Знакомство с Лессепсом

(Гражданин, 1883 г.)

Об этом особого оттенка благодетеле рода человеческого, конечно, слыхал я еще до встречи с ним в Константинополе в 73 году. Он в то время был на вершине своей славы... Он, французский буржуа, буржуазно-коллективными средствами исполнил то, чего не смог исполнить египетский фараон Нехао: он соединил Средиземное море с Красным...

Так как эстетическое чувство было у меня всегда довольно сильно, то я не особенно интересовался видеть этого героя индустриального прогресса, и хотя знал, что он в Константинополе и входит по каким-то делам в сношения с русским посольством, но мне и в голову не приходило, что придется говорить когда-нибудь с ним и слышать от него нестерпимый вздор.

Впрочем, незадолго до нашей встречи на большой Перской улице, я слышал разговор одной из наших посольских дам (женщины очень остроумной и наблюдательной, замечу мимоходом) с тем самым французским инженером К. – , о котором я писал в прошлый раз. Я тогда сказал, что К. – был одним из главных сподвижников Лессепса при прорытии Суэцкого канала.

Эта дама уверяла К. – , что она „никак не может себе представить Лессепса гением“. – „Я видела его несколько раз, – сказала она, – разговаривала с ним. Делала над собой усилия, чтобы вообразить его человеком великого ума, и никак не могла. Многие из других моих знакомых производят на меня впечатление гораздо более сильное, чем мосье Лессепс“.

К. – с важностью стал доказывать ей, что ее впечатления ошибочны, – что Лессепс гений особого рода; что никто в мире не умеет и не может, подобно ему, обдумать с практической точки зрения какой-нибудь гигантский проект, соединить для этой цели людей и довести дело до полного окончания.

Я слушал этот разговор и вспоминал, как я, года два-три тому назад, лежал на полу, на турецкой постели, покрытой ковром, в горах Эпира, у пылающего очага, и читал „Московские Ведомости“, которые мне только что привезли из Янины. Из них, хотя и поздно, я узнавал подробности празднеств, бывших в Египте по поводу прорытия Суэцкого канала. Признаюсь, и тогда уже празднества эти интересовали меня больше самого прорытия, хотя в то время я был еще далек от моего теперешнего систематического и рационально (в моих глазах) оправданного отвращения к индустриальным открытиям и физико-механическому прогрессу; хотя мне не было тогда так ясно, как ясно теперь, что этот род прогресса чрезвычайно вреден и разрушителен для всего человечества; что он есть лишь неизбежный спутник либерального плутократизма, – гадкий и вредный плод сочетания утилитаризма в науке со слишком свободным движением капиталов и людей, и должен погибнуть вместе с либерально-эгалитарным идеалом нынешних обществ... Хотя я до этого ясного понимания тогда еще не дорос, но, по какому-то полугосударственному, полуэстетическому инстинкту, я чувствовал, что труды подъятые и затраты сделанные для соединения Средиземного моря с Красным – вовсе не всем могут быть полезны или выгодны; а прекрасного уж, разумеется, тут нет ничего...

И потому, минуя без внимания всё то, что касалось до самого канала, я интересовался гораздо более императрицей Евгенией, ее художественными впечатлениями на Востоке и, вообще, важными лицами празднеств, чем факторским, так сказать, величием г. Лессепса, умеющим так блистательно составлять индустриальные компании в исполинских размерах. Сам предпочитая езду верхом по горам езде на пароходах, я отдыхал от машин и новых путей сообщения, читая, как императрица Евгения ездила на верблюде смотреть пирамиды... Но невольно я дочел и до того места, где корреспендент описывал и самого Лессепса.

Русский корреспондент, я помню, представлял Лессепса сидящим (чуть ли не верхом) на стуле во фраке и с лентой Почетного Легиона через плечо... Я помню также, как он наружность его изображал: „коротко остриженный и с энергическим выражением лица“.

Когда я встретил Лессепса года через два после того, я нашел, что он, во-первых, вовсе не слишком коротко острижен, а во-вторых, что лицо его скорее можно назвать оживленным и в иные минуты „любезным“, чем особенно энергическим. Я воображал его совсем иным, т.е. ожидал встретить одного из тех грубых французских épiciers с „жадными, скупыми“ глазами, которых так справедливо ненавидел Герцен и которых я имел несчастие не раз встречать и в среде французских чиновников и торговцев на Востоке, на пароходах и на европейских железных дорогах, и в магазинах наших русских столиц. Нет ничего отвратительнее грубого европейца средней руки; ибо грубость его вовсе не наивна и не добродушна, но претендательна, злобна и раздражительна. Признаюсь, мне может быть было бы даже приятно видеть Лессепса таким по ненависти моей к индустрии и к европейским формам демократии; но истина заставляет меня признаться, что он не таков.

Увы, он – приятен!

Мы шли раз с моим другом Г – вым по VIерской улице.

Вдруг Г – в шепнул мне: – „Лессепс! Я вас сейчас познакомлю“.

Мы встретились. Лессепс был в новом цилиндре, в черном хорошо сшитом сюртуке и с тросточкой. С виду ему тогда казалось лет 50 с небольшим. (Это было в 73 году.) Росту он небольшого; лицо его мне показалось очень бледным, желтым, в морщинах; не помню, были ли у него усы, – кажется были; но бороды не было, и я заметил, что белокурые с проседью виски его были приглажены вперед, как у людей 30-х и 40 годов. Эти виски вперед, бритая борода и приветливая улыбка при встрече и разговоре с нами произвели на меня, как я уже сознался со вздохом, приятное впечатление: большинство французских буржуа, с которыми мне приходилось встречаться за последнее время, почти все носили бороду и чесались как-то иначе. – Я был рад встретить человека хоть сколько-нибудь, хоть чем-нибудь да непохожего на современных своих соотечественников!... Мой русский приятель познакомил нас. Остановившись с нами, Лессепс начал говорить о тех наводнениях, которые тогда одно за другим производили опустошения в Южной Европе...

Не помню, какая именно река тогда только-что выступила из берегов в Италии или Южной Франции... По этому поводу я сказал Лессепсу:

– Не ваш ли канал, м-сье Лессепс, причиняет все эти бедствия? Не изменилось ли что-нибудь в гидростатике и гидродинамике от соединения двух морей, никогда в прямом сообщении не бывших?... Не изменились ли вековые какие-нибудь течения и т.п.?...

– О, нет! – отвечал Лессепс быстро и небрежно. – Канал тут не причем.

И тотчас же начал говорить о своем проекте внутреннего моря в Сахаре, который, конечно, оплодотворил бы Африку, но вероятно заморозил бы Европу, лишив ее этой вековой экваториальной печи.

Но до этого в минуту нашей встречи на Перской улице было еще далеко, и мы толковали о другом.

Говорил Лессепс поспешно и как будто даже легкомысленно; очень скоро перешел, не помню как, к политическому вопросу и тут же на улице объявил, что „через каких-нибудь 10 лет во всей Европе не останется ни одного монарха, – везде будет республика!“ „Исключая, впрочем, России (прибавил он с любезной улыбкой), L’Empereur de Russie останется один... Он необходим...“

– Почему же именно вы делаете для нас, Русских, это приятное исключение? – спросил мой спутник...

Лессепс продолжал, и всё тем же тоном самоуверенно-легким, всё так же „неглиже с отвагой“:

– Видите ли, народы нуждаются в царях до тех пор, пока они необразованны. Ваш русский народ пока еще стадо баранов... Разумеется (при этом опять улыбка), я не говорю о людях просвещенных, подобных вам... Пока русский народ подобен стаду баранов, ему необходимо руководство сильной власти; но позднее и он просветится как другие... И тогда...

Лессепс не кончил.

Не знаю, что сказал бы ему в ответ на это мой приятель Г – в, если бы я не поторопился предупредить его возражением... Меня возмутила донельзя эта болтовня великого исказителя земной коры!

– Извините, г. Лессепс! – воскликнул я: – мы, напротив того, склоняемся перед нашим народом за то, что он больше нас сохранил в себе русского, восточного; мы уважаем его за то, что он меньше европеец, чем мы, меньше похож на вас, европейцев... Это наше спасенье...

Лессепс взглянул на меня мельком. В глазах его выразилось на мгновенье, на самое краткое мгновенье, что-то такое... не то удивленное, не то недовольное, но он тотчас же отвернулся и возобновил свою „утилитарную“ речь. Я не хотел слушать; меня раздражила его последняя выходка, я брезгал его республиканским пророчеством, в котором не было ни ненависти, ни грусти и отчаяния, а, напротив того, слепая и по-видимому сочувственная вера во благо всеобщей мелкой образованности народов по европейскому образцу...

Я тотчас же вспомнил о другом Французе, о главном поваре нашего посольства. Он говорил то же самое. Летом, на даче, в Буюк-Дере секретари посольства жаловались послу, что он не дает им спать поутру. Окна их квартиры приходились против его окон; он вставал рано, открывал свое окошко и начинал во всё горло кричать и спорить о политике с кем-то, с мармонитами своими или с кем еще – не знаю...

Он кричал почти слово в слово то же самое, что Лессепс:

– Encore quelques années et nous ne verrons plus de monarque en Europe... Voyons-discuttons – maintenant l’origine des Bourbons!

Повар в убеждениях и прорицаниях шел еще дальше Лессепса и, по-видимому, не исключал из своего мрачного пророчества и нашего Государя.

После жалобы секретарей он перестал кричать так громко по утрам у окошка, но, вероятно, остался при своих либеральных убеждениях, подобно знаменитому краснослову Ж. Фавру, который в гостях у Бисмарка, на замечание этого последнего, что „государственный человек не должен оставаться постоянно при одних и тех же политических взглядах“, воскликнул сентиментально: – „Однако, граф¹⁷⁰, прекрасен вид человека, верного своим убеждениям!“

Бисмарк, кажется, на это ничего не ответил; он, видно, не находил Ж. Фавра прекрасным...

Я же всякий раз, глядя при встречах на Лессепса и слушая его, вспоминал слова моей посольской знакомой, которая никак не могла вообразить его себе великим человеком, и всякий раз находил ее впечатление верным. – Приятный, любезный, ловкий человек – да!..

Великий? – Нет! Если бы он был ума великого, то мог ли бы не питать отвращения к всеобщей „мещанской“ республике?

Франция, бедная Франция!! Где ты, прежняя, дорогая нам Франция, столь изящная и великая, грозная и неустанно-творческая? Где – ты?

Было время, когда подобно Королю Королей твоих, говорившему: „Государство – это я!“ – могла и ты с гордостью сказать миру: „Европа – это я“!

Пожалуй, и теперь сказать это можно, с точки зрения общих начал и общей судьбы... Но лестно ли это теперь? Вот вопрос!