P.S.

Ксения Кривошеина

24 сентября 1985 года, на Серафимовском кладбище хоронили владыку Василия. Из разговора двух старушек: «Кого же хоронят?» – Святого человека, который за границей жил. За ту святость Бог его и привел на Родине умереть».

За несколько лет до своей кончины архиепископ Василий составил завещание, в нём он распорядился о своей могиле в Бельгии, на кладбище в Икселе. Но небеса решили иначе, и владыка Василий был отпет в храме, в котором был крещён и упокоился в городе, в котором родился. В советские годы он никогда, ни в письмах, ни изустно, не называл его иначе, чем «город на Неве». После того, как он с «белыми» покинул в 1920 году Крым, о чём он рассказывает в своем тексте «Спасённый Богом», его первое посещение родины случилось только в 1956 году.

После 1980 года произошел небольшой перерыв в его посещениях СССР, который он тоже избегал называть так, а всегда говорил и писал – Россия.

В 1982 году он тяжело заболел, можно предположить, что его недуг был связан не только с напряженной пастырской работой, но и с выступлением о. Димитрия Дудко по советскому телевидению (об этом прискорбном деле можно прочитать в этой книге). После болезни он оправился и в 1983 году посетил Одессу, где собиралась Англикано-Православная Комиссия, а в октябре 1984 года приехал в Ленинград, в Духовную Академию, где ему присвоили звание доктора богословия.

В 1985 году, в связи с празднованием тезоименитства Его Святейшества Патриарха Пимена, владыку Василия пригласили посетить Москву, Ленинград и Ростов. Программа была насыщенной. К своей поездке он готовился тщательно и с энтузиазмом, уже в середине августа послал телеграмму митрополиту Филарету, председателю ОВЦС, с просьбой приехать в сопровождении диакона Михаила Городецкого, который был его секретарём. Практически поездка должна была занять весь сентябрь. Предстояло много тяжелых переездов по стране и многочасовых служб.

«Приехал владыка Василий в Москву 7-го сентября, позвонил мне и сказал, что завтра служит литургию в Лефортове, где сослужить ему будет епископ Николай Шкрумко», – так начинает свой рассказ о последних днях владыки его двоюродная сестра Ольга Кавелина. – «Вечером – всенощное бдение в соборе, под тезоименитство Патриарха Пимена, в 15 часов – прием у Патриарха, потом у владыки Филарета (Вахромеева)³⁷² в «иностранном» отделе, а вечером он обещался быть у нас, у двоюродных сестёр. Владыка должен был ехать в Ленинград «Стрелой'' и ему почему-то не хотелось уезжать в этот день, он долго собирался и, только когда за ним на машине приехал отец Серафим, который был к нему прикреплен как сопровождающий, он мне сказал: «Я ещё у тебя побуду. Нет-нет, ты не огорчайся, вот вернусь 23 числа из Ростова и обязательно приду к тебе"».

В Ленинграде ему была вручена программа: Эрмитаж, Русский музей, Пискаревское кладбище, Павловск... Он эту программу просмотрел и сказал: «Нет, нам это не подходит. А почему нет посещения Духовной Академии?» Пришлось в программе кое-что поменять и владыка служил в Академическом храме под престольный праздник Усекновения главы Иоанна Предтечи. А потом началась череда служб и приемов: чаи в профессорской, кофе и беседа у владыки Антония (Мельникова)³⁷³, вечером всенощная в Лавре. Сослужили владыке Антонию ещё шесть архиереев, а потом опять ужин у владыки Антония... а на следующий день, 12-го, опять Лавра и Крестный ход, на котором владыке Василию пришлось идти и кропить народ. Он очень плохо видел, носил очки с толстыми стеклами, а потому шёл медленно и осторожно. Владыку Антония это раздражало, и он сказал: «Нельзя ли поскорей?» Но владыка Василий этого сделать не мог. Тем более, что вокруг было очень много народа, все теснились, кто-то хотел ему что-то сказать, подойти под благословение... Потом был обед у митрополита Антония, который вдруг обратившись к владыке произнес: «Вы даже написали владыке Кириллу? Почему же отец диакон Михаил не принимает монашество? Был бы викарным епископом при владыке Василии». Хорошее отношение владыки Василия к владыке Кириллу явно раздражало митрополита Антония и он этого особенно не скрывал. «Меня уже десять лет как хоронят» – ответил владыка Василий.

В пятницу была организована поездка в Новгород на «рафике». Он очень утомился от этой поездки, у него заболели ноги и спина, и совершенно не понятно, как он выдержал около 500 км туда и обратно на этой машине. На этом «рафике», на месте, где сидел владыка, я потом ехала из морга.

По возвращении из Новгорода он служил литургию в Преображенском соборе. В этом соборе его крестили, этот храм исторически был всегда связан с семьей Кривошеиных, до революции их дом располагался буквально в двух шагах.

После окончания литургии был опять устроен обед, после которого владыке стало плохо, вызвали «скорую» и отвезли в больницу. Диагноз не обещал выздоровления, и перед митрополитом Антонием как-то сразу встал вопрос: «Где хоронить Архиепископа Василия (Кривошеина)?» И митрополит ответил: «Мы свое дело сделаем – отправим его в Бельгию».

Тут нужно сделать отступление в рассказе Ольги Александровны и кое-что уточнить.

Сразу же после кончины владыки нам в Париж стали звонить из Ленинградской митрополии и из ОВЦС разные официальные люди, говоря, что вот-вот тело владыки отправляется самолетом в Париж. Но на семейном совете было решено, что Провидение Господне предопределило на небесах лучше, чем нежелание подойти по-церковному, и коли уж так случилось, что владыка скончался у себя в родном городе, что инсульт сразил его в храме, где он был крещён, то и упокоение его должно быть на родном погосте, в России, о будущем церковном расцвете которой он мечтал всю жизнь. А потому и Игорь Александрович и Никита ответили определенно, высказав пожелание, что владыка должен быть предан родной земле.

По тем временам, это было не простое решение. Никто ведь не предполагал, что СССР осталось жить всего несколько лет. Мы не могли и вообразить, что сможем свободно и бесстрашно приезжать и наблюдать настоящее молитвенное паломничество на могиле владыки... Как вспоминает отец Михаил Городецкий, инсульт лишил владыку дара слова, но не воли. Почти неделю он держался, словно ожидая, сумеют ли близкие почувствовать его последнее желание. Это было не легко. Но и дьякон Михаил, и Ольга Кавелина, смогли понять волю архиерея и брата. Но решение, согласное с историей и волей Божией, предстояло ещё отстоять³⁷⁴.

«Я отправилась в Ленинград. Меня встретил отец Серафим и с огорчением сказал, что митрополит Антоний хочет отправить его в Москву и говорит, что «Мы сами справимся». Никто не приходил ухаживать за владыкой Василием в больницу, почему-то считали, что он без сознания, а его нужно было поворачивать, давать пить. Когда я пришла к нему – вспоминает Ольга Александровна – он сразу попросил чаю. Но почему-то ни чаю, ни кипятку в больнице не оказалось. В Лавре за молебном его не поминали, я спросила, почему, – сказали: «Нет распоряжения митрополита Антония. Да и вообще больной не хочет выздоравливать, не принимает лекарство». Это было неверно. 21-го сентября, в день Рождества Богородицы, митрополит прислал священника читать отходные молитвы. Во время чтения владыка сознательно осенял себя крестным знамением. К вечеру ему стало хуже, начались хрипы в легких, как будто он задыхался. Мы ещё раз прочитали отходную, но было уже видно, что настают последние-последние часы. Больницу закрывали в 12 часов, пришлось искать пальто и идти к выходу. А в половине четвертого владыка скончался. Когда мы с отцом Михаилом Городецким³⁷⁵ узнали об этом на следующее утро, то сразу поехали в больницу, где опять пришлось просить и уговаривать, чтобы нас все-таки пропустили в морг. Нам отказывали и тогда я сказала: «Я же сестра владыки, как же вы меня не пустите? Я должна пройти». Мы взяли его подрясник и белье, одели, тело перенесли в небольшую комнату и положили на стол. Через полчаса подъехала машина с несколькими священниками и прямо в морге отслужили первую панихиду. Когда мы возвращались из морга, отец Владимир Сорокин³⁷⁶ мне сказал: «Вы едете на том месте, где сидел владыка, когда посещал Новгород». Место было ужасное, я с трудом вышла из этого «рафика». Можно только удивляться, как уже больной и немолодой владыка выдержал такое путешествие. Но он никогда не жаловался, ни на свое состояние, ни на усталость, ни на что. В нём была не только замечательная офицерская закалка, но и монашеские кротость и терпение. Внешняя жизнь, её комфорт, никогда для него не представляли никакой ценности. Главное для него было вникнуть и почувствовать жизнь Русской Церкви. Он очень любил Церковь, и все её болезни, все нечёткости, все неправильности болезненно отражались на его душе. От того он всегда старался исправить – в словах ли, в письмах ли – то, что по его мнению, было неправдой, то, что составляло какую-то ложь или компромисс. И он считал, что его долг – всегда-всегда говорить правду!» (Многие до сих пор полагают, что эта смелость у владыки Василия была якобы от того, что он жил за границей, а потому мог позволить себе на словах и на деле больше, чем архиереи в СССР. Но это не так, потому что и в СССР были иереи и священнослужители, которые выступали за правду. Прим. автора).

«После его кончины встал вопрос о захоронении. Конечно в Лавре, там где хоронили архиереев, места для него не нашлось. А владыка Антоний сказал: «Ищите на Охте». Но и там ничего не нашли. И тогда я подумала о Серафимовском кладбище. Ведь батюшка прп. Серафим Саровский был всегда особо чтим в Кривошеинской семье, и у них хранится великая святыня, подарок Государыни, – частица мощей, власы преподобного Серафима. На кладбище Серафимовском я почувствовала особую тишину, красоту и благодать. Господь и батюшка Серафим помогли, и нашлось место у самого храма.

Отпевание было в Преображенском соборе – том самом, который был началом и концом жизненного пути владыки Василия. Приехали архиереи и владыка Филарет, и я очень благодарна, что дали прочитать разрешительные молитвы именно ему. Мне всегда казалось, что владыка Филарет, был всегда близким по духу владыке Василию, и тот его очень любил. Но чувствовалось всё время какое-то неучастие, некоторое как бы отстранение от владыки Василия. Чувствовалось, что его боятся, его боялись всю жизнь, боялись общения с ним как с человеком, живущим за границей, боялись за то, что он писал в защиту людей. Таково, может быть, было время, а может, не только время, но и склад и характер советских людей. Но уж тут-то ко гробу можно было отнестись с почтением. А ведь на владыку было надето грязное облачение, и это видно было даже на фотографиях, потому что поручи были грязные. Между прочим, потом за трапезой владыка Филарет был явно смущён и сказал мне: «Мы хороним обычно всегда в блистающих белых ризах». А я подумала, что значит не одна я заметила, что ризы грязные. Очень, очень больно думать об этом и вспоминать, потому как такие мелочи оседают в душе.

Но слава Богу, дальше мне было ещё сложнее. Господь послал испытаний.

Ведь нужно было поставить на могилу достойный памятник, не просто деревянный крест, который через два года сгнил бы и упал. Своих средств у меня не было, я обратилась в Ленинградскую епархию и получила ответ: «Нас это не касается. Архиепископ Василий не Ленинградской епархии. Он к нам отношения не имеет». А владыка Филарет, возглавляющий тогда ОВЦС, ответил мне иначе: «Ольга Александровна, мы с Вами должны это сделать вдвоем». Из своих собственных средств владыка Филарет выделил деньги на памятник. Я продала кое-что, взяла деньги из своих смертных, потом поступила помощь из Парижа и так мы заплатили нужную сумму. В эти тяжёлые месяцы Господь Бог послал мне в помощь человека, это был староста Серафимовского кладбища Павел Кузьмич. Если бы не он, то многое вышло бы не так, как задумывалось. Он нашёл замечательный черный мрамор, гравировщика и сделал так, что могила приобрела должный вид.

Я хочу вспомнить и о том, каким счастьем было для владыки в последние годы жизни ещё раз побывать на Афоне. Мне пришлось встретить архимандрита Серафима (Томина), который был тогда наместником в нашем, русском Пантелеимоновском монастыре. Он рассказывал мне, как владыка приезжал на Афон: «Дел у меня в монастыре, как говорится, непочатый край. С утра до вечера хлопочу. А владыка Василий целыми днями за мной ходил и, знаете_, просил поисповедовать его. Я даже удивлялся этому». Он был счастлив, что посетил родную обитель, Святую Гору, где провел 28 лет и всё просил архимандрита Серафима: «Ты меня ещё раз поисповедуй, ты ещё раз поисповедуй... ну, пожалуйста». Он как будто знал_, что больше не вернется сюда, а потому хотелось ему очиститься от всего, что налипло на душу за годы жизни его вне Афона_; как будто хотел он снять с себя некую накипь. И это ведь так характерно для настоящего монаха. Он точно также был безмерно счастлив, когда при нём приехало первое пополнение из русской Церкви на Афон. Владыка светился, радовался и всё повторял: «Αх, какие хорошие, хорошие пришли монахи!» Он был счастлив за свой монастырь, что жизнь его будет постепенно оживать, что новые монашеские силы дадут возможность монастырю не погибнуть.

Когда владыка Василий приезжал в Москву, я частенько просила рассказать его об Афоне. Особенно меня интересовало старческое окормление и вообще духовное делание, и вот что он мне отвечал: «Помню, когда я только начинал на Афоне, был в первые два года моей жизни старец. Его звали отец Кирик, позже его направили в Чехословакию; тогда была совершенно особая старческая жизнь. Нужно знать, что монахи на Афоне очень замкнутые. Как сказано в житии Марии Египетской, что свидетелем их жизни был только Сам Бог, так и на Афоне: каждый живет своей внутренней жизнью». Я спросила у него о таком светильнике, как отец Силуан: почему, живя рядом с ним, никто из монахов не осознавал, какой это подвижник. А владыка Василий ответил: «Он делал своё дело и всегда молчал. Никто на Афоне никогда своим внутренним миром не делится. Это характерно для монахов-пустынников».

Образ владыки, его поистине монашеская бедность, всегда поражали меня. После его кончины, мне передали его вещи, и я была потрясена теми изношенными и заштопанными рубашками, – видимо он никогда ничего себе не приобретал, кто-то ему штопал старые вещи, – ведь для него никогда не существовало материальных ценностей, в жизни он был то, что называется «непрактичным человеком», плохо понимал в хозяйстве, а к деньгам был совершенно равнодушен. Единственное, что он берёг и собирал, так это свою библиотеку и жил одной мыслью: успеть сказать, написать, помочь людям, ничего не требовал для себя, а стремился делать всё только для блага Церкви.

После 1989 года мы с Никитой стали часто бывать в России. Каждый раз навещали Ольгу Александровну. Она смогла приехать к нам в Париж. Мы вспоминали владыку и с радостью отмечали, что дело его не стоит на месте; богословские труды, воспоминания, письма стали широко известны в России и за её пределами.

Ольга Александровна жаловалась на здоровье и с горечью говорила, что уже не в силах ухаживать за могилой владыки, тем более, что живет в Москве.

А что могли сделать мы, живущие за границей?

В один из наших приездов в Петербург, мы пришли на Серафимовское кладбище и были поражены ухоженностью могилы, из живых белых цветов был выложен крест... Но присмотревшись к мраморному черному постаменту мы огорчились. Золотые буквы составляющие слова «Брюссельский и Бельгийский Кривошеин» были окончательно стёрты и странно звучало то, что осталось от надписи: «Архиепископ Василий». Какой Василий, откуда он и почему к нему такой почёт? Нам не хотелось думать о злом умысле, но подобные мысли естественно зашевелились.

Было воскресенье. Мы постояли на службе, вернулись к могиле, нас окружил народ, кто-то прикладывался к кресту, ставил свечи, молодой батюшка предложил послужить панихиду, а кто-то из толпы сказал: «Вот идёт Лидия Семеновна Назаретская. Это она ухаживает за могилой». К нам подошла улыбаясь уже немолодая женщина, среднего роста, в чёрной шляпе. «Вот вы и приехали. А я всё пыталась найти ваш адрес, всех спрашивала, хотела написать вам в Париж и рассказать, почему я так привязалась к Владыке. Ведь только его молитвами я и жива...» И потом она поведала свою историю. У неё была первая любовь, жених, который погиб в ополчении в первые месяцы войны, ему было 18 лет. О его смерти она узнала не сразу, а по прошествии нескольких лет, уже после окончания войны. Молодой человек был очень набожным, он долгие годы снился ей и во сне всё просил молиться о его душе. Родственников у него не было, осталась одна невеста – Лидия Семеновна, которая продолжала заказывать по нему панихиды. И вот однажды он ей приснился сияющим, радостным и попросил её съездить в те места, где он погиб, взять земельку и подсыпать под крест, который укажет ей священник. Лидия Семёновна была прихожанкой церкви на Серафимовском кладбище. Она поговорила с настоятелем храма и тот указал ей на могилу владыки Василия (Кривошеина). «Он тоже был когда-то солдатом и к тому же великий молитвенник. Вот сюда и подсыпьте землю». Для Лидии Семеновны с этого момента могила и личность владыки обрели особое значение. Она всё узнала о нем, прочла все его книги, стала ревностно ухаживать за могилой (к тому времени она была достаточно заброшенной).

«Скажите Лидия Семеновна, а почему на памятнике чёрной краской затерты «Брюссельский и Бельгийский» и фамилия «Кривошеин»? Странно как-то?» – спросил Никита.

«Ох, я и сама не понимаю. Одна женщина мне сказала, «что так лучше... а то какой-то бельгийский, да брюссельский, а ещё и Кривошеин». А когда я попыталась сама прописать золотом, то через пару недель опять всё исчезло. Мне сказали, что я взяла плохую краску и её смыло дождем. Но это не так, краска была хорошая».

Докапываться до истинного положения нам не хотелось, но мы твердо решили восстановить истину и пошли вместе с Лидией Семеновной в кладбищенскую контору. Разговор с мастером и последующие за ним деньги сыграли решающую роль.

Через пару месяцев я получила от Лидии Семеновны письмо:

«Дорогая Ксения Игоревна, пишу вам историю о подкраске букв на памятнике. У меня есть золотая масляная краска, я ею крашу шишечки на оградке, красить приходится периодически, но это для меня просто. А вот с буквами совсем другое, я много раз делала и, как вам говорила, всё исчезало, а потом отчаялась и решила вовсе не делать. Я говорила со священником, тёща которого (по словам некоторых) красила буквы на памятнике владыки, но красила не все буквы. Но на мой вопрос «не сможет ли она прокрасить все слова, потому что у меня есть краска?» – как-то уклонилась от ответа. Я почувствовала, что дело тут в чем-то другом. И как хорошо (это судьба!), что мы с вами встретились, пошли в конторку и договорились с начальником. Я присутствовала при обновлении всей надписи и посылаю вам фотографию... «

Так завязалась наша переписка и Лидия Семеновна стала для нас близким человеком.

За долгие годы, вплоть до сентября 2008, она регулярно писала, а я то отвечала на письма, то звонила ей.

»...вчера, когда мы поговорили с Вами по телефону, совсем забыла сказать. Когда я установила портрет владыки на могиле, зажгла лампадку, положила цветы, внезапно сверху буквально налетела огромная стая белых голубей. Их было не меньше тридцати, а может и больше, они сели на оградку, а я в это время уже начала протирать специальной тряпочкой «золотые» головки; голуби же, не боясь меня, кружились надо мною, ходили около моих рук в самой близости, а два самых белых из стаи, один ходил около портрета владыки, а другой сел на самый верх креста. Остальные совершенно не боясь ходили вокруг могилы, чуть не наступая мне на ноги, а потом один пытался сесть мне на плечо... Ничего подобного никогда здесь не бывало. Ведь я столько лет ухаживаю за могилой и никогда вообще не видела здесь белых голубей. Мне даже показалось, что, если бы я погладила их, они бы не испугались и отнеслись к этому спокойно. Я иногда думаю, что это не что иное, как новый знак от дорогого владыки, он наверное доволен. Мне ведь так хочется (и это мое единственное желание), чтобы после моего ухода из жизни могила владыки подольше оставалась бы в достойном виде. К сожалению, я убедилась, что желающих заменить меня нет, многие спрашивают: «А кто после Вас будет ухаживать?» Поэтому сколько мне Господь отведет ещё сил – не знаю. Но стараюсь сделать на могиле всё фундаментально, солидно, красиво и прочно. Даже если потом (когда-нибудь?) будут писать икону владыки, то хорошо бы именно с портрета, который теперь на могиле и добавить обязательно все его пути, места, события, т.е. житие его. На могиле бывает очень много народа, молятся, прикладываются к кресту, кладут под цветы записки с просьбами. Я уверена, что владыка всё слышит, а у меня часто бывает, что будто я разговариваю с ним, а он меня подбадривает... Ведь в моей жизни, вернее в том отрезке жизни, более 8 лет, где я непосредственно соприкасаюсь с его могилой было столько чудесного, странного и всегда хорошего, что я склонна думать, что владыка наблюдает за мной. Он понял, что я хоть и старая, но понимаю его желания, он радуется, а не огорчается. Поймите правильно, ведь я ему рассказываю и о Вас, о Вашей жизни и о многом другом, что происходит у нас в России. Он великий молитвенник, монах и о нас грешных молится... «

У меня за все эти годы накопилось очень много писем от Лидии Семеновны. Они наполнены добром, светом и заботой. И о нашей семье она молилась, подавала записки. Мне пришла странная мысль, что у владыки, на протяжении всей его монашеской жизни, было несколько таких преданных помощниц. Одна из их Ольга Александровна Кавелина, его двоюродная сестра, принявшая тайный постриг с именем Серафима. Вторая, преданная монахиня Екатерина (Ксения Полюхова), была заботливой келейницей и помощницей при жизни владыки в Брюсселе. О ней он написал замечательный рассказ. И вот третья женщина – Лидия Семеновна, ставшая владыке после его смерти загробной келейницей, пришедшая как бы ниоткуда, но, бесспорно, посланная Богом.

В этом году мы приехали в Россию в октябре и, как обычно, я заранее позвонила Лидии Семеновне. Хотелось увидеться с ней в церкви на Серафимовском кладбище, побывать на могиле, вместе отслужить панихиду. Но телефон её молчал. Я звонила несколько раз, на кладбище мне сказали, что давно её не видели. Тревога закралась в мое сердце... Совершенно случайно мы разговорились с одной женщиной, она рассказала нам о себе, выяснилось, что она читала книги владыки, интересуется историей семьи Кривошеиных и знакома с Лидией Семеновной. Я попросила Татьяну узнать, не больна ли наша дорогая старушка... Уже вернувшись в Париж, мы получили известие от Татьяны, что в конце сентября Лидия Семеновна заболела. Говорят, что на протяжении её внезапной и короткой болезни она всё повторяла, что владыка молится о ней и не даст ей долго мучиться. Так и случилось, она скончалась 30 сентября и упокоилась на том же Серафимовском...

Через месяц мы получили письмо от Татьяны, в котором она писала:

«Дорогие Ксения и Никита, на могилке владыки была несколько раз, там всё в порядке. Лидия Семеновна действительно оставила всё так идеально, что пока требуется только порядок поддерживать. Есть живые цветы и еловые ветки, пока проблема с лампадкой, плохо горит (но это решаемо).

Первый знак «моего признания» за уходом могилы уже есть. Главная фигура в этой части кладбища, как Вы можете догадаться, это дворник храма по прозвищу Буденный. Увидев мои первые действия, он строго заметил, «чтобы царапин на плитке не было, приду, проверю».

Но на мое счастье я была вооружена пластмассовым совком с резиновой кромкой, процесс очистки льда и расчистки дорожки происходил медленно. Дворник действительно вернулся, проверил и, я очень надеюсь, остался мной доволен (пока изгнания не последовало).

Самое главное, что, видимо, владыка меня принял и наше деятельное знакомство состоялось...»

А мы с Никитой подумали, что наша встреча с Татьяной, так же, как и с Лидией Семеновной, чудесным образом была предопределена владыкой.

Париж – Санкт-Петербург, 2008 г.