Часть I. Церковь земная и Церковь небесная. Глава первая. Внутреннее устройство Церкви. Клирики и миряне

К VI – VII векам здание Церкви приобрело четкие и законченные формы, которые почти не менялись в течение следующих столетий. В качестве «общественной» организации она делилась на две неравных половины – клириков и мирян. Под клиром в общем смысле подразумевались все, кто служил Церкви, от привратников и чтецов до митрополитов и патриархов. Клирики осуществляли церковные обряды и таинства, проводили религиозные службы и руководили духовной жизнью прихожан. Миряне составляли основную массу верующих, которая повиновалась клиру и жила в «миру»: это были рядовые христиане, не имевшие сана и не принявшие монашеских обетов.

В первые два века христианства между клириками и мирянами не было особой разницы. Тертуллиан говорил, что миряне то же самое, что священство: Господь там, где собраны двое или трое во имя Его, не важно, миряне это или клирики. Ориген считал, что каждый мирянин – священник и принципиально ничем не отличается от апостола Петра, если верит так же, как и он. «Грешит против Бога каждый епископ, – писал александрийский богослов, – который исполняет свое служение не как раб с прочими сорабами, то есть верующими, но как господин». Все вопросы в Церкви решались совместно клириками и мирянами, которые участвовали и в соборах, и в выборе епископов. Если у епископа возникали разногласия с «пасомыми», он старался их переубедить и ничего не делал, пока все не приходили к общему мнению. В это время даже Римская церковь считала, что решение важных дел надо передавать на рассмотрение «пресвитерам и всему народу».

Но уже к концу II века положение стало меняться. В «Климентинах», написанных примерно в середине III века, ясно сказано: «Назначение епископа – повелевать, а назначение простых христиан – слушаться, ибо епископ – наместник Христа». Клир, духовенство – это ordo, то есть власть (так в Риме называли сенат), а миряне – всего лишь plebs, подчиненная им масса. Того же мнения держался и Киприан Карфагенский, считая, что «епископу одному предоставлено начальство над Церковью». Еще яснее и наглядней об этом говорилось в «Постановлениях апостольских»: «Пастырь – это после Бога земной бог ваш». По новым представлениям, без епископа христианину ничего нельзя было делать, даже давать милостыню. Поскольку епископ отвечает только перед Богом, недопустимо требовать у него отчета, призывать к ответу и следить, что он делает и как распоряжается церковным имуществом. Не следует также докучать ему своими просьбами: для этого лучше обратиться к его помощнику, диакону. Пастырь – это голова, а миряне – даже не тело, а хвост.

От простой общины, где все верующие были равны между собой, Церковь быстро перешла к строгой иерархии по образцу Ветхого Завета. Духовных лиц в христианстве начали сравнивать с левитами – одним из двенадцати израильских колен, которое посвятило себя служению Богу и за это получало десятину от одиннадцати других колен. «Правила апостольские» предписывали: «Как в Ветхом Завете священники имели содержание от мирян, так и в Новом Завете те, кои живут для Церкви, должны питаться от нее же». Духовенство превратилось в особое сословие, которое не могло участвовать в мирских делах, поскольку его миссия – служить Богу. «Епископ, пресвитер и диакон не должен принимать на себя мирских попечений, иначе да будет извержен из священного сана», – говорилось в тех же «Правилах». «Каждый из клириков или служителей Божьих, – предписывал Киприан, – должен служить только алтарю и жертвам и заниматься только молитвами и молениями».

Статус духовенства вырос так высоко, что вдовам епископов, священников и диаконов запрещалось снова выходить замуж – чтобы после священного супружества не ронять себя браком с простыми смертными. Статус мирянина, наоборот, все больше падал. Мирянину запрещено было даже проповедовать: ему следовало только «отверзать слух» и повиноваться облаченным в священный сан учителям (64 – е правило Трулльского собора, VII век). Разрыв между мирянами и духовенством закреплялся тем, что большинство мирян было не христианами, а только оглашенными: в то время христиане старались креститься перед самой смертью, чтобы смыть крещением все грехи и чистым войти в рай. Это обстоятельство еще сильнее отделяло мирян от клириков.

Само духовенство тоже не было однородным. В IV веке церковные служители уже четко разделились на старший и младший клир. Под «старшим» подразумевали так называемые три священные степени: диакон, священник (пресвитер) и епископ. Младшие или низшие клирики выполняли служебные и вспомогательные функции, не получая благодать священства. Они были только «причтены» к духовенству, поэтому их называли причтом. В старший клир посвящали через таинство рукоположения – хиротонию, которая проводилась внутри алтаря епископом и наделяла посвященного духовной властью. Для младших клириков такого таинства не требовалось: епископ просто благословлял их на служение через наложение рук вне алтаря (этот обряд назывался руковозложением, или хиротесией). Из всех степеней клира только священники и епископы имели право осуществлять таинства, и только епископы – посвящать мирян в клириков.

Чем благоприятней становилось положение Церкви, тем больше в ней появлялось новых должностей. При вратах храма ставились привратники – остиарии, чтением псалмов и молитв занимались особые чтецы, о колоколах заботились парамонари. Штат некоторых крупных храмов насчитывал сотни людей: например, число клириков при Великой (Софийской) церкви в Константинополе и трех ближайших, приписных к ней церквях составляло 60 пресвитеров, 100 диаконов, 40 диаконис, 90 иподиаконов, 115 чтецов и 25 певцов: итого 425 лиц, не считая 100 привратников.

Состав младшего клира не был постоянным и мог меняться в зависимости от времени и места. Многие из его чинов и должностей не дожили до наших дней и теперь известны только историкам. К исключениям можно отнести экзорцистов, которых современная массовая культура превратила в профессиональных борцов с демонами. На самом деле их обязанностью было просто чтение молитв над бесноватыми и надзор над оглашенными. Менее знамениты «гробокопатели», называвшиеся также «могильщиками» и «трудниками»: они действительно копали могилы и при этом считались частью клира. При погребении умерших им помогали миряне, не входившие в клир.

Заметную роль в истории сыграли параваланы («банщики»), чья миссия заключалась в уходе за больными. Это была особая группа младших клириков, которые жили в Александрии и составляли общество примерно в 600 человек. Параваланам давались такие большие привилегии, что некоторые пытались купить их должность за деньги. Репутация у них была довольно странная: к ним относились как к опасным смутьянам и разбойникам. Жители Александрии просили епископа не покидать город, боясь, что без его надзора параваланы могут совсем распоясаться. Известно, что параваланы буйно вели себя на Разбойничьем соборе, а когда в 416 году толпа растерзала философа Гипатию (Ипатию), они были ее активными участниками.

Диаконисы были нужны для того, чтобы помогать в церковных делах женщинам – христианкам, когда присутствие мужчин было неудобно с точки зрения нравственности. Они готовили женщин к крещению, раздевали их во время самого крещения, становились сиделками во время болезни. По церковным правилам им должно было быть не меньше 40 лет (апостол Павел говорил – не меньше 60). В сан диаконис рукополагали епископы, а старшая из них носила титул пресвитиды.

Нотарии вели документацию и составляли протоколы во время заседаний и собраний, а также занимались перепиской между епископами. Епископы не писали сами, а диктовали письма нотариям. С должности нотария начинал Афанасий Великий. Хартофилаксы, разновидность нотариев, хранили важные церковные документы и выдавали справки в случае появления трудных вопросов. Эта должность была особенно востребована на соборах, где решались догматические вопросы.

Экономы состояли при епископе и заведовали церковным хозяйством. Так же, как нотарии, они могли иметь сан диакона или пресвитера. Со временем церковные богатства стали так велики, что для их хранения создали особую категорию скевофилаксов: фактически это была должность казначея. Один из них, антиохийский пресвитер Феодор, был убит при Юлиане Отступнике за то, что отказался рассказать о церковных сокровищах. Известно по крайней мере трое скевофилаксов – Флавиан, Македоний II и Тимофей, – которые стали константинопольскими патриархами.

Назначение некоторых младших чинов сегодня не совсем понятно. До сих пор идут споры, что входило в обязанности аколуфов: помогать принимать жертвенные дары, носить свечи и светильники во время службы или просто служить почетным караулом для епископа? Иногда в исторических документах упоминаются еще более редкие и экзотические должности, например эксцепторы, занимавшиеся только тем, что составляли жизнеописания мучеников, или герменевты, которые во время богослужений переводили священные тексты для прихожан, не знавших греческого и латыни.

Диаконы занимали подчиненное место в иерархии старшего клира: они должны были служить помощниками пресвитерам и не имели права совершать таинства (в виде исключения – могли крестить и исповедовать, например, если желающий креститься или кающийся мог умереть, а священника рядом не было). На соборах епископы сидели на возвышениях, пресвитеры садились позади них полукругом на более низких сиденьях, а диаконы стояли впереди всех.

На деле диаконы играли в Церкви огромную роль, часто намного большую, чем священники. Долгое время на каждую церковную область приходилось всего семь диаконов, тогда как священников и епископов могли быть десятки и сотни. Причиной этому служило то, что в Деяниях апостолов было указано точное число епископов, избранных апостолами для служения, – семь. От этой цифры старались по мере возможности не отходить.

Пресвитеры находились в тени епископа, который сам совершал все таинства и часто не только не нуждался в помощи священников, но и не желал ее, поскольку она могла умалить его достоинство. Единственный способ выделиться – проповедничество – во многих церквях для пресвитеров был запрещен.

Наоборот, диаконы были прямыми помощниками епископа и часто самыми близкими к нему людьми. В качестве доверенных лиц они всюду следовали за своим патроном, исполняли его поручения во время богослужений, хранили церковные драгоценности и распределяли церковные доходы. Во время конфликта с Киприаном Карфагенским диакон Феликиссим держал в своих руках всю церковную кассу и угрожал не давать денег тем, кто не встанет на его сторону.

Наконец, сами доходы у диаконов были больше, чем у пресвитеров, что придавало им особый вес. Почетность диаконского звания признавалась всеми и проявлялась подчас в их смелом поведении, выходившем порой за рамки церковных правил. Например, диаконы не имели права сидеть перед священниками, но нередко делали это, чувствуя важность своего положения. Иногда они даже благословляли пресвитеров.

Архидиаконы стояли еще выше. Архидиакон был представителем своего епископа на соборах. Он надзирал над нравственностью подчиненных епископу пресвитеров и давал им характеристики при выставлении их кандидатур на освободившиеся епископские кафедры. Архидиаконы могли своей властью отлучать от Церкви провинившихся диаконов. Некоторые особенно влиятельные архидиаконы даже на епископов смотрели свысока. В Константинополе произошел целый скандал из – за того, что архидиакон Иоанна Златоуста Серапион не поклонился епископу Севириану. Для архидиакона было едва ли не оскорбительным, если его посвящали в сан пресвитера и отправляли куда – нибудь в приход: это рассматривалось как ссылка.

Но по мере увеличения числа верующих и возникновения приходов пресвитеры стали играть все более важную роль. В Древней Церкви, когда христиан было немного, каждая община возглавлялась епископом. Все христиане одного города знали друг друга, ходили на одни собрания и причащались у одного епископа. Если верующих становилось слишком много, они создавали новую общину с новым епископом.

Теперь вместо этого стали появляться приходы, во главе которых стоял священник, а не епископ. Приходов было слишком много, и они были слишком невелики, чтобы ставить в каждый нового епископа. Существовало мнение, что не стоит «размножать епископов», иначе их значение и вес будут падать. Поэтому приходы стали возглавлять пресвитеры, которые раньше были только помощниками епископов. В своих приходах священники становились уже первыми лицами, возвышавшимися над диаконами.

Пресвитеров в приходы не назначали, а выбирали. Выборы в пресвитеры и вообще в священнослужители были сложным, а иногда и опасным делом. Златоуст видел в них борьбу разных партий и личных интересов, не имевших никакого отношения к благу Церкви. По его словам, о небесном здесь препирались так, словно дело шло о десятинах земли или о чем – то подобном. «Говорят: такой – то должен быть избран потому, что он происходит из знатного рода, другой – потому, что владеет великим богатством и не будет иметь нужды содержаться на счет церковных доходов; третий – добровольно перешел к ним от противников наших. И всякий старается, чтобы предпочтен был перед другими или короткий его друг, или близкий родственник, или даже льстец». Людей достойных отвергали под разными предлогами, ставя им в упрек то молодость, то излишнюю снисходительность, то, наоборот, чрезмерную строгость. Зато какого – нибудь негодяя выбирали из страха, что он перекинется на сторону противников или станет мстить. «Прежде я смеялся над мирскими начальниками, – замечал Златоуст, – когда видел, что при раздаянии почестей они ценят не добродетель души, а богатство, преклонность лет, покровительство людей. Но все это показалось мне уж не так странным, когда узнал, что то же неразумие проникло и к нам».

Посвящение в пресвитеры нередко становилось частью политической игры, в которой епископы добивались своих целей, расставляя на нужные места своих людей. Согласия самих посвящаемых при этом иногда не спрашивали; бывало даже, что хиротония проводилась насильно или по принуждению. Известны случаи, когда в священники посвящали, зажимая человеку рот, чтобы он не протестовал вслух: так Епифаний Кипрский посвятил пресвитера для Вифлеемского монастыря.

Епископы обладали огромной властью и авторитетом. Обращаясь к ним, было принято прибавлять: «боголюбезнейший и богосвятейший». И сами они были преисполнены сознанием своего значения. Епископ Леонтий Трипольский однажды не явился на поклон к императрице Евсевии, жене Констанция. Когда она прислала ему отдельное приглашение, он ответил: «Если ты хочешь, чтобы я пришел к тебе, то я могу это сделать только с соблюдением подобающего епископскому сану почтения. Именно, когда я войду, ты сойди со своего высокого престола, почтительно встреть меня и преклони твою голову под мои руки, испрашивая благословения. Потом я сяду, а ты из уважения стой, и потом уже, когда я дам позволение, садись». Императрица обиделась, но император не стал наказывать Леонтия, а, наоборот, похвалил его за прямоту и смелость.

Епископы, как и пресвитеры, выбирались всем народом, то есть не только клиром, но и мирянами. Апостольское правило гласило: «Кто должен управлять всеми, тот должен быть и выбран всеми». Но выборы проводились не прямым голосованием народа. Кандидатуру называл собор епископов, который затем обращался к пастве с вопросом, нет ли у кого – то возражений против названного лица. Если никто не заявлял протест, епископ посвящался в сан. Однако чаще всего звучали и протесты, и возражения.

Здесь повторялась та же история, что с пресвитерами. В первую очередь старались выбрать тех, кто имел связи и умел хорошо говорить, защищая перед властью себя и свою паству. Как писал Григорий Богослов: «Ищут не иереев, а риторов, не жрецов чистых, а сильных предстателей». Злоупотреблений при выборах епископов было даже больше, чем при пресвитерских, поскольку звание епископа значило намного больше. Епископами становились по родственным связям, через подкуп, с помощью мошенничества или военной силы. Иногда выборам помогали счастливый случай или божественное провидение: в Равенне некий Север был избран только потому, что над его головой сел голубь.

Григорий Неокесарийский, приехав однажды на выборы, возмутился, что там обсуждают только богатых кандидатов, обращая больше внимания на их деньги, чем на нравственность. Тогда кто – то под общий смех спросил: «Кого же нам выбрать, может, угольщика Александра?» Григорий, не смутившись, попросил привести этого Александра и, поговорив с ним, убедился, что это умный и достойный человек, на самом деле знатный и богатый, который только из смирения вел жизнь простого угольщика. Он попросил его смыть с себя грязь, переодеться в красивую одежду и снова явиться в церковь. Когда Александр вернулся, народ был так поражен этим чудесным преображением, что единогласно избрал его в епископы.

В 366 году на выборах римского епископа произошло столкновение между сторонниками двух кандидатов – Дамаса и Урсина. На улицах начались драки, префекту Ювентию пришлось бежать из города. Урсинианцы захватили церковь, где проводились выборы; дамасианцы в ответ стали ломать двери, пытались поджечь базилику, потом забрались на крышу, разобрали черепицу и стали бросать ее сверху в противников. На их сторону встали квадригарии – профессиональные наездники, выступавшие на ипподроме. С их помощью сторонники Дамаса ворвались в церковь, и началась битва, в которой погибло больше сотни человек. Правительству пришлось жестоко подавить волнения, казнив многих их участников.

Такие события в Риме повторялись регулярно. В 418 году происходили схватки между кандидатами Евлалием и Бонифацием, в 499 – м бились сторонники Симмаха и Лаврентия. Избранный папой Симмах едва спасся от забросавшего его камнями народа под защитой готской гвардии. В 530 году чуть было не повторилось то же самое, и сражений удалось избежать только благодаря смерти одного из кандидатов.

Но события в Риме меркнут перед тем, что происходило в Константинополе. Здесь почти каждые выборы патриарха приводили к народным волнениям, чрезвычайным мерам и использованию войск. В 342 году во время стычек между сторонниками двух кандидатов – православного Павла и арианина Македония – было перебито множество людей, в том числе начальник городской полиции. Победил Македоний, но во время его интронизации погибло больше 3000 человек.

Государственная власть всеми силами вмешивалась в выборы. Императоры сами выбирали и низлагали епископов, особенно константинопольских патриархов. Так, Констанций низложил не устроившего его Павла и поставил вместо него Евсевия Никомедийского. Позже им же с кафедры был смещен Македоний. Феодосий Великий, когда пришло время выбирать нового патриарха, попросил дать ему список кандидатов и избрал самого последнего, Нектария, хотя тот не был даже крещен. Иоанн Златоуст, антиохийский священник, стал константинопольским патриархом вопреки своей воле только потому, что так захотел император, приказавший под конвоем доставить его в столицу: выполнявший приказ префект буквально выкрал его из Антиохии. Так же поступили с Несторием, которого пригасили в Константинополь потому, что власть не хотела раздоров между двумя местными претендентами, Проклом и Филиппом.

Одним из самых скандальных оказалось избрание патриарха Флавиты. После смерти константинопольского патриарха Акакия церковные дела оказались настолько запутаны, что избрание нового предстоятеля решили доверить самому Богу. После сорокадневного поста с молитвами император Зенон положил на престол в церкви два свитка: один совершенно чистый и спрятанный в конверт с печатью, а другой с просьбой к Господу – рукой ангела написать в пустом свитке имя Божьего избранника. Через определенное время чистый свиток распечатали и увидели, что там действительно написано имя: Флавита. Новый епископ немедленно взошел на константинопольскую кафедру, но прожил после этого всего три с половиной месяца, скончавшись от какой – то болезни. После смерти Флавиты оказалось, что покойный патриарх задолжал огромную сумму, которую кредиторы стали требовать с его наследников: деньги пошли на то, чтобы подкупить придворного евнуха, который и вписал в свиток его имя. По этому поводу в Константинополе ходил каламбур, что Флавиту избрал не Христос, а «хризос», то есть золото. Евнуха казнили за то, что «присвоил себе права Бога», а его состояние пошло на покрытие долгов Флавиты.

К концу V века избрание и низложение столичного патриарха по желанию императора стали обычной практикой. Василеве просто диктовал свою волю поместному собору епископов, которые утверждали или низлагали указанное им лицо. Например, император Анастасий сначала убрал с константинопольской кафедры Евфимия и назначил Македония, потом устранил Македония и поставил вместо него Тимофея. Могущественные императоры управляли не только константинопольской и антиохийской, но и римской кафедрой. Юстиниан низложил папу Сильвестра, обвинив его в государственной измене, и сделал римским епископом сначала Вигилия, а затем Пелагия.

Иногда посвящение в сан епископа превращалось в форму ссылки для влиятельных политиков. Епископами провинциальных городов становились бывшие императоры Авит, Гликерий и Василиск. Феодосий III закончил жизнь простым священником. Позже свергнутых цезарей стали постригать в монахи, а заодно и оскоплять: по закону изуродованный человек не мог стать императором.

Епископство нередко покупалось за деньги. Подкупали влиятельных придворных лиц и даже императоров. Александрийский епископ Павел, например, открыто предложил Юстиниану огромную сумму в 7 кентинариев (около 230 килограммов золота), чтобы его восстановили на кафедре.

Параллельно с этим свободу выборов стали ограничивать. Избирались только местные кандидаты, а вместо всей паствы стали приглашать ее почетных представителей. В церковных верхах все больше распространялось мнение, что народ – это не тот, кого надо слушать, а тот, кем надо управлять. Римский папа Целестин выразил это мнение в четкой формуле: docendus est populous, non sequendus – «народ нужно учить, а не следовать за ним». Григорий Богослов и Иоанн Златоуст также считали, что для блага Церкви надо отстранить от выборов епископов простой народ. Юстиниан постановил, что клир и почетные граждане только предлагают трех кандидатов, а выбор из них делает митрополит.

Интересная практика выборов была у несториан и египетских монофизитов. Они избирали сначала сто кандидатов, из этих ста – пятьдесят, из пятидесяти – 25, и так до тех пор, пока не оставалось трое. Имена оставшихся писали на трех билетах, а на четвертом ставили имя Иисуса Христа. Билеты клали на престол и совершали литургию, после которой к престолу подходил ребенок и брал один билет. Если там оказывалось имя одного из кандидатов, то его избирали епископом, а если попадался билет с именем Иисуса, то считали, что Господь не одобряет кандидатов, и выборы повторяли снова, уже с другими людьми. Это способ назывался «алтарным», поскольку престол, на который клали билеты, находился в алтаре. Однажды так был избран неграмотный монах Михаил, который после этого выучил на слух всю литургию Василия Великого и стал коптским патриархом.

Чтобы стать служителем Церкви, кандидат должен был соответствовать двум условиям: вести нравственную жизнь и разбираться в богословии хотя бы настолько, чтобы отличать ересь от догмата. Второе часто оказывалось не менее трудным, чем первое. В Церкви почти не существовало специальных училищ или школ, где можно было получить богословское образование. Из тех немногих, что сыграли заметную роль в церковном просвещении, наиболее известным было александрийское огласительное училище, расцветшее при Оригене и пришедшее в упадок через двести лет. Во главе этой школы один за другим стояли такие выдающиеся учителя, как Пантен, Климент Александрийский, Ориген и Дионисий Великий. Преподавание здесь велось основательно и добросовестно, с педагогическим тактом и глубоким пониманием дела. Популярность лекций и многочисленность учеников волновали наставников в последнюю очередь. «Для мудреца довольно и одного слушателя», – говорил Климент.

Особенно талантливым педагогом был Ориген, который встал во главе школы, когда ему исполнилось всего восемнадцать лет. Он посвящал преподаванию все свое время и принимал слушателей не только днем, но и ночью. В его школу съезжалось множество людей, в том числе христианские епископы, языческие философы и еретики. Во время своих бесед – а обучение заключалось именно в свободных беседах, где никто не задавал и не спрашивал уроков, – Ориген всегда пытался понять точку зрения своих собеседников и учеников и задавал им вопросы, стараясь выяснить, что они думают и почему думают именно так. Он входил не только в суть проблемы, но и в суть человека. Вместо того чтобы просто настаивать на своем и излагать свое мнение, Ориген воспроизводил ход мыслей своего оппонента и показывал ему, в каких пунктах тот делает ошибки и почему. Благодаря этому результаты его дискуссий, которые он вел с философами и еретиками, были на редкость плодотворными: противники добровольно признавали свою неправоту и спорящие стороны приходили к миру и согласию. Ориген считался признанным специалистом по богословским спорам, и его приглашали на диспуты в особо трудных случаях, когда на том или ином соборе требовалось победить ересь или прояснить трудные вопросы.

Общее количество церковных школ, существовавших на Востоке в первое тысячелетие христианства, можно пересчитать по пальцам одной руки. Кроме александрийского училища, это школа в Кесарии Палестинской, действовавшая примерно в то же время, антиохийская школа и отделившая от нее одесская, закрывшаяся в конце V века, и училище в персидском Нисивине (Нисибисе), основанное отколовшимися от церкви несторианами.

На Западе не было и этого. Политический хаос, воцарившийся в Западной империи, не располагал к хорошему образованию. Когда император Константин Погонат решил созвать собор и попросил Рим прислать каких – нибудь ученых и сведущих в писании людей, папа Агафон ответил: «Можно ли у людей, живущих среди варваров и трудами рук своих с большими усилиями добывающих себе хлеб насущный, искать полного знания Писаний?»

За неимением церковных училищ будущие пресвитеры и епископы получали языческое образование в государственных или частных школах, а потом изучали Священное Писание самостоятельно. Василий Великий и Григорий Богослов учились в Афинах, Златоуст и Амфилохий Иконийский – у ритора Ливания (Либания). Церковное воспитание будущие иереи получали и в самом клире, поступая на младшие должности еще в юном возрасте, мальчишками, и постепенно усваивая все нужное от старших. Типичная карьера пресвитера – это чтец, аколунф (или иподиакон), нотарий, диакон, священник. Некоторые епископы, как блаженный Августин, основывали христианские общины по типу апостольских и жили в них вместе с клириками, воспитывая себе смену.

Многие выдающиеся церковные деятели попадали в клир из монашества, например Златоуст или Несторий. Однако тот же Златоуст считал, что из монахов получаются плохие пастыри. Он говорил, что от пастырей требуется гораздо больше, чем от монаха. Епископы и священники должны разбираться в мирской жизни, быть разносторонними, гибкими, уметь находить подход к разным обстоятельствам и разным людям. Монаху легче, он держится вдали от всех и бежит от искушений, а пастырю приходится соблюдать чистоту, живя среди людей и каждый день подвергаясь соблазнам. Монахи, не знающие жизни, в епископстве теряются: и себя губят, и другим не помогают.

Из частных и церковных школ выходили высокообразованные клирики, хорошо знавшие не только Писание, но и языческую культуру. Среди них были адвокаты, крупные чиновники, историки, ученые. Встречались и просто обаятельные щеголи и острословы, вроде епископа Сисиния, славившегося тем, что он мылся два раза в день. Когда его спросили: почему ты моешься два раза? – он ответил: потому что в третий не успеваю.

Но это были скорей исключения, чем правило. На практике уровень образования многих клириков был очень низким. Для епископа считалось достаточным быть просто грамотным. Некоторые священники не умели даже писать, и в документах за них подписывались другие.

Церковь долго колебалась в вопросе о безбрачии для клириков. Целомудрие считалось необходимым качеством для церковных пастырей: на монахов и анахоретов смотрели как на наиболее достойных христиан. Суровый Ориген утверждал: «Совершенному иерею не подобает сношения с женой». Но это мнение разделяли далеко не все. Другие богословы указывали на то, что и сами апостолы были женаты. Климент Александрийский, Тертуллиан и «Правила апостольские» советовали поставлять в епископы, пресвитеры и диаконы однобрачных, то есть женатых один раз. Если же под предлогом благочестия они «изгонят» жену, то должны лишаться сана.

На Никейском соборе (325 год) было внесено предложение сделать целибат, то есть безбрачие, обязательным для всех церковных служителей, и многие его одобрили. Тогда с возражением выступил человек, которого высоко чтили именно как подвижника, – Пафнутий Фиваидский. Он напомнил, что апостол Павел называет брак «честным» (Евр. XIII, 4), значит, нет причин требовать от всех быть безбрачными: это наложит слишком тяжелое бремя и принесет Церкви больше вреда, чем пользы. Собор постановил сохранить существующее статус – кво и оставить за клириками право выбора. Поэтому в первые четыре века в Церкви встречались как женатые, так и безбрачные священники.

Однако полсотни лет спустя на Западе вышло послание римского папы Сирикия (Сириция), которое послужило основанием для установления целибата. Он низложил всех священников и диаконов, которые после принятия сана продолжали жить со своими женами и производить на свет детей. Другой папа, Лев I, писал, что, если принявший сан священника женат, он не должен разводиться, но должен жить со своей женой безбрачно, как с сестрой, чтобы супружество из плотского стало духовным. У таких духовных жен было даже особое название – «епископа».

На Востоке этому правилу не последовали. Многие епископы по – прежнему были женаты и имели семьи. Святитель Григорий Богослов родился, когда его отец был епископом. Синесий Птолемаидский прямо заявил, что не может отказаться от своей жены: «Я не хочу ни разлучаться с ней, ни жить тайком, словно в недозволенной связи. Первое противно благочестию, второе – законам; но я желаю иметь от нее много прекрасных детей». Более того, он отказывался быть епископом, если ему не разрешат заниматься неоплатонической философией. В письме брату он писал, что оставляет за собой право придерживаться своих взглядов на происхождение души, воскресение плоти и вечные муки. Несмотря на такое вольнодумство, его все – таки посвятили в епископы – и притом женатым.

Проблема была в том, что на практике девство всегда уважалось больше брака, и Церкви приходилось с этим считаться. Со временем повсеместно вошло в обычай, чтобы по крайней мере епископы были безбрачными. Юстиниан уже решительно требовал, чтобы избирающийся в епископы никогда не был женат и не имел детей. Трулльский собор (692 год) признал обязательность целибата для епископов, но высказался против безбрачия священников и диаконов. После собора жены всех епископов были вынуждены уйти в монастырь, где они получали от бывших мужей денежную помощь. Однако это правило часто не выполнялось, и жены продолжали жить в епископских домах. Спустя четыреста лет императору Исааку Ангелу пришлось выпускать особый указ о пострижении жен епископов в монашество.

Не менее сложным оказался вопрос о двубрачии диаконов и священников. Второй брак для духовного лица считался не то чтобы недопустимым, но нежелательным. (Под вторым браком подразумевалась не только вторая женитьба, но и женитьба на женщине, ранее уже состоявшей в браке.) Амвросий Медиоланский разъяснял: мы не запрещаем вступать во второй брак, но и не советуем. Златоуст говорил, что, если вдовец вступает в новый брак, это показывает его неверность к умершей жене – а как можно доверять человеку неверному дела Церкви? Феодор Мопсуестский на это возражал, что вдовец не виноват, что у него умерла жена, и если он жил с ней верно и честно и так же будет жить с другой – это не основание, чтобы не допускать его к священству.

В конце концов было решено, что в духовенстве не должно быть лиц, женатых дважды, женившихся на вдовах или на женщинах сомнительной репутации, в том числе актрисах. Запрещалось также вступать в брак после принятия сана: если хочешь жениться, это надо сделать до того, как ты стал священником или диаконом, после уже нельзя. Исключение делалось для тех, кто при вступлении в сан делал оговорку, что не может оставаться безбрачным.

Жена Валентиниана I Севира, мывшаяся в бане вместе со своей служанкой Юстиной, однажды сказала мужу, что никогда не видела такой женской красоты. Эти слова запали императору в душу, и он решил жениться на Юстине, не порывая, однако, с первой женой. Для этого ему пришлось выпустить постановление, что каждый житель государства может иметь двух жен. Таким образом, на какое – то время в империи было официально признано двоеженство.

Примерно с III века в Церкви появилось необычное явление, сразу ставшее очень популярным: духовный брак с «субинтродуктами». Слово «субинтродукты» – производное от латинского virgae subintroductae – означает «сводные девы», по – гречески «синисакты». На Востоке их обычно называли духовными женами и «возлюбленными сестрами», а на Западе – конкубинами. По сути, речь шла о сожительницах клириков, которые из – за обета безбрачия не могли иметь законных жен, но продолжали находиться в женском обществе.

Начало этой инициативе положили несколько подвижников, которые практиковали странный аскетизм: жили в одном доме с девами, посвятившими себя Христу. Предполагалось, что отшельники разного пола просто объединяют свои усилия, чтобы вместе вести праведную жизнь и служить Господу. Этот пример оказался настолько заразительным, что скоро с девами стали сожительствовать не только аскеты, но и духовные лица: епископы, священники, диаконы. У некоторых диаконов их было по четыре – пять, что не мешало им становиться впоследствии епископами.

Церковь с самого начала отнеслась к этой практике крайне неодобрительно. Иоанн Златоуст прямо называл ее растлением под видом подвижничества. Григорий Богослов, Григорий Нисский и Киприан Карфагенский обличали сожительствовавших с женщинами клириков, советуя им лучше жениться, раз уж они не могут хранить целомудрие. Тем не менее синисактизм широко распространился как на Востоке, так и на Западе. Для оправдания сожительства приводились самые разные причины. Например, дева осталась сиротой, значит, кто – то должен о ней заботиться. Если она богата, мужчина помогает ей распоряжаться имуществом, если бедна – она ведет его хозяйство, готовит, шьет, накрывает на стол, омывает ноги. Мужчины называли другие причины: они помогают слабым женщинам, заботятся о них, а сами получают «духовное утешение».

В сожительстве с субинтродуктами имелись все признаки брака, кроме плотской связи. Фактически это была попытка создать новый христианский брак без секса. Предполагалось, что «супругов» в таком союзе связывают чисто платонические отношения. Что дурного в том, если мужчины и женщины живут под одной крышей, соблюдая целомудрие и не имея дурных мыслей? На самом деле подобные связи создавали большой соблазн при полном отсутствии контроля. Подозрительно было уже то, что в подруги выбирали только молодых и красивых женщин. «Семейные пары» относились друг к другу с большой нежностью, ревновали, привязывались так, что наотрез отказывались расставаться, несмотря ни на какие пересуды и запреты. Когда епископу Леонтию Антиохийскому запретили жить с Евстолией, тот предпочел оскопить себя, но оставить ее в своем доме. Духовные жены и мужья часто жили в одной комнате или приходили друг к другу по ночам («но не для всенощных бдений», замечал Златоуст), вместе нежились в постели, целовались, обнимались. Тем не менее девы возмущались, когда кто – то начинал подозревать их в разврате: они заявляли, что остаются девственницами и готовы подвергнуться осмотру акушерок. Некоторые каждый день вызывали к себе повивальных бабок, чтобы те свидетельствовали их непорочность. Киприан возражал, что такие свидетельства еще ничего не значат: дева может оставаться девственной телом, но не душой и не всякий разврат оставляет телесные следы. Епифаний Кипрский прозрачно намекал, что «духовные мужья» прибегают к онанизму, чтобы их подруги не забеременели. Тем не менее, как писал Тертуллиан, иногда их выдавал доносившийся из дома детский плач.

Жалобы на невысокий нравственный уровень духовных пастырей появились намного раньше, чем Церковь заняла господствующее положении в империи. Уже в III веке Ориген сокрушался, что Церковь «вместо дома молитвы превратилась в разбойничью пещеру из – за жадности и роскоши некоторых христиан», к числу которых относились и «главы народа Божия». После реформ Константина положение изменилось к худшему. Прилив огромного числа верующих и строительство большого числа храмов потребовали массового «призыва» новых клириков. К чему это приводило, ясно видно из книг и выступлений известных проповедников той эпохи. Читая их гневные речи против пороков духовенства, можно подумать, что в высших кругах Церкви собирались отбросы общества. Даже если учесть, что многое говорилось в обличительном или нравоучительном запале, со свойственными в то время риторическими преувеличениями, картина все равно получалась удручающая.

Григорий Богослов, например, писал, что священство – это открытая дверь, куда входит кто попало: пьяницы, бродяги, обманщики, льстецы, ожиревшие чревоугодники. «Лев, ехидна, змея более великодушны и кротки по сравнению с дурными епископами, исполненными гордости и не имеющими и искры любви». Он обвинял их в чванстве и обжорстве, описывая, как после обильной трапезы, «едва переводя дух от пресыщения», они влекут свое «больное чрево» на следующий пир.

Златоуст был такого низкого мнения о духовенстве, что советовал благотворителям не раздавать деньги через клириков: «Это все равно что вливать свою собственность в море». Примеров воровства и мошенничества среди церковных чинов было сколько угодно. Про Антонина Эфесского писали, что он разворовывал мрамор из крещален и украшал ими свою баню, а церковные сосуды переплавлял в серебро и дарил сыну. Епископа Пелузийского обвиняли в том, что тот раздает церковные должности своей родне, присваивает себе имущество Церкви, «предается похоти, гневу, недозволенной любви». Его пресвитеры составляли веселую компанию, проводившую время в пьянстве и непотребных развлечениях, включая мужеложство. Их предводитель Зосима за взятки отпускал тяжкие грехи, а его товарищ спекулировал хлебом, перепродавая его втридорога во время голода. Чтобы скрыть личное обогащение, некоторые епископы прибегали к приему, который хорошо знаком и в наше время: они записывали церковные деньги и имущество на имя своих родственников.

Ничуть не лучше обстояло дело и на Западе. Иероним Стридонский с возмущением писал, что священнослужители одержимы жаждой наживы: «Иные из духовных понемногу подают бедным, чтобы получить больше, и под предлогом благотворительности наживают богатства». Заботу о бедных использовали как наживку, чтобы подцепить кошельки сердобольных матрон. Некоторые клирики втирались в доверие к бездетным старикам и вдовам, чтобы те оставили им наследство. Другие под видом духовников совращали замужних женщин и заводили себе наложниц из служанок. «Пастыри Церкви ищут больше благ земных, а не спасения душ, – сетовал Амвросий Медиоланский. – В настоящее время нет ничего легче, веселее и приятней должностей епископа и пресвитера». Спустя два века Григорий Великий продолжал обрушивать на пастырей град упеков: они не имеют любви и хотят быть господами; простой народ обирают, а перед властью пресмыкаются ради подарков; расхищают чужое добро и живут мирской жизнью.

Многие считали, что главным источником церковных смут являются не богословские разногласия, а страсти и пороки епископов. «Предлогом споров у нас Святая Троица, – негодовал Григорий Богослов, – а истинной причиной – невероятная вражда. На словах только и слышишь от пастырей «о попечении душ», а на деле они больше всего заняты «сборами и поборами» со своих пасомых». Евсевий Кесарийский сокрушался, что среди епископов процветают зависть, ненависть и раздоры: вместо того чтобы быть рабами Христовыми, они соперничают друг с другом, старясь урвать побольше власти и богатства. Иоанн Златоуст, сам ставший жертвой церковных интриг, замечал, что епископ боится своих ближних и сослужащих так же, как тиран боится телохранителей: потому что «никто столько не домогается его власти и никто лучше всех других не знает дел его, как они».

Властолюбие и жадность пастырей усугубляла варварская грубость нравов, проявлявшаяся в самодурстве и рукоприкладстве. Провинившихся или чем – то не угодивших им клириков высшие чины избивали посохом, таскали за бороду, выбивали зубы. Некто Вассиан описывал, как Мемнон Эфесский посвящал его в епископы какого – то «ничтожного селения»: «Я не хотел принимать на себя управление епископством, поэтому Мемнон от 3 до 6 – го часа бил меня перед алтарем, так что и св. Евангелия, и алтарь обагрены были кровью». Александрийский папа Феофил, разгневавшись на монаха Аммония, набросился на него с кулаками и едва не задушил собственным омофором – епископской лентой, символизирующей архиерейскую власть.

В Римской империи не знали такого понятия, как «национальная церковь»: не было церкви греческой, итальянской и т.п. Существовали только административно – географические деления внутри страны, которым почти точно соответствовала и церковная структура.

Основной единицей государственного управления являлись провинции. Сначала они делились на сенатские, где царил мир, и императорские, где было неспокойно и могли вестись военные действия. В сенатские провинции назначали проконсулов, которые совмещали гражданскую и военную власть, а в императорские – наместников, обладавших только военной властью. После Диоклетиана эта система усложнилась. В Риме существовала должность префекта претория – главы личной преторианской гвардии императора. Поскольку при Диоклетиане высших правителей стало четыре (два императора с титулом цезаря и два наследника – августа), то и префектов тоже сделали четыре, а сами префекты из военных лиц превратились в гражданских, руководивших четырьмя префектурами, на которые теперь делилась вся империя: Восточную, Иллирийскую, Галльскую и Италийскую. Префектуры, в свою очередь, делились на диоцезы, которыми управляли викарии, а диоцезы – на провинции, которыми ведали прецизы.

Восточная Римская империя состояла из двух префектур: Восточной и Иллирийской. В первую входило 5 диоцезов, разделенных на 46 провинций, во вторую – 2 диоцеза и 11 провинций. Западная часть империи включала две оставшиеся префектуры: Италийскую с 3 диоцезами и 20 провинциями и Галльскую, состоявшую из 7 провинций. Всего в империю входило 4 префектуры, 13 диоцезов и 86 провинций.

В Церкви аналогом провинций были епархии (по – гречески «епархия» и есть провинция), которые возглавляли митрополиты. На деле епархий было намного меньше, чем провинций, потому что епископов в провинции часто было слишком мало и они не могли образовать епархию. Поэтому одна епархия могла включать в себя несколько провинций. Епархии делились на епископии во главе с епископами, подчинявшимися митрополиту.

Митрополиты стояли над другими епископами как старшие и высшие епископы. Но и митрополиты между собой были неравны. Существовали официально утвержденные списки митрополитов, в которых каждый из них занимал определенное положение. Согласно этим спискам митрополитов рассаживали на соборах: чем выше место, тем больше почета и веса. Митрополиты могли повышаться и понижаться, и это сразу чувствовалось по тому, какое место они занимали на соборе. Епископ Фессалоник, например, когда – то сидел на первых местах, но после подчинения фессалоникийской кафедры константинопольской его значение резко упало, и он спустился на шестнадцатое место.

Выше митрополитов стояли экзархи, или архиепископы, под началом которых находилось несколько епархий. В гражданском административном делении им соответствовали экзархи диоцезов, объединявших несколько провинций. Еще выше в Церкви стояли патриархи – они соответствовали префектам преторий. Титул экзарха не прижился, и на практике за митрополитами сразу следовали патриархи. Сначала патриархами называли самых старых и почтенных епископов, потом так стали именовать экзархов, а затем – только самых крупных из них.

38 – е правило Пятошестого Трулльского собора гласило: «Отцами нашими положенное сохраняем и мы правило, гласящее тако: аще царскою властию вновь устроен, или впредь устроен будет град: то гражданским и земским распределениям да следует и распределение церковных дел». Это означало, что, если новый император возвышал значение какого – нибудь города или приказывал построить новый, тем самым он вносил изменение и в церковную жизнь: возвышенный город превращался в центр округа церковного, то есть нескольких епархий, а селение, возведенное в ранг города, становилось центром новых епархий.

В истории Церкви большое значение имел вопрос о старшинстве церковных кафедр. Представители крупных церквей часто спорили между собой, выясняя, какая из них выше и кому подобает больше почестей. Поставить Александрийскую церковь ниже Антиохийской значило смертельно ее обидеть. Обе ревниво смотрели на Константинопольскую церковь, быстро набиравшую вес и оттеснявшую другие, более старые и заслуженные. Еще больше претензии Константинополя возмущали Рим, изначально считавший себя высшим и непререкаемым авторитетом.

До возвышения Константинополя империя имела три столицы: Рим, Александрию и Антиохию. Поэтому и в ранге патриархов Иерусалиму, городу Христа, отводилось не первое, а всего лишь почетное четвертое место. Затем в «тройке лидеров» появился Константинополь, хотя не имел на это никаких церковных прав. Константинопольская церковь не могла похвастаться ни древностью, ни тем, что ее основал кто – то из апостолов, как Римская, Антиохийская и Александрийская. Зато Константинополь был столицей империи, в которой жил император и сосредотачивалась государственная власть. После основания Константинополя прошло совсем немного времени, и уже на Втором Вселенском соборе он был объявлен вторым по значению после Рима, отодвинув Александрию на третье место. Правда, сначала константинопольская кафедра получила только привилегию, но не власть. Константинопольский епископ формально зависел от епископа Ираклийского как своего митрополита: ведь Константинополь был всего лишь городом, а не столицей диоцеза. Он не мог даже официально созвать собор без разрешения своего начальника. Но Константинополь и из этого сумел извлечь преимущество: созываемые в нем соборы не имели никакого статуса, значит, они могли иметь какой угодно статус. На константинопольский собор можно было в любой момент пригласить епископов, проживавших в то время в столице, и решить на нем любое дело.

Константинополь возвышался вопреки всем правилам и канонам, силой факта. Халкидонский собор только узаконил то, что уже давно существовало фактически: в его 28 – м правиле было сказано, что власти Константинополя подчиняются три диоцеза – фракийский, азийский и понтийский. Митрополит Ираклийский, бывший когда – то начальником константинопольского епископа, стал его подчиненным. Кроме того, собор постановил, что патриархи могут пересматривать вопросы, решенные митрополитами и поместными соборами, причем только к константинопольскому патриарху можно обращаться из любого места Восточной империи, в том числе по делам, касавшимися других патриархов. Это поставило Константинополь выше всех церковных кафедр Востока, в том числе Александрии и Антиохии. Александрийские папы открыто возмущались, считая, что Константинополь должен признавать власть и авторитет их кафедры как более древней и наиболее влиятельной на Востоке, и нередко пытались ставить в столичные патриархи своего епископа.

После захвата Александрии, Антиохии и Иерусалима арабами значение этих кафедр резко упало. Число христиан в захваченных областях тоже сильно уменьшилось, а оставшиеся подвергались притеснениям и гонениям: им запрещалось занимать общественные должности, совершать крестные ходы и похоронные процессии, звонить в колокола и служить литургию. Христианские общины в халифате не имели права ничего продавать и покупать, в том числе и вино, поэтому для совершения евхаристии приходилось толочь сушеный виноград и смешивать его с водой. Христианские храмы разрушались или облагались огромными налогами, епископов сажали в тюрьму, у простых верующих отнимали имущество и даже детей, казнили их по первому доносу. Христиан заставляли одеваться в нелепую и унизительную одежду, вешать на себя пестрые лоскуты и бахрому, носить особый деревянный крест со свинцовой печатью, а на их домах размещали изображения собак, обезьян и самого дьявола. Мусульманские власти нарочно сеяли раздоры между разными ветвями христианства и покровительствовали сектантам, которые были врагами их врага – Византийской империи.

В результате число христиан в Египте сократилось с нескольких миллионов до десятков тысяч, из которых большинство были еретики – яковиты. В православной Александрийской церкви осталось не больше десяти епископов. Местные христиане перестали говорить на греческом и перешли на арабский. Патриархами все чаще становились незначительные, малообразованные люди, не известные сегодня даже по именам. Христианство на Востоке угасало, превращаясь в малочисленную группу жителей мусульманских государств.

Несмотря на это, Церковь продолжала строго держаться учения о пентархии – главенствовании пяти патриархов: римского, константинопольского, александрийского, антиохийского и иерусалимского. Считалось, что власть пяти патриархов божественна, дарована им Господом и их решения обязательны для всех. Бог основал Церковь на пяти патриархах, их правление будет вечным. Пять патриархий так же необходимы для полноценной жизни Церкви, как пять чувств – для полноценной жизни человека.

Значение Римской и Константинопольской церквей выросло благодаря особому положению этих городов в государстве. И тот, и другой были столицами, крупными центрами, где находилась власть и куда стеклось множество людей с разных концов империи. К тому же на Западе Рим был единственным городом, в котором существовала древняя церковь, основанная одним из двенадцати апостолов. Авторитет «первоапостола» Петра делал римского папу неизбежным кандидатом в патриархи сначала всей Италии, а потом и всего Запада.

Несмотря на это, распространение церковной власти Рима проходило не слишком гладко. Ему пришлось преодолевать сопротивление многих авторитетных церквей, которые издавна существовали на Западе и не собирались подчиняться никаким другим епископам, даже римским. Церковь в Медиолане была основана апостолом Варнавой, а епископскую кафедру здесь долгое время занимал знаменитый Амвросий Медиоланский, что придавало ей особое значение и вес. Она чувствовала себя настолько независимой, что во время спора «о трех главах» формально отделилась от Рима и была возвращена в ее лоно только папой Григорием Великим. Аквилейская церковь (Венеция) считалась основанной св. Марком, ее митрополиты называли себя патриархами и лишь в конце VII века признали власть римского папы. Одно время колебался сам статус Рима как главного города империи: во время нашествия вестготов император Гонорий перенес столицу в более защищенную, расположенную в горах Равенну, церковь которой также оставалась самостоятельной до VII века.

Еще трудней проходила «римизация» Галлии, одной из провинций, где христианство появилось раньше всего. Епископом Лиона был известный Ириней, ученик Поликарпа, который, в свою очередь, был учеником апостола Иоанна. Галльская церковь очень дорожила своей самостоятельностью, и даже низложенные ею епископы не обращались за помощью в Рим, хотя в других местах это было обычным делом. Только при Льве Великом Рим при поддержке императора Валентиниана III заставил церковь в Арле восстановить низложенного епископа Келидония: он был осужден за то, что, будучи до возведения в сан государственным судьей, выносил смертные приговоры и женился на чужой невесте.

Но сильней всего сопротивление было в Африке. Первая попытка Рима вмешаться в африканские дела окончилась провалом. Еретики Пелагий и Целестий, потерпев неудачу в Карфагене, обратились за «справедливостью» в Рим. Они так обольстили папу Зосиму, что тот сделал строгий выговор африканским епископам за то, что они преследуют таких замечательных людей, как Пелагий и Целестий, из – за всяких пустяков. В ответ в Карфагене собрали собор и обратились к императору Гонорию с просьбой выпустить эдикт против пелагиан, что тот и сделал. Зосима, оказавшись в глупом положении, поспешил присоединиться к этому эдикту и разослал свою эпистолу с осуждением еретиков.

В 418 году африканский епископ Урбан, ученик и друг Августина, низложил некоего пресвитера Апиария. Тот, вопреки канонам, требовавшим, чтобы обиженные священники искали суда только у местного собора, обратился в Рим. Папа Зосима принял его апелляцию и послал в Карфаген своих легатов, требуя восстановить Апиария, а Урбана низложить и привезти для суда в Рим. Свои притязания на вмешательство Зосима обосновывал на некоторых правилах Сердикского собора, которые он выдавал за никейские. В ответ африканцы созвали собор и разослали людей в Константинополь, Александрию и Антиохию, чтобы проверить свои списки деяний Никейского собора. Когда документы из этих городов были доставлены и никаких правил, на которые ссылался Зосима, там не оказалось, их перевели на латинский язык и молча отправили в Рим, не снабдив даже комментариями. Римскому папе пришлось проглотить этот ответ.

Однако дело на этом не кончилось. Апиарий был прощен и восстановлен Карфагенской церковью, но затем опять низложен – и снова обратился в Рим. Папа – им был уже Целестин I – опять поддержал его просьбу и снова послал в Карфаген своих легатов. На созванном там соборе оказалось, что Апиарий виновен во многих преступлениях и заступничество римлян неуместно. Собор отправил папе Целестину послание, в котором говорилось, что африканская церковь следует никейским правилам и сама может решать свои дела. Папу просили больше не присылать легатов и не навязывать своих решений, поскольку это не предусмотрено церковными канонами и показывает мирское властолюбие Римской церкви.

Африка была настолько сильна и независима, что, если бы не нашествие варваров, Риму, возможно, так бы и не удалось установить свою власть над Карфагеном. Но в 429 году вандалы завоевали Африку и навсегда подорвали могущество местной церкви. Сопротивляться авторитету Рима стало некому. Сто лет спустя папа Лев Великий уже писал Карфагену повелительным тоном, и его первенство здесь никем не оспаривалось.

Совсем другие отношения сложились у Рима с восточной частью империи. Если на Западе власть Рима была естественна и всеми признана, то на Востоке дело выглядело совсем иначе. Здесь было много кафедр, основанных апостолами, и Рим считался только одной из них. Восточная церковь помнила, что само христианство в Рим пришло с Востока и первые папы писали на греческом языке. Все это не мешало римским епископам время от времени заявлять о своем первенстве, но пока у них не было никаких реальных рычагов влияния, дело ограничивалось только словами. Занятый западными делами, папский Рим до поры до времени терпимо относился к самостоятельности восточных церквей, однако жившая в нем идея вселенской власти постоянно поддерживала тлеющий огонек конфликта, который в конце концов превратился в большой костер.

Соборы созывались для решения церковных дел на разных уровнях. Существовали поместные соборы, касавшиеся только одной митрополии, и соборы в масштабе патриархий, например антиохийской или александрийской. В самых важных случаях, требовавших участия всех церквей, созывали вселенские соборы. Они считались высшим церковным органом, решения которого были обязательны для всех и становились нормой и мерилом православия. Именно на вселенских соборах принимались основные христианские догматы, составлявшие фундамент церковного вероучения. Отклонявшийся от них христианин автоматически становился еретиком. Там же формулировались правила, становившиеся образцом для построения церковной жизни, в том числе административной, финансовой и судебной. Считалось, что вселенские соборы осеняет Святой Дух, поэтому его решения не могут быть ложными. «Изволися Духу Святому и нам», – писали отцы в начале соборных постановлений. Однако, хотя каждый собор называл себя святым и истинным, его настоящее значение в Церкви определялось только исторически, задним числом.

Светская власть в лице императоров активно участвовала в созыве и проведении соборов. Императорам были небезразличны их решения, поскольку они прямо отражались на политическом положении государства. Поначалу Церковь возражала против присутствия государя или его представителей на заседаниях соборов. Такие авторитетные епископы, как Осий Кордубский, Афанасий Великий, папа Либерий, требовали освободить соборы от всякого вмешательства государства. Либерий писал: «Пусть соберется церковный собор вдали от дворца, пусть на этом соборе не присутствует император, не является комит (придворный чиновник), не приходит с угрозами наместник провинции».

Но власть императора была еще не худшим врагом соборов. Опасней всего была внутренняя борьба среди разных церковных течений и предстоятелей Церкви. Второй Вселенский собор в Константинополе проходил без всякого давления со стороны государства, но Григорий Богослов, насмотревшись на споры и ссоры присутствовавших на нем епископов, отказался впредь участвовать в каких – либо соборах и на приглашение приехать на один из них с горечью ответил: «Я принял за правило не являться на эти собрания. Много я видел на своем веку соборов, но не помню ни одного, после которого дела пошли бы лучше, чем прежде».

На Четвертом Вселенском соборе послы папы уже сами требовали участия императора в проведении собора, и требовали именно в интересах церковной свободы. Государственная власть в какой – то степени гарантировала участникам соборов независимость от давления со стороны более сильной церковной партии. Без нее иной собор мог превратиться просто в побоище. Иногда императоры только с огорчением наблюдали, как распаленные враждой епископы готовы броситься друг на друга чуть ли не врукопашную. В других случаях они открыто навязывали соборам свою волю и заставляли чашу весов склоняться на свою сторону. Дело осложнялось тем, что никакого инакомыслия и отклонений от принятого большинством решения не предусматривалось. На соборе нельзя было воздержаться и выразить особое мнение. Все решения принимались единогласно, а самые упорные лишались сана, отлучались от Церкви и подвергались ссылке.

В отличие от вселенских соборов, созывавшихся в исключительных случаях, соборы внутри епархий должны были собираться дважды в год. Об этом говорили апостольские правила, решения Никейского, Антиохийского и Халкидонского соборов. Позже император Юстиниан, Трулльский и Седьмой Вселенский соборы требовали проводить соборы хотя бы раз в год, под страхом наказания и контролем со стороны властей. Несмотря на это, епархиальные соборы собирались все реже. Соборность была проявлениям духа демократии, здесь каждый участник мог высказать свое мнение наравне с другими. Церковь же становилась все более централизованной и иерархичной. Соборы были невыгодны ни митрополитам, которые видели в них ущемление своих прав, ни епископам, которые, чувствуя за собой какие – нибудь провинности, предпочитали сидеть в своих епархиях и не выносить проблемы на общее обсуждение. Да и о чем можно было говорить на соборах, если вся церковная жизнь строилась на строгой вертикали «начальник – подчиненный» и любые вопросы решались ходатайством в вышестоящие инстанции? Вся власть сосредоточилась в руках патриарха, который осуществлял ее через митрополитов на епископов, а те – на священников и паству. Епископы настолько зависели от митрополита, что не решались подписывать бумаги на соборе, если не были уверены, что до них это уже сделал их митрополит.

Первые три века епископ и весь клир кормились только за счет пожертвований верующих. В самом начале существовали добровольные приношения по воскресеньям: хлеб, вино, масло – и экстренные сборы по отдельным случаям. Дары приносились не Церкви, а беднякам, клирики были только посредниками, распределявшими эти дары среди неимущих и бравшие их часть себе на содержание.

С V века это положение изменилось. В храмах появились ежемесячные сборы, а сами приношения стали обязательными, в виде «начатков» и «десятин». (Эти понятия были взяты из Ветхого Завета: десятина – десятая часть доходов каждого христианина, выделяемая в пользу Церкви; начатки – первые плоды урожая, первый испеченный хлеб и т. п.). Приношения делались уже не для бедных, а для клира и храма. «Постановления апостольские» говорили: «Епископа вы должны любить, принося на благословение ваше плоды ваши и дела рук ваших, и дары ваши – начатки хлеба, вина, елея, яблок, шерсти». Киприан Карфагенский напоминал, чтобы молящиеся не приходили к Богу с пустыми руками, иначе их молитва будет бесплодна: недостаточно просто молиться – надо что – то отдавать. Считалось, что все, что отдается епископу и священнику, тем самым благословляется и умножается. Все приношения разделялись согласно церковной иерархии: епископу доставались четыре части, пресвитеру – три, диакону – две, младшим чинам – по одной. Только незначительные остатки раздавались бедным, но эта часть постепенно становилась все меньше и, наконец, исчезла совсем.

Церковь была разборчива в отношении дарителей и принимала приношения не от всех, а только от достойных, специально выясняя, откуда жертвователи получали доходы и не нажиты ли эти средства нечестным путем. Не принимались пожертвования от лиц с дурной репутацией, замеченных в обмане и воровстве, от кормщиков, купцов и адвокатов, нечистоплотных в своей профессии, от судей, торгующих правосудием, от преступников, убийц, палачей, пьяниц, развратников, ростовщиков. На вопрос – как же тогда будут содержаться вдовицы и бедные? – «Постановления апостольские» давали ответ: «Лучше погибнуть, чем принять что – то от врагов Божьих». В крайнем случае можно было взять от них деньги на покупку дров и угля, чтобы предать «дары нечестивых» огню. Помощь тоже раздавали не всем, а только тем, кто не мог себя прокормить. Церковь предварительно выясняла, почему человек впал в нужду и достоин ли он помощи, а получавшим подаяние запрещала нищенствовать.

Огромные доходы храмам и приходам приносили дары по завещанию. Умирая, благочестивые христиане оставляли имущество Церкви из милосердия, а неблагочестивые – чтобы замолить свои грехи. Иногда имущество завещали напрямую Иисусу Христу, архангелам и мученикам: все это тоже шло в церковную казну. При этом иногда случалось, что родные дети умиравших оставались без наследства. Такая практика возмущала Августина: «Кто хочет оставить свое имущество Церкви, отняв права наследства у своего сына, тот пусть ищет другого епископа, а не Августина, и дай Бог, чтобы он не нашел никого, кто захотел бы принять такое наследство». Но щепетильный Августин был исключением из правил. Епископ Сальвиан Марсельский считал, что все имущество надо оставлять не детям, а Церкви. «Нужно больше всего заботиться о спасении своей души. Что толку, если богач обогатит своих детей, а себя обречет на вечную погибель?» Вера важнее, чем родительская любовь: пусть лучше дети станут бедняками, чем их родители окажутся нищими в Царствии Небесном.

Нередко служители Церкви сами выпрашивали или вымогали у богатых христиан дорогие предметы или охотились за наследством. Злоупотребления были так вопиющи, что император Валентиниан I запретил клирикам и монахам входить в дома вдов и сирот, поскольку именно они чаще всего оставляли свое имущество по завещанию, причем не обязательно Церкви вообще, а какому – нибудь частному ее представителю. По этому закону все завещания в пользу монахов и духовных лиц были признаны недействительными.

Другим важным источником церковных средств служили дары государства, денежные и земельные. Последние были настолько велики, что к VI веку церковные земли занимали десятую часть всей территории империи. В сокровищницах крупных церквей хранились огромные запасы золота. Оправдывалось это тем, что таким образом Церковь могла помогать бедным и творить дела милосердия. Действительно, Церковь тратила на благотворительность большие средства. На ее деньги открывалось множество приютов и больниц, раздавался хлеб, строились мосты, возводились дома и прокладывались каналы. Так называемая «Василиада», построенная в Кесарии Василием Великим, представляла собой целый город, состоявший из больниц, богаделен, сиротских и странноприимных домов.

Но была в этом и другая сторона. Церковь постепенно привыкала к богатству и получала вкус к роскоши. Если в сельских областях еще сохранялись простота и бедность, то в крупном городе быть епископом становилось выгодно в чисто материальном смысле. Порой это приводило к безобразным сценам. Выше уже рассказывалось, как в Риме на выборах папы Дамаса произошло настоящее побоище, было убито 137 человек: их трупы остались лежать в базилике, где происходило голосование. Описавший это событие историк Аммиан Марцеллин замечал, что его не удивляет столь страстное желание занять место епископа: великолепие и роскошь папских выездов, одежд и пиршеств порой превосходят царские. Префект Рима в шутку говорил Дамасу, что с радостью станет христианином, если его сделают римским епископом. Пышность епископской жизни быстро вошла в привычку и стала восприниматься как норма, отклонение от которой считалось странным и даже вызывало осуждение. Григория Богослова, по его собственным словам, порицали за то, что у него не было «ни богатого стола ни соответствующей сану одежды, ни торжественных выходов, ни величавости в обхождении». Покидая кафедру константинопольского патриарха, он жаловался: «Не знал я, что мне должно входить в состязание с консулами, правителями областей, знаменитейшими из военачальников, которые не знают куда расточать свое богатство, что и мне, роскошествуя из достояния бедных, надобно обременять свое чрево, употреблять необходимое на излишества, изрыгать на алтари. Не знал, что и мне надобно ездить на отличных конях, блистательно выситься на колеснице, что и мне должны быть встречи, приемы с подобострастием, что все должны давать мне дорогу и расступаться передо мною, как перед диким зверем, лишь только издали увидят мое шествие». Именно так себя вел его преемник Нектарий, представитель знати, неожиданно ставший патриархом, – при полном одобрении столичных христиан. Когда же его сменил Иоанн Златоуст, аскетический образ жизни патриарха показался вызывающим и ненормальным. Он не устраивал пышных приемов и обедов, поэтому стали подозревать, что он пирует тайком, за закрытыми дверями. «Недостаток великолепия» был одним из официальных пунктов обвинения на соборе, низложившем и изгнавшем Златоуста.

В Церкви с IV века утвердился обычай брать деньги за рукоположение в священный сан. Это была своего рода узаконенная симония, укрепившаяся вопреки всяким правилам и запретам. Халкидонский собор запретил «продавать благодать», однако традиция и повсеместная практика победили, и на платную хиротонию стали смотреть как на что – то обычное и естественное. Григорий Великий писал: «За рукоположение брать запрещено. Но если кто по рукоположении, без принуждения и не по просьбе, в виде благодарности даст известную сумму посвящающим, то принять не возбранено». Разумеется, епископы охотно пользовались этой лазейкой. На епископскую кафедру стали смотреть как на доходное место. Существовали установленные тарифы: с посвящавшихся в богатые епархии брали больше, в бедные – меньше. Юстиниан оформил это в своих новеллах с бухгалтерской точностью: цена хиротонии составляла от 13 до 18 процентов от годового дохода церкви, в которую поставлялся епископ. Поэтому митрополиты были заинтересованы в том, чтобы хиротонисать как можно больше епископов и иметь под своим началом как можно больше епархий. Константинопольскому патриарху, наоборот, было выгодно, чтобы епископы из отдаленных епархий подчинялись напрямую ему, а не своим митрополитам. То же самое относилось и к монастырям. Так возникли автокефальные епископы и ставропигиальные монастыри, подчинявшиеся непосредственно патриарху.

Для того чтобы получить должность, надо было быть небедным человеком. Евсевий Анкирский жаловался, что поставление в митрополиты его разорило: он был избран своим городом, а за посвящение пришлось заплатить огромную сумму патриарху. Впрочем, епископ, заплативший за свое рукоположение, мог компенсировать свои затраты, рукополагая за деньги низших чинов: священников, диаконов, чтецов и т.д. Как между митрополитами шла борьба за пограничные епархии, так и между епископами – за спорные приходы: каждый из них давал доход. В XI веке император Исаак Комнин постановил, чтобы миряне платили содержание епископу в зависимости от количества «дымов», то есть домов, в их селении. Например, с деревни в тридцать «дымов» епископ получал одну золотую и две серебряные монеты, одного барана, по шесть мер вина, пшеничной муки и ячменя и тридцать кур. С десяти «дымов» ему полагалось только пять серебряных монет, ягненок, по две меры ячменя, муки и вина и десять кур. Вступавшие в брак платили епископу особую подать: жених давал золотую монету, а невеста – двенадцать локтей холста.

Таковы были законные, предусмотрены государством средства и доходы Церкви. Но епископы и пресвитеры не всегда и не везде жили только за счет церковных средств. Среди них были ювелиры, судьи, пастухи, садовники, кораблестроители, портные и даже губернаторы. «Нет ни одного мирского дела, которым ни занимались бы священники», – замечал Григорий Великий. Киприан писал, что епископы наживались на торговле и занимались ростовщичеством, давая взаймы деньги из церковной кассы, а из правил Трулльского и Седьмого Вселенского соборов ясно, что священники иногда содержали кабаки и даже публичные дома.

В эпоху гонений апологеты христианства убедительно выступали за свободу совести и против принуждения в религиозной сфере. Тертуллиан писал, что каждый человек «имеет естественное право и власть почитать то, что он признает достойным поклонения. Нерелигиозно принуждать кого бы то ни было к религиозному почтению. Его должно воздавать добровольно, не вследствие насилия». Он считал, что язычники, принуждая христиан к поклонению своим богам, противоречат сами себе: «Смотрите, не послужит ли доказательством вашей нерелигиозности и то, что вы отнимаете у нас религиозную свободу и налагаете запрет на наше стремление к Божеству, так что мне не позволяют почитать, кого я хочу, и принуждают меня почитать, кого не хочу. Ведь никто, ни даже человек, не пожелает, чтобы его чтили поневоле».

Тертуллиану вторил Лактанций: «Нет нужды прибегать к насилию, потому что нельзя вынудить к религии; чтобы возбудить ее добровольно, нужно действовать словами, а не ударами. Нужно защищать религию не убивая, но умирая; не жестокостью, а терпением; не злодеянием, а честностью. А если ты вздумаешь защищать религию кровопролитием, истязаниями, злодействами – ты не защитишь, а опозоришь и оскорбишь ее. Ибо нет ничего в такой мере свободного, как религия, и если в приносящем жертву нет сердечного расположения, то религия уже подорвана, уже ее вовсе нет».

Но эти и подобные им слова говорились только до тех пор, пока христианская вера была гонимой и власть еще не встала на ее сторону. После того как Константин Великий придал Церкви законный статус и сделал ее частью империи, отношение христиан к властям и их роли в религиозной жизни резко изменилось. Среди пастырей того времени – а это была эпоха расцвета богословия и великих деятелей Церкви – почти не слышно голосов, предупреждавших об опасности союза с государством или подвергавших сомнению его полезность. Наоборот, идея об использовании административного ресурса в лице судов, полиции, армии и т.п. была повсеместно принята с одобрением и даже восхищением. Именно епископы, а не императоры чаще всего выступали инициаторами вмешательства монаршей власти в вопросы веры. Если императоры сами не входили в церковные дела, епископы осыпали их возмущенными упреками, напоминая о христианском долге государя.

Сам Константин Великий долго не хотел углубляться во внутренние дела Церкви: он видел свою задачу в том, чтобы восстановить справедливость по отношению к христианам как равноправным гражданам страны. Какое – то время государству действительно удавалось соблюдать баланс между христианством и язычеством, не ущемляя интересы ни тех, ни других. Но Церковь не устраивала такая беспристрастность. Добившись равноправия с язычеством, христианство на этом не успокоилось и стало притеснять язычников, то есть делать то, чем само возмущалось еще недавно, призывая римлян к свободе совести. Христиане рассуждали так: их вера – истинная религия, которая ведет к добру. Прийти к добру хорошо, даже если к этому принуждают силой. Поэтому надо силой приводить к христианству.

Эта логика ясно выражена в житии святого Порфирия Газского. Святой приводил несколько аргументов, почему полезно принуждать к христианской вере. Даже если ты из страха приходишь в церковь, то, хотя и по необходимости, познаешь доброе. Со временем твое сердце может умягчиться, и ты станешь добрым христианином, а если этого не случится, то хотя бы твои дети и внуки будут истинными христианами. Таких же взглядов придерживались Амвросий Медиоланский, Блаженный Августин, Григорий Великий. Последний налагал на крестьян из язычников более тяжелые налоги, чтобы они хотя бы из материальных соображений стремились перейти в христианство. Если и это не помогало, он советовал прибегать к мерам физического воздействия: язычников – рабов, живших на церковных землях, подвергать избиениям и пыткам, а свободных – сажать в одиночные камеры.

Первое вмешательство императоров в церковные дела было связано с расколом донатистов. В эдикте 313 года, адресованном проконсулу Африки, Константин предоставил свободу от всех повинностей только православным христианам, не сочтя донатистов равноправными членами Церкви. Донатисты немедленно обжаловали этот указ, выставив себя обижаемой стороной и прося справедливости у императора. Константин повелел созвать специальный собор в Риме, который осудил донатизм как ересь. Недовольные донатисты добились созыва нового собора в Арле, который принял то же решение. Тогда они обратились напрямую к императору. Константина это возмутило: «Какое безумное упрямство! Просят у меня суда, когда я сам ожидаю суда Христова!» Но после долгих просьб и уговоров император согласился выступить судьей в церковном деле и приговорил донатистских епископов к конфискации. Однако спустя пять лет этот приговор был отменен, и донатисты пользовались полной свободой вплоть до смерти Константина.

После Первого Вселенского собора установилась практика, когда государственная власть подтверждала решения Церкви карательными мерами. Если собор признавал то или иное учение еретическим, его представители отправлялись в ссылку, храмы отбирались, книги сжигались, а те, кто пытался их укрыть, преследовались вплоть до смертной казни. Представители Церкви, во время гонений выступавшие за свободу веры и недопустимость какого – либо насилия и преследования за религиозные убеждения, теперь не только не возмущались таким вмешательством государства, но даже настаивали на нем. Они считали естественным, что император – христианин отстаивает истинную веру и делает все возможное для ее утверждения. Но как император должен был решать, какое учение является истиной, а какое – заблуждением? Догматы устанавливались соборами, однако не все соборы говорили одно и то же: нередко они принимали взаимоисключающие решения, и тогда именно императору приходилось выбирать, на чью сторону вставать и кого поддерживать всей силой государства. Получалось, что император оказывался высшим судьей в решении церковных споров, последней инстанцией, даже более важной, чем сами соборы. Если соборы судили о догматах, то император судил сами соборы. То же самое происходило каждый раз, когда возникали новые расколы и распри и спорящие стороны обращались к императорам с просьбой встать на их защиту и наказать противников.

Позже, когда власть императоров – еретиков повернулась против православной Церкви, в ней вновь послышались голоса, отстаивавшие свободу вероисповедания. Снова зазвучали забытые доводы в защиту самостоятельности Церкви. Афанасий Великий писал: «Благочестию свойственно не принуждать, а убеждать. Ибо и сам Господь не принуждает, а отдает на свободное произволение, когда говорит всем: «Если кто хочет идти за Мною» (Мф. XVI, 24). Нет, не мечами и стрелами, не посредством военных отрядов, а убеждением и советом возвещается истина. А какое убеждение там, где страх от царя? Какой совет там, где возражающего наказывают изгнанием или смертью?» Иларий Пиктавийский присоединялся к этому мнению: «Возмущенный мир Церкви нельзя восстановить, разрозненных нельзя собрать иначе, как предоставив им полную свободу жить по своим убеждениям, без всякого рабского принуждения. Если даже вы употребили бы подобное насилие в интересах истинной веры, и тогда епископы, с их учительским авторитетом, пошли бы против вас и сказали: Бог – Господь всей вселенной, не нуждается Он в подневольном послушании, не требует вынужденного исповедания». Осий Кордубский страстно призывал цезаря: «Не мешайся в дела церковные и не давай нам приказов; не тебе нас учить в этой области, ты сам должен слушаться нас. Тебе Бог вручил царство, нам вверил Церковь. Кто подрывает твою власть, противится Богу, поставившему тебя; бойся же и ты, чтобы не впасть в тяжкое преступление, привлекая в свое заведование дела Церкви».

Правда, эти слова исходили от тех же людей, которые ранее одобряли гонения властей на ариан. Поэтому теперь, когда преследовать стали их самих, они звучали не очень убедительно. С виду получалось, что христианские епископы постоянно противоречили сами себе: то они заявляли, что насилие недопустимо по самому духу христианства, то требовали от царя покарать еретиков; то запрещали монарху смешивать Божие и кесарево, то призывали его охранять христианскую веру, углубляться в церковные споры и насаждать своей властью догматические формулы. Объяснялось это тем, что одна позиция предназначалась для инакомыслящих, а другая – для «своих». «Желая видеть светскую власть слугой Церкви, представители Церкви большею частью выше ценили покровительство императора, чем свою независимость, – замечал русский историк Болотов. – Желали, чтобы император не вмешивался в дела церковные, но еще более желали (прямо требовали), чтобы он покровительствовал православным. У них были две мерки: одна для православных, другая для заблуждающихся».

После Юлиана Отступника императоры долгое время придерживались принципа невмешательства в дела в Церкви. Иовиан говорил, что разногласия – неизбежное следствие человеческой ограниченности, и разрешал каждому верить в то, что ему нравится. То же самое делали Валентиниан I, Грациан и Валентиниан II. Но самих христиан это часто не устраивало. Они требовали, чтобы власть вмешалась в церковные дела и навела в них порядок. В царствование Валентиниана I западные епископы Иларий и Евсевий Веркельский долго упрашивали императора принудить медиоланского епископа Авксентия подписать никейский символ. Валентиниан принципиально держался в стороне от Церкви. На одну из таких просьб он ответил: «Я мирянин и считаю неприличным вмешиваться в дела такого рода». Однако в этот раз он в виде исключения решил надавить на Авксентия. Тот скрепя сердце подписал символ, но в ответ попросил императора изгнать из Медиолана Илария и Евсевия, поскольку они мутят воду в чужой епархии. Валентиниан выполнил и эту просьбу.

Эпоха веротерпимости кончилась с Феодосием Великим, который, как крупный государственник, считал нужным контролировать и эту важную часть человеческих отношений. В 392 году он издал указ, запрещавший все языческие культы, поскольку они оскорбляют царское величество. Были отменены все языческие праздники, погашен священный огонь в римском храме Весты, упразднены Олимпийские игры. Запрещались не только жертвоприношения и языческие ритуалы, но и просто посещение языческих храмов.

Не менее жесткая политика проводилась по отношению к неправославным христианам. «Привилегиями в делах веры должны пользоваться только соблюдающие кафолический закон. Мы желаем, чтобы еретики и раскольники не только были чужды этих привилегий, но и подвержены различным повинностям. Заклейменные позорным именем еретиков, они, кроме осуждения божественного правосудия, должны ожидать еще тяжких наказаний, которым по внушению небесной мудрости заблагорассудит подвергнуть их наше величество». К счастью, Феодосий был мягким и мудрым правителем и наказания применял мягкие. В Константинополе он потребовал от патриарха – арианина Димофила всего лишь признать учение о единосущии или покинуть город. Димофил выбрал последнее, и ариане стали проводить богослужения за городом. Тем не менее православная доктрина была официально утверждена как государственная, а все остальные – демонстративно уничтожены.

Наставником, советником и другом Феодосия был Амвросий Медиоланский, один из отцов и учителей католической Церкви. Амвросий считал, что императоры не должны быть судьями в церковных вопросах. «Император в Церкви, а не выше Церкви». «Не императоры бывают судьями над епископами, а епископы над христианскими императорами». Амвросий энергично возражал, когда Валентиниан II пытался отобрать у него базилику и отдать арианскому епископу Авксентию. Однако тот же Амвросий не возражал, когда Феодосий отобрал церкви у арианина Димофила и отдал их православным.

Разница была в том, что император не мог, по мнению Амвросия, вмешиваться только в дела истинной Церкви. Если же речь шла о еретиках, язычниках и иудеях, власть как раз обязана была вмешиваться и защищать интересы православных. Когда Валентиниан по просьбе сената хотел восстановить языческий жертвенник, Амвросий напомнил ему, что как христианин он не может помогать иноверцам. А когда толпа по наущению одного православного епископа разрушила синагогу и Феодосий хотел заставить епископа восстановить здание за свой счет, Амвросий объявил, что это поругание христианской веры и нельзя строить храмы для врагов Христа. В письме Феодосию он прямо говорил, что Церковь должна быть выше светского закона: «Тебя побуждают интересы общественного порядка. Но какой порядок выше? Главное значение в государстве всегда должна иметь религия, посему здесь должна быть умеренная строгость законов... Да и что за строгость? Ужели она должна обрушиться только за то, что сожгли общественное здание? Ведь сколько было сожжено домов римских префектов, и никто не был наказан. Итак, повели указу быть недействительным, если хочешь, чтобы не произошло потрясения. Да и сожжена – то синагога, дом неверия, нечестия и безумия. А иудеи сколько храмов сожгли при Юлиане в Газе, Аскалоне, Берите и других местах? Не мстил за церкви, а теперь будешь мстить за синагогу. Как после этого будет помогать тебе Христос?»

По мнению Амвросия, император не должен поддерживать никакой Церкви, кроме истинной. Но как определить, какая истинная? Очевидно, это дело совести самого императора. Как представитель земной власти, он должен отличать истину от заблуждений, уклоняться от ереси и защищать правую веру всеми средствами государства. Другое дело, что, когда на троне оказывался еретик, эти средства обращались уже против православных.

Примерно такой же точки зрения придерживались другие великие отцы Церкви. Иоанн Златоуст писал, что нельзя ниспровергать заблуждения принуждением и насилием, человека можно спасти только кротким и разумным убеждением. Лучше быть гонимым, чем преследовать других. Но тот ж Златоуст, став патриархом, строго преследовал отколовшихся от Церкви новациан и другие секты.

Еще более резкий переворот произошел с Августином. Августин вначале считал, что язычников и еретиков можно обращать только путем нравственного убеждения. Однако потом он пришел к мысли, что для пользы самих же еретиков надо действовать на них страхом и насилием. По идее Августина, многие заблуждающиеся и колеблющиеся слишком неуверенны и нерешительны, и, если их предоставить самим себе, они так и погибнут в нечестии. Тех, кто не хочет идти добровольно, надо втолкнуть в Церковь силой. Сам Августин объяснил эту перемену в письме донатисту Винцентию: «Я поддался фактам. Епископы забросали меня примерами, стали указывать не на отдельные только лица, но и на целые города, в которых прежде господствовал донатизм, а ныне царит православие. Особенно замечателен в этом отношении мой город, жители которого были прежде донатистами, а теперь под влиянием императора обратились в православие и с такой ненавистью относятся к донатистам, что и подумать нельзя, чтобы он когда – нибудь был городом донатистов». На возражения Винцентия, что отцы Церкви учили иначе, Августин привел примеры из Священного Писания, где говорится «Понуди войти» (Лк. 16:23), и случай апостола Павла, которого обратила к вере слепота, то есть насилие.

В конце концов Августин пришел к выводу, что светская власть полезна, пока обращает к истине; но она вредна, когда способствует заблуждению. Все это стало теоретическим обоснованием преследования еретиков силой государства, что в дальнейшем сделалось обычной практикой.

После нескольких императоров, придерживавшихся нейтралитета в делах Церкви (Маркиан, Лев I), пришла пора правителей, которые вынуждены были вмешиваться в эти дела, потому что раскол в Церкви угрожал их власти и всему государству. Это был период, когда догматические вопросы пытались решать царскими указами, договорами, компромиссами и неясными формулировками. Слабые императоры лавировали, стараясь угодить всем; сильные, как Юстиниан, принуждали Церковь склониться перед своей волей и насаждали единство веры.

При Юстиниане возникла идея так называемой «симфонии» Церкви и государства. Юстиниан писал, что есть два величайших блага, дарованных людям Господом: священство и империя. «Когда священство бесспорно, а царство пользуется лишь законной властью, между ними будет доброе согласие («симфония» по – гречески)». Свою роль в Церкви Юстиниан понимал очень широко, фактически диктуя свою волю и мирянам, и клирикам.

Юстиниан объявил войну язычникам, все еще остававшимся в государстве. Он отобрал у них все храмы, закрыл старую философскую школу в Афинах (529 год) и открыто поставил язычество вне закона. «Те, которые еще не крещены, да идут с детьми и женами и со всеми домочадцами во святые церкви, – писал он в своем декрете. – Они немедленно должны крестить своих малолетних детей. А взрослые должны заранее поучаться писаниям, согласно с церковными правилами. Если они не будут креститься... то описывать их имение и изгонять их из государства».

Язычники и христиане как бы поменялись местами. Язычество было под запретом, но его сторонников не наказывали, пока кто – нибудь не доносил на виновных. Тогда они могли избежать наказания, став христианами, как когда – то христиане – принеся жертвы Фортуне императора.

Теперь уже язычники заговорили о свободе совести. Они приводили те же аргументы, что раньше христиане. Фемистий, воспитывавший сына Феодосия Великого, Аркадия, писал, что каждый должен верить так, как требует его совесть. Ливаний требовал прекратить разрушение языческих храмов и предоставить язычникам верить так, как они хотят. Но никакого ответа от Церкви на эти выступления не последовало.

Насилие со стороны Церкви было сравнительно умеренным: до пыток и казней не доходило. Правда, среди христиан были и сторонники смертной казни еретиков. Они ссылались на эпизоды из ветхозаветной истории и отвратительное поведение самих еретиков. Феодор Студит, влиятельный игумен Студитского монастыря, решительно возражал, говоря, что насилие противоречит новозаветному духу: «Если вы имеете другое Евангелие, то хорошо; а если то же, что и я, то припомните, что пастыри Церкви должны вразумлять заблуждающихся словом». Тем не менее, когда речь заходила о ересях или язычестве, большинство епископов считали, что государство должно употреблять силу для их искоренения. Константинопольский епископ Македоний, например, не стеснялся использовать армию для борьбы с православными и новацианами. Против церковной общины в Мантинее им было послано войско в 4000 человек; произошло сражение, в котором погибли почти все солдаты.

Историк Сократ Схоластик так описывал действия Македония против новациан: «Многие славившиеся благочестием были схвачены и сечены за то, что не хотели иметь с ним общения. Мужчин, высекши, принуждали силою принимать Тайны: им разводили уста палкою и влагали причастие... Таким же образом производилось сообщение таинств женщинам и детям: их схватывали и принуждали, а если кто отказывался или иначе прекословил, то тотчас следовали побои, потом узы, темницы и другие мучения... У женщин, не хотевших принимать Тайн, сдавливали и оттирали груди ящиком, у других те же члены отнимали железом либо отжигали раскаленными до высочайшей степени ядрами. Такое – то и у язычников неслыханное мучение употребляли люди, называвшие себя христианами!» – заключал автор.

Постоянные притеснения инакомыслящих и еретиков порой приводили к тому, что сегодня могли бы назвать словом «геноцид». В 529 году в Палестине вспыхнуло восстание самарян, древней иудейской секты, не принявшей христианства. Недовольные гонениями, они подняли бунт, захватили несколько городов и устроили христианские погромы. Юстиниан жестоко подавил мятеж, уничтожив почти 100 тысяч самарян. В этом «крестовом походе» против еретиков религиозная и политическая составляющие слились в одно целое, полностью вписавшись в рамки церковно – государственной «симфонии».

Была и еще одна важная проблема, связанная с жесткой позицией императоров в вопросах веры. Политика насильственной христианизации и принуждения привела к тому, что в храмы хлынуло огромное количество людей, практически полностью чуждых христианству. Вскоре Церковь уже не знала, что делать с многочисленными христианами, крестившимися по принуждению. Как можно требовать евангельской жизни и искренней веры от тех, кого загнали в Церковь вопреки их воле? На соборе в Толедо (633 год) было принято решение: они не христиане, поскольку не веруют, но христиане, поскольку крестились и причастились Святых Тайн; значит, их следует оставить в Церкви.

Отцы Церкви понимали, что многие язычники обращались в веру не по убеждению, а из корыстных и житейских соображений. Блаженный Августин сам перечислял их мотивы: один принимал христианство из личной симпатии и дружбы, чтобы доставить удовольствие товарищу; другой – потому, что вел тяжбу и хотел представить ее на суд епископа; третий – чтобы заручиться покровительством каких – нибудь духовных лиц; четвертый – потому, что так ему представлялась возможность составить выгодную партию. Но это не смущало великого богослова: он считал, что благодать Божья в конце концов увлечет людей дальше, чем они сами думали идти. Корысть послужит приманкой, которая приведет их к истине.

Тем временем чем больше христианство продолжало растекаться вширь, тем ниже опускался его нравственный и духовный уровень. «Несознательные» новообращенные несли в Церковь язычество, невежество и суеверие. Просветить все эти огромные массы неофитов сразу было невозможно, поэтому приходилось снисходить к их невысоким христианским качествам и как – то приспосабливать к церковной жизни. Если раньше к крещению готовились очень долго – период оглашения составлял год и сорок дней, – то папа Григорий Великий предложил сократить этот срок, чтобы оглашенные не «соскучились» в долгом ожидании. Василий Великий по тем же соображениям составил краткий вариант древней литургии св. Иакова, опасаясь, что на более продолжительную версию у новых прихожан не хватит ни внимания, ни сил.

О нравственном уровне христиан того времени ярче всего говорит трагичный случай с ученым и философом Гипатией. Его до сих пор вспоминают как одно из самых мрачных пятен в христианской истории. Гипатия была известной женщиной – неоплатоником, преподававшей философию и математику в александрийском Мусейоне. Ее выступления пользовались большим успехом и привлекали огромное число почитателей и учеников. Популярность Гипатии была настолько велика, что письма ей в Александрию присылали с простым адресом: «Философу». Но местные христиане обвинили ее в том, что она дружит с префектом Орестом, который вместо того, чтобы во всем поддерживать христиан, проявлял религиозную терпимость и защищал евреев. Заодно ей приписали занятия черной магией и колдовством. Кончилось все это тем, что толпа во главе с чтецом Петром напала на Гипатию на улице, когда она возвращалась домой после лекций. Толпа сначала раздела ее донага, потом долго таскала по всему городу и в конце концов притащила в церковь, где Петр лично забил ее до смерти. Тело Гипатии разрезали на куски, соскоблили с костей мясо с помощью острых раковин и сожгли на костре.

В языческом Риме религиозные культы не доставляли властям особых хлопот: они были естественной частью империи и не обладали ни самостоятельной силой, ни какой – то особенной идеологией, противоречившей нормам и законам государства. Совсем по – другому обстояло дело с христианством. Церковь представляла собой единую и мощную организацию с собственной иерархией, законами, собственностью, административной и экономической структурой. По сути дела, это был двойник светской власти, сложный и громоздкий организм, который с трудом помещался в государстве, причиняя ему большие неудобства.

Благодаря многочисленным льготам и привилегиям священнослужители как бы выпадали из государственной системы. Они не подчинялись ее законам (клириков мог судить только церковный суд), не служили в армии и чиновничестве, не платили налоги, не приносили пользу отечеству. Это вызывало постоянное недовольство императоров. Когда Константин постановил освободить служителей Церкви от так называемых куриальных обязанностей – государственных и общественных повинностей, ложившихся тяжким бременем на всех граждан империи, – многие пошли в священники и епископы, чтобы «освободиться от курии». Властям это не понравилось, и они стали постепенно «закручивать гайки», стараясь вернуть из Церкви под государственное ярмо как можно больше подданных. Если в клирики пойдут богатые и обеспеченные люди, кто тогда будет платить подати и поддерживать страну? Каждый, кто хотел освободиться от курии, должен был передать в ее пользу все свое имущество, а после этого мог идти хоть в клирики, хоть в монахи. Но государству и этого было недостаточно: оно начало возвращать из Церкви в курию всех младших служителей вроде чтецов или певцов, вплоть до сана диакона. Известен случай, когда шесть человек подкупили эфесского митрополита Антония, чтобы тот рукоположил их в епископы и тем самым избавил от курии. Низложивший их Иоанн Златоуст вернул им заплаченные деньги из имущества Антония, но взамен пообещал лично упросить императора не возвращать их в курию.

Несмотря на все эти разногласия и споры, Церковь не была чем – то чуждым или тем более враждебным государству. Наоборот, чем дальше, тем крепче она врастала в его структуру и тем больше становилась «молочной сестрой» империи, как называли ее апологеты. Церковный организм не просто существовал рядом с государством – он пронизывал его изнутри, проникая во все круги и сферы общества и участвуя во всех его делах.

Церковь воевала. Если еще в IV веке стоял вопрос о том, можно ли христианам служить в армии, то сто лет спустя император Гонорий, наоборот, запретил принимать в гвардию язычников (408 год). Отборные войска государя должны были стать чисто христианскими. Никаких возражений со стороны церковных иерархов это не вызывало: они заботились лишь о том, чтобы в боевых действиях не принимали участия священнослужители.

Церковь торговала, и торговала выгодно: император Констанций освободил ее от налогов на торговлю. Правда, Валентиниан III запретил в 452 году клирикам вести торговлю, но это правило часто обходилось.

Церковь судила: существовал суд епископа, который разбирал не только церковные, но и светские тяжбы и выносил решения, признававшиеся государством. Более того, приговор епископа считался окончательным и не подлежал апелляции.

Церковь поддерживала институт брака – в том же виде, в каком он был принят еще в языческой Римской империи. Поскольку государство не разрешало брачных союзов между рабами, Церкви пришлось отказывать им в венчании. С другой стороны, государство долго отказывалось считать обязательным церковное венчание: только в 893 году император Лев Философ принял закон, что венчаться должны все, вступающие в брак.

Церковь была готова подчиняться власти императора. Особенно сильно это стало заметно при Феодосии Младшем. Он был благочестив, но слаб характером и легко становился жертвой интриг. Феодосий изо всех сил старался предоставить Церкви свободу, но самих епископов такой нейтралитет не устраивал, и они всеми способами склоняли его на свою сторону. Церковные дела стали решать закулисными сделками, взятками и подкупом. В конце концов Феодосий начал устраняться от религиозных вопросов и на очередной собор прислал вместо себя заместителя, не имевшего никакого отношения к Церкви. Но и это решение епископы встретили с восторгом: «Многая лета царю нашему архиерею!»

Императора стали считать не только царем, но и священником, почти апостолом. Император был священной особой, стоявшей выше Церкви. Басилевсы ставили и смещали патриархов, судили их личной властью, писали церковные законы и канонизировали святых. Василий I причислил к лику святых своего рано умершего сына Константина, Лев VI – двух покойных жен, Феофанию и Зою, и даже построил в их честь церкви. Алексей Комнин выдал замуж свою дочь Марию в возрасте шести лет, хотя это противоречило всем церковным и светским правилам. Роман I самолично провозгласил церковную анафему на всех заговорщиков и бунтовщиков.

Обратное действие Церкви на государство было гораздо менее заметным. В нравственном отношении она положительно влияла на общество и смягчала его нравы и обычаи. Например, было запрещено выбрасывать детей, как обычно делали бедняки, не имевшие средств для воспитания потомства: власти стали выделять на это деньги. Еще в начале IV века последовали запреты на клеймение преступников – потому что и они носят на себе образ Божий – и распятие на кресте. Позже отменили гладиаторские бои и разрешили браки между рабами (XI век).

Церковь пользовалась правом убежища. Каждый человек, преследуемый светскими властями, мог укрыться в храме и попросить у нее помощи и защиты. Такой возможностью пользовались даже те, кто принципиально выступал против церковных привилегий. Наместник Адроник, например, не признавал такого права и говорил, что арестует преступника, даже если тот будет обнимать ноги самого Христа. Но через несколько лет ему самому пришлось искать спасения в церкви, и она его милостиво защитила. То же самое случилось с сановником Евтропием, который настоял, чтобы у Церкви было отнято право убежища; однако, когда в Константинополе вспыхнул бунт, он сразу бросился в церковь, и восставшие его не тронули. Охранительные свойства Церкви распространялись не только на храмы, но и на само духовенство. По указу Феодосия, монахи и клирики могли заступаться за осужденных и просить для них помилования. Юстиниан постановил, что даже человек, идущий рядом с клириком, не может быть арестован без разрешения клирика.

Но такие примеры были малочисленны и в общей массе незначительны. После принятия новой веры государство оставалось точно таким же, как и до этого. По – прежнему велись жестокие войны: Церковь смотрела на них как на норму, патриотично переживая за «эллинов» и желая поражения «варварам», даже если эти варвары были христианами. Рабство оставалось рабством, и богословы рассуждали лишь о том, может раб становиться клириком без согласия своего хозяина или нет. Принцип апостола Павла «у Христа нет ни раба, ни свободного» относился в их сознании к области веры, а не прикладной истины, которую следовало воплощать на практике. Патриархи и епископы спокойно смотрели на то, как узники в тюрьмах подвергались пыткам и умирали в страшных муках: это соответствовало духу времени, законам «мира сего», которые воспринимались как единственно возможная реальность.

Церковь не могла изменить мир, в котором жила, и не ставила себе такой задачи. Социальные и политические преобразования не входили в круг ее забот. Ее земная часть была крепко связана с государством и его правителями, страдала теми же болезнями и заимствовала их пороки и ошибки. Каждый житель страны существовал как бы в двух ипостасях: гражданина империи и члена Церкви. В нем тоже имелись две половинки – земная и небесная, Божья и кесарева, – которым приходилось сосуществовать и мириться друг с другом, делая выбор в пользу первого или второго. Эта раздвоенность стала одной из причин, которые привели к зарождению и расцвету нового явления в церковной жизни – монашества.