, 5: οἱ λοιποὶ τῶν νεκρῶν οὐκ ἔζησαν ἄχρι τελεσθῇ τὰ χίλια ἔτη) как вышеназванные праведники, почему о последних надо думать, что они были в одинаковом состоянии и, следовательно, все находились в равном положении посмертного бытия по причине неизбежной для всех физической смерти. Термин «прочие» (οἱ λοιποί) в таких комбинациях всегда означает однородность по общей для разумеемых членов категории, например, «прочие от семени жены» (XII, 17: μετὰ τῶν λοιπῶν τοῦ σπέρματος αὐτῆς) или «прочие», кроме брошенных в озеро огненное зверя и лжепророка, но из их приверженцев и с равными качествами, потому что и они убиты мечом Сидящего на коне (XIX, 21). Ясно, что и там мыслятся тождественные субъекты с одинаковой для всех земной участью, а это, несомненно, есть смерть общечеловеческая или физическая, от которой никому из земнородных избавиться нельзя. Но судьба людей может быть разной. В этом убеждении утверждают и слова Апокалиптика о «смерти второй». О ней раньше сказано Ангелу Смирнской церкви (II, 11), что «побеждающий не потерпит вреда от смерти второй», а первая, очевидно, свидетельствуется неизбежной и для нее, как гласят все данные Апокалипсиса о воинствующих праведниках, которые умирают не просто, но чаще всего – мучительной смертью. С внешней стороны земная судьба праведных ничуть не лучше, чем у грешников, но зато над ними смерть эта не обладает всецело и безгранично, ибо они будут жить со Христом (ср.: Рим. 6:8–9) в блаженном фактическом единении с Ним, совершенно бесспорно и не требуя для сего нового испытания. Они сидят на престолах как судьи, которым уже дано судить (XX, 4), только, конечно, из среды однородных с ними, как на земле непристойно было судиться у нечестивых, а не у своих, ибо всем должно знать, что святые будут судить мир (1Кор. 6:1–2). Апостолы уже имеют судить, вместе с прославленным Христом, двенадцать колен Израилевых (Мф. 19:28). Воскресшие облекаются такой властью при соцарствовании с Господом, когда явятся священниками Его, наравне с Богом (XX, 6), по равенству Отца и Спасителя-Сына, вполне достойными и способными для столь высоких функций – соработников Божиих активному служению Христу как Владыке Вселенной⁹². Бесспорно, что эта честь не предоставляется для второй категории умерших, и в этом смысле они не сподобляются первого воскресения, и потому они подлежат возможности смерти второй. Но не говорится и того, что она непременно их постигнет со всей губительностью. Напротив, фраза (XX, 5) гласит только, что οἰ λοιποὶ τῶν νεκρῶν οὐκ εζησαν ἄχρι τελεσθῇ τὰ χίλια ἔτη. Тут назван точный предел, выше (ἄχρι) которого не будет длиться их теперешнее мертвенное состояние, так что последнее прекратится по истечении тысячи лет, когда всем – кроме первой группы – предстоит вторая смерть. Для почивших она, разумеется, будет простираться только на духовную сторону и, понятно, при конечной жатве, при которой допустимы с пшеницей плевелы, и наоборот, требуется своевременный тщательный разбор, чтобы до надлежащего срока не выдергать вместе с плевелами пшеницу, а при окончательной сортировке первые связками должно сжечь, вторую же собрать в житницу Божию (Мф. 13:28–30, 40).

То же предполагается по отношению к судьбам человеческим. Лишь отдельные части ясны по своему качественному достоинству, другие – нерешительны, сомнительны и подозрительны. Для них обязательно отчетливое выявление при последней жатве, которая, в духовной области, знаменует моральную классификацию по единственно мыслимым нормам награды и наказания, теоретически и эмпирически бесспорным и очевидным для каждого. И вот, по окончании тысячи лет, Сатана освобождается из своей темницы и выходит обольщать все народы, находящиеся на четырех углах земли, или по всему свету, равно Гога и Магога, которые прежде означали враждебные Израилю приэвксинские, скифские орды, а в позднейшем иудейском предании относились к антимессианским боговраждебным силам, а потому представлялись вождями безбожных языческих бунтов в крайнем напряжении и резком обнаружении. Очевидно, и теперь они олицетворяют все увлеченные Сатаной массы и, как главы их, ведут их на брань в бесчисленном количестве, вроде песка морского (XX, 7). Надвигаясь по земному простору с четырех сторон, они, естественно, загоняют избранную рать святых исповедников Христовых и окружают и их, и самый город возлюбленный, т.е. Иерусалим со священным Сионом. В первом случае – Церковь воинствующая, стройными отрядами шествующая к своему небесному отечеству, во втором – уже победоносная по обеспеченному обладанию небесных обителей. Но подобное святотатственное торжество необходимо сопровождается божественным поражением: как будто с неба, падает от Бога огнь и пожирает всех злочестивых бунтарей, а обольститель их, диавол, повергается на непрерывные вечные мучения в озеро огненное и серное (XX, 9–10), где уже находятся его вернейшие служители – зверь и лжепророк (cp.: XIX, 20).

Тогда открывается великий белый престол, символизирующий абсолютную чистоту, почему Сидящий на нем настолько сиял ею, что от блистающего лица Его убегали небо и земля, – просто исчезали пред Ними в своей ограниченности, не имея опоры для своего существования (XX, 11). Теперь земная ликвидация доведена до последнего конца и ожидаются итоги ее, которые должны быть определены со строгой точностью по отношению к тем, кто подлежит ответственности. Собираются все умершие для отчета по делам их, не просто припоминаемым, а пунктуально зарегистрированным как бы на законном юридическом суде (XX, 12). Для сего море возвращает поглощенных, и смерть и ад отдают своих пленников и узников и, оставшись без содержания и без надобности, сами повергаются в озеро огненное, куда попадают и все не записанные в «книге жизни» и лишенные залогов последней (XX, 13). Это и есть смерть вторая (XX, 14: οὖτος ὁ θάνατος ὁ δεύτερός ἐστιν). Ближайшее определение предполагается вероятным дополнением ἡ λίμνη τοῦ πυρός и вполне натурально констатирует, что вечное мучение и есть эта вторая смерть в собственном смысле, поскольку человек духовно предназначен для блаженной жизни и без нее неизбежно оказывается мертвым по существу, ибо мучения – не жизнь, но хуже самого небытия. Мы должны согласиться, что Апокалиптик рисует нам окончательный небесный суд над миром, после которого не будет ни смерти, ни хранилища для ее жертв – ада; останутся лишь вечно блаженствующие праведники и непрерывно мучающиеся грешники. Так будет вскоре по истечении тысячи лет, и, следовательно, эта цифра обнимает все время миробытия до Страшного Суда⁹³. Этот период открывается торжеством исповедников христианства и для каждого начинается смертным часом и тянется до скончания века. Посему это не есть тысячелетие ни хронологически, ни символически, а просто лишь неопределенно данный промежуток между двумя смертями, из коих первая уславливается обстоятельствами человеческой жизни, вторая же скрывается в таинственных глубинах судеб Божиих с неведомыми нам «временами и сроками» (Деян. 1:7). В силу этого нельзя говорить о каком-либо собственно тысячелетии, но столь же неосновательно экзегетически считать его и называть земным царствованием праведников. Нам решительно свидетельствуется, что там идет речь о сидящих на престолах, о тех, которым дано было судить, и (именно) о душах пострадавших мучеников христианских. Ничего земного в них не усматривается по их посмертному положению и фактическому состоянию, поскольку первое было отрешением от земли, а второе – соцарствованием у Бога со Христом и являлось для них первым Воскресением. Если прочие умершие не имели последнего, то этим утверждается не более того, что царственного оживления они не получили и окончательная участь их, хотя и не безусловно злосчастная, остается не решенною до Страшного Суда. Напротив, и в небесной Церкви, продолжающей вечное служение Богу во Христе со Святым Духом, нормальны категории членов – призванных, избранных и превознесенных. Для третьего разряда это открывается сразу по их подвигам и по завершении достойной христианской жизни, а для двух предшествующих необходимо ближайшее рассмотрение. Правда, при них выдвигается другая картина соучастия земных человеческих стихий, но тут лишь вулканическое извержение освободившихся скованных сил, а суд каждого по их деяниям требует привлечения земных данных и мирских условий человеческого бытия, в котором и с которым они присутствуют, – ибо дела человеческие неотлучно следуют за людьми в вечность (cp.: XIV, 13).

Естественно, что теперь трактуется не только о человеческой судьбе, но и о ее обстановке со всеми земными элементами, условливающими человеческую жизнь и конечный исход. Посему с радикальной переменой в человеческом положении необходимо исчезнут все прежние мировые стихии и комбинации, приспособленные к тогдашнему состоянию и совершенно непригодные к новому положению. Вторая смерть знаменует уже уничтожение самой смерти, а с нею и всего смертного со всею тварною и тленною вселенной. С обновленным человечеством должно быть все новое (XXI, 5).

В предшествующем изображении мировой истории мы находим ее окончательное достижение. Понятно, что последнее не может быть оторвано от своего предварения и необходимо вызывает его при своем совершении и описании. Посему тут невольно привлекается и вспоминается и нечто раннейшее, которое отражается или концентрированно, или отдельными соприкосновенными звеньями. Но это лишь рефлексы, иллюстрации, объяснение и оправдание, а не возобновление или повторение. Напротив, нам дается прямое продолжение рассказа о достигнутом торжестве в его обеспеченном утверждении. Естественно, что происходят последние схватки, но – по идеологии Апокалипсиса – они бывают только вариациями вечной борьбы зла против добра. Поэтому с нечестивой и безбожной стороны мы усматриваем много сходного, а с божественной – все неизменное. Там – кипящая ярость, здесь – спокойная правда; там – саморазрушающиеся взрывы, здесь – уверенная сила. В этой комбинации вполне естественны общие совпадения при разноцветности деталей, однако при строгом единстве в основном движении, предусмотренном у Тайнозрителя в постепенном возобладании добра. И на этой стадии непременно предполагаются взаимная связь и преемственный прогресс. Первая удостоверяется известиями насчет сопротивных демонических факторов, о которых упоминается раздельно, что сначала разбиты и повержены второстепенные – зверь и лжепророки (XIX, 20), а потом бросается и главный, Сатана-диавол, в то же озеро, куда попали на вечное мучение и те. Эта последовательность говорит и о прогрессивном течении, которое несомненно по согласному с ним результату. Разрозненное становится объединенным, продолжающееся – непрерывным, временное – вечным. Земная история исчерпана, и гарантирующая прелюдия брака увенчивается самым брачным пиром.

Пред Тайнозрителем открываются (XXI, 1) новое небо и новая земля (Καὶ εἶδον οὐρανὸν καινὸν καὶ γῆν καινήν) в совершенно готовом виде, ибо прежние ушли (ἀπῆλθαν ), а море исчезло и более уже не существует (καὶ ἡ θάλασσα οὐκ ἔστιν ἔτι). Тогда – по апостольскому предречению (2Пет. 3:10), – «небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят». Подобно водной стихии – прекратились в своем бытии небесная и земная, но после них не оказалась абсолютная пустота, так как место их заступили другие элементы. Это не значит, что новоявленное было несродно прежним (νέος), или просто служило преобразованием их, раз они окончательно прекратились. Новые небо и земля принадлежали не к иной категории, но имеют совсем другие качества, которые не сходны с прежними по достоинству и содержанию, однако никто не назовет их какими-либо необычными именами. Нет, для всех созерцающих это суть небо и земля, но без бывших свойств и ограничений, составлявших тогда конкретные их определения. Ясно, что улетучилась вся раннейшая реальность, а с нею и ее высшее украшение – «город возлюбленный» (XX, 8), который, сохранив свое название, духовно стал Содомом и Египтом (XI, 8), как люди, которым Господь не оставил семени (Ис. 1:9; Рим. 9:29). И здесь опять наблюдается, что приходит заместитель пропавшего, – новый Иерусалим (XXI, 2), хотя и одинаковый по принципиальной сущности (καὶ τὴν πόλιν τὴν ἁγίαν Ἱερουσαλὴμ καινὴν εἶδον). Это в равной степени город, у которого с самым наименованием сочеталась та отличительная особенность, что он был и оставался по природе «святым Иерусалимом», а иначе – с потерей своей моральной квалификации – утрачивал бы и самое свое название. Теперь этот город уже качественно новый (καινή) по объективному обладанию самою святостью ввиду его происхождения, как сходящего от Бога с неба, где всегда пребывал и обитает Вседержитель. Созидателем его тут может быть только Всевышний Творец неба и земли, а у Него немыслимы ни малейшие дефекты, для которых нет и внешних условий приспособления по изменении всего миробытия. Естественно, что в этом небесном сооружении все совершенно, как у невесты, украшенной для своего мужа. Такое сравнение не просто вызвано мыслью о браке, но и указывает, что ныне произойдет истинное сожитие Бога с человеком. Отсюда и в громогласных небесных глаголах (XXI, 3) упоминается уже скиния вместо храма. Последний был назначен для служения Богу, и для сего отводились все его отделения, но центром единения с Иеговой оставалось собственно таинственное «Святое святых», где Всевышний входил в ближайшее общение с людьми. Такова была по цели и, частью, по устройству первоначальная скиния, сделанная по небесному образцу (Евр. 8:5), а в храме все расположение более точно выражало, что еще не открыт путь во святилище, ибо там в первое отделение входили лишь священники, во второе проникал только первосвященник, да и то однажды в год (Евр. 9:6–8). Везде были узаконенные преграды, которые совсем немыслимы в новом строе непосредственного Богообщения. Для него требовалась скиния истинная (Евр. 8:2), большая и совершеннейшая, куда вошел Христос со Своею кровью для вечного искупления (Евр. 9:11–12). Чрез Господа Спасителя там будет единение с народом Божиим, и Бог при Христе, возведшем человечество к богосыновству, будет Богом спасенных и святых людей, у которых невозможно что-либо скорбное и ленное, поскольку все прежнее миновало (XXI, 4: τὰ πρῶτα ἀπῆλθαν) подобно старым небу и земле (cp.: XXI, 1). И Сам Сидящий на престоле решительно провозгласил (XXI, 5), что Он все делает новым (ἰδού καινὰ ποιῶ πάντα), в чем нет ни малейших отражений минувшей ограниченности и случайности. Это было окончательным запечатлением мирового переворота, заслуживающим вечного и всецелого памятования. Посему Апокалиптику и было внушено (вероятно) Ангелом-руководителем, чтобы он записал сказанное свыше, ибо те слова верны по своему точному осуществлению и в нем истинны по совершенному соответствию своей божественной норме (XXI, 5). В таком случае понятна высочайшая санкция особым свидетельством Божиим (XXI, 6), что все слова Божии «совершились» в адекватных делах Божиих и окончательно исчерпаны до всеобщей очевидности, что Бог есть начало всего бываемого и завершение всего бытия, как Альфа и Омега в алфавите, обнимающем всю совокупность человеческих звуков. Дальше – ничего постороннего, а все от Бога и с Богом, Который всякому жаждущему даром дает от источника воды живой, всегда и всецело напояющей, а достойный победитель (XXI, 7) в состязаниях за небесную истину непременно станет полноправным наследником всего подлежащего достояния, потому что Вседержитель будет ему Богом, а тот для Него – сыном. При таком абсолютном господстве отечески- сыновних и взаимно-братских отношений для всех иных связей фактически там никакого места не бывает. Прочие же – не прямо безбожники и хульники, но все-таки не принадлежат к небожителям, поскольку трусливы и изменчивы, не верны, скверны по своей натуре и практике, склонны к участию в разных убийствах, особенно христиан, к любодейству прямому и косвенному, чародейственным актам влияний на разные божества, к идолослужительству; это – всякие лжецы, любящие и творящие ложь (cp.: XXII, 15) в вере и в жизни. Им нельзя проникнуть в чуждую для них компанию. В новом строе существуют лишь царство вечно блаженных живых и узилище неисправимо-грешных мертвецов, лишенных земного обитания и недостойных небесного. Понятно, что их участь – в озере, горящем огнем, и это для них – смерть вторая, отнимающая всякие шансы на новое бытие, между тем как прежнее навлекло одно непрерывное мучение без возврата к минувшему земному существованию (XXI, 8).

Так в небесном строе исчезает и устраняется все несродное и несходное, а в целом небесном Иерусалиме преобладает свойственная ему святость. В нем и должен совершаться и продолжаться брак Агнца с избранною женою-невестой. О первом несомненна без слов Его эссенциальная святость, относительно же второй является с разъяснениями один из семи Ангелов с семью чашами последних язв, которые прекращались за их пролитием, открывая ясные горизонты, не угрожаемые ни малейшими бедами. Значит, все названные Ангелы были не просто карателями пагубного прошлого, но предвестниками и удостоверителями безболезненного нового. В этом качестве Ангел и приглашает Тайнозрителя пойти с ними, обещая показать увенчанную невесту (XXI, 9). Видимо, оба они – при сближении – находились в низших сферах по сравнению с областью пребывания брачующихся. Оттуда сошел Ангел и туда должен возвратиться, чтобы дать Апокалиптику видеть тамошних обитателей непосредственным созерцанием. И вот он возносит своего путника «в духе» на великую и высокую гору, чтобы показать великий город, святый Иерусалим, который сходит с неба от Бога (XXI, 10). Следовательно, Ангел уже не на небе, но вместе с тем и не на земле, ибо обоим зрителям приходилось подниматься, чтобы видеть нисходящее к ним свыше. Наряду с этим показывается вместо невесты святый Иерусалим, который, значит, и был этой женой, как «скиния Бога» с человеками (XXI, 3), достойными брачного союза с Агнцем в качестве сынов Божиих чрез Христа-Искупителя (cp. XXI, 7). Город имел славу Божию (XXI, 11) от вездеприсутствия там Бога со Своим народом (cp.: XXI, 3) и сиял блеском своего светила, точно от драгоценного камня. Кругом его – большая и высокая стена с двенадцатью воротами (по три с каждой стороны), со всеми сооружениями, обеспечивающими вход и исход (πυλώνας по сравнению с πύλη), и на них двенадцать Ангелов (XXI, 12: καὶ ἐπὶ τοῖς πυλῶσιν ἀγγέλους δώδεκα). Возможно допускать, что они были выгравированы в отличие от написанных имен, но ближайшая и естественная противоположность – начертанного с живущим. Да и гораздо понятнее, что входные приспособления должны были иметь верных вратарей-хранителей и блюстителей. По изгнании прародителей из рая Бог поставил у сада Едемского херувима с пламенным обращающимся мечом, чтобы прекратить им доступ к древу жизни (Быт. 3:24), а раньше, очевидно, всякое движение было свободно. Теперь у небесного рая сладости имелось уже двенадцать дверей с одинаковым количеством бодрствующих Ангелов и, конечно, для удобного введения внутрь, ибо враждебных вторжений ниоткуда не предусматривается. Отовсюду проникновение в город открыто широко и с опытными путеводителями. «На воротах написаны имена двенадцати колен сынов Израилевых». Это, несомненно, израильтяне, верные богооткровенным заветам Божиим и потому преданные мессианским библейским идеалам в лице Иисуса Христа (cp.: VII, 5–8). Они удержали исконное божественное достояние (cp.: VII, 4), пронесли его чрез все века, установили органическую связь прошлого с настоящим и вошли в него со всеми священными сокровищами, предуготовлявшими, предвещавшими и воспринимающими вечное царство Божие. Все эти ценности и владетели их были вполне достойны пребывания в новом Иерусалиме и заслуживали ангельского охранения, становясь членами небесного братства в торжествующей Церкви Христовой. Кроме ее общества спасенных там никого нет и никто туда не может проскользнуть, а потому и праведный Израиль восприемлется в Сионские обители лишь с ней и в ней (ср.: Евр. 11:39–40). Ясно, что эта Церковь должна быть основана и фактически воплощается в триумфальном граде Божием, который вне ее теперь не бывает. Искупленная спасительною жертвою Христовою, омытая и засвидетельствованная мученическою кровью и непрестанным подвигом страдания и терпения своих исповедников, – Церковь Христова переходит в царство Божие и является истинною его оградой и сооружением. Но исторически сама она создана на земле апостольским служением, которое воздвигает дом Божий и открывает всем достойным верным доступ, определяет и всегда держит его твердо и безопасно. По ведомым нам данным, ничуть не ограничивающим абсолютное милосердие Божие, в эту священную среду не может быть ни входа, ни опоры без Церкви и помимо ее. Посему стена города имеет двенадцать оснований, а на них написаны двенадцать имен Апостолов Агнца (XXI, 14), обеспечивающих наличность и содержание всего града. Соответственно сему надо представлять, что основания эти рисуются над вратами, как и действительно, Апостолы «обновили путь» в предреченное пророками Израиля царство Божие.

По апокалиптическому изображению, в нем осуществилось все божественное в человечестве и нашло свое идеально-реальное завершение. Остается узнать расположение и распределение всех частей в этих «многих обителях» Отчих (Ин. 14:2) с точки зрения взаимной пропорциональности и достаточной вместительности. Для измерения столь великой, небесной драгоценности и выступает говоривший с Тайнозрителем (cp.: XXI, 9) небесный Ангел, с соответственной предмету золотой тростью (XXI, 15), по самому своему материалу не способной ни сжиматься, ни удлиняться; но эта мера ангельская была по своей протяженности совершенно такою же, как и человеческая (XXI, 17), принятая среди людей, и совпадала с нею по цифровым данным и вычислениям. Оказалось (XXI, 16), что город был расположен равнобедренным четвероугольником, почему необходимо, что длина и ширина вполне одинаковы, а фактическое измерение констатировало, что город имел до 12 000 стадий. Если принимать каждую стадию в 184–185 метров, то получается около 2 208 000–2 220 000 метров, или около 2 208–2 220 километров. Величина совсем фантастическая для города, но она должна быть уменьшена для ширины и длины вчетверо, а пожалуй, и в восемь раз, поскольку дальше сказано, что «длина, и широта, и высота его равны», т.е. каждая стена была по 582 метра или по 276 метров на длину и высоту каждой из четырех стен. Это, конечно, слишком много по сравнению, например, с Вавилоном в 480 стадий кругом и со стеною в 50 локтей широты и 200 высоты, или с Иерусалимским храмом в 20 локтей ширины, 60 длины и для притвора – 120 высоты (2Пар. 3:4–5). Все-таки подобная цифра более подходяща для тогдашних величайших городов и пропорционально даже вполне вероятна ввиду помещения в новом Иерусалиме громаднейшего населения. С этим достаточно примиряется и дальнейшее указание (XXI, 17), что по человеческой мере стена имела сто сорок четыре локтя, но для нее три протяжения были отмечены раньше, и потому, в данном случае, нужно разуметь ширину не столь удивительную и скорее соответственную необъятности грандиозного города. Однако для символичности не бывает ничего фантастического, которое лишь открывает внутренний ее смысл. И вот с этой стороны мы видим, что царственный город имел правильный куб, где 144 стадии на все измерения слагались из 12 x 12, каковые цифры содержат особое значение во всем описании. В нем 12 отмечает полноту и совершенство избранного населения в Израиле ветхом и новом и в высшей небесной охране. Поэтому мы должны согласиться, что для избранных граждан был всецелый простор с крепкою для всех оградой, которая опять же заключает 144 локтя (или 12 x 12) ширины. При этом общем понимании, без преувеличения каждой мелочи, мы находим безусловно разумное и солидарное с другими данными свидетельство, что для всего многочисленного народа святых было достаточно «обителей Отчих» для удобного пребывания. Но это – достойные избранники, и в этом пункте им соответствовали все частности сооружения. Например, для устройства стены (ἠ ἑνδώμησις τοῦ τείχους) употреблен яспис (XXI, 18), который и был ее единственным материалом, обработанным для этой цели, а «город был чистое золото, подобное чистому стеклу» (XXI, 18), столь прозрачное, точно оно было стеклянное, одинаково и блистающее, и просвечивающее. Все там было лучшим и из лучшего. Разумеется, это относилось к городским зданиям и учреждениям, которые были чисты и прозрачны, потому что назначены для чистых людей и дел, не нуждающихся в сокрытии. Но то же истинно и для других главнейших частей, изработанных из драгоценных материалов. Весьма соблазнительно найти для последних фактические параллели, чтобы чрез них определить для всех апокалиптических комбинаций символическое знаменование. Естественно, что в этом направлении продолжают производиться многочисленные попытки ближайшего сопоставления и точного изъяснения; но, к сожалению, все они проблематичны и спорны, хотя нередко остроумны и увлекательны (напр., сближения с камнями на первосвященническом наперснике судном). Кажется, как будто и сам Апокалиптик не держался строгой пунктуальности, ибо говорит (XXI, 19), что «основания городской стены украшены всякими драгоценными камнями» (οἱ θεμέλιοι τοῦ τείχους τῆς πόλεως παντὶ λίθῳ τιμίῳ κεκοσμημένοι), а дальше отмечается из «всяких» камней лишь двенадцать, но они вовсе не «все» по количеству и не «всякие» по категориям представляемых качеств. Было бы еще поучительнее сближение каждого камня с известным лицом из всех двенадцати исторических Апостолов, но мы не имеем в Апокалипсисе их последовательного порядка, чтобы провести конкретные параллели и сделать некоторые принципиальные выводы. Приходится довольствоваться общим наблюдением, что драгоценный город с драгоценною стеною утверждался на двенадцати драгоценных основах, какими в духовном смысле были все двенадцать благовестников Христовых и основоположников града Божия. В согласии с этим и последний сиял славою Божией и блистал солнечною чистотою святости (cp.: XXI, 11). Понятно, что подход туда должен быть одинаково совершенным для всех вступающих, почему каждые из двенадцати ворот были из одной цельной жемчужины, мимо которой никому нельзя было проскочить внутрь незамеченным; улицы же города представляли чистое золото, просвечивающее подобно прозрачному стеклу (XXI, 21), а от этого и самый город весь казался именно таким (cp.: XXI, 18). В этом виде рисовался новый, святой Иерусалим, но – в отличие от земного – тут не было самого центрального сооружения в специальном храме (XXI, 22). Последний назначался и употреблялся для общения людей с Богом, чего нельзя было найти ни в каком другом месте на земле, которая по своей испорченности уже не могла быть первозданным раем, где ходил и беседовал с прародителями Господь Вседержитель (Быт. 3:8 и сл.). В новом Иерусалиме восстановлены первичные нормальные отношения в наисовершеннейшей степени, и в нем еще менее, чем в Эдеме, уместен особый храм, ибо там везде присутствует и все наполняет Сам Бог, как Отец со Своими детьми (cp.: XXI, 7), которые, естественно, имеют непосредственное сыновнее общение со своим Владыкой и не нуждаются в разных условных приспособлениях. Напротив, последние предполагали бы непременную взаимную отдаленность и немыслимы, принципиально и фактически, в царстве прямого богообщения. Таковое само по себе недоступно для тварного и поврежденного человечества, но туда избранные введены преобладающим там равно-божественным (cp. XX, 6) Агнцем, омывшим Своею кровью, возродившим и украсившим небесными качествами. Где Бог, тут и Его храм; где Агнец, тут и люди Божии. Недаром же и новый Иерусалим имел кубическую форму, как святое святых в храме Соломоновом (20 локтей в длину, ширину и вышину: 3Цар. 6:20) и, следовательно, весь служил для непосредственного богообщения людей, которые уже целиком были исключительными священниками Божиими. Все низкое и морально дешевое было бы здесь ограничением и стеснением, невероятным для царства Божия. Оно превыше всех космических реальностей и возможностей, и в своей выспренней сфере не нуждается ни в солнце, ни в луне для своего освещения, поскольку в нем сияет немерцающая слава Божия (cp.: XXI, 11), которая служит внешним выражением неприступного света и в нашем случае ярко и соответственно концентрируется в Агнце (XXI, 23), как в божественном светильнике, светящем истинным светом (Ин. 1:9) всем, иже в храмине суть (Мф. 5:15). Тогда фактически излишни всякие дополнительные светочи, если все спасенные народы имеют для верного хождения божественный свет в самом городе, куда принесут свою видимую славу, вызывающую внешнее почитание, цари земные (XXI, 24), чтобы не оставаться со своим временным мерцанием, а вечно блистать во Христе и со Христом. Он всем неизменно и доступно для каждого обращающегося вещает (Ин. 6:37): «грядущего ко Мне не изжену вон», потому ворота нового Иерусалима всегда открыты, ибо при свете Христовом не бывает ночной темноты (XXI, 25) и нет никакой нечистоты или мерзости, способной на всякие покушения, а пребывают со своею славою и честию все народы и только те из людей, которые написаны у Агнца в «книге жизни» (XXI, 26–27), т.е. одни лишь избранные и достойные.

Теперь совершенно отчетливы небесные обители Божии, во всем их устройстве, а равно и самые обитатели по их количествам и качествам. Дальше желалось знать о тамошней жизни и об источниках для нее. И тут прежний Ангел-руководитель (cp.: XXI, 9) показывает Апокалиптику чистую и светлую, как кристалл, реку, которая и на земле содержит один из важнейших жизненных элементов человеческого бытия. В нашем случае называется «вода жизни» (XXII, 1: καὶ ἔδειξέν μοι ποταμὸν ὕδατος ζωῆς). Здесь замечательно и выразительно подчеркивается, что вся вода была одинаково жизненная и совсем не имела сомнительных примесей, а отличалась тем свойством, что она была «жизненная». Ею не производилась и не создавалась своя жизнь, ибо последняя существовала там с самого начала нового Иерусалима. Значит, эта вода поддерживала и питала во святых насельниках святого града обеспеченную за ними вечную жизнь, как в Эдеме для земной исполняло ту же миссию «древо жизни». Вечная жизнь утверждалась и гарантировалась Богом, а тогда и питательный источник должен быть именно там и распространяться оттуда. Посему категорически говорится, что «вода жизни» проистекала от престола Бога и Агнца. Оба, совместные по общему Божеству, удостоверяют, что вода имеет божественное происхождение и достоинство, но она даруется от Бога для искупленных и, следовательно, чрез Искупителя-Агнца.

И раввинизм соответственно мечтал, что все небесное «течет» от небесного престола, однако он не мог обосновать отдельное непрерывное бытие. По раввинским воззрениям, все существует только чрез Бога и в Боге, а вне Его непременно гибнет, в силу чего и ангельский поток из-под престола Божия несется постоянно, но при постепенном отдалении немедленно исчезает⁹⁴. Христианство дарует своим наследникам вечного царства и вечную жизнь, потому что оно награждает их вечною неразрывностью с Богом, как сынов Божиих во Христе Иисусе.

Среди широкой улицы города и протекающей по этой средней линии реки, с той и с другой стороны ее, имеется древо жизни, подобно воде, постоянно сохраняющее последнюю в неистощимой активности (XXII, 2). Конечно, указывается лишь сорт, а дерево вовсе не одно, поскольку тогда оно не могло бы быть разом на двух берегах, как невероятно и невообразимо, чтобы это чудное растение стояло и посреди улицы, и посреди реки; допустимо лишь одно, что это было посредине улицы и именно посредине протекавшей тут реки – даже так, что срединная линия той и другой совпадали между собою. Живительность дерева поясняется для человеческого восприятия тем, что оно приносит двенадцать плодов своих в год, по одному плоду в каждый месяц и, очевидно, доставляет изобильную питательность. Естественно, что при этой плодоносящей жизненности непрерывно сохраняется зеленою листва, которая у животворного древа бывает тоже живительной и служит для врачевания народов (XXII, 2). По уподобительному описанию, все небесное население ограждено во всех отношениях для нескончаемой жизни, если даже допустить, применительно к земным условиям, что и там могут быть некоторые жизненные дефекты. А сверх всего «всяка анафема не будет ктому» (καὶ πᾶν κατάθεμα οὐκ ἔσται ἔτι – XXII, 3). Параллельно своей противоположности это будут непременно объекты, получившие уже приговор проклятия и тем самым обреченные на неизбежное уничтожение. Ничего подобного там совсем не ожидается и не бывает, но фактически существует еще только единый престол Единого Бога и Агнца с добровольными и преданными служителями, которые будут иметь прямое лицезрение и носить на челах имя Господа Бога (XXII, 4) – контраст земному начертанию имени зверя у нечестивых. Для такого созерцания не потребуется особого освещения искусственными светильниками или света солнечного за совершенным отсутствием ночи и при непрерывном свете Господнем (XXII, 5 и cp.: XXI, 23–25). При всех изложенных данных вполне нормально, что отовсюду огражденные, снабженные и устроенные Богом небесные праведники, как истинные члены вечного царства Божия, будут царствовать там во веки веков (XXII, 5), или бесконечно.

В результате – пред нами вечный Бог и вечно блаженствующие с Ним избранные в небесном Иерусалиме; что должно ожидать дальше, кроме нескончаемой продолжительности, ибо ни с которой стороны не предвидится ни малейшей возможности каких-либо изменений? Нужно лишь особо и окончательно удостоверить предшествующее и сделать необходимые практические выводы в Эпилоге.

(глава XXII, 6–21)

Судя по способу выражения (cp.: XXI, 15; XXII, 1 и 6), в первом случае является говорящим тот же Ангел-руководитель, но уже в тоне высшего и непреложного авторитета, который вскоре и открывается. Этот Ангел опять повторяет (cp.: XIX, 9; XXI, 5), что все сообщенные речения божественного слова и соответствующего дела верны и непреложны, так как они пунктуальны и объективны (XXII, 6). Ручательством всего служит то, что ангельское посредничество имеет верховное полномочие, исходящее от Господа духов святых пророков. Речь идет о таинственном, хотя и несомненном будущем, которое недоступно человеческому наблюдению, доколе не наступит реально. А предвидеть и предсказывать отдаленное – это специальная миссия пророков; но и они не могут созерцать непосредственно еще не бывшее и, следовательно, пока не существующее. Правда, все это бесспорно в совершенной реализации по божественному предрешению, однако и для сего потребно особое прозрение, которое, при данных условиях, мыслимо лишь очами веры или духовно. Тем более это необходимо при конкретном представлении долженствующего, как уже совершающегося фактически. И если для каждого отдельного акта надобно было возведение «в духе», то для всего целого обязательна уже эссенциальная сила и способность в духовном предусмотрении и провидении у пророков. В этом смысле уместно и вероятно чтение τῶν πνευμάτων τῶν προφητῶν по сравнению с τῶν ἁγίων τῶν προφητῶν. Оно констатирует, что открытое Апокалиптику было согласно сказанному пророками в качестве обладателей именно пророческого духа, зрящего предлежащую будущность и направляющего к ней своими вещаниями. И вот Господь и Владыка этих компетентных и специальных провидцев послал Ангела Своего для раскрытия и санкционирования всего эсхатологического созерцания, чему подобает быть вскоре (XXII, 6) – или хронологически безотносительно, или по сравнению с мировой скоротечностью. Когда все это было представлено со всею достоверностью и воспринято видевшими и слушающими с благоговейною покорностью, тогда совершенно естествен глас Самого Божественного Жениха, ибо без Него не могло наступить обещанное «вскоре», а вместе с последним должен быть и Он Сам. И действительно, Искупитель Христос наиторжественно свидетельствует, что грядет «скоро» (XXII, 7) в означенном выше смысле и согласно изложенным апокалиптическим видениям, которые, будучи небесными откровениями относительно мирового завершения, служат спасительною пропедевтикой к нему и для исполнителей гарантируют достойное соучастие в нем. А там предрекается истинным праведникам Христовым блаженство царства Божия, и потому готовые к нему, по божественным предначертаниям, заранее обеспечивают себе это величайшее преимущество и принципиально уже владеют им. И поскольку все подобное сообщено в настоящей книге пророческих прозрений и конкретных созерцаний, то надо хранить и соблюдать ее божественные слова (XXII, 7) не только умом и сердцем, но волею и действием, так как реальное получение реального наследия Божия требует реально пригодного и способного восприемника. Тут практическое хранение (τήρησις ) становится и непременным, и важнейшим, поскольку без него будет лишь невнимание и презрение к ясному божественному обетованию и светлому призыву вечной блаженной жизни. Надо только, чтобы они были изображены достоверно и точно.

За это ручается сам Тайнозритель, который видел и слышал сие чрез посредство показывающего Ангела (XXII, 8). Ближайшим образом это относится к непосредственно предшествующему, но имя Иоанна отсылает нас к началу книги, где читается (I, 1–3): «Откровение Иисуса Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре. И Он показал, послав оное чрез Ангела Своего рабу Своему Иоанну, который свидетельствовал слово Божие и свидетельство Иисуса Христа и что он видел. Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего, и соблюдающие написанное в нем; ибо время близко». Согласно этим двум заявлениям по смыслу, и даже по словесной форме, убеждает, что выраженное там вначале простирается на все последующее, а тогда и в конце предполагается все раннейшее, почему в обоих случаях разумеется один и тот же Ангел, как божественный руководитель Апокалиптика и как бы заместник Самого Христа, которому Бог поручил Откровение для передачи его рабам Своим. Отсюда более понятно, что Иоанн опять (cp.: XIX, 10) почувствовал благоговейный трепет перед Ангелом и пал к ногам его, чтобы поклониться (προσκυνῆσαι) не просто с благодарностью и почтением, но и с религиозным возвеличением. Это естественное проявление со стороны человека, который не теоретически только допускал, но и фактически слышал за словами Ангела голос Самого Христа (cp.: XXII, 6 и 7), вторично (cp.: XIX, 10) остановил говоривший Ангел по тому догматическому убеждению, что лишь Богу принадлежит истинное религиозное почитание, а он – только близкий к Господу конфидент, выступающий в специальном деле сослужения всем пророкам христианского будущего и достойно приготовляющимся к нему (XXII, 8–9). Между ними разность лишь в степени при исполнении общего служения, и тут нормальны просто взаимные отношения братского почитания и содействия. Со стороны Ангела здесь не упрек и даже не запрет, а радостное удостоверение, что ближайшие к Господу небожители являются и ближайшими помощниками спасенных сынов Божиих. В этом своем двустороннем достоинстве Ангел и заповедует Иоанну, чтобы он не запечатывал свои свитки, ибо близко время их осуществления (XXII, 10), поскольку Христос всегда стоит при дверях у истинно верующих избранников и стучит, чтобы войти для самого теснейшего общения (III, 20). Значит, теперь не имелось и остатка для запечатления, как было у Даниила, поскольку его видения относились к отдаленным временам (Дан. 8:26), а здесь говорится уже о получении наследия, для чего полномощное завещание должно быть заранее вскрыто и ведомо всем, которые могут участвовать в восприятии при доказанной фактически правоте своей и принципиально лишатся всякой надежды в случае своей нечестивой активности недостойных и нераскаянных блудных сынов. Необходимые требования теперь для всех общедоступны: пусть каждый выбирает по своему собственному добровольному желанию и независимому усердию, зная, что кто чем страдает, тем и наказывается (Прем. 11:17). Посему неправедному, если он не хочет исправиться, остается лишь вести свою пагубную политику, результат которой бесспорен по несомненному суду Божию. Тоже предоставляется скверниться и нечистому: равно и всякий праведный и святой располагают свободою преуспевать в своих подвигах, не менее точно квалифицированных в неизменных божественных таблицах (XXII, 11). Но надо спешить, ибо мы всегда живем под сенью суда Божия, и Судья уже грядет, чтобы судить по вышеназванному масштабу, или согласно делам (XXII, 12), насколько они выполнены, согласно правам, преимуществам, обязанностям и силам их, по свойству сынов Божиих. А после уже не будет ни защиты, ни перемены, ибо Христос, Единый с Богом по существу в искуплении и промышлении, выступит как последний рушитель в суде Божием, т.е. как Сам Бог, Который во всем бытии есть Альфа и Омега, Начало, раньше коего ничего не существовало, и Конец, не имеющий продолжения или повторения и, значит, самый первый и последний (XXII, 13). Он обнимает все во всех направлениях и отношениях: кто тут может вмешаться, когда все захвачено и нет ни малейшей щелочки? Посему блаженны те, которые в помышлениях, словах и делах соблюдают заповеди Господа в благодатно-органическом единении с Ним, чтобы иметь право на древо жизни и – для всегдашнего пользования им – войти в великий город заслуженно, – воротами (XXII, 14). Правда, последние не будут запираться даже ночью, но при них будут строгие охранители и бдительные контролеры, мимо которых никто, кроме избранных, не может проскользнуть туда, где нет ничего нечистого (cp.: XXI, 27), или проклятого (cp.: XXII, 3). Вне же городских стен место только для неверных созданий («псы»), покушавшихся на все могущество и независимость Бога («чародеи»), разные преступники и нарушители закона Христова по активной любви к неправде всякого рода и вида (XXII, 15). Слово такого вершителя – прямое и окончательное; но то же бесспорно и касательно Ангела-руководителя, потому что он послан Иисусом-Искупителем засвидетельствовать в церквах все сие (XXII, 16), начиная с апокалиптических писем, обращенных к самой церковной кафоличности во всей ее божественной сущности. И, следовательно, это с благою промыслительною и спасительною для людей целью предупреждения, научения и подготовления, поскольку теперешний Судья ныне выступает там не просто как «жезл из корене Иессеова», а как самый корень Давида (XXII, 16), откуда произошло все, что Библиею, верою и иудейским преданием связывается с именем этого великого царя Израилева и предвестника Божественного Царя правды, мира и истины, возродителя человечества и космоса. И здесь Он есть начало и конец таинственного и спасительного мирового процесса, и в этом смысле всегда и для всех был ярко блистающим руководителем с самого раннего момента человеческого бытия, как светлая утренняя звезда всего земного дня (XXII, 16). Ангел-руководитель и благовеститель получил все из самого божественного первоисточника, пригодного для всего существующего нормально и предназначенного течения. Тут все абсолютно достоверно и удобоприемлемо для всех из уст Искупителя – Богочеловека Иисуса.

Ожидается прямой ответ от призываемых и осведомляемых. А тут были церкви, к которым был послан Ангел, и все кто там (cp.: XXII, 16). Но Церковь пока живет верою, а не видением, питается и водится духом пророческого упования и прозрения. В этом духе – эсхатологическая природа каждой церкви Христовой, и в Нем все поместные церковные организации неразрывны между собою, почему «дух» выражает эссенциальные чаяния всей вселенской Церкви, которая, проявляясь там всецело, констатирует, что это – ее дух и что он именно таков. В этом союзе взаимной любви, веры и надежды, дух и невеста и взывают вопрошающему (XXII, 17) «Прииди!» и желают, возможно скорее, чтобы наступил вечный блаженный брак, в полноте благодати и истины, показанного со всей наглядностью царства Божия. Конечно, призыв Церкви простирается и на всех ее членов, которые должны слышать сладостный голос Божий. Как видно по всем апокалиптическим изображениям, нельзя ручаться за весь внешнецерковный состав, и в нем предполагается срамное, бунтовское, безбожническое брожение, при котором многие (если только не большинство) погибнут. Но для всех одинаково и открыто спасительное движение, в силу чего всем внушается, чтобы каждый от глубины верующего сердца воззвал тоже: «Прииди!» Все равно желают истинной правды и томятся жаждой ее, если кто-нибудь не осатанится совершенно. И вот для них доступно и свободно искомое достижение, чтобы они приходили невозбранно и брали воду жизни беспрепятственно, кто сколько хочет, по своим потребностям.

Все соучастники теперь исчерпаны и из группы открывающего, и из среды зрящих. За сим дальше остается слово лишь для избранного посредника, показывающего божественные картины суда и царства славы. Со стороны небесной уже была засвидетельствована божественная несомненность всех апокалиптических Откровений. Требуется еще разве только голос человеческий, передававший людям божественные вещания. По этому естественному ходу мыслей и действия я возвращаюсь к тому старому распространенному мнению, что теперь говорит (XXII, 18–19) сам Тайнозритель⁹⁵ с обычной апокалиптической решительностью о характере и достоинстве своей книги всякому слышащему, а это всего скорее предполагается при чтении в церковных собраниях, для чего опять же был пригоднее и соответственнее не авторитет отдаленный, хотя бы высший, но непосредственно сообщающий всему своему братству и влиятельный для него поручитель, если ради него собрались все члены и внимают ему (cp.: I, 3), а таков был сам Иоанн. И вот он удостоверяет всякому слушателю, что в книге содержатся только словеса пророческие, которые происходят от истинного пророческого духа и заключают пророческие Откровения.

Но первый присутствует в Церкви Христовой не иначе как дух Христов, дух истины и любви, а последние должны быть объективно правильны, или они будут совсем не пророческими и обратятся целиком в простое обольщение. Дух требует согласное с ним откровение, которое, как таковое, предполагает – в свою очередь – равного ему духовного открывателя. Обе эти стороны неразрывны и эссенциально и фактически – вроде того, что без света ничего не увидишь, а без глаза ничего не узнаешь. Их надо принимать совместно и всецело, поэтому Тайнозритель и внушает со всей твердостью и властью пророка Церкви, что если кто приложит что к сказанному им в своей книге, на того наложит Бог прописанные там язвы (XXII, 18), потому что это есть нечто законченное, сопровождаемое лишь реальным совершением, естественно бесспорное и обязательное. В этом отношении всякая прибавка была бы покушением на божественную всеобъемлемость и авторитетность. Это был бы тягчайший грех против Бога, а о подобных дефектах веры и совести, по всему Апокалипсису несомненно, что они непременно навлекают страшные язвы. С другой стороны, не менее понятно, что если кто отнимет что от слов книги пророчества сего (XXII, 19), тот обнаружит свое верховенство над ним, позволяющее расценивать и перетасовывать все части по-своему. Но этим свидетельствовалось бы, что у него нет ни малейшего творческого созвучия, а имеется одно демоническое надмение, которое злонамеренно все перепутывает и закрывает всю небесную перспективу вечного царства Божия, с приступами и выходами. И по самому злодейскому умыслу, и по фактическому результату неизбежно, что для таких дельцов пропадают все обетования и наследия, которые они столь дерзновенно и нечестиво попирают. Посему Бог отнимает у них участие в «книге жизни», а выброшенные оттуда ни в каком случае не войдут во святой град (cp.: XX, 15) и не воспользуются находящимися там благами (XXII, 19). У Апокалиптика мы имеем последний завет Божий, огражденный безусловно по подобию завета первого у пророка и законодателя Моисея, обеспечившего также (Втор. 4:2, 12:32) возвещенное им слово Бога, служащее щитом уповающим на Него (ср.: Притч. 30:5–6).

По всему изложенному является понятным и определенным желательный ответ с земной стороны, причем все предупреждены и отдают себе ясный и строгий отчет, что нужно соглашаться на всецелом и пунктуальном подчинении божественному призванию, без малейших самомнений и отклонений. Допустима теперь только санкционирующая печать свыше от этого Первосвидетеля, которому было показано Откровение для передачи чрез Ангела рабам Божиим. И на зов веры и надежды о пришествии своего Господа Он отзывается словами полной готовности (XXII, 20): «Да, Я приду скоро! Аминь» – ибо тут бесспорная истина. В заключение Апокалиптик, преподав благословение, чтобы спасительная во век благодать Иисуса Христа, как Господа нашего, неотлучно пребывала со всеми святыми и праведниками Его (XXII, 21), от лица всей Церкви восклицает:

«Ей, гряди, Господи Иисусе!»

Насколько согласны мы с этим достойно венчающим заключением, в каком смысле и до какой степени?

Вся драма апокалиптических видений закончена, – что мы в ней находим и к чему она приводит? – В начале книги, в семи посланиях, лишь частью апокалиптических по изложению (напр., о сторонниках Валаама и Николаитов, о жене Иезавели, о ходящих в белых одеждах), а в большинстве – пророчески-дидактических, формулируется основной зиждительный принцип христианский, – что вера, благодатно соединяющая людей со Христом, непременно обязана выражаться в пламенной любви и всесовершенной преданности Господу Спасителю, приводящему нас к Богу как Своих братьев и Его детей, и должна сохраняться в первоначальной чистоте и возвышенности до самого жизненного конца, хотя бы на земле приходилось нести за нее крест исповедничества или мученичества. Эта живая любовь, наполненная верой, реально, всей жизнью, органически связывает нас со Христом, и вместе с Ним непременно приведет в царство Божие. Следовательно, эта любовь веры есть залог будущего в настоящем и потому является решительным отрицанием последнего, которое, естественно, станет упорно бороться в интересах самосохранения и непрерывно нападать со всей яростью для устранения своего опаснейшего врага, который, в свою очередь, старается победить и привлечь обаятельной или сокрушительной силой своего величия. Ни одна сторона, по своему существу, не могла сдаться и подчиниться, а отсюда необходимо развивается грандиозная мировая трагедия постоянно сталкивающихся исконных противников, с ужасающим грохотом потрясающих вселенную со всем ее содержанием. Очами чистой веры христианин должен и может предвидеть конечный исход, но ему нужно соблюсти пророческую зоркость, приобретаемую неизменным возрастанием любви, которая постепенно достигает наглядности прямого созерцания. С этой стороны Апокалипсис есть венец Нового Завета⁹⁶, завещающий и освещающий все богооткровенное промышление его последним и высшим проявлением, без которого наше познание апостольского века было бы несовершенным⁹⁷, а будущее – сколько страшным, столько же и темным, просветляемым у Апокалиптика лишь духом Откровения⁹⁸. В этой книге истинное пророчество⁹⁹, являющееся ключом всего Писания¹⁰⁰. В ней рисуется два плана в космической трагедии: вверху – непрерывное и жестокое столкновение основоположительных факторов мироздания и миробытия; внизу – соучастие или отражение среди людей. Они никоим образом не могут оставаться индифферентными наблюдателями, потому что дело касается их конечной судьбы и решается в определенном смысле лишь собственными заслугами в этом роковом ратоборстве. Пусть у них пребудет вера, но среди катастрофических ужасов она должна проявить всю свою живительную энергию первой любви, которою мы «перешли от смерти в живот» (ср.: Ин. 5:24) и достигнем эсхатологического предела в вечном спасении, чтобы эта вера не была лишь формой без соответственного содержания, но всегда находилась в органическом единении со Христом, Искупителем и Спасителем нашим.

С одной стороны – небесная брань за чистую истину пребывания всех с Богом, с другой – земная борьба ради любви к Богу. И обе они условливающе связаны между собой, ибо без второй первая могла бы окончиться во мгновение, а без первой вторая сразу была бы безнадежна. Отсюда взаимное переплетение обоих планов, из коих небесный часто уходит фактически дальше земного, едва постигающего и догоняющего своего небесного верховного союзника, который и по исполнении является для него будущим, взыскуемым чрез повторные и даже многократные напоминания и видения по требованиям божественно-спасительной педагогии. Однако принципиальные линии проходят яркими чертами через весь этот космический хаос, в котором мы уже замешаны, хотя, «уши имуще, не слышим» (Мк. 8:18) и тяжко воспринимаем (Мф. 13:15; Деян. 7:51) по духу усыпления нашего (Рим. 11:8). В этом направлении и раскрывается все апокалиптическое изображение с внутренней стройностью, при единстве стиля, настроения и содержания¹⁰¹ и даже с внешней ритмически-строфической выдержанностью.¹⁰²

Прежде всего нам рисуется Господь Вседержитель и Творец всяческих, Которому, нормально, все подчиняется по бытию и спасению с непрестанным славословием (гл. IV). Но видение книги с семью печатями показывает, что если искупление людей Агнцем безусловно, то земная судьба их по пути к вечности покрыта густым покровом (гл. V). В здешнем бытии ожидают человечество тяжелые испытания (гл. VI), но Господь хранит Своих избранников (гл. VII), преданные молитвы которых вызывают мировые потрясения (гл. VIII) и навлекают на греховный бунтующий мир жестокие казни (главы VIII-IX ) вплоть до всеобщего исчезновения всего нечестивого и недостойного (гл. X). Сами люди выходят со свидетельством своей веры и упования, но своими силами гарантируют лишь принципиально светлые возможности, а фактически побеждаются или погибают (гл. XI) настолько, что самый святой род спасаемых подвергается смертельной опасности (гл. XII) уже от вмешательства высших демонических сил, которые покоряют, соблазняют и увлекают до совершенного подчинения (гл. XIII). Однако это было лишь временным торжеством для испытания всецелой преданности людей и не может изменить результатов последней божественной жатвы (гл. XIV) и окончательного господства правды Божией в самом человечестве (гл. XV). Надо только оставаться верными своему исповеданию и непреклонными до мученичества при всех сатанинских нападениях (гл. XVI), ибо мироправящий Владыка неба и земли сокрушит сатанинское зло в самом центре (гл. XVII), до такой степени наглядно и ярко, что весь мир должен видеть этот заслуженный ужас и поучаться подобными бедствиями (гл. XVIII), что спасение бывает единственно во Христе, со Христом и от Христа (гл. XIX) по соучастию с Ним и по Его праведному суду (гл. XX), когда всем святым Божиим, как чадам Господним, будет даровано вечное и славное блаженство (гл. XXI-XXII).

По всему видно, что христианская жизнь связана с большими трудностями и преткновениями, но она не может быть иною в мире возобладавшего зла и обязывает лишь к тому, чтобы подвигами любви по вере Христовой приобщить его и совсем покинуть для небесных чертогов, уготованных Христом в доме Отца Своего. Потребуется жестокая борьба, но зато все победившие получат не просто отличие, а заслуженный дар. И поскольку первое – во всецелом мировом перерождении немыслимо, а второе – вполне несомненно, то каждый верующий, сохраняя свою чистую любовь, должен всегда стремиться к блаженному концу и непрестанно взывать со всею Церковью:

Ей, гряди, Господи Иисусе!

В качестве личного исповедания должен сказать, что труд об Апокалипсисе принципиально задуман не позднее начала нынешнего столетия, когда постепенно определилась задача экзегетически представить Евангелие Христово в трех аспектах, как 1) Евангелие христианской свободы, 2) Евангелие христианской святости и 3) Евангелие христианской славы. Но другие работы и хлопотливые попечения отклоняли меня от предположенного решенного исполнения, но я упорно готовился к сему, привлекая к этому делу своих учеников (напр., Н.А. Гамолко, В.В. Четыркина), старательно собирая и систематически изучая соответствующую литературу в обычном для меня масштабе, хотя это напряжение приносило мне гораздо более истощения и разочарования, чем удовлетворения и пользы. Но замечательно, что насколько я подвигался в научной подготовке относительно Апокалипсиса, настолько слабее становилась моя решимость, переходя постепенно в некоторую робость. Если Послание к Евреям смущало огромностью работы, то Апокалипсис пугал меня каким-то мистическим страхом заглядывать в вечность, к чему не призывает нас и Церковь наша, не благословившая книгу Откровений для богослужебных чтений. Преимущественно по этой причине, еще в 1928 г. 23 апреля/6 мая, при окончании переработки своего сочинения о Послании к Галатам, я не питал надежды даже приступить к истолкованию Апокалипсиса и как-то инстинктивно отодвигал этот срок, благовидно создавая себе новые подготовительные обязанности, которые казались мне моральным долгом ввиду таинственной грандиозности предприятия. Но жизнь моя продолжалась и сокращалась, и я почувствовал нравственную принудительность взяться за дело, «со страхом Божиим». Однако и 6/19 сентября 1934 года, принимаясь в г. Сремских Карловцах (Югославия) за работу, я испытывал какую-то душевную беспомощность, должен был сделать огромное усилие над собой и – по велениям совести – собрать всю исчезавшую энергию, – а когда начал писать, то постепенно и незаметно увлекался до непрерывного пафоса (сдерживаемого лишь писчим спазмом руки), ибо чем дальше, тем яснее слышал «в духе» ответный голос Господа, благостно приготовившего это утешение для моей старости сладостными словами:

«Ей, гряду скоро. Аминь».