Часть II. Духовные атлеты. Глава первая. Монашество на Востоке. Причины

Монашество и аскетизм придумали не Церковь и не христиане. Во многих древних религиозных учениях и философских школах существовали течения, считавшие, что для духовной жизни необходимо ограничивать плоть. Стремясь достигнуть внутренней чистоты и просветления, их приверженцы отстранялись от повседневных радостей и забот, подвергали себя мучительным испытаниям, уединялись в лесах или прятались в пещерах. Элементы затворничества и самоотречения можно найти у греческих стоиков, пифагорейцев, неоплатоников, индийских гимнософистов, почитателей Сераписа. Само понятие «аскезы» появилось сначала у эллинов и попало в христианство через труды Климента и Оригена.

Строгий аскетизм практиковали и некоторые иудейские секты. Ессеи жили в замкнутых общинах, напоминавших христианские монастыри, ходили всегда в одной и той же одежде, избегали общения с внешним миром и не имели жен. Когда ессея изгоняли из общины, он умирал с голоду, потому что не имел права питаться за ее пределами. Другие сектанты, «терапевты», раздавали все, что имели, и уходили в египетскую пустыню, посвящая жизнь уединению и молитвам. Они вели строгий образ жизни, питались только хлебом и водой, и то лишь ночью, жили в изолированных кельях и соблюдали полное безбрачие. По образу жизни терапевты были настолько близки христианству, что долгое время их считали первой общиной христиан, обращенных апостолом Марком. Примерно в то же время в Иудее существовал особый статус «назорейства», который при желании мог получить каждый иудей. Назореи давали обеты воздерживаться от вина, не есть животных, не стричь волос, носить особую одежду и не соприкасаться с мертвыми. Если кто – то умирал в присутствии назорея, ему приходилось начинать исполнение клятвы заново. Апостол Павел не раз принимал такие обеты и даже удостоился от иудеев обвинения в «назорейской ереси». Назореями считали Иоанна Крестителя, апостола Иакова Праведного и самого Иисуса.

Христианское монашество возникло во второй половине IV века, вскоре после того, как при императоре Константине и его преемниках новая религия стала сначала дозволенной, а затем и обязательной. В это время главным настроением в античном мире был распространившийся повсеместно пессимизм. Римская империя рушилась, варвары наступали со всех сторон. Города пустели, имения сжигались, люди гибли и попадали в рабство. Близился конец света, исчезали культура и радость жизни. Лионский епископ Евхерий, бывший сенатор, закончивший жизнь отшельником, писал: «Едва ли есть в мире, чем обольщать нас. Пропала обольстительная наружная красота его... Наступила последняя мировая эпоха, словно старость переполненная тяжкими болезнями. Голод, эпидемии, опустошения войны, всякие ужасы – вот что видели и что видим мы в этот седой век». Проспер Аквитанский, богослов и историк V века, призывал свою подругу к уходу из мира и затворничеству в монастыре, замечая, что «бесчеловечный раздор свирепствует в замутившемся мире, и ты видишь последние дни». На Востоке им вторил Киприан Карфагенский, считавший, что мир исчерпал свои силы и состарился, разрушаясь перед неизбежным концом. Иоанн Златоуст, отвечая тем, кто возражал против монашества, писал: «Я желал бы и сам, чтобы монастыри сделались не нужны и в городах водворилось такое благоустройство, что никому не было бы надобности бежать в пустыню. Но при существующей безурядице, когда города полны неправды и беззакония, а в пустыне зреет обильный плод философии, – вы едва ли вправе обвинять тех, которые указывают желающим спастись выход из этой смуты и из этой бури приводят их в тихую пристань».

Конечно, далеко не все, уходившие в монастыри, просто убегали от опостылевшей и оскудевшей жизни. Корни монашества росли из самой основы христианства и питались его духовной и нравственной закваской. Это было прежде всего желание мученичества, всегда горевшее во многих христианах. Христос говорил ученикам, что они будут гонимы в мире, но после Константина христиан уже никто не гнал. Жизнь в империи стала слишком мягкой, слишком благополучной для суровых аскетов, жаждавших испытаний и борьбы, в которых выковывается истинная вера. Ориген считал, что мученичество необходимо как жертва для искупления грехов, а отсутствие гонений – дело рук дьявола. Но если раньше христиане воевали с внешним врагом, то теперь началась борьба внутренняя, еще более важная и трудная, – борьба со злом внутри себя. Поэтому подвижников и отшельников часто называли воинами, борцами за веру, духовными атлетами.

Многих христиан не оставляло чувство, что их повседневная жизнь противоречит учению Иисуса. Монашество для христианской веры не являлось чем – то экстраординарным – оно прямо следовало из заповедей Христа. «Если хочешь быть совершенным, иди, продай все, чем обладаешь, и раздай полученное бедным, – говорил Иисус. – Всякий, кто оставит ради имени Моего дом, братьев, сестер, отца, мать, жену или детей или поля свои, получит за это сторицею и будет обладать жизнью вечной». Правда, Церковь всегда указывала, что эта заповедь годится не для всех и для нее нужно особое призвание. Не каждый христианин может быть монахом, и не все должны ими быть, а только тот, кто «может вместить».

Постепенно в христианстве сформировалась идея о двух нравственностях: одной мирской, обязательной для всех, и другой – монашеской, для людей, желающих «быть совершенными». По этим представлениям, с формальной стороны монахи отличались от мирян двумя дополнительными обетами – безбрачия и нестяжательства. Это была не какая – то особая религия, а лишь средство достичь максимального предела веры, целиком отдать себя в руки Бога. Несмотря на всю высоту монашеского призвания, оно не могло быть единственной формой исповедания христианства. Пока существует мир, монашество по – своему ограничено и однобоко хотя бы потому, что инок добровольно отстраняется от людей и поэтому не может быть ни миссионером, ни пастырем, ни благотворителем. У него особая миссия – дать образец христианской жизни. В царстве суеты и греха монах создает область полной гармонии человека с Богом, островок Царства Божия, который через труд и молитву распространяет свое благотворное влияние на весь мир.

Первые аскеты, стремившиеся к самоограничению и обузданию плоти, появились уже в ранней Церкви. Их склонность к аскезе проявлялась прежде всего в целомудрии, воздержании от брака или супружеских отношений в браке. Игнатий Богоносец призывал: все, кто может, соблюдайте девство ради Христа. Ориген был строгим аскетом и считал необходимым для христианина не иметь собственности, жить в девстве, не употреблять мяса и вина, много поститься. Блаженней всех тот, говорил он, кто уходит от мира, чтобы всего себя предать Господу.

Следуя этим наставлениям, аскетически настроенные люди стали постепенно отделяться от общества. Желавшие вести совершенный образ жизни собирались вместе и отдалялись от городов и селений, образуя особые сообщества аскетов – аскетерии. Вначале в них жили только мужчины или мужчины вместе с женщинами. Позже стали появляться чисто женские обители для христианок, посвятивших себя девству. Их называли «парфенонами», то есть «девичьими»: это были своего рода коммуны, где женщины всё делили поровну и зарабатывали на жизнь своим трудом, в основном ткачеством и рукоделием.

Одним из первых настоящих отшельников и прародителей монашества был Павел Фивейский. Этот молодой богач, живший в Египте при императоре Деции, стал жертвой семейных интриг: собственный зять решил завладеть его состоянием и донес на него как на христианина. Спасая свою жизнь, Павел бежал из города. Поселившись в пещере, возле которой росла финиковая пальма и бил источник, Павел почти сто лет прожил в полной изоляции, не имея никакого общения с людьми. Только на исходе жизни в его пещеру заглянул другой монах, и Павел, уже ветхий старец, спросил у него, существуют ли еще на свете города. Навестившим его отшельником был Антоний Египетский, которого Церковь считает первым основателем монашества.

Неграмотный бедняк и сирота, рано оставшийся без родителей, Антоний в двадцать лет оставил дом, поселился на краю города в одной из пустых пещер, где хоронили мертвецов, и стал предаваться аскетическим подвигам. Но со временем такой образ жизни стал казаться ему слишком мягким, и он удалился еще дальше в глубь пустыни, к заброшенной крепости Писпир, где неподалеку бил чистый источник. Раз в пол года кто – то из горожан приносил ему хлеб; Антоний его высушивал и шесть месяцев питался окаменевшими корками, запивая их водой. Средства на эту пищу он зарабатывал своими руками: ломал камыш и плел из него корзины, а потом продавал окрестным лодочникам и купцам.

Постепенно слава об отшельнике распространилась по всему Египту. К нему стали присоединяться последователи и ученики, образовавшие вокруг Антония что – то вроде стихийного монастыря. Когда учеников стало слишком много, он сделал то, что потом часто повторяли многие подвижники: ушел из основанной им обители и отправился с караваном кочевников глубоко в пустыню. Теперь это была уже не монашеская «пустынь», а настоящая пустыня, хотя и не совсем безводная. Здесь, на горе Холзим, откуда открывался широкий вид на Синай и Нил, Антоний подыскал себе красивое место с деревьями и проточной водой и снова начал жить в полном уединении.

Уже при жизни отшельника его аскетические подвиги стали легендой и образцом для подражания. Антоний носил на голом теле власяницу (одежду из грубой колючей шерсти), сурово постился и почти не спал, считая унизительным для человека, что тот вынужден питаться и уступать требованиям плоти. Старец никогда не мылся и избегал воды. С утра до ночи он трудился, чтобы не оставаться праздным и зарабатывать на пропитание. Первое время монахи доставляли ему пищу из ближайшего монастыря, но потом он попросил принести ему лопату и топор и занялся земледелием, выращивая на грядках пшеницу и овощи.

В отличие от Павла Фивейского, Антоний поддерживал связь с внешним миром и был в курсе всего, что происходило в Египте. За время своего отшельничества он дважды побывал в Александрии, чтобы поддержать православных христиан во время гонений и церковных смут. В городе его встречали как некое чудо: в церковь, куда он пришел, прибежали не только христиане, но и язычники – посмотреть на человека Божия. Многие обращались в христианство чуть ли не одним видом Антония. Даже император Константин написал ему почтительное письмо, прося его мудрых наставлений и советов.

Умер он на той же горе Холзим в возрасте 105 лет, попросив завернуть его в шерстяной плащ, подаренный Афанасием Великим.

После смерти Антония остались его слова и поучения, по которым можно судить о взглядах и характере этого отшельника. В Антонии была особенно заметна общая черта всех подвижников – сочетание суровой требовательности к себе с необыкновенной снисходительностью к другим. За многие десятилетия отшельничества он не стал мрачным и угрюмым ригористом, грозящим карами грешникам. Наоборот, даже физически старец выглядел приятно – крепким, бодрым, здоровым человеком, спокойным и располагающим к себе. Он часто улыбался, иногда шутил. Шутливое поведение с монахами однажды смутило одного ученика. В ответ Антоний попросил его натянуть лук; когда тот исполнил его просьбу, старец предлагал тянуть еще и еще, пока ученик не ответил, что этого нельзя сделать, потому что тетива лопнет. Тогда Антоний объяснил, что и с монахами нельзя всегда обращаться слишком строго, иначе они тоже сломаются: «Нужно немножко иметь снисхождения и к братии».

Антоний считал, что подвижник должен следовать своему внутреннему нравственному идеалу, а не советам со стороны. Это самое главное, а чудеса, откровения – второстепенное. Несмотря на свою славу и аскетические подвиги, он всегда сохранял осмотрительность и скромность. «Не полагайся на свою праведность, я знаю монахов, которые пали после многих трудов и дошли до помешательства, потому что понадеялись на дело свое». Но и подвиги не главное – это только средство, чтобы очистить душу и любить Бога. «Я уже не боюсь Бога, но люблю Его. Любовь вон изгоняет страх». Живя в одиночестве, он предлагал записывать свои грехи и дурные помыслы, чтобы лучше контролировать себя: «Пусть письмо заменит нам глаз собрата». Но если ты и согрешил, добавлял он, не слишком жалей о прошлом, лучше иди вперед, иначе чрезмерное покаяние ослабит силы для новых подвигов. У великого старца был не менее великий послушник – Павел Препростой. В пустыню он пришел, когда ему было уже шестьдесят: по преданию, его подтолкнула к этому измена жены. Павел три дня простоял у пещеры Антония без воды и пищи, прося взять его в ученики, но отшельник не соглашался, ссылаясь на то, что такому старику не место в пустыне. «Лучше иди в свою деревню, дедушка, – уговаривал он Павла, – работай там и веди трудовую жизнь, благодаря Бога». Только на четвертый день, видя, что Павел не уходит, Антоний вышел из пещеры и предложил ему поесть. Поставив еду на стол, он приказал Павлу только смотреть на нее, не прикасаясь, а сам начал молиться и молился до самого утра. Только на следующий день оба приступили к трапезе, съев по маленькому кусочку хлеба. Так началось воспитание ученика, которое стало первым образцом отношений старца и послушника, до сих пор принятых в монашеской среде.

Монашеское движение стремительно ширилось и росло. В конце IV века уже тысячи людей в Египте оставляли свои имения и дома и уходили жить в безлюдные места. Особенно много монахов селилось в Нитрийской пустыне, или на «Нитрийской горе», как ее тогда называли. Это был район соленых озер, где добывали натрий и селитру. Добираться туда было трудно и опасно: по ночам над землей стоял туман, смешанный с парами соли, а днем вода испарялась, и селитра твердела под палящим солнцем, усыпая землю острыми иголками, коловшими ноги и рвавшими обувь. Из солончаков шли ядовитые испарения, которыми можно было отравиться насмерть.

Руфин Аквилейский, совершивший путешествие в Нитрию, признавался, что многих отцов – пустынников он знал только понаслышке, потому что сам не решился отправиться в те места, где они обитали: он и так «натерпелся страху», добираясь до Нитрии. В путевом дневнике он описывал, как они шли по пустыне пять дней и ночей без перерыва, страдая от жажды и усталости. Еще три дня путники пробирались через болото, оставшееся после разлива Нила, по пояс в стоячей воде и вонючей тине. Трудная переправа через Нил и озеро Мареотис едва не кончилась кораблекрушением: к счастью, их выбросило на берег. Окрестности были небезопасны из – за набегов варваров и бедуинов. «Однажды, – пишет Руфин, – идя по берегу моря, мы подверглись нападению разбойников. Они гнались за нами на расстоянии десяти тысяч шагов, догнать не могли, но измучили нас до полусмерти». Другое болото «кишело зверьми, особенно крокодилами. Выходя из воды греться на солнце, они, растянувшись, лежали по краям болота так, что их можно было счесть мертвыми, особенно новичку в тех странах. Мы было подошли к ним посмотреть на них и подивиться их громадности, как вдруг, заслышав шорох шагов наших, они бросились на нас и жестоко гнались за нами. Мы с громкими воплями призывали имя Господа Христа, и Его милосердие спасло нас: звери, бросившиеся на нас, вдруг как бы гонимые ангелом кинулись в болото, а мы скорым шагом поспешили к монастырям, вознося благодарность Богу, избавившему нас от столь великой опасности и явившему над нами такое знамение».

Места эти, однако, не были совсем дикими. Первыми на Нитрийской горе появились некий Аммун и его жена, которые восемнадцать лет прожили в девственном браке, а потом ушли в пустыню. Они поселились отдельно и только два раза в году ходили друг к другу в гости. Позже к ним присоединились другие пустынники, пока в конце концов на горе не образовалось необычное общество, состоявшее из аскетов и подвижников. Здесь жили «кто как может и хочет»: некоторые со своими учениками, кто – то один, кто – то вдвоем, втроем или целой общиной. Раз в неделю отшельники встречались в церкви, а в остальное время плели корзины и циновки, ходили друг к другу в гости, рассуждали о вере и спасении. Постепенно вокруг Нитрийской горы вырос целый городок, где паломников встречали лавочники и торговцы, делавшие бизнес на монашеской славе. Для странников завели странноприимный дом, где посетители могли жить, сколько хотели, но бесплатно – только в первую неделю: потом их обязывали делать какую – нибудь работу. К середине IV века в Нитрийской пустыне жило уже больше 5000 монахов. У них была своя церковь, где по субботам и воскресеньям служили пресвитеры из соседнего городка.

Кроме Нитрийской, в Египте существовала еще более дальняя и суровая пустынь, где монахи жили буквально среди песков. Это место называлось Скетос – отсюда пошло слово «скит» – название уединенного монастыря, расположенного в безлюдной местности.

Подвижничество Пахомия, солдата по профессии, своей строгостью напоминало воинский устав. Выйдя в отставку, он еще молодым принял крещение и поселился для аскетических подвигов на правом берегу Нила. Поначалу его жизнь напоминала практику других отшельников, но, когда вокруг него собралось много последователей, он не ушел дальше в пустыню, как делали Антоний и другие, а основал «общее житие» – киновию, со своим уставом и правилами жизни. Так на свет появился первый христианский монастырь. Когда монахов стало слишком много, Пахомий основал второй, третий и так далее – всего девять. Настоятелем всех обителей был сам Пахомий; его сестра Пахомия одновременно с ним основала несколько женских монастырей.

Устав Пахомия был основан на строжайшей дисциплине. Все поступавшие в монастырь проходили испытательный срок: десять дней они должны были жить за стеной монастыря, падать ниц перед каждым монахом, терпеть поношения и исполнять их приказы. По окончании испытаний новых братьев распределяли в монастыре и селили по трое в одной келье. Двенадцать таких келий образовывали «дом». Дом был как бы самостоятельной частью монастыря: его обитатели вместе молились в будние дни и только по субботам и воскресеньям собирались на общие собрания. Всего в монастыре насчитывалось 30–40 домов, во главе каждого дома стоял надзиратель, а во главе монастыря – игумен. К игумену обращались только в важных случаях, в остальном надзиратель мог решать вопросы на свое усмотрение. Сами монахи делились на 24 разряда, каждый из которых обозначался буквой греческого алфавита. Это было не только условным знаком, но и чем – то вроде звания или характеристики, связанных с самой формой буквы. Например, под буквой ί значились простые и прямолинейные монахи, под буквой ξ – более сложные и хитрые.

Все монахи были одеты одинаково, во все белое. В комплект одежды входили милоть из овечьей или козьей шкуры, крест – накрест стянутая шнурами, наплечная накидка, льняной пояс и полотняная рубаха с коротким рукавом, называемая левитоном. На голове носили детский колпачок в виде мягкой черной шапочки с пурпурного цвета крестом – символ детской незлобивости и послушания, на эту шапочку крепили специальный значок с обозначением монастыря и дома, в котором жил монах. В монастыре ходили босыми, но в дальнюю дорогу одевали сандалии. Спали всегда полностью одетыми, не снимая даже куколя (капюшона).

В келье не было ничего, кроме запасной рубахи с куколем и рогожи на полу. Все остальное отбиралось. Монахи делились по старшинству, которое определялось не по возрасту, а по выслуге лет – кто сколько времени пробыл в монастыре. За проступки старших монахов понижали в младшие. Наказывали за опоздания на службу, за смешки, за перешептывания во время богослужения или за едой. Говорить за обедом запрещалось, все сидели молча, накрывшись своими куколями, и смотрели только в свою тарелку или в стол. Садились и вставали из – за стола по команде, ходили строем во главе с надзирателем. Нельзя было есть за пределами монастыря: если кто находил на земле съедобный плод, то должен был положить его назад у корня дерева. Не разрешалось заходить в чужие кельи, брать что – нибудь у других монахов, например книгу, нельзя было даже петь псалмы, если не было приказа надзирателя. Работали, как и ели, тоже молча, потом молча шли в свои кельи. Излишнее рвение не поощрялось, так же как недостаток рвения: распоряжения следовало выполнять точно, ничего не прибавляя от себя. Одного монаха наказали за то, что он сделал три циновки вместо двух, другого – за то, что продал изделия монахов дороже, чем приказал ему Пахомий.

За легкие проступки наказывали выговором и покаянием: наказанный брат стоял на службе перед алтарем без пояса, опустив руки и наклонив голову; так же он стоял и в столовой, оставаясь без обеда. Провинившиеся более серьезно получали 39 палок, а злостных нарушителей выгоняли из монастыря. Сам Пахомий первый подавал пример послушания. Он жил как простой монах, подчиненный игумену, и выполнял все его приказы.

Все монахи были грамотны и знали наизусть часть Св. Писания – ту, которую им было предписано выучить. Надзиратель мог в любую минуту вызвать монаха к себе и проверить его знания. По вечерам надзиратели вели с братьями беседы и говорили им поучения.

Питались иноки очень скудно: хлебом, водой, овощами, сыром, смоквами и маслинами. Общее правило было – каждому давать по силе и возможностям, как еду, так и работу. Многие старались подражать в воздержанности Пахомию, который ел очень мало и даже смывал с овощей масло, считая его

излишеством. Когда однажды он увидел, как монахи на трапезе с удовольствием ели какие – то плоды, то заплакал над их слабостью. Равняясь на его воздержание, монахи сами съедали в день по два – три куска хлеба, а до остального только дотрагивались для вида.

Для служб в монастыри приглашались священники со стороны: Пахомий не принял сам и запрещал другим принимать священнический сан, чтобы никто в монастыре ничем не выделялся и не нарушал дух равенства и братства. Церкви в его монастырях нарочно строились грубоватые и некрасивые. Один раз Пахомий построил красивую церковь с колоннами, которая ему очень понравилась, но потом испугался, что за этим стоит тщеславие, и приказал уничтожить колонны и все украшения.

Среди монахов часто возникал вопрос, в чем состоит суть монашеской жизни. Что значит быть монахом? «Принуждать себя ко всему – вот в чем состоит дело монаха», – говорил Макарий Великий. Когда тот же вопрос задали старцу Захарии, он бросил на землю свой куколь и растоптал его: «Если человек не сокрушит себя вот так, он не может быть монахом».

Строгий устав киновий, как у Пахомия Великого, не был самоцелью, а только помогал в достижении этой цели. В пустыне место надзирателя занимал старец – наставник и учитель, которому ученик отдавал себя целиком. Поступая в послушание, монах должен был полностью отречься от себя, а поскольку сделать это было нелегко, его волю приходилось сокрушать, иногда очень суровыми методами. Одним из самых распространенных приемов монашеской «дедовщины» была бессмысленная работа. Есть известная история о том, как Антоний Великий поручил своему ученику Павлу Препростому сплести грубые пальмовые листья, а когда к вечеру тот выполнил задание, в кровь стерев все пальцы, заставил расплести их снова. В тех же воспитательных целях он нарочно рвал его одежду и заставлял потом сшивать, приказывал черпать воду и тут же выливать ее обратно. Однажды он выплеснул на землю мед и распорядился собрать его по капле ложкой, да так, чтобы не попало ни крупицы грязи.

В ходу были намеренные оскорбления и поношения, чтобы закалять волю и воспитывать смирение. Монах должен был быть как статуя или мумия: Макарий посылал монахов бросать камни в мумии, а потом поклоняться им и восхвалять, показывая этим, что и они должны быть так же равнодушны ко всему, как мумии. Старцы говорили – чтобы спастись, надо быть как мертвый. Аскеты в буквальном смысле хоронили себя заживо: спали вместе с мумиями, селились в гробах, иногда даже замуровывали себя в гробницах.

Старец мог давать ученику самые странные приказы. Авва Павел как – то поручил послушнику поймать в пустыне гиену и привести к нему. Когда тот так и сделал, Павел вместо похвалы ударил его и воскликнул: «Дурак, что за глупую собаку ты привел!» Бывало, что ученика посылали красть и тот выполнял приказ, а потом старец тайком возвращал хозяевам украденное. Один из монахов по приказу старца избивал своего сына и даже бросил его в воду, из которой его пришлось спасать другим. Порой учеников заставляли есть в пост, то есть прямо нарушать христианские заповеди. Монах не должен был различать, что хорошо, что плохо, где правда, а где ложь: его разум и совесть как бы воплощались в старце, и он слушал его беспрекословно, не рассуждая и не колеблясь. Если старец говорил про испорченную пищу, что она вкусная, ученик повторял то же самое. Авва Силуан как – то назвал пробегавшего мимо вепря серной, и ученик подтвердил, что да, это серна. Тот же Силуан однажды показал другим старцам силу послушания своего ученика Марка: он позвал его и отправил с каким – то поручением, а сам повел старцев в келью Марка и показал тетрадь с каллиграфическими надписями, которые тот делал. Оказалось, что при первом же зове старца Марк сразу встал и вышел, не дописав даже последней закорючки в букве.

Послушничество было безусловным правилом, доходившим порой до подвига и смерти. Был случай, когда двум монахам наказали отнести смоквы больному отшельнику. В пути они заблудились и умерли в пустыне от голода; когда их тела нашли, смоквы оказались нетронутыми.

Одним из главных занятий монахов была непрестанная борьба с едой и сном. На еду смотрели не как на естественную надобность, а как на искушение дьявола, которым он улавливает душу для всякого греха. Это была как бы первая и самая важная линия обороны, взяв которую нечистый дух уже мог действовать свободно. Поэтому за нее держались особенно крепко. В «Древнем патерике», описывающем жизнь монахов, часто встречаются истории, когда два старца, встретившись, забывают про еду за беседой и молитвой. «Свари – ка нам чечевицы. – Я еще вчера сварил. – А мы разве не ели? – Нет. – Ну, давай поедим». В другом месте рассказывается про инока, который весь день боролся с голодом, а к вечеру, помолившись Богу, увидел, как из его утробы выходит дьявольская сила, заставлявшая его желать пищи. Старцы говорили, что демон насылает на монаха такой голод, что тот может сожрать весь Египет и выпить весь Нил – и не насытиться.

Сама по себе еда казалась монахам делом низменным, почти постыдным. Пимен отправлялся на общую трапезу со слезами, только чтобы не огорчить звавших его братьев. Исидор Странноприимец тоже плакал за столом: «Стыдно мне, разумному созданию, питаться бессловесной пищей». Некоторые старались есть только на ходу, чтобы не считать еду делом. Отшельник мог сидеть с огурцом в руке и не есть его, но сокрушаться уже потому, что испытывает такое желание. Считалось, что, если монах даже хлеб и воду вкушает для услаждения, а не по необходимости, он уже грешит. Отца Исайю как – то застали поедавшим соль с водой, и, когда он начал извиняться, сурово сказали: если хочешь есть похлебку, отправляйся в Египет, а не живи в скиту. Многие монахи укоряли себя за стакан выпитого вина и потом целый день не брали в рот воды.

В рацион монахов, очень скудный и однообразный, входили зелень, овощи, финики, мелкая соленая рыба и так называемые паксамы – маленькие хлебцы из ячменя, долго хранившиеся и настолько сухие, что перед едой их приходилось долго размачивать. Считалось, что вполне достаточно съесть два хлебца в день. Иногда варили чечевицу с маслом. Но это была самая мягкая диета, многие подвижники не ели ничего вареного и даже хлеба, питаясь одной зеленью. Авва Авраам употреблял только цикорий, салат и петрушку, они заменяли ему даже воду. Старец Савин ел заплесневелую муку. А Постумий пил так мало воды, что со временем у него высох и растрескался язык.

Не менее жестоко велась борьба со сном. Пимен Великий как – то спросил одного монаха, чего тот достиг многократным постом. Тот ответил: «Когда я говорю сну «приходи», он приходит, а когда говорю «уходи» – уходит». Однако мало кто из монахов достигал такого совершенства. Антоний по субботам молился всю ночь от захода до восхода солнца, стоя с поднятыми к небу руками. Архип Иерапольский спал на мешке, набитом острыми камнями, положив голову на терновник. Арсений не спал каждую ночь и только под утро говорил себе: «Иди, раб лукавый», – и забывался ненадолго, сидя. Он считал, что для сна достаточно одного часа в день. Один монах целых сорок лет спал только сидя или стоя. Другой сорок дней и ночей стоял посреди колючего терна, чтобы не спать. Третий, желая побороть сон, всю ночь висел на утесе: заснув, он бы тут же сорвался и погиб.

Несмотря на эти изнуряющие подвиги – а может быть, именно благодаря им, – монахи были долгожителями. Отшельник Арсений прожил 95 лет, из которых 55 провел в пустыне. Макарий Александрийский дожил до ста. Многие подвижники были не иссохшими слабыми старцами, а силачами, вроде аввы Моисея, который как – то связал в один пук и унес на плечах четверых разбойников, пришедших грабить его пещеру. Феодор Фермейский в похожем случае так же легко справился с тремя.

После еды и сна похоть была одним из самых сильных искушений. Старцы сравнивали женщину с водой, а монаха с солью: встретившись с водой, соль растворяется и исчезает. Даже стариков, постившихся по сорок лет, порой соблазняло воспоминание о какой – нибудь смазливой девице, которую они один раз увидели в молодости. Отшельник Пахон рассказывал, что, став монахом, двенадцать лет ни днем, ни ночью не мог избавиться от блудных помыслов: ему все представлялась какая – то эфиопка, которую он помнил еще с ранней юности, когда летом она собирала на поле солому. Пахону казалось, что она сидит с ним в келье и он с ней согрешает. В пустыне монахи совсем не общались с женщинами или говорили с ними на большом расстоянии, например сидя на разных берегах болота. Это относилось и к самым близким людям, даже матерям и сестрам. Авва Пимен, увидев свою мать, заперся в келье и не пускал ее, как она ни плакала и ни просила дать ей возможность его увидеть. На все мольбы он отвечал: «Лучше встретимся на том свете, чем на этом». То же самое ответила сестра пришедшему навестить ее брату: увидимся в Царствии Божьем.

Плотские мысли нельзя было искоренить, потому что они исходили из поврежденной грехом человеческой природы. Для подвижника важно было не уничтожить искушение, а бороться с ним – молитвой, постом, бдением. Авва Авраам говорил: мы слишком ничтожны, чтобы на нас нападали демоны, мы имеем дело только с собственными помыслами. От помыслов же никуда не деться: это все равно что, распахнув одежду, не впустить в нее воздух. Но надо сопротивляться им. Отсутствие искушений считалось плохим признаком – это значило, что ты уже живешь во грехе, сам того не замечая.

Для борьбы с чувственным желанием в ход шли разные способы и средства. Одного молодого монаха блудные помыслы донимали так, что он по нескольку раз на ночь приходил к старцу, очищая душу покаянием. Старец внушал ему: благодари Бога, что тебя не мучают такие помыслы, как меня, а то бы ты сразу пал. Другой монах жаловался, что слишком слаб и не может бороться с блудным помышлением, даже молитва не помогает, потому что он не чувствует ее силу. Старец возражал: главное – молиться, а польза будет; молитва – это как заклинание, которого не понимает сам заклинатель, зато понимает змея – и слушается. Некоторые старцы советовали относиться к плотским помыслам как к харчевне, из которой доносится сладкий аромат еды: просто вдохни запах и иди дальше. Другие говорили: если бросить одежду, она истлеет; если бросить дурные помыслы, то и они истлеют.

Но чаще всего монахи прибегали к умерщвлению плоти. Один старец замечал, что его никогда не смущали блудные мысли, потому что он все время страдал от голода, жажды и недостатка сна. Какой – то монах узнал, что женщина, которую он представлял в своих мыслях, умерла; тогда он пошел, выкопал ее из могилы и долго лежал в постели с разлагающимся трупом, чтобы наказать себя за греховные желания. Авва Евагрий зимой всю ночь сидел голым в колодце, борясь с похотью. Другие стояли по пояс в ледяной воде. От чувственной страсти не защищал и возраст. Один старец, заболев, пошел в город лечиться, хотя его предупреждали, что там он может впасть в блуд. Он ответил, что такого не может быть, потому что все его тело уже высохло и помертвело. А вернулся он в скит с ребенком, которого зачал во грехе с одной из девственниц, помогавшей ему при лечении в городе. Другой старец, Иоанн Никопольский, отказался принять больную женщину, хотя ему было уже 90. Престарелому Сисою ученик однажды предложил переселиться поближе к людям, где не так сурова жизнь. «Веди меня туда, где нет женщин», – ответил тот. Ученику пришлось признать, что только в пустыне их и нет.

Именно в это время возник известный монашеский сюжет, послуживший позже образцом для многих похожих рассказов и легенд, в том числе для «Отца Сергия» Толстого: о том, как блудница соблазняет отшельника. Женщина легкого поведения, наслышавшись о подвигах одного старца, стала похваляться, что сумеет его соблазнить. Придя к нему ночью, якобы заблудившись, она со слезами просила приютить ее и, пользуясь его состраданием, проникла к нему в келью. Тогда его начала одолевать похоть; но, вспомнив про адский огонь, он подошел к свече и стал жечь на ней палец, потом другой и так делал до утра, пока не сжег все пальцы. Женщина, видя это, от страха «окаменела», то есть умерла, но старец наутро воскресил ее, чтобы «не воздавать злом за зло».

Некоторые монахи в борьбе против похоти доходили до полного отчаяния. Пахон, согрешавший в своих мыслях с эфиопкой, нарочно ночевал в пещерах с гиенами, чтобы они его сожрали, и хватал змей, надеясь, что его укусят и убьют. Некоторые убивали себя сами, чтобы не сдаться и победить искушение хотя бы смертью. Один монах заколол себя мечом, другой утопился в реке, третий бросился в пропасть. Но самоубийства не одобрялись Церковью и считались проявлением слабости. «Церковь приемлет победителей, а не побежденных», – говорил Амвросий Медиоланский.

Искушения вызывали не только женщины, но и красивые юноши. Одно из наставлений старцев гласило: «Не есть с женщиной и не иметь с ней дружбы; не спать на одном ложе с отроками, если сам молод, ни с братом своим или аввою; не обращать на себя взора, когда надеваешь одежду». Однажды монах отказался переплывать реку, чтобы не снимать одежду и не видеть себя голым, и Бог перенес его на другой берег по воздуху. Пафнутий не принял в скит молодого Эвдемона, сказав, что в скиту не подобает быть лицу, похожему на женщину. Другой юноша, Захария, с детства рос в ските, но, когда повзрослел, его изгнали из – за необычайной красоты. Долгое время он переходил из скита в скит, но его отовсюду выгоняли, пока однажды он не залез в соленое озеро и не просидел там несколько часов, погрузившись по самый нос в раствор селитры, которая разъела и изуродовала его тело и лицо. Когда обезображенный Захария вернулся в скит, пресвитер Исидор сказал: в прошлый раз ты причащался как человек, а в этот – как ангел.

Между тем порок все – таки проникал в скиты, что видно по многочисленным рассказам в патериках. Эти поучительные истории говорят, однако, не о мерзости греха, а о том, что нельзя осуждать других. Старцы призывали не быть подозрительным и не верить, что брат согрешил, даже если ты видел это собственными глазами. Авва Пимен предупреждал: даже если ощупаете своими руками, все равно не свидетельствуйте. Один инок как – то заметил, что его сосед по келье согрешает с женщиной. Он долго терпел, но наконец не выдержал, подошел и пнул их ногой, крикнув: «Хватит уже, наконец!» Оказалось, что это были два пшеничных снопа, которые ворошил ветер.

Иноков искушали не только голод или похоть. Сама жизнь в пустыне была слишком тяжела и сурова, чтобы не вызывать сомнений и соблазнов. Рано или поздно у монахов начинали появляться мысли: а так ли уж нужно их подвижничество? Разве не Бог создал этот мир и нельзя им наслаждаться, в то же время служа Богу и пребывая в блаженстве? Разве другие христиане не имеют дом, жену и семью, не едят вволю, не спят в теплых постелях, не радуются жизни и ее благам – и все же любимы Богом? Так зачем же мы так себя мучаем? Но если уж мы здесь, то разве не позволено нам некое послабление? Мы и так жестоко сражаемся, но если заболели – не должны ли мы вести менее суровую жизнь, даже отправиться в город, где о нас будут заботиться? Не признак ли гордыни – слишком упорствовать в своем намерении? И монахи себя постоянно ободряли, увещевали, напоминали, зачем они здесь, почему этот путь наиболее совершенный и почему дьявол такими мыслями хочет совратить их с этого пути. Старцы говорили, что искушения и тяготы – не зло, а лекарство, от них надо не избавляться, а искать их и побеждать.

Для монаха было хорошо болеть. Говорили, что болезнь – это соль, которой очищаются души перед тем, как уйти к Богу. Твердый воск не может принять на себя печать, пока не размягчится; так и душа, не размягченная трудом и болезнями, не может принять на себя печать Господа. Один старец постоянно болел, но неожиданно выздоровел и расплакался: «Бог оставил меня». Еще одному заболевшему старцу как – то принесли кашицу из сухих древесных почек, надеясь, что она поможет ему выздороветь, но монах ответил: я желал бы еще тридцать лет болеть этой болезнью. Авва Вениамин так распух от водянки, что не помещался в кровать и другие двумя руками не могли обхватить его мизинца. Братья старались на него не смотреть, но он, заметив это, попросил: «Лучше помолитесь, чтобы не болел мой внутренний человек; а от этого тела я, когда был здоров, не видел пользы, и когда болен, не вижу вреда».

Полезны были не только болезни, но и все тяжелое и неприятное: зной, плохая пища, смрад. Авва Даниил нарочно долго не менял воду, где размачивали ветки для корзин, чтобы она дуро пахла и вызывала отвращение. Отшельник мог целыми часами стоять на солнцепеке, сидеть в неудобной позе, отягощать себя большими грузами. Еще лучше было несправедливо переносить обиды, унижения и клевету, принимая все это со смирением. Старший монах ударил младшего за то, что тот опрокинул светильник (на самом деле это сделал дьявол). Младший не стал ни оправдываться, ни возмущаться; он поклонился, попросил прощения и снова зажег лампу.

Пустынников мучили и дьявольские наваждения. Духи зла часто являлись монахам в образе какой – нибудь девицы, эфиопа, зверя, ангела или даже самого Христа. Поэтому отшельники – старожилы ходили по кельям новичков, проверяя, все ли с ними в порядке: боялись, что, искушаемые демонами, они сойдут с ума. Авва Антоний говорил, что демонов не следует бояться: если бы они могли причинить нам вред, то уже давно бы это сделали. Злые духи бессильны, их можно только презирать; правда, они умеют предсказывать будущее, но это связано со скоростью их передвижения. Например, они могут предсказать, кто скоро придет в это место: им ничего не стоит быстро перенестись к идущему далеко человеку и снова вернуться обратно. От них нельзя скрыться, но с ними можно бороться, следя за собой. «Какими демоны нас застают, когда приходят к нам, такими и сами бывают для нас». Чтобы ни говорили и ни делали демоны, они хотят нас погубить, поэтому не надо их слушать, даже если они говорят правильные вещи – например, призывают к молитве или предупреждают об опасности.

Менее тяжело монахам давалась борьба со сребролюбием. Жизнь в пустыне была построена так, что деньги не имели большой цены и мало кому пригождались. В ските у дверей долго стояла корзина с золотом, которую подарил монахам какой – то богач: все спокойно ходили мимо, не обращая на нее внимания. Тем не менее деньги у отшельников все – таки водились. Им приходилось продавать свои изделия и иметь казну, чтобы тратить ее по мере надобности на себя и других монахов. К тому же в их рядах часто оказывались состоятельные люди, которые по привычке продолжали пользоваться благами мирской жизни, удерживая кое – что из прежнего богатства. Приходилось напоминать им, что, если кто – то раздает имение, оставляя часть денег себе, тот полагается на деньги, а не на Бога. Когда один сенатор, решив стать пустынником, переселился в пещеру, но приберег для себя дом в городе, старцы ему сказали: ты и сенатором быть перестал, и монахом не сделался. Там, где были деньги, естественно появлялось и воровство. Такие случаи не раз описаны в житиях пустынников. Однажды Макарий, вернувшись в свою келью, увидел, что ее грабят воры, но притворился случайным прохожим и помог им погрузить добычу на осла. Другого инока ограбили в его келье; когда воры вышли, он бросился за ними, крича: подождите, вы забыли этот кошелек! Один сосед – отшельник постоянно воровал у старца, и тому приходилось работать все больше, а есть все меньше. Умирая, он целовал руки вора, говоря: благодаря тебе я иду в Царствие Божие. Проще всех поступил авва Зенон: в его келье был только мусор, поэтому он не боялся грабителей.

В борьбе с бесчисленными искушениями монахи старались обрести абсолютную свободу. Тогда это качество понимали иначе, чем теперь: свободен не тот, кто может делать все, что хочет, а тот, кто может не делать все, что хочет. Свобода есть прежде всего власть над самим собой, над своими желаниями и страстями. Подвижники как бы проверяли, до какой степени может дойти человеческая воля, ставя перед собой новые, все более невыполнимые задачи. Дело доходило до соревнования друг с другом: кто сможет больше. Павел Фермийский сокрушался, что какая – то дева – отшельница совершает по семьсот молитв в день, а он – только по триста. Диоскор каждый год назначал себе новое испытание: ни с кем не говорить, никого не видеть, не употреблять вареной пищи, не есть фрукты и овощи и т.д., – и, покончив с одним, переходил к следующему. Макарий Александрийский, услышав, что кто – то совершил какой – то новый подвиг, тут же с жаром принимался делать то же самое. Чтобы уподобиться одному монаху, который ел очень мало хлеба, он придумал свой способ: высыпал сухие корки в узкий кувшин и стал есть столько, столько могла достать рука. Старец очень радовался своей изобретательности: «Захвачу, бывало, побольше кусков, а узкое горло не дает мне вынуть их: мой кувшин совсем не давал мне есть».

Но монах всегда понимал, что борьба с плотью – это средство, а не самоцель. Ведь аскетическим подвигам предавались не только христиане. Сохранился любопытный спор греческих философов – стоиков с монахами. Стоики говорили: мы делаем то же, что и вы: постимся, соблюдаем целомудрие, ограничиваем себя во всем, – так чем вы отличаетесь от нас? Монахи ответили: мы можем не только не делать, но даже не думать злого, по благодати Божьей. Другой старец объяснял: дьявол может делать то же, что мы: поститься, потому что никогда не ест, бодрствовать, потому что никогда не спит. И только одного он не может – любить.

Один инок долго и с любовью выращивал в своем садике какой – то овощ. Старец, придя к нему в гости, стал рубить растение своим посохом и рубил до тех пор, пока от него не остался один корень. Инок молча смотрел на это, не пытаясь ему помешать, а потом дружелюбно предложил: если хочешь, давай его сварим и поедим вместе.

Почти все первые монахи жили в одиночестве. Это считалось необходимым условием спасения. Отцы говорили: беги от людей – и спасешься. Был случай, когда отшельник не пустил к себе в келью даже архиепископа, объяснив, что если он откроет дверь ему, то придется открывать всем, а тогда он и сам здесь не останется. Авва Арсений внушал своим братьям по скиту, что любит их, но не может быть вместе и с Богом, и с людьми, а когда кто – нибудь приходил просить у него совета, отвечал: если услышите где – то об Арсении, не приходите к нему. Он сравнивал человеческую душу с девицей, которая, пока сидит дома, многим нравится и ее хотят иметь невестой, а когда выходит из дома, становится объектом обсуждения и критики, потому что всем угодить невозможно. Так и душе лучше «сидеть дома», в сокровенности, где она ценней и чище. В миру душа как мутная, взболтанная вода, а в пустыне – чистая, устоявшаяся.

Одним из самых сильных искушений монахов был соблазн уйти в мир или хотя бы переменить место своего подвижничества. Это чувство монахи называли «теснотой». Однообразие отшельнической жизни сильно угнетало, и монаху начинало казаться, что любая перемена будет к лучшему. Поэтому старцы никогда не уставали напоминать о пользе уединения. Когда к авве Моисею пришли за советом, как спасти душу, он ответил: просто сидите в своей келье, она всему научит. Не покидайте кельи, увещевали отцы, не переходите в другие, даже если вам что – то не нравится или мешает: это признак непостоянства и соблазна. Перейдя в другое место, найдешь там то же, от чего ушел. Один монах каждый день говорил себе: завтра покину эту келью, но не сегодня; и через девять лет борьбы искушение прошло. Другой инок, часто раздражавшийся на своих соседей, перешел в более уединенное место, но в первый же день в гневе разбил кувшин, случайно опрокинувшийся с водой на землю, и понял, что сбежал зря. Третий, когда сидеть в келье становилось совсем уж невыносимо, выходил и начинал «путешествовать» вокруг своего жилища, а потом возвращался и устраивал сам себе прием, словно вернулся из дальних странствий. Еще одного монаха искушал дьявол, говоря: ты не можешь ни поститься, ни трудиться, так помогай хотя бы больным, иди к людям. Но старец ему сказал: ешь, пей, спи, делай, что хочешь, только не покидай кельи.

Одиночество было необходимо для внутренней сосредоточенности, для молитвы, от которой могли отрывать любая мелочь, даже посторонние звуки. Кто – то из старцев, навестив своих собратьев, живших на берегу озера, удивлялся, как они могут вести отшельническую жизнь, все время слыша шум ветра в тростниках. Ради самоуглубления и духовной концентрации монахи старались вообще не замечать окружающего мира. Старец Силуан, поливая сад, накрывал голову капюшоном и не поднимал глаза, чтобы не смотреть на деревья. Отец Элладий двадцать лет ходил, не отрывая глаз от земли, даже чтобы посмотреть на церковь. Мать Сарра шестьдесят лет прожила возле реки, ни разу на нее не взглянув. Евсевий, чтобы не отвлекаться на красивые окрестности и звездное небо, сорок лет ходил по одной узкой тропинке, повесив себе на шею тяжелую цепь и прикрепив ее к железному поясу, так что его голова от большого груза всегда была наклонена к земле.

С уединением были связаны молчание и отстраненность. Отцы учили: старайся ни во что не вмешиваться, никак себя не проявлять, будь как бы невидимым, мертвым. Ничего не говори, если не спросят, отвечай только «да» или «нет», никогда не спорь и никого не обличай, считая себя грешником хуже всех. Когда к отцу Пимену обратились с какой – то просьбой, тот не сказал ни слова, и спрашивавший его ушел с огорчением. Пимена с удивлением спросили: зачем ты обидел человека? Он ответил: потому что все это меня не касается, я умер, а мертвые не разговаривают; пусть не думают, что я нахожусь здесь вместе с другими. Старец Агафон три года держал во рту камень, чтобы научиться молчать. Отец Даниил даже в церкви во время службы стоял за столбом, чтобы никого не видеть и чтобы его никто не видел. А отец Арсений любил повторять: я часто раскаивался, когда говорил, а когда молчал – ни разу.

В числе самых подкупающих и симпатичных качеств иноков были их человеколюбие и терпимость. Монахи часто проявляли беспощадную требовательность в отношении к себе, но как только они поворачивались к другим, их суровость превращалась в почти безграничную снисходительность. Никакие осуждения и обличения чужих грехов не допускались: наоборот, за грешников переживали так же, как за самого себя. Высказывания отцов на эту тему неисчислимы. Не осуждай блудника, даже если сам ты целомудрен: ведь Тот же, кто сказал «не прелюбодействуй», сказал и «не суди». Осуждая кого – то за грех, ты сам совершаешь грех. Даже если человек согрешил и отказывается это признать, не надо его обличать: скажи только – впредь не греши, и этим побудишь его к покаянию. Узнав, что кто – то из иноков согрешил, старцы только плакали: «Сегодня он, а завтра я!» Когда пресвитер выгнал согрешившего инока из церкви, авва Виссарион встал и вышел вместе с ним, сказав: «И я грешник». А авва Феодор, узнав, что один из монахов ушел из скита и возвратился в мир, заметил: что же тут удивительного? Поражаться надо, если услышишь, что кому – то удалось спастись.

Чужие грехи следовало не только прощать, но и покрывать. На вопрос ученика: «Если я увидел, что мой брат согрешил, должен ли я рассказать об этом?» – старец ответил: если покроешь грехи своего брата, Бог покроет твои. О том же говорит история про монахов, которые пришли к старцу и сообщили, что их брат держит у себя в келье девицу. Старец отправился с ними к брату и, войдя в келью, увидел большой кувшин, накрытый крышкой. Он сразу догадался, что инок спрятал девицу там, и, сев на крышку, приказал монахам обыскать келью. Когда они ничего не нашли, старец отругал их за то, что они напрасно обидели брата, и ушел вместе с ними, посоветовав иноку держаться дальше от греха.

Простые и необразованные монахи умели проявлять удивительную чуткость. Авва Иоанн как – то ночью отправился в путь с проводником, который заблудился в темноте, но от стыда не хотел в этом признаться и заводил их все дальше в глубину пустыни. Старец из деликатности не подал виду, что заметил его оплошность, а притворился уставшим и предложил подождать до утра, чтобы на рассвете проводник смог найти верную дорогу. В другой раз один из монахов пожаловался, что не может продать своих корзин, потому что у него кончились для них ручки; тогда его сосед пошел к себе, оторвал ручки от своей корзины и отнес брату, сказав, что они у него лишние. Еще один инок попросил у Бога – ни больше, ни меньше – переселить в него демона, от которого страдал брат, и сам стал страдать вместо него. С тем же чувством сопереживания связана и трогательная забота о заболевших и стариках. На вопрос, кто больше угоден Богу – кто постится шесть дней в неделю или кто ухаживает за больными, – старец ответил: даже если постящийся подвесит себя за ноздри, и то не сравняется с тем, кто заботится о больных.

Предаваясь жесточайшим подвигам, пустынники в то же время удерживали других от излишнего рвения. Не каждому были под силу суровые испытания, и не все обладали безупречной верой. В скитах и пещерах жили также слабые духом и немощные плотью. Были монахи – пьяницы: один каждый день делал циновку, продавал ее в городе и пропивал. Были блудники, которые тайно имели жен и даже детей. Были воры, грабившие своих старцев. Были сварливые, которых никто не мог выносить. Авва Исидор нарочно принимал в свою келью самых раздражительных и склочных братьев, которых больше никто не переносил, и смягчал их долготерпением. Некоторые монахи сомневались даже в существовании Бога, а другие – что Св. Дары действительно есть тело Господне. Инока Птолемея демон убедил, что все в мире происходит случайно и нет смысла поститься и ждать воздаяния за свои дела; он все бросил и ушел в город, где предался пьянству и разврату.

У монахов нередко возникал вопрос: что делать тем, кто не способен на лишения и подвиги, но хочет быть монахом? Как мне спастись, обратился инок к отцу Иосифу, если я не в силах переносить страдания, работать не умею, а милостыню подавать не могу, потому что сам беден? Сохраняй чистой свою совесть, ответил старец, тогда и спасешься. Другой монах сокрушался: я много прошу у старцев поучений, но ничего не исполняю; зачем же тогда и спрашивать? Чтобы очищаться, достаточно спрашивать, а не принимать, был ответ. В «Древнем патерике» есть сценка, где несколько братьев приходят к Антонию просить совета о монашеской жизни. Старец напомнил им слова Христа: если ударили тебя по правой щеке, подставь левую. Мы на это неспособны, сокрушенно признались братья. Тогда хотя бы терпите удар в правую, предложил Антоний. Не можем и этого, повторили братья. Тогда хотя бы не платите тем же. Но мы и этого не можем, твердили свое братья. Ну, тогда ешьте кашу, посоветовал им старец, и молитесь Богу, потому что вы очень слабы.

Монахи были снисходительны не только к своим собратьям, но и к мирянам. Отвергая мир, они тем не менее признавали его творением Божиим. Некий старец, увидев поразительной красоты женщину, восславил Господа и пролил слезы умиления: так он обратил себе на пользу то, что должно было послужить его погибели. Другой утверждал, что, если душа чиста, можно с радостью слушать не только духовные, но и мирские песни. Такая широта взглядов была, правда, скорее исключением, но общий настрой монахов заключался в том, чтобы ни над чем не превозноситься и ничего не ставить ниже себя.

Ничто в монашестве не ценилось так высоко и не давалось так трудно, как смирение. Монах, не обретший смирения, не обретал ничего: все его старания были напрасны. Парадоксальная сложность этого качества заключалась в том, что смирение нельзя было выработать специально: оно было плодом и итогом всех монашеских усилий. По нему, как по вернейшему симптому, судили, как далеко продвинулся инок на пути духовной жизни. Больше того, смирение не могло сознавать самого себя: смиренный не знал, что он смиренен, он ощущал себя просто грешником. Чем больше духовных подвигов совершал монах, тем большим грешником себя считал и тем смиренней поэтому становился. Авва Дорофей приводил в пример знатного и богатого господина, который в своей провинции считает себя первым человеком, в митрополии – одним из последних, а при царском дворе – почти что нищим. Так и монах, приближаясь к Богу, видел себя все более жалким и ничтожным.

Если монах сознавал себя смиренным, он тут же терял смирение, и оно превращалось в свое обратное качество – страшнейший грех гордыни. Отшельники не могли не понимать, что делают что – то исключительное, невероятное, непосильное другим людям, и изо всех сил боролись с тем, чтобы превозноситься и ставить это себе в заслугу. Когда кто – то из иноков хвалился тем, что много постился, старцы говорили: лучше бы ты ел мясо, чем осквернял себя гордыней. Грешить и каяться не так опасно, как считать себя праведником: надо видеть не ангелов, а свои грехи. Поэтому не следует возлагать на себя слишком большие тяготы, учили отцы: если ты не выдержишь, то впадешь в отчаяние, а если выдержишь, то возгордишься. Двигаться к совершенству надо медленно и постепенно, едва – едва, проверяя каждый свой шаг и не думая, что совершаешь что – то великое. Отшельники опасались быстрых успехов, великих подвигов, всяких знамений и видений, якобы свидетельствовавших об их духовной силе, даже явных наград от Господа. Во всем этом заключался большой соблазн. Некоего Валента, возомнившего, что по ночам ему является Христос, монахи держали на цепи и морили голодом, пока он не пришел в себя. Один неопытный инок семь лет молил Бога, чтобы Тот дал ему некий духовный дар, и наконец получил его, но старец посоветовал: а теперь моли еще семь лет, чтобы этот дар у тебя был отнят, потому что тебе он не полезен. Тот так и сделал, и дар исчез. Существовал верный способ, как отличить подлинное, небесное видение инока от ложного, посланного лукавым: надо сказать иноку, что виденное им было от дьявола. Если тот станет возмущаться и возражать, значит, видение было ложным; а если скромно признает, что да, от дьявола, потому что ничего другого он недостоин, – значит, истинное.

Если смирения можно было достигнуть только косвенно и неприметно, то с гордыней боролись напрямую. Ее попирали намеренными унижениями и позором, добровольно сносимой клеветой или хотя бы избеганием какой – либо известности. Отшельники как огня боялись славы, которая могла привести к ним мирских людей и нарушить их уединение да еще и ввергнуть в пагубу тщеславия. Ради сохранения скромности они прибегали к обману: молились тайком, так, чтобы не показать, что молятся; приходящим к ним давали вино, а сами весь день пили горькую воду с солью; отказывались говорить о вещах духовных, утверждая, что знают только земные и самые низменные страсти. Не будь на людях благочестивым и постящимся, говорили старцы, всегда ешь что дают, не давай повода думать, что ты подвижник. Любой подвиг они считали грехом, если он становился известным. Если кто – то приходил к ним, чтобы посмотреть на их добродетели, они или убегали, или нарочно начинали есть и вести себя так, что люди плевались и уходили. Общий принцип был: или избегай людей, или веди себя как шут, которого все презирают.

Отсюда оставался один шаг до юродства, и он был сделан. На Нитрийской горе обитал странный монах, который ни с кем не разговаривал, а встретив кого – нибудь из братьев, начинал громко смеяться, так что все от него шарахались, как от сумасшедшего. Был один старец, который, встречая гостей, нарочно садился у ворот своего дома и пожирал хлеб с сыром, чтобы все его осуждали за чревоугодие. В то же время появились и женщины – юродивые. До нас дошла история о монахине Исидоре, которая притворялась безумной: грязно одетая, она всем служила, бралась за любую работу, почти не ела и терпела поношения. В женском монастыре ее считали местной дурочкой: остальные монахини над ней смеялись, постоянно ее оскорбляли, били, издевались, выливали на нее помои. Когда же открылась ее святость, она сбежала из обители, и больше ее никто не видел.

Необычность и скандальность поведения юродивых снискали им большую популярность у народа, и предприимчивые миряне научились извлекать из нее выгоду. Некий трактирщик нанял юродивого продавать бобы в кабаке: тот стал их есть и раздавать нищим. Но причуды блаженного и его известность привлекали в трактир столько посетителей, что хозяин все равно остался в прибыли.

Борясь с гордостью и превозношением, подвижники смирялись до того, что считали себя ниже мирян. В историях пустынников есть немало эпизодов, когда Господь уничижает монахов, превознося достоинства какого – нибудь мирянина. Пафнутий спрашивал у Бога, с кем он сравнялся по своим подвигам, и ангел ему ответил: «Ты подобен одному скомороху, который в соседнем селении теперь промышляет своим искусством ради пропитания». Пафнутий нашел этого скомороха, который рассказал, что когда – то был разбойником и спас от изнасилования юную деву. Монах сделал вывод: «Не должны мы презирать никого в здешнем мире – будь то разбойник или комедиант, простой ли земледелец, женатый ли человек, купец ли, преданный своей торговле». Антоний Великий обратился к Богу с таким же вопросом – все ли он делает для спасения души или кто – то превосходит его в этом деле, – и Бог указал ему не на другого, более совершенного подвижника, а на двух простых женщин, живших в городе. Когда Антоний отправился туда, чтобы узнать, что делают эти женщины и чего ему не хватает для совершенства, оказалось, что свекровь просто много лет прожила с золовкой, ни разу не поссорившись. Возможно, именно отсюда родилась одна из монашеских заповедей: прежде, чем бежать от людей, сначала научись хорошо с ними жить. Монахи ставили выше себя не только мирян, но и всех людей А включая рабов и иноверцев. Кто знает, рассуждали они, может быть, дух Божий в них, а не в тебе? Иеремиты принимали у себя даже манихеев и языческих жрецов и у них находили, чему поучиться.

Обретение смиренномудрия вело к кротости и незлобивости, к умению сносить обиды и отвечать на них любовью и добром. Есть характерный анекдот о двух отшельниках, которые жили в одной келье и никогда не ссорились. В конце концов один из них заметил: это нехорошо, у всех людей есть ссоры, а у нас нет. Давай устроим распрю: я положу кирпич на землю и буду говорить, что он мой, а ты станешь возражать: нет, мой, и начнется распря. Так они и сделали: первый старец сказал – это мой кирпич, второй – нет, мой; первый ответил – да, он твой, возьми его. На этом «распря» кончилась.

Несмотря на скромность и смирение, труды и подвиги монахов не оставались без наград. Каждый из выдающихся подвижников обладал каким – нибудь духовным даром и мог творить чудеса. Так, один из пустынников умел разговаривать с черепом языческого жреца, расспрашивая его о прошлом, а другой исцелял больных и воскрешал мертвых, предварительно спрашивая, хотят они отойти к Богу или пожить еще. Святой Феодосий мог одним зернышком наполнить целую житницу, а Виссарион превратил морскую воду в пресную и даже остановил солнце, чтобы успеть дойти до ночи к брату. Отправляясь в странствия, отшельники переправлялись через Нил верхом на крокодиле или брели на другой берег по колено в воде, словно по мелководью; некоторые перемещались по реке на волшебной лодке, мчавшейся с огромной скоростью против течения. Когда старцам нечего было есть, пищу им приносили ангелы: иногда это был просто хлеб, а иногда небесная еда, вкусив которой можно было не есть целую неделю. Многие отцы были прозорливы и могли предсказывать будущее: Аполлоний, например, знал помыслы и дела не только тех, кто приходил к нему, но и всех братьев в пустыне. Говорили также, что он мог появляться в закрытых помещениях и мгновенно переноситься в любое место.

В пустыне водилось множество зверей, и они часто появляются в рассказах о святых отцах. Сердобольный авва Феона по ночам поил приходивших к нему диких животных – их следами была истоптана земля вокруг его кельи. Макарий однажды излечил слепого детеныша гиены, и мать – гиена в благодарность принесла ему шкуру овцы: ее потом подарили Афанасию Великому и показывали всем желающим как «дар гиены». Многие звери добровольно или по принуждению служили святым старцам: дикие ослы возили на себе утомившихся монахов и их грузы, могилу Павлу Фивейскому выкопали львы, а пещеру отца Аммония охраняли два дракона.

Пустынникам приходилось довольно часто сталкиваться с драконами. Драконы в Египте были ползучие и без крыльев – огромные толстые змеи, источавшие смрад и внушавшие своим видом такой ужас, что немногие могли его выносить. Во многих христианских источниках о драконах говорится как о чем – то обыденном, безо всякой сказочности. Например, Паладий описывал это так: «Когда мы шли по пустыне в полдень, вдруг увидели огромного дракона, как бревно ползущего по песку. Увидев его, мы сильно испугались. Но провожавшие нас братья убеждали нас не бояться, а быть спокойными и идти за драконом. «Увидите, – говорили они, – веру нашу». Они надеялись убить его собственными руками». По словам монаха, он был длиной в пятнадцать локтей, то есть около семи метров.

С одним из таких монстров пришлось иметь дело отцу Аммону. Местный дракон опустошал окрестности и убил многих людей. Одного ребенка, сына пастуха, он напугал так, что тот при виде дракона потерял разум; зверь отравил малыша ядовитым дыханием, и его принесли домой без сознания, всего распухшего. За помощью обратились к авве Аммону, который сначала излечил мальчика, а затем смело отправился к логову чудовища. Увидев его, дракон бросился на старца, шипя и дыша ядом, но тот заклял его именем Христа. «И лишь только он сказал это, – рассказывает патерик, – как вдруг ужасный дракон, изрыгнув вместе с дыханием ядовитую пену, с треском лопнул посередине. Поднялось нестерпимое зловоние». Жители поспешили забросать чудище грудами песка.

Внешность отшельников зависела от того, далеко ли они жили от селений и как сильно предавались аскезе. Классический портрет отшельника – это иссохшее тело, сморщенное лицо, грязная кожа, редкие волосы на лице (борода и усы не росли от плохого питания), дырявая, залатанная и перелатанная одежда, часто власяница из грубого верблюжьего волоса или козьих шкур, иногда просто пальмовых листьев. Старцы говорили: монах должен носить такую одежду, которую никто не взял бы, если бы ее выбросили из кельи.

В Египте волосы предпочитали стричь, кроме совсем дальних отшельников, которые не видели людей и ходили с длинными седыми космами. В Сирии, наоборот, совсем не стриглись. Старец Феодосий отрастил такие длинные волосы, что они волочились по земле, и ему приходилось обматывать их вокруг тела. Испанский подвижник Фруктуоз сидел в пещере голый, до земли обросший волосами, а Лупициний в таком же виде жил в дупле дерева. Из – за постоянного голодания от анахоретов часто оставались буквально кожа да кости. О Евсевии говорили, что за сорок дней поста он съедал всего пятнадцать смокв. В результате он иссох так, что даже пояс на нем не держался и соскальзывал вниз, поэтому пришлось прикрепить его к хитону.

Ведя строгую подвижническую жизнь, старцы скромно признавали, что есть и другие, еще более высокие степени аскезы, которые им недоступны. Пимен говорил, что сам он совсем не монах, но однажды видел настоящего монаха. Как – то раз он отправился далеко в пустыню, в места, где никто не жил. После многих дней пути он нашел пещеру, где сидел инок; но когда старец дотронулся до его плеча, тот оказался мертвецом: ветхий и давно высохший, он рассыпался в прах. Наконец у озерца среди зверей, собравшихся к водопою, он заметил живого человека, нагого, обросшего длинными волосами и пившего воду вместе с животными. Подкравшись к нему сзади, он схватил его, но тот вырвался и убежал, потому что «не мог выносить человеческого духа». Пимен долго гнался за ним, однако нагой мудрец остановился только после того, как старец снял одежду и сам остался нагим. Пимен крикнул ему издалека: что нужно делать, чтобы спастись? Человек ответил: беги от людей и молчи, – и убежал.

Таких безымянных отшельников было очень много. Историк Евагрий называл их «пасущимися»: они вообще не имели жилья, скитались по пустыне, питаясь кореньями, как звери. Разучившись говорить, они зарастали волосами, теряли человеческий облик и пугливо убегали, завидев людей. Никто не знал их имен. Они уходили в горы, в глубоко скрытые пещеры, и жили там вместе с гадами, вознося из – под земли молитвы Богу.

Встречались и противоположные примеры: существовал особый род монахов – странников, вечно находившихся в движении и не имевших своего пристанища. Отец Серапион, например, вел необычную жизнь: продавал себя в рабство язычникам и еретикам и, живя с ними, обращал их в христианство. Прибывая в новый город, Серапион спрашивал, кто тут самый лучший подвижник, и учился у него, а если сам был сильнее, то учил других. Таким образом он путешествовал по всему свету, побывав в Греции и в Риме.

По характеру старцы тоже были разными людьми: одни – нелюдимыми, резкими и суровыми, другие – простыми, мягкими и терпимыми. Среди них встречались и широко мыслившие мудрецы, не чуравшиеся философии, и упорные, дотошные однодумы, вроде великого Памвы, который, услышав лишь один стих Псалтыря, глубоко задумался, ушел в пустыню и двадцать лет предавался подвигам, стараясь исполнить услышанное.

Не все отцы проявляли снисходительность и добросердечность – некоторые отличались жестким нравом, доходившим порой до жестокости. Одним из таких грозных пастырей был Шнуди, крестившийся в девять лет в монастыре Пахомия. Следуя путем своего учителя, Шнуди создавал новые монастыри, помогал бедным, дерзко обличал пороки власти и священников и наводил страх даже на окрестных разбойников. Он славился суровостью своих наказаний: лично бил провинившихся плеткой или посохом и даже забил одного инока до смерти. Фигура этого подвижника была настолько неоднозначна, что о нем мало писали авторы, воспевавшее монашество, поэтому его имя осталось почти не известно.

У бегая от мира, монахи убегали и от церковных должностей. Став священником или епископом, им приходилось жить в миру, среди людей, утратив то внутреннее равновесие и чистоту души, к которым они стремились. Поэтому они всеми силами старались избавиться от архиереев, желавших использовать их для блага Церкви и посвятить в какой – нибудь сан. «Больше всего монах должен избегать женщин и епископов, – писал Пахомий, – потому что и те, и другие не дают ему покоя в пустыне». Иоанн Ликопольский призывал: «Не уходи из пустыни. Здесь никто не может рукоположить в епископа». Если такое все – таки случалось, монахи сопротивлялись новому назначению как могли. Авва Нетра, поставленный епископом, ответил на это тем, что удвоил свои аскетические подвиги, а отшельник Драконтий, также рукоположенный в епископы, ужаснулся, что потеряет все навыки анахорета, и снова сбежал в пустыню. Один епископ решил сделать клириком Саламана, замуровавшего себя в пещере: он взломал стену его кельи и посвятил в священники. Пока шла хиротония, Саламан не сопротивлялся и не говорил ни слова, но, когда епископ ушел, молча собрал камни и снова замуровался в келье.

Несмотря на сопротивление, монахов иногда посвящали насильно, и тогда их реакция бывала очень резкой. Когда посланные пришли от патриарха Феофила к Аммонию, чтобы сделать его епископом, тот взял нож и отрезал себе ухо, что по церковным канонам лишало его права на епископский сан. Феофил, узнав об этом, с досадой сказал, что посвятил бы его и безносым. Он отправил людей снова, но Аммоний уже ждал их с ножом и пригрозил, что отрежет себе язык. Только тогда его оставили в покое.

Несмотря на это, монахи и подвижники, случалось, становились не только епископами, но и патриархами. Одним из самых известных был Иоанн Постник, живший в VI веке. Он служил диаконом в константинопольской церкви и пользовался большим уважением у паствы; поэтому его решили избрать новым патриархом. Узнав об этом, Иоанн пришел в ужас и отказывался так настойчиво, что его пришлось силой доставить во дворец. Иоанн был истинный монах, смиренный, аскетичный, с виду весь иссохший и худой, чрезвычайно строгих правил. Но чем строже он был к себе, тем мягче и добрее относился к другим. Мягкость его была такова, что созданные им покаянные правила до сих пор считаются в церкви образцом снисходительности к человеческим слабостями. Он защищал от преследований даже еретиков. После избрания патриархом власти попросили у него разрешения использовать против еретиков полицию, как было заведено при его предшественнике Евтихии. Иоанн Постник ответил – а вы спросите у него (то есть у покойного Евтихия) сейчас: если он разрешит, то я согласен. Когда на том же стал настаивать император Маврикий, Иоанн с грустью заметил: «За что их преследовать? Ведь они только следуют своей вере». Пораженный таким ответом, император уступил.

Подвиги отшельников, их изречения и образ жизни были воспроизведены «с натуры» очевидцами, лично побывавшими в описанных местах и общавшихся со старцами. Но при всей историчности и правдивости этих сказаний они во многом рисовали идеал монашества, а не его повседневную практику. В церковной истории среди монахов чаще встречаются не святые старцы – отшельники, снисходительно милующие грешников, а сомнительные крикуны – бродяги или агрессивно настроенные фанатики, которые готовы не то что кого – то осудить, а прямо проломить голову камнем или попросту убить. Кажется, что эти люди обладали всеми теми грехами, с которыми так ревностно боролись отцы – пустынники: непомерной гордыней, нетерпимостью, узостью мышления, жестокосердием и почти детским легковерием в вопросах веры.

В монашеских обителях собиралось много случайных людей, даже преступников, которые бежали от налогов и от преследования закона. Сбиваясь в группы и блуждая между городами, они выпрашивали подаяние, разносили слухи и будоражили народ. При виде этих многочисленных и шумных сборищ само слово «монах» (от греческого «монос» – «один») стало вызывать насмешку. Языческий поэт Паллад с иронией писал:

Если зовутся они одинокими, что ж их так много?

Где одиночество тут, в этой огромной толпе?

Самым худшим проявлением монашества была воинственность, соединенная с фанатизмом. В Египте бродячие монахи представляли грозную силу, что – то вроде мобильной армии, которую использовали в своих целях александрийские епископы. С их помощью Феофил разгромил оригенистов в Нитрийской пустыне. Св. Кирилл Александрийский опирался на них в борьбе с префектом Египта Орестом, который пытался удержать христианскую толпу от еврейских погромов и за это получил от одного из монахов камнем в голову. В V веке в Иерусалиме монахи устроили настоящий бунт и захватили власть в городе, изгнав патриарха Ювеналия и перебив множество людей, в том числе епископов. Жителей они заставляли публично анафемствовать Халкидонский собор и его участников. Только вмешательство армии, разбившей войско монахов, восстановило власть и порядок.

Положение усугублялось тем, что среди монахов большинство были «простецы», люди не только невежественные, но и принципиально презиравшие образование. Считалось, что для спасения не нужны ни знание, ни учение, ни книги. Антоний Великий говорил: «У кого ум здрав, тому не нужна наука». Многие старцы смотрели на книги как на непозволительную роскошь для монахов, хотя и признавали их пользу. Феодору Фермейскому, который держал у себя три книги и давал их читать другим братьям, Макарий заметил: «Ты поступал хорошо, но нестяжательность выше». Феодор немедленно продал книги, а деньги раздал нищим. В монашеской среде процветало такое дремучее явление, как антропоморфизм: представление о том, что Бог чисто физически выглядит как человек. Это мнение особенно широко было распространено в Египте. Есть история про местного христианина – правда, крестьянина, а не монаха, – который каждую ночь ставил за дверью крынку молока в полной уверенности, что Господь придет и выпьет ее поутру.

Конечно, находилось немало подвижников, которые испытывали благоговение перед книгами (речь идет только о Св. Писании). Они говорили, что один взгляд на книги побуждает к правде и ослабляет грех. Тех, кто не мог уразуметь прочитанного, старцы утешали, указывая на овец, пережевывавших жвачку: «Что не понимаешь теперь, поймешь после». Но в целом люди образованные уходили из монашества: оно было не совместимо с ученой, книжной и творческой жизнью. Для многих иночество становилось только эпизодом, бесценным опытом богоугодной жизни, которая, однако, не могла полностью удовлетворить их потребности: такими были блаженный Иероним, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст.

Монахи постепенно расселились по всему Египту. Существовали целые города, например Оксиринх, где жили только монахи. В Антинополе, не самом крупном городе, насчитывалось двенадцать женских монастырей. Греческие и римские паломники и любители аскезы обычно не добирались дальше Нитрийской пустыни, за которой начинались малоцивилизованные, дикие и опасные места: тут царил только Египет. Почти все местные отшельники были египтяне – копты, не любившие «эллинов». Каждый новый монах должен был выучить принятый у пустынников фиванский диалект коптского языка.

Но монашество недолго удерживалось в границах одной провинции. Уже в IV веке из Египта движение аскетов перекинулось в соседнюю Палестину. Илларион Великий, приехавший в Александрию учиться, увлекся монашеством и, вернувшись домой, устроил близ Газы монастырь по египетскому уставу. Очень скоро в нем жило уже несколько тысяч человек. Епифаний, будущий епископ Кипра, основал монастырь вблизи Иерусалима, в Елевферополе. Со временем обителей становилось все больше – в Вифлееме, в пустыне Фаран, на горе Синай. Позже монашество перекинулось в Сирию: Антиохию, Эдессу и дальше на восток и север.

Одной из новых форм аскезы было появление обителей неусыпающих, где богослужение шло круглосуточно, без перерывов. Самой известной из них был Студийский монастырь близ Константинополя, основанный богатым горожанином Студием. Монастырь славился своими выдающимися архимандритами, такими, как св. Феодор Студит, и не менее замечательными переписчиками книг. Одному из них, Николаю Исповеднику, греческий язык обязан появлением нового вида почерка – минускула, где буквы расположены не отдельно, а соединяются друг с другом в сплошную вязь.

Перебираясь на другие территории, монашество изменялось и приобретало новые оттенки. Подвиги монахов многим стали казаться недостаточными, слишком легкими. Отшельники уже не просто жили в кельях, а замуровывались в них на всю жизнь, принимая еду только сквозь маленькое отверстие в стене. Они не просто трудились, а надевали на себя тяжелые вериги и цепи, которыми опутывали себя так, что могли ходить, только согнувшись до земли. Для таких экстремальных монахов даже пост был пиршественной трапезой, а крайнее воздержание от пищи – пределом изобилия. Простое подвижничество их не удовлетворяло, они искали новых, более сильных и невозможных испытаний. Что особенного в том, чтобы бороться с блудными помыслами в одиночестве, сидя в своей келье, где тебя могут соблазнить только собственные мысли? Новые подвижники шли в лупанарии, в женские бани, заключали в объятия нагих девиц – и тем подвергали испытанию свою стойкость в целомудрии. Другие похожим образом боролись с чревоугодием: нарочно готовили вкуснейшие яства и деликатесы, ставили их на стол, но угощали ими только гостей, а сами, глядя, как они едят, не притрагивались ни к одному блюду. Но и этого было недостаточно – воздерживаясь от пищи, монахи просто следовали своему желанию; поэтому они нарочно принуждали себя есть, преодолевая отвращение к еде, вопреки страстному желанию поститься.

Особенно суровой аскеза была на северо – востоке Византии, в Сирии, Каппадокии и соседних областях. У сирийских отшельников менялся дух аскезы, она становилась темней и суровей, даже грубей. Широко распространились вериги. Их надевали на шею, пояс, запястья, локти и ноги. Они могли весить до 60 килограммов. Умиравших иноков так и хоронили в веригах. Почитание святых здесь тоже было восточным, грубо – вещественным, полусуеверным. Отшельников трогали руками, хватали, пытались оторвать кусок одежды, завладеть их телом – чтобы так приобщиться к их святости. Когда старца Иакова, заболевшего и беспомощного, несли на носилках в город, жители по дороге вырывали у него волоски. Затворника Саламана почитатели однажды силой вытащили из кельи и отнесли в деревню, где поселили в какой – то хижине, откуда его в ту же ночь выкрали и утащили к себе жители другой деревни.

Для умерщвления плоти северным аскетам не обязательно было убегать из городов и искать какие – то особые уединенные места. Их подвижническая деятельность часто протекала на глазах у всех, что делало ее еще более поразительной и невероятной. Тот же Иаков, уроженец Сирии, прославился тем, что жил прямо в поле под открытым небом. У него не было ни дома, ни постели, он вообще никак не отгораживался от мира, просто спал на голой земле, терпел холод, дождь и зной, питался, чем придется. Зимой в снегопад он всю ночь молился Богу, и утром его откапывали лопатой из сугроба. Вокруг него все время толпились люди, и он часто просил их уйти, говоря, что ведет такую жизнь не для других, а для себя: его покрывают язвы грехов и ему надо очищать себя молитвой, а не вести беседы. Он страдал от того, что не мог публично справить нужду, даже когда болел и испытывал в этом острую потребность: приходилось ждать ночи, когда все разойдутся и лягут спать. Вериги он носил на всех частях тела, хотя на вид оно было таким худым, что, казалось, его могло унести порывом ветра.

Полихроний, наоборот, не носил вериги, боясь, что от этого слишком возгордится. Вместо этого он взваливал на плечи тяжелый корень дуба и так молился. Отшельник Варадат сделал из дерева тесный ящик, забрался внутрь и сидел в нем, скорчившись в три погибели. Фалалей, подражая ему, жил над землей в клетке, поставленной на колья; внутри было так тесно, что ему приходилось съеживаться, прижав голову к ногам. Еще один подвижник обтянул всего себя плотной кожей, оставив только прорези для носа и рта, чтобы дышать, и так стоял посреди поля, вознося молитвы.

Женщины не уступали мужчинам в суровости аскезы. Отшельницы Марана и Кира сорок два года жили вместе, затворившись в доме и ни с кем не разговаривая, так что люди даже не знали их голосов. Они носили такие тяжелые вериги, что сгибались до земли, а сверху накидывали покрывала, закрывавшие лицо. Домнина предавалась аскезе в саду собственного дома, построив хижину из стеблей проса. Она принимала всех желающих, даже мужчин, но сама ни на кого не смотрела и не показывала лица, накрываясь с головой покрывалом. Видевший ее Феодорит Кирский писал, что от постоянного поста от нее остались одни кости, покрытые тонкой пленкой кожи. Она говорила неразборчиво и все время плакала.

В Сирии в V веке подвизался знаменитый Симеон Столпник. Еще в молодости, в восемнадцать лет, он истязал свое тело так, что это вызвало ропот его собратьев – монахов. Однажды он крепко обвил себя по голому телу грубой веревкой, которая впилась в него до костей; рубцы скоро стали кровоточить и гноиться, но Симеон не обращал на них внимания, пока настоятель не заставил его омыть и вылечить раны. За крайнюю аскезу его выгнали из монастыря, и он поселился в сухом колодце, где жил со змеями и чуть не умер от голода. Когда его насильно вытащили оттуда, он начал скитаться, поселился в какой – то горной пещере, где попросил замуровать его в пещере на сорок дней без еды и воды. Его спутники настояли, чтобы он взял несколько хлебов и воду, иначе это будет самоубийство; отшельник согласился; но, когда пещеру открыли, оказалось, что Симеон лежал на полу «как мертвый», а вода и хлеб стояли рядом нетронутыми. После этого он каждый год голодал по сорок дней: сначала стоя, затем сидя и, наконец, лежа в изнеможении. Позже он придумал привязывать себя к перекладине и так стоял весь пост.

Проведя три года в пещере, Симеон переселился на вершину горы, где к нему в изобилии стали стекаться паломники и просители, которых он излечивал одним прикосновением. Наплыв людей так досаждал ему, что он выстроил на скале каменный столб высотой в шесть локтей (около трех метров) и шириной в два локтя и стал жить на нем. Постепенно он увеличивал высоту столпа, пока она не достигла 40 локтей. Симеон проводил на этой площадке все время, зимой в мороз, летом – под солнцем и дождем. Питался он пищей, которую ему подавали снизу: размоченным в воде зерном и сухими фруктами.

Современник, бывший личным свидетелем этого подвига, описывал, как все это происходило. Вокруг столпа собиралась толпа людей. Старец молился, стоя на столпе, то неподвижно, то отбивая поклоны. Кто – то из зрителей пытался подсчитать количество поклонов, досчитал до 1244 и бросил. Кланяясь, Симеон каждый раз касался лбом пальцев ног. Всю ночь до рассвета он стоял с поднятыми к небу руками. Вечером говорил поучения к народу, выслушивал просьбы, исцелял, разрешал тяжбы и споры. Однажды кто – то усомнился, что он человек: не есть, не спать противно человеческой природе; тогда старец пригласил его подняться к нему по лестнице, чтобы сомневающийся мог ощупать его тело и увидеть ужасную рану на ноге.

Необыкновенная аскеза Симеона вызвала сомнение и у Церкви. Египетские старцы решили проверить, от кого он берет силы для такого подвига. К нему отправили посланцев, которые потребовали, чтобы он сошел со столба и отправился к святым отцам: пусть даст отчет и объяснит, почему он не идет путем отцов, а придумывает что – то новое. Посланцам сказали, что если он откажется идти, значит, сила его не от Бога. Но Симеон тут же послушно спустил ногу, чтобы слезть на землю, и посланцы ушли, признав в нем человека Божьего.

Симеон прожил на столбе 37 лет (по другим сведениям – 80) и умер, когда ему было уже больше ста. Его жизнь кажется невероятной, но она достоверно засвидетельствована многими историками. После него появилось немало последователей, предававшихся столпничеству. Алипий Столпник жил на колонне, оставшейся от языческого храма; правда, в последние годы он стоять уже не мог и больше лежал на боку. Даниил Столпник провел на столбе больше 30 лет в окрестностях Константинополя: от долгого стояния его ноги покрылись язвами, а по утрам от холода он весь покрывался льдом. Были и многие другие столпники – Симеон Дивногорец, Феодосий Эдесский, Лука Столпник, Лазарь Галисийский.

Египетское анахоретство было ядром монашества; от него пути расходились в две противоположных стороны – смягчения и ужесточения. О более суровых сирийских формах подвижничества уже говорилось, но существовали и более мягкие, промежуточные формы аскетизма: например, сарабаиты жили вне города, но сохраняли свое имущество, а гироваги могли переходить с места на место. Такие послабления позволяли расширить круг аскетов, приобщая к иноческой жизни людей с менее твердой волей и более мирской закваской.

Монашество началось с уединения и отшельничества, но со временем чаша весов стала все больше склоняться к общежитию. По преданию, первый монастырский устав Пахомий получил от ангела, который предписал монахам совершать по 36 молитв в день: 12 днем, 12 вечером и 12 ночью. Когда Пахомий возразил, что это слишком мало, ангел объяснил, что такое число предназначено для слабых: совершенным же совсем не нужен устав, поскольку они живут в уединении, полностью предав себя Богу. В этом ответе уже заключался весь смысл существования киновий. Общежитие больше подходило для «новоначальных», новичков, неспособных к одинокой жизни.

Процесс «обобществления» монашества заметен уже в отшельнических общинах. Некий Публий так усердно заботился о своих учениках, что ходил по кельям с весами и взвешивал хлеб, укоряя тех, кто держал больше положенной нормы: есть полагалось ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Муку он смешивал с отрубями, чтобы она была невкусной и отбивала аппетит. По ночам он будил спавших, призывал их на молитву и т.д. В конце концов дело кончилось тем, что бдительный отшельник основал киновию.

В IV веке Василий Великий написал «Устав» для восточного монашества, где во главу угла ставились организация и дисциплина, а не аскетические подвиги. Как и для иноков Пахомия, одиночество для монаха – василианца было скорее вредно; наоборот, он все время проводил с братьями, вместе с ними ел, молился, спал, работал. В обителях по уставу Василия много трудились, занимаясь не только земледелием и ремеслами, но и лечением больных, воспитанием детей, заботами о бедных. В то же время граница между миром и монастырем становилась менее резкой: миряне могли приходить в монастырь, а монахи – на время его покидать.

Все это задало монашеству совсем другой тон – спокойный, чинный, лишенный крайностей и несколько рутинный, без поражающих воображение подвигов и необыкновенных ярких личностей вроде Антония, Пимена и т. д. Сами подвижники предвидели это, говоря, что следующие поколения уже не смогут делать то, что делали они. Мир катится ко злу, благочестие падает, скоро наступят времена, когда просто быть добрым станет большей заслугой, чем все аскетические подвиги, которым предавались отцы – пустынники.

Постепенно монашество вошло в более спокойное и правильное русло, подчиненное церковной иерархии. Вне ее монахи становились слишком непредсказуемой и беспокойной силой. Дело дошло до того, что император Феодосий Великий, человек верующий и вполне благочестивый, запретил монахам жить и даже появляться в городах, чтобы не обличать там власть имущих и не бунтовать народ. Зато вместе с Церковью монашество полностью вписалось в структуру государства. Монастыри стали крупными землевладельцами и местом ссылки для неугодных политиков. Их насельники имели право торговать, сдавать внаем дома и даже содержать трактиры (но не стоять в них за прилавком). Случалось, что монахи занимались и ростовщичеством, хотя в целом Церковь это осуждала. Заботясь о государственной казне, некоторые императоры пытались ограничивать влияние монастырей и запрещать их бесконтрольное обогащение, но такие попытки всегда заканчивались провалом. Монашество настолько плотно вросло в мирскую жизнь, что стало неотъемлемой частью государства. Монахи сами образовывали партии и активно влияли на политическую жизнь страны. Авторитетные игумены вроде Феодора Студита становились советниками государей, без которых не принималось ни одно решение, вплоть до объявления войны.

На Западе отшельники появились так же рано, как и на Востоке. В III – V веках многие аскетически настроенные христиане жили по двое или по трое в собственных домах, отказываясь от брака и имущества и образуя «аскетерии». Даже миряне давали обеты соблюдать «духовный брак», то есть хранить целомудрие и после женитьбы. Богач Павлин Ноланский, римский консул и сенатор, раздал все свои имения и жил с женой как брат. Римлянка Азелла с двенадцати лет почти не выходила из комнаты, не общалась с мужчинами, носила грубую одежду и особое покрывало, как «невеста Христова». Другая римлянка, Марцелла, став вдовой, раздала имение и вела аскетическую жизнь, во избежание искушения не оставаясь наедине с мужчинами, даже если это были священники или монахи.

Но настоящее монашество на западной почве приживалось дольше и труднее. Возможно, дело было в более суровом климате, не способствовавшем уединенной жизни на природе. Первоначальный импульс отшельничества шел с Востока, от людей, побывавших там и рассказывавших о распространении монастырей: Иеронима, Руфина, Сульпиция Севера. В IV веке Амвросий Медиоланский создал недалеко от Милана монастырь по образцу восточных. В V веке Августин устраивал в Северной Африке женские монастыри и сам вместе со всем своим клиром жил как монах. Примерно в то же время Гонорат, представитель знатного рода, поселился у берегов Галлии на островке, покрытом густым лесом и болотами, где кишели змеи, и создал общину отшельников: они расчистили лес, насадили пшеницу и виноград, сплели сети и стали ловить рыбу.

Иоанн Кассиан, друг Иоанна Златоуста, долго живший на Востоке, написал первый монашеский устав на Западе. Он приспособил греческие правила к северным условиям, где следовало больше заботиться о теплой одежде и считаться с местными традициями: одеяния египетских пустынников тут показались бы смешными. На Западе, в холодном климате, считалось аскетичным подвигом просто ходить босиком. Августин писал об Алипии, что тот ходил по Италии «босыми ногами, оледеневшими от холода». Существовала целая секта рудипедалов (босоногих), требовавших, чтобы все христиане ходили босиком. От обуви отказывались многие монахи и кающиеся паломники.

Кассиан считал, что излишние аскетические подвиги не нужны, потому что приводят к гордыне, гораздо важней прилежный труд. Он давал инокам послабления, согласно которым было допустимо есть дважды в день и покидать монастыри. Устав Кассиана перекликался с идеями Василия Великого: он предназначался для массового пользовании, не для исключительных личностей, а для средних людей, которым нужна постоянная помощь и поддержка и которых слишком большие испытания могут надломить, а не излечить.

В отличие от неграмотного монашества в Египте, на Западе в монастырях с самого начала ценилась ученость. Патриций Кассиодор основал в Италии обитель под названием Вивариум, где монахи полностью посвящали себя науке. Сам Кассиодор писал учебники, посвященные не только богословию, но и светским наукам: арифметике, музыке, астрономии, геометрии, истории, географии и орфографии. Он заходил так далеко, что допускал даже изучение еретических сочинений, цитируя слова Вергилия: «Золото есть и в навозе». В своей монастырской школе он собрал большую библиотеку.

Одним из самых известных основателей западного монашества был Мартин Турский, считавший для себя образцом Антония Великого. По профессии он был военным, но отличался добротой и состраданием: как – то зимой в мороз он одел замерзшего человека, разорвав собственный плащ. Уйдя в отставку, Мартин основал монашеское общежитие близ Пуатье, следуя тем же строгим правилам, что практиковались в Египте: уединенная жизнь, безмолвие, питание один раз в день. Монахи не имели ничего своего и жили за счет милостыни, селились в пещерах или деревянных хижинах и носили власяницу из верблюжьего волоса, подражая Иоанну Крестителю.

Однако суровый аскетизм Мартина Турского в Европе не прижился, так же как и аскеза египетских отцов. Монахи жаловались Мартину Турскому: «Было бы бесчеловечно нас, людей галльской нации, заставлять жить по образу ангелов». Гораздо большее влияние на западное монашество оказал итальянец Бенедикт из Нурсии, потомок древнего римского рода Анициев (родился в 480 году). Почувствовав отвращение к светской жизни в Риме, он ушел в отшельники, жил сначала в пещере, куда ему спускали пищу на веревке, потом перебрался в развалины старой крепости и основал знаменитый Монтекассинский монастырь. Устав Бенедикта Нурсийского был легче и мягче, чем у восточных подвижников, здесь не было никаких аскетических крайностей, требовались только порядок, прилежание и терпение. Бенедикт писал, что хотел создать «школу для служения Господу, где не будет ничего слишком строгого или тягостного». По правилам Бенедикта кандидат в монахи в течение года проходил испытание и давал письменную клятву никогда не оставлять монашеского звания. Монахи считали себя «воинами Господа», которые сражаются в «братском строю». Их служение – это военная служба, для которой требуется беспрекословная дисциплина. Аббат, как военачальник, отдает приказ, а монах, как рядовой воин, исполняет его без рассуждений. У аббата были помощники – офицеры: заместитель, называемый приором, и «старшины», руководившие группами из десяти монахов (их называли также «деканами», то есть десятниками).

Важнейшим принципом бенедиктинского устава были нестяжание и молчание. Бенедикт требовал с корнем вырывать порок владения чем бы то ни было. «Нельзя обладать даже собственным своим телом или своими желаниями, но следует во всем необходимом надеяться на отца монастыря». Инок отрекался от своего имущества и собственной воли, предавая себя в полное послушание настоятелю монастыря. Без его решения монах не мог видеться даже со своими родителями. Если ему что – то приносили, он не должен был к этому прикасаться, пока не позволит настоятель. Говорить разрешалось только в случае необходимости, а шутки и смех не допускались вовсе.

Все делалось в полной тишине, за работой не было слышно даже скрипа пера у переписчика, как будто «в комнате нет ни одного брата», как гласил устав. Слова не произносились вслух, а писались на дощечках или заменялись жестами. Существовал даже особый словарь жестов, разный в разных монастырях. Например, чтобы обозначить хлеб, рисовали в воздухе круг, пирог изображали, чертя на ладони крест, знаком молока был палец, который сосали во рту, а рыбой – линия, проведенная между бровями. Были специальные жесты, чтобы отличать ржаной хлеб от пшеничного, вино с пряностями – от вина с медом. Язык жестов со временем так разросся и усложнился, что мог соперничать с настоящим языком. Один паломник как – то посетил монастырь, где иноки, дав обет молчания, с необыкновенной легкостью и быстротой общались жестами: насмотревшись на них, он с иронией заметил, что в жизни не видел таких болтунов.

Обитатель монастыря никогда не оставался в одиночестве: сон, еда, работа, молитва – все делалось вместе. Монахи спали в огромных дормиториях, никогда не отапливаемых, где для освещения всю ночь горела свеча или плававшая в воске пакля. Постелью служил соломенный тюфяк, на который ложились, подложив под голову набитую соломой подушку и накрывшись одеялом из грубого сукна или козьей шерсти. В кровати лежали одетыми, как солдаты в карауле, чтобы по первому зову аббата встать и идти на службу. Если спавший монах не вставал при первом ударе колокола, его поднимали, и он должен был брать в руки фонарь и искать другого проспавшего монаха. Если такой находился, он ставил ему ноги фонарь, и тот перенимал эстафету, пока в конце концов не поднимались все.

Основной девиз был ora et labora – «молись и трудись». Иноки занимались земледелием, корчевали лес, распахивали целину, возделывали виноградники, рыли пруды и разводили рыбу. На огородах выращивали овощи и лекарственные растения, в садах – фрукты. Монахи устраивали пивоварни и винокурни, сыроварни, мастерские, разводили овец, искали дикий мед и заводили пасеки, топили воск, добывали уголь, руду и соль, производили стекло, витражи, черепицу, кирпичи и ювелирные изделия, выделывали кожу, мололи муку на мельницах и пекли хлеб, строили дороги и мосты, ковали железо, осушали болота и прокладывали каналы. И это при том, что под монастыри отводились самые непригодные земли – лесная глушь, болота, пустоши.

Несмотря на затворнический образ жизни, монахи нередко путешествовали по поручению аббата и делам монастыря. Это были трудные и опасные поездки. Путникам приходилось пробираться сквозь дремучие леса, полные диких зверей и разбойников. Простая переправа через реку становилась головоломной задачей: удобных бродов было мало, а мостов еще меньше. В половодье их затопляло или уносило теченьем, а те, что оставались, находились в таком плачевном состоянии и зияли такими дырами, что переходить по ним можно было только днем, да и то с большой осторожностью.

Если монах проливал Кровь Иисуса (то есть пресуществленное вино) на пол, то должен был смыть его водой, а воду выпить. Если же вино капало на одежду, то ее стирали, а воду после стирки выпивали.

В монастыре валломброзианцев готовившиеся к постригу монахи (новиции) должны были голыми руками вычистить свинарник, а потом три дня молча и неподвижно лежать на полу, вознося молитвы Господу.

Поступление монаха в монастырь считалось днем его рождения, поэтому каждый год в этот день эконом приносил ему стакан вина.

Монахи ложились около семи вечера. В полночь они вставали на всенощную, в половине третьего снова ложились спать, но через полтора часа уже поднимались на утреню. Ночные часы считались самыми подходящими для молитвы: в это время везде царят тишина и покой, дух светел и молитвы легко летят к небу. К тому же по ночам все остальные спят и никто не молится – монахи заполняли этот пробел. Был случай, когда корабль французского короля начал тонуть в море, и тот закричал: нам бы только продержаться, пока монахи не встанут на утреню, тогда их молитвы нас спасут! В монастырях не топили, поэтому температура зимой по ночам иногда опускалась до минус 15 градусов. Исключение делалось для храма: когда было слишком холодно для богослужений, в церковь приносили железный шар, наполненный горящими углями.

После утрени монахи спали еще примерно час и в шесть утра начинали уже настоящий день. За утренним туалетом следовала личная молитва, потом первый из так называемых «часов» – специальных молитв, обязательно читавшихся в течение дня. После часов начинался капитул – общее собрание монастыря. На нем рассматривались административные и хозяйственные дела, затем происходил «обвинительный капитул», где монахи каялись в совершенных ими проступках или прегрешениях. На обвинительном капитуле монахи не только каялись в своих грехах, но и обвиняли в них других. Существовал даже специальный «шпион», который следил за монахами и записывал их прегрешения. Кающийся монах приходил в капитульный зал босым и обнаженным по пояс, обвязав вокруг тела рукава рубашки и накинув на левую руку подрясник. Протянув настоятелю розги, он простирался перед ним на полу и просил прощения, а потом получал удары розгами соответственно наказанию. Службы кающийся проводил, простершись ниц или стоя, как изгой, у дверей церкви, пищу ел без благословения, не мог петь и читать тексты вместе с другими, целовать Евангелия и причащаться. В особых случаях монаха помещали в тюрьму, темную яму без окон и дверей, иногда с кандалами на ногах.

В половине восьмого наступало время утренней мессы, дальше следовали личная молитва, снова часы, работа до половины двенадцатого, опять часы и ровно в полдень – первая трапеза и час послеполуденного отдыха. Питались бенедиктинцы скудно, но все же лучше, чем восточные отшельники. «Если киринеянин (Киринея – греческий город в Северной Африке) способен питаться лишь вареными травами и перловым хлебом, то к этому его приучила природа и необходимость, – говорили братья. – Но мы, галлы, не в состоянии вести ангельский образ жизни». Во время постов монахи ели один раз в день: эта трапеза происходила в первой половине дня и называлась prandium (завтрак или закуска). В постные дни, то есть понедельник, среду и пятницу, подавали вареные бобы и овощи, два яйца и кусок сыра, в остальные дни недели к этому добавлялись еще три яйца. Каждый день монах получал небольшую порцию хлеба и вина, которое разливали в специальные сосуды – «юсты» (от лат. «справедливость»), сразу на двоих человек, поэтому братьям приходилось пить из него по очереди. Когда посты заканчивались, к прандиуму добавлялась сепа (обед) – вечерняя трапеза, состоявшая только из фруктов и хлеба.

С двух часов дня примерно до половины пятого время отводилось часам и работе. Псалмы пели постоянно: когда шли на работу, когда возвращались и когда работали. Но со временем монахи все меньше уделяли внимания физическому труду и все больше – молитве. По уставу их долг был «утешать бедных, одевать нагих, помогать несчастным, поддерживать сокрушенных сердцем», а не работать. Поэтому вместо них в монастырях трудились конверсы, то есть «обращенные», – миряне, давшие обет во всем помогать монахам и служить им своим трудом. Их также называли barbate, «бородатыми», потому что, в отличие от монахов, они не брили бороды, и illiterati, «неграмотными», поскольку они не умели читать и не могли принимать участие в пении и чтении священных книг.

Около пяти начиналась вечерня, в половине шестого происходила вторая трапеза (кроме постных дней), в шесть – повечерие и отбой.

Однажды кто – то из придворных, чтобы скомпрометировать святого Гильома Верчельского, подослал к нему блудницу, которая пообещала его совратить. Святой сделал вид, что готов уступить ее желанию, и сказал, что согласится с ней согрешить, если она ляжет на его постель. Он отвел ее в свою келью и показал ложе, полное горячих угольев: на них он спал, умерщвляя свою плоть.

Больные монахи попадали в лазарет, где кормили гораздо лучше и даже давали мясо. Поэтому пребывание в лазарете рассматривалось как падение. Заболевший должен был на собрании капитула попросить прощения за свою слабость и объявить: «Я болен и не могу следовать правилам жизни общины». Настоятель давал ему два – три дня отдыха, и, если после этого монах по – прежнему чувствовал себя больным, он снова объявлял, что болен, и получал возможность лечь в лазарет. Через три дня, если улучшения не наступало, приор монастыря лично приносил ему мясо. Все это время монах считался как бы отверженным, не мог причащаться и присутствовать на службах. После возвращения он снова просил у капитула прощения за невоздержанность в пище и проходил покаяние, прежде чем вернуться к монашеской жизни.

Многие монастыри держали больницы не только для себя, но и для бедняков, где их лечили бесплатно. Раз в неделю монахи ходили по деревням и выясняли, нет ли где одиноких больных, нуждающихся в помощи, и если такие находились, навещали страдальца, расспрашивали о его нуждах и старались их удовлетворить. Некоторые ордена целиком посвящали себя уходу за больными, прокаженными и умалишенными или погребали умерших от чумы. Были и дома для престарелых, богадельни для инвалидов и ветеранов, доживавших в них свои дни. Вообще, монастырская жизнь имела свои преимущества, которые для многих делали положение монахов почти завидным. Несмотря на жесткую дисциплину, они чувствовали себя свободней, чем большинство мирян. Иноки были сами себе хозяева и работали только на себя: они подчинялись лишь аббату, который сам подчинялся уставу монастыря. Их учили грамоте и письму, давали зачатки науки и культуры, расширяя кругозор до пределов, недоступных обычным жителям Европы. Монастырские стены и христианское благочестие защищали от разбойничьих набегов и междоусобных войн. Благодаря развитым хозяйствам монахи всегда имели достаток и не боялись голода. «Хорошо живется под посохом аббата», – говорили в Средневековье.

В монастырских стенах, как оранжерейный цветок, процветало редкое в то время качество, которое можно назвать современным словом «гуманность». Внимательное и заботливое отношение к личности, прямо идущее от христианских заповедей, благоговейно соблюдалось монахами, по крайней мере, с внешней стороны. Собиравшимся у ворот нищим регулярно раздавалась милостыня, часто спасавшая их от голода. В странноприимных домах, или домах для бедняков, всем постояльцам бесплатно давали хлеб и вино в таком же количестве, в каком они полагались самим монахам. Для паломников и путешествующих устраивались гостиницы, где по уставу странника следовало принимать как самого Христа. Некоторые состоятельные аббатства даже выкупали пленных христиан у арабов и берберских пиратов.

Сходные принципы действовали и внутри монастыря. В уставе св. Бенедикта говорилось, что, если хочешь кого – то наказать, сначала поставь себя на место совершившего проступок, а потом наказывай его так, как наказал бы сам себя. Всегда лучше переборщить с мягкостью, чем с суровостью. Даже обличать грешника надо деликатно, чтобы «поправить», а не «поранить». В отношениях между монахами должны быть смирение и учтивость. Младшие встают перед старшими, предлагая им свое место, но имеют право им возражать и высказывать свое мнение, только без высокомерия. Старшие должны выслушивать младших ласково и уважительно. Никакие грубые и бранные слова не дозволяются. Стоит напомнить, что все это говорилось и делалось в то время, когда нравы повсеместно были безобразно грубыми и дикими.

Смерть в эти суровые времена всегда стояла рядом, и монахи были готовы к ней лучше, чем кто – либо другой. Чтобы помнить о смерти, они ставили у входа в церковь гроб или выкапывали могильную яму и каждый день бросали в нее горсть земли. Когда монах оказывался близок к смерти, всех созывали к его кровати; на полу расстилали власяницу, посыпали сверху пеплом крест и укладывали на него умирающего. Инок прощался с братьями, целуя их и прося прощения за все, чем перед ними согрешил, а они вполголоса пели Символ веры. Если агония затягивалась, кто – нибудь один оставался у его ложа и читал о Страстях Господних.

После смерти монаха обмывали, помазывали маслом и облачали в новую одежду, окропленную святой водой и окуренную ладаном; на лицо ему опускали капюшон. Его клали на доску, и братья, оставив все дела, бодрствовали вокруг покойного до момента похорон. Часто тело опускали прямо в землю, без гроба, завернув только в белый саван; над могилой ставился простой крест, без имени и дат; иногда на нем писали какое – нибудь изречение вроде: «Ныне прах и пепел». Монахи пели молитвы и псалмы, потом возвращались в монастырь, гасили свечи и облачались во все черное; колокола надолго умолкали. Ежедневную порцию пищи монаха после его смерти в течение месяца (а иногда и года) раздавали беднякам. Тридцать дней ежедневно служились поминальные службы, а по соседним монастырям рассылались скороходы, чтобы известить о смерти брата. В каждом монастыре к извещению о смерти дописывались новые соболезнования, душеполезные изречения или хвалебные стихи покойному: получался огромный «свиток мертвых», доходивший до двадцати метров в длину.

Особенно много времени монахи уделяли переписыванию рукописей, переплету книг, раскрашиванию книжных гравюр и сличению переписанных копий с оригиналами. В день монах мог переписать от трех до шести листов ин – кварто (сейчас это формат А2). На переписку Библии уходил целый год.

За всю жизнь переписчик копировал около сорока книг. В некоторых монастырях переписыванием занималось три четверти монахов, а в скриптории одновременно работали десятки иноков. Среди них существовала специализация: одни изготавливали пергамент из телячьей, свиной или козьей кожи, другие шлифовали кожу мелом и пемзой, третьи разлиновывали страницы киноварью, четвертые писали собственно текст гусиными или лебедиными перьями, обмакивая их в роговые чернильницы, пятые занимались корректурой, шестые рисовали миниатюры. Для переписки использовались красные и черные чернила, которые делали из капустного сока, купороса и чернильного ореха, смешивая их с гуммиарабиком и варя на огне с добавлением пива или вина.

Труд переписчика был очень тяжким, он считался разновидностью аскезы: говорили, что каждая написанная буква снимает с монаха один грех. В промозглых комнатах, при свете тусклого огарка или коптящей тряпки, смоченной жиром, прищурившись и согнув спину, монахи выводили бесконечные, никогда не кончавшиеся строчки: за одной книгой сразу следовала следующая, и так всю жизнь, пока не садилось зрение и не отказывала спина. В старинных книгах можно найти жалобы или призывы, написанные монахами на полях: «Дорогие читатели сего труда, прошу вас, не забудьте о том, кто переписал его: это был несчастный брат. Он страдал от холода, а по ночам ему приходилось переписывать то, что он не успел сделать при свете дня». «Будьте осторожны при обращении с рукописью. Вы не знаете, что такое писать! Это тягчайшая повинность: она сгибает вам спину, ослабляет глаза, портит желудок и ребра. Молитесь о бедном Рауле».

Счет книг в монастырских библиотеках шел в лучшем случае на сотни. Книги были так дороги, что их приковывали цепями и старались не брать с собой в другие монастыри. Во время пожаров или нашествия варваров спасали прежде всего книги. Монахи Монте – Кассино в момент бегства бросили тело настоятеля, зато унесли книгу с уставом монастыря.

Благодаря монастырским переписчикам сохранились труды Тацита, Сенеки, Тита Ливия, Апулея и многих других римских писателей. Некоторые ученые монахи страстно любили книги и целеустремленно собирали огромные библиотеки. Учитель богословия в Реймсе Герберт, ставший впоследствии римским папой под именем Сильвестра II, писал турскому аббату Эбербарду: «Я всеми силами стремлюсь создать библиотеку. В течение долгого времени я за большие деньги покупал в Риме и других областях Италии, в Германии и Бельгии рукописи различных авторов. Мне в этом помогали своим благорасположением и рвением мои друзья в каждой из этих провинций. Позвольте попросить вас оказать мне ту же услугу. В конце моего письма перечислены имена авторов, копии чьих произведений я желал бы получить. Я передам для переписчиков пергамент и необходимые деньги, согласно тому, как вы прикажете, и вечно буду помнить о вашем благодеянии».

Благоговейное отношение к книгам еще не означало, что все монахи были большими любителями чтения. Если в трапезной предписывалось надвигать капюшон, чтобы никто не видел, кто и сколько ест, то в библиотеке, наоборот, требовалось не опускать капюшон на глаза: под видом чтения монахи могли сладко спать.

До появления светских университетов все, что было связано с образованием, литературой и наукой, сосредотачивалось в монастырях. Поначалу в монахи шли в основном представители аристократических семейств, люди благородные и знатные, получившие образование еще старого, римско – языческого образца. Культура в то время существовала только островками, чаще не в городах, а в поместьях магнатов – богачей, изолированных от внешнего, разоренного и неустроенного мира, погрязшего в варварстве и беззаконии. Эти люди создавали мощные укрепленные замки, содержали собственную армию и жили сами по себе, словно владетельные князья небольшой страны. Сохраненная ими культура переносилась в монастыри, где, в отличие от восточного монашества, высоко ценились знания и книги.

Монастырские школы долгое время были единственным источником просвещения в Европе. Существовало правило, по которому каждое аббатство должно было иметь свою школу, где «дети могли бы научиться чтению Псалтыри, счету, пению и письму». Учили всех желающих, и мальчиков, и девочек, причем бесплатно. Некоторые дети учились прямо в монастыре – их называли облатами, «пожертвованными», потому что родители отдавали их в монастырь во младенчестве как дар, часто сопровождая его каким – нибудь материальным или денежным подарком. Судьба этих младенцев была предопределена заранее: вырастая, они становились монахами, не зная никакой другой жизни, кроме монастырской. Иногда аббаты сами искали среди бедноты талантливых и умных детей, проявлявших способности к чтению и письму, и брали их в монастырь с согласия родителей. Детство облатов было суровым, они воспитывались в строжайшей дисциплине, никогда не бывая наедине с собой и даже вдвоем с кем – то другим, включая учителя: дети ходили только парами в присутствии наставника. Им запрещалось что – либо передавать друг другу из рук в руки или брать вещи у других, не считая великого приора и самого аббата. За малейшую провинность их секли розгами, а постоянных нарушителей связывали, сажали в карцер и морили голодом. Правда, жестокость иных настоятелей все же осуждали: самого Вернона, основателя Клюни, называли «живодером, а не воспитателем».

Кроме монастырских, в это время существовали более крупные и продвинутые епископские школы. Здесь дети аристократов и талантливые юноши изучали «семь свободных искусств», традиционно поделенных на тривиум и квадривиум: в первый входили грамматика, риторика и диалектика (иногда к ним добавляли логику), во второй – музыка, арифметика, геометрия и астрономия. Из других предметов преподавали медицину, право и богословие. Епископские школы открывались в крупных городах – Шартре, Туре, Реймсе, Орлеане, Кельне, Страсбурге, Париже, становясь средоточием не только церковных, но и светских знаний и зародышами будущих университетов.

Названия нот в нотной грамоте появились в XI веке благодаря бенедиктинскому монаху Гвидо д’Ареццо. Он придумал обозначать ноты первыми слогами строчек из латинского гимна св. Иоанну Крестителю, сочиненного на рубеже VIII века Павлом Диаконом, где музыкальные фразы начинались на тон или полтона выше предыдущих:

UT queant laxis – ут

REsonare fibris – ре

Mira gestorum – ми

FAmuli tuorum, – фа

SOLve pollute – соль

LAbii reatum – ля

Sancte Ioannes – си

Позже «ут» был заменен на более удобный для пения слог «до».

Одной из ключевых стран, сыгравших важную роль в христианизации Европы, была Ирландия, ставшая на долгое время центром миссионерства и богословской учености. В VI веке здесь уже существовало большое количество монастырей, почти в каждом из которых имелись библиотека и скрипторий, где переписывались книги, в том числе языческие. Христианство в Ирландию занесли галльские монахи, в изобилии населявшие Францию со времен Мартина Турского, но официальным крестителем этой страны считается св. Патрик. Сын богатых римлян, в шестнадцать лет он был похищен бандитами из собственной усадьбы и продан в рабство в Ирландию, где долго работал пастухом. Хозяева в насмешку дали ему прозвище Патрикий (то есть патриций), или Патрик. Бежав обратно к франкам, он несколько лет обучался в монастырях и вернулся в Ирландию уже как миссионер.

Из Ирландии христианство распространилось Британию и с обратной волной миссионерства вернулось в Галлию, получившую как бы второе крещение благодаря еще одному выдающемуся проповеднику, св. Колумбану. Родившись в одном из ирландских монастырей, Колумбан (что значит Голубок) посвятил свою жизнь миссионерским странствиям и основал множество монашеских общин в Бургундии, Нейстрии, Австразии и Лангобардском королевстве. «В то время, – писал его биограф, – христианская вера то ли из – за обилия внешних врагов, то ли по небрежению епископов почти исчезла в тех краях. Люди только и помнили, что Символ веры, а о спасительной благодати и борьбе с грехами плоти помышляли лишь немногие». Большинство местных жителей были уже крещены, но ирландцы вдохнули в христианство новую жизнь благодаря своей безупречной нравственности и искренности веры. В них была такая сила братской любви и такое терпение, такое стремление к кротости и дружественности, что невозможно было сомневаться: Бог жил среди них.

Колумбан был высоко образованным человеком, хорошо знал античных авторов – Вергилия, Горация, Сенеку – и еще лучше разбирался в христианской литературе. Он составил новый монашеский устав «Regula monachorum», который славился своей строгостью, и разработал подробную систему церковных наказаний для христиан с учетом степени вины и сана согрешившего: простые миряне наказывались легче, чем монахи или тем более епископы. «Болтуна следует наказывать молчанием, – писал Колумбан, – неуемного – кротостью, прожорливого – постом, сонливого – бодрствованием, гордого – темницей». Епитимья заключалась в церковном покаянии с временным отлучением от евхаристии, дополнительных постах, ограничении в пище вплоть до хлеба и воды, раздаче милостыни, ссылке. Предусматривались наказания за колдовство, ложные клятвы, кражи, драки (если с кровью – более суровые), зоофилию, пьянство, потерю Святых Даров, мастурбацию, общение с еретиками и неприличное обнажение во время совместного мытья. В отношении блуда принималось во внимание, молод ли монах или мирянин, женат он или нет, осуществил ли он свой замысел или только хотел, но не смог, потому что ему отказала женщина.

Колумбан был не только миссионером, но и реформатором: он первым предложил ставить во главе монастырей не епископов, а аббатов и ввел на Западе личную исповедь вместо общей (на Востоке то же самое сделал Василий Великий). Существует предание, что именно этот святой придумал обычай украшать елку на Рождество. Германцы в день зимнего солнцестояния продолжали почитать свое священное дерево – ель, а Колумбан мудро сохранил этот обычай, придав ему христианскую символику и украсив ели вифлеемской звездой, крестами и свечами.

Перед смертью Колумбан написал монахам Люксейльской обители прощальное письмо, своего рода манифест миссионерства. «Куда бы Бог ни послал вас – идите, и множество святых произойдет от вас. В конце концов, в бедах наших нет ничего нового... Без врагов не будет битвы, а без битвы – венца победителя. А где идет битва – там есть место и для отваги, и для мужества, и для терпения, и для верности, и для мудрости. Без борения стяжать можно разве что отчаяние и невзгоды. Итак, без боя не станешь победителем. И добавлю я – невозможен почет без свободы».

«Если какой клирик совершит человекоубийство и умертвит своего ближнего – пусть 10 лет в ссылке кается. Если кто совершит величайшее падение и породит сына – исполняет 7 лет епитимьи на чужбине на хлебе и воде. Но если кто предается разврату, как делали содомиты, – пусть 10 лет епитимьи, 3 первых на хлебе и воде, 7 других воздерживается от вина и мяса, и пусть никогда не ночует с кем – либо другим. Если же кто совершит разврат именно с женщинами, но не порождает ребенка и об этом больше никто из людей не знает, если клирик – 3 года, если монах или дьякон – 5 лет, если священник – 7, если епископ – 12 лет».

Ирландское богословие многими нитями тянулось не к Западу, как можно было ожидать, а к далекой Византии. Из – за увлечения греческим неоплатонизмом и восточными отцами Церкви ирландцев даже прозвали «греками» и «александрийцами». Самым знаменитым из таких «греков» был Иоанн Скотт Эуригена, утонченный философ и богослов, живший в IX веке. В молодости он бежал из Ирландии от набегов норманнов и долго работал в так называемой Палатинской академии – придворной школе франкского короля Карла Лысого. С этим просвещенным королем его связывали дружеские отношения. Известен эпизод, когда Эуригена пролил за столом вино, и сидевший напротив Карл Лысый шутливо спросил: «В чем разница между скоттом (то есть ирландцем) и скотом?» Философ рассмешил его своим ответом: «Они сидят по разные стороны стола».

Эуригена знал не только латынь, но и греческий, он переводил такие сложные тексты, как теологические труды Дионисия Ареопагита, Григория Нисского и Максима Исповедника. В своем знаменитом трактате «О разделении природы» Эуригена, опираясь на учение неоплатоников, утверждал, что мир создается Богом из идей – логосов, которые затем воплощаются в конкретные вещи, а те, в свою очередь, снова возвращаются к Творцу как к своему первоисточнику: так происходит круговорот бытия, и Бог познает Себя через собственное творение. В XI веке учение Эуригены было осуждено Церковью, но его идеи оказали большое влияние на западное богословие, превратив его из чисто практического в отвлеченно – философское и заложив основу расцветшей позже схоластики. «Истинная философия есть истинная религия, и обратно, истинная религия есть истинная философия, – писал Эуригена. – Никто не восходит на небо иначе, чем через философию». Он считал, что разум и наука так же важны, как вера, они должны подтверждать авторитет вероучения, а не подчиняться ему слепо.

Кроме высокой учености, для ирландского христианства были характерны строгий аскетизм, отшельничество и жажда странствий. Здесь возник особый тип странствующих монахов, peregrini, селившихся на уединенных и мрачных островах в северных морях. Истории их путешествий обрастали легендами и превращались в увлекательные саги, где одинокие путники встречают фантастических чудовищ или попадают в загробный мир, находящийся где – то на западных островах. В одной из них, «Плавании Брендана», прозванном «монашеской Одисеей», рассказывается о некоем Острове Радости, где живет община ирландских монахов, очень похожая на египетскую пустынь: отшельники обитают в разных кельях, встречаются только раз в неделю в церкви, питаются одними овощами и фруктами. Еще дальше на западе лежит «Обетованная земля святых», безмятежный рай, на поиски которого Брендан отправляется вместе с четырнадцатью монахами. По дороге они встречают плавучий остров, который на самом деле оказывается китом, гигантских овец, превосходящих размером быка, чудовищных морских котов, святого старца, на котором вместо одежды только белые перья, и даже Иуду Искариота, отдыхавшего на скале в перерывах между адскими пытками. В Европе это произведение пользовалось большой популярностью и было переведено на несколько языков.

Читайте в приложении: Миссия на север, или Как крестили англов

Со временем монашество стало заложником собственной популярности. С ним произошло то же, что с христианством вообще: в него хлынули слишком многие, резко понизив его духовную культуру. В монастырях появились случайные люди, не способные вести монашескую жизнь. Сами монастыри, щедро одаряемые правителями и состоятельными прихожанами, превратились в места, где можно было неплохо жить – часто гораздо лучше, чем в непостоянном внешнем мире, – и делать успешную карьеру. Как и на Востоке, они получали все больше земель и порой превращались в целые княжества. Возникали огромные монастырские комплексы, почти города, где физическим трудом занимались уже не сами монахи, а крестьяне из принадлежавших им деревень.

Основанный св. Колумбаном монастырь Боббио сначала был скромной и бедной обителью, где прозябала кучка анахоретов. Но спустя триста лет он охватывал уже обширную территорию с десятками зданий, пашнями, лесами, лугами и виноградниками, с прилегающими деревнями, жители которых работали на монахов, и сотнями филиалов, где заготавливали тонны зерна, свинину, бочки вина и оливкового масла. В монастырь везли кур, овец, сыр и просто деньги, все это скапливалось в обширных монастырских хранилищах. Для управления хозяйством существовал целый штат монахов – администраторов, включавший препозита, келаря, эконома, садовода, огородника, лесника и т. п. Иноки строили мосты и дороги, торговали на ярмарках, собирали милостыню и принимали многочисленных гостей. И это был еще далеко не самый крупный монастырь.

Монастыри все больше становились частью мира, а мир – частью монастыря. Знатные люди отдавали на воспитание инокам своих детей, которые жили и воспитывались в обители с младенчества. Аббаты крупных монастырей становились важными государственными лицами, они назначались лично императором, часто в награду за королевскую службу. Появлялись аббаты – графы, бывшие миряне и приближенные короля, которые жили при дворе и имели смутное представление о духовной жизни своего монастыря, где всем заправлял приор. Сами монахи устраивали пирушки, развлекались охотой, подобно аристократам, носили роскошную одежду, порой даже женились.

И все – таки средний уровень монашества хотя и не соответствовал идеалу иночества, но сохранял дух аскетизма, возрождавшийся и обновлявшийся новыми подвижниками и реформаторами Церкви. Монахи были лучшей духовной закваской христианской жизни, ее творческим и подвижным элементом. Стоило церковному миру слишком застояться, как появлялся новый вдохновенный монах – проповедник и оживлял его смелой религиозной инициативой или нравственным порывом, захватывавшим иногда целые страны и народы.