«Не Фисеев, а Адрианов город». Вечером. 4 июля 1865.

Что делать? Друг Платон, друг и Сократ но“... и пр. Бросающуюся в глаза правду нельзя не высказать. Αἱ κλεναὶ Ἀθῆναι, начертавши на Адриановой арке свою предательскую преданность Кесарю. Конечно, и у нас не безызвестно правило: „скачи враже, як пан каже“, но то ведь мы – скифы и варвары, а тут передовые люди древности увековечивают свое криводушие неизгладимыми чертами. Напрасно нынешние потомки „мужей афинейских“ хотят оправдать своих предков, уверяя, что фатальная надпись говорит не вообще об Афинах, а о квартале их, носившем будто бы имя Адрианополя, в который входом служили ворота. Этой иглой не зашьешь прорехи... Направляясь сегодня в Акрополь, мы естественно прошли мимо Адриановых ворот и вспомнили не только про Адриана, но и про Нерона, и про Августа, считавших великою честию для себя побывать в пресловутом городе. Зная такое свое значение, ему можно бы было держать, как говорится, свое знамя высоко, но приходится повторить и еще раз: Ἀνάγκᾳ καὶ οἱ θεοὶ πείθονται. Аттика (и вся Греция с нею), при Тезее конечно, и соседнюю Италию включала в одну категорию с „варварами“, а теперь при Адриане сама она была: Romana Provincia. Не знаем, с какого времени существует теперешний вход в Акрополь. Там хотя и не пишется, но зрится ясно, что Афины уже не Адрианов, но Константинов или, прямее, Христов город. Архитрав над входными воротами, в 8 метра длины из цельного куска мрамора, цветом своим указывавший на глубокую древность, имеет на себе ряд рельефных украшений из цветов и листьев, в центре которых рисуется Константинов Лаварон, т. е. вместе и крест, и монограмма имени Христова. Спасительное знамение это, потом внутри Акрополя, на необозримом множестве и разбросанных, и сложенных в кучи обломков мраморных, встречалось нам, без всякого преувеличения, сотни раз в самых разнообразных формах (но никогда – нашей пресловутой, осмиконечной), останавливая нас на каждом, так сказать, шагу, пока мы поднимались к Парфенону.

Приветствую в несчетный раз преименитое здание, которое в былое время считал настолько знакомым и как-бы своим, что мог все подробности его воспроизводить в памяти во всякий потребный момент. Теперь здоровался с ним, как со старым другом, но уже с оттенком грусти. Не мог я более сказать себе: когда захочу, его увижу. Завтра же он будет для меня уже предметом воспоминаний! Чудное состояние человека, мало-мало проникнутого сочувствием к отжившему миру, и способного воспроизводить в душе исторические образы. Стоишь или сидишь бывало тут в тени мраморного леса колонн по целым часам, и чего-чего не переведешь воображением! Как и естественно, языческий период здания давал мне видеть облики неясные. Бывший храм Афины (Минервы) не стоял, как говорится, в сказках наших, „к лесу задом, ко мне передом“. И в самом деле, теперешняя передняя часть его тогда была заднею, вопреки порядку вещей, указываемому Пропилеями. Христианский период его, длившийся не менее языческого, представляет исправленным недосмотр или каприз древних. Вход в бывшую Великую церковь Афинскую (по некоторым „св. Софию“) был в западной стороны, а на месте бывшего входа в капище богини, возвышался алтарь, которого основания существуют до сих пор, вопреки мнению и желанию чистых археологов, задающихся мыслию очистить древнее „святилище“ от всех позднейших „святотатственных“ покушений на его первобытный смысл и образ. Повторил я при этом и хорошо затверженные зады о бывшем когда-то стенном росписании христианского храма. Удивления достойны удержавшиеся еще на западной стене его, но бокам входной двери, кое-где краски бывших икон. Когда-то я имел в виду снять их фотографией при полном освещении их солнцем, но не нашел сочувствия своему делу в тогдашних фотографах. Теперь как будто их осталось уже гораздо меньше. Какой они даты, трудно сказать. Во всяком случае, мне казались восходящими к первому христианскому тысячелетию. Даже при помощи значительного оптического увеличения, я не мог разглядеть при изображениях обычных им надписей, чтобы по характеру букв судить об эпохе.

Не оставил я без поверки и памятного труда своего: сборника христианских надписей³⁹⁰ или почти исключительно надгробных записей, отысканных мною в значительном количестве на ложбинах периметра некоторых колонн перистиля Парфенона, преимущественно на западном фасаде его. Работа эта, доставившая мне лет 10 тому назад такое высокое удовольствие, сделалась достоянием читающей публики в 1856 г. через Афинскую Археологическую газету № 43, где все 80 сделанных мною копий надписей отлитографированы, к сожалению, весьма неудачно на шести таблицах, вместе с моим же планом древних подземелий, открытых мною под Никодимовою церковию, служащим пояснением к статье моей в том же номере газеты о произведенных мною под церковию раскопках³⁹¹. Надписи интересны в том отношении, что содержат в себе целый ряд иерархов Афинских с 593 (предположительно) года по 1190-й, конечно не непрерывный, но все же весьма значительный, а именно 28 имен, коими могут пополниться страницы отличного труда нашего русского византолога, г. Муральта (Essai de chronographie Byzantine, St.-Petersbourg. 1855) и самый Oriens Christianus Лекьеня. В одной, самой примечательной из них по содержанию, где воссылалась молитва к Богоматери некоего обиженного своим соперником, отнявшим у него невесту, припоминалось мне выражение, затемнявшее смысл целого и представлялось потому сомнительным, правильно ли оно мною прочтено. Я отыскал надпись в восточной части Парфенона, и пересмотрел снова, при помощи увеличительного стекла, заподозренное мною место. Оказалось, что иного чтения слова³⁹², кроме разобранного и списанного мною, нельзя допустить никакого. Осматривая тщательнее соседние с этою надписью колонны, я еще нашел на значительной высоте трех из них по одной надписи. Первая (с графическими ошибками) содержит молитву: Помяни Господи во царствии твоемъ раба Пофита золотолейца... года³⁹³. Вторая, еще более безграмотная, гласит следующее: Иоанн раб Христов и грешник... убогий добродетелями... и многими грехами богатый. Христе мой, спаси его³⁹⁴. Почерк руки скорописный. Третья, тщательно начертанная и хорошо сохранившаяся, тоже содержит молитву: Пощади Господи во царствии твоем раба твоего Вани певца. Аминь³⁹⁵. Есть при ней и две буквы, очевидно числовые, дающие год 6009. Это был бы 501-й нашего летосчисления и указывал бы на время ранее Императора Юстиниана В., что для истории Парфенона имеет свою цену.

Мы обошли затем Эрехфион, тоже бывший, в свое время, церковию, представляющий из себя ужасную картину разрушения, приписываемого вообще существованию внутри его в турецкое время порохового погреба, взорванного бомбою. Неизвестно, на каком основании itinéraire de l’Orient прурочивает к этой, а не к Парфенонской церкви ходячее имя Св. Софии. В одной из найденных мною на стенах его надписей, помню, читается только слово: Καθολικῆς (соборной) Ἐκκλησίας, и то собственно еще неизвестно, о которой из двух церквей говорится. Для соборной церкви размеры Эрехфия слишком тесны, а чтобы быть ей своего рода Св. Софией города Афин и подавно. Заглянувши в два, не поддающиеся по своему безобразному виду, описанию хранилища древностей – исключительно мраморных резных обломков, мы полюбовались со стены столько знакомым мне видом города, побывали на предполагаемом месте гигантской статуи Афины Полиады, будто бы бросавшей тень своим щитом на всю соименную ей дольнюю селитву, и возвратились в Пропилеям, в которых тоже каким-то образом устроена была некогда церковь, занимавшая, конечно, всю центральную часть их с двумя рядами колонн, коей алтарем служила их восточная галлерея. Этому предположению мешает только вопрос: откуда же в таком случае был ход к церквам Парфенонской и Эрехфийской³⁹⁶? Посетили мы, разумеется, при этом и Пинакофику, находившуюся, по описаниям древних, в левом (северном) крыле Пропилей³⁹⁷, всю заставленную теперь мраморными плитами с надписями. Пересмотрел я между ними и те, которые относятся к христианскому периоду, давно мною списанные. Этот обзор их дал мне повод исправить одну очевидную ошибку мою, допущенную мною при обозрении и оценке древних христианских надписей города Эдессы-Водены. В одной из них я прочел и списал криптограмму: ΙΧΘYΣΧΜΓ. Что касается первых пяти букв, то значение их совершенно ясно. Не находя возможности объяснить тем же способом остальные три буквы, я счел их цифровыми, и видел в них 643 год Македонской Эры, совершенно забывши, что имел уже палеографически прецедент в том же роде здесь, указывавший на необходимость не спешить подобными заключениями. Те же таинственные три буквы ХМГ стоят и тут во главе одной, к сожалению, крепко укороченной надписи, давая разуметь, что и в них кроется тот же мистагогический смысл, что и в случайно составившемся слове: ἰχθύς (рыба). А какой именно смысл, нужно доискиваться со светочем патрологии и христианской археологии.

Когда мы, при выходе из Акрополя, расплачивались с ветеранами (ἀπόμαχοι – инвалиды, по-нашему) за удовольствие видеть то, что видели, между множеством окружавших их сторожку кусков мрамора мне попался снова на глаза давно намеченный мною, небольшой (с поларшина вышины) барельеф, представлявший пастуха, держащего на плечах своих овцу – столько обычный первых веков христианства символ Пастыря Доброго. Работа очень грубая, но по своей редкости в Афинах подобного изображения, этот памятник отдаленнейшей эпохи стоил бы лучшего хранения, чем каким пользуется. Присутствие его тут, так сказать, в прихожей Акрополя, заставило меня поосмотреться на месте. К удивлению и, частию – прискорбию моему, в этом отделении повсюдного и неисходимого Музея Афинского нашлось и еще немало древних христианских надписей, более чем надгробных, одна даже с именем Солона мученика. Но мы так были утомлены физически и умственно, что не нашли себя способными к дальнейшему труду даже простой копировки, и сотворивши крестное знамение Χριστοῦ Μεσίτου Γηγενῶν (Христа ходатая земнородных), простились с Акрополем на веки? Кто может знать? Пусть будет хотя: до века! Повел я своего небывальца спутника и в темницу Сократа и на Пникс, откуда спустились в город к бывшей мечети, где хранятся гипсовые слепки с барельефов, украшавших фронтон Парфенона, забранных в Британский Музей и имевших, по мнению идеологов Афинейских, возвратиться на свое место вместе с королем Альфредом I. Мы нашли это водохранилище запертым. Прошли оттуда в Митрополию (кафедральный Собор), она поразила нас своим внутренним убранством, вполне соответствующим славе именитого места. Не понравилась нам только напрасная темнота ее, поревновавшая, видно, нашему св. Исаакию, забывши совет псалтыри: не ревновать лукавнующим. Я особенно утешен был тем, что все стенное украшение храма нашел чистою копиею такового же в нашем „золотом» Никодиме. Значит, все-таки мы – бывалые „варвары"- указали гордым Афинам образцы церковного вкуса и изящества и, по возможности, даже исторической верности! Зато безутешную скорбь навеяла на меня так называемая Малая Митрополия, то есть древняя целомраморная, действительно малая, церковь, стоящая с боку большой. Я оставил ее в 1860 г. запущенною, обращенною в складочный магазин материалов, употреблявшихся при постройке большой церкви, но по стенам своим имевшею еще много стары фресковых изображений замечательно хорошей кисти. Теперь я нашел всю внутренность ее „обновленною», то есть заново отштукатуренною и вымазанною синеватою краскою с красными коймами... Увы!