Воспоминания о владыке

Наталья Рейнгардт

Воспоминания о митрополите Александре (Немоловском)  и архиепископе Василии (Кривошеине)

Мне посчастливилось быть близким свидетелем деятельности двух выдающихся иерархов, возглавлявших Брюссельско-Бельгийскую епархию Русской Православной Церкви: владыки митрополита Александра (Нсмоловского) и владыки архиепископа Василия (Кривошеийа).

Две весьма разные личности, они имели, однако, связующие черты: непоколебимую верность русской Матери-Церкви, храбрость в исповедании своих убеждений, любовь к настоящей церковной службе и... большое чувство юмора. По характеру же они сильно отличались друг от друга.

Я была первой крестницей владыки, когда он приехал на смену скончавшемуся о. Петру Извольскому²⁶⁶, настоятелю храма свт. Николая Чудотворца в Брюсселе. Я, конечно, этого не помню, но, упоминая об этом, хочу указать, что с самого раннего возраста я была связана с владыкой. Вот что я написала о нем в моих воспоминаниях:

«Неотъемлемой частью церкви для нас являлся её глава – архиепископ Александр (Немоловский)²⁶⁷. Очень выдающийся человек. Ещё до революции он был послан миссионером в Америку и оттуда уже попал к нам в Брюссель. Наш приход состоял тогда в ведении Парижской митрополии, во главе которой находился владыка Евлогий²⁶⁸, а сам Париж подчинялся временно Патриарху Вселенскому²⁶⁹, так как связь с Россией была утрачена. Карловацкий раскол, на котором я здесь не буду останавливаться, делил Церкви. Владыка Александр, со всей страстностью своей натуры, оставался верен своему духовному начальству и горестно переживал отход многих своих прихожан.

Владыка был человек гордый и властный. «Мы, архиереи – князья Церкви», – говорил он. Но гордость эта была не личной, а касалась сана. Он пошел в монахи после того, как собственными глазами видел чудо, совершенное св. Иоанном Кронштадтским, и сам святой предсказал ему жизнь, полную скорбей. Вера владыки была, в самом прямом смысле слова, из тех, что переставляют горы. На наших глазах он подымал «от одра болезни» безнадежных. Молился так страстно за своих прихожан, что, по словам Марьи Митрофановны Жуковой (нашей тогдашней старостихи)²⁷⁰ «не давал людям умереть спокойно». Всегда постился, жил чаем и, кажется, только на первый день Пасхи съедал одно яйцо.

Храбрость его тоже не знала границ. В начале войны, по доносу он был арестован немцами²⁷¹. Верные прихожане уговаривали его скрыться и даже насильно увезли. Но через сутки он вернулся, не желая бросить свою паству Во время допросов ему повесили на шею дощечку с надписью «враг № 2». Указывая на нее, владыка гневно спросил: «Почему два? Я – враг немцам, захватившим Бельгию, – номер один». Его мучили физически (год спустя по возвращении он ещё залечивал раны), а главное – морально: привязывали к койке, чтобы не мог вставать на молитву, посылали, для оскорбления, чистить лагерные нужники. Но туг Господь сжалился: какой-то поляк, бросившись к его ногам, сказал: «Не допущу, чтобы пане архиерее осквернил руку, благословляющую Причастие», – и умудрился делать эту работу за него.

Архиепископ Берлинский²⁷² смог на какое-то время взять владыку на поруки. Конечно, о служении не могло быть и речи, но, по крайней мере, владыка мог присутствовать на богослужениях. Туг тоже проявилась его непоколебимая вера. О ней нам рассказывала одна прихожанка, состоявшая сестрой в Красном Кресте. Благодаря этому, она как-то сумела попасть в Берлин. Дело шло к концу, бомбардировки не прекращались, всё горело. Во время какой-то службы, квартал, где находилась русская церковь, попал под особо жестокий обстрел. Все побежали в бомбоубежище. Владыка вышел из алтаря, где стоял неприметно, и обратился к редким оставшимся: «Куда вы? Не бойтесь! Идемте со мной». Взяв сосудик со святой водой, он вышел и покропил крестообразно в сторону бушующего огня. Наша прихожанка клялась – и я ей верю после того, что видела сама – что ветер повернулся и, среди полных развалин, нетронутой осталась одна церковь. Этот перерыв был недолог, и владыка был приговорен к расстрелу. Только молниеносное вторжение русских войск в Берлин спасло его в ту ночь: не до него уже было.

Освобожденный советской стороной²⁷³, владыка был увезен в Россию²⁷⁴. Там он был встречен с почетом властями, и со слезами – народом, преклонявшимся перед узником и борцом²⁷⁵. Казалось бы, что тернистый путь окончен, но он только начинался! По возвращении в Бельгию, владыка громко свидетельствовал о том, что вера в России не заглохла, что он сам убедился в наличии многих мощей, что Православие восторжествует! На владыку поднялась травля: «большевик, проданный!» Еще отошло несколько прихожан.

А когда владыка, вслед за митрополитом Евлогием, признал духовную власть патриарха Алексия, то не было помой, которых бы не выливали на него. Но он не поколебался, а вокруг него тесно сплотился верный ему приход!

Все, что я пишу, дает понятие о силе личности нашего владыки и можно понять, как сильно она действовала на нас, детей, хоть тогда мы её только чувствовали, а не понимали. Так, мы (с моей двоюродной сестрой) были твердо уверены, что владыка поймал Бабу-Ягу и прячет её в алтаре, чтобы она не могла вредить. Основывалось наше убеждение на том, что изредка, в боковые двери алтаря, мы видели костлявую руку в черном рукаве, а иногда даже сгорбленную фигуру. Потом мы узнали, что это была доживавшая свой век монахиня, матушка Вера, которой по старости разрешалось находиться в алтаре. Но на Бабу-Ягу она была очень похожа!

Владыка же сам обожал детей. И все дети прихода обожали его. Как мы всегда ждали его приезда в летнюю детскую колонию! Дважды за лето он приезжал служить обедню, и это было большим праздником. Заранее приготовлялся алтарь в саду (я не помню, чтобы хоть раз в этот день была плохая погода), украшался цветами. Моя мама (Ольга Ивановна Романовская/Рейнгардт), ведущее сопрано нашей церкви, заранее обучала хор из детей. Все причащались. А после обедни владыка каждому ребёнку вручал плитку шоколада (он привозил целые коробки), что было для всех детей неслыханной по тем временам роскошью.

Владыка был настолько же вспыльчив, насколько и отходчив. Маленький характерный пример. Среди прислужников был какое-то время некий Фимка, довольно своеобразная личность. Не знаю уже чем, в конце Страстной седмицы, он вызвал гнев владыки. Между полунощницей и пасхальной заутреней, при переоблачении, владыка вдруг замечает, что Фимка один остался в черном стихаре. В чем дело?

― Ах! Для кого Светлое Воскресение, а для меня – Великий пост; владыка на меня сердится!

― Пойдите, скажите этому мерзавцу, что если для него сию секунду не настанет Светлое Христово Воскресение, то...

«Не успел я это произнести, – рассказывал с юмором владыка, – как на моих глазах черное само собой превратилось в белое, и сияющий Фимка, забыв свой елейно-скорбный тон, крутится вокруг меня: «Какая радость, святый владыка, какой Праздник!» Ну не плут ли?»

Чувство юмора не покинуло владыку даже в плену. Как-то, по возвращении, он рассказывал о том, как наблюдал людей во время бомбардировок и перечислял те вещи, которые они тащили с собой в бомбоубежище. Приличие не позволяет мне назвать некоторые предметы, но владыка комментировал их так смешно, что не смеяться было невозможно.

Пост владыка содержал строго, по убеждению. Но иногда к этому примешивалась некоторая гордость: «Неужели я не в силах отказаться от вкусного куска? – Конечно в силах!» Когда владыка бывал в гостях, то после его ухода, на столе, рядом с чашкой, оставалась горка печенья: он брал все, что ему предлагали – чтобы не приставали – но никогда не ел.

Владыка был абсолютным бессребреником. Из многих стран ему присылались письма с просьбой о молитвах. Когда он скончался, то в его письменном столе найдены были десятки конвертов, из которых письма были вынуты, а деньги оставлены и забыты. Но в помощи он никогда не отказывал. Каждое воскресенье первый клал на тарелку для сбора крупную бумажку. Когда собирали во всех церквах на нуждающихся, стариков или какое-нибудь стоящее дело, то неизменно оказывалось, что приход святителя Николая дал больше всех, даже если это дело касалось в первую очередь тех, кто поносил владыку. Когда, после возвращения из немецкого плена, бельгийское правительство присудило ему пожизненную пенсию как невинно пострадавшему, то владыка отказался от неё в пользу осиротевших в войну бельгийских детей.

Всю свою жизнь владыка Александр был благодарен Бельгии, любил её и короля Леопольда, за которого не переставал молиться, даже когда тот уже отрекся от престола²⁷⁶. Каждый год, в день поминовения усопших членов королевской семьи, ездил возлагать венок в королевскую усыпальницу, которую специально для него открывали раньше положенного времени, хотя он об этом и не подозревал.

Что касается поминовении, то у него были сотни списков, которые он ежедневно прочитывал и которые приводили в отчаяние прихожан по воскресеньям, потому что из-за них обедня затягивалась неимоверно. Вообще же не проходило не только дня, но очень часто и ночи без службы. Как рассказывал наш тогдашний протодьякон Николай²⁷⁷, живший тоже в церковном доме и всей душой преданный владыке: «Просыпаюсь среди ночи от какого-то шума внизу (церковь находится в первом этаже). Спускаюсь: владыка служит молебен тому или иному святому.

― Владыка, почему?

― А он мне приснился, значит, я должен его почтить. – Так он ни о чем другом не думает, вот они ему и снятся!»

Замечательно, что и владыка Александр, и владыка Василий, друг друга не знавшие, особо любили те же места в богослужениях. И тот, и другой сами непременно читали канон на утрени Погребения в Великую Субботу и плакали на тех же местах. Только владыка Александр больше чтил преподобного Серафима Саровского, а владыка Василий – преподобного Сергия Радонежского.

Владыка Александр не боялся смерти, а ненавидел её и, как я писала выше, страстно отмаливал своих прихожан. В одной, очень близкой нам, семье произошел несчастный случай и пострадавший был настолько близок к смерти, что доктора не оставляли ни малейшей надежды. Мать в отчаянии вызвала владыку причастить сына. Тот был без сознания и спешно приехавший архипастырь сказал, что несознательного причастить не может. Склонившись над ним, он стал молиться и потихоньку называть его по имени, И умирающий откликнулся. Владыка его причастил и предсказал, что он поправится. Так и случилось!

Может быть, эта ненависть была причиной того, что агония самого владыки была очень длительной и он все повторял: «Откройте мне двери, откройте двери». Скончался он в начале Страстной Седмицы²⁷⁸. Приехавший из Парижа митрополит Николай²⁷⁹ отпевал его в Страстной Четверток после обедни.

Но повторю: по отношению к себе он смерти не боялся, как свидетельствует его поведение в немецких застенках. Также непреклонно вел он себя во время пребывания в Советском Союзе после своего освобождения. И когда, по возвращении в Бельгию, его обвиняли в признании коммунистической власти, то отповедь его была одна: «Враги Христовы никогда не будут моими друзьями, но ни от Матери-Церкви, ни от России я не отрекусь!».

Как я уже сказала, по характеру владыка Василий круто отличался от владыки Александра²⁸⁰. Он был более прямолинейный, и эту его черту часто принимали за известную сухость. Но это было не так, просто владыка Василий не умел подходить к людям так, как это делал его предшественник. Может быть, в этом сказывалась известная застенчивость, а может – унаследованная сдержанность старообрядчества, т.к. его бабка, если не ошибаюсь, была старообрядкой. У владыки Александра было, несомненно, больше «шарма», но владыка Василий был более глубокий психолог. Даже тех из своих прихожан, которые редко посещали церковные службы, он понимал и любил. Когда отпевали моего крестного отца, человека глубоко верующего, но не церковного, владыка применил к нему две заповеди блаженства, которые как нельзя лучше характеризовали этого замечательного человека.

Другой случай, поразивший весь приход, был связан с поведением нашего тогдашнего протодьякона, о. Николая Друганова²⁸¹. Отец Николай обожал владыку Александра и готов был встретить «в вилы» его преемника. Когда он узнал о назначении в Брюссель владыки Василия, он принялся рассказывать о нем всякие небылицы. Мы все с ужасом ждали столкновения. Но... приехал владыка и, в первое же воскресенье, наш «отче» (как все его звали) служил с сияющим лицом и, начисто забыв свои россказни, делился своим одобрением с прихожанами. Владыка Василий сумел его «огладить» в несколько дней. Я лично могу только с любовью вспоминать его отношение ко мне.

Так же, как и владыка Александр, архиепископ Василий твердо и неуклонно защищал свои убеждения и свою паству. Сама я не присутствовала на Поместном Соборе²⁸², куда съехались представители всех заграничных приходов, подчиняющихся Московскому Патриарху, но у меня есть свидетельства двух сопровождавших владыку лиц: моего брата Сергия, старшего протодьякона Свято-Николаевского собора²⁸³, и тогдашнего старосты В.Е. Драшусова²⁸⁴. Они оба рассказывали, как владыка напрямик осуждал некоторые положения, например, выборы в «двадцатки». Когда одна из бельгийских газет позволила себе более чем намекнуть, что он окружен ставленниками заграничной власти, то владыка написал гневную отповедь, указывая, что все посвященные им священнослужители выбраны им самим из самых благочестивых прихожан-эмигрантов. И получил официальное извинение газеты.

Владыка Василий очень любил настоящее, правильное богослужение. По приезду он постепенно, но твердо упорядочил службы, которые за последние годы из-за болезни владыки Александра и недостаточной осведомленности его временных заместителей, шли вкривь и вкось. Понимая, что приходская церковь – не монастырь, он разрешал укорачивать слишком длинные чтения. Но случалось, особенно в Великом посту когда он служил каждый день, что в будни ни одного человека в церкви не было. Тогда, улыбаясь, он мне сообщал: «Ну значит, сегодня можем служить полностью». У меня навсегда от этого «полностью» осталась особая любовь к великопостным утреням. Владыка также страдал от неправильных произношений: «ево» вместо «его», «Господи, памилуй» – приводили его в уныние.

Он несомненно любил порядок и серьезное отношение ко всему, что касалось Церкви и её истории. Как-то на западное Рождество католический кружок пригласил его прочитать лекцию о праздновании Рождества в Православной Церкви. Помню недоумение и легкое разочарование слушателей: они явно ожидали святочных, фольклорных рассказов, а владыка говорил (преинтересно!) о возникновении, глубоком значении праздника и службах, связанных с ним.

Владыка не терпел никаких анекдотов, в которых затрагивалась бы, даже легко, Церковь, её обряды, а уж тем более – святые. В какой гнев пришел он, когда кто-то упомянул известный рассказ о том, почему св. Николай празднуется дважды в год, а св. Кассиан – только в високосный. Однако, это не мешало ему увидать комическую сторону в том или ином случае. Приведу три примера.

Как-то, придя в церковь, я попала на заочную панихиду, на которой владыке подпевал один прихожанин, заменявший иногда чтеца и преисполненный не столько знаний, сколько благих намерений. Каждый раз, как попадалось слово «светило», он усердно воспевал «святило». По окончании панихиды владыка поблагодарил его. Тихонько поманивши меня, он спросил: «Вы уже встречались с таким небесным явлением – святилом? Я ещё никогда!»

Другой раз я застала его очень серьезно выслушивающим какую-то псевдобогословскую околесицу, которую нёс случайный посетитель. К моему удивлению, владыка только неопределенно качал головой и ничего не возражал. Когда его «начитанный» гость ушел, владыка грустно, но и комично, развел руками. Я тоже как-то спросила у него, почему в некоторых случаях бывает два кондака тому же празднику или святому. «Монахи перестарались», – был владыкин ответ. Все эти три ответа были преисполнены глубочайшего юмора.

Так же, как и митрополит Александр, архиепископ Василий не имел особых администраторских способностей. Но он пекся о своих прихожанах, не только русских, но и бельгийских. В Православие, под его крыло, перешло несколько католических священников со своими паствами. Владыка много раз хлопотал о посылке паломнических групп в Россию с тем, чтобы ознакомить своих новоперешедших с прекрасными богослужениями. На них эти поездки производили такое впечатление, что одна из его духовных дочерей даже приняла монашество.

Хочу закончить эту небольшую характеристику упоминанием о его простоте в повседневной жизни. Ел он, что попало и, кажется, даже не замечал, насколько то или иное непереваримо. Когда кто-то принес ему маслин, он просто застыл: «Да ведь пост! Разве можно себе такое лакомство позволить?» К сожалению, иногда эта черта оказывалась неуместной. Владыке в голову не приходило, что можно предложить посетителю чашку чая, и его, за глаза, обвиняли в отсутствии гостеприимства. На самом деле, это было полное равнодушие к угощению, и он нисколько бы не обиделся, если бы ему самому ничего не предложили. Как сказал про него греческий митрополит: «Он питается только молитвой и книгами».

Как-то на улице мы встретили владыку, тащившего с трудом лестницу-стремянку.

― Владыка! Да почему же Вы не попросили Вам помочь?

― А зачем я буду кого-то беспокоить, когда и сам могу справиться?

Владыка не ожидал, что смерть застанет его не в Бельгии и заранее купил себе место на кладбище, где лежит большое количество наших прихожан. Но Господь устроил так, что его отпевали в той же церкви в России, где и крестили.

Мир праху, вечная память и любовь нашим двум почившим Святителям!

октябрь 2007 г.

Примечания:

http://www.archiepiskopia.be/Rus/biblioteka/reingardt-html

Священник Сергий Модель

Владыка Василий (в миру Всеволод Александрович Кривошеин) родился 30 июля 1900 года в Санкт-Петербурге. Его отец, Александр Васильевич Кривошеин (1858–1921), был ближайшим сотрудником Столыпина и в 1908–1915 годах занимал пост министра сельского хозяйства. В 1920 году, вступив в Белое Движение, A.B. Кривошеин был назначен градоначальником правительства генерала Врангеля в Крыму. Будучи сыном министра Александра Кривошеина²⁸⁵, будущий святитель, окончив в 1916 году гимназию, поступил на историко-филологический факультет Петроградского университета, с 1917 года продолжил учебу на том же факультете, но уже в Московском университете²⁸⁶.

Сочувственное на первых порах отношение к февральской революции 1917 года²⁸⁷ приводит Всеволода Кривошеина в Белую Армию²⁸⁸, но отмороженные руки и нога заставляют его эвакуироваться вместе со многими беженцами в 1920-м году во Францию. Там он завершает свое обучение на филологическом факультете Сорбонны, активно участвуя при этом в Русском христианском студенческом движении. Жизнь будущего иерарха резко меняется после паломничества в 1925 г. на Святую Гору Афон, и он решает, вместе с Сергеем Сахаровым (будущим архимандритом Софронием), принять монашество.

Монашеские обеты²⁸⁹ были им даны с наречением имени Василий в русском Свято-Пантелеимоновом монастыре на Святой Горе. Там он проникся афонским духом под руководством великих старцев той эпохи²⁹⁰. Будучи полиглотом и эрудитом, молодой инок был привлечен к административным послушаниям в своей общине: став секретарем, затем членом монастырского совета, он в 1942–45 гг. представлял его в «парламенте», а в 1944–45 гг. и в «правительстве» Святой Горы. Одновременно монах Василий посвящает себя изучению православного богословия, в особенности патристике, и в 1936 г. выходит в свет его исследование о св. Григории Паламе, которое становится «классическим» в этой области²⁹¹.

После Второй мировой войны политические обстоятельства, обусловленные новой линией греческого правительства заставили многих русских монахов покинуть Афон. Среди них был и монах Василий (Кривошеин). В 1947 г., после 22 лет, проведенных на Святой Горе, он вынужден был оттуда уехать.

Приняв приглашение быть одним из редакторов «Греческого патриотического лексикона», издававшегося в Оксфордском Университете²⁹² о. Василий остается в этом городе. 22 мая 1951 года его рукополагают в сан иеромонаха²⁹³.

В 20-е годы прошлого столетия, русская православная эмиграция разделилась на три независимых, и порой противостоящих Друг другу, группы-юрисдикции: Зарубежный Синод, связанный с крайним традиционализмом, обусловленным политическим, культурным и духовным наследием прежнего режима; Архиепископия Западной Европы, политически нейтральная и весьма плодовитая в плане богословия, перешедшая в подчинение Константинопольского Патриархата; и Московский Патриархат, в ту эпоху в значительной степени ослабленный контролем советских властей. Именно с последним и связал свою судьбу отец Василий, желавший оставаться в общении с Матерью-Церковью и прямой связи со своей Родиной и её народом.

В Оксфорде иеромонах Василий продолжил свои исследования, публикуя статьи в британских, французских, немецких, итальянских или греческих научных журналах, участвуя в международных конгрессах по патрологии, византинистике и догматическому богословию²⁹⁴. Важнейшим творением во время его пребывания в Великобритании стало критическое издание писаний преподобного Симеона Нового Богослова, византийского мистика XI века. Эта работа, на которую у него ушло несколько лет, была издана в 1963–65 гг. в знаменитой патристической серии «Sources Chrétiennes»²⁹⁵. Блестяще увенчать свои многолетние исследования, посвященные этому святому, ему удалось уже в 1980 г. изданием биографии прп. Симеона Нового Богослова²⁹⁶.

Вскоре талантливый богослов, и к тому времени уже опытный пастырь, архимандрит Василий был призван Церковью к епископскому служению. 14 июня 1959 года, в Лондоне, архимандрит Василий был хиротонисан во епископа Волоколамского, викария Патриаршего Экзархата Западной Европы с местопребыванием в Париже²⁹⁷. В своей речи на интронизации, новопоставленный епископ произнес: «Я счастлив принадлежать к Русской Православной Церкви, Московской Патриархии, Церкви исповедников веры Христовой, высоко держащей яркий светоч Святого Православия. [...] Верю, что наше пребывание в Западной Европе не есть нечто случайное, но определено Промыслом Божиим, и что на всех нас возложена задача свидетельствовать пред народами Запада об истине православной веры, распространять её в инославной среде, содействовать созданию и укреплению Западного Православия с конечной целью воссоединения всего христианского мира во Едину, Святую, Кафолическую и Апостольскую Церковь²⁹⁸» .

Отныне его постоянной заботой станет свидетельство о Вселенском Православии и русской культуре.

Епископу Василию, однако, не пришлось надолго задержаться в Париже. В 1960 г. он был назначен правящим архиереем Брюссельско-Бельгийской епархии на место скончавшегося митрополита Александра (Немоловского)²⁹⁹. По своём назначении в Брюссель³⁰⁰ владыка Василий прибыл в бельгийскую столицу и вскоре совершил поездку в Россию, где 21 июля 1960 г. был возведен в сан архиепископа³⁰¹.

Епархия Московского Патриархата в Бельгии получила свое начало от старейшего в стране православного храма святителя Николая Чудотворца, основанного в Брюсселе в 1862 г.³⁰² С 1929 года храм стал кафедральным собором, новоучрежденной епархии³⁰³. Бельгийское государство утвердило сложившееся положение изданием специального королевского указа в 1937 г. Отныне за епархией признавался статус «общественно-полезного учреждения», а за её главой – титул «русского православного архиепископа Брюссельского и Бельгийского»³⁰⁴.

С назначением владыки Василия в Брюссель бельгийская православная епископская кафедра приобрела значительный вес. Действительно, как писал «Вестник русского западноевропейского Патриаршего Экзархата»: «Новый епископ занимает в русской иерархии особое положение. Известный благодаря своим знаниям патрологии, он столь же хорошо знаком с греческим Востоком. [...] Его лично знают многие иерархи, включая Вселенского Патриарха Афинагора и Патриарха Александрийского Христофора. [...] Русская Церковь приобрела, таким образом, нового епископа-богослова³⁰⁵».

Именно так, с самого своего назначения, роль архиепископа Василия была ясно определена: иерарх-богослов. Владыка представлял Московский Патриархат на четырёх Всеправославных консультациях (на Родосе в 1961³⁰⁶, 1963³⁰⁷, 1964³⁰⁸гг., в Шамбези в 1968 г.³⁰⁹); он участвовал в богословском диалоге с англиканами (в Белграде, 1966г.)³¹⁰ и старокатоликами (в Вене, 1965 г.)³¹¹, в работе Всемирного Совета Церквей (на ассамблеях в Монреале в 1963-м, и в Упсале в 1968 г.), а также принимал участие в 25-летнем юбилее монашеской общины Тезэ (28–29 августа 1965 г.). Он являлся участником ежегодных богословских коллоквиумов католического монастыря Шеветонь, а также «литургических недель» Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже. Разумеется, владыка Василий участвовал и в различных церковных мероприятиях в России. Во время одной из поездок на Родину, 14 октября 1964 г., ему была торжественно присуждена степень доктора богословия Духовной Академии его родного города³¹².

Архиепископ Василий обладал, по отзывам его современников, «исключительной верностью Православию». Оставаясь в то же время весьма открытым, он был «одним из тех редких людей, которые понимали, что служение Церкви должно осуществляться в любых исторических условиях, безо всякой подчиненности им или принятия всего как данности»³¹³.

Именно он положил основание использованию в литургической жизни православных приходов Бельгии местные языки (французский и нидерландский). В то время, как первые эмигранты стремились к сохранению языковой и культурной самобытности, новому поколению – детям, рожденным в смешанных семьях и обратившимся в Православие европейцам – местные языки стали необходимы для выражения веры. Поэтому 19 мая 1963 г. владыка Василий освятил первую часовню для франкоговорящих верующих в Брюсселе. Вслед за этим, в 1960–1970 гг., появились и другие франкофонные и нидерландофонные православные общины, среди которых следует упомянуть недавно отпраздновавший свое 30-летие небольшой монастырь в местечке Первейз, во Франдрии, на бельгийском побережье³¹⁴.

Следует также упомянуть и о межправославных связях, укреплению которых владыка придавал большое значение, и главным образом с бельгийской греческой общиной (значительно возросшей в ходе экономической эмиграции 50-х годов прошлого столетия). Первоначально, не имея своих литургических общин, греки посещали русские храмы, но вскоре ими были созданы собственные приходы, объединившиеся в епархию в 1969 г. При этом взаимоотношения между диаспорами продолжали оставаться братскими³¹⁵.

Важным моментом в межправославных отношениях в Бельгии, в котором участвовал владыка Василий, стал Конгресс православных Западной Европы, проходивший 27–29 октября 1972 г. в аббатстве Сан-Трюдо в Маль (близ Брюгге). Более 150 человек, прибывших из Бельгии и окрестных стран, собрались на эту первую встречу православных³¹⁶ в Бельгии. Второй подобный Конгресс был организован в 1977 г. в Натойе. Архиепископ Василий участвовал также и в V-м Западноевропейском православном Конгрессе, проходившем в Генте в 1983 г.

Активным было и экуменическое сотрудничество русской Архиепископии в Бельгии. Помимо богословских встреч, священники епархии принимали участие в ежегодной «Неделе молитв о единстве христиан»³¹⁷. В 1970 г. владыкой Василием, совместно с его духовенством, была впервые отслужена православная вечерня в базилике Кукельберг (в Брюсселе)³¹⁸. В том же году он принял участие в создании «Брюссельского межцерковного комитета» – межхристианского органа бельгийской столицы, в который входили католики, протестанты, англикане и православные³¹⁹. Твердый в исповедании православной веры, но и открытый к христианскому Западу русский архиепископ был также связан узами дружбы с католическими иерархами, в частности, с кардиналом Суененсом и апостолическими нунциями в Бельгии³²⁰. В качестве официального представителя Русской Церкви он дважды участвовал во встречах с папой Иоанном-Павлом II (в Париже в 1980-м и в Мехелене в 1985 гг.). В том же 1985 году Православие было признано бельгийским законодательством в качестве официального религиозного культа, наряду с католичеством, протестантизмом, иудаизмом и исламом, что дало право на определенные льготы и поддержку со стороны государства³²¹.

В международном плане архиепископ также совершил ряд важных визитов: в 1977 г. владыка Василий (участвовавший в 1963 г. в празднествах в Венеции, посвященных тысячелетию Горы Афон)³²² смог вновь приехать на Святую Гору и вновь увидеть русский Свято-Пантелеймонов монастырь, который он оставил в 1947 г. Еще раз ему суждено было посетить Грецию в 1979 г., где он в качестве представителя Русской Православной Церкви участвовал в торжествах, посвященных 1600-летию преставления святителя Василия Великого³²³. Ранее, в 1966 г., по приглашению Иерусалимского Патриарха, владыка совершил паломничество на Святую Землю. Но конечно же главной радостью для владыки были поездки в Россию: вслед за своей первой поездкой в 1956 г., он был там ещё около двадцати раз. На родине он участвовал в богослужениях, посещал храмы и монастыри, памятники истории и древнерусского искусства³²⁴. Он ценил контакты с верующими сооте­чествен­никами, для которых он был связующим звеном между ушедшей и настоящей Россией, между русскими в России и в эмиграции³²⁵. Его происхождение, равно как и его выступления в защиту свободы, обеспечили ему определенную популярность и среди русских диссидентов, для которых он являлся «примером». Его влияние было, быть может, даже большим на родине, чем в эмиграции, где большинство – при всем уважении к нему лично – сторонилось Московской Патриархии.

Отношение к владыке Василию не было однозначным в разных кругах: в то время, как на Западе кто-то считал его «красным» по причине его принадлежности к Московскому Патриархату, в Советском Союзе его побаивались как «опасного белоэмигранта»³²⁶, который был «себе на уме» и имел свое собственное суждение о том, что ему представлялось «полезным» для Русской Церкви. Так, во время архиерейского совещания и Поместного Собора Русской Церкви 28 мая – 2 июня 1971 г.³²⁷, избравшего Патриарха Пимена, архиепископ Василий (Кривошеин) оказался единственным, кто заявил о необходимости тайного голосования в целях придания законности процедуре. Он равно обличал и Устав о приходских советах, принятый в 1961 г., который был, по его мнению, антиканоничным и разрушительным для Церкви. Он также публично выступал против высылки из СССР писателя Солженицына в 1974 г.³²⁸, против ареста в 1980 г. священников-диссидентов Димитрия Дудко и Глеба Якунина, что было в его глазах вопиющим нарушением прав верующих в СССР.

В эпоху великих трудностей Православной Церкви в Советском Союзе эти действия владыки Василия являли его искреннюю привязанность к Церкви, сочетающуюся с бескомпромиссностью. Внимательно наблюдая за сложными взаимоотношениями между атеистическим государством и Церковью, её наиболее высокопоставленными представителями (такими, как митрополиты Николай Ярушевич и Никодим Ротов³²⁹), он стремился сочетать верность церковному руководству с противостоянием давлению со стороны советской власти, и не боялся открыто высказываться от имени Церкви, практически обреченной в те годы на безмолвие³³⁰. Всем, кто его спрашивал o том, что его удерживает в лоне Московского Патриархата, он отвечал, что, хотя и невозможно «оправдать» все действия последнего, можно, тем не менее, их частично «понять» и «простить»³³¹. Этой позиции он придерживался всю свою жизнь.

Дни земного жития владыки подходили к концу. Будучи уже больным, архиепископ Василий совершил в сентябре 1985 г. свою традиционную ежегодную поездку в Россию. Он вылетел в Москву 7 сентября в сопровождении своего секретаря, диакона Михаила Городецкого³³². Следом за участием в различных богослужениях в столице и приемом у Патриарха, владыка Василии отправился 10 сентября в свой родной город. Там он совершил несколько служб, встретился с преподавателями и студентами Ленинградской Духовной Академии, а затем посетил г. Новгород.

15 сентября, в последний день, предусмотренный для его поездки в город на Неве, архиепископ Василий отслужил Божественную литургию в Преображенском соборе, прихожанами которого всегда была семья Кривошеиных, жившая неподалеку. Это было его последнее богослужение: в тот же день он почувствовал себя плохо и был отвезен в больницу, где и угас к утру 22 сентября. Погребение владыки состоялось 24 сентября 1985 года в Ленинграде. Согласно воле его близких, он был похоронен на Серафимовском кладбище своего родного города.

В Брюсселе память архиепископа Василия почтили торжественной панихидой, отслуженной в Свято-Никольском кафедральном соборе на девятый день его кончины. Возглавил её митрополит Бельгийский Пантелеймон (Константинопольский Патриархат), которому сослужило русское, греческое и румынское духовенство столицы. На панихиде присутствовали многочисленные государственные и церковные деятели³³³. Как было отмечено в последующих некрологах, эта смерть отняла у западноевропейского Православия «просвещенного пастыря»³³⁴, сохранившего верность своей Церкви и родной земле³³⁵.

В своем завещании к пастве владыка Василии писал: «Мое неотступное епископское моление и желание, да пребудут наша архиепископия и её прихожане несокрушимо верны строгому Православию и не приемлют никакого, могущего случиться, догматического компромисса, который может повредить неприкосновенности нашей Православной веры. [...] Я молю духовенство и паству нашей архиепископии оставаться после моей смерти всегда верными нашей Матери Православной Русской Церкви (Московскому Патриархату) и не переходить ни в какую другую церковную юрисдикцию по собственному почину и без благословения Московского Патриархата в случае, могущем произойти, образования автономной или автокефальной Православной Церкви в Западной Европе или Бельгии»³³⁶.

Совершенно очевидно, что архиепископ Василий всегда считал Московскую Патриархию не подчиненной советской власти «организацией», а канонической Церковью, унаследовавшей тысячелетнюю традицию России.

Жизнь владыки Василия, русского православного архиепископа Брюсселя и Бельгии, была продолжительной и плодотворной, но при этом нелегкой. Студент-патриот, эмигрант, позднее – монах, он являлся, безусловно, выдающимся архиереем, оставившим след в православном богословии. Тем не менее, он оказался чуждым как определенной части эмиграции, так и России советской эпохи³³⁷. Его особый путь, избранный вполне осознанно, многими не был понят. И все же, его поразительное «возвращение к источникам»³³⁸, его кончина на родной земле, была воспринята многими как Божие благословение³³⁹, особенное для того, кто, хотя и в изгнании, посвятил все свое существование на служение России и Православной Церкви³⁴⁰.

Перевод с французского священника Андрея Елисеева

Иеромонах Антоний (Ламбрехтс) ³⁴¹

«Хотя я и живу на Западе и во многом высоко ценю и даже люблю Запад, но все же я не «западник». Я гораздо более люблю греческий мир, чем латинский; Византию, а не Западное средневековье, и, конечно, Православие, а не римский католицизм. И также очень люблю Россию, всю её культуру и историю, хотя Византия и «патристическое Православие» мне, пожалуй, ещё ближе и ценнее³⁴²«. Это одновременно культурное и эклезиологическое кредо, которое владыка Василий исповедует как некий крик души в своем письме 1956 года из Оксфорда к племяннику Никите, есть своего рода характеристика его отношения к Католической Церкви и к отдельным католикам, постоянные встречи с которыми Господь посылал ему на протяжении его долгой жизни. Его взгляд – это, в первую очередь, взгляд веры, веры, укоренённой в наследии отцов древней Церкви, веры греческих отцов (прежде всего каппадокийцев), веры таких византийских мистиков, как преподобный Симеон Новый Богослов и святитель Григорий Палама, его «первая любовь». Можно без сомнения сказать, что его настоящим Отечеством на этой земле была вера отцов Церкви. Исходя именно из этой веры он говорил о Церкви: Православной (русской или греческой) и Католической. Его взгляд на Католическую Церковь есть прежде всего взгляд богослова, а не экуменического дипломата. Он не любил компромиссы и дежурные любезности в ущерб (как ему казалось) истине, Православию или церковной традиции. Он так и остался на всю свою жизнь афонским монахом...

Именно на Афоне, где в 1924 году он принял монашеский постриг, будущий архиепископ Василий впервые открыл для себя наследие отцов. Там он знакомится с творениями Григория Паламы, причем намного раньше всплеска паламизма на Западе, случившегося в 50-х годах прошлого столетия. В 1936 году он публикует в Праге свой труд «Аскетическое и богословское учение святителя Григория Паламы, который будет сразу же переведен на английский и немецкий³⁴³ языки. В афонских библиотеках он находит первые материалы для критического издания «Огласительных слов» святого Симеона Нового Богослова, изучению и изданию которых он посвятит несколько десятилетий³⁴⁴.

Патристические исследования, однако, не запирают его в келлии. Он любит обсуждать их со своими собратьями, а также с западными патрологами и византинистами, когда те посещают Гору Афон. Одним из его послушаний в 20–30-е годы было сопровождение в качестве переводчика инославных паломников на Святой Горе³⁴⁵. «Среди них, – пишет он своей матери в 1932 году, – попадаются люди с духовными запросами и интересом к Православию. Но таких мало³⁴⁶». Таких мало, но все же они встречаются. Именно в этот период монах Василий (Кривошеин) завязывает свои первые контакты с отдельными католиками, которые останутся его друзьями на всю жизнь. Начиная с 20-х годов, он знакомится с монахами Шеветоньского монастыря³⁴⁷, часто посещавшими в те годы Святую Гору с целью поближе познакомиться с православным укладом монашеской жизни и византийской литургией³⁴⁸. Осенью 1927 года на Афоне побывал первый монах-шевтонец о. Теодор Бельпер³⁴⁹, в феврале 1930 года произошла встреча монаха Василия с основателем Шеветоньского монастыря отцом Ламбером Бодуэном, в 1931–1932 гг. – с о. Давидом Бальфуром. Последний впоследствии обратился в Православие под влиянием преподобного Силуана Афонского и его ученика архимандрита Софрония (Сахарова)³⁵⁰. Владыка Василий останется верным этой дружбе с Шеветоньским монастырём на протяжении всей своей жизни. В ноябре 1936 года он подарил (одному из первых) о. Теодору Бельперу, бывшему в ту пору приором монастыря, свою статью о свт. Григории Паламе³⁵¹ с теплой дарственной надписью, а осенью 1957 года он специально приехал в монастырь, чтобы поделиться впечатлениями о своём первом недавнем посещении Советского Союза и рассказать о своей работе по исследованию творений преподобного Симеона Нового Богослова. Очевидно он ценил в Шеветоньской общине царящий в ней дух доверия и чистосердечности по отношению к Православной Церкви, а также схожесть богословского и патриотического понимания проблемы единства христиан: «Эти доклады вызвали среди них большой интерес, – пишет он своему брату. – Отрадно (и вместе с тем крайне грустно), что все эти «униаты»³⁵² (по национальности они все западные – бельгийцы, французы и т.д.) относятся к Русской Православной Церкви (Московской Патриархии) с бо́льшим сочувствием, пониманием и доброжелательством, чем многие наши эмигрантские выродки. Но я должен прибавить, что такое сочувственное отношение можно найти только среди незначительного меньшинства католиков. Ватикан и громадное большинство римско-католической иерархии относятся к Русской Православной Церкви очень недружелюбно, даже часто враждебно³⁵³».

Став епископом Русской Православной Церкви в Брюсселе, владыка часто приезжал в Шеветонь и был участником практически всех «Недель экуменических исследований» – ежегодных богословских конференций, которые начали проводиться монастырём во время Второй мировой войны по инициативе о. Климента Лялина. Эти конференции, имевшие характер богословских собеседований, всегда были проникнуты духом патристики и монашества. Участники, которые представляли разные христианские конфессии, открыто обсуждали там самые различные актуальные проблемы межхристианского диалога, и владыка Василий, с присущей ему прямолинейностью, горячо вступал в дебаты³⁵⁴. Вечера всегда заканчивались служением вечерни по восточному обряду на которой, по сложившейся традиции, владыка читал предначинательный 103-й псалом. В 1980 году именно монастырю Шеветонь архиепископ Василий доверил публикацию французского издания своего основного труда о жизни и духовности преподобного Симеона Нового Богослова³⁵⁵. Начиная с 60-х годов, благодаря владыке, посещение Шеветоньского монастыря стало обязательной частью программы всех визитов иерархов Русской Православной Церкви, что позволило общине значительно расширить свои контакты с православными русскими священнослужителями и архиереями. Порой архиепископ Василий начинал даже рассматривать наш монастырь как входящий в свою «юрисдикцию», дружелюбно высказывая свое недовольство нашими контактами с епархией «рю Дарю» или Русской Православной Церковью Зарубежом: «Вы все-таки как-никак для Московского Патриархата – говорил он нам полушутя...

Монахи Шеветоньского монастыря были, конечно же, не единственными католиками, которым доверял владыка Василий. Без сомнения, его пребывание в Оксфорде и участие в проходивших там знаменитых патристических конгрессах, а особенно назначение епископом в Брюссель, позволило ему «открыться» западным христианам и углубить свои контакты с отдельными католиками. Какой путь смягчения своих взглядов на католиков он прошёл с афонского периода своей жизни лучше всего показывает его письмо 1939 года, в котором он предостерегает свою мать от католического благочестия: «Ты пишешь, что ходишь в католический храм. Не могу сказать, чтобы мне это очень нравилось. [...] (С тех пор, как я принял монашество, я ни разу не присутствовал на неправославном богослужении.) Во всяком случае, если ты все-таки настаиваешь на посещении католического храма, избегай вести себя так, как католики, дабы всем было видно, что ты к ним не относишься (не следует погружать персты в святую воду, брать освященный хлеб, креститься на латинский лад, ставать на одно колено и т.д.). Все это может показаться второстепенным и малозначительным. Само по себе оно и вправду второстепенно, но становится важным, коль скоро делается символическим выражением принадлежности к определенному религиозному организму. И всё же я предпочитаю, чтобы ты ходила в церковь латинского обряда, чем в так называемую церковь восточного обряда (униатскую). Последнее мне кажется для православного человека совершенно недопустимым и далее постыдным, так как пресловутый восточный обряд является в конечном счете лишь боевой машиной, коварной и нечестной, направленной против Православной Церкви. Думаю также, что ни в коем случае не следует водить в католический храм Никиту – не имея возможности посещать православные богослужения, как бы он не усвоил латинскую духовность... Несмотря на всё то, что я только что тебе написал, не принимай меня за врага Римско-Католической Церкви. Римо-католики – тоже христиане, хотя и отделившиеся от Святой Апостольской и истинно-кафолической (Православной) Церкви; они сохранили, несмотря на свое отпадение, некоторую благодать; возможно, есть у них святые; их учение ближе нашему, чем учение остальных христианских исповеданий. Однако они утратили полноту истины, многие из их верований (о папской непогрешимости и др.) кажутся нам антихристианскими и основанными на лжи; а их враждебное отношение к Православию, их жестокие гонения на нашу Святую Церковь всюду где только возможно, ясно показывают, что не всегда их вдохновляет и направляет Святой Дух, а иногда, возможно, и дух тьмы (во всяком случае, в плане индивидуальном). Несмотря на все это; я несравненно лучше отношусь к римо-католикам, чем к атеистам и так называемым «вольнодумцам»³⁵⁶».

Жесткий тон по отношению к католикам в тот период, без сомнения, объясняется жесточайшими гонениями на Православную Церковь в Польше в 1938 году, когда десятки православных храмов были сожжены, разрушены или обращены в латинские костелы католическими националистами³⁵⁷. Парадоксально, но один из немногих поляков, возвысивших свой голос в защиту православных был униатский митрополит Андрей (Шептицкий). И в то же время, уже в эти годы, как мы видим, монах Василий (Кривошеин) встречает искренних католиков, о которых он напишет в том же письме: «Тем не менее [несмотря на гонения в Польше – прим. иером. Антония (Ламбрехтса)], есть у меня среди католиков несколько близких друзей, но: 1) это католики (таких очень мало), которые относятся к Православию с особой благожелательностью; 2) не мы идём к ним, а они сами приходят в нашу Церковь (сюда, на Афон)»³⁵⁸.

Во время патристических конгрессов в Оксфорде, в 50–60-х годах, будущий архиепископ Василий знакомится со знаменитыми католическими патрологами, такими как: о. Жан Даниелу, Анри-Ирене Мару и о. Жан Даррузес. Как известно, о. Жан Даниелу и Анри-Ирене Мару не были «келейными» патрологами, они живо интересовались современными проблемами, диалогом между верой и наукой. Без сомнения, именно с ними (с «моими приятелями-патрологами», как он говорил) о. Василий (Кривошеин) обсуждает в 1956 году «Феномен человека»³⁵⁹ – революционный труд о. Тейяра де Шардена. «Это исключительно интересная, талантливая, готов даже сказать – гениальная книга, хотя, это не значит, что я согласен со всем, что он в ней пишет», – читаем мы в письме владыки к своему брату Игорю в декабре 1956 года. «Интерес книги, однако, не только научный. Это замечательная попытка философского осмысления эволюции жизни и одновременно попытка проникнуть в её дальнейшее развитие. [...] Меня поражает широта и смелость его синтезов и глубина метафизического постижения. Автор, к тому же, блестящий писатель и большой стилист...»³⁶⁰ Отец Василий знает, что мысли Тейяра де Шардена критикуются, даже осуждаются в определенных католических кругах, в особенности, последователями томистской школы западного богословия. Но его «приятели-патрологи» относятся к Тейяру «с большим уважением». «Что касается моего личного отношения к богословско-философской стороне книги T. de Chardin, то я вижу в ней не столько модернизм, сколько некий пантеистический и гностический уклон, хотя автор это и отрицает. С христианской точки зрения, религиозный смысл, придаваемый им мировой эволюции, представляется преувеличенным, хотя и не неверным. В общем, вся его концепция [...] удивительно напоминает мне основную идею Оригена [...], хотя, конечно, выражена эта идея у обоих писателей на совершенно различных языках: научно-биологическом у Т. De Gh., антично-философском и библейско-патристическом у Оригена. Скажу прямо: этот последний (оригеновский) язык мне гораздо ближе, и думаю, что он даже более адекватен для темы. Тем не менее, я прочитал книгу T. De Ch. с захватывающим интересом и считаю, что такие попытки христианского осмысливания достижений естественных наук совершенно необходимы и очень полезны. Но я лично буду, по-прежнему изучать греческих отцов, особенно мистиков. Это моя «специальность» и всё же как-то ближе к делу»³⁶¹.

Проблематика, поднимаемая Тейяром де Шарденом занимает мысли владыки на протяжении зимы 1956–1957 гг. Интересно сравнить этот интерес к Тейяру де Шардену архиепископа Василия – крупнейшего православного патролога, взыскательного и строгого критика и мнение о том же авторе прот. Василия Зеньковского, высказанное последним в своей книге «Основы христианской философии»: для него эволюционизм Тейяра всего лишь «мифология», непримиримая с христианским учением о Творении³⁶². Но в итоге своих рассуждений о философии Тейяра де Шардена и владыка Василий заключает, что лично для него «все эти проблемы о соотношении религии и науки не имеют центрального значения» и что для него «никаких настоящих «проблем» здесь нет»; а «богословские и мистические «проблемы» интересуют меня куда более»³⁶³.

Начало 60-х годов двадцатого столетия стало очень важным для владыки Василия (Кривошеина): назначение на брюссельскую кафедру, вступление Московского Патриархата во Всемирный Совет Церквей, активная деятельность митрополита Никодима (Ротова) на посту председателя Отдела внешних церковных сношений, направление наблюдателей на Второй Ватиканский Собор и начало межправославных совещаний на о. Родос, все это заставило владыку активнее включиться в экуменическое движение и занять в нём определенную позицию. Отметим здесь два важных аспекта, которые касаются его отношений с Католической Церковью в тот период: принятие Вторым Ватиканским Собором в 1964 году догматического постановления о Церкви Lumen Gentium и прокатолические симпатии митрополита Никодима (Рогова), с которым владыке приходилось сотрудничать на ниве межхристианских отношений.

Догматическое постановление Lumen Gentium не могло не заинтересовать такого богослова, как владыка Василий. Еще в момент составления окончательного варианта текста на заседаниях Собора он внимательно следил за любой реакцией в прессе на этот документ (в особенности в газетах «Ле Монд» и «Ля Круа»), а также в хрониках, которые публиковали наблюдатели в различных журналах. В 1960 году он опубликовал одновременно в «Вестнике Русского Западно-Европейского Патриаршего Экзархата» (по-русски) и в журнале «Irénikon» (по-французски) статью о православном прочтении данного документа³⁶⁴. Двадцать страниц ремарок и замечаний, очень проницательных, а порой и весьма суровых, на текст данного соборного документа заслуживают того, чтобы перечитать их ещё раз сегодня, спустя 40 лет. Постановление Lumen Gentium в его глазах это документ «противоречивый», «двойственный» и с «неустойчивым равновесием» документ, который никак не способен согласовать первенство и непогрешимость Папы с соборностью Церкви и коллегиальностью епископата³⁶⁵. Хотя многие фразы документа и произвели на него «благоприятное впечатление», но он был «раздражен» его «снисходительным тоном» по отношению к Православной Церкви. Постановление Lumen Gentium несправедливо увязывает, на его взгляд, «целостность веры» или «принадлежность к Церкви» с «общением с Преемником Петра»³⁶⁶. В то же время он говорит в заключении, что «внутренний динамизм, присущий идее Церкви, как Телу Христову, и народу Божию, находящемуся на пути к полноте (вместо понятия Церкви как простого иерархического общества), – все это дает нам «надежду вопреки всякой надежды» на то, что Постановление «О Церкви» не является последним словом римокатолической Церкви в тех жгучих вопросах, которые отделяют её от Православия. Нашим pимокатолическим братьям ещё придется проделать большой труд возвращения к истокам и обновления под водительством Духа Святого, для того, чтобы наконец открылся путь к единству христиан»³⁶⁷. Но Католическая Церковь, полагает он, не сможет довести в одиночку это дело до конца. Католики и православные должны работать вместе, чтобы подготовить необходимые условия для подлинного богословского диалога.

Эта проблема – «подлинного богословского диалога» с Католической Церковью вставала всегда в отношениях между архиепископом Василием и митрополитом Никодимом (Ротовым), бывшим в ту пору председателем Отдела внешних церковных сношений Русской Православной Церкви. Несмотря на всё то уважение, которое архиепископ Василий испытывал к митрополиту Никодиму как к «человеку Церкви», владыка отказывался понимать экуменизм дипломатических подарков, встреч и вояжей: «Он встречается с католиками только на официально-дипломатическом уровне, обменивается с ними любезностями, целует руку папы, знает фамилии всех кардиналов или беседует на «икуменические» темы о расизме и т.д.; но богословских подлинных контактов у него с католиками нет. Он не знает обстановку и мало в ней разбирается»³⁶⁸. Эта симпатия митрополита Никодима к Католической Церкви была в глазах владыки Василия чем-то «иррациональным» и «почти патологическим»³⁶⁹. Напрасно пытался он объяснить митрополиту Никодиму, что «сейчас [в 1978 году!] в Католической Церкви дисциплина подорвана хуже, чем в Православии, что в ней нет ни единства учения, ни даже организационного единства, во всяком случае меньше, чем в Православии, священники служат мессу, как кому вздумается, а богословы отрицают основные догматы веры»³⁷⁰.

Непонимание и сожаление архиепископа Василия относительно католических симпатий митрополита Никодима заходили так далеко, что он посчитал смерть последнего в Ватикане в присутствии Папы Иоанна-Павла I «как знамение Божие, как вмешательство Божие, как неодобрение той спешки и увлечения, с которыми проводилось скончавшимся митрополитом сближение с Римом, все эти поездки на поклон к папе, причащения католиков и даже со служения с ними, – все это в атмосфере одновременно скрытости и демонстративности»³⁷¹.

Что мы можем заключить из нескольких отрывков, собранных из писем и воспоминаний владыки или же из воспоминаний и свидетельств людей, близко его знавших? Безусловно то, что наш короткий обзор такой большой и интересной темы очень ограничен, крайне спорадический и абсолютно неполный. Необходимо его дополнить и обогатить прочими свидетельствами и другими письмами. Мы надеемся, что это будет однажды кем-то сделано. Но мы можем определенно сказать, что владыка Василий, по его собственным же словам, имел среди католиков настоящих друзей. Он бывал часто разочарован, когда его собеседник не принимал всерьез богословских аспектов, разъединяющих православных и католиков. Он твердо верил в возможность настоящего согласия на основе веры неразделенной Церкви, на основе совместных исследований, на основе «подлинного богословского диалога». Все прочее ему казалось напрасной тратой времени. Внешние формы и жесты не имели смысла сами по себе, но должны были быть укоренены в вере и традиции Церкви, иначе, по его мнению, они были контрпродуктивными. Но были ли действительно экуменические взгляды митрополита Никодима и архиепископа Василия абсолютно несовместимыми или же они были скорее взаимодополняющими? На мой взгляд, для митрополита Никодима православные и католики были уже братьями и сестрами одной Семьи, одного Тела Христова. И, быть может, предчувствуя близкую кончину, митрополит Никодим хотел ещё на этой земле увидеть Единую Церковь и потому так спешил. Все необходимое для этого единства нам уже дано в крещении. Но это накладывает на нас и большую ответственность: мы должны умножать в нас любовь Христову, дать возможность взрастать в нас действованию Духа Святого, который нас объединяет. Мы должны вместе углубить нашу веру, дабы мир узрел открывшегося в нас Христа и дабы мир поверил.

Владыка Василий (Кривошеин) был всю свою жизнь прежде всего монахом. Одиноким, быть может. Но у него были друзья, которым он доверял. Совершенно очевидно, насколько важны и дороги были для него семейные отношения: его мать, его братья, его племянник. Им он всегда говорил все, что думал, но даже с ними он говорил прежде всего как богослов и как человек Церкви. Возможно, он надеялся на такое же братское, дружественное, откровенное, чистосердечное и доверительное понимание своих убеждений со стороны католиков (да и всех остальных инославных христиан). Надеялся на понимание взаимного слышания в вере, без которого невозможно единство во Христе.

Перевод с французского священника Димитрия Агеева.

Текст опубликован в журнале ОВЦС «Церковь и время» №4 (37), 2006 г.