§2. Первые годы служебной деятельности на поприще учебно-воспитательном (1841–1847 гг.)

«Разумная тварь ничего разумнее сделать не может, как всесовершенно предаться Промыслу Божию, премудро_, благостно и праведно все устрояющему, – предаться безвозвратно, на жизнь и смерть, на время и вечность»

Преосв. Феофан, «Мысли на каждый день года».

Как один из самых лучших воспитанников Кевской духовной академии и притом как монашествующий, иеромонах Феофан вскоре же по окончании академического курса и даже еще до утверждения в ученой степени получил назначение по службе. Он прямо назначен был исправляющим должность ректора Киево-Софийских духовных (приходского и уездного) училищ, причем ему поручено было и преподавание латинского языка в высшем отделении сих училищ. Это назначение состоялось в августе 1841-го же года. Ибо от 16-го сентября сего года митрополит Киевский Филарет, прибывший в Петербург в конце августа, писал из Петербурга викарию своему вышеупомянутому епископу Иеремии: «Назначение студентов академии на места решено до моего приезда; о ректоре Софийского училища вероятно уже получено предписание. Покорнейше прошу вас особенно обратить внимание на сие новое училище и о всех нуждах его мне сообщать ваши мысли³⁶. И преосв. Иеремия, знавший и полюбивший о. Феофана еще с академии, не оставлял его своим отеческим руководством в первом опыте его самостоятельной деятельности и на поприще учебно-воспитательном, административном, хозяйственном и т.д. Но преданного молитве, идеально настроенного инока тяготили многие, особенно же хозяйственные и административные попечения в устройстве нового училища; а тут еще приспело время заботы об устройстве достигшей совершеннолетия родной сестры (Анны) – сироты. И вот Господь, не оставляя верного раба Своего помощью свыше, помог ему устроить благополучно дело семейное и вскоре избавить его от тех попечений. В декабре 1842 года он перемещен был на должность инспектора и профессора логики и психологии (любимого с семинарии предмета) в Новгородскую духовную семинарию. Так началась для него скитальческая жизнь, в виду которой сам он впоследствии уподоблял себя «шару, без треска катающемуся туда и сюда, по направлению сообщаемых ему ударов». Ибо едва исполнилось два года со дня назначения его (7 декабря 1842 г.) в Новгородскую семинарию, как он, быв утвержден в степени магистра богословия, получил новое назначение декабря 13 дня 1844 года иеромонах Феофан назначен был на должность бакалавра по кафедре нравственного и пастырского богословия в С.-Петербургскую духовную академию, в которой помянутый выше товарищ его по Киевской академии иеромонах Макарий того же числа, месяца и года определен был на должность инспектора, и таким образом два товарища стали служить воспитанию юношества в одном и том же духовно-учебном заведении. Новая должность, избавляя о. Феофана от забот хозяйственных и административных, более соответствовала его наклонностям и характеру. Впрочем и эта должность вскоре осложнилась для него возложением новых обязанностей марта 22 дня следующего 1845 года на него возложены были обязанности помощника инспектора академии, а 3 июля того же года он назначен был членом комитета для рассмотрения конспектов наук семинарского образования, одновременно с другим бакалавром, иеромонахом Иоанном, впоследствии епископом Смоленским (ум. в 1869), и собственно в видах установления ясности в этих конспектах. Назначение состоялось вследствии распоряжения обер-прокурора Св. Синода, графа Н.А. Протасова, еще за несколько лет перед тем задумавшего преобразование духовно-учебных заведений в особом направлении, причем в отношении к семинариям собственно имелось в виду частью ввести новые науки (патрологию, медицину, сельское хозяйство и др.), частью и прежние науки приспособить к цели церковно-практической. Само собой разумеется, что и эта новая обязанность, также как и обязанности помощника инспектора, требовавшие иногда применения строгости к делу воспитания, совершенно не сродной кроткому от природы иноку, не были по душе ему и, также как и самая бакалаврская должность, притом в шумном Петербурге при формализме, который тогда господствовал и требовался во всем, относившемся до исполнения каких бы то ни было обязанностей, не всегда способствовали ему свободно возноситься духом в мир горний, к которому более всего и всеми своими силами тяготела душа его. Как честный всегда, он, конечно, старался честно относиться и к возложенным на него обязанностям и исполнять их за послушание. Ревностное исполнение этих обязанностей, засвидетельствованное академическим начальством, имело последствием своим то, что о. Феофан по началу удостоен был благословения Св. Синода, а затем и звания соборного иеромонаха. Он хорошо сознавал умом своим и ясно высказывал, что «истинная доброта не чуждается, где должно, строгого слова, но оно в устах ее никогда не имеет горечи обличения и укора»³⁷ и так старался действовать в воспитательном отношении к студентам академии; не менее ревностно он относился и к лекциям по кафедре, придавая им характер возвышенейшего истинно-христианского, строго-православного в святоотеческом духе учения нравственного, так ясно, полно и убедительно изложенного и раскрытого потом в «Письмах о христианской жизни» (изд. 1860 и дальн. год.), в «Пути ко спасению» (1869 г.) и других его сочинениях: по обязанности продолжал проповедовать и слово Божие с церковной кафедры, и т.д. Но все же сердце его, горевшее любовью к уединенному беседованию с Богом и к попечению только о едином на потребу, особенно в виду начальственных требований того времени, преследовавших более формализм и внешность, показную сторону, нежели внутреннее достоинство и возвышеннейшие стремления в исполнении всех этих обязанностей, не удовлетворялось такими условиями служебной деятельности. К тому же ректором Петербургской академии в 1844–1847 годах продолжал быть епископ Винницкий Афанасий (Дроздов)³⁸, очень слепо исполнявшийй все требования обер-прокурора Св. Синода графа Протасова относительно формализма во всем, и только по прибытии на место его, в феврале 1847 года, бывшего ректора Московской духовной академии архимандрита Евсевия (Орлинского), в марте того же года рукоположенного во епископа Винницкого, человека искреннего и добросердечного по природе, у о. Феофана могло быть несколько легче на душе. Этим объясняются следующие характерные строки письма о. Феофана от 3 марта 1847 года к своему духовному отцу и рукоположителю, не раз упомянутому епископу Иеремии: «Преосвященнейший Владыко, милостивейший мой отец и благодетель! Простите Господа ради, я все докучаю вам, то своим непотребством, то, может быть, заносчивыми предприятиями. Говорю, может быть. Ибо они не выдуманы, а лежат на душе, нудят и томят; не стихают, а все растут-растут. Но, Господи, ими же веси судьбами, устрой о мне вещь. Ученой должностью начинаю тяготиться до нестерпимости. Пошел бы в церковь, да там и сидел». И далее, в исполнение требования преосв. Иеремии на книги, добавляет: «С сей почтой посылаются книги: старца Паисия³⁹, – и отца архимандрита Отроча Тверского монастыря Платона. Все их считаю очень высокими и многополезными. Особенно первую. Там учение о молитве так изложено, как я нигде еще не видал. А в последних – главнейший догмат – общение с Господом Иисусом Христом преимущественно изъясняется». В заключение к тому присоединяет: «Наконец и о. ректор прибыл. Завтра будут его нарекать (4-го). А в воскресенье – на Марию Египетскую – рукополагать. Он очень тих и сердечен. Слава Богу! Что устроит Он с нами чрез него? Простите Господа ради, и помолитесь обо мне»⁴⁰. Новый отец ректор, архимандрит, а потом епископ Евсевий, скоро узнал, оценил и полюбил о. Феофана; но и он не мог не видеть, как много несродного душе последнего было в его положении при академии. «Воспитатель, – писал позже преосв. Феофан, – должен пройти все степени христианского совершенства, чтобы впоследствии в деятельности уметь держать себя, быть способным замечать направления воспитываемых, и потом действовать на них с терпением, успешно, сильно, плодотворно. Это должно быть сословие лиц чистейших, богоизбранных, святых. Воспитание из всех святых дел самое святое... Надобно так расположить дух учеников, чтобы у них не погасло убеждение, что главное у нас дело есть Богоугождение, а научность есть придаточное качество, случайность, годная только на время настоящей жизни. И потому никак не должно ставить ее так высоко, и в таком блестящем виде, чтобы она занимала все внимание и поглощала всю заботу. Нет ничего ядовитее и гибельнее для духа христианской жизни, как эта научность и исключительная о ней забота. Она прямо ввергает в охлаждение, и потом может навсегда удержать в нем»⁴¹... Вот почему и сам он, не вполне удовлетворяясь обязательной, формальной постановкой учебно-воспитательного дела даже в своих руках по академии, – а он, без всякого сомнения, старался осуществить в себе идеал наилучшего, им же самим изображенного в приведенных сейчас словах воспитателя, – тем более, что многое в этом деле не от него самого зависело, так рвался душой высвободиться из этого тягостного положения, дабы охлаждаемое ученостью сердце могло чаще и чаще, или, по возможности, даже постоянно согреваться общением со Христом. Вот почему и самое исполнение долга служения, обязанностей, прямо на него возложенных, он старался расположить и направить, по возможности, в духе созданного его прекрасной душой идеала воспитателя, питая свой ум нищей исключительно духовной, словом Божиим и святоотеческими, особенно аскетического содержания, писаниями и в том же духе читая самые лекции свои. Ибо, находя ядовитой и гибельной для духа христианской жизни только имеющей для настоящей жизни значение научность и только о ней исключительную заботу, преосв. Феофан отнюдь не считал ядовитой и гибельной научность вообще. Он сам писал после: «Кто предается умственным занятиям и все время употребляет на умножение познаний, тот не может быть укоряем в том, что нерадит об общественной пользе. Добываемые им светлые понятия обо всем сущем и бывающем, делаясь потом достоянием общества, указывают ему вернейшие пути к общему благосостоянию, а властям доставляют твердые начала к учреждению и хранению общего порядка и безопасности»⁴². И его собственные писания ясно показывают, вместе с возвышенным их направлением по духу, и глубину научную, и обширное знакомство с научным материалом всякого рода.

К рассматриваемому нами периоду служебной деятельности иеромонаха Феофана из писаний его относится несколько проповедей и один трактат, под заглавием: «Что потребно покаявшемуся и вступившему на добрый путь спасения», кроме сотрудничества в издаваемом при С.-Петербургской духовной академии журнале: «Христианское Чтение». Из проповедей, одна, именно «На Воздвижение Честнаго Креста Господня», произнесена была еще в 1843 году, следовательно, когда о. Феофан был еще в Новгородской семинарии. Она сказана на текст: Якоже Моисей вознесе змию в пустыни, тако подобает вознестися Сыну человеческому, да всяк веруяй в он не погибнет, но имать живот вечный (Иоан. 3, 14–15) и рассуждает о тайне Креста Христова, поучая сей тайне, «чтоб видеть, как течет из него (креста) истинная жизнь». Проповедник раскрывает мысль о том, что Господь наш Иисус Христос, Крестом упразднив смерть, даровал нам в нем живот вечный, и что поэтому всякий желающий приобщиться сего живота должен подъять некоего рода свой крест. В этом он видит в сокращении все учение о жизни, даруемой Крестом. Проповедь, как и первая, раньше рассмотренная (на Вознесение Господне), изобилует и глубокими богословскими мыслями, и текстами Св. Писания, и словами церковно-богослужебных песнопений; но она еще глубже той входит в рассмотрение сущности жизни духовной, которую, очевидно, переживал сам проповедник. «Человек по падении, – говорит он, – стал двойствен. В него вошел иной закон, действующий в удех его и противовоюющ закону ума, и пленяющий его законом греховным, вошло как бы иное лице, иной человек, у которого есть и своя голова – гордость, и свои руки – корыстолюбие, и свое чрево – плотоугодие; сей пришлый человек стеснил собою прежнего человека, подавил прежнюю нашу истинную жизнь. Потому, чтобы восстановить и воскресить сию жизнь, надлежит умертвить того чуждого человека, который всем завладел в нас, стал душею всей нашей деятельности. Желающий спастись должен погубить сию душу, по заповеди Спасителя (Map. 8, 35). И действительно, все губящие ее чрез внутреннее распятие, и только они одни, и начинают жить истинно по духу. Из креста, на коем совершается распятье греховного человека, – из него собственно и источается для каждого, силою благодати божественной, наша духовная жизнь. Ибо когда греховный человек будет поражен во главу – гордость, тогда вместо ея в духе водворится смирение; когда пригвоздят руки его – корыстолюбие, тогда место его заступит нестяжательность, когда пребьются голени – плотоугодие, тогда родится вместо его целомудрие, когда, наконец, пронзено будет самое сердце его – самолюбие, тогда дастся боголюбезное самоотвержение. Самоотвержение со смиренномудрием, нестяжательностью и целомудрием, составляют первые начатки, первые стихии образующейся духовной жизни, которой после остается только давать свободу и благоприятствовать, чтобы она возросла, укрепилась и пришла в полноту. Ибо чем более умерщвляется грех, тем более оживает дух, чем решительнее и безжалостнее самораспинание, тем вернее и благоуспешнее возрастание истинной жизни, по степеням ея, коими восходит она от силы в силу, пока дойдет до меры полного своего возраста»⁴³. И затем, как испытавший такую жизнь сам, проповедник-аскет приглашает к ней слушателей, говоря: «Так истинным жизнь приходит от Креста. Жаждая жизни, поспешим на живоносные воды, источаемые Крестом. Да не устрашают нас в сем спасительном деле болезненныя скорби крестоношения. Правда, прискорбно крестное шествие в след Спасителя: но с Ним соединены высокие утешения. Труден путь ведущий к жизни, но есть для идущих там и надежные подкрепления. Тот же самый Крест Христов, который есть основание и начало нашего оживления чрез крест внутренний, будет для нас и утешешем и помощью. Кто возлюбит его и сею любовью перенесет как бы в свое сердце, тот непрестанно будет и наслаждаться его сладостью, и преисполняться его силою. Того не смутят волны помыслов и похотствований: Крест Христов, подобно жезлу Моисееву, пресечет сие море, и доставит ему безбедное прехождение. Того не поколеблют ни внутренние болезни сердца, расстающиеся с любезными ему вещами, ни внешние озлобления неправды: целебная сила Креста Господня с избытком усладит горести души, как некогда древо, положенное Моисеем в источник, отъяло горечь у вод его. Пусть обыдут его все враги спасения и жизни: всесильный Крест Христов отразит и поразит их, как поражало врагов Израиля воздвижение рук Моисея. Но, что всего желательнее, на того он низведет благословение Божие на все благие начинания и труды его, как Иаков – левокрестное возложение рук на Ефрема и Манасию низвело на них и потомство их обильные блага; – низведет благословение, с коим всякое доброе и полезное предприятие будет совершаться легко, успешно, многоплодно, от которого будет он процветать в церкви Божией, как крин сельный, как древо при источнике вод. Еже буди всем нам благодатью Господа нашего Иисуса Христа, ради нас подъявшаго Крест и им нас оживившаго. Аминь»⁴⁴. Не менее глубоко объемлет свой предмет и столь же близко исследует духовную, внутреннюю жизнь произнесенное в следующем 1844 году, и все еще в Новгороде, на Пасху слово, исходящее из слов церковной песни: Воскресенье Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небеси, и нас на земли сподоби чисмым сердцем Тебе славити. Начав слово, в соответствие первой половине этой церковной песни, указанием на светлые, радостные плоды воскресения Христова, которое Ангели поют на небеси, проповедник приглашает и слушателей: «Приидите возрадуемся Господеви, составим песнь Спасителю – Богу нашему!». Но обращаясь к человеку и сравнивая его с ангелами, проповедник невольно приходите к мысли о невозможности для первого, в его состоянии грехопадения, воспевать Бога так, как поют ангелы. «Какие же чувства, – говорил он, – должно возбудить нам в своем сердце, чтобы из слияния их могла образоваться песнь, достойная славы Воскресшего Господа», подобно тому, как Давид псалтирью как бы настраивал, возбуждал себя к песнопению и славословию в честь Бога? Ответом на этот вопрос служат для проповедника слова песней церковных, воспеваемых в самый праздник Пасхи: «Очистим чувствия»; – «Тецыте и миру проповедите» и «Воскресение Твое поем и славим» и проч., т.е., стало быть, чувства такие: «ненависть ко всей нечистоте страстей и грехов, ревность о славе воскресшего Господа и всецелое в Нем упокоение». Эти три степени состояния внутреннего в человеке-христианине, которые и в других своих проповедях и писаниях не редко, с большей или меньшей полнотой и ясностью, раскрывает преосв. Феофан, уже и в рассматриваемой проповеди раскрываются весьма ясно и сравниваются с низшим, средним и высшим тонами хорошо настроенной Псалтири. Заключена, естественно, – то, что «только душа, исполненная всеми сими чувствами, составляет ныне в себе стройную, ангельскую песнь Воскресшему. Вперив внимательную мысль в Божественный образ Воскресшего, она восприемлет Его чистым сердцем в соразмерной полноте и целости; облекшись как бы в сей чудный образ, она не хочет уже иначе и являться миру, как в Нем, и ходит по земле, как подобие Воскресшего; а чрез упокоение в Нем восклоняется от земли, становится в хор ангелов и с ними, по подобию небесных сил, поет: Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ и сущим во гробех живот даровав. Аминь»⁴⁵. Такой же почти тон звучит и в проповеди на день Благовещения Пресвятыя Богородицы, произнесенной уже в Петербурге в 1845 году и напечатанной первоначально в Христианском Чтении за 1846 год, ч. I, стр. 463–479, без обозначения имени автора. Эта проповедь исходит из слов припева праздника: «Благовествуй, земле, радость велию, хвалите небеса Божию славу. В ней проповедник, по естественному течению мыслей говоря о радости, задается вопросом о том, какою радостью позволительно нам, в состоянии нашего падения, радоваться, и, указывая на то обстоятельство, что благовещение всегда почти совершается, как празднество, в пределах поста, времени плача и сетования, утверждает, что мы и действительно, по своей греховности, имеем право радоваться только дозволенною нам Богом радостью, радостью Благовещения, т.е. радостью о нашем спасении от греха чрез родившагося от Девы Христа, радостью об устроении Царствия Божия на земле, об основании Церкви Христовой, спасающей нас таинствами и другими своими установлениями. Для полноты же этой радости нужно общение каждого из нас с телом Церкви Христовой, а чрез сие и со Христом. Этой радости вполне достаточно, чтобы не увлекаться и не обольщаться призрачными привременными радостями земными, придуманными греховным помыслом человеческим и свидетельствующими лишь об ослеплениии падшего человека. «О Господи! – в заключении взывает проповедник. – Когда же наконец избавимся мы от ослепления! – Соломон вдавался в удовольствия ложные, когда в себе самом носил источник истинных наслаждений – Богом дарованную мудрость; но познавши опытно, что все на земле есть одно крушение духа, тотчас все оставил и опять обратился к истине. – Позволим, братия, и о себе надеяться, что в нас ослепление только отчасти, только на время. Господь милосердый не попустит (Рим. 11, 25) нам навсегда оставаться в сем дыме, в сем чаду и опьянении чувственном. Пробудимся, Бог даст, и опять познаем и исповедуем истинную радость: и тогда уже радости нашей никто не отнимет у нас – Только, братия, скрепим сию надежду, до времени, по крайней мере одним видимым делом благочестия: будем благоговейно взирать на нашу Св. Церковь, честно хранить ея уставы, неуклонно ходить в ея постановлениях. Тогда не забывающий дела и труда любве (Евр. 6, 10) Бог и за это одно помилует нас и от внешнего, действием Духа Своего, приведет к внутреннему. Пусть себе преступное и богопротивное суемудрие изобретает свое служение без Церкви и ея благообразного чина в св. постах, в праздниках, в священнослужении. Останемся лучше в смиренной части людей, преданных Церкви, без отмен и нечестивых мудрований: все еще будем при сем, хоть одной частью, на стороне истины, будем заключены внутри мрежи Апостольской. – И пусть мы непотребны: может быть наконец Бог скажет кому нибудь и о нас: заколи и яждь (Деян. 10, 1В). В сем чаянии будем чаще обращаться к Преблагословенной – Радости нашей – с молитвою, да посетит нас, и положит благая в сердцах наших, как и Ей первой принесена благая весть с престола Божия. Аминь»⁴⁶. И только слово «на Рождество Пресвятыя Богородицы и день рождения Великого Князя (впоследствии Наследника Цесаревича) Николая Александровича, произнесенное в 1844 году в Новгороде, сказанное на текст Блажен язык, емуже есть Господь Бог его, люди яже избра в наследие Себе (Псал. 32, 12), имеет более политический оттенок, изображая благодеяния Божии к русскому православному народу, излагая условия получения этих благодеяний и указывая средства к обезпеченю за ним милости Божией и на будущее время⁴⁷. Но зато в помянутом раньше трактате о том, «что потребно покаявшемуся и вступившему на добрый путь спасения» еще с большей обстоятельностью, нежели в рассмотренных сейчас проповедях, раскрываются основные положения истинно христианской аскетики, причем в частности указывается, что «покаявшемуся и вступившему на добрый путь спасения потребно: 1) предать себя руководителю на пути сем; 2) обложить себя правилами, как что делать; 3) быть готову на труды и скорби – ибо вступил на тесный и прискорбный путь, 4) и чтоб выдержать все, гореть духом, или иметь горячую ревность о спасении и богоугождении». В этом трактате видно, кроме опытного изучения жизни духовной, особенно глубокое и широкое знакомство автора со святоотеческой, преимущественно аскетической литературой. Творения св. Иоанна Лествичника, Петра Дамаскина (в Добротолюбии), Иоанна Кассиана и мн. других из древнейших, и св. Нила Сорского, Паисия Величковского и других из новых во множестве частных случаев приводятся в более или менее значительных по объему выдержках, весьма тщательно подобранных и сгруппированных. Весь трактат может быть признаваем за преднамеренную обработку одного из отделов лекций по нравственному богословию, читанных о. Феофаном в академии. А то, что в первом отделе трактата говорится о первом виде руководства – церковном пастырстве⁴⁸, относится и к пастырскому богословию. Первый же отдел трактата более пространно и изложен о. Феофаном⁴⁹, хотя и остальные три отдела менее пространно, но не менее тщательно изложены и обработаны автором.

Так завершился первый период служебной деятельности преосв. Феофана на поприще учебно-воспитательном. Его душа, как мы видели из слов его собственного письма, тяготела к миру высшему, более идеальному, нежели какой окружал его в академии. И вот в том же 1847 году, к которому относится это письмо, для него представился благоприятный случай к выходу из тяготившего его положения ученого монаха. Разумеем служение на востоке, в Иерусалиме.