Глава I. Происхождение раскола старообрядчества

Вопрос о происхождении раскола старообрядчества поднят в литературе давно; решением его в прежнее время занимались очень усердно, занимаются и теперь, но к единогласному выводу ещё не пришли. Многие думают, что раскол есть следствие умственного невежества наших предков, не сумевших отличить существенное в вере от несущественного и приписавших букве богослужебных книг и форме обрядов значение догматической неизменяемости. Но такое объяснение «не исчерпывает всего вопроса. Положим, известные обряды, освящённые преданием, местной стариной, могли получить не подобающее им значение догматов; но ведь и авторитет церковной иерархии освящён стариной и при том, не местной, а вселенской, и его признание необходимо для спасения. Св. отцы не спасались и без него. Каким образом старообрядцы решились пожертвовать одним церковным установлением для другого, отважились спасаться без руководства законной иерархии, ими отвергнутой»⁴? Затем, видеть в уважении к букве богослужебных книг и форме обрядов следствие одного умственного невежества также несправедливо, потому что священный текст и обряды сами по себе имеют важное значение в нашей религиозной жизни: в них выражается сущность, содержание вероучения. Последнее, как известно, слагается из свыше откровенных истин и свыше откровенных требований – догматов и заповедей; первые недоступны логическому мышлению, а вторые – естественной воле человека и могут быть усвоены только религиозным познанием или мышлением и религиозным воспитанием. Педагогическим пособием для их усвоения служат священные тексты, действия и обряды. При этом, по закону психологической ассоциации, усвояемые истины органически срастаются с выражающими их текстом, действием и обрядом, так что они чувствуются нами ближе, если сохраняются в известных словах, в одной определённой форме. Таким образом, здесь происходит то же, что в поэзии, музыке и живописи. «Забудете рисунок или музыкальное сочетание звуков, которое вызвало известное настроение – и вам не удастся воспроизвести это настроение. Какое угодно великолепное стихотворение переложите в прозу – и его обаяние исчезнет. Придумайте тексты и обряды лучше, совершеннее тех, которые воспитали в нас религиозное чувство; но они не заменят нам наших худших»⁵. В виду столь тесной связи церковных текстов и обрядов с свыше откровенными истинами и требованиями, Церковь издревле усвояла им важное значение, хотя никогда не придавала характера догматической важности и неизменяемости: выработав те или другие обряды и обычаи сообразно месту и времени, она вводила их в употребление и, когда находила нужным, то изменяла их или заменяла новыми. При этом нередко бывало и так, что новый обряд не успевал вытеснить старого и существовал наряду с ним, и таким образом получалось два различных обряда, или же две формы одного и того же обряда. Между тем наши предки, приняв все церковные обряды и чины в готовом виде, были убеждены, что эти чины и обряды ведут своё начало от самого Христа и апостолов, которые установили их в одной, строго определённой форме и соединили с ней точный, всегда определённый смысл, так что если они поучительны, назидательны и спасительны для верующих, то только под условием сохранения их в своём первоначальном виде. Значит, по своему происхождению, смыслу и назначению они должны быть всегда одинаковы во всей вселенской Церкви и изменять их нельзя⁶. Этот взгляд в силу некоторых, чисто местных условий, мало по малу окреп и в XV в. утвердился у нас окончательно. Условия эти следующие.

1) Во время принятия христианства наши предки, отчасти по своей неразвитости, а отчасти по привычке видеть веру в различных обрядах (жертвоприношениях, курениях, поклонении идолам и т. п.), обратили особенное внимание на внешнюю сторону его: церковное богослужение, чины, уставы и обряды церковные. Наступившее затем монгольское иго своею тяжестью невольно обращало их мысль к Богу, «развивало потребность в молитве, а чем более развивалась эта потребность, тем сильнее и внимание останавливалось на доступных, видимых сторонах религии». Главною добродетелью наших предков, особенно князей, было устроение и украшение храмов Божиих, снабжение их утварью, иконами и богослужебными книгами: это, по их понятию, «душеполезный путь, возводящий к Богу». Большим уважением пользовалась и христианская святыня. Иконы и кресты ставились в каждом доме и комнате, на площадях, больших дорогах и других открытых местах, у князей и богатых людей были особые комнаты-молельни, где все стены были увешаны иконами и крестами. Различные предметы, освящённые в церкви, напр.: просфоры, вода, елей и т. п., с благоговением уносились домой и употреблялись там нередко, как целительные средства; богослужебным книгам придавалось значение наравне со словом Божиим. Молитва, сопровождаемая усердными поклонами, строгое соблюдение постов считались обязательными для всех и выполнялись с такою строгостью, что вызывали удивление иностранцев. Самая мирская жизнь устроилась по подобию монастырской.

2) Просветив Русь христианскою верою, греки обратили внимание на умственное просвещение русских и пытались ввести образование научное; о том же заботилось и правительство. Но русские, по своей неразвитости, не видели в таком образовании никакой пользы, а потому оно и не привилось. Все дело образования было сведено на одну грамотность и начитанность. Со времени татарского нашествия просвещение на Руси не улучшилось, а ухудшилось, потому что не стало ни книг, ни учителей. Прежние учителя-греки, испугавшись татарского погрома, бежали из России, а на западноевропейцев наши предки смотрели, как на еретиков. Приходилось ограничиваться собственными образовательными средствами; но эти средства были недостаточны. Существовавшие при некоторых церквах, монастырях и в домах частных лиц школы не были правильно организованы, и в них обучали только грамоте и богослужебной практике. Учителями в них были духовные и светские лица; последние назывались мастерами и, при обучении детей, большею частью преследовали корыстные цели. По свидетельству Стоглава, эти мастера грамоте часто сами мало умели, а силы писания совсем не разумели, и потому могли научить своих учеников немногому. Новгородский архиепископ Геннадий (1495–1511 г.) в своём послании к митр. Симону⁷

также свидетельствует: «Мужики-невежи учат ребят грамоте и только речь им портят… а отойдёт (ученик) от мастера – ничего не умеет, едва только по книге бредёт, о церковном же порядке понятия не имеет». Ко времени Стоглавого собора количество и этих школ значительно убавилось: почти совсем негде было учиться (Стогл. гл. 25). Не увеличилось количество школ и после Стоглавого собора, как об этом свидетельствуют иностранцы. «Во всей Московии, говорит один из них, нет школ и других способов к изучению наук, кроме того, чему можно научиться в монастырях» (Кобенцель). Но и монастырские школы в это время были в упадке. Одни священники, да и то немногие, обучали детей чтению и письму.

Дальнейшее образование происходило под руководством церковной письменности, состоявшей, большею частью, из переводных сочинений, помещённых в разного рода сборниках – законодательных, учительных, библейских и т. п. Чтение подобных сборников, конечно, несколько развивало наших предков, но лишь в одном направлении, так как самые сборники трактовали, главным образом, о том, как угодить Богу и наследовать царство небесное, при чем все дело спасения сводилось к требованиям внешней набожности. В большом употреблении были затем апокрифические произведения, но они более противодействовали, чем содействовали умственному просвещению.

При таких образовательных средствах не удивительно, что в обществе распространилось мнение, что не дело мирян «чести книги»; сами мастера (учителя) говорили: «грех простым (мирянам) чести Апостол и Евангелие» и своих любознательных учеников отговаривали от чтения, говоря, что от чтения можно сойти с ума и впасть в ересь. Равным образом вполне естественно было свести всю сущность религии на одну внешнюю набожность, которая мало по малу превратилась в мёртвообрядовое направление.

В XVI в. это направление достигло крайней степени. В литературных произведениях того времени можно нередко встретить подробные правила относительно часов для молитвы, количества поклонов и молитв при чтении кафизм, качества пищи, вкушаемой в те или другие постные дни, и т. п. Внешней, механической молитве придавалось значение действительной молитвы, независимо от внутреннего расположения. Действенность молитвы нередко измеряли часами; поэтому говорили, что прийти к церковному богослужению после чтения Евангелия – тоже самое, что совсем не ходить в церковь. Многие думали, что для соблюдения поста достаточно только не вкушать мясных и рыбных блюд и т. п. Такое направление русского народа с особенною ясностью

выразилось в постановлениях Стоглавого собора (Стоглаве): сугубая аллилуиа, двуперстие и небритие бороды и усов рассматриваются здесь, как догматы веры, и неприкосновенность их ограждена анафемой (гл. 31:40, 42).

Вместе с христианскою верою русские приняли от греков весь церковный чин и обряд и всю вообще церковно-обрядовую практику. Но в то время церковно-обрядовая практика у самих греков не установилась ещё во всех частностях и подробностях, а продолжала развиваться и видоизменяться. Даже самый устав церковный переменился: вместо студийского, перешедшего и к нам, был введён потом иерусалимский. Отсюда естественно должны были явиться значительные перемены в церковной практике. Эти перемены, благодаря постоянным, живым сношениям с православным востоком и особенно митрополитам-грекам, переходили к нам и, сталкиваясь с нашими порядками, вызывали вопросы, недоумения и даже споры, так как при своём взгляде на значение церковных чинов и обрядов, наши предки никак не могли допустить их изменения, равным образом и того, чтобы один и тот же обряд мог существовать в различных формах. С особенною силою споры эти возгорелись, но поводу возглашения песни аллилуиа и церковных кругохождений при освящении храмов.

Спор об аллилуии был поднят во Пскове. Слыша двоякое возглашение аллилуии и думая, что православно только одно которое либо, псковичи недоумевали, который из двух способов возглашения есть истинный и православный. За решением недоумения они обратились к московскому митрополиту Фотию. Тот, имея в виду практику современных греков, в послании от 12 августа 1419 г., приказал им троить аллилуию. После этого в Пскове и псковской области утвердился единообразный обычай троения аллилуии, но в других местах на ряду с ним продолжало существовать и двоение. Поэтому спустя лет 35 снова был поднят вопрос об аллилуии. Особенно сильно интересовался им инок псковского Елеазарова монастыря Евфросин. По словам его жития⁸, за решением этого вопроса он обращался ко многим лицам, но удовлетворительного ответа не получил, и потому отправился в Константинополь: а оттуда на Афон и в другие греческие монастыри. Во всех этих местах аллилуию сугубили; патриарх константинопольский Иосиф также велел сугубить её. Поэтому, по возвращении с востока, Евфросин ввёл в своём монастыре сугубую аллилуию. Но против него восстало всё псковское духовенство во главе с распопом Иовом, пользовавшимся большим уважением у псковичей. Чтобы убедить Евфросина употреблять трикратную аллилуию, решено было отправить в Елеазаров монастырь посольство, в котором были диакон Филипп и какой-то священник, «оба мудра зело философа». Посланные говорили Евфросину: «ты колеблешь церкви Божии, мутишь благодатный закон; мы издревле навыкли троить аллилуию: где тройная аллилуия, там есть совершенная Троица». Но Евфросин стоял на своём и ссылался на авторитет патр. Иосифа. Тогда псковичи отправили к нему послание, написанное Иовом. Он прочитал послание и сказал, что Иов, написавший это послание и бывший прежде столпом благочестия, стал теперь «столпом смрадным и мотыльным» и что таких людей слушать не следует. Тогда все псковичи вооружились против Евфросина и открыто называли его еретиком, а его монахов – вероотступниками. Поселяне, проходя мимо его монастыря, перестали снимать шапки. Находясь в таком положении, Евфросин послал письмо к новгородскому епископу Евфимию (1434–1408 г.), с просьбой разрешить возгоревшийся между ним и псковичами спор и запретить Иову называть его (Евфросина) еретиком. Но Евфимий не решил спора и не защитил Евфросина от его обвинителей. Тогда последний обратился к московскому митр. Ионе, но тот в ответ лишь написал псковичам увещание не допускать разногласия в церквах Божиих и в православной вере. Видя упорство Евфросина и будучи не в силах побороть его, псковичи кончили дело тем, что написали указ, чтобы троить аллилуию, потому что кто двоит её, тот разлучает Св. Духа от Отца и Сына. После этого спор утих, но не прекратился окончательно, продолжая волновать общество и после смерти главных виновников его – Евфросина († 1481 г.) и Иова. За решением его новгородский архиепископ Геннадий (1484–1004 г.) обращался к учёному греку Дмитрию Герасимову (Толмачу), и тот (в 1491 г.) ответил, что в догматическом отношении то и другое употребление аллилуии безразлично, так как трегубая аллилуиа являет триипостасное единосущное Божество, а. сугубая – выражает мысль о двух естествах во Христе. Но это разумное решение не удовлетворило наших предков, и споры продолжались.

Чтобы защитить правильность сугубой аллилуии, ревнители его прибегли даже к подделкам и вымыслам. Так, приказание митр. Фотия троить аллилуию было переделано в приказание сугубить, затем кем-то было составлено житие преп. Евфросина, псковского, в котором на преп. Евфросина были перенесены данные из истории монаха Афанасия⁹ и придуман нелепый рассказ о явлении сочинителю Божией Матери, протолковавшей «тайну сугубой аллилуии» и запретившей троить её. В 1547 г. священник Василий поместил в этом житии новый вымысел, будто бы цареградский патр. Иосиф дал Евфросину даже письменное наставление сугубить аллилуию. Нечто подобное допускали со своей стороны и защитники трикратной аллилуии¹⁰.

Споры о церковных кругохождениях происходили в самой Москве. В 1479 г., при освящении московского Успенского собора, митр. Геронтий (1473–1489 г.) ходил с крестами против солнца. Какие-то «прелестники» были недовольны этим и наклеветали великому князю Иоанну Васильевичу III, что митрополит поступил не по правилам, так как в данном случае следовало ходить по солнцу. Тот разгневался на митрополита и сказал, что «того ради гнев Божий приходит». В следующем году началось расследование вопроса. Сначала это дело было поручено новгородскому архиепископу Феофилу (1471–1486). Но тот не нашёл в книгах решения. Тогда составили собор. На этом соборе «речей было много и много спору учинися». Митрополит в защиту себя ссылался на то, что диакон, при каждении престола, начинает с правой стороны и, следовательно, ходит вокруг престола против солнца; а один игумен заявил, что он был свидетелем освящения церкви на Афоне и видел, что там ходили с крестами против солнца. Против митрополита говорили чудовский архимандрит Геннадий и ростовский архиепископ Вассиан (1468–1481 г.). Они не представляли никаких свидетельств, а только говорили, что «Христос – солнце праведное наступил на ад, связал смерть и освободил души; потому и на Пасху исходят, тоже прообразуют на утрени»¹¹. Препирались долго, но истины не обрели. Скоро вопрос проник в общество и вызвал большие толки. Митрополит не решался освящать новых церквей и приделов и, не зная, что делать, в 1482 г. удалился в Симонову обитель. На стороне его было большинство, и потому великий князь должен был уступить. Сначала он послал своего сына к митрополиту в Симонову обитель, а потом и сам поехал: «бил ему челом, сам во всем виновным учинися» и предоставил на его волю ходить в крестных ходах, «якоже велит, как было в старину», но «устава не учинили».

Кроме указанных разностей, возбудивших столь жаркие споры, были у нас и другие; с течением времени число их все более и более увеличивалось. Невольно являлся вопрос, откуда они и кто их виновник. Винить себя наши предки не считали возможным, потому что, при существовавшем тогда у нас взгляде на благочестие, они, сравнительно с греками, далеко отстававшими в отношении наружной набожности, были людьми весьма благочестивыми. Не видя у современных греков своего благочестия, наши предки заключили, что те утратили благочестие древних греков; а отсюда легко было заключить и о том, что едва ли у них сохранилось в чистоте и древнее отеческое православие. Обстоятельства вполне благоприятствовали такому выводу. Греки давно уже возбуждали к себе недоверие наших предков. Ещё первый наш летописец Нестор заметил: «Греци льстивы суть и до сего дне». С течением времени недоверие к грекам усиливалось все более и более, чему не мало содействовали сами они своими неблаговидными поступками, а после принятия флорентийской унии (1439 г.) московским митр. Исидором-греком, оно достигло высшей степени. Теперь уже не только греков, но и саму греческую церковь заподозрили в православии. И действительно, византийские императоры из-за политических расчётов не раз готовы были изменить православию и иногда находили себе помощников в патриархах. По принятии флорентийской унии, до самого падения Константинополя, предстоятели цареградской церкви нередко были униатами. На самое падение Константинополя русские смотрели, как на наказание Божие за унию. Так митр. Филипп (1464–1473 г.) писал новгородцам (1471 г.), задумавшим предаться литовскому королю: и «о том, дети, подумайте: царствующий град Константинополь непоколебимо стоял, доколе, как солнце, сияло в нем благочестие, а как соединился царь и патриарх Иосиф с латинею... не впал ли в руки Царьград поганым и не в турецких ли руках и ныне»?... Такая точка зрения оправдывалась, по-видимому, и современными мировыми событиями: православный Восток и сама Византия подпадали под агарянское иго почти в то время, когда русские свергали его. Поэтому после падения Константинополя, который считался у наших предков за второй православный Рим, имевший своею миссией охранять православие на земле, среди русских книжников составился взгляд, что Москва есть третий Рим, призванный занять место второго Рима. Она имеет на это неотъемлемые права, как столица сильного и вполне православного государства, в котором православие с самого начала хранилось в целости и неповреждённости. По словам Симеона Суздальского, присутствовавшего на флорентийском соборе, когда весь собор собрался и недоставало только одного представителя России – митрополита Исидора, то греческий император просил подождать его, говоря папе: «восточнии земли суть Рустии и большее есть православие и высшее христианство Белые Руси»... Особенно ясно выражен взгляд на особое призвание Москвы в посланиях старца псковского Елеазарова монастыря Филофея¹² (конца XV и нач. XVI ст.). По его словам, русская церковь, «просиявшая вместо римской и константинопольской, во всей поднебесной паче солнца светится»; правая вера осталась на одной Руси и все прежде бывшие православные царства «снидошася в едино царство» русское; «два Рима падоша, третий стоит, а четвертому не быть, уже русское христианское царство инем не останется». Чтобы подкрепить такой взгляд, были придуманы или переработаны особые сказания, в которых проводилась та мысль, что после падения Константинополя перешли из Византии на Русь символы высшего церковно-иерархического величия и даже самая святыня. Выражением первой мысли служить повесть о белом клобуке¹³. В этой повести рассказывается, что белый клобук некогда был вручён Константином Великим римскому папе Сильвестру, как отличительный знак первосвященнического достоинства. Потом, вследствие нечестия пап, по особому откровению, в виду приближавшегося падения Царьграда, отослан был на Русь. Тенденция этого сказания выражена в следующих словах папы Сильвестра, явившегося во сне константинопольскому патриарху: «якоже бо от Рима благодать, слава и честь отняты бысть, такоже и от царствующего града благодать Духа Святого отымется в пленение агарянское, и вся святая предана будет от Бога велицей Рустей земли». Подтверждение другой мысли находится в сказании о Тихвинской иконе Божией Матери. Здесь говорится, что икона эта сначала находилась в Греции, но за 70 лет до падения Константинополя, когда «нача быти в самех патриарсех и в грецех гордость и братоненавидение и неправда», она удалилась отсюда в русскую землю, где только может найти теперь для себя достойное и безопасное убежище¹⁴.

С тою же целью рассказывали, что когда некоторые благочестивые греки бежали из Константинополя на запад, захватив с собою книги, чтобы и там соблюсти православие, то латиняне все эти книги сожгли и стали печатать греческие богослужебные книги в своих типографиях, наполняя их разными новшествами и еретичествами.

Такой взгляд на греков и особое призвание Москвы был общим для большинства русского общества и поддерживался самим правительством. Последнее, чтобы оправдать поставление митрополитов без участия константинопольского патриарха, начавшее иметь место со времени флорентийской унии, выпустило «Слово избранно от святых писаний, еже на латыню» и пр., в котором право русских иметь митрополита независимого от патриарха доказывало тем, во 1-х, что русский царь есть преемник византийских императоров, а во 2-х, что русская земля просияла благочестием, «исполнилась цветущих храмов Божиих, яко звезд сияющих» и что в ней «большее православие и высшее христианство», чем в Греции¹⁵. Это же подтверждали и приезжавшие за милостыней представители греческой церкви. Так, Иеремия, патриарх константинопольский, посвятивший в 1589 г. московского митрополита Иова в сан патриарха всероссийского, говорил царю Феодору Иоанновичу: «Воистину в тебе Дух Св. пребывает и от Бога такая мысль (об учреждении в Москве патриаршества) внушена тебе: ветхий Рим пал от ересей, вторым Римом-Константинополем завладели агарянские внуки, безбожные турки, твое же великое российское царство, третий Рим, всех превзошло благочестием; ты один во всей вселенной именуешься христианским царем».¹⁶

Все это повело к тому, что русские стали считать себя единственно православным народом, наследниками греков и охранителями благочестия. Отсюда уже само собой следовало, что они считали своею обязанностью не только тщательно беречь наследованную от предков веру во всей чистоте, не допуская перемен ни в чем – даже в малейшей частице канонов и песней, не убавляя и не прибавляя ни единого слова ни у какой речи, но и признавать своё русское нормой для определения того, что православно и благочестиво, а что – нет. Если русские так крестятся, так читают свои книги, содержат такие, а не иные чины и обряды, то, следовательно, так должен делать, того должен держаться и всякий, кто хочет быть истинно-православным христианином. Непрерывный ряд св. угодников русской церкви своею святостью и прославлением от Бога ясно доказывает это. Лучшей и более надёжной проверки достоинства и истинности русского благочестия быть не может, а потому истинному благочестию следует теперь учиться не у греков, как это было прежде, а у русских. Так. обр. русская церковь поставила себя на место вселенской и «на место вселенского сознания мерилом христианской истины стала национальная церковная старина».

Мысль о Москве, как единственном и последнем оплоте православия очень льстила самолюбию русских, но в то же время наполняла их сердце тревожными думами о судьбах России. «Четвертому Риму не быть, русское царство инем не останется», самоуверенно говорили русские книжники. Значит, с падением Москвы, должны погибнуть истинная вера и Церковь на земле и наступить последние времена, т. е. явиться антихрист, последовать кончина мира и вторично прийти на землю Господь Иисус Христос. Когда же это будет? О дни том и часе никтоже весть, ни ангели небеснии, токмо Отец Мой един (Мф.24:36), сказал Спаситель Христос; когда же ученики спрашивали, когда будет кончина века, то Он отвечал притчами и указал лишь некоторые общие признаки, как-то: появление лжехристов, кровопролитные войны, тяжкие скорби, проповедание Евангелия по всей вселенной (Мф.24 и 25 гл.) Между тем мысль человеческая с первых веков христианства стремилась определить время последних событий мира и церкви. Появились разные мнения. Одни, основываясь на словах Апокалипсиса (20 гл.) о связании сатаны на 1000 лет, утверждали, что последние времена наступят по истечении 1000 лет от Рождества Христова. Другие, имея в виду, что мир сотворён в 6 дней, а в 7-й Бог почил от всех дел Своих, думали, что эти 7 дней указывают на 7000 лет существования мира, по истечении которых и последует его кончина. Некоторые же кончину мира ставили в связь с судьбой римской империи и приписывали Риму вечность. Но в V в. Рим политически пал, между тем кончины мира не последовало. Тогда стали думать, что под Римом нужно разуметь новый Рим – Константинополь, а после падения Константинополя идею Рима перенесли на третий Рим – Москву и стали строить новые догадки о кончине мира, тем более, что и условия благоприятствовали этому. В 1596 г. латиняне посредством унии отторгли от православия большую часть западной России и стали сильно теснить православных, а в XVII в., в лице поляков, они нанесли страшные бедствия и северо-восточной Руси. Все это невольно наводило на мысль, что приближаются последние времена. Один учёный защитник православия, Стефан Зизаний, в своём толковании 15 огласительного слова св. Кирилла Иерусалимского, напечатанном в 1596 г., определил и время кончины мира (8 век = 8 тысяч лет). Другой ревнитель православия – Захария Копыстенский, соединяя древние мнения с своими толкованиями, изложил следующее мнение о последних временах. По тысяче лет, Рим пал духовно; в 1596 г., западная Русь приступила к римскому костёлу, а в 1666 г. «не непотребно и нам от сих вин (т. е. от заражения латинством) опасение имети. Кто весть, аще в сих летех 1666-х явственных предотечев антихриста или того самого не укажет». Мысли эти перешли в Москву, были усвоены здесь и впоследствии причинили не мало тревог и волнений.

Первые церковно-богослужебные книги на славяно-русском языке получены нашими предками от греков при князе Владимире. Они представляли собою перевод, сделанный разными лицами с разных языков (греческого, болгарского и сербского). Переводчиками были или греки, или славяне. Но первые плохо знали славянский язык и переводили «ино по-славянски, ино по-сербски, ино по-болгарски; а вторые были недостаточно знакомы с греческим языком и при переводе или оставляли целиком непонятное для них слово, или опускали его, или давали ему значение неверное. Стоит, например, слово »псилос – нагой, а они переводят знакомым словом «ипсилос» – высокий, стоит «екклисе» – отлучить от церкви, проклять, а переводят «екклисиа» – церковь и т. п. Поэтому в переведённых книгах одного и того же содержания явилось не мало разнообразия в словах и выражениях.

Не было также однообразия в составе и расположении чинов и в обрядах. В XIII–XV вв. наше богослужение, подобно богослужению греческой и южно-славянских церквей, постепенно развивалось: изменялись или составлялись вновь чины церковные, один обряд заменялся другим, новым, а потом снова входил в употребление и т. п.; не редко различные редакции одного и того же чина соединялись вместе и всё это вносилось в богослужебные книги; самый устав церковный был не одинаков: сначала употреблялся студийский устав, а потом (в XVI в.) стал входить в употребление иерусалимский, который и утвердился окончательно (в XVI–XVII в.), но испытавши некоторые изменения, под влиянием студийского устава.

Переписчики книг, особенно когда переписка обратилась в ремесло и заниматься ею стали «мастера», допускали в переписанных ими книгах множество описок и недописок. Мало того, считая себя людьми знающими, они делали иногда поправки и изменения в тексте книг, а иногда, стараясь объяснить непонятные слова, писали на полях свои объяснения. Последующие же переписчики, считая эти объяснения за пропуск, вносили их в самый текст.

Наконец, некоторые портили книги умышленно. По свидетельству митр. Геннадия, еретики жидовствующие извращали книги по своему еретическому мудрованию, а по свидетельству инока Вассиана Патрикеева, некоторые монахи, вследствие спора о праве монастырей владеть вотчинами, «выкрадывали из книг преподобных и святых отец писание и на то же место, и в те же книги вносили лучшие и полезные для себя свидетельства».

Некоторые лучшие люди того времени вполне сознавали неисправность богослужебных книг и, по возможности, старались исправить их. Таковы, напр., митр. Феогност (1328–1353 г.), исправивший по греческому списку Требник; м. Алексей (1304–1378 г.), исправивший славянский текст Нового Завета по греческим спискам; м. Киприан (1378–1406 г.), старавшийся согласить богослужение русской церкви с восточною и установить однообразие в тексте богослужебных книг, и некоторые другие. Но попытки их имели частный характер и мало помогли делу исправления.

В первый раз мысль о неисправности богослужебных книг и необходимости их исправления открыто была высказана на Руси преп. Максимом Греком. Максим Грек, родом из Албании, был монах Ватопедского монастыря (на Афоне). По своему уму и образованию, он стоял высоко в глазах своих современников, а по характеру был человек прямой и открытый. В 1518 г. он прибыл в Москву, по вызову великого князя Василия Иоанновича, для разбора великокняжеской библиотеки и перевода Толковой Псалтири. По окончании этого дела, ему было поручено исправление и пересмотр церковно-богослужебных книг. Преп. Максим со своими помощниками – Михаилом Медоварцевым и старцем Силуаном – исполнил и это поручение: исправил Триодь, Часослов, Праздничную Минею, Толковое Евангелие и Апостол. При этом он заметил много ошибок, противных не только грамматическому и логическому смыслу речи, но и православному учению, например: об Иисусе Христе в Часословах говорилось, что Он – «един точию человек», в Толковых Евангелиях – что Он «бесконечною смертию умре», в Триодях – что Он «создан и сотворен», в каноне в неделю Фомину – что плоть Его по воскресении «неописуема»; о Боге Отце в Часословах встречалось выражение, что Он «собезматерен Сыну» и т. п. Причину такой порчи книг он видел в необразованности прежних русских переписчиков и переводчиков и доказывал, что все эти книги должны быть исправлены не чрез сличение их только с древними славянскими списками, но посредством нового перевода их с греческих книг лицами образованными, знакомыми с грамматикой, риторикой и философией. Но такой взгляд преп. Максима Грека, при тогдашнем недоверии русских к грекам, был признан смелым и оскорбительным для русского национального чувства. Против Максима поднялся ропот среди писцов и книжников, преданных букве писания, как святыне. Они стали говорить, что Максим не исправляет, а портит книги; что хулами на них он «прилагает велию досаду русским чудотворцам, иже сицевыми священными книгами благоугодиша Богу». Впрочем, на первых порах дело ограничивалось одними толками, потому что преп. Максим находил поддержку в великом князе Василии Ивановиче и митр. Варлааме (1511–1521 г.). Но вскоре обстоятельства переменились. Митрополит Варлаам был удалён с кафедры. Великий князь охладел к Максиму, потому что последний не одобрял развода его с бездетною супругою Соломонией, духовенство также было недовольно им за резкие обличения. В 1525 году был созван собор в княжеских палатах под председательством митр. Даниила (1522–1539 г.), и Максима позвали на суд. Здесь на него было возведено много обвинений, но самым важным из них было обвинение в неправославии: говорили, что он не допускает девства Божией Матери, восшествия Иисуса Христа на небо с плотию, вечного сидения Его одесную Бога Отца и т. п. В доказательство последнего обвинения ссылались на ошибочно сделанные преп. Максимом поправки в Триоди, где вместо слов: «Христос взыде на небеса и седе (оконченное действие) одесную Отца» или «седяй (настоящее действие) одесную Отца» было написано: «седев (прошедшее действие) одесную Отца, седевшего одесную Отца, или сидел одесную Отца». Указаны были и другие ошибки, сделанные Максимом, напр., «не страшно» или «бесстрашно» (вместо »бесстрастно») Божество и т. п. Некоторые из обвинений преп. Максим совершенно отвергал, в других оправдывался недостаточным знанием русского языка¹⁷, в иных же не сумел оправдаться. Дело кончилось тем, что Максима осудили и сослали в Волоколамский монастырь (в 1525 г.). Здесь ему запрещено было писать и получать письма; его мучили голодом, холодом, дымом и т. п. Но Максим считал себя невинным, переписывался с преданными ему людьми и оправдывал свои действия. Между тем, в переведённых и исправленных им книгах были найдены новые погрешности. В 1531 г. его снова позвали на собор. Здесь были прочитаны некоторые места из переведённого им жития пресвятой Богородицы, говорящие, по-видимому, против девства Богоматери, напр.: «Иосиф... обручает себе отроковицу... совокупления (вместо совещание) же до обручения бе» и др. Затем, было указано, что Максим загладил в книге Деяний св. Апостолов слова 8-й гл. 37 ст., говорящие о вере в Иисуса Христа, как Сына Божия, а из Троицкой вечерни вычеркнул большой отпуст. Повторялись и прежние обвинения. Преп. Максим оправдывался, но отцы собора нашли в его сочинениях признаки ереси жидовствующих и осудили, «аки хульника и св. писаний тлителя»: отлучили от причастия Христовых тайн и в оковах отправили в тверской Отрочь монастырь. Сотрудников его также осудили: Михаил Медоварцев был сослан в Коломну, а старец Силуан – в Волоколамский монастырь и там задушен дымом. Находясь в заключении, преп. Максим написал «Исповедание веры», из которого ясно было видно, что он не содержит никаких еретических мыслей; однако заточение его продолжалось. Тверской епископ Акакий (1522–1567 г.) старался, насколько было можно, смягчить его положение. Максиму дозволено было писать и держать при себе книги, а митр. Иоасаф разрешил ему приобщаться святых тайн; в 1553 г. преп. Максим был переведён в Троицко-Сергиеву лавру и принят здесь с честью, а в 1556 г. скончался.

Меры к исправлению книг, принятые правительством. Несмотря на неудачу, исправление древлеписьменных книг преп. Максимом Греком имело благотворные последствия. Мысль его о необходимости исправления книг была усвоена самим правительством и к осуществлению её были приняты меры; самый способ его исправлений был признан впоследствии вполне правильным и применён к делу: наконец, ещё при жизни его, сам царь Иоанн Васильевич Грозный заявил на Стоглавом соборе, что «божественные книги писцы пишут с неправильных переводов (списков), а написав не правят же; опись к описи пребывает и недописи и точки не прямые» (Стоглав. гл. 5). Сознавая эту неисправность, отцы Стоглавого собора постановили, чтобы в городах поповские старосты и избранные священники пересмотрели по церквам богослужебные книги и, если они окажутся неисправленными и сомнительными, исправляли бы их собором с добрых переводов; чтобы писцы писали книги также с добрых переводов, да написав правили бы, а потом продавали; а тем, которые будут продавать книги неисправленные, возбраняли бы с великим запрещением (Стоглав. гл. 28). Это постановление не могло принести существенной пользы, потому что трудно было установить контроль над списыванием книг и отыскать добрые, исправные переводы; не было и лиц, умеющих отличить исправные переводы от неисправных.

Важнее была другая мера, принятая правительством к исправлению книг, – это устройство в Москве типографии в 1562 г.¹⁸. Царь Иоанн Васильевич IV принимал в этом деле самое живое участие: он устроил на свой счёт печатный двор и поручил печатание книг знающим людям: диакону Ивану Фёдорову и Петру Тимофееву Мстиславцу. Печатанием книги имелось в виду остановить дальнейшую порчу их необразованными переписчиками и дать церкви одинаковые и исправленные книги. Но типография на первых порах не принесла той пользы, которую от неё ожидали. Явились враги, которые пустили в народ молву, что в типографии работают еретики, и вскоре печатный двор был сожжён, а печатники должны были бежать из Москвы. По возобновлении, типография работала вяло. Впрочем, и при благоприятных условиях, печатание книг не могло служить ручательством за их правильность: оно могло предотвращать ошибки, происходившие от переписчиков; но в неисправности книг виноваты были не одни переписчики. Необходимо было пересматривать и исправлять самый оригинал; но на первых порах было обращено исключительное внимание на одно печатание книг. Книги печатались с разрешения высшей духовной власти, но не всегда с благословения собора и под личным надзором митрополита или патриарха. Во главе книжной печатной справы на первых порах стояли печатники, которые распоряжались этим делом сообразно со своими личными взглядами. А так как они были, большею частью, люди неучёные, то внесли в печатные издания множество новых, не бывших в рукописных книгах, ошибок. Особенно известна с этой стороны фамилия Невежиных, давшая трёх печатников и заправлявшая печатанием богослужебных книг в течение 40 лет (1568–1609). Во всех богослужебных книгах, изданных ими, в молитвах сделаны изменения конечных славословий, противные содержанию молитв и православию; чрез неправильную расстановку знаков препинания изменён и затемнён смысл речи; допущены опечатки в словах и целые выражения, проводящие еретическую мысль. В Цветной Триоди 1591 г. 8 член символа веры напечатан со словом истиннаго: «и в Духа Св. Господа истиннаго и животворящаго»; в Требнике 1602 г., в чине освящения воды, в водосвятной молитве прибавлены слова «и огнем»; в тот же Требник, в чине венчания, и в Устав 1610 г., в наставлении, как осенять крестом» в праздник Воздвижения Креста Господня, внесено требование ходить по солнцу, в Уставе, кроме того, в первый раз напечатана сугубая аллилуиа, в Служебниках 1602 и 1616 г.г. повелевалось больных младенцев крестить чрез обливание¹⁹.

Первый опыт тщательного исправления первопечатных книг был произвёден архим. Дионисием с сотрудниками. Сряду после смутного времени, вследствие истребления пожаром типографии и недостатка в сведущих справщиках и в правильных книгах, дело исправления книг было перенесено в Троицко-Сергиеву лавру, где было и «книгами исполнено» и «разумных старцев», способных на дело, довольно. В 1616 году царским указом повелено было архимандриту Троицко-Сергиевой лавры Дионисию, старцам того же монастыря Арсению Глухому и Антонию Крылову, и священнику монастырской Клементьевской слободы Ивану Наседке заняться исправлением Потребника. Сознавая необходимость исправления книг, они занялись делом очень усердно и 1 ½ года исправляли Требник не только по славянским, но и по греческим спискам. Ошибок было найдено много, и большая часть их была исправлена. Важнейшими из сделанных ими исправлений были следующие; в водосвятной молитве «Сам и ныне, Владыко, освяти воду сию Духом Твоим Святым и огнем» они зачеркнули слова «и огнем», как позднейшую прибавку; исключили две молитвы, в которых священник пред литургией разрешал сам себя от грехов, и внесли молитву храмине; во многих молитвах, обращённых к одному лицу Св. Троицы, но имеющих в заключении славословия, обращённые ко всем трём Лицам («и Тебе славу воссылаем Отцу, и Сыну, и Святому Духу»), переделали концы. По исправлении Потребника, они пересмотрели некоторые другие книги, изданные раньше, и везде нашли немало ошибок. В 1618 г. исправленный ими Потребник был представлен Крутицкому митр. Ионе (1613–1624 г.), заведовавшему тогда патриаршеством. Нашлись недовольные сделанными в нем исправлениями. Не понимая догматических оснований сделанных исправлений и видя, как бы пренебрежение к обряду погружения зажжённых свеч в воду, во время освящения воды на Богоявление, некоторые стали говорить, что Дионисий с сотрудниками «имя Св. Троицы марают и Духа Святого не исповедуют, яко огнь есть». Те защищались, но собор 1618 года осудил их. Дионисий был отлучён от Церкви и заточен в Новоспасский монастырь, где морили его голодом, томили в дыму, били, заставляли класть по 1000 поклонов на день; в праздники таскали к митрополиту на смирение в цепях; сбегавшийся за ним народ бросал в него грязью и всячески смеялся над ним. Арсений Глухой томился в цепях на Кирилловском подворье, а Иван Наседка, как человек ловкий и хитрый, как-то увернулся от заточения. В следующем году, по ходатайству иерусалимского патр. Феофана, дело было вновь пересмотрено и все троицкие справщики были оправданы. Однако прибавка «и огнем" против которой они восставали, не была исключена из Требника. Она печаталась по-прежнему в книгах до 1625 г., только на полях делалось замечание: «быти сему глоголанию до патриаршего указу», каковой и последовал в этом году, после получения грамот от патриархов александрийского и иерусалимского об изъятии её из употребления.

Печальное дело архим. Дионисия и его сотрудников не остановило исправления церковно-богослужебных книг, а только побудило относиться к нему с большею осторожностью. В патриаршество Филарета (1619–1633 г.) книжное исправление получило более правильную организацию и было установлено на прочных началах. В прежнее время должности печатника и справщика не были строго разграничены между собою: обе они сосредоточивались в лице главного печатника, к которому назначались «товарищи» (помощники); а теперь справщики были выделены из числа других должностных лиц печатного двора и составили особую корпорацию. Состав справщиков с 1620 г. стал быстро пополняться и заменяться новыми людьми, лицами, по тому времени, образованными. Во главе их стояли троицкие старцы: Антоний Крылов и Арсений Глухой. Для контроля над книжною справою была учреждена особая должность наблюдателей и цензоров, на обязанности которых лежало наблюдение за печатанием и исправлением книг. Первым таким лицом был игумен Богоявленского монастыря Илия, а вторым свящ. Иван Наседка, бывший троицкий справщик, а теперь ключарь большого Успенского собора. Стоя во главе книжного исправления, образованные троицкие справщики ревностно стремились к тому, чтобы привести в единство и порядок чины богослужения, устранить разности в церковной практике и исправить погрешности. Сам патриарх принимал живое участие в деле исправления книг: многие из напечатанных книг он лично свидетельствовал, для иных указывал переводы, с которых следовало печатать. Однако труды его не увенчались полным успехом. Чтобы вполне исправить книги, необходимо было выверить их по древним греческим и славянским, образцам. Но греческих книг в правильной палате печатного двора не было, а древних славянских переводов в патриаршей библиотеке числилось немного: около 100 книг, и приходилось пользоваться теми книгами, которые можно было найти при архиерейских кафедрах, в монастырях и у частных лиц. Затем, книг напечатано было много, а исправлены только Требники 1624 и 1625 гг., Служебник и Следованная Псалтирь 1627 г. и церковные Уставы 1632 и 1633 гг. В этих книгах были сделаны исправления конечных славословий в молитвах, согласно грамматическому и логическому их смыслу; исправлен текст или новым переводом некоторых мест по древним греческим спискам, или новой расстановкой знаков препинания; в некоторых чинопоследованиях введены новые молитвы, отсутствовавшие в старопечатных книгах и находившиеся в древних греческих и славянских харатейных книгах; иногда изменялся и чин последования службы и совершения таинства. Остальные книги напечатаны с прежних изданий, при чем удержаны и те обрядовые особенности, которые впоследствии были исключительно приняты старообрядцами. Так, в Требниках, в чинах – венчания и освящения церквей, велено ходить по-солнцу; в большом Катехизисе, изданном в 1627 г., 8-й член символа веры напечатан со словом «истинного», а 7-й – со словами «несть конца»; в том же Катехизисе в первый раз напечатано учение о двуперстии, при чем оставлено и находившееся в подлиннике учение о троеперстии, так что получилось два противоречивых ответа о перстосложении: один о троеперстии, а другой – о двуперстии²⁰ Все вновь напечатанные книги рассылались по церквам и монастырям для употребления, но при этом не запрещалось употреблять книги и прежних изданий, за исключением Устава 1610 г., который, по приказанию патр. Филарета, был отобран и сожжён. Таким образом, в церковной практике продолжалось разнообразие, которое особенно усиливалось ещё тем, что самые книги Филаретовского издания, напр., Потребники, были не согласны между собой.

Со вступлением на патриарший престол Иоасафа I (1634 г.), организация книжной справы изменилась к худшему. Патриарх был совершенно отстранён от вмешательства в дела печатного двора, и царские указы об исправлении и печатании книг, рассылавшиеся по епархиям, исходили даже без упоминания имени патриарха. Правда, книги издавались повелением царя и с благословения патриарха, но в выходных листах нигде не говорилось, чтобы они были свидетельствованы патриархом и собором. Естественно, что, при таком порядке дел, на печатном дворе получили силу и известность не справщики и печатники, а приказные. Состав филаретовских справщиков был изменён: на прежнем месте остался только Арсении Глухой, другие же были заменены новыми, мало известными лицами²¹. С переменою справщиков, система и характер прежней справы изменились; на ряду с славянскими рукописными и московскими печатными книгами стали пользоваться киевскими и западнорусскими. Впрочем, в первое время патриаршества Иосифа печатный двор был занят перепечаткой филаретовских изданий без всяких перемен в них; но с 1636 г. в этих изданиях замечаются уже изменения, дополнения и исправления. Главное исправление состояло в отмене некоторых чинов и обрядов церковных, изложенных в филаретовских Требниках, Служебниках и Уставах, в замене и восполнении этих чинов новыми чинами, молитвами и обрядами и в привнесении в богослужебные книги новых дополнительных статей. Так, в Иноческий Потребник с Номоканоном, напечатанный в 1639 г., внесено учение о седмипросфории и «Соборное изложение» патр. Филарета о перекрещивании латин и всех крещёных поливательно, а в Мирской Потребник 1639 г. – статья «о стрижении брад», запрещающая брить бороду и подстригать усы²². С внешней стороны, т. е. со стороны чистоты и правильности языка и самой печати, иоасафовские издания большею частью неудовлетворительны.

Со вступлением на престол патр. Иосифа, характер и направление книжной справы значительно изменяются и в деле исправления замечается сильное оживление. В течение 10 лет (1642–1652 г.) его патриаршества было издано такое количество книг (116), какого не выходило ни при одном из прежних патриархов. Главными справщиками²³ книг были протопоп московского во имя черниговских чудотворцев собора Михаил Рогов и ключарь большого Успенского собора Иван (в монашестве Иосиф) Наседка, а помощниками их – старец Савватий и миряне Шестой Мартемьянов и вологжанин Захарий Афанасъев; в 1651 г. на должность главного справщика был опредёлен архимандрит Андрониевского монастыря Сильвестр, а в помощь ему в 1652 г. были назначены Захарий Новиков и Сила Григорьев. Будучи людьми, по тому времени, образованными и начитанными, иосифовские справщики хорошо сознавали неисправность наших богослужебных книг, как древлеписьменных, так и печатных, и видели несогласие их между собою со стороны текста, содержания и порядка отправления церковной службы. Поэтому, хотя на первых порах только перепечатывали иоасафовския издания, но вскоре же внесли в них значительные перемены. Перемены эти касались, с одной стороны, изложения, языка богослужебных книг, а с другой – их состава. Изданные ими книги отличаются более правильной конструкцией речи, чистотой языка и соблюдением грамматических форм, так что с этой стороны могут быть признаны лучшими изданиями московских старопечатных книг XVII в. Подобные же перемены были произведены и в составе богослужебных книг. С одной стороны, в них внесены некоторые новые статьи, каких в иоасафовских изданиях не было, а с другой – многие статьи, бывшие в иоасафовских изданиях, опущены, чрез что значительно сокращено содержание книг. Перемены в книгах ещё более усилились в последние годы патриаршества Иосифа. В это время не только справщики, но и само правительство сознало, что в деле исправления книг нельзя ограничиваться одними славянскими добрыми переводами, а необходимо справляться с греческими образцами. Вследствие этого за исправлением и изданием книг был усилен надзор, и один из справщиков, протопоп Михаил Рогов, за свои упущения в книжной справе был даже уволен от службы. Печатание книг стало производиться с особенною тщательностью; некоторые из них предварительно рассматривались на соборах, чего прежде не было, и издавались с благословения не только патриарха, ни и собора. Исправление книги стало производиться не только по славянским спискам, но и по греческим, причем, в случае несогласия их между собою, предпочтение отдавалось последним. Самые употребительные богослужебные книги, изданные в последний год патриаршества Иосифа, напр., Служебники и Потребники 1651 г., во многих местах носят на себе явные следы исправлений по греческим источникам. Однако и теперь книги не были совершенно исправлены, в чем сознаются и сами справщики. Особенно резко выражено это сознание в предисловии к Кормчей, изданной в 1650 г. «Воззри убо, говорится здесь, аще не леностен еси, обрящешь ли где праве списаную без всякаго порока в церквах святых книгу, обрящешь ли чин и последование по указанному святых и богоносных отец узаконению... и по чину вся бывающая в церкви? Но вем, якоже не удобь обрести возможеши не точию в соборных градских церквах, но ниже в епископиях, паче же ни в монастырех» (Кормч. 1650 г., предисл. л. 3).

В то время как русские книжники настойчиво заявляли, что позднейшие греки отступили от чистоты православия, некоторые из русских признавали их по-прежнему православными и настаивали на необходимости тесного единения с греческою церковью, так как эта церковь, по их мнению, никогда не утрачивала своего исконного православия, не изменяла ни в чём своих древних чинов и обрядов и никогда не теряла своего права на руководство в делах православного мира, а, следовательно, и в делах русской церкви. Были даже лица, которые на первых порах освобождения московской митрополии от константинопольского патриарха стояли за прежнее подчинение. Само правительство, хотя по государственным соображениям стояло за независимость русской церкви от константинопольского патриарха, но поддерживало непрерывные связи с православным востоком, посылало туда щедрую милостыню, радушно принимало у себя всех просителей милостыни, приходящих с востока, и некоторых из них даже оставляло у себя на житье. По настояниям его первый наш патриарх (Иов) был поставлен в Москве константинопольским патриархом, а третий (Филарет) – иерусалимским. Ставши патриархом, Филарет Никитич оказывал своему рукоположителю особую любовь и расположение и в то же время находился в самых живых и деятельных сношениях со всеми восточными патриархами, ведя с ними постоянную переписку. Несколько греческих иерархов постоянно жили при нем в Москве и имели большое влияние во всех делах по сношениям с православным востоком. На своём патриаршем дворе он хотел было устроить греческую школу, сделал несколько церковных исправлений в видах согласования русских церковных чинов с греческими и вообще всячески содействовал развитию и укреплению у нас идеи о необходимости тесного единения между русской и греческой церквами. Царь Алексей Михайлович понял эту идею ещё шире и всестороннее проведение её в жизнь считал одною из главных и насущнейших задач своего царствования. Поэтому в его царствование связи с восточною церковью стали ещё теснее и превратились, наконец, в решительное грекофильское направление. Главными представителями этого направления были: царский духовник протопоп Стефан Вонифатьев, царь Алексей Михайлович, патриарх Никон, боярин Феодор Ртищев с сестрой Анной Михайловной, боярин Морозов, воспитатель царя, и некоторые другие. Считая современных греков вполне православными и видя разные нестроения в русской церкви, эти лица решили реформировать последнюю на началах единения с церковью греческой: проверить наши богослужебные книги по греческим подлинникам и согласовать нашу церковно-обрядовую практику с современною греческою. Инициатива реформы принадлежала Стефану Вонифатьеву и царю Алексею Михайловичу, а исполнение патриарху Никону.

Никон родился в 1605 г.; по своему происхождению он был крестьянин Нижегородской губ. и в мире назывался Никитою. Научившись грамоте, Никита, 12-ти лет от роду, тайком убежал в Макарьевский Желтоводский монастырь. На 20-м году его поставили в священники. Потеряв детей, он уговорил свою жену поступить в монастырь, а сам удалился в Анзерский скит на Соловецких островах (на Белом море) и принял там пострижение. Отсюда, вследствие неудовольствий с игуменом и братией, перешёл в Кожеезерский монастырь и там был избран в игумены. В 1646 г., в бытность свою в Москве по монастырским делам, он своею величественною наружностью и сильной речью обратил на себя внимание царя Алексея Михайловича. По желанию последнего его сделали архимандритом Новоспасского монастыря, чрез три года (11 марта 1649 г.) возвели в сан митрополита новгородского, а в 1652 г. в патриархи. Как историческая личность, патр. Никон – человек замечательный. Богато одарённый от природы, очень умный, живой, восприимчивый, энергичный, начитанный, он во всем и всюду проявлял незаурядную натуру. Поселявшись в Москве и сделавшись Новоспасским архимандритом, он заявил себя видным общественным деятелем: неустанно ходатайствовал за всех несчастных и бедных, обиженных на суде, вдов и сирот. Сделавшись митрополитом, он показал себя выдающимся епархиальным архиереем: ввёл единогласие в церковном богослужении и киевские напевы, говорил поучения, что для того времени было мало обычно, строил в Новгороде богадельни, кормил нищих и голодных, заботился о поднятии в глазах паствы престижа духовенства и смело боролся с бунтовавшею чернью, рискуя быть убитым. По характеру своему это был человек очень властный, суровый, самолюбивый, неуступчивый, очень увлекающийся, мало выдержанный, способный часто действовать под влиянием просто гнева и неудовольствия и вообще случайных, чисто внешних впечатлений, но в то же время очень добрый, сострадательный к чужому горю и несчастью. По своим взглядам и воззрениям Никон не выделялся из ряда своих современников т. е. в сущности был типичный русский книжник: приравнивал обряды и обычаи к догматам веры, очень подозрительно относился к православию современных греков и думал, что истинное благочестие сохранилось только у русских. Но поселившись в Москве и сблизившись с царём и Стефаном Вонифатьевым, он попал в такую среду, где смотрели совершенно другими глазами на греков. Как человек умный и восприимчивый, он не мог не обратить внимания на эти взгляды, не мог не понять их превосходства, тем более, что в этом убеждали его сам царь со своим духовником и другими приближенными лицами, восточные святители и приезжие киевляне.

В 1649 г. прибыл в Москву за милостыней иерусалимский патриарх Паисий. Чтоб получить от царя побольше милостыни, он постарался приобрести расположение его приближенных. Одним из наиболее близких к Алексею Михайловичу лиц был в то время Никон. Патр. Паисий сблизился с ним и часто беседовал. Во время бесед он всячески старался доказать несправедливость мнения о современных греках, откровенно указывал Никону те разности в чинах и обрядах, которые заметил в практике русской церкви сравнительно с восточною, те «новшества», какими особенно показалось ему двуперстие, и «зазирал» в неисправлении их. Эти «зазирания» так сильно подействовали на Никона, что он решительно изменил свой прежний взгляд на греков. В июне 1650 г. патр. Паисий уехал из Москвы, но и после отъезда старался воздействовать на русское правительство и Никона, в целях дальнейшего укрепления грекофильского направления, чрез нарочито посылаемых лиц. Так, в конце того же года он прислал в Москву Назаретского митрополита Гавриила, который, с разрешения царя, вел беседы с Никоном, «зазирал» наши церковные порядки, а также церковно-богослужебные книги и указывал на необходимость их исправления согласно с греческими. В 1652 г. патриарх Паисий послал в Москву митрополита Навпакта и Арты Гавриила Власия, человека учёного, знавшего языки греческий и славянский и хорошо знакомого с интересовавшими русских вопросами и недоумениями. Но как последний выполнил данное ему поручение, с точностью неизвестно, хотя можно с полною вероятностью думать, что его беседы, как человека учёного и уже ранее подготовившегося к ним, ещё более укрепили Никона в его решении. Наконец, немалое влияние на перемену в воззрениях Никона на греков оказали киевские учёные, приехавшие в Москву в 1649 г., по вызову царя Алексея Михайловича, для исправления Библии, и в особенности учёный иеромонах Епифаний Славинецкий. Они только что пережили у себя на родине церковную реформу, произведённую митр. Петром Могилой в целях согласования киевских чинов и обрядов с греческими, и знали, как горячо там отстаивали неповреждённость православия у греков, вопреки уверениям латин и униатов, а потому, слыша московские отзывы о греках, решительно опровергали их и тем ещё более убеждали Никона в несправедливости его прежнего взгляда. Чтобы убедиться в справедливости их слов и точнее узнать разности между нашей и восточной церквами, Епифанию поручено было перевести литургию св. Иоанна Златоуста с греческого языка на славянский, а для осмотра и описания св. мест и греческих церковных чинов отправлен был на восток старец Арсений Суханов, строитель Богоявленского подворья в Кремле, человек бывалый и хорошо знающий греческий язык. Арсений отправился в путь вместе с патриархом Паисием, но из Ясс два раза приезжал в Москву и только в мае 1651 г. поехал по назначению. Во время второго приезда из Ясс, он представил в Посольский приказ два сочинения: 1-е, «Статейный список», (в роде дневника)²⁴ и 2-е, «Прения о вере»²⁵. В последнем сочинении Арсений описывает свои прения с греками (п. Паисием и его свитой) о перстосложении, летосчислении, поливательном крещении и других предметах и везде выставляет себя победителем. Действительно, он смело провёл давнее мнение русских книжников, что истинное благочестие сохранилось только на Руси. Однако в его отзывах о греках заподозрили пристрастие и, при новом отъезде из Москвы, строго наказали, от имени государя, писать «правду, без прикладу». Так. обр., новое направление явно брало перевес, хотя многие и в том числе сам патриарх (Иосиф) были против него. Держась самых твёрдых русских правил, п. Иосиф не допускал никаких реформ в русской церкви – из-за одной такой реформы (единогласия в чтении и пении) у него произошла сильная ссора с царским духовником Стефаном Вонифатьевым, – но поделать ничего не мог, так как потерял к тому времени всякое значение и чувствовал, что самое положение его на патриаршем престоле не прочно. «Переменить меня, скинуть меня хотят, а будет и не отставят, я сам за сором стану бить об отставке», нередко говорил он своим приближенным. Тревога его особенно усилилась, когда Арсений Суханов рассказал ему следующий случай, бывший на Афоне. Один афонский старец, родом серб, держал у себя книги московской печати и крестился двуперстно. Узнав об этом, афонские монахи составили собор, книги московской печати, иосифовского издания (Кириллову и Псалтирь), на которые он ссылался, признали еретическими и сожгли, а с самого старца взяли обещание впредь не креститься двуперстно и других не учить этому.

В апреле 1652 г. патр. Иосиф умер; на патриарший престол, по желанию царя, был избран Никон. Но последний «хотел быть патриархом на всей своей воле: ни царь, ни бояре, никто не должен был вмешиваться в патриаршую его деятельность», а лишь исполнять его архипастырские распоряжения. Поэтому он долго отказывался от патриаршества и согласился лишь после того, как все, начиная с царя, дали обещание слушаться его, как пастыря и отца. 25 июля совершилось поставление Никона на патриаршество. Первым делом, на которое он обратил самое серьёзное внимание, было исправление церковно-богослужебных книг и обрядов. Дело это, безусловно желательное по существу, с точки зрения Никона было совершенно необходимым. Изменив свой взгляд на православие современных греков, он, однако, по-прежнему смотрел на обряды и обычаи церковные, как на догматы веры, и на разности в них, как на еретичество, только виновниками этого еретичества считал теперь не греков, а русских. Поэтому исправление книг и обрядов ему казалось делом столь же необходимым, как очищение православия от ересей и погрешностей²⁶, и он принялся за него со всею страстностью своей натуры.

В 1652 г. печатный двор находился в ведении дворцового приказа, однако новые справщики были назначены по выбору и указу патриарха. В том же году, осенью, в виду неудовлетворительности состава «правильных» и «кавычных» книг печатного двора, обнаруженной ещё описью 1649 г. (книги были исключительно славянские и в большинстве печатные, при чем все они были «ветхи, гнилы, неполны и разбиты»), патриархом Никоном был отправлен в Новгород Арсений Грек для покупки в тамошних библиотеках греческих книг, а в январе следующего года, по указу патриарха, составлена опись славянским книгам, находившимся в степенных русских монастырях, чтобы знать, где какие книги взять для исправления вновь печатающихся. Самое печатание книг в это время стало производиться в духе нового взгляда. Особенно важны были отличия, произведённые в Псалтири 1652–1653 г.; в ней, между прочим, были опущены две статьи – о перстосложении и поклонах, занимавшие важное место в иосифовских Псалтирях. Это опущение вызвало недовольство прежде всего среди самих справщиков. Двое из них (Иосиф Наседка и старец Савватий) сразу же оставили свою должность. Вслед затем, пред началом великого поста (в 1653 г.), патр. Никон разослал по московским церквам «Память» (распоряжение) относительно тех же предметов, с требованием полагать при чтении молитвы Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего» только 4 земных поклона, а остальные 12 поясные, и креститься тремя перстами. Против этого распоряжения уже открыто восстали некоторые влиятельные лица из духовенства, а именно; протопоп московского Казанского собора Иоанн Неронов, иногородние протопопы – Аввакум Юрьевский, Даниил Костромской. Логгин Муромский, епископ Коломенский Павел и некоторые другие. Все они отличались истовостью в отправлении богослужения, книжностью, учительностью и ревностью по благочестии, за что и были выдвинуты Стефаном Вонифатьевым на протопопские места в разных городах, а Неронов нарочно переведён из Нижнего-Новгорода даже в Москву. Рассеянные по разным городам, эти лица составляли из себя довольно тесно сплочённый кружок, главою которого был Стефан Вонифатьев, всегда готовый поддержать их в трудные минуты жизни, оградить от обид и насилий, предстательствовать за них пред царём и доводить до сведения последнего их ходатайства о тех или других мерах, необходимых для успеха их нравственно-просветительной деятельности в народе. Некоторых из членов этого кружка царь знал лично. Благодаря такой поддержке кружок мало-помалу стал крупною силою и начал оказывать очень заметное влияние и даже давление на ход церковных дел, на замещение архиерейских кафедр и т. д. В бытность архимандритом и митрополитом Никон также принадлежал к этому кружку и был одним из видных и ревностных его членов; деятельно проводил идеи кружка и с членами его находился в близких, дружественных отношениях. Поэтому, когда он был избран на патриаршество, то члены кружка не видели в этом ничего для себя дурного, а напротив, рассчитывали играть при нем в церковных делах ещё более видную и деятельную роль, чем при патр. Иосифе, так как считали его своим другом и единомышленником. Между тем взгляды Никона изменились; притязания кружка на руководство в церковных делах лишь стесняли его. Поэтому он резко и решительно порвал с кружком все прежние связи и не только устранил своих бывших друзей от всякого участия в церковном управлении, но, как замечает протопоп Аввакум, «не стал их и в крестовую пускать». Понятно, какое озлобление и ненависть должны были почувствовать к Никону члены кружка и как трудно им было помириться с опальным своим положением, тем более, что патр. Никон, порывая с ними связи, не только лишал их прежнего почётного положения, но и оказывал пренебрежение к тем воззрениям и идеалам, представителями и деятельными поборниками которых они были. Отсюда естественно между той и другой стороной должна была возгореться борьба.

Первое открытое столкновение между ними произошло по поводу вышеуказанной «Памяти» о перстосложении и поклонах. Это распоряжение было издано Никоном единолично и не было подробно мотивировано; между тем затрагивало старый привычный церковный чин и обряд; поэтому многие смутились, не зная, что делать: остаться ли верными старому обряду или послушать патриарха. Особенно же поражены были члены кружка, без совета с которыми до сих пор не проводилась ни одна церковная реформа. Распоряжение п. Никона ясно показывало им, что их роль советников и руководителей по церковным делан кончилась, что всеми церковными делами патриарх хочет управлять единолично. Поэтому, как только «Память» получена была в Казанском соборе, Неронов созвал своих друзей. «Мы же, рассказывает протопоп Аввакум, сошедшеся, задумалися, видим, яко зима хощет быти, сердце озябло и ноги задрожали», «начали ужасаться вельми и всеплачевно рыдать о новой непоклоннической ереси», поясняет впоследствии Денисов. Неронов даже оставил свою церковь, поручив её Аввакуму, удалился в Чудов монастырь и целую неделю молился, прося у Бога помощи в трудное для православия время. Там ему будто бы последовало чудесное извещение от иконы о наступающих, тяжких для церкви, временах. Об этом извещении он «плачучи» рассказал протопопу Аввакуму, Коломенскому епископу Павлу (1652–1654 г.) и всей «братии». Решено было бороться с патриархом. Протопопы Аввакум с Даниилом Костромским написали «из книг выписки о сложении перст и о поклонах и подали государю»; «много писано было», замечает Аввакум, но царь, «не знаю, где скрыл, мнится, Никону отдал». Тот на этот раз оставил их в покое.

Вскоре после этого (16 апреля) прибыл в Москву бывший Константинопольский патр. Афанасий. Ознакомившись с русскими церковными чинами и обрядами, он «зазирал» в «неисправлении» их, указывал на несогласие их с восточными и, чтобы показать, какие отступления допущены у нас в чине литургии, написал сочинение: «чин архиерейского совершения литургии на востоке», которое тогда же было переведено на славянский язык. В июне возвратился с востока старец Арсений Суханов. Во время поездки он побывал в Константинополе, на островах Архипелага, заезжал в Египет и довольно долго жил в Иерусалиме. Отчёт о своей поездке Арсений представил царю и патриарху в особом сочинении, под заглавием Проскинитарий. Это сочинение состоит из 46 глав, но по своему содержанию может быть разделено на три части. Первая (33 главы) представляет собою дневник или путевые заметки Суханова, вторая часть – «О граде Иерусалиме и окрест его святых местах», третья – «Тактикон или чиновник, како греки церковный чин содержат». В первых двух частях есть много лишнего, не относящегося к цели путешествия: описания природы, рек, городов, жителей, обычаев народных и т. п. Но встречаются изредка и сведения, касающиеся церковных чинов и обрядов. Так, в первой части, в числе ответов Иоанникия, патр. александрийского, находится ответ об аллилуии, есть указание на пятипросфорие и даже единопросфорие, на противосолоние и др. С особенною подробностью восточные чины описаны Арсением в третьей части. В этих чинах он отметил следующие особенности: священник начинает вечерню стоя на клиросе, а не пред царскими вратами: аллилуия говорится трижды, а иногда дважды, с прибавлением: «слава Тебе, Боже наш, слава Тебе», или «Упование наше, слава Тебе», «Свете тихий, «Утверди Боже» на вечерни, «Верую» и «Отче наш» на литургии читает или патриарх, или вообще «начальный человек»; кафизмы и Евангелие на утрени и литургии читают иногда, обратившись лицом на запад; на великом выходе вниз лицом не лежат и т. п. Эти и подобные им разности должны были показать русским, что многое в восточных чинах и обрядах не так, как в России. Об этом же свидетельствовала и присланная в 1653 г. константинопольским патр. Паисием, по просьбе патр. Никона, книга Скрижаль, заключающая в себе толкование литургии и других тайн церковных в том виде, как их содержала и понимала греческая церковь. Таким образом вопрос о несогласии русских церковных чинов и обрядов с греческими выяснялся для патр. Никона все более и более. Между тем члены кружка, восставшие против первого его распоряжения, не хотели слушаться и теперь, критиковали все его действия, обвиняли в произволе и открыто заявляли, что он – недостойный патриарх. Видя это, патр. Никон понял, что в лице их он встретит сильных и опасных врагов, способных подорвать в мнении общества, проводимые им реформы и даже самый его патриарший авторитет. Поэтому он решил от них освободиться при первом же случае. Такой случай скоро представился.

В июле месяце 1653 г. на Муромского протопопа Логгина со стороны Муромского воеводы последовала жалоба; созвали собор; Логгину предъявили обвинение в похулении образа Богородицы, Спасителя и святых. Он дал, по-видимому, удовлетворительное объяснение. Однако п. Никон велел отдать его «за жестокого пристава». За Логгина вступился Иоанн Неронов и наговорил патр. Никону немало непристойных и оскорбительных слов, а о соборе отозвался так: «не знаю, чем и назвать сой собор ваш... Что вы кричите и вопиете? Я не во св. Троицу погрешил, но похуляю ваш собор». За такое бесчиние он был лишён скуфьи и сослан в Спасо-каменный монастырь на Кубенском озере (Вологодской губ.), где велено было держать его «в черных службах». Друзья решились ходатайствовать за него пред государем. С этою целью протопопы Аввакум и Даниил написали челобитную и подали государю, но тот передал её патриарху.

Между тем, проводив Неронова, Аввакум пошёл в Казанский собор, намереваясь читать там поучение вместо него; но казанские протопопы не дозволили ему этого. Тогда он перестал совсем ходить в Казанский собор, а завёл своё всенощное на дворе Ивана Неронова, в сушиле, и начал переманивать сюда прихожан Казанского собора, говоря: «в некоторое время и конюшня иные церкви лучше». Духовенство Казанского собора донесло об этом патриарху. Последний распорядился схватить Аввакума с богомольцами, которых, вместе с подписавшими челобитную о Воронове, было до 40 человек и больше. Аввакум был отведён в Андроньев монастырь, а другие посажены в тюрьму. Чрез неделю был произведён суд над виновными. Богомольцы и челобитчики были преданы анафеме и отлучены от церкви, а Даниил Костромской и Логгин Муромский лишены священного сана п отправлены в ссылку – первый в Астрахань, где и умер, а второй – в Муром, под начало к отцу.

Во время расстрижения Логгин крайне бесчинствовал. По словам прот. Аввакума, он, «Никона порицая, чрез порог в алтарь в глаза Никону плевал. Распоясался, схватя с себя рубашку, в алтарь в глаза Никону бросил. И – о чудо! растопырилась рубашка и покрыла на престоле дискос быт-то воздух». Суд над протоп. Аввакумом происходил после. Чрез 10 дней после своего заточения он был позван в патриарший приказ и целый день пробыл на расспросе про челобитную, а затем снова отведён в Андроньев монастырь. 15 сентября он должен был подвергнуться одной участи со своими друзьями, но, по просьбе царя, не был расстрижен, а только сослан в Тобольск, где ему было дано священническое место.

Расправившись со своими противниками, патр. Никон ещё энергичнее стал продолжать начатое дело. Для лучшего наблюдения за ходом исправления и печатания церковно-богослужебных книг и большей свободы действий он взял (в начале 1654 г.) печатный двор в непосредственное своё ведение и стал полновластным его распорядителем. Затем тогда же послал на восток, в афонские монастыри, с богатою милостынею, для покупки греческих книг, известного старца Арсения Суханова, и тот привёз оттуда до 498 рукописей. Правда, в числе этих книг было немало таких, которые едва ли были нужны при исправлении книг, предпринимаемым патр. Никоном, как-то: слова и беседы Иоанна Златоуста, слова о подвижничестве Василия Великого, беседы Макария Египетского, Патерики, Лавсаики и т. и. духовно-нравственные сочинения, и даже совсем ненужные, напр.: эллинского философа Троя, Сахосклея Исхила, Аристотелева преестественная и т. д. Однако между ними были и такие, которые вполне годились для предназначенной цели. Таковы, напр., Евангелие, которому считали 1050 лет. Псалтирь – 650 лет. Служебник – 600 лет и другие книги, писанные за 400, 500 и 700 лет.

Заручившись книгами, которых немало привезли и прислали ещё другие лица, – напр., Сербский патр. Гавриил привёз книгу, в которой были напечатаны три литургии, Антиохийский патр. Макарий также привёз несколько богослужебных книг, от иерархов александрийского, иерусалимского и др. прислано не менее 200 книг и т. д., – патр. Никон обратил серьёзное внимание на книжных справщиков и постарался наполнить правильню людьми вполне пригодными для дела, не только знавшими греческий язык, но и убеждёнными в необходимости и пользе книжного исправления. Всего им было назначено семь человек, из числа которых особенным расположением его пользовался Арсений Грек, бывший одним из самых деятельных справщиков. После долгих скитаний по разным государствам, Арсений, по происхождению грек, в 1649 г. прибыл в Москву в свите патр. Паисия иерусалимского и, как человек учёный, был оставлен здесь в качестве учителя в греческой Чудовской школе. Но вскоре стали носиться упорные слухи о его неправославии, отчасти подтвердившиеся его собственными показаниями, и правительство сочло нужным отправить его в Соловецкий монастырь. Здесь Арсений своим хорошим поведением и православным образом мыслей заслужил доброе мнение о себе. Патр. Никон, в бытность свою за мощами святителя Филиппа, заметил его и вскоре, но вступлении своём на патриаршество, вызвал в Москву, сделал библиотекарем патриаршей библиотеки и главным справщиком, и переводчиком церковно-богослужебных книг. Арсений вполне удовлетворял требованиям справщика: кроме греческого языка, знал несколько других языков, а в Соловецком монастыре выучился славянской грамоте и русскому языку. В должности справщика он пробыл до 1663 г., когда его место занял архим. афонской горы Дионисий. Другим, более известным, справщиком был старец Евфимий, человек образованный: он хорошо знал греческий язык, а также латинский, польский и еврейский; кроме, того был знаком с составом и характером тогдашних богослужебных книг, как печатных, так и рукописных. Кроме них справщиками были: Иван Озеров, ученик Ртищевской школы и Киевской академии, старец Новоспасского монастыря Матфей, протоиерей церкви Рождества Богородицы Адриан, патриарший архидиакон Евфимий и Чудовский старец Иосиф. В качестве неофициального лица немало трудился на печатном дворе Епифаний Славинецкий, составлявший, по поручению патриарха, церковные каноны и предисловия к богослужебным книгам.

С такими справщиками патр. Никону вполне можно было приступить к делу исправления книг, однако он не решался единолично начать это важное дело, потому что видел противодействие своим личным распоряжениям, а стал действовать путём соборным.

Первый собор по делу книжного исправления был созван в 1654 г. (не раньше второй половины марта и не позже первой половины апреля) и происходил в царских палатах. На нем, под председательством царя и патриарха, присутствовали пять митрополитов, четыре архиепископа, один епископ – Павел Коломенский, 11 архимандритов и игуменов, 13 протопопов и царский синклит. Патриарх Никон открыл собор речью, в которой указал сначала причины, побудившие его созвать собор, а затем изложил вопросы, подлежавшие рассмотрению и решению собора. Первым побуждением к созванию собора, по его словам, служила лежащая на нём и на всех пастырях церкви обязанность блюсти чистоту и неприкосновенность церковных канонов, не только относительно догматов благочестия, но и «священного церковных вещей устава», а другим – очевидная поврежденность чинов и обрядов русской церкви, совершаемых по новым московским печатным книгам. Указывая первую причину созвания собора, патр. Никон, в доказательство своих слов, сослался, кроме Св. Писания и правил церковных, на деяние константинопольского собора (1593 г.), в котором ясно говорится о необходимости «потреблять» в церковных чинах всякую «новину», так как «новины» нередко служат причиною смут в церкви. Деяние это, в виду важности его содержания, было прочитано пред собором. По прочтении деяния, патр. Никон в семи вопросах указал для примера в Служебниках московской печати некоторые нововводные чины и обычаи, именно: разрешительную архиерейскую молитву, которую незаконно было положено читать священнику пред совершением литургии; обычай оставлять царские врата отверстыми до великого входа; начинать праздничную литургию в 1–2 часа пополудни; обычай при освящении храмов не полагать мощей под престолом; употребление земных поклонов в четыредесятницу вместо 12 малых и др. Указывая каждую из этих «новин», патр. Никон объяснял, что она не соответствует ни греческим, ни славянским древним Служебникам, и каждый раз спрашивал у отцов собора, как поступить в данном случае – оставить ли её по-прежнему в употреблении или исправить согласно греческим и славянским уставам. Отцы собора единогласно отвечали, что необходимо исправить «противо (сообразно) старых харатейных и греческих». Разногласие вышло только по вопросу о поклонах. Основываясь на двух уставах, Павел, епископ Коломенский, не соглашался признать употребление земных поклонов, при чтении молитвы Ефрема Сирина, вместо 12 малых, новшеством и потому сделал возражение патриарху²⁷. Но возражение его, в виду общего согласия остальных членов собора, не имело силы. Таким образом, общая мысль о необходимости исправления церковно-богослужебных книг московской печати по древним славянским и греческим, проведённая патр. Никоном на соборе, была принята всеми отцами собора. Поэтому, «ради совершенного укрепления», все «уложенное» на соборе было записано и скреплено собственноручной подписью участников собора.

Чтобы придать решению собора 1654 г. более прочности и законности, царь Алексей Михайлович и патр. Никон решились снестись с восточною церковью и опереться на её авторитет. Поэтому вскоре после собора была составлена грамота к Паисию, патриарху константинопольскому, с вопросами о разностях и новшествах, замеченных в наших церковно-богослужебных книгах, чинах и обрядах, и послана с греком Мануилом Константиновым с просьбою рассмотреть их соборне и дать ответ²⁸.

В это время прибыл в Москву сербский патриарх Гавриил, а в феврале 1655 г. Антиохийский патриарх Макарий. Патр. Никон поспешил воспользоваться пребыванием их в Москве, чтобы их мнением и авторитетом оправдать свои действия по делам церковным; приглашал их на свои богослужения и просил замечать ему о всем, что найдут достойным порицания в русских церковных чинах. И те сделали много таких замечаний. Первое выдающееся замечание касалось неправильности употреблявшегося в России двуперстия для крестного знамения. В неделю православия, после совершения установленного церковью чина, патр. Никон говорил резкую проповедь против икон латинского письма и о необходимости креститься тремя перстами. Во время этой проповеди он открыто обратился к патр. Макарию с просьбою высказать своё мнение по затронутым вопросам; тот торжественно, пред всем народом, засвидетельствовал справедливость наставлений его. Затем Макарий указал Никону, что в России литургия совершается на простом холщовом антиминсе без изображений и мощей, из 3-й просфоры вынимается не 9 частиц, а 1; сделаны ошибочные изменения в символе веры; незаконно допускается крещение поляков, обращающихся в православие и др. Для рассмотрения этих вопросов в конце марта 1655 г. был созван собор. На нём присутствовали три патриарха: Никон, Макарий и Гавриил с митрополитами, архиепископами, архимандритами, игуменами в другим духовенством. В начале собора патр. Никон указал некоторые разности в наших чинах и обрядах сравнительно с восточной церковью и в доказательство своих слов представил собору для рассмотрения древние греческие и славянские книги и новопечатные московские, а патр. Макарий присовокупил к ним свой Служебник и сделал некоторые замечания. Рассмотрев книги, отцы собора нашли, что новопечатные славянские книги во многом не согласны ни с древними славянскими, ни с греческими, и потому повторили определение собора 1654 г. об исправлении их согласно с древними греческими и славянскими книгами. При этом патр. Никон, обращаясь к присутствующим на соборе, сказал: «я – русский, сын русского, но мои убеждения и моя вера греческие», на что одни из членов собора подобострастно заметили: «свет веры во Христа и все обряды религии и её таинства воссияли нам из стран востока»; другие же из-за боязни пред патриархом молчали, или с неудовольствием говорили про себя: «мы не переменим своих книг и обрядов, кои приняли издревле». Затем отцы собора рассмотрели новоисправленный Служебник, одобрили его и повелели напечатать, что и было исполнено в том же году²⁹.

Спустя около 2 месяцев после этого собора в Москве был получен ответ константинопольского патр. Паисия на предложенные ему патр. Никоном вопросы. Ответ этот составлен был соборне и послан патр. Никону в виде соборного послания или грамоты, подписанной не только патр. Паисием, но и многими святителями и другими должностными лицами константинопольской церкви. Послание это состоит из вступления, 38 вопросо-ответов и заключения. Во вступлении патр. Паисий высказывает общий взгляд на обрядовые разности. «Ты жалуешься, пишет он, на несогласие в кое-каких порядках, существующих в поместных церквах, и думаешь, не вредят ли эти различные порядки нашей вере. Хвалим мысль; поскольку кто боится впасть в малые погрешности, тот предохраняет себя от великих; но исправляем опасение... Если случится, что какая-нибудь церковь будет отличаться от другой какими-либо порядками неважными и несущественными для веры, каково, напр., время совершения литургии, ила вопрос о том, какими перстами должен благословлять священник и т. п., то это не должно производить никакого разделения... Не следует думать, будто извращается наша православная вера, если кто-нибудь имеет чинопоследование, несколько отличающееся от другого в вещах несущественных». После этого идут вопросо-ответы, в которых патр. Паисий решает все предложенные ему недоумения. Из числа их одни были серьёзные, например, ответ о литургии (1-й, самый обширный), о положении в церкви мощей (17 отв.), о совершении крещения и т. п.; другие были злобой дня того времени, как-то: о Павле, еп. Коломенском, и Иване Неронове (8–9 отв.), о перстосложении для крестного знамения и священнического благословения (24–25), о поклонах в св. четыредесятницу и др.; третьи совершенно незначительные, напр.: когда лампадарий зажигает свечу, чтобы звать иерарха в церковь (3 отв.), когда патриарх носит митру или кидар (5 отв.), следует ли отделять в церкви мужчин от женщин (28 отв.) и т. п. В своих ответах патр. Паисий остаётся вполне верен тому взгляду, который высказан им во вступлении. Так, говоря о разногласиях по поводу чина литургии, он пишет: «Что касается полемики, которую ведёте из-за чина божественного тайноводства, то умоляем прекратить её; ибо рабу Господню не подобает сваритися в вещах, не принадлежащих до членов веры» (отв. 7). Заговорив о Павле Коломенском и Иване Неронове³⁰, которые были не согласны с патриархом Никоном касательно книг, литургии и крестного знамения, отвергали греческие молитвы и утверждали будто на литургии патриарх молится иначе, чем иереи, он замечает, что все это – признаки ереси и раскола, и советует отлучить таких людей от Церкви. По вопросу о перстосложении для крестного знамения патр. Паисий отвечал, что они имеют древнее обыкновение слагать вместе три первых перста в образ св. Троицы. Что же касается священнического благословения, то «Церковь благословляет всех, изображая иерейскою рукою имя Мессии, или – что тоже – имя Иисуса Христа, т. е. конечные буквы этого имени Ис. Хс. А какими перстами начертывает кто эти буквы, это безразлично». В заключении патр. Паисий выражает желание, чтобы Господь даль п. Никону успех в исправлении к лучшему.

Грамота патр. Паисия, как выражение взгляда всей константинопольской церкви на дело исправления книг и обрядов, должна была бы иметь для патр. Никона руководственное значение и, при правильном понимании, могла бы предохранить его от слишком поспешной ломки русских чинов и обрядов. Она ясно показывала, что в делах веры необходимо различать существенное от несущественного, не важного; что «интересы веры и благочестия, правильно понимаемые, вовсе не требуют уничтожения существующих в различных церквах поместных обрядов и чинов; что единение церквей состоит вовсе не в тожестве их обряда во всех его частностях и подробностях, а «в одном и том же исповедании веры с одним разумением и с одною мыслью», и что при таком условии различие обряда в поместных церквах, как в прежнее время никогда не нарушало, так и теперь не может нарушить единства вселенской церкви»³¹. Но такой взгляд был, с одной стороны, выше понимания п. Никона, а с другой совершенно противоречил его собственному взгляду. Поэтому патр. Никон не придал грамоте п. Паисия должного значения, хотя и ссылался на неё и продолжал начатое дело в прежнем направлении.

12 февраля 1656 г., в день памяти Алексия, митрополита московского, и Мелетия, патр. Антиохийского, по случаю именин царевича, происходило торжественное служение патр. Никона в Пудовом монастыре, в присутствии царя и восточных патриархов. Во время утрени патр. Никон читал по Прологу слово о Мелетии Антиохийском. Прочитав то место, где говорится, что на соборе против ариан, когда Мелетий показал три перста, то не было знамения, а когда два совокупил и один пригнул, то «изыде от него огнь, яко молния», он при всех обратился к патр. Макарию с просьбою разъяснить – какие три перста Мелетий показал. Тот ответил, что св. Мелетий сначала показал три первых перста разлучёнными, а потом их совокупил в ознаменование единосущия Св. Троицы, и что кто изображает крест не первыми тремя перстами, но два последние соединяет с великим пальцем, а великосредний с указательным простирает, тот подражает армянам, потому что армяне так крестятся. Вскоре наступила неделя православия. В Успенском соборе совершали богослужение три патриарха. Когда окончился чин православия, Макарий, патр. Антиохийский, по настоянию Никона, став пред царём и его синклитом и пред всем освящённым собором, сказал, что православному христианину следует изображать на себе крестное знамение тремя первыми великими перстами и что кто крестится двуперстно, тот проклят. То же проклятие повторили Сербский патр. Гавриил и Никейский патр. Григорий. Затем и на письменный запрос патр. Никона все они единогласно ответили, что, по преданию, нужно изображать на себе крестное знамение тремя первыми перстами, и что кто не творит крест тако, тот еретик и подражатель армян, и того они отлучают от Отца, и Сына, и Святого Духа.

Заручившись такими ясными и авторитетными свидетельствами в пользу троеперстия, патр. Никон, для окончательного решения вопроса о перстосложении, созвал собор русских святителей (23 апреля 1656 г.). Собор этот он открыл речью. Сказав, как зазирали ему приходившие в Москву восточные святители за разные неисправности в церковно-богослужебных книгах и обрядах, а особенно за двуперстие, патр. Никон указал на недавнее происхождение и внесение в богослужебные книги двуперстия; объяснил, что соединением трёх перстов, великого с двумя малыми, неправо исповедуется таинство Св. Троицы, а совокуплением двух перстов, указательного с великосредним, неправо исповедуется таинство воплощения; припомнил устные и письменные свидетельства о троеперстии Макария, Гавриила и других восточных святителей и предложил отцам собора высказать своё мнение о перстосложении, а также рассмотреть напечатанную в 1655 г., но ещё не выпущенную в свет книгу Скрижаль. Выслушав эту речь, собор узаконил троеперстие, предал проклятию всех крестящихся двуперстно³², а книгу Скрижаль рассмотрел и одобрил. После этого п. Никон, чтобы объяснить и оправдать сделанные распоряжения, велел напечатать в приложении к Скрижали грамоту патр. Паисия с ответами на вопросы, предложенные им для разрешения: сказание о соборе 1656 г. с изложением его речи, под заглавием «слово отвещательно»...; ответ восточных патриархов Макария и Гавриила о крестном знамении; слово иподиакона Дамаскина Студита в неделю крестопоклонную; Николая Малаксы, протоиерея Навплийского, о сложении перстов для архиерейского и иерейского благословения; Максима Грека о неизменяемости символа веры и др. В таком виде книга эта была скреплена подписями отцов собора, выпущена из типографии и разослана. Издание Скрижали было весьма важно для русских по современным обстоятельствам. В ней они находили изъяснение литургии и других тайн церковных в том виде, как понимала их тогда восточная церковь, – определения соборов о необходимости исправления книг и ясные ответы на волновавшие их тогда вопросы. В ней собраны столь сильные доказательства против тогдашних заблуждений, что трудно было опровергнуть их.

За изданием Скрижали последовало издание и других книг. В том же году были напечатаны: Канонник, Часослов, Служебник и Триодь постная; в 1657 г. – Евангелие напрестольное, в первый раз изданное с разделением на главы и стихи, Апостол, Ирмологий, Псалтирь следованная; в 1658 г. Служебник, Требник и Псалтирь следованная (последняя дважды). В виду важности содержания, Требник был рассмотрен на соборе. Все эти книги предварительно печатания исправлялись. Исправление производилось так: брали книгу, употреблявшуюся в обычной греческой церковной практике, и переводили её на славянский язык, затем проверяли этот перевод по древним греческим и славянским спискам и исправляли согласно с ними. Патр. Никон не принимал в этом деле непосредственного участия, так как совсем не знал греческого языка и не мог следить за справою с греческих книг, а доверил все дело справщикам. При этом никаких руководящих начал, никакого определённого плана и метода, которыми они могли бы руководствоваться в деле исправления книг, установлено не было и потому личному усмотрению, и разумению их давалось слишком много места, а это неизбежно вело к неустойчивости самой книжной справы. Справщики проверяли переводы ныне по одним древним спискам, а завтра – по другим, сегодня находили нужным внести одно, а завтра – другое, одному казалось лучшим в старых списках то, а другому – другое, почему-то, что одни справщики находили лучшим и вносили в исправляемые книги, другие заменяли другим, по их мнению, ещё более лучшим. При таких порядках неизбежно должны были явиться разности и несогласия в книгах, и действительно различные выходы Служебника все разнились между собой, что невольно смущало многих. А так как в исправлении этих книг принимал деятельное участие Арсений Грек, человек подозрительный и ненадёжный в вере, то недоверие к исправленным книгам ещё более увеличивалось и давало основание противникам исправлений утверждать, что книги не исправляются, а портятся, что в них внесены разные новшества и даже ереси³³. В таком именно смысле они и объясняли потом всякое новое, не согласное со старым, место, неточное, малопонятное слово или выражение, даже типографскую ошибку и собственное недоразумение или недомыслие. По мере выхода в свет, новоисправленные книги рассылались по церквам, при чем для прекращения разнообразия в отправлении церковных служб велено было отбирать старые книги и у потреблять только исправленные. Но это распоряжение, при тогдашнем обрядовом взгляде русских и уважении к книгам существующим, легко могло породить толки о том, почему считают дурными и отбирают книги, по которым русские чудотворцы угодили Богу. Толки эти действительно явились и ещё более усилили недоверие к исправленным книгам и недовольство патр. Никоном.

В то время как п. Никон энергично проводил свои реформы, не бездействовали и его противники. Высланные из Москвы, они старались всюду чернить его начинания. Так, Неронов на пути в Кандалакшский монастырь зашёл в Вологде в собор и после обедни сказал, между прочим: «священницы и вси церковные чада! Завелися новые еретики, мучат православных христиан, которые поклоняются по отеческим преданиям, такожде и слог перстов по своему умыслу развращенно толкуют, да за то раб Божиих мучат и казнят и в дальные заточения посылают» (Матер. для ист. раск. т. I, стр. 106). Протопоп Аввакум, по его собственным словам, везде – «и в церквах, и на торгах ересь никонианскую обличал». Тоже, вероятно, делали и другие сосланные протопопы. Проповедь их, как людей, пострадавших за веру, в глазах массы имела особенное значение. Неронова в Спасо-каменном монастыре навещали «боголюбцы от всех четырёх стран», а за Логгина жители Мурома ходатайствовали пред Рязанским владыкой. Между собой противники Никона не прерывали сношений: Павел Коломенский писал Неронову письма, а Логгин даже лично приезжал к нему.

На первых порах главным борцом против Никона выступил Иоанн Неронов. Он был ближайшим другом протопопа Стефана Вонифатьева, лично знаком царю, царице и всей царской семье и пользовался их расположением; его хорошо также знали бояре и люди знатные; глубоко уважали все москвичи, как ревностного и учительного пастыря, а, наконец, чтили все бедные, больные, сирые и несчастные, которым он оказывал всякую помощь. Аввакум, Даниил, Логгин и вся братия видели в нем выразителя своих воззрений, главу и руководителя и смотрели на него с глубочайшим уважением. Само собой, понятно, что бороться с таким человеком было не легко, – у него всюду находились друзья и сторонники. В Спасо-каменном монастыре он был принять архимандритом с радостью и пользовался всевозможными льготами и вниманием; в Кандалакшском монастыре, куда был переслан под более строгое начало, свободно переписывался с царским духовником, братьями Плещеевыми и другими лицами, а затем даже бежал из монастыря и явился прямо в Москву. Живя здесь тайно от патриарха, он свободно посещал дома своих единомышленников. Постригшись затем, по совету Стефана Вонифатьева, в монахи, с именем Григория, Неронов в феврале 1656 г. удалился на житье в Игнатиеву пустынь (около Вологды). Патриарх хотел схватить его, но поселяне соседней деревни скрыли его и даже оскорбили посланных патриарха. Тогда Никон решил судить его заочно. 18 мая 1656 г был созван собор, на котором присутствовали восточные и русские святители, архимандриты, протопопы и другое духовенство. Рассмотрев прежнее соборное осуждение Неронова п. Никоном, собор нашёл его правильным, а затем, приняв во внимание, что Неронов не только не испросил прощения от собора, но и тайно убежал из монастыря, производил в народе смущение, укорял греческое православие, написал много ложного о царе Алексее Михайловиче и п. Никоне и самовольно постригся в монахи, вновь осудил его с единомышленниками и предал анафеме. В тот же день соборное постановление было приведено в исполнение в московском Успенском соборе за литургией. Спустя около полугода Неронов, явившись в Москву, узнал от друзей о состоявшемся постановлении, а из книги Скрижаль увидел, что распоряжение Никона о перстосложении имеет твёрдые основания и одобряется восточными патриархами. Все это произвело на него сильное впечатление, и он пошёл на примирение. Взяв книгу Скрижаль, он отправился к патриарху; последний шёл к литургии. «Я тот, кого ты ищешь, – сказал Неронов п. Никону и затем, идя пред ним, продолжал: – что ты один ни затеваешь, то дело некрепко». Патриарх промолчал. После обедни Никон позвал Неронова в крестовую и, хотя тот высказал ему много резких обличений, он опять больше молчал; затем позволил ему жить в Троицком подворье, снял соборное проклятие и даже дозволил служить по старым Служебникам. Однако и после этого Неронов не успокоился, а продолжал действовать против него и всячески добивался его удаления с патриаршей кафедры. Того же добивались и многие другие лица, так как п. Никон своим высоким положением, крутым и властолюбивым характером нажил себе много врагов во всех слоях общества. Ревнители мнимой старины роптали на церковные исправления и обзывали его еретиком. Народ называл его иконоборцем, потому что он запрещал носить частные иконы в храм, а с икон франкского письма приказал выскабливать изображения. Духовенство, раздражённое его строгостью, недоступностью, жестокими наказаниями и разными поборами, то в патриаршую казну, то на войско, было также недовольно им. Особенно же не любили его бояре за близость к царю и строгие обличения. В числе недовольных были многие влиятельные лица, как-то: царский свояк Морозов, Стрешневы – родственники царя по матери, Милославские – родственники по первой супруге, кн. Одоевский, Юрий Долгоруков и др., а также царица Марья Ильинична. Все эти враги шли с доносами к царю и внушали ему, что патриарх превышает свою власть и пренебрегает царскою властью. Вследствие таких внушений в душу царя стало вкрадываться «нелюбье» к прежнему другу. Военные походы значительно развили его, сделали самостоятельнее и приучили к разлуке с Никоном и к независимости от него. В то же время п. Никон успел привыкнуть к власти и сделался более величавым и горделивым, чем прежде. Между тем враги п. Никона не переставали внушать царю, что он «царскую честь попрал»; «что царские власти уже не слыхать»; что Никона и его слуг боятся более, чем царя и его чиновников. Царь стал сердиться на патриарха, но вместо того, чтобы прямо высказать своё неудовольствие, по своему слабому характеру, стал удаляться от него. Никон, считая себя обиженным, не хотел сделать первого шага к примирению. Бояре неутомимо разжигали вражду между ними, не допуская до взаимных объяснений. Наконец, усилия врагов Никона увенчались успехом: в 1658 г. он удалился с патриаршего престола. Случилось это следующим образом.

6-го июля происходила торжественная встреча грузинского царевича Теймураза. Против обыкновения, патр. Никон не был приглашён ко двору, а посланного его, во время встречи, царский окольничий Хитрово ударил палкой по голове. Патриарх пожаловался царю. Тот обещал расследовать дело, но ничего не делал. 8 июля, в праздник Казанской иконы Божией Матера, он не пришёл к богослужению, в церковь, где служил патриарх, хотя прежде бывал. Тоже повторилось и 10 июля, в день положения Ризы Господней. Мало того, в ответ на обычное приглашение патриарха к богослужению, царь послал князя Юрия Ромодановского сказать, что царское величество на него гневен за то, что он «пишется великим государем», и от того ни к заутрени, ни к литургии не будет. Тогда Никон решился оставить Москву и через три дня удалился в Воскресенский монастырь, прекратив занятия патриаршими делами.

После удаления Никона из Москвы, управление патриаршими делами было поручено Крутицкому митрополиту Питириму (1655–1664 г.). Он был личным врагом Никона и сам придерживался «обычая отцы преданного». Другие архиереи мало сочувствовали грекофильским увлечениям Никона. Царь совсем охладел к своему «собинному» другу, а бояре и раньше не терпели последнего. Таким образом, для противников исправлений наступило, по-видимому, самое благоприятное время, чтобы уничтожить не только самого Никона, но и его дело, и они решили воспользоваться этим.

В 1659 г. Неронов подаёт царю челобитную, чтобы Никон, как можно скорее, был низложен и на его место назначен другой, а в следующем году бьёт ему челом, чтобы быть собору «об исправлении церковном», при чем настаивает, чтобы не обращаться за советом к восточным патриархам, по советам и указаниям которых Никон взялся за своё дело. Другие противники исправлений стараются доказать, что произведённая Никоном реформа незаконна, несправедлива и гибельна для церкви и государства, а потому её нужно немедленно уничтожить и возвратиться к прежним порядкам. По их мнению, русское благочестие есть высшее и совершеннейшее во всём мире и «несть под солнцем такого благочестия и веры правые, яко в московском государстве». «Ветхий Рим пал аполлинариевою ересью», во втором Риме-Константинополе, «обладаемом от безбожных турок», благочестие стало «пестро» и осталась одна Москва, третий Рим, куда собралось все христианское благочестие, как об этом свидетельствует история о белом клобуке, икона Божией Матери, чудесно перешедшая из Византии на Русь, и мощи св. угодников Божиих. Поэтому «не пошто нам искать» где-либо благочестие, – только заблудишься. Равным образом и русские «старые» богослужебные книги и обряды церковные вполне правы, чужды какой бы то ни было порчи, а тем более ереси, святы и непререкаемы; тогда как греческие книги испорчены латинянами, которые их печатают «в Риме. Париже и Венеции». Если же так, то Никон, исправлявший наши книги и обряды по современным греческим, очевидно, действовал неправильно, не исправлял, а портил их и разорял чистое русское православие. С падением же православия на Руси, оно должно погибнуть и во всем мире, так как четвёртому Риму не быть. Поэтому каждому благочестивому русскому, а тем более пастырям, следует не только твёрдо хранить своё древнее благочестие, но и упорно бороться против всех нововведений Никона и его последователей, заботиться о восстановлении якобы попранного благочестия.

От этих общих соображений противники церковных исправлений п. Никона переходили к частностям и опять приходили к тому же заключению. На вопрос; чем руководился Никон при исправлении книг? они отвечали, что полным пренебрежением к родной святой старине и личным произволом, внушаемым ему его высокоумием и самомнением. «Как говорил Никон, так и сделал, замечает Аввакум; печатай, Арсен, книги как-нибудь, лишь бы не по-старому!». А что это действительно так и было, видно из взаимных разногласий новоисправленных книг. «Шесть выходов служебников новых, говорит дьякон Фёдор, а меж собою несогласны. Такоже и прочия книги новые». «А буде бы он, Никон, истину снискал, и то б во всех своих служебниках единочинно и постоянно велел печатать». В погоне за новизной в новопечатных книгах не оставлено «ни единого псалма, ни молитвы, ни тропаря, ни кондака, ни седална, ни светилна, ни богородична, ниже в канонах всякого стиха, чтобы в них наречие не изменено было, но всячески хитрословлено и искажено и перемешано», так что не осталось ни одного слова не изменённого. «Где церковь была, тут храм, а где храм, тут церковь; где отроцы тут дети, а где дети, тут отроцы; где перворожденна из матери, тут первородящася материю; и где было от него же всяк живот вдыхается, якоже о Отце, купно же и о Слове, вместо того: от него же всяко животно одушевляется, якоже во Отце, купно же и Слове. И чем сие оного лучше»? Мало того, переменили даже буквы и ударения, например, вместо: «з душею», «з девою» напечатали: «с душею», «с девою», вместо «Давыд» – «Давид», вместо «Павла» – Паvла», вместо «пó чину» – «по чúну». «вó дни – во днú» и т. д. Но все эти изменения и переделки отнюдь не улучшили книг, а даже ухудшили, и сделаны лишь для того, чтобы вместо «старого доброго» посеять «еретическую новизну»; поэтому, нет такой ереси, которой бы не оказалось в новоисправленных книгах.

Конечно, при недостаточном знании некоторыми справщиками, напр., Арсением Греком, славяно-русского языка и стремлении держаться ближе к букве греческого текста, в новоисправленных книгах вполне возможны были неясности и неточности в выражениях. а некоторые новые слова, хотя и литературные, а тем более вновь придуманные, искусственные (что особенно замечается в переводах Епифания Славинецкого) могли быть мало понятны и маловразумительны для читателей, но отсюда до еретичества ещё слишком далеко. Поэтому, не смотря на все усилия противников п. Никона, исправление богослужебных книг продолжалось и после его удаления с патриаршества. Печатный двор все время работал в прежнем направлении. С соборного определения, по повелению царя Алексея Михайловича, было напечатано немало богослужебных книг³⁴, в которых большею частью повторены никоновские исправленные издания, иногда, впрочем, с незначительными изменениями, то в содержании, то в тексте. Что касается обрядовых исправлений, то хотя противники Никона указывали на полное отсутствие «свидетельств» в пользу новых обрядов, при чем, говоря, главным образом, о перстосложении, старались доказать, что единственно правильный и православный обычай сложения перстов есть двуперстие, а троеперстие заключает в себе разные еретические мысли и составляет даже печать антихриста, однако и эти исправления находили себе защиту в лице светской и духовной власти. Таким образом противники церковных исправлений не достигли осуществления своих заветных желаний, но за то главные из них, бывшие в ссылке, были возвращены теперь, в Москву и получили полную свободу для своей деятельности. Так, в 1664 г. прибыл сюда из Сибири протопоп Аввакум и был принят очень ласково. «Яко ангела Божия прияша мене государь и бояра, – говорит он о себе, – все мене рады». Царь велел представить его себе лично и поместить на монастырском подворье в Кремле; при встречах с ним не только любезно здоровался, но просил его благословения и молитв. По примеру царя действовали и бояре; Аввакуму предлагали любое место в Москве, и была речь о том, чтобы сделать его царским духовником; пообещали даже посадить его на печатном дворе книги править. Видя к себе такое внимание царя и бояр, он сначала молчал, и раза два был даже в церкви; но вскоре потом началась его резкая, бранчивая проповедь, что Никон не исповедует Иисуса Христа в плоть пришедша, не верует Его воскресению, называет Духа Святого неистинным, книги наполнил разными ересями и все переменил в них, в крещении повелевает молиться духу лукавому и т. п. Мысли эти он высказывал не только устно, но и письменно – в челобитных царю. Нередко ходил он в дом боярина Ртищева «браниться с отступниками», т. е. защитниками книжного исправления, и «много шумел там о вере и о законе». Заходил Аввакум и в другие боярские дома, неустанно проповедовал своё лжеучение и приобрёл там ревностных последователей, готовых на всякие жертвы. В числе этих лиц первое место по своему знатному происхождению, богатству и ревности по расколу, занимает боярыня Феодосия Морозова: она была душою Аввакумовского общества. Благодаря знатному происхождению и большим связям, она могла поддерживать раскол в высшем обществе и находила сочувствие в лицах царской фамилии. В её доме находили приют нищие и убогие, монахини и юродивые, а протопоп Аввакум «не выходя» жил у неё. Нередко, одевшись в рубище, ходила она по улицам города, заходила в богадельни и темницы и всех нуждающихся оделяла милостыней. Понятно, все облагодетельствованные ею являлись самыми ревностными распространителями её мыслей и убеждений. На ряду с Морозовой следует поставить инокиню Меланию, которая стояла во главе учениц Аввакума и пользовалась большим уважением его. Он иначе не называл её как «материю», «великой», «начальницею» и требовал, чтобы все его последовательницы находились под её руководством. Кроме них последователями Аввакума в высшем сословии были следующие лица: Иродион Стрешнев. Иван Воротынский, княгиня Евдокия Урусова, сестра Морозовой, ею и совращённая в раскол, княгиня Анна Милославская, оказывавшая своё покровительство Аввакуму, Феоктисту и Александру, еп. Вятскому, жена стрелецкого полковника Марья Данилова и др. Немало было последователей у Аввакума и в простом народе. Везде, где только он побывал, оставил после себя детей духовных, а в Москве «церкви запустошил», так что признано было необходимым снова выслать его отсюда. Действительно, в 1664 г. он и был сослан в г. Мезень (Архангельской губ.).

Кроме Аввакума были возвращены из Сибири романо-борисо-глебский поп Лазарь, известный своей челобитной против новоисправленных книг, и его «способник», патриарший подьяк Фёдор Трофимов, но за неистовое прекословие вскоре были сосланы в Пустозерск. В то же время пришли в Москву и другие ревнители старины: нижегородский старец Авраамий, иноки Корнилий и Трифилий и юродивые: Феодор, Киприан, Афанасий. Последние трое очень много способствовали распространению раскола, потому что юродство считалось в то время высоким подвигом; на юродивых смотрели с благоговением: сам царь выслушивал их; слова их имели неоспоримый авторитет. Феодор, принявший на себя юродство по обещанию, был обращён в раскол Аввакумом на пути из Сибири в Москву и до самой смерти ратовал за «старину». Он имел «крепок подвиг» и на всё был способен, так что сам Аввакум удивлялся ему и при случае пользовался им. Юродивый Киприан часто бегал за царской колесницей и просил Алексея Михайловича восстановить древнее благочестие. На улицах, рынках, местах заключения он «свободно укорял новопреданные догматы», пока не был казнён. «Ревнив был и Афонасьюшко юродивый, ученик Аввакума, хотя Феодора смирнее и в подвиге маленько покороче» (Матер. т. V, 76–77).

Были в Москве и свои видные ревнители старины, отчасти из белого духовенства, а больше – из чёрного. Таковы: диакон Благовещенского собора Феодор, слывший в своем обществе за человека много сведущего, игумен московского Златоустовского монастыря Феоктист, архимандрит Покровского, что за Яузой, монастыря Спиридон Потёмкин и некоторые другие. Диакон Феодор сначала служил по новым Служебникам, но потом, когда познакомился с учениками Аввакума, то и сам убедился и другим стал внушать, что «новопечатные книги не правы». Игумен Феоктист действовал в пользу раскола чрез писания. Проживая у старца Неронова в пустыни, он собрал из разных книг, в защиту раскола, какое-то «моление» или челобитную и через Неронова передал её государю. Кроме того, списывал разные сочинения, направленные против Никона и новоисправленных книг, и составил сочинение «об антихристе», в котором старался представить антихриста существом духовным. Архимандрит Спиридон Потёмкин, хотя слыл за «мужа мудра» и знал языки: греческий, латинский и польский, но был великий поборник по старом благочестии. Он написал против православной церкви 10 слов, которые составили целую книгу. Здесь он говорил о крестном знамении, о символе веры, о пришествии антихриста, о том, будто ереси в новопечатные книги заимствованы от латинян, и пр.

Кроме Москвы было немало ревнителей старины и в других местах. Воодушевлённые примером своих столичных единомышленников, они тоже горячо восстали против новоисправленных книг, и кто письменно, кто устно, служили общему делу. Так. Александр, еп. Вятский (1655–1657 г. Коломенский, а с 1657 по 1674 г. – Вятский), личный враг п. Никона за перемещение с коломенской кафедры на бедную вятскую, в 1663 г. прислал жалобное писание, в котором «обхуждал» исправление символа веры, новопечатных книг и благоустроение некоторых церковных чинов. Никита, поп суздальский, написал обширную челобитную³⁵, в которой разбирал новопереведённую книгу «Скрижаль» и другие новопечатные книги, отыскивая в них разные ереси и новшества. Старец Ефрем Потёмкин проповедовал в нижегородских пределах, что антихрист уже народился, что настало последнее время и всяк должен беречь свою старую веру; что новопечатные книги испорчены и церковь увлеклась в ереси; восставал против исправленного символа веры, четвероконечного креста и молитвы Иисусовой. О тех же самых предметах он и писал, но писания его не дошли до пас. Эти же предметы порицал архим. Спасского монастыря в Муроме Антоний, инок Авраамий, иеромонах Сергий и др.

Кроме этих лиц, распространявших раскол и устно, и письменно, было немало таких, которые распространяли раскол только устною проповедью и своим примером. Таковы: чернец Капитон, старец Сергий Салтыков, постриженик Бизюкова монастыря (Смоленской губ.), настолько славившийся между своими единомышленниками, что Аввакум советовал царю поставить его в архиереи; чёрный поп Авраамий строитель Лысковского Богородицкого монастыря (Нижегородской губ.), старец Кожеезерского монастыря Боголеп Львов и чернец Иосиф Истомин. Первый из них много содействовал распространению раскола и пользовался большим уважением народа за своё постничество³⁶. Он заповедовал своим последователям строгий пост, не разрешал вкушать рыбы, сыра и масла даже в праздники Рождества Христова и Пасхи и настойчиво требовал употребления двуперстия в крестном знамении, а троеперстия избегать, как страшной ереси. Дерзость расколоучителей дошла до того, что они составили нечто в роде собора, на котором постановили: «никонианское крещение не вменять за истинное, так как церкви осквернены мерзостию антихристовою».

Последствия такой деятельности расколоучителей были крайне вредны для церкви. Раскол распространялся всюду. В духовенстве и народе начались смуты. По свидетельству отцов собора 1666 г., многие из тогдашних священников «вознерадеша о всяком церковном благочинии и попечении..., книгами новопреведенными и новоисправленными начата гнушатися и по них божественного славословия не исполняху». В некоторых местах опять стали служить по старым книгам, даже в Успенском соборе бывали споры о том, как петь: по-старому или по-новому. В 1665 г. царь Алексей Михайлович писал иерусалимскому патр. Нектарию: «у нас весь церковный чин в несогласии: в церквах служит всяк по-своему». Смятение между духовенством породило волнения и в народе. Церкви оставались пусты. «Мнози христиане отлучишася церковного входа и молитвы и о гресех своих покаяния и исповедания и приятия пречистого тела и крови Христовы лишишася». Люди состоятельные для совершения богослужения начали держать у себя на дому вдовых священников, нередко запрещённых и изверженных из сана, чтобы только не идти в церкви, где службы совершаются по новопечатным книгам». Между многими в народе распространилось мнение, будто «церкви, и чины, и таинства, и последование церковное осквернены многими ересями и антихристовой скверною: многие соблазнялись относительно исправления св. символа, трегубой аллилуии, знамения честного и животворящего креста, сложения трёх первых перстов, Иисусовой молитвы и проч.».

а) Собор 1666 года. Для прекращения церковных беспорядков, вызванных расколоучителями, царь Алексей Михайлович решился созвать собор. В декабре 1662 г. он дал указ – быть собору в мае или июне следующего года. Но собор в это время не состоялся, потому что внимание всех было отвлечено делом патр. Никона; созван он был уже в 1666 г. Первое заседание было в феврале. На нём, под председательством Питирима, митрополита Новгородского (1664–1672 г.), присутствовали 4 митрополита и пять архиепископов (все русские). При открытии заседания, они условились между собою не прежде начать суждения о расколе, как испытавши взаимно свои собственные убеждения об этом предмете. И потому, прежде всего, каждый из архиереев прочёл во всеуслышание символ веры; когда оказалось, что все они в исповедании веры согласны, то предложили друг другу дать ответы на следующие вопросы: 1) православны ли восточные патриархи, живущие под властью великого гонителя имени христианского; 2) правильны ли и достоверны ли печатные и рукописные греческие книги, употребляемые греческими патриархами и священниками при богослужении и 3) правилен ли московский собор 1654 года? На все эти вопросы они дали положительные ответы и собственноручно подписали их. После первого заседания почти два месяца не было заседаний. В это время отцы собора занимались предварительными допросами и увещаниями лиц, которые должны были подвергнуться суду на соборе. На втором заседании (29 апреля) присутствовал сам царь со своим синклитом. Сначала он обратился к присутствующему духовенству с речью, в которой яркими красками обрисовал современное положение раскола и его успехи и просил отцов собора обратить на это дело всё своё внимание: прочитал затем книгу Хризовул и начертанный в ней символ веры и спросил у присутствующих: так ли они содержат символ и прочие догматы, как написано в Хризовуле? На речь царя от лица собора отвечал митрополит Питирим. В своей ответной речи он благодарил царя за его заботы о православной вере и Церкви и свидетельствовал, что все собравшиеся архиереи содержат символ и все догматы веры так, как написано в прочитанной книге. В последующие заседания, происходившие в крестовой патриаршей палате, без участия царя, собор занимался исключительно расколом и расколоучителями. В каждое заседание призывалось по одному или несколько расколоучителей. Всех их отцы собора спрашивали, как они смотрят на новоисправленные книги и обряды, нередко выслушивали и обсуждали самые их сочинения, обличали неправые их мудрования, подкрепляя свои слова «крепкими доказательствами» из древних рукописных книг, которые тут же показывали, и «с любовию увещевали» обратиться к православной Церкви. Первым был призван на собор Александр, епископ Вятский, затем протопоп Аввакум, поп Никита, диакон Феодор, старец Ефрем Потёмкин, иеромонах Сергий, старец Серапион, поп Лазарь, иеромонах Григорий Неронов, игумен Феоктист и др. Большинство из них искренно раскаялись в своих заблуждениях (епископ Вятский Александр, Ефрем Потёмкин, иеромонах Сергий, игумен Феоктист и некоторые др.) и собор простил их – одних совершенно (епископа Александра, Григория Неронова), а других послал в монастырь на испытание. Аввакум же, призванный на собор, вступил в состязание с отцами, и не только упорно отстаивал свои убеждения, но и «укори в лице весь собор, вся неправославными нарицая». Подобным же образом вели себя диакон Феодор и попы Никита и Лазарь. Первый подал собору особое «письмо», в котором осуждал исправление Символа Веры. Напрасно отцы собора увещевали их, – ничто не действовало. Тогда решено было, оставив суд над Лазарем, Аввакума, Феодора и Никиту лишить сана и отлучить от церкви, что и было исполнено в Успенском соборе над Никитою 10 мая, а над Аввакумом и Феодором 13-го. Последние двое даже и во время исполнения приговора вели себя буйно: когда на них изрекали анафему, они сами проклинали властей. «Зело мятежно в обедню ту было», замечает Аввакум, а Феодор добавляет, что когда он был выведен из церкви, то кричал собравшемуся народу, показывая двуперстие: «братия, за сию истину стражду и умираю». Все расстриженные посланы были в Угрешский монастырь в заключение. Спустя несколько времени Никита и Феодор раскаялись, но – притворно.

После суда над расколоучителями, собор в руководство духовенству и мирянам составил «Наставление благочиния церковного». В этом «Наставлении» отцы собора выразили своё общее определение относительно раскола. Указав предварительно причину созвания собора 1666 года (смуты в духовенстве и народе), они заповедали всему духовенству учить своих детей покоряться святой восточной Церкви во всем и совершать службу по новоисправленным книгам, потому что эти книги не заключают в себе ничего противного вере и исправлялись п. Никоном не самовольно, а по совету греческих патриархов и с согласия собора русских архиереев, по греческим и славянским книгам. Затем отцы собора коснулись тех обрядов, которые наиболее подвергались порицаниям со стороны расколоучителей, именно: печати на просфорах, троеперстия, молитвы Иисусовой, аллилуии и именословного перстосложения; но говорили о них без прещений, наравне с другими предметами. Так, они заповедали печатать просфоры четырёхконечным крестом, крестное знамение совершать тремя первыми перстами, молитву Иисусову произносить со словами: «Боже наш», аллилуию говорить трижды, а не дважды, с возглашением: «слава Тебе, Боже», при благословении священникам употреблять именословное перстосложение, и тут же дали несколько правил относительно благоповедения духовенства и церковного благочиния, напр., как хранить миро, употреблять и хранить запасные Дары и т.п. Этим собор давал ясно понять, что обряды, как «старые», так и исправленные – не догматы веры, а только предметы церковного благочиния. Поэтому он не изрёк в своём общем определении никакого проклятия и осуждения ни на старопечатные книги, ни на двуперстие, ни на сугубую аллилуию, ни на другие, излюбленные старообрядцами, обряды: об этих предметах в «Наставлении» даже не упоминается. Не положил собор проклятия и на тех лиц, которые не будут исполнять предписанного в «Наставлении». «Если кто не послушает нас, говорят отцы собора, хотя в одном чём, повелеваемом теперь, или начнет прекословить, мы таких накажем духовно, а если духовное наше наказание начнут презирать, мы к таким приложим и телесное озлобление».

Не довольствуясь сделанным, отцы собора признали необходимым составить для верующих особую книгу, где бы опровергались все основные положения раскола, как они изложены в челобитных Никиты п Лазаря, и поручили это дело иеромонаху Симеону Полоцкому.

б) Большой Московский собор 1667 года. Большой Московский собор 1667 года представляет собою выдающееся явление в истории русской церкви. Созванный повелением царя Алексея Михайловича, он имел в числе своих членов 29 святителей (17 русских и 12 восточных) и множество архимандритов, игуменов и других духовных лиц, русских и иноземных, во главе с тремя патриархами: русским Иоасафом, Антиохийским Макарием и Александрийским Паисием, потому вполне справедливо и называется Большим Московским собором. Соборные заседания начались в декабре 1666 года, по прибытии в Москву (2 ноября) восточных патриархов. Отцы собора сначала занялись рассмотрением дела патриарха Никона, который был осуждён, лишён сана и сослан в Ферапонтов монастырь (Новгородской губернии). В январе следующего года избран новый патриарх Иоасаф II (1667 – 1672). Вскоре после его поставления соборные заседания возобновились. Отцы собора обратили внимание, главным образом, на явившийся в нашей церкви раскол: прежде всего утвердили то, что было постановлено на соборе 1666 года, под председательством митрополита Питирима, и затем издали несколько новых постановлений. Таким образом, постановления того и другого собора находятся в теснейшей связи и составляют как бы один акт.

Своё суждение о расколе отцы собора 1667 года высказали в «Изречении»³⁷. Здесь они сначала дословно повторяют то, что сказано в «Наставлении» собора 1666 года относительно новоисправленных книг и обрядов, а затем делают следующее определение: «Если кто не послушает нашего повеления и не покорится святой восточной Церкви и сему освящённому собору, или начнёт прекословить и противиться нам, мы такого противника, данною нам властию, если будет священного чина, извергаем и предаем проклятию, а если будет от мирского чина, предаем проклятию и анафеме, как еретика и непокорника и от церкви Божией отсекаем, дóндеже уразумится и возвратится в правду покаянием». Очевидно, Большой Московский собор положил анафему только на людей, которые не покорялись святой Церкви и сопротивлялись ей, отказываясь принять новоисправленные книги и обряды, как бы еретические; книг же, напечатанных при первых пяти патриархах и ранее, не осудил, неправославными их не признал, а, следовательно, не признал неправославными и изложенных в них чинов и обрядов. Наконец, и самих противников Церкви он отлучил от Церкви до тех пор, пока не вразумятся и не обратятся в правду покаянием³⁸. Такое определение собора о расколе имело и имеет большое значение. Им окончательно осуждены противники книжного исправления и отсечены от Церкви высшею церковною властью.

Не ограничиваясь этим общим определением о расколе, собор 1667 года издал о нём ещё несколько частнейших определений. Так, он разрушил клятву Стоглавого собора на крестящихся троеперстно и трегубящих аллилуию, житие преподобного Евфросина признал составленным от сонного мечтания, слово Феодоритово о перстосложении, сказание о Мелетии и слово Максима Грека о том же предмете признал не принадлежащими этим св. отцам. Кроме того, отцы собора заповедали совершать крестные ходы против солнца, а не по-солонь, одобрили исправленный при патр. Никоне Служебник и книгу Скрижаль, тщательно рассмотрели составленную Симеоном Полоцким, по поручению собора 1666 г., книгу, которая и была напечатана от имени собора 1667 г. под заглавием «Жезл правления», и утвердили своим авторитетом грамоту патриарха Паисия. Наконец, относительно раскольников отцы собора заявили, что их должно наказывать не только церковным наказанием, но и градским, т. е. по гражданским законам. Сообразно с этим и было поступлено с Никитой суздальским и Лазарем: первый, как раскаявшийся, был принят в общение с церковью, а второй, оставшийся упорным в своих заблуждениях, предан анафеме, лишён языка и сослан в Пустозерский острог.

Определения Большого Московского собора имеют весьма важное значение для раскола. Они легли в основу дальнейших отношений к раскольникам как церковной, так и гражданской власти; они же определили внутренний строй и порядок жизни раскольников. С этого времени раскольники, формально отлучённые от православной Церкви, составляют уже особое, крайне враждебное ей, религиозное общество и живут совершенно отдельною, самостоятельной жизнью. С этого же времени начинается и история раскола.