Воспоминания Митрополита Иосифа

Митрополит Иосиф прожил большую и долгую жизнь, полную скорбей и невзгод, пройдя заключение и ссылки. На своем жизненном пути он встречался со многими людьми и был очевидцем многих событий. К нему неоднократно обращались разные люди, говоря о необходимости писать воспоминания, но Владыка всегда отказывался, считая, что время этому не благоприятствует. Он с удовольствием расказывал о своем прошлом за столом, или же просто в беседе. Это были преимущественно времена его юности и молодости. О времени пребывания в долголетних заключениях говорилось менее. При этом в его воспоминаниях не было никакой озлобленности, а, как всегда был некоторый юмор, игра слов и назидательность.

Из слов Владыки известно, что в начале 1943 года, во время заключения в уманской тюрьме при немцах, он, будучи долгое время без воды и хлеба, был чудесным образом спасен от голодной смерти. Однажды в лагере ему пришлось принимать роды. В другой раз во время обеда он побежал за чаем по арматурам и провалился. Его спас другой заключенный. Успев, падая, зацепиться, Владыко, однако, так и не выпустил чайник... Однажды во время следствия он сидел в камере вместе с Владыкой Мануилом Куйбышевским и т.д.

В последний год Митрополита Иосифа жизни были сделаны некоторые записи, которые собраны здесь с максимальным сохранением особенностей его речи. Они расположены в возможном хронологическом порядке, что иногда было трудно сделать, т.к. повествование может переключаться на более позднее время. Но в целом это преимущественно ранний период его жизни.

Воспоминания Митрополита Иосифа

Когда в Могилеве мы играли в архиерейскую службу, то у меня был «протодиакон». Позднее он служил с Епископом Павлином Могилевским. Ваяя Седин его называли. Он до одиннадцати лет сидел в песке, а потом басок у него появился. А когда «играли», то он у меня протодиаконом был. Меня на тарантайке везут, а крутом бегут все. А-а-а-а, звонют везде, а я сижу, и так делал, как Владыка Питирим. А один раз ворота не открыли у Бондаревых, а я на кабане туда приехал служить всенощную. Так вот я этим коленом как треснулся о железку, на которой держится дверь. В другой раз за таким богослужением пожар чуть не случился на чердаке, веники загорелись. Я так вышел: «Призри с небесе, Боже...» Это какой-то праздник был или просто служба на второй день Троицы. Значит, на второй день Троицы отец и мать пошли в приход Тальече к мачехиным родным в гости. А веники на чердаке уже были повешены. Первые веники считались очень дорогими. Вместо копейки – две копейки, три копейки за веник. Так, веников на чердаке уже висело несколько сот. Тетка этим занималась, мачехина сестра. Так вот, играем, бегаем все. Мачеха, уходя, наказала: «Гляди, – говорит, – за хатой, а то, говорит, приду – скатаем». Это мачеха говорит: «скатаю». Это значит, лупить будет. Так я смотрю за всем и говорю: «Хотите гулять в Троицу? Ходите. Собирайся, народ. Собирайте всех – Израиля, Леську, Моську, Струля». Всех их пособирали, человек пятнадцать. Ну некоторые сами на чердак лезли, а некоторых в корзине подаем. И вот обедня, я в юбку облачился там. И под вениками тут столик: дикирий, трикирий у нас были такие: что-то, что-то, что-то. У меня все было как полагается, а огарки в монастыре брали. И вот я только вышел: «Призри... десница Твоя-а-а». Только поднял... Пфу, пфу, пфу – огонь по макушкам веников, ая-я-яй. Так я скорей, перепугавшись, разодрал ризы своя и скорей детей вниз спускать. Некоторые летели, некоторые сами слезали... Что я пережил.

А Анечка, сестра моя, предательница. Я говорю: «Анька, ты же смотри, не говори матке ничего...» Впоследствии она в 16-м году умерла, будучи гимназисткой и сестрой милосердия, заразившись. Инфекция какая-то попала.

Так я говорю: «Анечка, ты ж не говори матке, что мы гуляли в Троицу и что пожар был. Гляди!» – «Хорошо, я не скажу маме, что мы гуляли в Троицу и позял был». Только мать идет, она сейчас: «Мамочка, мы не гуляли в Троицу и позяля не было». Сразу лупка начинается. Мать берет веревку, намочила ее еще в рассоле огуречном и меня лупить стала. Я вижу, что надо как-то на психику ее играть. Становлюсь на колени перед иконой, руки подымаю. А она по рукам еще хуже, я в штаны руки. А тогда брат, прокурор будущий и расстрелянный немцами: «Мама, кали его бьешь за веру, то и я верующий и меня бей». Оох, она рассвирепела еще хуже. А я под печку, к курам под печку. Петух такими глазами протестовать стал, что я лезу к курам его. Ну мать берет кочергу и выкатывает меня. «Мамочка, дорогая, я только сказал: «Десница Твоя», тольки народ благословил».

Мне было тогда четырнадцать лет, четырнадцатый год шел. Я уже большой играл с детьми. А брат молодой был, моложе меня на 3 года, Леша. Он потом получил юридическое образование и был прокурором в Могилеве.

* * *

Однажды мы сами сделали кадило и туда уголька – раздули... и свечки... и я кадить пошел. Кругом хаты пошел я. В это время тетя Варя идет. Мы не рассчитали, что Варя могла молоко быстро продать и вернется. Я: «Ой-ой». И бежать в «облачении»: юбка и кастрюлька. А она – то по Алеше даст лопатой, то по мне. Когда она по Алеше давала раз лопатой, то я успевал дальше пробежать, а бурьян такой большой. Ну она пошла и мачехе, моей матери, стала жаловаться, что сожгут весь город: он ходит и кадит. Ну мать лупить сейчас же начинает. А брат адвокат всегда: «Если и я причастен к этому, я не убегаю, и меня бей. Мама, если ты его бьешь за веру, Ваньку, то ты и меня бей».

* * *

В монастырь я поступил так. За год до поступления в монастырь меня отдали родственнику далекому моей мачехи Фомиченко, у которого был рейнский погреб и большая мастерская столярная, преимущественно для производства гробов. Это очень богатые люди были и бездетные были. Поэтому они были скупые, как сухари прошлогодние в торбе солдата. Вот я туда был приведен отцом. Мне поручили мыть бутылки. Мне это очень нравилось. Мне дали присматривать за людьми во время розлива в погребе вина. Я за ними присматривал. Мне верили они, потому что я в собор всегда ходил и молился дома. Считали, что Ваня – мальчик святой, так как у меня, вероятно, природное старообрядчество есть, что-то в крови такое, что я и сам сформулировать не всегда могу, но что-то всегда клонило к Церкви, к обрядам, как хотите, к ризам, к юбкам старым, которые я надевал, к судкам и горшкам – на голову надевал, все изображал, что я, ну, архиерей, конечно, Могилевский. На тарандычке иногда меня везли к обедне, к Бондаревым. А раз на кабане поехал всенощную служить, но ворота там не открыли, а только калитку. Я так ударил о косяк правое колено, что две недели лежал. Вот служение архиерейское было мальчишке в 14 лет. Потом в этом доме мне стало тяжковато немножко. Я же в монастырь с семи лет хочу. В это время преподобную Евфросинию переносили 10, 11 мая десятого года из Киева в Полоцк. Меня хозяева отпустили уже после всенощной. В соборе всенощная была, народу было вся губерния. И я пошел приложиться к мощам. И только в 4 часа утра смог приложиться, такая очередь. На другую ночь я видел во сне, как преподобную несут. Преподобную несут опять до казенного парохода «Припять», и опять ее Днепром повезут дальше. Она Днепром приехала из Киева в Могилев и Днепром будет она плыть до Орпга, а с Орши уже пешком понесут на Витебск, а с Витебска – в Полоцк. Так вот, она так подымается, я стою босичком, а она так вот подымается в гробнице... И я проснулся. А спал я в это время в гробу у хозяина. Там 200 гробов неотделанных было. Кому нужно гроб, сейчас же выбирают и быстро идет отделка: красят, полируют, обивают парчой, бархатом, так дальше. Вот: эту ночь я спал в гробу. Когда увидел этот сон, уже больше спать я не мог, сон бежал от меня и твердое было решение: «В монастырь!»

Пошел я к дяде своему, который был у директора мужской гимназии Свирелина сторожем и курьером, и сказал: «Дядя, я определенно иду в монастырь». Дядя директору оказал: «Ваня мой идет в монастырь». Ну, директор письмо написал архимандриту Арсению: «Ваня нам известен, Ваня родственник моего сотрудника». Тогда не говорили слуги. И вот я письмо это кладу за пазуху и в одно из утр иду с братом своим, который позднее стал прокурором и которого немцы расстреляли.

Так. Значит, мы о братом отправились утром. Мачеха дала 3 копейки на дорогу, ну и хлеба отрезала. И мы пошли. Когда же мы не дошли 12 километров до монастыря (а дорога Могилев – Минск обсажена березами времен Екатерины, и версты стояли кирпичные екатерининского кирпича, екатерининской эпохи), слышим, фаэтон едет: тах, тах, тах, тах. В фаэтоне был архимандрит такой досужий, любил мужиков белорусских. Он говорит: «Мальчики, мальчики, куда вы идете?» А мы подальше от бровки, от бровки: «В намастырь».

– А зачем вы идете в монастырь? Богу молиться?

– Нет.

– А чего же, если нет?

– Работать... и молиться.

– Иван, стой. Мальчики, идите сюда, не бойтесь.

Тогда я говорю: «Так это ж архимандрит, – говорю. – Вот, кали мощи несли, и ен шел». Тогда мы поближе подошли.

– Так серьезно, мальчики, и зачем вы идете?

– Идем поступать в намастырь. Вот и письмо.

Оно уже пропиталось от пота: чернила все побежали уже, но все-таки видно было, что это «Его Высокопреподобию». Он быстро прочитал и говорит: «Мальчик, ты принят уже в монастырь. Иван, дайте вашу сумочку с сапогами, все сюда». Посадить нас негде было. Нас двое, а с ним еще Муравьев сидел. Он стал архиереем потом, доктором был. Это один студент – Муравьев. Через тире там еще какая-то фамилия, кроме Муравьева. Архимандрит говорит: «Здесь вас посадить негде, а ты, Иван, а вы, мальчики, когда придете в монастырь, пойдите на конюшню к дяде Ване, к Ивану. Дядя Иван даст вам ваш мешочек, и дядя Иван скажет Домне Ивановне, чтоб она вас приняла на кухне и покормила, и завтра увидимся».

Tax, тах, тах, тах...

И поехали они дальше. Такое счастье на земле! Редко сходит такое счастье на землю с неба, какое я переживал в этот момент: «Уже принят! Мечта многих лет уже исполнилась в мгновение ока». Когда мы туда пришли, направились прямо в церковь; босиком, конечно. Уже отец архимандрит стоял во время литии, и этот щупленький студентик рыженький и в стихаре и в ораре держал ему книгу: «Владыко многомилостиве, Господи Иисусе Христе Боже наш...» и т.д. Ну, всенощная прошла. Помазывал.

Потом пошли мы к кучеру. Кучер нам отдал наши чоботы, наши мешочки и повел нас к Домне Ивановне. Домна Ивановна – она была матерью монастырского казначея, иеромонаха Арсения. Тоже Арсения. «Тетя Домна Ивановна, вот его Высокопреподобие просил этих хлопчиков принять, покормить, а этот вот, старший, уже принят в число братии».

– А, садитесь, хлопчики. Вот сейчас братию покормлю после всенощной, и тады вы подрядите тут у меня и поможете котлы помыть и водички налить. Наши все устали в церкви.

Мы немножко посидели, пока вся братия поужинала. Она нас накормила борщом, кашей. Мы ей вымыли котлы, мы ей натаскали воды и, где она нам указала спать под скамейкой на соломке, на сене, мы там заснули крепким сном до поздней обедни. Были на поздней обедне в соборе. Вот. К архимандриту идти, конечно, мы не смели, были сыты, были счастливы. Но после обедни этой на Илью пророка старший пономарь Андрей Филимонович, кажется, он всех мальчиков и даже певчих левого клироса собрал, чтоб взяли опилок (там опилок возы лежат), смочили их водой, посыпали по всему собору и затем эти опилки собрали. А белорус в лаптях песка приносит очень много. Надо было сделать большую уборку. Мне было поручено убирать у Царицы Небесной там на площадке, где икона чудотворная, по польскому обычаю, находилась над алтарем. Икона называется Белынической. Белыничи, т.е. белые ночи. Я, значит, на коленочки встал перед иконой (босиком был) и говорю: «Матерь Божия, приими же меня в свой намастырь, буду всех слухаться, и молиться буду, и работать буду». И с того момента посыпалось на меня, так выражаясь, земное счастье. Прибрали это все мы, а потом под вечер архимандрит меня к себе позвал, казначею говорит: «Этого мальчика я принял в монастырь, рекомендация есть хорошая. Вот. А теперь, мальчики, вы завтра или послезавтра отдохнете и идите домой. Сведи этого младшего брата и там у родителей благословение возьми на иноческую жизнь».

Тогда мы с братом пошли домой в один из ближайших дней и 45 километров в Могилев отстегали в одну минуту. Вот, брат был очень рад, счастлив, Алеша, о котором выше сказано. Мачеха плакать стала. Отец сказал: «Его воля, он знает, что делает, и не будет нас упрекать». А мачеха говорит по-белорусски: «Я всегда замечала, что яго хисть клонится к Богу». Хисть-кисть, клонится к Богу. Ну вот я, значит, был несколько часов всего дома и пошел назад один. Там мне велел архимандрит подрясничек дать старый и поставил меня трапезником быть. 75 человек обедали и ужинали в трапезе. Нужно было, чтобы в трапезе пол был в порядке, чтоб тарелки были в порядке, столы были в порядке и покрыты. Скатерти из простого полотна белорусского, чтоб были всегда чистенькие, носить их на стирку. Вот это такое было. Радости было... какую только я мог испытывать при земном существе. Потом через две недели меня архимандрит ставит помощником – свечи продавать. Там два ящика работали. Там народу масса – вся Белоруссия. Монастырь Белынический в 45 километрах от Могилева.

А потом уже архимандрит к себе берет меня, вторым келейником: мальчик шустрый, мальчик развитый, мальчик хозяйственный. И меня берет к себе, и уже благословляет носить подрясничек, и посылает меня с записочкой к сапожнику сапожки шить по ноге. Я утром рано вставал, еще старший келейник спал, и ползал по залам, паркетные полы все вытирал, немножко неумеючи натирал. Потом бегал за молоком архимандриту на скотный двор, чай научился уже архимандриту приготовить, все. Архимандрит, по-видимому, был очень доволен. И в октябре пришел указ о бытии его Епископом Пятигорским. «Ваня, поедешь со мной? Я тебе возможное образование дам».

Я очень хотел как можно скорей родину оставить, которую не очень-то любил. Мы же саратовские все, а тут Белоруссия. Нас называли: русские, русские. И вот с Владыкой я поехал в Пятигорск, где он был два года. Старший келейник не поехал. Он должен был постригаться в монастыре. Вот. В Пятигорске мы были два года с половиной. Потом Владыку в Калинин назначили, в Тверь, где он пробыл 5 лет, где в двенадцатом году я на Воздвижение получил уже иподиаконство благодаря Владыке Антонию Каржавину известному. Он в Московской Академии был инспектором, а постригался в свое время, после окончания курса, в Зосимовой пустыни, немножко дальше Троице-Сергиевой Лавры. Так он сказал о моем иподиаконстве: «Доверимся Ване. Можно иподиаконом сделать. Бог благословит Ваше Преосвященство». И я на Воздвижение был произведен в сан иподиакона, что новостью было тогда, т.к. диаконов же много было, иеродиаконов много. И вот, когда посвящали святейшего Патриарха Алексия в Новгороде в Софийском соборе, приехал Патриарх Антиохийский Григорий, то я сам архиерею книгу держал. Так вот до последнего времени, когда я встретился в Лавре со Святейшим, ну 20 лет назад уже прошло. Так он говорит: «Я где-то вас видел? Где я Вас мог видеть?» А я говорю: «Во время хиротонии Вашего Святейшества я книгу держал Владыке Арсению».

– А-а-а, вот, вот, вот, вот. Я обратил внимание на орарь, – говорит. Но спросить невозможно было, почему это так.

Вот начало поступления в монастырь. В Тверском монастыре я пробыл пять лет, потому что Владыка там был пять лет. Из этого монастыря меня в солдаты брали на очень краткое время, потому что я не прошел по медицинской комиссии и дали на год отсрочку. И когда мне дали на год отсрочку, то я опять приехал в монастырь.

Владыка меня уже не принял. Там на меня уже всего наговорили. И Владыка говорит: «Куда ж ты пойдешь теперь?» Я говорю: «Не знаю, куда я пойду. К Царице Небесной!»

Взял икону Иверскую свою и пошел, не зная, куда я иду, покуда я спускался с лестницы. Но когда вышел во двор и увидал двери те, то скорей направился туда и заколотился и забился. Месяц я был в затворе – двух комнатах к Волге. Мне ребята, конечно, и суп приносили и борщ приносили ночью в форточку, и дрова же мне бросали. Пробыл я там ровно месяц в затворе один. Иверская икона стояла, у меня и масло было в лампаде – перед ней горела. Все там несли, ребята все сделают, потому что я с ребятами хорошо был, будучи келейником архиерейским. А потом, значит, в феврале месяце, в последних числах губернаторша узнает и губернатор, что я в затворе. Ахнули. Ну т.к. она датчанка, а этот – немец, она по телефону звонила и говорит: «Плявда ли, Ваше Преосвященство, сте Ваня ваш задво-задворником стал, задворник?» – «Да нет, говорит, Софья Михайловна, дорогая, Ваня не задворник, а Ваня – помощник эконома». Владыка юрист, сообразил быстро (а я в то время еще забитый гвоздями там). «Он помощник эконома, – говорит, – Ваня». На другой день приезжает секретарь личный Архиепископа Преображенский и говорит: «Высокопреосвященнейший Владыка предлагает Вам отпустить послушника Чернова в канцелярию к нему в архиерейский дом. Он говорит: «Помилуйте, говорит, я только Ваню позавчера назначил помощником эконома».

«Я доложу Высокопреосвященнейшему Владыке». Уехал Преображенский. Правящий архиерей по телефону: «Ну, Бог благословит, пусть Ваня будет у вас там помощником. Ваня». Ну вот, значит, я сижу, а ко мне стучат и говорят, если сам не выйдешь, выломаем дверь. Ну тогда надо выходить. Тут книгу уже держат, книгу расходную, такую второстепенную, третьестепенную.

Я должен был ездить за продуктами к купцам и в магазины с книгой. Ну и ключи мне от кладовки вручает казначей. Уже затопили квартиру помощника эконома. И пришла благодатная жизнь. Но вот-вот убьют губернатора. Вот-вот будет сентябрь семнадцатого года, октябрь. И вот-вот Владыка в правящие поедет.

В Ростове я расту, расту, расту. Там получилось большое побоище: юнкерское училище вступило в борьбу с рабочими. 105 юнкеров и 95 рабочих убито. Владыка идет в исполком и просит разрешить тех и тех хоронить: «Я архиерей для всех». Исполком разрешает. Гробы привозят на кладбище. Рабочих разобрали родные, а юнкеров свезли, как дрова, на кладбище в сарай. И вот мне было поручено с иеродиаконом Николаем, которого могила в Петропавловске, надеть белье на трупы, крестики надеть, в гроб положить и заколотить. Вот так мы работали с шести утра с отцом Николаем до вечера при некоторой помощи сторожей кладбищенских. Вот. Среди убитых попался Коля Дурново, сын председателя министра Дурново. Я не знал, что это Коля Дурново, с шеи которого я снял крест и иконочку золотую с золотой цепью, которые ему благословила его мать, мадам с Луганска. В Луганске у них завод был спиртоочистительный. Мать его благословила золотой иконочкой на золотой цепи. Дело не в том, что мне золото нужно было, я, может, еще не понимал тогда золота. Может, впервые у меня золото в руках было, но очень уж понравилась эта иконочка, и сразу у меня мелькнуло: «А я ее повешу на Иверскую Божию Матерь, а ему все равно уже». И рядовой крестик надел на розовой ленточке этому молодому человеку. Одели его, положили в гроб и заколотили. Но я караулил этот гроб. И этот гроб поставили в траншее, в конце.

И вот, значит, Владыка приехал отпевать их, когда уже смеркало. Красногвардейцы там были, потому что рабочих жены кричали: «Обольем бензином и сожгем архиерея, что он белых хоронит». Но никто не облил Владыку, ничего не допустили, красногвардейцы тогда были. Владыка пятое через десятое отпел всех, и потом их стали опускать всех в нашем присутствии, т.к. их надо было земле придать. И вот тот Коля Дурново так стал последним. Ну и стали закапывать, а мы поехали с большой опаской, Владыка боялся. Рабочих жены были обозлены, что архиерей их хоронит, а он в проповеди сказал, что я архиерей для всех, всех, кто в Бога верует. Он так сказал еще: «От меня нельзя требовать партийности, я архиерей для всех». Ну приехали домой, все по-хорошему. Владыка, конечно, волновался и пил все время черный кофе, и волновался и валерьянку пил. А я тогда еще не понимал, что это все. А что это валерьянка, говорю. Вино?

Вот так мы и жили.

Через несколько дней приезжают в час ночи за владыкой. Комитет матросов постановил расстрелять архиерея. Он, говорят, хоронил белых, а матросов не захотел хоронить, назвал их черными комиссарами. Я говорю, что нет, я этого ничего не знаю, без меня ничего не делается. Я секретарь, у меня все книги, я эконом архиерейского дома, этого быть не могло. Приезжали в час, на другой день приезжают во время всенощной, думают, что архиерей служит. Владыка сидит в греческом монастыре, засыпанный зерном, заставленный досками в сарае. Подворье монастыря, оно немножко такое аккредитованное, в Турции. Во время всенощной приехали. Потом опять приехали в десять часов. Тогда я пошел прямо на подворье. Я знал, как там звонить и все секреты. Я Владыке говорю: «Владыко, я иду в порт на объяснение к матросам».

– Да что ты, да тебя в море бросят. Нам все равно гибнуть, Ваня, – говорит.

Но я оттуда отправился в порт. Я знал все ходы и выходы. И когда: тик-тик – часовой ходил матрос там, когда он там был, тогда я юркнул в порт, тогда я в корабль прыгнул. Я вошел в кают-компанию, где было наплевано, накурено, надышено и уже заканчивали ужинать курицей, колбасой и бутылками с вином, водкой и хамсой. Так они все в один голос крикнули: «Черт». Я говорю: «Не черт, а Ваня, эконом архиерейского дома». Вот этим они уже были куплены с первой одной минуты: «Совсем не черт, а Ваня – эконом, эконом». В ряске, полуряске.

– Что вам угодно?

– Угодно с вами договориться навсегда: быть архиерею или не быть?

– Да его, мать его такую, да он поляк еще, говорят, вдобавок. То-то-то-то. Что ему русское?

– Я, говорю, только одно знаю, что когда его посвящали в архиереи в десятом году, 24 октября, то он такую речь говорил, что я очень долго собирался и наконец-то собрался убежать с темного Запада к светлому, хотя и в лаптях, Востоку русскому! Они все рты раскрыли и папироски держали так...

– Ну все-таки, все-таки конкретно.

– Конкретно надо договориться. Мы же ничего и знать не знаем, а вы все время приезжаете да приезжаете. Архиерей в Ростове, но если надо, я его найду в три счета.

– Ну чем вы докажете, что вы не знали?

– А Суринов же был. Их же хоронил священник Суринов в церкви портовой. Давайте Суринова сюда.

– Товарищи, возьмем Суринова? Да Суринова.

Пришла машина, привезли Суринова. Суринов вот так трясется. «И вы тут, Ваня?»

– И я здесь, говорю, отец Симеон. Садитесь. Он: «Ну все-таки, на какой предмет?»

Я говорю: «Почему Вы Владыку не пригласили хоронить моряков? »

– Какое же имел право, Ваня, – говорит, – приглашать, когда там родные, родители их. Если бы родители сказали мне, то я бы пошел и Владыку пригласил.

– Ах, вот как! Мать их же так! Как же они нас информировали? Вопрос исчерпан. Один говорит: «Еще по рюмочке!» Я говорю: «Завтра можно с вами встретиться в городе, чтоб получить разрешение в исполкоме на панихиду? Владыка в двадцатый день бы панихиду отслужил на клумбе и речь сказал бы. Владыка – юрист. Он в то время с Ростова приедет». – «О-о-о, это хорошо, это хорошо».

Я пришел домой, привезли меня в час, Суринова оставили около калитки, а меня повезли в архиерейский дом. Потом я сейчас же, не успела поворотить эта машина, как я пешком, пешком на подворье – в два часа ночи. И сказал: «Все устроено. Вы служите на Сретение панихиду!» «Пся крев,– говорит Владыка, – пся крев, Ваня, пся крев».

«Вот я Вам сообщаю, завтра или сегодня уже, я иду в 11 часов утра в исполком, там я встречусь с Воробьевым, с Сухановым комиссаром-матросом и мы получим у Стэрнина разрешение на служение панихиды. И Вы, Владыка, благоволите панихиду отслужить и речь сказать». «Пся крев тебе», – говорит. Я говорю: «Там видно будет, какие «пся крев», теперь я хозяин», – говорю.

Ровно в 10 часов утра, в одиннадцатом часу утра я с этим Воробьевым встретился в коридоре на лестнице на мраморной (бывшего богача одного дом) и пошли к Стэрнину, председателю исполкома. Он сразу спросил: «Вам, – говорит, – батюшка, вина нужно или угля, вероятно?» Я говорю: «Да нет. Панихиду будем служить. А вон, – говорю, – идет товарищ». (Я «товарищ» произнес первый раз в жизни, как в Антиохии первый раз назвали христиан христанами, так и я первый раз сказал «товарищ».) Этот подошел, сразу сел. Говорит: «Архиерей хочет панихиду отслужить в двадцатый день смерти героев, наших товарищей. А мы хотели бы парад устроить небольшой. Вот. Надо оформить, товарищ». Стэрнин: «Счас, счас, счас». Стэрнин что-то, что-то написал на бланке областного исполкома: «Вале и архиерею. Разрешается такого-то числа – 15-го февраля, это было по-новому 15-го, тогда еще старый стиль был, 2 февраля отслужить панихиду над героями-матросами в городском парке на клумбе». Такую бумажку я получил и печать круглая. Я раскланялся, чуть руку не поцеловал этому Воробьеву. Воробьев мне еще говорит: «Может, пойдем выпьем?» Я говорю: «Да не-ет, я, – говорю, спешу».

Владыка не пил, у него диабет был. Тогда я опять бегу туда и Владыке в щелку сунул туда, и фонарь так держим. Мол, читайте же. И это мог обман быть. Во всяком случае, монахи выперли его, Владыку, вечером к благочинному недалеко от архиерейского дома. Там у благочинного он был, потому что уже опасно было держать архиерея на подворье. Архиерей рано в 6 часов утра вызвал протоиерея Шумова, поисповедовался у него. Шумов пришел, сказал матушке, матушка сказала дочке. В 12 часов базар все это уже знал, что архиерей на подворье и исповедовался у Шумова. Когда мне это прибежали сказали, я быстро побежал, чуть не упав, как сумасшедший бежал на подворье, скорей архиерея нужно хоть куда перевести. Вот его перевели к благочинному, Овчаренко фамилия. Сколько переживаний было архиерею и мне. У меня все это молоденькое, все это не отразилось у меня на сердце.

Я дал распоряжение от имени Владыки, расписался: «Епископ Арсений» и печать – отцу благочинному и еще второму благочинному (там два благочинных были в Таганроге). Отцу благочинному: «Прошу сообщить духовенству: такого-то числа я служу панихиду на могиле героев, то-то-то-то-то-то... Охотники – за мной!» Не предписание, а приглашение.

«Охотники» все пришли... и безногие пришли, все пришли. Вот. Хор пришел, протодиакон пришел. И ровно в 5 часов (в 5 часов еще светло и в феврале) приехал Владыка, надели ему мантию, надели омофор, епитрахиль, а он охрипший был немножко. Быстро отслужили панихиду, Владыка слово сказал, он же юрист. По окончании нас отвезли назад. Владыка сразу попросил кофе. Я поставил сейчас же древесный спирт, тогда же газа еще не было. Я сварил кофе и подал. У Владыки во время кофе дрожали пальцы. Потом он посмотрел на шкаф, где у него, как и у меня, там митры все стояли. «А дай-ка мне вон ту восьмигранную царскую митру», – говорит. Я подал. Он открыл, прослезился и сказал: «Та голова, которая спасла архиерейскую, голова имеет право венчаться этим венцом».

* * *

Ардонская семинария находилась в семи километрах от станции Даркох и от столичного города Владикавказа, или теперь Орджоникидзе, в 18 километрах. Почему оказалась в глуши там между станицей казачьей и между аулом семинария? Потому что один миллионер имел там большое имение, которое подарил все для просвещения. Там огромная была, хорошо устроенная семинария с палатами для учащих и учащихся. Вот. Значит, Владыку назначили сюда ректором. Семинария миссионерская, без классических языков. Там все эти разнородности юга были: и грузины, и осетины, и магометане, ставшие христианами. Очень беспокойная была эта семинария. Там нужен был ректор очень культурный, чтобы умел все сдерживать. Вот все это учли, и Владыку поставили ректором в очень беспокойное место, где, может быть, пули не грозили, но надо было быть очень корректным, выдержанным и чтоб полюбили. Вот. Но такое время было, что «ректорское ГеПеУ» донесли, что вот завтра будет вечером резня, вот там ножи. Это было в седьмом году. В пятом в Киеве была, а тут в седьмом году. И вот Владыка там устроил, как-то обманул семинаристов этих всех фальшивой телеграммой, что уже и каникулы, уже и перевели и что хотите. Он послал человека своего на станцию Даркох, а там полячок был начальник полустанка, и фальшивую телеграмму послал: Государю императору было угодно то-то-то-то-то-то-то... ввиду неспокойствия в школах назначить о первой недели поста каникулы с механическим переводом всех на следующий курс. Когда эта телеграмма была получена и архимандрит прочел, так там запели: «Боже, царя храни». И портреты, и молебны, и многолетия. Что переживало сердце архимандрита, который один тайну эту знал? Только знал Бог и он. А потом семинаристы немножко перепились, некоторые быстро уехали, быстро и искусственно субсидированные ректором, чтоб уехать и билеты получить. Все, что можно было сделать, сделал юридический Владыка с точки зрения – разрядить, разрядить.

Ну, наутро, конечно, поехал архимандрит во Владикавказ 18 километров к Епископу Владикавказскому и Моздокскому и все изложил. Архиерей при первом поезде в Петербург отбыл с рапортом к Саблеру, обер-прокурору Святейшего Синода – Куроедов наш – и все ему доложил и на бумаге изложил. Саблер сильно не ошалел, так как со всей страны шли подобные вести. Саблер при первом посещении Государя, как министр, с докладом, когда ему очередь была или что, все это доложил. Владыка так начинал: «Чтоб избавить 200 человек от кандалов, я решил один их понести при помощи Божией». Это Государю очень понравилось, и он сказал: «Герой, но поощрять мы этого не можем. Смените в монастырь какой-нибудь спокойненький года на три, покуда все успокоится, Бог даст».

И ровно через три года все успокоилось и его делают архиереем в эту же епархию, в Пятигорск. Он в эту же семинарию приезжает служить (правящий во Владикавказе живет – Агапит), а Владыка – викарий Пятигорский на водах. Владыка иногда приезжал туда служить, как викарий. И еще семинаристы через три года были те, которые еще и при нем были. Они его там боготворили Владыку, ноги целовали, и кончавшие курс и ставшие священниками. Вот такие вещи.

И там был Шубин, который был главный НКВД у ректора. Владыка к Шубину хорошо относился. Шубин был сам из Пятигорска. Я немножко давал Шубину секретно денег. Он очень бедный, сын водовоза. Шубин кончил блестяще семинарию эту куцую. К тому времени Владыку перевели уже в Калинин викарием, Старицким Епископом, а туда назначили Давида-грузина почему-то, в Пятигорск. Грузин-Давид посвятил Шубина в священники в собор же, тридцатипятилетнего или немножко больше. И у Шубина открылся дар, в буквальном смысле слова, красноречия. И когда Владыка уже был в семнадцатом году, 18-м, 19-м и дальше Ростовским, то всегда мне говорил: «Как мне Шубу хочется взять, как мне Шубу хочется взять в Ростов. Пусть Шубу Ростов слушает». Шубина он называл «Шуба».

Позднее Шубина переводят в Ростов-на-Дону. Мы с Шубиным встречаемся в архиерейском доме, где мы жили. Я служу в архиерейской церкви. Я еще иеромонахом был, церковь моя была уже. А вот я уж Епископом и Шубин Епископ-обновленец. Шубин ко мне приходит тэ-тэ-тэ-тэ, договариваться, как себя вести. Мы же близкие, мы же одной плоти и крови с вами, говорит, Ваня. Я говорю, плоть-то и кровь, только у вас кровь разжиженная: у вас жена и дети. Если бы вы как-то сумели, чтобы один официально быть, юридически. Еще как-то бы мы договорились, а теперь только можно договориться с вами, что не будем друг другу делать гадостей во имя нашего единоутробства, рождения духовного, нас одни руки воспитали. Владыка у вас ректором был. Он не рукополагал Шубина. Шубина рукополагал Давид, а Епископом делали Шубина обновленцы. Так мы с Шубиным договорились друг другу гадостей не делать, но и учить своих поклонников-приверженцев, общения с другой ориентацией не иметь, но при встрече шапку снимать. Тогда будет мир. Так я вел политику. Так и он вел политику.

* * *

Книгу творений святителя Игнатия Брянчанинова я покупал так. Игумения одна приехала нелегально на богомолье из Тверской епархии в Лавру к преподобному Сергию. И я ее там увидел и говорю: «Матушка Раиса, благословите», и поцеловал ей ручку. Она видит, что дело скверно. Келейник скажет архиерею, что матушка Раиса здесь, и дает мне...: «Только молчи». Я поцеловал ей еще раз руку от такого восторга, что мне первый раз в жизни пять рублей дали. Вернулся я в домик, где только недавно был в этой лавочке, как войдешь, слева домик красивый в Лавре. Там видел я очень красивую книгу, красивое издание – «Отечник» Брянчанинова. Тут мое сердце загорелось, и я быстро побежал, пять рублей на прилавок положил, и книгу эту мне подали. Я скорей домой спешил всем монахам скорей бы показать и похвалиться. Первый архиерей увидел: «А где ты, Ваня, книгу взял? А где ты деньги взял?» Так вот паузу я маленькую сделал. «Я блюл два года, блюл гроши на эту книгу». Первая ложь была. Это было в 13-м году. Я уже иподиаконом был, в год посвящения Патриарха.

* * *

Я был в Твери при Владыке Антонии Каржавине. Он был инспектор Московской Духовной Академии. Кончил он гимназию тамбовскую и знал, вероятно, хорошо латинский язык, потому что из гимназии был принят прямо в Московскую Академию. Тогда было такое. Потом он, значит, был инспектором. Постригался он там, в Зосимовой пустыни, за Лаврой.

Когда Владыка умер в 1914 году, все растерялись, но знали, где у него коробка, в которой все, о чем он всегда говорил: «На смерть, на смерть». Вот эту коробку сняли, стали его облачать. И когда Владыку, уже сидящего на кресле, два соборные иподиакона облачали, то они терялись, а я тут был в стихарике и Владыка Арсений в мантии. Губернатор и другие уже съехались. Звонили 12 раз в колокол. Так вот, иподиаконы никак не могут облачить покойного архиерея, облачение все задралось у них, и саккос, и все, и омофор. Тогда я сзади подошел, взял его так вот и приподнял, тогда там все одернули. И я сразу почувствовал боль. И уже года прошли, она не болела, если только много ходил или подниму что-нибудь тяжелое, тогда я немножко чувствовал. Прошли года, и когда я был в лагерях, то чуточку побаливало, потому что я по двести штук белья стирал.

Так никто быстро не мог стирать белье, как я стирал, для рабочих. Вот. Поэтому, когда меня комиссовали, как и всех комиссуют, время от времени, Герчик доктор мне говорит: «Это Вам подарок сделал в знак глубокой благодарности этот архиерей». Я историю рассказал, откуда у меня грыжа.

– Откуда у Вас грыжа, спрашивает.

– У меня грыжка, – говорю – это то-то-то-то.

– Какой он, архиерей был, – говорит, – благородный. Сейчас же Вас отблагодарил, чтоб гарантировать Вас, – говорит, – на легкий труд.

* * *

Настоятельницей Тверского штатного монастыря, где было 350 сестер, являлась графиня Шаховская. В монастыре каждый имел свою хату, свой хлеб, все свое, да еще в монастыре работать нужно было. Монастырь был штатный, не общежительный. У настоятельницы неудача была такая, как у отца Сергия толстовского: вместо брака – в монашество. В конце концов она была настоятельницей Христорождественского монастыря в Твери. Постольку поскольку она дама высшего света, постольку она не забывала вращаться в высшем свете вообще по старой памяти и для монастыря как-то там по-монашески что-то приобрести, может быть, в Петербурге. Одна молодая княгиня тоже претерпела, вероятно, неудачу вроде отца Сергия толстовского с браком, сговорилась с игуменьей с этой, вложив свою часть, построила келью в этом монастыре, келейку поставила рубленую чисто в русском духе, келью из трех комнат: спаленка, она же и моленная, залик, передняя и кухонька, и послушнице келью, и послушнице топчаник, что ли, там. Постольку поскольку она княгиня, то Владыка Арсений после пострига к ней с визитом прибыл.

Но вернемся назад. Она с игуменией Калерией договорилась, хороший в монастырь вклад внесла, несомненно, и время приспе к пострижению. Саблер позвонил по телефону своему помощнику и сказал позвонить Владыке Серафиму (Чичагову), что княгиню нужно устроить в мантию. Игумения уже все сделала без всякого Саблера, но оформить надо же было. Серафим Архиепископ Тверской – дворянин, бывший комендант монастыря-тюрьмы во Владимирской епархии в Суздале. Потом он стал Епископом Кишиневским, потом стал Тверским Архиепископом. Ну, значит, Чичагов говорит игуменье, звонит по телефону Калерии: «Это ты, Калерия? (он всех на «ты» называл). Это ты, Калерия?»

– Я, Ваше Высокопреосвященство.

– Так вот, надо постричь графиню то-то-то-то в мантию. Ты там ей приготовь же и келью – и все.

– Ваше Высокопреосвященство, уже все исполнено, только дело Вашего благословения и пострижения.

– Я пришлю Митрофана, и он пострижет ее, когда скажешь, там приготовите. Владыку Арсения на «ты» стал называть. А Владыке это что нож, поляки гордые. Тогда Владыка ему письмо написал местное, что на «ты», извините, звать не годится. Чичагову написал. Чичагов его на «вы» стал называть. Ну вот, наступил такой вечер, когда на линейке поехал архимандрит Митрофан, эконом архиерейского дома Тверского, в женский монастырь постричь в мантию такую-то, такую. Перед этим пострижением, как нам стало известно, отношения между игуменией и этой постриженницей расстроились. Если бы это было с простой сестрой, то с ней бы игумения разделалась, как в те времена, когда была история с сорокой-воровкой, а тут же ничего не поделаешь: тоже княгиня и Саблер. Саблер – Куроедов наш теперешний. Ну, в монастырь Митрофан поехал, всенощную сам служил в женском монастыре. Народу битком – вся фабрика Морозовой Варвары Ильиничны, Бердова фабрика вагоностроительная и еще какая-то. За столетие монастырь оказался среди фабрик. Идти к монастырю нужно мимо фабрики. В рабочую баню монахини ходили мыться, когда купались женщины-ткачихи. Вот, приезжает после пострижения Митрофан домой. Чичагов сидит в кресле. Он уже всенощную отслужил в архиерейской церкви и качается на прекраснейшем кресле. Ему докладывают:

– Ваше Высокопреосвященство, прибыл отец Митрофан.

– О-о-о, зови сюда. Митрофан сейчас в ноги ему.

– Ну как, рассказывай, как постригли новую монахиню, какое имя дала игуменья ей?

– Ваше Высокопреосвященство, благословите подряд все расскажу! Я очень пережил.

– Коне-е-ечно, коне-е-ечно! Пострижение, это есть переживание, ну рассказывай.

– Все шло чин чином: хор, народ, красота одна. Ее подвели, и я грешный спросил у нее все то, что надо по требнику. И когда момент подошел священного пострига и когда я стал бросать ножницы трижды, она подавала, но когда я сказал: «Сестра наша Дуклида», так она подняла голову, меня хотела оттолкнуть и крикнула: «Ты что, с ума сошел?» Ну я ее прижал и постриг. А потом все по порядку.

Она смиренно стояла и слушала: «Сестра наша Дуклида облачается в хитон... Сестра наша Дуклида...» – до свечи и до креста. Ну вот, Ваше Высокопреосвященство, я второе искушение испытал, когда матушка игуменья к ней подошла и спросила: «Что ти есть имя?» Я чуть не умер в это время, я боялся, что она скажет «дура». Но она смиренно упала в ноги игуменьи и сказала: «Вашего Высокопреподобия смиренная и недостойная дочь Дуклида». Как ароматом и бальзамом радости повеяло на сердце мое. Потом и я, грешный, постригавший ее, набрался смелости и подхожу: «Что ти есть имя, сестра?» – «Дурак!» Я сомлел. А потом все по-хорошему, я быстро разоблачился и приехал перед Ваше Высокопреосвященство.

– Митрофан, и я говорю тебе: дура-ак. Дурак, иди читай правило, завтра служить будем.

– Федя, ну как ты смотришь на всю эту сцену?

– Ваше Высокопреосвященство, так, как оно и должно было быть. Дуклида является Дуклидой, Калерия – Калерией, а Митрофан – Митрофаном. Все на своих местах. Смотри не попадись, Федька, так.

А Федя у него был келейник, который тоже с Могилева и тоже белорус. Но он немножко был постарше и у Архиепископа, а поэтому был посмелее. Вскоре после пострига Дуклиды Владыка Арсений благословился у игуменьи посетить новопостриженную. Владыка этикет и тон знал. Он взял у игуменьи благословение. Поэтому игумения поспешила к Дуклиде прийти и ее предупредить и сама ждала архиерея. Приехал Владыка на фаэтоне и меня с собой взял: надо же рясу снимать. Ну в зальчике, на диване, Владыка сидел, так – игуменья, так – Дуклида. Сейчас же подали черный кофе, очень красивое, своей работы, по-видимому, вкусное, а я один впереди сидел. Потом смотрю: «Чего это камень такой здоровый там у аналоя?» Послушница: «А это матушка на камне молится, как преподобный Серафим». Это в спаленке. «Матушка, – говорит послушница, – молится на камне всегда». И как я подумал: «Надо себе камень найти». Я задумался, как же его взнесу, я же жил там высоко, келья там наверху, под чердаком, над архиерейским кабинетом. Как же я камень принесу. Камень можно разбить, но его потом не сложить уже. Потом я подумал, что хлопцев позову, и хлопцы мне принесут, когда Владыки нет. Так все я рассуждаю, а Владыка: «Ваня, идем». Я вскочил и не знаю, в какие двери идти. Ну, когда мы ехали с Владыкой в фаэтоне, я на скамеечке в подрясничке. И я говорю: «Владыка, Вы не видели камень здоровый у матушки? Я потом позову послушников, чтоб они принесли с кладбища большой камень». А Владыка мне отвечает: «Ты хочешь, чтоб я остановил фаэтон и тебя высадил?»

* * *

В архиерейском доме в Таганроге было 25 комнат. Владыка говорит мне: «Ты будешь, Ваня, здесь экономом архиерейского дома. Сейчас идет Поместный Собор. Регламент Петра Великого, по-видимому, пал. Я, вероятно, смогу что-нибудь тебе сделать, чтобы ты мог каждый день служить».

Владыка сразу поехал в Ростов, там был прием торжественный у него, а я остался в архиерейской церкви, но уже я был иподиаконом. Потому что меня в иподиакона посвятил Владыка еще в 12-м году на Воздвижение, за год до посвящения в архиереи святейшего Патриарха Алексия. И когда Патриарха Алексия посвящали, я своему архиерею книгу держал. И много, много лет прошло, а Патриарх Алексий все же у себя за столом в Лавре узнал. И сейчас же приказал Андрею – Даниле Андреевичу, чтобы орден я имел.

И вот, значит, мы выехали в Таганрог. Владыка изменил здесь немножко тон проповедей. Будучи юрист, будучи умным человеком, он не мог того говорить так, как говорил для интеллигенции в Твери.

Значит, я смотрел за порядком. Монахиня Анастасия продавала свечи и покупала. Она была стара, я очень молод, и однажды свечей не хватило. Я узнал адрес, где свечной завод частный Медведева, впоследствии сын которого был у меня иподиаконом. Я пошел туда взять в долг два пуда свечей. Медведев сразу мне отпустил, познакомились. Эти два пуда в мешке мне пришлось квартала 3–4 пронести на горбу. И когда я переходил Митрофановскую улицу, тут ехала линейка довольно красивая, полная монашек, как ласточек на проволоке. Я остановился, чтоб пропустить ее и слышу голос:

– Се архиерей идет Таганрогский.

– Матушка, да это монашенок, который с архиереем приехал.

– Да вы дуры. Это – архиерей. – И дальше поехали. А я перешел улицу и понес свечи. Я не обратил внимания на это «архиерей» и на «дуры». И прошли большие годы, я архимандритом был уже, и наступили предархиерейские дни мои, а денег – нисколько, а так как матушка была в приходе Никольском, где я часто служил кроме архиерейской церкви, то мне посоветовали к матушке сходить и денег немножко попросить на хиротонию. Это ж хиротония архиерейская, не шутка: это ж надо и тут принимать, и в Ростове принимать. Правда, Ростов дал очень много денег. Меня там посвящали, в Ростове. И я пошел к матушке за благословением на архиерейство. Она меня уже знала. Я у нее бывал с молитвой. Она: «Девочки, девочки, дайте торбу с грошми». Ей подали мешочек такой. И там что-то звенит. Оказывается, у нее там деньги были старые, царские. Это было в тридцать втором году. Она лежала уже лет восемь или пять. Она там рылась, рылась, рылась. Рылась, рылась, копалась, копалась: «Вот тебе. И поедешь, и приедешь, и останутся». Вижу одна монетка что-то такая легкая... «И печален я бысть», когда стал уходить из ее кельи. А тут меня сейчас же встретили ее послушницы, которых было около нее человек десять, вероятно, не меньше, как в Михайловке, в Караганде. И они, каждая, стали мне давать: десять рублей, пять рублей, десять рублей, пять рублей. Я уже горсть набрал, да не держится, в подрясник, покуда до калитки дошли. Ну, и они меня проводили, калитку открыли. Все совершилось как совершилось...

Когда немцы отступали, я к ней пришел: «Что делать?» Она говорит: «Деточка, немцы уйдуть, русские победят».

– А мне что делать?

– Коли останешься с русскими, то изобьют – прямо вот так в рай. Коли немцы останутся – забьют. В рай! А когда немцы уйдут и большевики придут и не забьют – цэ Марья уже нэ зная, Марья нэ брэша, но будешь большевицкий Митрополит, коли не забьют. Иди, деточка, я уже устала. Вот какие вещи.

Потом я ее хоронил в последние дни немецкой оккупации. Из собора Никольского нес ее до самого кладбища. На кладбище речь говорил о матушке Марии. Она умерла 16 июня, в день Тихона Амафунтского.

* * *

Однажды в дни Рождественские до Обрезания нагрубил один диакон, у которого баритон был такой художественный. Он стал возглашать своему настоятелю: «И сотвори ему м-но-о-о-гая ле-е-ета». Хор: «Ве-е-е... Многа-я... В-е-е... Многа-я...» С протоиереем же – а-а!! И протоиерея «на руках возьмут» и в придел на руках унесли. Ох, и капризный протоиерей был Балакирев. «На руках возьмут» и в придел снесли. Ну, значит, благочинный мне рапорт пишет. Удивительное такое село на горе, забыл название (азовская сторона уже). Пишет рапорт и нотки набросал тут же, как он ему провозгласил. Я в этом деле не понимаю, но у меня Владыка Арсений же был. Владыка Арсений говорит: «Иди регента пригласи сюда, – говорит, – он расскажет тебе». Тогда пригласили регента Ступницкого, протоиерея. Он и композитор маленький. Вот... А он говорит: «А-а-а, ведь это из Архангельского «Вечная память...». Ну вот, я у Владыки спрашиваю, что же, Владыко, ну как на это посмотреть и поступить? «Никак не поступишь и не скажешь. Он всегда отговорится, что написали, пятое-десятое, придумали, это свободно-художественная часть». Ну я ничего не ответил им почти. Протоиерей тот еще года полтора пожил и почил. Я, конечно, этого диакона сделал настоятелем.

* * *

Однажды мы поехали в Саров из Таганрога через Москву. Это было в 23-м году. В Сарове было все по-старому. Были в Сарове немножко. Побыли в Сарове и узнаем, что туда идет живоцерковный крестный ход к празднику преподобного Серафима. Мы решили уходить из монастыря совсем. Живоцерковникам нужно было взять Саровскую пустынь. Мы тогда все уехали, заехав на обратном пути в Дивеевский монастырь И в Дивеево, значит, мне поручила игумения Александра пакет какой-то. Потом два отточенные такие футляра, где вода стояла, такие бутылки преподобного Серафима с медведями, две дает. Потом еще какую-то посылочку дала Патриарху Тихону. « Только, – говорит, – отец иеромонах, лично (я с наперсным крестом уже был), лично только Патриарху Тихону».

И вот я у Тихона на приеме. Яков меня пустил: «Давайте, давайте, отец иеромонах, давайте». Я говорю: «Это от матушки Александры, и она просила лично Патриарху, я же вас не знаю», – говорю. Он: «Пожалуйста, пожалуйста, я Вам устрою». И быстро меня к Патриарху Тихону устроил после кофэ. Он кофе пил. Видно было, что посуду собирала мадам в черном шелковом платье, жена Якова-келейника, которого потом убили в коридоре.

Я Патриарху Тихону все на стол наложил. Он сразу же: «Кто, что, откуда?» Я ему: То-то, то-то, то-то, то-то, то-то, то-то.

– А это откуда? – показывая на крест.

– Владыка Арсений дал.

– То-то! Крест наперсный. А это откуда? – Тогда же стихия была, живоцерковники.

Я говорю: «Владыка Арсений дал, сказал, что я у Тихона... – простите, я скажу, как он сказал, – у Тихона извинюсь, перед Тихоном извинюсь». Патриарх засмеялся. Ну вот. Вот это, что большая посылочка, тут были все разные иконочки, и эта. Тогда, значит, Тихон, когда все получил, надорвал так уголки пакетиков, в карман положил, помню. Одну из иконок этих вынимает и пишет: «Благословение иеромонаху Иосифу. Патриарх Тихон».

Я в ноги. Вот такая история. А потом в Таганроге было сделано все, что надо, чтоб она стала панагией. Какая история. Патриарх Тихон говорит: «Пожалуйста, там надо потрудиться и поработать, чтоб вашу церковь Никольскую зарегистрировали в Ростове, а так, как вы там уже служите и перспектива, это еще верить нельзя, надо, чтоб зарегистрировали». Это мне Патриарх Тихон сказал.

* * *

12 лет мне было. Я прихожу в реальное училище. В реальном училище отец мой заведует этим, как этот класс называется, где строгать учат, делать что-то... Все реалисты туда шли. И точили, и строгали, и вязали там. Так я туда пришел и отца жду. Там сторож Валийский был такой: «Ваня, ты скоро попом будешь? Ты все в церковь часто ходишь». Я говорю, что попом никогда не буду. Я говорю: «Я буду архиереем». – «Ха-ха-ха-а. Ванька наш архиереем хочет». Тогда я говорю: «Дяди, слушайте: «При-и-зри с небесе, Боже, и виждь и посети виноград сей... – и до конца, – десница Твоя-а-а».

Древние уже старики лысые были в Могилеве. Они видели меня лично в рясе с наперсным крестом в Могилеве в 23-м году. И дожили они еще до тридцать второго года, когда меня архиереем делали. Владыка Арсений возил меня на Валаам в 13-м году. Владыка был тогда викарием уже и Старицким назывался. И вот, значит, он поехал в Кронштадт, мне показать Кронштадт, потом повез меня на Карповку ко гробу отца Иоанна Кронштадтского, потом поехали на Валаам поклониться и повидеться с Сергием Владыкой. Сергий в это время был на Валааме на даче, Финляндский Сергий, он же председатель Учебного Комитета. Он с Владыкой знаком был. Он назначал, переводил, пятое-десятое, кого в ректоры, в инспекторы или увольнял и т.д.

Мы поехали прямо с Валаама на Кексгольм в Финляндию. Там объехали по той стороне Ладожского озера, а не по этой стороне, мимо Коневецкого монастыря. А на Валаам ехали Невой, потом выехали мы в Ладожское озеро. Тут Шлиссельбург, крепость политическая, потом уже пошли на Коневец. В Коневце ночевали, а потом уже и на Валаам. Так вот, когда прощались при отъезде, я внизу был с чемоданами. Пароход повезет нас на Кексгольм, там железная дорога.

Так Владыка Арсений говорит: «Беги у Владыки благословение возьми». Я: ту-ту-ту-ту-ту – по ступенькам наверх, благословение взял у Владыки. Когда я спускался вниз, тут на лестнице, на площадке (ну Владыка шутил же Сергий, Боже мой), слышу: «Может быть, Преосвященнейший, оставите его нам? У нас выдвигается кандидатура во игумена... лет через 15. Выдвигается кандидатура во игумена лет через 151» А Владыка внизу стоит: «Нет, Ваше Высокопреосвященство. С его характером он не задержится на той степени, на которой сейчас он стоит». Как красиво Сергий говорить умел. Так и вышло, Сергий меня же архиереем делал. И Сергий посвящал меня в архиереи. Очень красиво вышло в Ростове-на-Дону, битком собор на 5 тысяч и молодой архиерей. Владыка в алтаре, он не служит, живет в Ростове, Таганроге. Природная вера была у меня и природные некоторые, некоторые способности.

* * *

На архиерейской хиротонии Патриарха Алексия я держал книгу своему архиерею в Софийском соборе, в Новгороде. Поэтому он узнал меня, когда я впервые, после двадцатилетнего лагерного пребывания, пришел к нему. Хиротония была в 13-м году, посвящали Алексия в Новгороде, в Софийском соборе. Там его посвящал приехавший в Россию Григорий, Патриарх Антиохийский. Он приехал в Петербург, виделся с царем, служил в Александро-Невской Лавре, потом в Новгороде ставил Симанского, потом в Москве он был, а потом поехал в Почаев. В Почаеве ставил Дионисия, который потом стал главой Польской Церкви. Вот это я помню. И вот я держал Владыке Арсению книгу. Ну я уже был в 13-м году с орариком. Я в 12-м году орарик получил на Воздвижение. Вот, на это все обращали внимание, что крошка и... орарик. Тогда такого не было института – орарики давать мальчикам-детям, потому что иеродиаконов девать было некуда, что было красивее: в царские двери входят и все. А тут мальчик и с орарем. Я книгу держал где надо – иподиаконствовал где надо. Все я делал. Вот. Так он обратил внимание, конечно. Я держал Владыке нашему книгу. Тогда там архиереев много было. И вот он меня, когда я уже был архиереем, узнает меня: «Где-то, когда-то я вас видел, когда-то, когда-то». Я говорю: «Ваше Святейшество, на хиротонии Вашей в Новгороде, в Софийском Новгородском кафедральном соборе, при Архиепископе Арсении». Ну ко мне благоволение, понятно, пролилось у Алексия, как вам известно.

* * *

Как-то у меня было искушение служить обедню на родине в двадцать третьем году. Я отслужил утреню в «живоцерковной» церкви в Могилеве, на родине. Никого нет, ни попов, ни дьяконов, в церкви своей. Так и утреню отслужил воскресную там с утра, а когда я хотел и обедню служить, причем я поминал Патриарха Тихона, то мой Федя, который меня сопровождал, говорит: «Отец Иосиф, не надо мараться. Одно дело утреня, другое дело, говорит, обедня. Не надо мараться». И я обедню отказался служить, разоблачился и ушел. Такой момент.

Федя – был такой мальчик. При Деникине умирает сторож и сторожиха сразу в сберкассе. Значит, они сторожа. И остается у них мама, и остаются два мальчика; мальчик старший Саша и мальчик младший Федя. Мальчика старшего берут в приют. Младший остается при нищей бабушке. Покойников похоронили. Бабушка сидит всегда на пороге архиерейской церкви, где богомольцев всегда было очень много, и таким образом сама питалась и питала Федю. Федя возрастал, Федя развивался, Федя стал входить в церковь, Федя на левый клирос взошел, Федя стал читать, Федя десять лет учился в школе. Потом Федя в четырнадцать лет начал писать церковную музыку ни с того, ни с сего. И ноты стал учить. Виртуоз, конечно. Я не того ожидал от Феди, что он получил, в наказание, т.к. архиерея слушать надо. Вот. В конце концов, Федя пишет, пишет, пишет, пишет, пишет все время вещи. Он написал 40 вещей церковных, которые поют и здесь, и в Одессе, и в Баку, и в Ростове, и в Таганроге поют эти вещи, и сейчас поют, и в Ленинграде, вероятно, пели. И Чичагов, Митрополит Ленинградский, знал Федю. Федя кончил консерваторию ленинградскую. Феде предложили в тринадцатой школе преподавание пения. Это не шутка. В консерватории много учится людей, а немногих в столице оставляют быть преподавателем. Да? Это уже знаменательно. Так вот, Федя, значит, все время крутится кругом нас, Федя читает очень недурно. Федя отчитал все паримии в канун Крещения, когда Владыка служил однажды в Таганроге, в архиерейской церкви. Артистически этот мальчик прочел все. У него такой тенор, такой очень красивый тенорок раньше времени сформировался у Федика. Ну я не могу воспроизвести, как он заканчивал. Там все вода, вода, вода, вода, Не-еман, вода, то, то... Неужели хуже наши реки Дамасских... или как там Фарфар и Мафар, нежели мутный Иордан». В таком духе он читал. Красиво очень, Владыку поразил: «Что это за мальчик?»

Я Владыке рассказал историю этого мальчика, что он пишет, ноты знает. «Пся крев, смотри-ка. Такой мальчик». Вскоре его устраивают регентом в церкви дома Романовых в Полтавском переулке, где ученый архимандрит, фамилию его забыл. Федика берут к себе регентом и, согласно знакомства, и Митрополит Серафим его пение слушал, устроили его в консерваторию. Федя очень недурно прошел пятилетку в консерватории или четыре года, не помню. И так он кончил консерваторию и все время был регентом. Но вот несчастье наступает из-за непослушания, вот начинаются плоды непослушания. Когда Федя заканчивал консерваторию, в это время в Таганроге готовились к празднеству столетия драматического театра. Так как Федю знали все в Таганроге: он там и родился и все, и пел, и регентовал, и вещи писал уже, то Феде предложили написать увертюру юбилейную светскую. Я Феде всегда запрещал писать светские вещи: «Светского ты, Федя, ничего не пиши, потому что первая твоя светская вещь будет очень неудачная. Она будет не то, что надо. Она будет не то, что ожидается, не то, что я вижу и слышу в тебе. Ты, пожалуйста, Федя, ничего не пиши. Пиши церковное. Что гнило, все попу в кадило. А светских не пиши, но тогда напишешь, когда вместе с ней же и имя получишь». Он меня послушал все-таки. Ничего не писал. Но ему предлагает драматический театр Таганрогский написать увертюру, приехать и ее отдирижировать: сто человек певчих... Федя не отказался, приехал в Таганрог. Ему в консерватории дали отпуск, он там создал увертюру и ее дирижировал.

Позднее Федя был вхож к одному профессору, жена которого однажды перед входом в свой дом призналась ему в любви. Но Федя был христианин. – А-ах, так? – оттолкнув его, сама нажала на звонок. Даша открыла, она туда, а Федя остался. До-олго Федя стоял и вернулся на свою квартиру. Через три дня арест. Федю обвинили в намерении взорвать Симбирский мост. И он, будучи таким тонким, заболел там. После чего попал в больницу, основанную доктором-человеколюбцем, другом Филарета, Митрополита Московского. Его отправили в эту больницу. Он восемь месяцев пробыл в больнице – никакого успеха. У него тихое помешательство: соображает, читает. Его отправили за Ленинград, в большую колонию, где производили детские игрушки. Там он был, но я получаю какими-то окольными путями письмо оттуда, будучи Епископом в Таганроге: «Помогите мне, мне очень тяжело». Я тогда одного человека прошу, который съездил и привез его.

Мы договорились так, что Федя будет жить у брата. Брат его работал на аэроплановом заводе, коммунист. Федя будет прописан у него, под флагом его, а жить-то будет у меня. Так и вышло. Сначала он несколько дней был у них. Взбесилась жена этого Васи, и Федю выгнали. Федя пришел ко мне и у меня жил. Федя у меня жил, и Владыка у меня жил. Положение мое было понятное: тут больной, а тут Владыка без кафедры...

* * *

В 27-м году меня посвящают в Калинине в архимандриты, мне Владыка тут царскую митру надевает. Бе туда привезли. Я уже завтра буду ехать, т.к. я освободился, через Калинин буду ехать. И Владыка меня посвятил на Благовещение в сан архимандрита. Саму митру Владыка дал мне на Сретение в восемнадцатом году, подарил царскую митру. А вот время подошло, и в двадцать седьмом году на Благовещение Владыка мне эту митру надел. Я с ним служил обедню на Рыбаках. Потом мне Владыка написал бумагу, что отец архимандрит Иосиф возвращается к своему первому месту службы благочинным и экономом архиерейского дома. Вот я приезжаю и ровно пять лет пробыл архимандритом, как один денечек. Потом посвящает блаженнейший Сергий меня во Епископы Таганрогские в 32-м году, 27 ноября. И архиереем пробыл я три года и три месяца. Церквей там никаких нет, только одна армянская в Ростове, и туда тысячи идут крестить детей, но священник честно предупреждает: «Помните, я крещу в армянскую веру».

* * *

В Ейске жил один вдовец, рано овдовевший, когда-то кончивший Ставропольскую Духовную Семинарию. Он немножко пожил в монастыре Александра Свирского, вернулся в Ставропольскую епархию, стал в Ейске жить и его посвятили целибатом в священники. Он 35 лет служил в богадельне. Служил он почти каждый день обедню. Потом его постригли в мантию и дали ему новое имя. Постригли в мантию его, и он оставался иеромонахом служить в этой богадельне почти каждый день. Его там уважали, любили и почитали. Наступило время «живой церкви». Этого благочестивого и хорошего человека, очень доверчивого человека, «живцы» перепугали и наобещали и Ставропольским архиереем сделали.

Когда его в Ставрополе посвящали, ему вручили жезл ставропольских святителей. И он стал живоцерковником и увидел, что от него отшатнулся народ. Тогда он стал думать, что ему делать. Кто-то ему посоветовал далеко не ехать, а поехать в Таганрог к архимандриту Иосифу посоветоваться. Я никогда в «живой церкви» не был. Он ко мне приезжает внезапно. Мы не знаем кто, что, откуда. Мне говорят: вот Епископ приехал, посоветоваться хочет с вами, что ему делать. Он то-то, то-то, что нечаянно влез в «живую церковь», а теперь оттуда вылезти не может – «связан бо есмь и по руку и по ногу». Мы его очень любезно приняли, покупали его там в сарае, где хозяйка сделала ванну, наносив воды с моря. И посоветовал ему поехать к Сергию в Москву. Человеколюбивый Сергий все возможное сделает вам. Мы у него благословение не брали никто. Я посоветовал ему поехать к Сергию. А поезда шли тогда с Максима Горького три дня до Москвы. Высокопреосвященнейший Сергий жил в Москве. Там все в Дьяковом переулке стало формироваться, около Елохова недалеко. Вот. Купили мы ему билет. Он поехал к Сергию и был принят Сергием очень любезно.

Его посвящали «живцы», но среди них был один православный архиерей, перешедший в обновленчество. Сергий все это рассмотрел и сказал ему, чтоб он ожидал. При этом он дал ему омофор, дал ему антиминс и благословил дома служить, когда хочет послужить, и ждать распоряжения, когда Вас, по всей вероятности, призовут к служению.

Приехал Владыка к нам опять и все нам рассказал в таком духе. Так я устал в поезде, чуть нашел Сергия, все пешком ходил. Владыка Сергий очень любезно принял, и я обедал с ним. Я ему рассказал, что мне посоветовали к отцу Иосифу пойти, а отец Иосиф вот устроил, что я к Вашему Высокопреосвященству поехал. Сергий дал мне омофор, дал антиминс. Значит, это был знак того, что я восстанавливаюсь в чести архиерейства, и он признает мое архиерейство, потому что один из Епископов при моей хиротонии был старого посвящения. Потом Сергий мне сказал: «Вам тут кое-что выпишут: ладан, иконочек, книг». В это время уже была маленькая лавчоночка, начиналась маленькая кладовочка, начиналась там, на Елоховке. Я сказал Сергию, что я хочу пройтись еще по органам, потому что на меня страшный налог наложили ни с того, ни с сего. А Сергий говорит: «Ох, трудно по органам ходить. Вы лучше там на месте что-нибудь сделайте. Тут трудно по органам ходить по московским». Но я все-таки пошел по органам. У меня время было до одиннадцати часов вечера, до отправления поезда на Ростов. И когда я захожу в одно светское учреждение, мне понаписали адреса учреждений по финансовым вопросам. Прихожу в первое, там такой стоит швейцар – выше колокольни Ивана Великого. Он говорит: «Нет, дедушка, это не сюда, говорит, тебе нужно до Смоленского рынка, там завернешь...» Я скорей пишу: «Смоленский рынок, завернуть...» и пошел искать. Час или два ходил. Там: «Не-е-ет, это надо на Серпуховскую площадь, за Москву-реку нужно». Я опять туда. Там: «Не-е-ет, это надо к Леонтьевскому переулку. Там, где костел близко». Во-от. Ну я туда пошел. В это время дождь начинается. Я иду по дороге через Кремлевскую площадь, через то место, где когда-то был Казанский собор, там уже столовка, продают пирожки с мясом внутри. Руль штука. Я остановился и та-ак закусил, а то ж голодный был еще с утра. Закусил и потом пошел искать этот переулок, где главное учреждение и главный справочный отдел Всероссийский. Пошел туда, дождь пошел, дождь довольно холодный и слышу: «Блям-блям, блям-блям». Я уже не пошел в тот орган, а прямо направился в костел хоть погреться. Будний день. Ксендз там служил вес-перс. Отзвонили они. Орган немножко проиграл что-то. Кажется, кого-то венчали. Недурно. Я все время на часы смотрю, надо зайти еще в Патриархию, там мне что-то выписали. А потом то-се, то-се и надо идти, покуда еще дойду я до Казанской площади. Поезд же идет через Рязань на Ростов и через Курск можно, но я взял билет через Рязань. Билет был взят раньше. Прихожу почти к поезду. И вот три дня отколотил почти голодный. Приехал он к нам, закусил у нас. Мы ванну ему опять сделали на рассвете. И он мне рассказывает: «Я в один орган – ничего не вышло, я в другой орган, я в третий орган. В конце концов, попал в костел, послушал – играл хорошо орган. Значит, там орган играл. Правда, мне сказал и Высокопреосвященнейший Владыка, что не добьетесь тут в московских органах ничего. Поезжай там в свои местные органы». Ну, значит, он побыл что-то месяц, ему Владыка Сергий дает назначение в Барнаул. Он к нам заезжает. Вечером в собор со мной он пошел. Служить со мной он не служил, послушал Акафист Николаю Чудотворцу и вечерню. Потом он поехал прямо на Барнаул. В Барнауле как узнал финотдел и припарил ему все налоги, и даже и тех дней, когда он еще и не родился. Так я, говорит, сквозь ночь, сквозь ночь, да другим поездом, да другой дорогой приехал опять в Ейск.

* * *

Однажды Патриарх Сергий мне говорит, когда панагию мне дал, в этот вечер, в этот день: «Что у вас там что-то такое старообрядцы пишут жалобы на вас и жалобы пишут на священника Православной нашей Церкви, что священник ходит, соблазняя народ, с папироской по улице и курит». А в этой церкви был наш священник, хороший, с семинарским курсом, чтобы по улице ходил и курил... Я думаю: «Это клевета человеческая, Ваше Высокопреосвященство. Я полагаю, что это совершенно не так-с. Там священник довольно солидный, потому что очень богатая местность и старые священники давно живут; там как-то у них установились взаимоотношения даже с грубыми старообрядцами, которые сморкаются так в руку и вытирают руку о подрясник». Так я и показал.

– Ну, а вы сами курили когда-нибудь?

– Я не был студентом, поэтому не курил. – Это понравилось Сергию.

– Ну, так как же там рассматривается?

– Ваше Высокопреосвященство, как рассматривается? Как и везде, как и в Москве, так и там, при станице.

Я лично, говорю, никогда не курил. Ну, когда-то мы с братом купили на копейку 5 папирос, когда я был еще десятилетний, а брат был еще меньше меня. В это время война шла. Кузьмы Крючкова папирос давали пять штук на копейку. Вот мы их купили. Он говорит: «Давай попробуем счас». Пошли в сад свой, в бурьян сели.

В «Утраченных иллюзиях», когда шел Люсьен топиться, то встретился с ним кюре, который ехал из Испании во Францию...

– А, это из Бальзака, конец Бальзака. Да, да, это интересная вещь.

– Так вот видите, говорит же кюре, что табак иногда удерживает страсти, удерживает даже болезни, припадки. И табак посеян в тот же день единого Божественного посева на земле.

– Вот. Вы хорошо, – говорит, – подштудировали это место.

(Сергий: «подштудировали»).

Ну мы еще что-то говорили, потом быстро Сергий бежит к угольничку за панагией. Вы знаете эту панагию у меня? Знаете! Ну, Никона, Экзарха Грузинского убитого. Ну вот... такая вещь.

Доде: Один инженер-строитель входит в один из залов института, где лепят и готовят разные макеты: какой будет конструкция города какого-то, где-то, что-то... И там, когда увидали, что вошел этот профессор, студенты быстро бросились открывать окна, потому что там было и наплевано, и нахаркано, и надышено. Вот... А он сказал: «Господа, господа, не открывайте, где сконцентрирован табачный дым, там и концентрация мозгов». Это да!

– О, Вы начитанны, – говорит, – в литературе, даже иностранной.

Я говорю: «Нет, Ваше Высокопреосвященство, это маленькие отрывочки. Когда к случаю кто говорит, а я помню, все счастье или несчастье в том, что я помню».

* * *

В 41-м году у меня был такой случай в Москве. Я ехал с лагеря в Таганрог. Под Рождество я ночевал у Владыки Сергия. Он тогда был уже Блаженнейший. Вот. И Сергий говорит: «Едем со мной... Я говорю: «Ваше Блаженство, тут два квартала, простите, пожалуйста, я пойду, говорю, сам». Ну куда ехать в этом стеганом, арестантском, не арестантском, ну лагерном. Кто в лагерях был, тот знает, в чем я был одет. Я вошел в алтарь. А там монашки в Елохове меня выкинули прямо сейчас же, за руки, за ноги выпихнули в, которая около двери. Ну раз так, нельзя – так нельзя. Я вышел и стою себе, ничего против не имею. Сергий служит в Сочельник Рождества с двумя священниками и с двумя иподиаконами какими-то, без жезла почти, скромнее, как я. И с горнего места заметил меня. В это время паремии шли, и сказал Колчицкому. Колчицкий за мной вышел сюда: «Тут вот вышел человек, вышел человек. Пожалуйста, пожалуйста. Вы Владыка Иосиф? Пожалуйте, Вас просят». И я в алтарь вошел. Стоял скромненько я, конечно. Ну, а Сергий служил. Потом, значит, когда уже Сергий причастил всех, я подошел к нему. Он говорит: «Ну и слава Богу! Пожалуйста, пишите мне каждый день, а сейчас ко мне, – говорит, – поедем обедать. Вы когда едете?» Я говорю: «В три часа уже мой поезд отправляется». Я еще в поезде Котлас – Москва купил билет.

* * *

И в первую ночь мне на рассвете помощник начальника гестапо, немец по национальности, но немец русский, фольксдойч с Энгельса, говорит: «Я Вас спасу». И он меня перевел из седьмой камеры на 6-м этаже в уманской тюрьме, перевел меня в кладовую, где лежало всякое-всякое: и ведра, и кровати. Меня в угол забил, заставил: «Я у Вас буду бывать». Там эта камера не запиралась, а только на проволоку закатывалась, а рядом – седьмая, пустая была. И вот под Рождество вызывали до трех часов ночи на расстрел. Возили все время в Красный Яр, и там «черный ворон» сваливал людей. В это время их обсыпали каким-то химическим порошком и в это время по ним строчили. Ну немножко немцы их там закапывали. Так они три раза приезжали до трех часов ночи. Вызывают по фамилии. Один сидит у книги: «Иванов!» А уже русский или немец, умеющий, кричит: «Ивано-о-ов». Там кричат: «Есть». – «С веща-а-ами».

Вот так я переживал там, сидел первую ночь. На второй день Рождества он ко мне приходит раненько, приносит мне Причастие от протоиерея. Вызывали до трех часов ночи. В три часа все смолкло. Лязг камеры, некоторые запирать еще стали, лязг железа. Фольксдойч ко мне приходит и говорит: «Вы уже расстреляны. Гроссбух фиксе». Значит, по-немецки говорит: «Вы в большой книге уже помечены – расстреляны. – Он обнял и поцеловал меня. – А завтра Вы уж только посидите. Мы послезавтра утром уходим. Посидите спокойно здесь». Вторую ночь такая же самая выкличка была. Конечно, Чернова не было, я поверил ему. И он поздно вечером пришел, поцеловал меня и сказал: «На рассвете мы уходим. К вам придут и вас возьмут». И ровно в 8 часов утра, когда уже на рассвете ушли немецкие войска и с ними позавчерашняя комиссия, решавшая, кого расстрелять, кого отпустить, кого забрать с собой в Каменец-Подольск. Значит, часть заключенных была взята немцами, отступившими в Каменец-Подольск, а часть – отпущена совершенно в город. В гроссбухе против таких фамилий стояла птичка, а часть фамилий помечена крестом, которых расстреливали накануне ночью. Таких было 500 или 600 человек. Это была гестаповская тюрьма.

И вот ровно в 8 часов за мной пришли мои. В это время тюрьма была пуста, и обыватель растаскивал, что только мог: запечатанные бочки с заготовленной капустой катили, и дрова несли, и кровати несли, и уголь несли, и одеяла несли. Все несли, что могли, что толпа могла была грабить в оставленном городе. В это время я уже не боялся, встал и смотрел в окно, уже рассветало. Окна были без рам там, где я сидел.

Ну вот, значит, за мной пришли в 8 часов и меня повели. Пришел Ваня черненький, пришел Ваня беленький – пришли мои иподиаконы. Ну и я пошел. Все по-хорошему. Я был хорошо подготовлен к смерти, поэтому где мне грозила смерть, я уже был героем, смелый, как сейчас, пережив все страхи встречи со смертью. Надо страхи пережить, надо быть безразличным, хладнокровным уже. Я в Москве рассказывал чекистам: «Так вы думаете, я расстрела боялся? Я был подготовлен. Я одного боялся, что они, паскуды, плохо расстреливают заключенных, а вы – герои, вы умеете хорошо расстрелять».