Афины. 4 июля 1865. Воскресение.

Полон глубоко радостного чувства. Прощался когда-то на веки с дорогим, более – родным мне храмом, известным в городе под именем Никодима, а у археологов Ликодима (при обращении его в посольскую церковь нареченным нами Св. Троицей), и вот еще раз Бог привел мне принесть в нем бескровную жертву! Не назову его делом рук своих, но что в настоящем своем виде он есть плод моей мысли, потом неодолимого желания и, наконец, – неусыпного попечения, об этом если не мои уста, то его камни возопиют. Это без сомнения есть редкий образчик Византийской архитектуры из эпохи ее процветания, редкий и по своеобразности плана, и по изяществу, и по размерам (сравнительно с другими подобными памятниками в Греции одного с ним времени), и даже по сохранности. Для меня он был даровою, долговременною и самою приятною школою изучения христианских древностей. Мы, так сказать, подали друг другу руку помощи. Утро минувшего пятка все посвящено было мною исключительно на пересмотр его сокровищ архитектурных, декоративных, живописных, рукописных, исторических, археологических, топографических... и целого ряда таких, которые доступны только интимности отношений между наблюдающим и наблюдаемым, усматриваются только зорким глазом друга. Надобно было видеть, в каком достожалостном виде стояли еще в 1850 г. развалины прекрасного здания, и какому не пишемому посрамлению подвергались особенно в ночное время, чтобы понять всю мою безграничную любовь к ним, преобразившимся по манию русского правительства, в вещь ненаглядную – bijou, как назвал нашу св. Троицу в 1856 г. возвращавшийся из Крыма, победоносный Duc de Malakoff. À та любовь, которая начинается жалением, как уверяют психологи, есть самая крепкая.

У Афинского Никодима есть достойный его соперник, отделяемый от него только одною горкой, как-бы брат его родной, только старший летами, это именитый Дафнийский храм, загородный и уединенный, пользовавшийся всегда моим глубоким сочувствием. Вчера мы ездили на поклон ему. Нашли его таким же, каким он оставался в моей памяти с 1860 г. План его, в сущности, тот же, что и нашего Никодима, только вместо хоров кругом всей внутренности его, как в том, здесь вся идея их исчерпывается глухою со стороны самой церкви галлереей, окружающей переднюю часть ее до купола, и образующей (по крайней мере теперь) ряд невзрачных комнаток, в которые входят совне. Другая разница: здесь есть, сравнительно – большой притвор, которому там совсем нет места, по плану. По древнему правилу церковной архитектуры, все внутренние стены до сводов включительно, одеты были мраморными плитами. Поверх их шел мраморный же с хорошею резьбой карниз, и над ним уже по всем сгибам и аркам сводов расстилалось золотое поле мозаическое, из которого выступали, тоже мозаические, изображения одиноких фигур и целых евангельских представлений. Теперь в обиженной временем и изуверством церкви вся мраморная облицовка стен исчезла, карниз большею частию еще остался, а мозаическая часть сильно повреждена. Она была и закопчена дымом от ютившихся в стенах храма не одно столетье пастухов вместе и со стадами, и разводивших огонь в зимнюю пору, но в 1859 г. мы вместе с П. И. Севастьяновым! на сколько могли, промыли их губкой и мокрыми тряпками. Тогда мы насчитали до 70 еще более или менее уцелевших мозаических изображений в центральной части здания, в алтаре и в притворе. Некоторые из них художники Г. Севастьянова находили даже превосходными. Bсе их стоило бы снять в копиях специалистам иконописнаго дела. Они произведение более искусной руки чем таковые же в древней и великолепной церкви св. Луки Елладского, как мне казалось в 1858 году, и несомненно лучше, чем виденные мною в Константинополе, Никее, Солуни и недавно в Арте, мозаики. Пересмотрев все их снова, я означил в записной книжке своей подробно, где, на каком месте какое изображенье находится. Жалость дому Божию неотступно следовала при этом за мною повсюду. Помню, пользуясь хорошим знакомством с художником, росписывавшим al fresco нашу церковь Афинскую и пользовавшимся въ свою очередь благосклонностью тогдашних Эллинских Величеств, я многократно заговаривал с ним о необходимости спасти это бесценное сокровище и умелыми руками, а царскими издержками поправить всю внутренность Дафнийского храма... Намек был ясен. Раз он меня несказанно утешил, известив, что Е. В. королева Амалия из своей шкатулки соглашается ежегодно жертвовать на возобновление Дафнийского храма по 10000 драхм... Но вскоре наш Herr Künstler Tirsch уехал в свою Баварию. За ним выехал и я из прекрасной Греции в преславную Византию. А невдолги после нас и... Но от горечи язык мой отказывается договорить остальное.

Дафни было только перепутьем нам в Елевсину, имя которой возбуждает в душе представления самые, так сказать, колыбельные относительно всей Греческой истории. Сюда пришла (отсюда: пришествие, ἔλευσις) невесть откуда – первая наставница автохфонов (туземцев, кто они были, покрыто мраком неизвестности, всего вернее, что Пеласги), научившая их возделывать землю и приготовлять хлеб. Кто такая, в сущности, была пришелица, они не знали. Слышали, что вместо их варварского: χθὼν, она учила звать землю: Ги а по их грубому выговору: Ди. Отожествив таинственную незнакомку с самою силою земли, они ее любимым словом и назвали ее. А потом, конечно пристало к нему почетное: матерь (как к Зевсу – pater), и вышла личность высшего порядка Димитра. Услужливое небословье поспешило отыскать ей приличное место на Олимпе: оказалась она ни больше, ни меньше, как родная дочь Реи „Великой Матери“, и родная сестра Дия, Посидона и Плутона!.. Полагать надобно, что первые уроки длинной и уму непостижимой процедуры обращения невзрачной травки в хлеб, затмивший собою все плоды древесные, преподавались в секрете, при чем неизбежны интерны и экстерны дела, из коих сейчас же, конечно, вышли профаны и иерофанты... В конце концов – составились Элевксинские таинства; чистые и святые по началу, они могли со временем, от влияния распущенной мифологии (и, может быть, от близости прогрессивных „мужей афинейских“...), принять блазненный характер. Для нас теперь, конечно, это глупая небылица, что Плутон похищает Персефону – дядя племянницу и что за последнюю заступается Зевс – ее отец, приживший ее с родною сестрою Димитрою. Но представим людей, искренно и сердечно верующих во все это, того времени – страстно увлекательного. Что должна была внушать их уму и сердцу эта богохульственная свора кровосмесителей, которым следовало воздавать божеские почести? Не диво потому, если, при всей святости установления таинств, в них разыгрывались под конец тайные, и уже истинно адские дела, в роде нашего „свального греха“. Урок великого дела хлебного, естественно, сейчас же должен был потерять свой мистический характер. Его, конечно, и в помине не было. Главным лицом всего Элевсинского культа потом была уже Персефона, богина Ада и, следовательно, всей посмертной будущности человека. Припомним, что Плутона на грех натолкнула Афродита, не вытерпевшая намерения Персефоны быть „как Диана“, т. е. остаться девственницей... Далеко ли отсюда до заключения, что таже анти-девственичная интенция проводилась и в Персефониных мистериях?.. Что сказать, наконец? Всячески желалось бы, чтобы знаменитые „таинства“ достойны были этого почтенного имени. Но христианские писатели (Климент Алекс., Тертулиан, Феодорит, Арнобий) в один голос утверждают о них нечто, сводящееся хотя действительно к предметам „тайным“, но вовсе не святым и ни от кого на свете еще не признанным чистыми. Sapienti sat. Обо всем вышеизложенном мне множество раз приходилось думать на самом месте бывших таинств. Резюмирую потому теперь свой взгляд на любопытную, но весьма неясную, страницу религиозной жизни древних Греков. Мы осмотрели все, что Археологическое общество Афинское успело отнять в Элевсине у земли-матери, располагая весьма ограниченными к тому средствами. Выявлены части огромного, целомраморного здания Перикловой эпохи, и вместе подвалы с кирпичными сводами, говорящими о римском периоде места. Полюбопытствовали видеть памятную мне мозаику на дворе одного частного дома, осмотрели церковь сельскую, византийского стиля с высоким куполом, опирающимся на 4 мраморные колонны, видели и местный музей, в который обращена другая „загородная“ церквица, и кончили отдыхом в „гостиннице“ в ожидании спадения полдневного жара. Перед нами высматривало из-за кровель домов море, а за ним высился Саламин – пресловутой памяти. Но, прежде чем клики морской победы огласили берега Аттики, в местах тех царствовал Эвмолп, знать не знавший царя Афинского Эрехфея. По тогдашним понятиям, это уже было достаточным основанием к тому, чтобы последний напал на первого, победил его и царство его обратил в свою провинцию. Таковы тогда были цари и царства! Такие же, вероятно, были и их междуусобные войны! Писатели историки раздували их подогретым патриотизмом, а то и просто риторикой до размеров действительных сражений. Так у Ксеркса набралось больше тысячи кораблей, а у союзников около 400! Правда, что древние не знали наших нулей, при помощи которых так легко Еруслану Лазаревичу побивать одним махом десятки и сотни супостатов, но зато им легче было ошибаться в цифровом счете. Так, прибавком чуть заметной черточки сбоку к λ­30, могло вдруг выйти χ­600! Поставив только на ребро Μ­40, вдруг получаешь Σ­200!

Возвращались мы под странным впечатлением неожиданного открытия. Нужно было расплатиться с хозяином дома за пребывание у него. За его отсутствием, мы обратились к женской половине дома за расчетом. К удивлению, оказалась надобность в толмаче. Греческий язык был для нее непонятен. То были албанцы родом. Нам объяснили, что все коренное население Лепсины не Греческое. И это в каких-нибудь 10 верстах от центра Эллинства – Афин! Надобно признаться, что для ultra патрютов эта „арванитья“ в самой Аттике, да даже в самых Афинах, как нож в сердце по пословице. Чудная попытка отожествить албанцев с Пелазгами похожа на отчаянный прыжок с крыши пылающего дома на мостовую. А другого способа разделаться с этою загадочною народностию, усеявшею всю западную окраину Балканского полуострова, не представляется грекам, не переваривающим мысли, что они – пришельцы в родной земле. Дорога, которою мы ехали, в старину называлась священным путем (ἱερὰ ὁδὸς), и на ней-то практиковался обычай ругаться „с телеги“ проезжающим, о котором мы недавно упомянули. Эта необъяснимая несообразность достодолжно оцвечается еще существованием придорожной скалы темного цвета, сплошь выдолбленной маленькими нишами для „возношений“, и посвященной... Афродите. Подъезжая к Афинам, мы посетили столько памятный мне Ботанический сад, славный одним только названием. В Турецкое время он принадлежад какому-то именитому Эфенди. Его разноплеменным гаремом, конечно, только можно объяснить найденный лет за 10 перед сим в саду медный образок несколько выпуклый, с двумя ушками по сторонам, на одной стороне которого (выпуклой) литое изображение Распятия I. X. с надписью кругом: ЧЕСNЕИѴ20;У ХЕРУВИМИЫ СЛАВИШ, на другой же Св. Троицы в виде трех Ангелов, сидящих за трапезой с длинными посохами, и тоже с надписью кругом: ПРСТАѴ26; ТРОИЦЕ ПОМИЛУИ NАСЪ ГДИ ОУЫСТИ ГРЕХNИША ВЛДКО ПРОСТАСАТNСИЦА. Редкость эта тогда же была приобретена мною и имеется при мне. Как-будто она предназначалась для ношения на поясе. Величина ее один вершок в диаметре, толщина 2 миллиметра. У самого города на месте древнего Керамика, мы осмотрели вновь разрываемый древний некрополь Афинский с несколькими превосходными надгробными изваяниями из белого мрамора языческой эпохи, смысл которых, несмотря на разнообраизе типов и приемов, везде один и тот же: прощание отходящего из мира с остающимися в нем. К немалому моему удовольствию, тут же найдено было и несколько христианских надгробных надписей, высеченных также на мраморных плитах и большею частию предшествуемых знамением креста. Прочитаны мною собственные имена: Агапи (Любви), Павла Трохадария (?), Инофила (винолюбца!), Кириака, Феодора...³⁸⁸ К сожалению, нельзя быть уверенным, что обломки плит с этими эпитафиями найдены именно тут, на древнейшем кладбище Афинском. Сторож нам сказал, что тут есть немало приносных мраморов. И в самом деле, там же мы прочли красиво высеченную, но крепко окорнанную, латинскую надпись с именами: Twedell и Nortumbria...³⁸⁹ Продолжая путь, осмотрели со всем тщанием Фисион (храм Тезея), обращенный все еще в музей, как и прежде, в котором я не нашел ничего нового, кроме его стража, именитого Зиси Сотириу, прославившегося изданием патриотических брошюрок об Эллинской Македонии или Македонской Элладе, под именем: Деда Олимпа. За эти литературные подвиги дали ему место Археофилака с небольшим жалованьем, обогативши музей еще одной живой „антикой“. Другой музей под открытым небом в Адриановой Стое также не представил мне ничего нового. Еще менее я мог ожидать от храма ветров, тоже служащего хранилищем древностей. Когда это поспеет проектированный по Патисийской дороге, настоящий музей-замок, который бы заменил собою все эти частные собрания древностей, и очистил от памятников смерти кипящей жизнию город?