1906 г.

С разрешения архипастырей, в целях возможно большого уяснения поставленного здесь на обсуждение вопроса о приходе, решаюсь и я сказать в настоящем пастырском собрании несколько слов. О значении прихода, о необходимости мероприятий к его оживлению говорить мне не приходится; если бы по этой части все у нас обстояло благополучно, то, конечно, излишним было бы и настоящее наше собрание⁵⁷. Равным образом я далек от мысли предложить какой-либо определенный и детально разработанный проект, устроения приходской жизни в епархии; человек новый в Москве, проведший всю свою жизнь и службу в условиях, весьма отличных от тех, которые приходится наблюдать в центре русской жизни, я совершенно не подготовлен к такой работе и должен не мало и долгое время здесь присматриваться и поучаться от других, а не предлагать свои проекты, которые у меня могут быть выведены только из теоретических положений.

Задача моего настоящего сообщения другая.

Прошлая моя скитальческая служба дала мне возможность видеть устройство приходской жизни в разных местах России и даже за рубежом ее: видел и приходы на Амуре и в Приморской области, где применяется инструкция 23 декабря 1859 г., о которой в прошлом пастырском собрании в исторической справке говорил один из докладчиков; видел я православные греческие приходы в Карсской области, числом до 60, состоящие из греков, переселившихся сравнительно недавно в Россию и принесших в новое отечество все порядки приходской жизни из соседней Малой Азии, из епархий Эрзерумской, или Феодосиопольской, и Трапезундской; видел я приходы сирохалдейские в Персии, в Урмии всего через 3 года после присоединения их к православию, в 1901 году, сохранившие еще старый несторианский строй прихода, унаследованные от глубокой старины; видел сирохалдейские приходы в России, в Эриванской губернии, 70 лет назад принявшие православие и живущие в обычных русских условиях приходской жизни; приходилось мне видеть обширный сирохалдейский несторианский приход в Карсской области, состоящий из турецких сирохалдеев-несториан; приходилось мне, наконец, наблюдать приходскую жизнь и среди инославных христиан, главным образом армян, в условиях жизни городской и сельской.

Этими наблюдениями, плодом 11-летней моей службы и разъездов по окраинам, я и желал бы поделиться с достопочтенным собранием. Дело это, мне кажется, не лишнее. Когда читаешь книги и статьи о приходе, в последнее время столь многочисленный, то постоянно встречаешь ссылки на пример восточных православных Церквей. Большинство писателей сами этой приходской жизни на Востоке не видели, а судить о ней по тем уставам и постановлениям, которые выработаны в Константинопольской архиепископии, в церквах Афинско-греческой, Сербской, Болгарской, Румынской, а также в Угрии и Трансильвании в пределах Австро-Венгрии. Достойно замечания, что в известных трудах Папкова, о. Благоразумова, Курганова и иеромонаха Михаила, – в трудах, с которыми, конечно, безусловно, необходимо основательно ознакомиться при решении занимающего нас вопроса, я не встретил, например, сведений об устройстве церковноприходской жизни в православных греческих епархиях в Малой Азии, в Эрзерумском и Трапезундском вилайетах, а равно в патрирхатах Антиохии, Иерусалима, Александрии и в других автокефалиях Востока. Очевидно, у авторов этих из следований о приходе не было под руками печатных уставов приходской жизни в помянутых православных Церквах.

Посему, быть может, не представится излишним выслушать голос человека, лично наблюдавшего жизненное применение тех особенностей церковно-приходского строя, на которые теперь постоянно делаются ссылки в печатных трудах и исследованиях о приходе. Мы увидим, что эти особенности иногда создавались в условиях, совершенно непохожих на те, в которых живем и действуем мы, православные пастыри внутренней России. Быть может, явится возможность более трезво отнестись к приходской жизни других православных Церквей, которую, нечего греха таить, у нас склонны слишком идеализировать и которую, даже, а priorі рассуждая, конечно, невозможно целиком переносить в нашу русскую действительность, столь разнящуюся от Церквей Востока и в прошлых исторических судьбах, и в настоящем положении церковно-государственной жизни.

Начну с Приамурского края. Инструкция о приходских попечительствах, отличная от общеимперской, действует там с 1859 года. В виду ее малоизвестности, я приведу здесь в существенных чертах ее главные положения. Она начинается глубоко-знаменательными словами: «Для полного обеспечения городских и сельских причтов Приамурского края, чтобы поставить их в независимое положение от прихожан, определить отношение к ним сих последних и доставить духовенству возможность, не озабочиваясь материальными нуждами, стать на высоту духовных учителей, поставлены следующие главнейшие правила». Весьма примечательны эти слова, предпосланные изложению правил. Из них ясно видно, что инструкция имела в виду главнейшим образом возвышение нравственного авторитета духовенства, давая ему полную независимость в материальном отношении от прихожан, следовательно, имела в виду права духовенства, а не права прихода. Иначе и быть не могло. Приамурье в 1859 году только что присоединено было к России при гр. Муравьеве-Амурском; только за 4 года до Айгунского договора с Китаем (1858 г.) появились первые русские поселения, притом весьма незначительные, на левом берегу Амура. В течение последующих 25 лет поселено было на огромном протяжении 2 000 верст, всего до 20 небольших станиц, образовавших Амурское казачье войско. Конечно, при таких условиях приходилось духовенство выписывать из Сибири и России, привлекать его материальными и иными льготами. О выборном начале духовенства нечего было, и думать, ибо избирать его было не из кого. Устроитель церковной жизни в этом крае преосвященный Иннокентий, впоследствии митрополит Московский, сам был родом из Иркутска, трудился на Камчатке и Алеутских островах, а кафедру в Благовещенск, в центр Приамурья, перенеся в 60-х гг. из Якутска. Совершенно такими же пришельцами были и все его сподвижники и все духовенство: все они явились в край со стороны, и если бы не было этого прилива извне, то церковная жизнь на Амуре и теперь бы не устроилась. Довольно сказать, что только ее последние пять лет в одну Благовещенскую епархию, насчитывающую всего 80 приходов, вызвано было 25 священников из внутренней России, а во Владивостокскую – 35 священников. Повторяем, о местных деятелях в 1859 году не могло быть и речи в Приамурье. Вся инструкция о приходской жизни и вызвана, главным образом, потребностью привлечь таких деятелей со стороны. Это видно из подробнейшего рассмотрения ее правил. Но этой инструкции каждому городскому и сельскому причту отводится казной 200 десятин земли, а причту кафедрального собора 1 200 десятин (ст. 1); причтам устраиваются всюду казенные квартиры (ст. 4), отпускается казенное отопление (ст. 7), положено казенное жалование 500 руб. в год священнику и, сверх того отпуск от прихода не менее половины казенного жалованья (ст. 10), причем эта повинность признается обязательной и раскладывается на всех прихожан без различия сословий (ст. 11) (только новоселы на 3 года освобождаются от этой повинности); плата за требы: молебны, панихиды и поднятие икон на дом (ст. 18) – по определенной таксе остается в силе; добровольные же даяния допускаются и за все прочие требы; на прихожан возлагается обязанность давать священнику подводы, чтобы привозить его в дома для исправления треб (от. 13). Впоследствии на разъезды отпущены были и от казны суммы, от 120 до 300 рублей в год священнику. Прихожане же обязаны доставлять отопление для церквей и часовен. Права прихожан указаны следующие: они могут пользоваться бесплатным совершением обязательных треб и, кроме того, их детей должны обучать священно-церковные служители в устраиваемых при церквах школах (ст. 18–20).

В приходах, согласно инструкции, действуют приходские попечительства, число членов в них не ограничено; избираются они общим собранием прихожан, которое составляется из всех домохозяев прихода, и из прихожан, домами в приходе не владеющих, но имеющих по закону право участвовать в собраниях местного городского или сельского общества, или в собраниях дворянства, а равно из прочих прихожан, – это особенность Амурских попечительств, – коих приходское попечительство признает полезным пригласить к участию в сих собраниях (ст. 29). Об избранных в попечительство доводится до сведения епархиального архиерея (ст. 22). Непременными членами попечительства состоят: священник, церковный староста, а также сельский или станичный начальник. Председателя попечительства избирает общее собрание прихожан; может быть избран на эту должность и священник; председателю присваивается звание попечителя прихода (ст. 23). В его отсутствие всегда исполняет обязанности председателя непременно священник. Попечительству не предоставлено право ни избрание духовенства, ни распоряжение церковными деньгами, но в его распоряжение, на просветительные и благотворительные нужды прихода, отводится от казны 300 десятин земли (ст. 26); сверх того, попечительствам предоставлено законом право возбуждать ходатайства пред казной об отпуске пособий на свои нужды. Вообще, по словам инструкции, приходские попечительства, составляя общественные учреждения, пользуются покровительством духовного и гражданского начальств (ст. 28). По окончании года попечительство дает отчет в израсходованных сумм и заведывании имуществами общему собранию прихожан, от которого зависит определение порядка отчетности и поверка ее (избрание уполномоченных для проверки 8 до 15 человек – ст. 33). Всем лицам, имеющим право присутствовать в общем собрании прихожан, должен быть составлен и содержим в исправности приходским попечительством особый список. Первоначально до образования попечительства список сей составляется священником, при участии 10 почетнейших из прихожан (ст. 30). Обращает на себя внимание последняя, 35-я статья инструкции: «В приходах, в коих учреждение попечительства из нескольких выборных членов оказалось бы неприменимым к делу, обязанности попечительства могут быть возлагаемы, с утверждения преосвященного, на одно лицо, пользующееся особым уважением в приходе, с предоставлением ему соответственных тому прав и звания приходского попечителя; таковое уполномоченное лицо, соображая свои действия с изложенными в инструкции правилами, входит во всех необходимых случаях в предварительное соглашение с настоятелем местной церкви».

Вот в главных чертах устройство приходской жизни в Приамурье, как оно предполагается по инструкции. Как же оно определилось на практике? Совершенно безошибочно скажу, что в обеих епархиях, в Благовещенской и Владивостокской, приходские попечительства, попечители, приходские собрания существуют только на бумаге и совершенно не привились к жизни. Причин для этого много. Обеспечение причтов жалованьем и землей взяла и исполнила казна; денежное пособие от прихожан взимается наряду с другими сборами администрацией; обязанность священно-церковнослужителей заниматься в церковных школах с детьми прихожан до 1884 года была фикцией, ибо при огромных разъездах по деревням, особенно когда, по местному выражению, нужно «постить» прихожан в св. Четыредесятницу, никаких правильных занятий в школах быть не могло; с 1884 года введены были правила церковно-приходских школ, и школы в Приамурье получили общерусскую организацию и содержатся большей частью на средства казны. Остается спросить: что же было делать приамурским приходским попечительствам? Можно, конечно, найти много дела, но при наличии средств, а их-то и не было. Те 300 десятин, что отводились попечительствам, давали доселе ничтожные доходы, а большей частью пустовали, при малонаселенности края и при обилии отведенной для крестьян земли. Ничтожные доходы от земли шли на церкви и Часовни, которые приходилось строить по деревням, и частью на воспособление церковным школам.

Только в самое последнее время усилился прилив Переселенцев в Уссурийский край; особенно много их будет после русско-японской войны; землеустроительными партиями отмежеваны участки по р. Амуру, Зее и Уссури уже теперь на 120 000 человек; вообще же ежедневный прилив переселенцев в Сибирь за последние 5 лет выразился в устойчивой цифре 250 000 человек ежегодно. При сохранении такого прилива переселенческой волны, несомненно, здесь усилится и оживится жизнь; поднимется земледелие и промышленность в этих богатых и хлебородных местах; вздорожает земля. Появится и появилось уже довольно новых приходов, но вся беда в том, что им уже не дается тех льгот и отпусков, которые обозначены в инструкции 1859 года: нет земли попечительствам, нет разъездных денег духовенству, не находится земли и причтам... Таким образом, только в старых приходах Приамурья возможно в будущем ожидать оживления приходской жизни в попечительствах, которые, владея 300 десятин земли, будут иметь у себя материальные средства. Остальные приходы, недавно возникшие и имещие впредь возникнуть, будут поставлены в условия, при которых попечительствам приходским, приходским собраниям и попечителям будет слишком мало простора для деятельности. Надобно иметь в виду, что, при малочисленности приходов, церкви в Благовещенской епархии обложены непомерными взносами: довольно сказать, что 80 приходов епархии выстроили епархиальное женское училище в 150 000 руб. и ежегодно тратят на него до 30–40 тысяч рублей. Это ведь в среднем на каждую церковь по 500 рублей ежегодно, да тысяч до двух единовременно. Только непомерно высокой продажей церковных свечей – 160 рублей пуд – можно пополнять церковные средства. Что же будет, если теперь приходские собрания запротестуют против такой продажи свечей и такого высокого обложения церквей на нужды женского училища, которые и церковными-то интересами оправдать можно только с большими натяжками?

Из сказанного ясно, что в устроении приходской жизни в России поучиться от устава приамурских попечительств едва ли можно. Конечно, если бы при новом аграрном проекте, который ныне разрабатывается правительством, был проведен закон о наделении каждого причта в городах и селениях 200 десятин земли и каждого попечительства приходского – 300 десятин, то, несомненно, закон этот был бы благодетельнейшим для Церкви. Тогда, при условиях настоящей русской жизни, попечительства или приходские советы, действительно, имели бы постоянный фонд, коим и распоряжались бы сами, а церковный деньги в той части, как это делалось доныне, могли идти, без протестов со стороны прихода на воспитание детей духовенства, в качестве особой льготы ему за труды служения, и на нужды специально пастырских школ, в какую бы форму они ни вылились после ожидаемого их преобразования.

Греческие приходы в Закавказье возникли сравнительно очень недавно. Только часть их, именно – приходы, расположенные по реке Цалке, Тифлисской губернии, насчитывают лет 60 своего существования в России; прочие, как в Карсской области, так и но побережью Черного моря, возникли вслед за последней русско-турецкою войной. Большинство греков переселилось в Россию из Эрзерумского и Трапезундского вилайетов и только самая незначительная часть их, именно в Батуме, являются выходцами из Константинополя. Таким образом, еще и доселе живо и действует в греческих селениях поколение, выросшее в Турции и, конечно, поддерживающее в приходской жизни те порядки, которые возникли и утвердились в малоазийских греческих приходах. Все в этих порядках говорит об условиях жизни православных именно в Турции, в государстве, в котором православные греки не только не имели внешней поддержки в лице правительственной власти, но, напротив, всегда видели в ней открытого или скрытого врага, от которого нужно было всячески отстаивать устои своего национального и религиозного бытия. Нужно сказать, что национальное начало в приходской жизни турецких греков преобладало над религиозным, а религиозное начало было крепко хранимо именно потому, что служило символом, знаменем и надежным средством укрепления и сохранения национального самосознания. Своеобразный строй приходской жизни давал грекам в Турции сплоченность, отсюда и видимую жизнедеятельность прихода. Но душой этого строя, повторяю, были не религиозные стремления, а больше национальные интересы и национальное самосохранение. Говорю эта с полным убеждением. То же должен я сказать и об армянах, живущих в Турции и Персии. Под этим углом зрения нужно рассматривать и все порядки приходской жизни греков в Турции. Отделились они от Турции, создали свое Афинское королевство, – и приходская жизнь у них там ослабела, как об этом свидетельствуют все исследователи: ибо национальная целость уже не подвергается в своем национальном государстве прежней опасности. Переселившись в Россию, греки тоже увидели, естественно, что им приходится, так сказать, ломиться в открытую дверь, ибо никакой опасности для веры не было; власть правительственная не только не препятствовала православию, напротив, поддерживала его и даже именно ради православия и только за православие позволила грекам переселиться в Россию, дала казенное содержание священникам, дала казенные пособия школам. Основы прежнего приходского строя стали постепенно ослабевать при отсутствии борьбы с врагом. Весь запас привычной энергии ушел в борьбу из-за греческого языка в школах церковных и министерских, и греческие приходские школьные эфории, или попечительства, потратили в этом отношении много сил в борьбе с представителями русской администрации.

Обратимся, однако, к устройству прихода среди турецких малоазийских греков, насколько об этом можно судить по их представителям в Закавказье. Приходские собрания там всегда бывали; они избирали приходских священников; они управляли и приходом при посредстве особо избранных-попечителей, епитропов, и школами при посредстве особых эфоров. Строй приходской жизни был, действительно, крепок в смысле единения прихожан, как греков среди враждебно настроенных турок. Но чтобы этот порядок сказывался на положении пастырства, в смысле крепкого влияния его на приход, этого совсем нельзя сказать. В священники избирались люди совершенно необразованные, едва умеющие читать; священников к одной церкви, вследствие борьбы партий в каждом приходе, избиралось и назначалось много; создалось «бродячее» духовенство, за плату совершающее требы, кому угодно; сила влияние при выборе духовенства перешла давно в руки богатых мирян, торговцев и кулаков. Приговор об избрании того или другого односельца в священники, когда греки жили в Турции, давался легко; избранный представлял архиерею деньгами около 5 рублей, подарки, в роде табаку и шерстяных чулок особого греческого приготовления, – и рукоположение его было обеспечено, хотя бы раньше к той же церкви и тот же архиерей уже посвятил нескольких священников. В Россию греки переселялись целыми селениями, и вот в селении, в котором насчитывалось до 50 дворов, оказывалось 12, 14, 16 священников. Все они были простые крестьяне, жившие крестьянской работой; многие из них были протоиереями, многие имели и имеют палицы. На мой вопрос, как они получали эти награды, следовал простодушный ответ: пять рублей... Священники были всецело в подчинении у прихожан, и особенно у епитропов; даже к школьному делу они не стояли близко, а чаше не имели никакого отношения; этим заведовали эфоры, которые и приглашали дидаскалов, нанимая их подешевле, и содержали их, и увольняли от должностей. Нужно заметить, что школы у греков всегда полны, народ дорожит ими.

По переселения в Россию условия сразу переменились. В 1896 году, с назначением из русской казны жалованья священникам в греческих приходах, назначены были и штаты духовенства. Много священников осталось не удел. Некоторые из них зачислены были штатными псаломщиками, а большинство совершенно покорно подчинились своей участи; священники, выражаясь нашим языком, вышли за штат; они обратились в обыкновенных поселян-хлебопашцев; никаких протестов и жалоб они не заявили. Прекратилось и избирательное начало духовенства, хотя и доселе греки постоянно при освобождении того или другого священнического места представлять приходские приговоры об избрании нового его заместителя. Я решительно не помню из многих случаев ни одного, чтоб избрание указывало именно достойнейшего; среди односельцев избирался не лучший, не излюбленный, как это предполагается выборным началом, а тот, кто имел партию богатых и влиятельных родственников и был угодлив перед попечителями прихода. Да приход и не знал ничего об избрании, хотя и представлялся обычно приходской приговор, ибо приговор у греков составить ничего не значит. Бывало не раз, что в один и тот же день и по одному и тому же предмету составлялись два совершенно противоположные приговора, подписанные одними и теми же лицами; много значит то, что приговоры часто подписываются не всеми прихожанами, а только «доверенными», а таковыми и состоят приходские попечители. Я сам лично читал приговор такого содержания: «Сим обязуемся все подтверждать под присягою, что бы ни заявляли и ни показывали от нашего имени односельцы наши, попечители прихода такие-то (имя рек)». При таком порядке, конечно, весь вопрос избрания кандидата в священство зависел от попечителей. Избрания никогда не удостаивались получившие семинарское образование, а таковых теперь среди греков уже достаточно; обыкновенно же избирают не знающего по-русски, малообразованного, уступчивого, молчаливого односельца, у которого чем меньше характера и силы влияния, тем больше и шансов для избрания в священники. Такие приговоры в России чаще всего оставались без последствий, и священнические места замещались лицами по избранию епархиальной власти. Нередко были неприятности таким назначенным священникам, но только от попечителей. Приход же собственно всегда принимал их охотно и с доверием. Но когда представлялась к тому малейшая возможность, попечители достигали своей цели, не пренебрегая средствами, для того, чтобы назначен был в приход непременно избранный ими. Припоминаю такой характерный случай. В известном местечке Б. проживают несколько десятков семейств пришлых греков. Закрылся здесь, по интригам грузин, русский причт; церковь, выстроенная на пожертвования русских посетителей этого местечка (курорт), была приписана к местной грузинской. Греки успели заручиться ходатайством и поддержкой сильных и влиятельных лиц и добились того, что отобранная у русских церковь была передана грекам; мало того, к греческому приходу было дано Св. Синодом казенное жалованье. Епархиальной властью назначен был в церкви священник-грек, уже послуживший, студент семинарии, с отличной стороны известный самим грекам. Его, однако, не приняли. Быстро сформированы были и попечительство, и приходской приговор; избранником оказался необразованный псаломщик из дальней деревни Карсской области, к тому же глухой и неспособный ни к проповеди, ни к преподаванию Закона Божия. Епархиальная власть отказала в посвящении избранного; тогда пущены были в ход те же сильные влияния, о которых упомянуто выше; появились письма высокопоставленных особ, и под давлением жалоб, криков, ни сем и проч. епархиальной власти пришлось уступить. Конечно, высокопоставленные лица были вполне уверены, что они отстаивают принцип избрания и необходимость иметь в приходе душе-пастырем излюбленного человека. А разгадка была проста: в числе местных греков самыми влиятельными и богатыми оказались родственники избранного. Им нужно было выгодно пристроить своего человека, прихожане же, оказалось, совсем и не знали избираемого пастыря... После на мой вопрос к некоторым из избирателей, как же они могли предпочесть образованному и достойному К. – у невежественного и глухого Д. – а, мне откровенно объяснили: подписывали из угождения его родственникам, в тайной надежде, что из этого ничего не выйдет и епархиальная власть настоит на своем.

Из сказанного, конечно, ясно, что пастырского влияния избранники-иереи на прихожан совершенно не имеют: они – простые требоисправители, послушные орудия их избравших. Оттого в среде греков, выходцев из Турции, под мусульманским влиянием укоренилось множество диких обычаев, совершенно нетерпимых в христианском обществе; эти обычаи духовенство терпит, не смея из страха пред приходом поднять пастырский голос. Так, по мнению греков Карсской области, для девушки и молодой женщины составляет верх неприличия – зайти в церковь. Только старухи обыкновенно робко стоят у западной церковной стены во время богослужения. По греческим обычаям, как об этом упоминалось, отец и сыновья сидят и обедают, мать им служит, но не смеет принять участия в трапезе; нет обычая, чтобы дети называли мать мамой, зовут ее просто: Мария, Пелагия. Бывает и так, что отец для потехи приказывает сыну в своем присутствии выругать мать скверными словами. Когда экзарх Грузии проезжал по приходам греческим, то поручал священникам по поводу сих нестроений при нем говорить народу поучения: священники отказывались из страха пред прихожанами. Сопровождавший экзарха благочинный-грек везде говорил такие поучения; он после того получил множество ругательных и угрожающих писем, обвиняющих его в измене греческой народности и в предательстве.

Сами греческие священники крайне тяготятся своим положением в приходе и откровенно высказываются за способ назначения духовенства, а не избрания приходом; такое избрание решительно везде является фикцией.

Скажу теперь об участии попечительств в распоряжении церковными суммами. В Турции, в греческих малоазийских приходах духовенство большей частью совершенно устранено от участия в заведывании церковным хозяйством. Нередки случаи ктиторства одного лица на правах вечной аренды доходов церкви или часовни, если таковые построены этим лицом, как это бывало в древнерусской жизни, да и доселе встречается у старообрядцев на севере России. Большей же частью всем распоряжаются попечители. Нужно отдать им справедливость, что они поддерживают и храмы, но особенно много они отдавали в Турции на религиозные национальные учреждения. Таков Сумелинский монастырь около Трапезунда – оплот греческой народности в Малой Азии, таковы и другие монастыри, училища, благотворительные учреждения, особенно же гонимые и пострадавшие за греческую идею лица. Нет сомнения, что здесь представляется широкое поле для хищений, которые вошли пряно в обычай. В монастырях этого и не скрывают. Греческие архимандриты, управляющие Закавказье землями, приклоненными патриархам Иерусалимскому и Антиохийскому и Синайской горе, обычно посылают своей митрополии едва ли и одну четвертую часть действительных доходов. Это делается открыто. Для кормления и посылаются сюда разные племянники и близкие родственники патриархов. Немало хищений и из церковно-приходских сумм, особенно если принять во внимание, что попечителями, только в виде исключения, бывают действительно лучшие люди прихода, о чем будет сказано ниже.

По переселению в Россию эти порядки изменились, но ввести русские порядки относительно расходования церковных сумм стоило, и стоит большого труда и большой борьбы. Новостью была для греков-переселенцев наша церковная отчетность, не нравилась обязанность покупать хорошие свечи на свечном заводе и затем отчитываться в их продаже; непонятны были взносы на учебные заведения. Но тяжелее всего оказалось, что деньгами распоряжаются только причт, прежде безгласный, и церковный староста. Старые священники стояли на стороне старых порядков, частью по сложившейся привычке, частью же из страха перед всесильными епитропами. В сел. В–ев был приговором прихода выделен участок земли-целины для нужд церкви и школы. Земля, сначала бездоходная, скоро поступила в аренду кавалерийской военной части и стала приносить доход до 600 р. в год – сумма порядочная. Приезжает в село наблюдатель школ и видит, что здание школы требует ремонта. Зная, что имеются деньги с участка, он у школьной эфории, т. е. попечителей школы, просит приходно-расходную книгу. Долго не соглашаются показать. Наконец, священник достает книгу. В ней стоять статьи: на восставших греков – 100 руб.; бедному греческому архимандриту – 60 руб.; другому, тоже бедному архимандриту – 100 руб.; такому-то вице консулу греческому в России для поддержания греков – 100 рублей. Таким образом, все суммы были израсходованы. Сколько из-за этого пришлось вынести борьбы! Священник оказался сторонником незаконной траты денег; переведенный в другой приход за систематическое противление духовной и светской власти, он туда не поехал, в селении же к новоназначенному выдающемуся по умственным и нравственным качествам священнику под влиянием многочисленнейшей родни переведенного старого священника половина прихожан не стала обращаться ни за какими требами; хоронили не отпевая, не крестили по году и по два младенцев; хоронили некрещеными; старый священник тайно в доме совершал литургии и таинства. За организованное со своими многочисленными родными и единомышленниками форменное вооруженное восстание против власти он, по распоряжению светской власти, был выслан из селения. Полетели прошения, жалобы, приговоры, дошло до Синода и даже Государя Императора.

Вот другой случай. Помня старый турецкий обычай, грек из одного прихода просил, чтоб ему отдана была часовня во имя св. Георгия, выстроенная кем-то из его родственников. Часовня была очень доходная по продаже свечей, и грек проситель все эти доходы считал по праву ему принадлежащими. Причт в разговорах с благочинным стоял против претензий просителя, но очень просил уволить его от всяких показаний и мнений по этому вопросу из боязни вражды со стороны многочисленной родни претендента на владение часовней и закупленных им других сторонников-односельцев. Конечно, епархиальная власть и раз и два отказала в удовлетворении незаконной, с точки зрения русских церковных порядков, просьбы. Тогда грек подает новое прошение, в котором пишет, что ему во сне явился святой Георгий и приказал непременно взять в управление просимую часовню. А в доказательство истины слов он прилагает приговор общеприходского собрания, коим прихожане удостоверяют за подписями, что действительно, мол, односельцу нашему такому-то (имя рек) во сне являлся св. Георгий и повелел ему то и то...

Да не подумает достопочтенное собрание, что я рассказываю анекдот и шутки ради. Содержание этого приговора в одной из статей моих я опубликовал в печати; возражение на него не последовало. Такова может быть цена общеприходских приговоров.

Речь о греческих приходах будет неполной, если я не коснусь кратко вопроса о том, действительно ли в число членов попечительств приходских попадают исключительно уважаемые, благочестивые и преданные Церкви лица. По совести скажу, что этого нет. В Турции попадали те, которые отличались национальным самосознанием, читали греческие газеты, следили за греческим движением. В России по старой привычке сидят в попечительствах приходских тоже большею частью греки националисты. Я знаю многих из них, которые буквально десятками лет не говели и не бывали в церкви; знаю одного адвоката, который и в Бога-то не верит, тем не менее, он – главарь церковно-приходского попечительства. Если сошел в могилу один националист-грек, член попечительства, его заменяет или такой же его преемник, или купец-кулак. И причт, и прихожане тяготятся им, тем не менее, он избирается ими, точнее сказать, сам себя избирает епитропом и сидит бессменно на месте. Как это так случается, это – тайна избирательной процедуры, всегда известная для тех, кто в ней заинтересован... Сутяжничество – вторая натура грека. И вот, вы видите этих «попечителей» в роли «доверенных» своего общества во всех судах Закавказья. Это большей частью самые неприятные и самые нечистоплотные в приемах своих лица, с ними вечно всякие приговоры, жалобы, протесты, прошения, домогательства; за ними вечно ложные показания и ложная присяга. Станет такой попечитель ходить по церковным делам, ему ничего не стоит, если нужным и полезным окажется, подписаться где угодно (ерсі); и т. д. Такие случаи встречаются очень нередко.

Все-таки нужно сказать, что попечительства в греческих приходах в России, с устранением борьбы за греческую национальность и веру, имевшей место в Турции, и с устранением в России права избрания священников и распоряжение церковными деньгами, постепенно слабеют и мельчают. Новое поколение, народившееся в России и привыкшее к русским порядкам, не испытавшее порядков приходской жизни в Турции, уже не может так настойчиво добиваться участия в приходской жизни и в приходском попечительстве. Худо это или хорошо, лучше ли будет, если возвратят теперь греческим приходам прежние права избрания духовенства и распоряжение церковными доходами, я не стану говорить. Мое дело только констатировать вышеприведенные факты, которые я изложил, как беспристрастный наблюдатель. Не могу, однако, не остановиться на одной мысли: уничтожение права избрания духовенства и распоряжения церковными деньгами, как мы видели, привело к понижению и ослаблению деятельности попечительств. Итак, если созидать приходские собрания, советы в русской приходской жизни с целью ее оживления участием мирян, то надо доводить дело до конца, т. е. дать им и право избрания пастырей, и право распоряжения церковными доходами. Без этого, вперед можно сказать, приходские советы будут мертворожденным детищем, и их постигнет та же участь мертвенности, которая стала уделом приходских попечительств. Но попечительствам, по положению 2 августа 1864 года, прямо не позволено было касаться денежных дел церкви. Относительно же церковно-приходских советов мы видим иное: в синодальном определении от 18 ноября 1905 г. в п. 4 замечено, что члены церковно-приходских советов могут быть приглашаемы к участию в заведывании и церковным хозяйством. Один из высших светских сановников при Св. Синоде, искренно и горячо занятый вопросом о восстановлении прихода, в ответ на недоумение мое по поводу сего пункта, заметил: «здесь, по-видимому, мало сказано, но много дано». Признаюсь, я и теперь остаюсь при прежнем недоумении: члены церковно-приходского совета могут быть приглашаемы к участию в заведывании церковным хозяйством, но могут быть, конечно, и не приглашаемы? Кто же их приглашает? Причт и староста? Но вдруг они переменились, и привлекаемые в настоящем году члены совета в будущем году уже не будут привлекаться? Кого далее, привлекать: всех ли членов совета in corpora, или и из них можно и должно делать выбор? В чем выразится заведывание их церковным хозяйством, если церковными доходами уже распорядился и впредь распорядится епархиальный съезд духовенства, консистория, епископ?

Все это – ряд вопросов недоуменных, как недоуменным является и вопрос: как это священник достигнет того, чтобы в члены совета привлечь непременно людей верующих, благочестивых и проч. Раз здесь избрание прихода, причем же тут священник? Конечно, только идеализируя действительность, можно уверять себя и других, что в члены приходских советов сами не пойдут люди не церковные. Нет, если там будут деньги, власть и влияние, то отлично пойдут. Ведь защищали же свободу православной Церкви и плакали об ее рабстве и параличе газеты заведомо атеистические и анархические, те самые, которые теперь, при обсуждении вопроса аграрного, прежде всего, готовы забрать у приходов и попечительств и церковные деньги, и церковные земли, отлично понимая, что, лишив церковь и лишая ее впредь, по мере накопления, всяких материальных средств, они приведут ее к полному бессилию. Где люди, там страсти...

Итак, или дать надо церковно-приходским советам и собраниям всю полноту самоопределения, или же, реформируя старый строй и вводя церковно-приходские советы, не давая им ни права избрания духовенства, ни права распоряжения церковными средствами, надо спросить себя: что же мы даем нового вместо прежних попечительств, кроме имени, а давая новое, надо помнить: семь раз примерь, а раз отрежь. Издали, в теоретических построениях могут казаться необыкновенно красивыми и привлекательными формы приходской жизни в некоторых церквах Востока. Но ведь условия жизни и истории не везде одинаковы. Пересаживать целиком порядки Константинопольской архиипископии в Россию совершенно невозможно уже потому, что там патриарх есть в то же время и этнарх (мы видим это и у патриархистов в Македонии), правительство иноверное и иноплеменное, а сами греки, несомненно, и в культурном, и в экономическом отношениях стоят значительно выше своих повелителей – турок.

Рядом с Константинопольской архиепископией – Афинское королевство. Мне припоминается статья г. Соловьева в «Русском Обозрении», напечатанные лет 13–14 назад, посвященная описанию состояния православной Церкви в Греческом королевстве. Те же греки, но какая разница в порядках церковной жизни! Половина архиерейских кафедр не занята; из богословского факультета при университете не вышло ни одного священника; на этом факультете числятся бедняки, ради получения церковных стипендий, но слушающие лекции на других факультетах; из семинарии бр. Ризариев число священников прямо ничтожно; огромная часть священников – невежды, и жизнь их жалкая.

Обычное явление: священник, чтобы снискать себе пропитание, держит кабачек; здесь он подает шары у бильярда для играющих, а жена его разносит закуски и напитки гостям. Правда, в последнее время приняты меры к поднятию умственного и нравственного уровня духовенства, но приходская жизнь здесь пала, приходы как бы уничтожены. Прихожане и не знают часто, кто у них пастырь, о деятельности эпитропов не слышно; избирает священников городское или сельское окружное управление, которое посылает его к церкви, как и церковного сторожа, и деньги на содержание и проч. Так сказывается разница условий жизни.

Еще больше мы увидим эту разницу при рассмотрении сиро-халдейских приходов в Персии. И сиро-халдеи жили и живут среди мусульман и угнетателей. И у них в идее мыслилось всегда право избрания приходских пастырей. Но какие ничтожные результаты сравнительно с греками в Турции! Жалкие храмы, без окон; нет ни икон, ни утвари, никакого бы то ни было имущества. Можно сказать безошибочно, что несториане-сиро-халдеи до присоединения к православию совершенно не имели даже понятия о церковных средствах и доходах. Нужно удивляться, как выстроены, были в былое время хоть и те жалкие храмы, что существуют ныне. Правда, мы наблюдали несториан в момент самого глубокого падения их религиозной жизни, когда епископы давно изменили вере отцов и бродили большей частью за границей, питаясь на даяния за проданную веру, священники-каши переходили от католичества в англиканство, потом в пресвитерианство, в православие и продавались тем миссионерам, которые давали больше денег. Я знаю случай, что из путешествовавших в Россию и Румынию для сборов подаяний (обычное занятие сиро-халдейского духовенства) некоторые священники дважды принимали православие в России. Но это-то глубокое падение религиозно-нравственное и показывает, что приходской строй с выборным началом, оказавшимся столь благодетельным для греков в Турции, однако, не спас древнехристианскую общину несториан от разложения. Значит, дело не в одних формах жизни... Между тем, сиро-халдеи в Персии, так же, как и греки в Турции, культурно стоят выше окружающей среды своих поработителей; у сиро-халдеев, как у греков, есть воспоминания, правда, более отдаленные, о цветущем состоянии их церкви в Сирии, в Месопотамии, успех в Китае, в Средней Азии, есть воспоминания и о знаменитых отцах и учителях; есть своя литература – такие отцы, как Ефрем и Исван Сирин; есть обширнейшая, мало исследованная, но высокоценная богослужебная литература; есть, наконец, и видимое средоточие церковной жизни – разумею патриарха в Коджанисе (мар-Шимуна), 1–2 митрополии, епископат. Одного недоставало сиро-халдеям сравнительно с греками: живого глубокого национального чувства. Может быть, это и привело к крушению их и религиозный строй жизни. А крушение было великое. Вот в кратких чертах тот порядок церковно-приходского уклада, или, точнее сказать, распада, который застала русская духовная миссия среди несториан в Персии. В каждом селении, при 40–50 дворах, бывало 5, 6 кашей, т. е. священников. Обыкновенно, желающий получить посвящение (большей частью для того, чтоб отправиться в Россию и, пользуясь саном иерея, больше выпрашивать милостыни) обращается к односсльцам с просьбой подписать бумагу о том, что они желают и согласны иметь его кашей. Просьбы, мелкие подарки решают все дело и слово «кабулевах» – согласие дано. Остается дать епископу 2–3 тумана, т. е. 4–5 рублей, и все готово, в рукоположении нет задержки. Но епископ может воспротивиться посвящению, например, в том случае, если каши, уже ранее посвященные для селения, упросят и ущедрят его, или если это посвящение нарушает интересы родственников епископа – кашей того селения. И здесь выход есть. На протяжении страны в 60 верст в длину и 40–50 верст в ширину имелся и матран (митрополит), и 4–5 абун (епископов), частью имевших епархии, а то и безместных. У каждого из них легко можно купить рукоположение, тем больше, что это делается скоро: абуна и без служения курбаны (литургии) совершит рукоположение. Принцип избрания духовенства, однако, держался в народе твердо, я в случаях, если епископ сам, без избрания народа, посвящал какого-либо кашу, то селение иногда и отказывалось принимать посвященного.

При множестве священников, посвященных к одной церкви, конечно, в служении не было никакого порядка, которого не могла дать и епископская власть, ибо авторитет ее пал до крайности, да и сами епископы были собственно виновниками таких беспорядков. Священник, конечно, не имел никакого влияния «мариту» – приход, хотя ришиту – приходский сбор в пользу священников, установленный веками, – духовенство поддерживало. Ришита полагалась и епископу. Как уж ее делили между собой многочисленные духовные лица, трудно представить и изобразить: одно нужно сказать, – что на этой почве шли бесконечные между ними распри, тяжбы, ссоры и счеты, окончательно ронявшие и епископа, священников в глазах народа.

Кроме кашей, существовали среди несториан и шемаши–диаконы. Это было просто почетное звание; епископ ставил их сколько ему угодно за 2–3 рубля. Шемашу можно найти чуть ли не в каждом сиро-халдейском семействе, они даже не участвуют в богослужении. Если это человек богатый и властолюбивый, то такой шемаша держит в повиновении и кашей, и даже самих абун, конечно, благодаря подкупам, на которые так падка персидская администрация, и благодаря влиянию в среде единоплеменников, всецело находящихся в кабале у капиталистов. Приходских попечительств не было в среде несториан никаких, церковный староста – савра – большая редкость. Мне известен случай, что в одном селении это звание передавалось по наследству и едва ли не связано было с правом вечной аренды построенной на средства этой семьи церкви. В большинстве же случаев церковью заведывает каша, хотя трудно сказать, чем в ней заведовать, разве только стенами, ибо каждый каша все принадлежности богослужения обыкновенно носил с собой и имел их, как собственность. Интереса к церкви и приходу у несториан не было никакого. Из 5–6 кашей нередко сельчане не обращались ни к одному. Интересны отношения кашей к вопросу о религии. В Карсской области уцелело в пределах России одно селение, сохранившее несторианство, из сиро-халдеев – выходцев из Турции, Около 40 дворов приняли православие, для них устроили церковную школу, дали священника. До 100 дворов оставались в несторианстве. Отслуживши в один из послепасхальных воскресных дней службу в этом селении, я с крестным ходом обошел вокруг него и затем на многолюдном сходе убеждал народ присоединиться к православию. Несколько семейств изъявили согласие; прочие все заявили, что примут православие, если им дадут землю. Но интереснее всего поступили каши. Старый каша заявил, что ему нечего сообразоваться с желаниями прихода, он оставил теперь службу и с семьей готов принять православие, но каша молодой, действующий, прямо заявил, что как решит приход, так поступит и он, и если его прихожане примут православие, то и он охотно примет. Таким образом, не пастырь в деле веры действует на паству, а наоборот, – паства на пастыря. Так случилось и в Персии. Когда несколько десятков тысяч несториан решили присоединиться к православию, за ними пошли и все решительно каши. Это было в 1898 году. Я был в Персии через три года после того, когда там работала русская миссия. К этому времени уже сказывались последствия новых порядков. Усилен авторитет местного епископа, введение определенного порядка при назначении кашей, утверждение одного из них, как приходского, введение правильного порядка богослужения, уничтожение партийности в среде прихожан, естественной при прежних порядках выбора и при наличии 5–6 священников, – все это сразу сказалось повышением интереса прихожан к церкви, духовенству и приходскому делу. Из 42 существовавших тогда православных приходов в трех уже устраивались или исправлялись храмы на местные средства, явились небольшие пожертвования на утварь в храмах, появилось и собственное церковное небольшое хозяйство.

Еще разительнее оживление приходской жизни у сиро-халдеев, принявших православие 70 лет назад и переселившихся из Персии в Эриванскую губернию, в Россию. Здесь теперь до 10 правильных сиро-халдейских приходов. Долго не было среди них подходящих священников из сиро-халдеев, а назначавшиеся сюда священники-грузины, не знавшие языка, а главное – не имеющие совсем ни понятий, ни стремлений к устроению жизни прихода и ограничивавшиеся, как и в Грузии, только формальным требоисправлением, мало вносили доброго в устроение религиозного быта новообращенных. За последние 15 лет появились священники русского воспитания, родом из сиро-халдеев, и жизнь приходская заметно изменилась к лучшему. Церкви содержатся исправно; раздается проповедь, православные обычаи прививаются прочно; есть церковные доходы; есть доказательства участие прихожан к церкви и школе. Уже были случаи довольно крупных пожертвований со стороны сиро-халдеев на построение и содержание церквей и школ, чего прежде никогда не было слышано. Таким образом, здесь введение русских порядков церковно-приходской жизни, при отсутствии выборного начала духовенства, сказалось самыми ощутительными добрыми последствиями.

Из сказанного мною, мне кажется ясно, что формы жизни как в государстве, обществе, так равно и в приходе сами по себе не имеют самодовлеющего и всеисцеляющего значения. Они – в зависимости от совокупности всех условий, в которых жила и живет та или другая община человеческая. Мы видели и видим как одно и то же начало, применяемое к приходской жизни в различных местах и у различных народов, приносит столь различные последствия. Недаром и вопросы, которые теперь волнуют наше пастырство в различных православных церквах, решаются неодинаково: достаточно сказать, что и избрание приходского духовенства в Сербии и Румынии принадлежит епархиальной власти, как и в России, а у тех же сербов и румын в пределах Австрии принадлежит приходу, открытой подачей голосов под руководством протопресвитера, т. е. нашего благочинного. В Болгарии члены причта избираются причтом же и приходским попечительством закрытою подачею голосов и проч. Видим, однако, что такое устройство прихода не спасло Болгарию от широкой и успешной пропаганды католицизма, а ее интеллигенцию – от атеистических увлечений, в которых она не уступит и русской.

Несомненно, и в России в деле оживления и улучшения приходского строя нужно поискать не зарубежных образцов, а указаний русской же жизни, считаясь не с одним только прошлым, которого нельзя реставрировать во всех подробностям при изменившихся условиях жизни, но и с настоящим. Мало доброго выйдет, если русские архиереи вынуждены будут повторять слова жалобы Псковского митрополита Маркелла царям Иоанну и Петру Алексеевичам, «что в Пскове и его пригородах с уездами архиереи над церквами воли не имеют, а по древнему обычаю владеют церквами мужики, и вотчинами церковными корыстуются сами мужики и многая церковная казна пропадает за ними от давних лет». Худо будет, если, подобно древним новгородцам, станут из городов изгонять «владык» без всякого суда и без ведома высшей духовной власти. Худо будет, если будут сельчане избирать и прогонять попов по своему произволу, нанимая других за меньшую плату, как это было на Руси в XVI веке. Мы видели мало доброго в смысле пастырского авторитета и влияния на приход и в положении иереев у греков и в других церквах Востока.

Требования настоящего времени в русской церковной жизни ясны: необходимо возможно широкое оживление приходской жизни при активном участии в ней мирян, искренно преданных Церкви; но необходимо при этом, чтобы церковная община не обращалась из вспомогательной для церковной администрации в начальственную и управительную; необходимо сохранить твердость власти епископской, во избежание анархии церковной жизни; сохранить и возвысить силу влияния на приход и авторитет приходского пастырства; его свободу в исполнении им своего долга ради Господа, ради высоких задач Церкви, а не по видам человекоугодничества; необходимо привлечение в ряды пастырства людей высоко-религиозных, строго-церковного направления, высокообразованных и способных отдаться с энергией и умело приходской работе в области религиозно-нравственной, просветительной и благотворительной; необходимо обеспечение потребностей Церкви в образованных пастырях содержанием и надлежащей постановкой пастырских школ. Дело весьма серьезное: увлечение, идеализация чуждых форм чуждой жизни и излишняя прямолинейность здесь особенно опасны. Можно, ради теоретической красоты того или иного положения, ввести такие изменения в строй приходской жизни, которые приведут нас не к оживлению ее, а к потере и того какого ни наесть прихода, который мы уже имеем.

27 мая 1906 года в гор. Кутаисе был зверски убить тремя злодеями-грузинами смотритель Кутаисского духовного училища Ипполит Алексеевич Греков.

Покойный в этот день был в церкви; при выходе из нее после богослужения, в присутствии архиерея, преподавателей и учеников училища, злодеи произвели в него три выстрела из револьвера и, конечно, благополучно скрылись в «благодатной» стране Кавказской... Смертельно раненый Ипполит Алексеевич на другой день скончался.

Как живой, стоит предо мною образ этого честного и умного человека, неутомимого работника на своей скромной ниве. Кого он мог раздражить? Чем заслужил такую казнь? Кому он мешал? Кому была нужна его смерть и зачем, почему пролилась его кровь?!

Он погиб за то, что совершил тяжкое в глазах грузин-революционеров преступление: он родился русским, служил России, и не только формально служил, но и предан был ей всеми силами своей благородной души. Он погиб жертвой «освободительного» движения и кавказской безумно-кровавой революции. И найдет ли будущая история достойное слово осуждения этому преступному движению, которое унесло столько жизней честных людей, обездолило столько вдов и сирот, умножило мученические могилы, совершило столько ненужных и диких жестокостей, отрешилось от всего, что называется долгом, честью и благородством загрязнило все и всех клеветой, ложью, злобой, – и все как бы в насмешку, прикрыло громкими словами свободы, равенства даже любви и справедливости!

Покойный происходил родом из Харьковской губернии, учился в Московской Духовой Академии и сразу же, по окончании курса, поступил на службу по духовным учебным заведениям, сначала в Тифлисе, потом, в самый последний год жизни, в Кутаисе. Занимал скромные должности учителя, делопроизводителя Училищного Совета и только в последний год – административную должность смотрителя училища; отличаясь сдержанностью слова, мягкостью характера, добродушием и благожелательностью, он решительно не мог иметь личных врагов даже в среде грузин-туземцев. Решительно никто, никто не посмеет опровергнуть сказанного, никто не посмеет обвинить покойного в резкости, несправедливости, властолюбии и вообще в способности кого-либо раздражать.

Но это был не только русский человек, но и убежденный русский человек. Это все знали, и этого на Кавказе довольно, чтобы заслужить неудержимую ненависть грузинских сепаратистов. Гнусные убийцы давно подстерегали его. В первый же день его приезда в Кутаис, осенью прошлого года, вечером, к нему, к человеку совершенно новому и неизвестному в городе, ворвались вооруженные грузины и, приставив револьвер к голове его и его жены, женщины слабонервной и больной, едва не умершей от этого ужаса, перерыли все в квартире и забрали ценный вещи. Такова была первая встреча. Началась затем революция в Кутаисе в октябре; у покойного потребовали, чтоб он предоставил во время вооруженного восстания здание духовного училища под квартиру революционного «Красного Креста»... Он мужественно и твердо отверг это требование. Удивительно, как его тогда же не убили! В минувшем мае ночью к нему приходили вооруженные злодеи-туземцы и вызывали его настойчиво на свидание. Он не вышел, но этим только на несколько дней ему удалось отсрочить свою трагическую смерть. Из сказанного можно видеть лишь одно: как беззащитны теперь русские люди на Кавказе. Это горькие, но естественные плоды той дряблой и недостойной системы заискивания власти пред туземцами, которая царит на Кавказе с 1905 года...

Покойный прекрасно знал настроение туземцев и всегда проникал в их затаенные планы, несмотря на обманчивую часто внешность. С пишущим эти строки, он работал вместе по церковно-школьному делу и по делу редакции местного духовного журнала. Как горячо он отстаивал всегда русские интересы! Как чужд был позорной уступчивости, доходящей у многих окавказившихся русских до измены и предательства! Не забыть мне, как глубоко он страдал во время прошлой войны, когда видел наши неудачи и открытую, нагло-торжествующую радость грузин и армян по поводу каждого несчастья, постигавшего русскую армию и флот!

Прости, честный, прямой и убежденный русский деятель на дальней окраине! Мир духу твоему!

Прости доблестный и скромный русский мученик! Твои страдания и смерть да будут благословенны!

Взойдут ли всходы русского дела на ниве, покрытой твоим потом и кровью? Найдутся ли у тебя твердые преемники и последователи?

Или, как обычно стало теперь на Руси, смерть от руки злодеев будет твоей единственной и последней земной наградой за верность долгу и России, а преемники или сами забросают грязью твое имя, в угоду врагам и, спасая шкуру свою, или будут молчать трусливо при нагло клеветническом осуждении твоей деятельности, будут низко и омерзительно продавать и предавать русские интересы? Все это уже проделали ближайшие преемники главных гражданских и церковных деятелей, ушедших с Кавказа в последние два года. Не удивимся, если даже и в журнале, в котором покойный работал, редакция забудет упомянуть о смерти его.

Но не вечно же торжествовать низости, измене и трусливому предательству. Придет время, воспрянет русское самосознание, снова возобладает государственная мудрость, явятся на Кавказе твердые и честные русские люди, которые будут служить русским государственным задачам. Тогда в числе мучеников и доблестных работников русского дела на Кавказе помянется с благодарностью и скромное имя Ипполита Алексеевича Грекова.

В Боге, в Которого ты с такой горячностью веровал, и к Церкви Христовой, которой беззаветно вверял ты всего себя, свою жизнь и смерть, да будет покой и мир и блаженство твоей иного любившей и много страдавшей душе!

Виновники убийства еще остаются не выясненными, и откуда оно шло – пока неизвестно. Но покойный, лично нам совершенно неизвестный, бывший депутат Государственной Думы, в последние месяцы сталь известен всей читающей России, не только как депутат города Москвы, но и как заметный политический оратор в Думе по аграрному вопросу. Этим только, конечно, и объясняется это всеобщее внимание, сожаление, негодование по поводу его убийства.

Мне на страницах Московских Ведомостей не раз приходилось высказываться в смысле осуждения того революционного террора, который, попирая все законы любви, жалости, чести, совести и долга, залил Россию кровью слуг Царя и родины.

Высказываясь горячо в смысле осуждения всем этим убийцам-революционерам, мы стояли и стоим на общей христианской и нравственной точке зрения и этим самым осуждали и осуждаем всякое убийство, с какой бы стороны оно ни шло. Поэтому долг наш и теперь высказать публично и открыто, со всей силой одушевления, осуждение совершившемуся гнусному преступлению. Только власть законная уполномочена наказывать и принуждать к исполнению долга внешними мерами, когда видит, что голос внутренний в том или другом лице перестал действовать, и удерживать его от деятельности вредной и разрушительной для общества. Никому другому, ни частным лицам, ни частным кружкам такой власти судить, и изрекать приговор кары и возмездия, не предоставлено.

Наша сила – сила убеждения, наше орудие – орудие трезвой мысли и слова, и апелляция наша – апелляция к совести общественной и к власти законной. Иначе – будет анархия. Иначе, это – расписка в собственном бессилии и даже в собственном неверии или маловерии в свое дело.

Опасно сеять семена преступлений и убийств. Они, повторяясь ежедневно, притупляют ужас пред убийством и кровью, нервируют общество, а на натуры больные, неуравновешенный, действуют, как кровавый гипноз, как безумная жажда крови и крови.

Это именно мы и видим теперь: кровавый революционный террор последних лет сделал свое страшное дело, и вот его плоды: начались убийства и расправы и с одной стороны, и с другой.

Газета XX Век, сообщая подробности убийства М. Я. Герценштейна, делает такое замечание:

«Во время последовавших двух выстрелов шел рабочий, который видел убегавших двух убийц, но не преследовал их, думая, что покушение было совершено на агента тайной полиции».

Вот где ужас, вот тьма нравственно-беспросветная! Если убили агента полиции, то, естественно, нечего и преследовать убийцу!

Куда, в какие дебри анархии и дикости, к какому звериному образу жизни привести может такой взгляд, последовательно проводимый? Выгодному для меня убийству надо помочь, а по поводу невыгодного кричать и взывать к совести и нравственности?!

Дикарь только говорил:

– Нравственно то, когда я украду у соседа корову, безнравственно то, когда он украдет у меня.

Не в том ли теперь «новая нравственность»? А ведь такое именно нравственно гнусное мировоззрение сеяла и сеет теперь не одна газета. Это возвеличивание и возведение на пьедестал убийц, от руки которых пали Бобриков, Плеве, Луженовский, Богданович, Коновницын, Чухнин; эти карточки с изображениями тех деятелей «освободительного движения», которые запятнали себя кровью; эти восхваления их именно за убийство; вся такая нечестивая проповедь убийства, все эти призывы к крови развращают в корне общество, особенно же молодое поколение неустановившихся юношей и девушек, ищущих подвига, но подвига геройского, карта иного, показного, театрального. И вот пред нами без числа и без конца безусые грабители и убийцы!

Вы сочувствуете «освободительному движению»; пусть так. Подолгу совести отстаивайте и высказывайте убеждения ваши, если в них видите счастье и спасение отечества: но осудите смело, и честно, и открыто все гнусные средства для достижения задать «освободительного движения», призовите и призывайте общество к мирной работе, а не к террору!

В области духа завоевания можно делать только духовною работой; если же тот или иной вам угодный строй вы будете насаждать под страхом бомб и браунингов, строй этот, не покоящийся на внутреннем убеждении членов общества и государства, завтра сам собой рухнет. Но пока он рухнет, он вызовет такие же бомбы и браунинги с противоположной стороны. И, не высказав в свое время осуждения убийству со стороны ваших единомышленников, как вы сможете осуждать убийство, с нравственной стороны, у ваших противников? И выйдет: в нюже меру мерите, возмерится вам. А в жизни общества и государства выйдет: дом, разделившийся в себе, запустеет...

Убийство всегда и во всех случаях должно быть осуждено нравственно-здоровыми людьми и всеми нравственно-здоровыми органами общественной мысли и совести, каковыми являются журналы, газеты.

Да будет стыдно тем, кто сеял на Руси семена крови и кровавых распрей!

Да будет стыдно тем, кто толкал народ на путь насилий, грабежа, бунта, зависти, ненависти и убийств и приучал его к атмосфере злобы и крови!

Да будет стыдно тем, кто вытравлял в народе нравственные, сдерживающие веления совести, воспитанной в течение веков нашим церковным и государственным укладом!

Но горший стыд тем, кто, пользуясь авторитетом среди молодежи, с ужимкой и недостойным малодушием не осуждать всяких убийств, признавал их вынужденными, необходимыми или даже геройскими.

Горший стыд тем, которые, высоко вознесенные над народом, из «тактических» соображений прошли молчанием мимо сотен убитых жертв долга, а некоторые даже прокричали: «мало»…

Для верующего и нравственного человека, для человека в истинном и достойном смысле этого слова, нет таких «тактических» соображений, которые бы заставили его называть тьму светом, а зло – добром.

Всею горячностью негодования осуждаем мы преступление убийства М. Я. Герценштейна; всею силой христианской любви молим покоя в Боге его душе, и молим всех, у кого есть вера, нравственность, честь и любовь к человеку и к родине, всеми силами слова и разума, всею работой жизни способствовать миру и покою нашей родины.

I

Более двух месяцев беспрерывно заседала Государственная Дума в своем первом, ныне распущенном составе. За это время достаточно определились ее настроения по отношению к православной русской Церкви, настолько достаточно, что мы, исходя из принципиальных посылок думских законопроектов и рассуждений, с полным правом можем сделать из них совершенно определенные выводы и подвергнуть их обсуждению.

Православные в Думе составляли до 70% общего числа Депутатов. Следовательно, не может быть речи о случайности в отношениях Думы к Церкви, обусловленной малым числом православных представителей народных.

Не станем говорить о принципиальном взгляде на представительные учреждения вообще; будем держаться только и исключительно почвы фактов и наличной деятельности Думы, не задаваясь подробным обсуждением вопроса о том, может ли вообще представительное учреждение, в особенности же в разноплеменной и разноверной стране, какова Россия, когда-либо относиться любовно и заботливо к нуждам и потребностям православной Церкви. Здесь мы ограничимся лишь одним замечанием: в Греции при ее сплошь православном населении, при блестящих и видимых заслугах православия для сохранения греческого народа под вековым турецким игом, парламент всегда враждебно настроен к Церкви, не дает Церкви средств даже для замещения кафедр архиерейских, не говоря уже о содержании приходского духовенства. Несомненно, под турецким владычеством в Константинопольской патриархии Церкви православной живется гораздо легче и даже свободнее, чем в Афинской метрополии под опекой парламента Греческого королевства. Совершенно такое же невнимание к нуждам Церкви мы видим в других православных странах, управляемых парламентарным режимом: в Румынии, где отобраны все церковное имущество почти без вознаграждения; в Болгарии, где палками избит был митрополит Климент, герой национально-освободительной борьбы болгарского народа, и где глава церковного управления весьма ревниво отстаивает свою резиденцию вне Болгарии (в Константинополе) именно ради сохранения своей свободы; в Сербии, где история низвержения митрополита Михаила, назначение Феодосия и бесстыдное поведение митрополита Иннокентия в первые после цареубийства часы и дни – показывают крайнее принижение Церкви.

Русская Государственная Дума уже заявила о своем отношении к религии вообще. На молебне, который совершался перед открытием думских занятий, большинство членов не пожелали присутствовать; многие стояли спинами к совершителям богослужения; некоторые смеялись, громко разговаривали и даже курили; некоторые члены Думы резко осуждали самое служение молебна, «навязанное правительством», «стесняющее их религиозную совесть»... Но верх кощунства показала Дума, когда не захотела ввести в ответный адрес на приветственное слово Государя ни призыва Божьего небесного благословения на Царя и царство, ни простого упоминания имени Божия. Один из депутатов-священников, к сожалению и стыду пастырства, только один мужественный и почетный о. Гума (Кишиневской епархии) обратился к Думе по этому поводу с горячим и разумным словом. Слову его суждено было остаться вопиющим в пустыне... Следует упомянуть здесь о кощунстве г. Аладьина над Духом Святым, об его обвинениях по адресу нашей «высокой» Церкви (г. Аладьин, видимо, пожив в Англии, никак не может переварить английских терминов церковных, неприменимых в России); следует упомянуть о безумных выходках кавказского депутата Рамишвили, назвавшего православную Церковь «хулиганскою».

В обоих этих случаях председатель не остановил ни в меру горячих ораторов, не указал и общему собранию на неуместность подобных выходок. Бога и Церковь, оказывается, в Думе можно поносить безнаказанно.

Перейдем к двум постановлениям Думы, уже получившим письменную формулировку и выражающим ее принципиальное отношение к религии вообще, к православию в частности.

Первое, это – законопроект «о свободе совести». Указ о веротерпимости 17 апреля 1905 года не удовлетворяет Думу, и она составила свой законопроект, состоящий всего из 7 пунктов, из коих два, по общности и неопределенности пожеланий и решений, собственно и не должны бы иметь места в документе, требующем, по существу дела, точности и определенности.

К этим пунктам присоединена краткая пояснительная записка, не представляющая ничего особенного.

Отличие думского законопроекта от существующих на сей предмет и действующих после указа 17 апреля правил, собственно, состоит в двух пунктах: во-первых, Государственная Дума желает, чтобы в России была предоставлена свобода пропаганды решительно всем существующим вероисповеданиям и сектам, «за исключением изуверных и законом воспрещенных»; во-вторых, Государственная Дума требует полной свободы для атеизма, т. е. она желает, чтобы гражданин Империи не обязывался принадлежать вообще к какой-либо религиозной организации. Иными словами, это значить – сделать совершенно излишним в устах государства и власти по отношению к гражданину вопрос: какого вы вероисповедания?..

Что всего удивительнее, – под законопроектом в числе его составителей и инициаторов подписались: римско-католические епископ барон Рооп и русский православный священник из Донской епархии о. Афанасьев. Чего искал барон Рооп, ясно без долгих объяснений: ему нужна свобода пропаганды католичества на западе России, и ради достижения этой вожделенной цели, по давней теории католичества: цель оправдывает средства, его эминенция бискуп готов допустить для последовательности и свободу атеизма, особенно в ненавистной России, которая, конечно от такой свободы не станет крепче и сильнее. Но чего хотел и искал о. Афанасьев? Чем он руководился? Во всяком случае, трудно понять движущие побуждения у православного русского священника к составлению и пропаганде такого законопроекта.

Переходим к существу дела. Сами составители законопроекта в объяснительной к нему записке должны признаться, что существующий после 17 апреля 1905 года порядок никому не причиняет стеснения в делах веры. В самом деле, если каждому решительно вероисповеданию предоставлено свободное отправление богослужения по своим обрядам, внутреннее управление, право съездов и собраний на общем основании; если каждому гражданину в России, предоставлено право избирать какую угодно религию и право беспрепятственного перехода из одного вероисповедания в другое, то чего же собственно еще остается желать? «Личная религиозная свобода» теперь в России обеспечена всем гражданам. Жизненные назревшие нужды, несомненно, удовлетворены вполне таким положением, а что сверх того, то уже идет из соображений чисто-теоретического либерализма или, – что в данном случае по отношению к Государственной Думе вернее, – из соображений тактики той или иной партии, в данное время стремящейся к господству.

И прежде всего, можно ли говорить о свободе совести, о свободе веры? Пора бы давно оставить этот неправильный и неточный термин, ибо совести, как голосу внутреннему, никто и ничто не может поставить какие-либо преграды, которые были бы в силе связать совесть, как таковую. Совесть несвободная, это – психологическое недоразумение. «О свободе веры позаботился Сам Господь Бог, – говорит один авторитетный в данном вопросе ученый (Блунчли), – так как Он облек внутреннюю жизнь духа защищающим покровом тела... Свобода веры, таким образом, обеспечена самой человеческой природой. Безмолвное, полное тайны общение человеческого духа с Богом уже тем защищено от неразумного и грубого вмешательства власти, что государство не имеет никакого прозрения во внутреннюю жизнь души и никаких средств переделывать мысли и чувства людей своему произволу. В этом смысле свобода веры не представляет никакого юридического понятия, так как нигде не нуждается в человеческой правовой защите».

Очевидно, в думском законопроекте речь идет о свободе обнаружений религиозной совести, о свободе вероисповеданий.

Может ли быть допущена безусловная свобода для всякого вероисповедания? Очевидно, нет, ибо и самый думский законопроект ограничивает ее упоминанием о сектах изуверных и законом воспрещенных. Очевидно, значит, что здесь дается торжество над началами безусловного либерализма началам государственным, соображениям государственного блага. Но раз допущен такой принцип, то все вопросы сводятся только к расширению или сужению области его применения. А это – почва и растяжимая, и спорная. Скопчество – изуверная секта или терпимая? Отрицание государства по существу, религиозно-освященный анархизм – терпимая ли секта? Ясно, что раз допускаются принципиально соображения государственного характера, на последний вопрос нужно ответить отрицательно. Но тогда в каком освещении представляется пункт о свободе атеизма? Быть вне религии можно, быть вне государства нельзя? А если моя «совесть» и совесть миллионов граждан никак и никогда не может помириться с таким соблазнительным и грубо-кощунственным положением, как тогда быть с законопроектом «о свободе совести»? Здесь безысходный лабиринт противоречий. Если же перейдем в подробности каждого вероисповедания и применим здесь во всей широте государственную точку зрения, то как, например, отнестись к учению, отрицающему военную службу и присягу, как отнестись к самому еврейству талмудистическому, которое исполнено человеконенавистничества и разрешает правоверному еврею все виды мерзостей и нанесения вреда по отношению к гоям, или акумам, т. е. к христианам?

Приведем для образчика несколько еврейских талмудических положений, по исследованию г. Демчинского, магистра Киевской Дух. Академии. По учению Шулхан-Аруха, мир должен принадлежать евреям; по словам Талмуда, «гой – ниже собаки и осла». «Если умирающий еврей в своем завещании оставит что-нибудь акуму, то исполнять этого не следует». «Если еврей нашел что-либо принадлежащее акуму, то нет надобности возвращать ему». «Если еврей должен акуму и тот умер, то еврей не обязан уплачивать своего долга наследникам, если они о том не знают». «Обманывать гоя дозволяется, а также можно не уплачивать ему следуемого по счету». «Когда арендатором состоит акум, то дозволяемся вредить ему». «Еврею с евреем играть в карты и обирать его воспрещается, а с акумом вполне можно» (Хошен-га Мишпат 256, 3; 259, 1; 272, 8, 9; 283, 348, 369–70). «Если еврей держит акума в руках (по буквальному переводу: сдирает с него шкуру), то другой еврей должен придти к этому акуму, дать ему в долг денег и надуть его так, чтоб он все потерял» (X. Мишпат, 156). «Если акум требует деньги с еврея, то другому еврею, знающему правоту акума, запрещается быть свидетелем в пользу акума (ibid. 28). «Строго запрещается еврею бить своего ближнего, но ближний для него – только еврей, а бить акума вовсе не составляет греха». «Для евреев собственность назареев (христиан) считается имуществом без хозяина, его можно взять себе, сколько силы позволят» (156, 7). Вот краткие выдержки из хищнического катихизиса еврея-талмудиста. Катихизис этот в подобного рода постановлениях проходит во всех талмудистических книгах, как Орах-Хайим, Иоре-Деа, Кетубот, Эбен-Гаэзер.

Как же должно отнестись к постановлениям такой религии от, точки зрения свободы совести? Главными вдохновителями думского законопроекта, как видно из подписи групп депутатов, были евреи. Между тем, для них первых, если принять во внимание учение талмуда и стоят на точке зрения думского законопроекта, не может быть абсолютной «свободы совести», свободы их вероисповедания, если он перейдет от слов к делу.

Итак, абсолютной свободы всякого исповедания нельзя допустить уже с точки зрения и Думского законопроекта.

На это обычно теперь замечают, – и такое возражение не раз повторяли в предсоборной комиссии: ныне государство не полицейское и конфессиональное, а культурно-правовое; оно выходит из требований свободы и законов, равных для всех граждан. «Свобода совести устраняет признание какой-либо религии господствующей в государстве, и каких бы то ни было притеснений или малейших ограничений в правах гражданина за его религиозные убеждения»⁵⁸.

Нам нужно рассмотреть обсуждаемый вопрос с точки зрения культурно-правового государства.

II

Рейснер, известный и убежденный защитник свободы совести, в своей книге «Государство и верующая личность» (стр. 389) совершенно справедливо заявляет: «Новейшее правовое государство есть законное детище просвещенного абсолютизма и только продолжает дело развития всех его наиболее высоких и ценных начинаний».

Если сказанное справедливо относительно чистого европейского абсолютизма, то тем более оно применимо к самодержавию русскому, которое, во всяком случае, даже при самой пристрастно-отрицательной его оценке, должно признать не совпадающим с абсолютизмом.

В России всегда были законы, и Государь был их первым охранителем и исполнителем. В этом смысле Императрица Екатерина имела полное право заявить в Наказе 1766 года: «Россия есть государство европейское» (гл. 1, 6). В частности относительно свободы веры основные законы Российской Империи заключали и заключают в себе (и это с 1801 года) такие взгляды и положения, до которых не дошли многие и из теперешних законодательств европейских правовых государств. «Свобода веры, – говорится в основных законах, – присвояется не токмо христианам иностранных исповеданий, но и евреям, магометанам и язычникам: да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языками по закону и исповеданию праотцев своих» (ст. 39, 44, 45). И таких провозглашений широкой веротерпимости мы имеем весьма много в нашей истории даже и в XVIII веке.

Говорят: но практика жизни далеко отходила от объявленного закона. Да, но это ведь – такое явление, с которым можно бороться иным путем, а не новым законодательством: последнее также может опять остаться мертвой буквой. Свобода веры в современной Франции превратилась в гонение католичества; не удивимся, если тем же окончится и наш думский законопроект. Бывали и обратные примеры. Несмотря на веротерпимость, Иосиф II австрийский не стеснялся лечить «палочными ударами» сектантские заблуждения, так как приписывал подобные ереси исключительно «глупости» заблуждающихся. Точно также в Пруссии, вопреки земскому праву, Фридрих-Вильгельм III довел своими преследованиями до эмиграции старо-лютеран, которых он назвал «оглупевшими фанатиками». Даже либеральная Англия применяла целый ряд ограничительных законов к своим католикам до 1829 года⁵⁹.

Закон для своего проведения в жизнь требует не одного только объявления и точной формулировки, но и известного развития и известного настроения народа, а это нередко зависит не только от степени его образованности, но и от его истории, от условий жизни, от соседства с теми или другими народами. Странно было бы удивляться неодинаковому отношению, например, к армянам со стороны жителей Закавказья и со стороны жителей Дальнего Востока: одни с армянами жили рядом и подвергались действию их хищнических и эксплуататорских инстинктов тысячу лет, внесли свои отношения к ним в свое народное миросозерцание, в свои пословицы, в свое законодательство, другие – никогда их не видели. Что сказано о национальных счетах, то еще более приложимо к религиозным. Никто не станет удивляться тому, что английский король в день священного своего коронования клянется не следовать католическим догматам об евхаристии, и ничего не говорить о восточном православии. Истории не переделать...

Поэтому и теперь так называемое культурно-правовое государство в отношении к законодательству религиозному не вылилось и не может вылиться во что-либо неподвижное и однообразное. Перед нами книга горячего поборника крайней религиозной свободы г. Позднышева «Религиозные преступления с точки зрения религиозной свободы». В этой книге целая обширная (III-я) глава посвящена обзору европейских законодательств по интересующему нас вопросу. «Задача, которую нам предстоит решить, – говорит автор в начале этой главы своего обширного труда, – сводится к следующему: какие отношения одних людей к религиозной свободе других должны быть обложены в законодательстве наказаниями, как религиозные преступления? Если, решая этот вопрос, мы обратимся к современным законодательствам, то увидим в них удивительное разнообразие» (стр. 152). На самом деле здесь нет ничего удивительного, напротив, это вполне естественно и понятно, ибо жизнь живого народа нельзя рассматривать и определять только с точки зрения отвлеченного формального права, вгоняя ее в прокрустово ложе, не считаясь ни с историей, ни с вероисповедным составом населения, ни с расовыми особенностями, ни с настроениями народов. Посему и в России правовое государство может и должно быть только на русских началах; с этой точки зрения и должно рассматривать вопрос о свободе веры в России, определенный не только основными законами, но и Высочайшими указами 12 декабря 1904 г., 17 апреля 1905 г., дающими всем гражданам личную религиозную свободу. В России нельзя забывать, – если не становиться на почву чистой теории правового государства, не считаясь с жизнью, – нельзя забывать, что православие стояло у колыбели русского государства, что оно срослось с его государственным строением, сделалось вполне национальной религией, что оно принесло неоцененные услуги России, которая обязана ему своим бытием, прошло во все стороны житейского уклада народного, что, наконец, к православию принадлежит почти весь русский народ, а в Империи оно исповедуется 70% всего населения (до XIX века, до присоединения Польши, Кавказа и среднеазиатских владений, этот процент поднимался почти до 95%; это было еще так недавно).

Посему, исходя и из теории правового государства, которое, не забудем, дает такое, часто даже слишком преувеличенное значение мнениям и желаниям большинства, а также, опираясь на пример других европейских государств, мы с полным правом можем утверждать, что так называемая конфессиональная система, в противовес паритетной, в отношении вероисповеданий может быть с полной справедливостью оставлена в России, и церковь православная может быть и в правовом государстве господствующей и первенствующей. Мы видим в Англии господствующую церковь англиканскую при 60% англичан в Англии, в то время как в Ирландии 74% католиков; в Австрии господствующая религия – католичество при 90% католиков в самой Австрии и 61% в Венгрии; господствующие религии мы видим и в Германии (где в общем 62% лютеран и 36% католиков) в различных составляющих ее отдельных государствах, в Италии (католичество – господствующая религия и даже при борьбе с папством), Испании, Португалии и проч. Даже во Франции мы видим историческое право ее на Востоке защищать католичество; этим правом Франция не желает поступиться, и на католические миссии вне своей страны она тратит немало средств⁶⁰. Интересно теперь взглянуть на Россию вообще и отдельно в ее исконно русских областях и указать вероисповедный состав населения. Цифры приводим по переписи 1897 года.

Цифры весьма знаменательны, особенно если принять во внимание, что в западноевропейских государствах обычно население делится на два-три вероисповедания и все они численно велики, а в России только одно православие представляется в крупных цифрах, а прочие 7 вероисповеданий, по сравнению с православием, мелки и малочисленны; особенно это заметно по Сибири и по Европейской России. Даже на Кавказе православные все-таки представлены в 50% по отношению к общему населению этой разноверной и разноплеменной окраины.

Итак, повторяем, если принять во внимание вышеприведенные данные, то и по теории правового государства мы можем и должны оставить за православной Церковью положение господствующей.

III

Из того определения свободы совести, с точки зрения культурно-правового государства, которое приведено выше в первой главе, справедливость и существо дела требуют удержать только вторую его часть: «устранение каких бы то ни было притеснений, или малейших ограничений в правах гражданина за его религиозные убеждения». Но такое именно положение и дано теперь в России высочайшим указом 17 апреля 1905 года. Здесь должно оговориться только относительно ограничения прав еврейства, что, конечно, и послужило для евреев и еврействующих депутатов Думы побуждением к тому, чтобы выступить с особым законопроектом о свободе совести. Однако нет решительно никаких оснований думать, что в оставлении черты еврейской оседлости сказалась религиозная нетерпимость. Это противоречило бы духу высочайшего указа. Евреи стеснены в правах жительства не как вероисповедная единица, а как хищное племя, опасное в среде мирного населения по своим эксплуататорским наклонностям, которые, как мы видели, нашли себе и религиозное освящение, и опору в талмуде. И если существование, распространение и фактическое осуществление религий, заведомо безнравственных и противных общественному благосостоянию, решительно и твердо запрещается правовым государством, что признает и думский законопроект, то справедливо остановиться перед вопросом: терпимо ли в государстве такое вероисповедание, которое разрешает своим последователям по отношению к иноверцам, особенно же к христианам, человеконенавистничество и все виды обмана и нанесения вреда? В данном случае установление черты оседлости представляется самым мягким из всех возможных мероприятий по отношению к такому вероисповеданию.

Можно ли, далее, в этом случае не считаться и с настроением народных масс? А настроения этого нельзя изменить изданием закона о полном равноправии евреев, напротив, этим можно только усилить озлобленность народа. При таких условиях, быть может, закон о черте оседлости придется признать спасительным для ненавидимого, – справедливо или нет, вопрос иной, – племени. Интересно привести здесь справку об отношениях к еврейскому равноправию в других европейских странах, в условиях, подобных переживаемым теперь русским государством. Оказывается, евреи «повсеместно являлись объектом преследования не за веру, но за вытекавшие из нее последствия». И это в странах, где население еврейское исчислялось и ныне исчисляется буквально десятками тысяч (40 000 во Франции), а не миллионами, как в России (6–7 миллионов). Во Франции, например, только законами 1806–1808 гг., т. е. почти через 20 лет после революции, установлено уравнение евреев с остальными гражданами, но под непременным условием принятая ими «общей гражданской морали, общего долга повиновения законам, в особенности же священного долга военной службы», от которой евреи всегда и везде уклонялись. В Германии, Австрии и других государствах Европы в то же время евреи находились в положении только терпимых чужеземцев. В баварском законе 1805 года они трактуются, как «вредные иностранцы»; по прусскому каб. приказу 1814 года относительно лиц, переходящих в иудейство, устанавливалось, что с таким переходом они становятся для государства иностранцами, которые подлежат допущению в пределы государства только с особого каждый раз разрешения. Позднейший, более мягкий прусский закон 1847 года, даруя евреям все гражданские права, в § 3 гласит: «сословные права не могут быть осуществляемы евреями».

Ясно, что в таких отношениях всех государств Европы к еврейству имела значение не религия евреев, как таковая, а хищнические инстинкты этого племени, от которых законодательства и силились оградить христианское население. Такое точно положение мы видим теперь и в России. Тут закон 17 апреля о веротерпимости ни причем, ибо ни причем и сама веротерпимость.

Что же касается первой половины определения свободы веры в правовом государстве, по которому будто бы «устраняется признание какой-либо религии господствующей в государстве», то, как мы видели, эта так называемая в вероисповедном вопросе «система паритета» не наблюдается почти нигде. Она принята и целиком проведена только в Америке⁶¹. Но это именно обстоятельство и подтверждает все выше нами сказанное о положении религии в государстве. Америка – государство без нации, существующее только второе столетие, без исторических традиций, без сложившегося уклада жизни, наконец, долгое время служившее убежищем для всех гонимых в Европе религиозных диссидентов. В государстве, в котором, вследствие указанных условий, насчитывается буквально несколько сот религиозных сект, и нет из них ни одной, которая, по подавляющей численности своих последователей, являлась бы ядром религиозной жизни страны, – в таком только государстве, естественно и необходимо, и могла проявиться и осуществиться система паритетная. В Европе же везде видим систему конфессиональную. К приведенным выше примерам Англии, Австрии, Германии, Италии, Пруссии, Испании, Португалии и друг, присоединим Грецию, Румынию, Болгарию и Сербию – православные страны, где, по основным законам конституций, глава государства – король должен быть непременно православным; исключение делается только для первых королей Румынии, Греции и Болгарии, избранных из числа членов царствующих домов европейских монархий. Они лично могут оставаться в вере, в которой родились, но их наследники могут иметь право на престол лишь под условием исповедания православной веры. Значит, и в самых либеральных конституциях (какова, например, в Болгарии, заимствовавшей ее в главных чертах из Бельгии) для лиц неправославных все-таки имеются ограничения в правах, основанные на прошлом страны и на исповедании той или иной веры всем народом. «Что государство, – говорит г. Познышев в выше цитированном сочинении, – не может относиться к религии безразлично или с пренебрежением, а должно дать ей известную охрану, в этом нельзя сомневаться ни минуты... оттенки такой охраны могут быть различны: все религии могут быть охраняемы одинаково, или, наоборот, одной пли нескольким из них может быть оказано предпочтете и дана особенно энергичная охрана»...⁶²

Из сказанного само собой следует, что признано, в силу заветов истории и по другим причинам, за одним каким-либо исповеданием положения первенствующего и господствующего, если оно согласно с общим нестроением огромного большинства населения и если оно не влечет за собою стеснения личной религиозной свободы каждого отдельного гражданина и целых вероисповедных групп, отличных от господствующего исповедания – такое признание вполне возможно в правовом государстве. Таково именно теперь положение вероисповедного вопроса России после указов 12 декабря 1904 г. и 17 апреля 1905 г. и 17 апреля 1905 г. это и выражено в Высочайшем манифесте:

«В постоянном, по заветам предков, общении со святою православною Церковью неизменно почерпая для себя отраду и обновление сил душевных, Мы всегда имели сердечное стремление обеспечить и каждому из наших подданных свободу верования и молитвы по велениям его совести».

Положение православной Церкви определено в журнале Комитета Министров; здесь, после признания полной веротерпимости, высказывается «решительное убеждение в том, что изменениями вызванными заботами об укреплении веротерпимости, не должно отнюдь быть поколеблено устанавливаемое основными законами государства положение, признающее первенствующей и господствующей в Российской Империи веру христианскую, православную, кафолическую восточного исповедания». Это положение внесено в основные законы последней редакции. Государь Император Всероссийский обязательно исповедует православную веру. Он является защитником Церкви и охранителем ее интересов. Православная Церковь, как господствующая, имеет шесть представителей клира в Государственном Совете, – право, которое не предоставлено другим вероисповеданиям. Итак, всем вероисповеданиям – свобода, чуждая какой-либо нетерпимости, кроме случаев, отмеченных и в думском законопроекте, а православной Церкви – со стороны государства не только первенство, но и особливое попечение. После сказанного становится ясно, что думский законопроект является превышением власти и полномочий Думы, ибо она, согласно ее статусу, не имеет права рассматривать и изменять основные законы Империи. Почин в этом деле принадлежит исключительно Короне.

Точно так же, несомненно, падают сами собою и мнения, раздававшиеся между прочими и в предсоборном присутствии, о том, чтобы Церковь православная, при изменившихся условиях жизни и управления России, не называлась господствующей, а только первенствующей. Указывалось в подтверждение даже на известное место Евангелия: «князи людей господствуют ими»… В сущности же между терминами: «господствующая» и «первенствующая» в государстве Церковь – трудно провести границу: при нынешнем положении дела это решительно все равно. Если же применять всюду евангельские изречения, то мы далеко зайдем. Тогда вспоминается: кто хочет быть первым среди вас... не называйтеся учители, не называйтеся наставники, и отца не называйте себе на земле, не говоря уже об именованиях «владык» ибо и владыки соблюдают народами, по евангельскому изречению, по-язычески, а не по-христиански... Здесь простое недоразумение понятия из одной области прилагаются к другой, совершенно неподходящей. Русский человек, сын Церкви, сам лично не хочет господствовать или первенствовать, но он желает, чтобы церковь, к которой принадлежит весь народ русский и три четверти Империи, создавшая государство, принесшая народу неоценимые услуги, даровавшая ему все блага, самые дорогие и ценные, была господствующей и первенствующей. Это желание естественное и вполне справедливое. Когда против этого приводит мнение Тертуллиана: «несвойственно одной религии делать насилие над другой», или слова Златоуста: «непозволительно христианам ниспровергать заблуждения насилием и принуждением», – а это теперь весьма нередко пишется и говорится⁶³, – то ведь здесь мы видим намеренную или ненамеренную подмену понятий, смешивающую нетерпимость и принуждение в делах веры с широкой веротерпимостью, не исключающей, однако, возможности признания за одним каким-либо вероисповеданием справедливого права именоваться и быть первенствующим и господствующим в государстве.

IV

Законопроект Думы «о свободе совести» не удовлетворяется предоставлением личной религиозной свободы гражданину и отдельным религиозным обществам и отменой всяких ограничений в политических правах за исповедание той или другой веры; законопроект требует свободы пропаганды для всех вероисповеданий и свободы атеизма.

Необходимо осветить и эти вопросы с точки зрения культурно-правового государства, как оно осуществляется в различных странах Европы и как оно определяется учеными юристами Европы, исследователями вероисповедного вопроса.

Русский ученый г. Рейснер, указав разные фазисы в разрешении вопроса о религиозной свободе и сравнивая в этом отношении полицейское государство с правовым, о современном положении дела говорит так: «Гораздо шире понятие религиозной свободы вообще, принятое также в более полном объеме государствами западной культуры». И далее названный ученый освещает пред нами и научный принцип, и его практическое применение. Это очень важно. Как же выражается и осуществляется принцип? Религиозная свобода, – продолжает г. Рейснер, – «заключает в себе не только право свободы исповедания и частного домашнего богослужения, но и право свободного учреждения и основания новых религиозных обществ, а также и право этих обществ заведовать самостоятельно делами (?) без какого-либо вмешательства посторонней власти». Таким образом, здесь в понятие религиозной свободы входит, кроме свободы исповедания, еще свобода публичного культа или богослужения⁶⁴.

Такая свобода теперь и дана в России; как видно из приведенных слов ученого, в понятие ее не входит непременно право пропаганды.

Послушаем далее других ученых исследователей этого вопроса.

«Право свободы исповедания есть право без принуждения избрать любое вероисповедание и собираться в религиозное общение» (Якобсон).

Это – «право свободно обнаруживать свои религиозные мнения» (Риш, Фюрстенау).

Это – «право свободного исповедания религиозных верований и свободного отправления богослужения» (Вине).

Это – «защищенное и ограниченное государством право индивида свободно выражать свою религиозную веру и убеждение (Блунчли); право «исповедовать свою религию, почитать Бога соответственно своим религиозным представлениям и учениям» (Вильда).

Свобода совести «в юридическом смысле», это – «отсутствие ограничений относительно осязательных проявлений, на слове или на деле, этого центрального органа религиозных и нравственных убеждений, т. е. совести» (Раль).

Сделав свод этих определений, Рейснер говорит, что все они, «несмотря на их различие в полноте и точности, тем не менее, устанавливать несколько положений вполне определенно и единодушно; все они говорят о свободном, беспрепятственном, не влекущем для человека никакого ущерба, внешнем обнаружении его религиозных воззрений и связанном с ними способе богопочитания; пользуясь ими, мы, со своей стороны, так определили бы право свободы исповедания: это есть право каждого человека беспрепятственно и без какого-либо ущерба для себя проявлять вообще внешним образом свои религиозные убеждения и, в частности, устанавливать, соответственно этим взглядам, домашнее богопочитание⁶⁵».

При частнейшем определении более конкретных прав, входящих в составь права свободы исповедания, с точки зрения правового государства, тот же Рейснер в п. 4 говорит о «праве лица, принадлежащего к тому или другому исповеданию, беспрепятственно устраивать собрания своих домашних единоверцев, с участием духовного лица, отправлять совместно богослужение по предписаниям своей религии в своем частном помещении и учреждать, согласно общим требованиям закона, частные религиозные общества с правом публичного в них богослужения». Этим правом, – замечает Рейснер, – «определяется, в сущности, право на совершение так называемого частного или домашнего богослужения и на частные же собрания единоверцев для совместного религиозного культа. Некоторые писатели более раннего времени, как, например, Вильда и Вине, требуют во имя личной и религиозной свободы и свободы общественной, т. е. права беспрепятственного учреждения религиозных обществ, а для этих последних и права публичного богослужения и полной автономии в заведывании их собственными делами. Другие же, более новые писатели полагают, что из понятия свободы исповедания может быть юридически правильно выведено только право домашнего, а не публичного богослужения, так же, как только право частных собраний верующих» (Гиншиус, Раль, Блунчли, Риш)⁶⁶.

Мы намеренно сделали все эти длинные выписки, пользуясь притом воззрениями писателей либеральных, заведомых сторонников возможно широкой свободы веры. И что же? Решительно нигде мы не видим требования свободы пропаганды всех религий и особенно свободы атеизма.

Обращаясь к практике западноевропейских государств, мы видим для королей и императоров клятвенно и законами скрепляемое обязательство исповедовать ту или другую религию, а в некоторых кодексах и положительное воспрещение проповеди всякой религии вообще, кроме господствующей. Особенно ярко это выражено в кодексе португальском в ст. 130 он перечисляет следующие преступления, преследуемые и караемые законами страны:

1) Публичное поношение словами, действиями или в каких-либо сочинениях верований, обрядов или предметов, употребляемых при католическом богослужении;

2) Распространение теми же средствами учений, противных верованиям католической церкви;

3) Совращение или покушение совратить какими-либо средствами кого-либо в религию, уклоняющуюся от католической, или в общество, отвергаемое католической церковью;

4) Публичное совершение не католического богослужения. Всякий португалец-католик, если он отречется от католичества, наказывается лишением политических прав на 20 лет.

В Испании, согласно § 11 конституции и особому закону 1876 г. воспрещается публичное отправление какой-либо другой религии, кроме католической.

Известно, что католики – везде католики. Интересно в виду этого знать, сколько искренности было у католического епископа барона Роопа, когда он подписывал думский законопроект о свободе атеизма? Почему в католических странах, как Португалия, католические епископы не столь либеральны, как барон Рооп? Согласно ли с духом католическим он поступил, и одобрит ли его за это папа?

Не в одной Португалии мы видим ограничительные постановления в делах пропаганды всех верований. То же наблюдается и в Австро-Венгрии; австро-венгерское уложение положительно воспрещает «разные действия, направленные к основанию или распространению новой секты, устройство собраний подобного общества, проповедание или опубликование его учения, привлечение новых членов».

По основному статусу итальянского королевства, по 1 статье его, римско-католическая религия является единственной государственной религией: остальные в настоящее время существующие вероисповедания – только терпимы⁶⁷.

В Мадриде, Лиссабоне, в Риме и Вене нельзя построить православного храма. Известно, какие бесплодные усилия в течение долгого времени употребляла русская дипломатия, чтобы добиться отмены или неприменения этого закона хотя бы только для членов российских посольств. В Португалии вообще никакое вероисповедание не может иметь для целей богослужения такого здания, которое походило бы внешним видом на храм⁶⁸.

Возьмем страны не католические. В свободной Швейцарии ст. 52 федеральной конституции запрещает открывать новые монастыри и ордена или восстанавливать старые. По ст. 51 члены иезуитского ордена не могут даже проживать в Швейцарии. По отдельным кантонам можно встретить постановления еще более резкие, например, тюремное заключение за основание новой секты и привлечение в нее членов и т. п. В Англии и доныне считается преступлением и наказывается отрицание истинности христианской веры или авторитета Свящ. Писания⁶⁹.

Как условно понималась свобода религий даже защитниками ее, показывает пример известного англичанина философа Локка. В своем специальном сочинении, посвященном трактуемому вопросу («Письма о терпимости»), Локк доказывает, что государственная власть не должна касаться учения или культа. И рядом: «не должны быть терпимы атеисты, так как для них необязательны клятвы, обещания, добросовестность, образующая главные связи гражданского общества, а также паписты, так как они признают над собой иноземную власть папы».

Пуритане в Америке к квакерам применяли такие меры: мужчинам отрезали уши, женщин секли. «Упаси нас Бог от такого охлаждения любви к истине, чтобы мы стали терпеть заблуждения!» – вот правило жизни многих диссидентов Америки, которые сами искали свободы от гонений в новой стране. Вся история колониальной эпохи Соединенных Штатов представляет такие факты религиозной нетерпимости, которые едва ли находят себе соответствие даже в истории религиозных гонений в Англии⁷⁰.

Воспрещение пропаганды иноверческой в России вызывается не только господствующим положением православия, но и особыми обстоятельствами, совершенно неизвестными для западноевропейских стран. Решительно не подлежит сомнению, что дух неудержимого прозелитизма является совершенно несвойственным для православия. И обратно, в России существуют другие религии, которые в сильнейшей степени заражены именно этим духом прозелитизма.

Особенно это нужно сказать о католичестве. Примеров в доказательство сказанного можно было бы привести сколько угодно и вне и внутри России. Так называемый «халдейский» патриарх с XVI века распространяет католичество среди древних несториан в пределах Турции; теперь там все бывшие несториане – давние католики; в Палестине, Сирии, Аравии, Александрии, в Малой Азии, – всюду католики совращают православных; среди грузин и армян они действуют с XVII века и не оставляют своих притязаний доныне; в Болгарии, в Румынии столько католических миссионеров, что можно подумать, будто это – языческие страны. Всего несколько месяцев назад католический архиепископ в Софии, в столице Болгарии, осмелился обратиться к синоду болгарскому с предложением принять католичество. В России и Польше кто же создал унию? В 1782 году архиепископ Псковский доносит Св. Синоду, что католические ксендзы, действуя насилием, обманом, запугиванием, увеличивают свою паству за счет православных; в 1805 году по подобному же поводу был дань особый закон; жалобы приносили не одни православные, но и лютеране; после указа 17 апреля ксендзы объявили открытый поход против православия в западном крае. Все это – факты общеизвестные и доказанные. Едва ли забыта история ковенского ксендза Белякевича, который бил своих духовных чад за сношения с православными, бичевал их, сажал в погреба с гробами и с головами чертей. Не менее фанатизма и ненависти к православию проявили и лютеранские пасторы в Финляндии и Остзейском крае: поношения православной веры в проповедях, глумление над иконами, над святыми, наконец, памятный взрыв православного собора в Якобштадте.

Многим ли известно, что армяно-григорианство потихоньку распространилось среди православных удин, захватило грузинские православные святыни, не говоря уже о том, что поглотило много татов и курдов? Еврейство отлагалось у нас иудействующими сектами с XVI века и до самых последних дней.

Между тем, и по духу своему, и по прямому русскому законодательству православие никогда не держалось наступательно по отношению к другим исповеданиям. Известен факт, что при Екатерине II униаты, пожелавшие присоединиться к православию, целых 8 лет ожидали разрешения на это свыше. С 1859 года сиро-халдеи-несториане в Персии осаждали наше правительство и Св. Синод просьбами о присоединении к православной Церкви, и только в 1898 г. на это последовало разрешение Синода и после того, как двукратно указывалось сиро-халдеям обратиться со своим желанием или к Антиохийскому патриарху, или к епископу Феодосиопольскому в Малой Азии.

В 1902–1904 гг. 30 000 турецких несториан и около 30 000 турецких армян заявили Св. Синоду о своем желании присоединиться к православию. Дело это и поныне не начато... Что касается нашего законодательства, то оно для православной Церкви, единственно пользующейся правом свободного распространения, дает такие указания: «Сия вера порождается благодатию Господнею, поучением, кротостью и более всего добрыми примерами. Посему господствующая Церковь не дозволяет себе ни малейших понудительных средств при обращении последователей иных исповеданий и веры к православию и тем из них, кои приступить к нему не пожелают, отнюдь ничем не угрожает, поступая по образу проповеди апостольской» (Уст. пред. прест., ст. 70).

Иное дело – теория, заявляющая, что «необходимым дополнением свободы совести является свобода распространять свое миросозерцание и привлекать к своей вере других людей⁷¹, и иное дело – практика. Напрасно поэтому г. Рейснер в статье «Свобода совести и закон 17 апреля 1905 года» вдруг начинает сокрушаться (в противоречие со всем сказанным раньше) о том, что отсутствие права пропаганды для всех вероисповеданий, кроме православия, поставляет другие церкви и общества в такое положение, что они будут вынуждены «умолкнуть пред лицом привилегированного (православного) миссионера, молча раскрыть свои недра для чуждых и враждебных им учений, безропотно переносить это вторжение в их самое святое святых»⁷².

Православная Церковь и до 17 апреля 1905 года этого не делала и не стремилась обходить море и сушу, чтобы всеми неправдами сотворить единого пришельца. Не от нее приходится защищаться иноверцам и инославным. Она сама и прежде, и особенно теперь нуждается в защите и охранении от напора других религий, существующих в России, из которых почти каждая склонна к прозелитизму на счет православия. Такой защитой и ограждением единственно и может служить запрещение пропаганды иным вероисповеданиям, при полной свободе для них открыто и без ограничения в правах действовать в среде своих единоверцев и при полной свободе для каждого гражданина лично принимать, и исповедовать какую угодно религию.

V

Думский законопроект требует свободы атеизма. Требование идет «от лица всего русского народа»... Позволительно сильно усомниться в этом. Думается, что если бы подвергнуть этот вопрос всеобщему и тайному голосованию, то за думское требование оказались бы буквально несколько сот, много – несколько тысяч голосов и 140 миллионов народа высказались бы против него. Но ведь несомненно, что законы должны исходить не из теоретических лишь положений, вычитанных в хороших книжках, не из подражания иностранным государствам без разбора, лишь бы и у нас все было так, как у соседей: законы должны стоять в согласии и с духом, с настроением всего народа. На Руси, которую сам народ назвал и отличил именем «святая», в народе особенно религиозном, определившем весь уклад своей жизни по праздникам и церковному распорядку, – в среде этого-то народа-богоносца выступит от имени его с законом о свободе неверию! Нет сомнения, что атеистами полными признают себя в России лишь единицы. И для них-то требуется соблазнить всю страну! При этом необходимо иметь в виду и то, что лично быть атеистом никому не воспрещается ибо никакая власть, никакое государство не может и не станет навязывать тех или других убеждений или принудительно требовать от того или другого лица непременного исполнения обрядов и постановлений того вероисповедания, в котором он числится.

В этом отношении указ 17 апреля идет куда дальше, чем пожелания и требования известного Навиля, обращенный в 1888 году к Российскому Императору: «Наше заветное желание, – писал Навиль от имени Швейцарского евангелического союза, – состоит в том, чтобы всякий подданный Вашего Величества мог свободно чтить Бога по своей совести, свободно воспитывать своих детей в вере отцов, чтобы духовные пастыри христианских церквей могли беспрепятственно исполнять относительно своей паствы все обязанности своего звания; наконец, чтобы все те, кои, не давая себе отчета в важности решения, записались в списки православной Церкви, могли без опасения возвратиться в лоно прежней своей церкви, если изъявляют свободное к тому желание».

Постановление думского законопроекта по вопросу об атеизме именно в России носит характер полной теоретичности и отрешенности от жизни: «Пусть гибнет хоть мир, но да торжествует теория»... И какая неравномерная расценка явлений: быть вне религии и церкви можно, но быть вне государства, хотя бы и по религиозным побуждениям, по думскому законопроекту, никак нельзя. Оскорбить Божество публичным неверием и открытой проповедью неверия в Него можно, оскорбить власть той же Думы... никак нельзя!

Что такое атеизм? Ведь это – своего рода одно из исповеданий. По фанатической настроенности своих приверженцев, по неудержимому стремлению к пропаганде, к борьбе против всякого религиозного мировоззрения и основанного на нем построения жизни, как показывают опыт и история, атеизм не уступит любой секте религиозной. «Мы исповедуем религию атеизма», – говорит социализм, и в этом по виду нелепом и парадоксальном выражении есть свой смысл: атеизм – своего рода религия. Атеизм волей-неволей должен дать и, действительно, дает и свою нравственность; от разрешения вопроса о морали он уклониться не может. Кто хочет в этом убедиться, пусть перечитает социалистические капитальные сочинения. Профессор Менгер, в книге «Новое государство» давший, так сказать, догматику социализма, должен был выступить и с книгой: учение о новой нравственности».

Но если это так, то и государство, как таковое, должно применить к атеизму ту общую оценку всякого исповедания с точки зрения общественного блага, которую признал и думский законопроект о свободе совести. «Границами для свободы исповеданий должны сделаться лишь требования общественного и государственного самосохранения, да и то понимаемые в буквальном, а не в расширенном смысле. Часто употребляют здесь reduction ad absurdum, противопоставляя требованию свободы совести наличность таких сект, как скопцов или известного в Индостане «братства убийц». Очевидно, однако, здесь речь идет вовсе не о верованиях, а о преступных деяниях, караемых законом». Так говорится в одной из статей журнала «Свободная совесть»⁷³. Несомненно, в приведенных словах высказано положение крайнее, весьма спорное и весьма туманное. При осуществлении его в жизни выходит, что если я открыто принадлежу к «братству убийц», и власть видит, что я подстерегаю жертву намеченную, то меня нельзя тронуть, пока я не убью, или не сделаю покушение на убийство... Не в праве ли я тогда требовать освобождения от суда, ссылаясь на то, что я сделал покушение или убийство, следуя моей религии, заведомо дозволенной государством? Но пусть так. Согласимся даже с этим положением. Но и в вопросе об атеизме дело идет не об его «веровании»: это – дело личной совести, не подлежащее никакому земному контролю или проверке. Однако, «верование» непременно обнаруживает стремление к вынаружению, которое проявляется в таких фактах, которых не может игнорировать правовое государство. Если, исходя из атеистического мировоззрения, Смердяков приходит к выводу, что ему «все позволено», и совершает, поэтому с легким сердцем убийство, то в праве ли государство разрешать как исповедание Смердякова, так и особенно его пропаганду?

Между тем, атеизм всегда носит в себе семена такого именно исповедания. Известный французский политический писатель Бодэн, защитник полной религиозной свободы, после ссылки на слова Теодориха Великого: «мы не может предписывать религии, ибо никто не может быть принужден верить против воли», однако, не считает возможным даровать свободу атеизму: «это, – по его словам, – худшее из всех зол»⁷⁴). К числу защитников религиозной свободы принадлежит Том. Мор, автор знаменитой «Утопии». «Утопия», по буквальному переводу, – страна, не имеющая места, от того и порядки, в ней изображенные, получили название утопических, несбыточных и неисполнимых на земле. Как ни широка свобода людей, изображаемая даже в «Утопии», однако, в вопросе об атеизме она ограничена. Вот что, между прочим, читаем в этом сочинении: Во время основания своего царства Утоп знал, что до его появления туземцы вели бесконечные религиозные войны». «Лишь только он стал победителем и царем, он поспешил объявить полную веротерпимость». Впрочем, он никоим образом не запретил миссионерской деятельности, которая кротко и спокойно распространяет веру доказательствами, а не старается, если проповедь не удастся, уничтожить другую религию грубой силой. «Тем не менее, он во имя нравственности строго наказывал того, кто унижал достоинства своей природы учением, будто душа умирает вместе с телом или будто мир управляется без всякого Провидения, одной игрой случая. Таким людям, отказывают в каком бы то ни было уважении, им не доверяют ни общественной должности, ни какого-нибудь важного дела», «их презирают подобно существам низшей и бесполезной расы», «им запрещают публично выражать свои убеждения, но позволяют разговаривать с мыслящими людьми и в особенности со священниками»⁷⁵.

Выше мы приводили мнение Локка, также защитника свободы религии: по его словам, «атеисты не должны быть терпимы в государстве, так как для них не обязательны клятвы, обещания, добросовестность, образующие главные связи гражданского общества». В Англии, как мы уже говорили, и доселе считается преступлением и влечет за собой строгое наказание отрицание истинности христианской веры или авторитета Св. Писания письменно, печатно, посредством поучений или разговоров.

Видный германский ученый Гиншиус, признавая за каждым право, без каких-либо невыгодных для себя последствий, исповедовать какую угодно веру и даже заявлять о своем неверии полагает, однако, что государство обязано запрещать такие выражения религиозных мнений, которые противны общественному благосостоянию и порядку, как, например, проповедь атеизма...

Из русских ученных Арсеньев считает невозможным допустить учения, которые явно и несомненно противны вечным, всюду и всегда неизменным требованиям нравственности; проф. Белогриц-Котляревский полагает, что право свободы не может простираться за пределы ненарушимости принципов морали; наконец, даже профес. Рейснер в числе ограничений свободы исповедания указывает прямо на недопустимость атеизма: «никому не может быть дозволена публичная проповедь атеизма и открытой безнравственности» («Госуд. и верующая личность», стр. 12).

Неудивительно поэтому, что в уголовных кодексах почти всех государств мира полагается кара за богохуление, публичное отрицание веры в Божество и т. п⁷⁶. Богохуление, оскорбление святыни и кощунство караются и русским Уголовным Уложением как в старой, так и в новой его редакции. Наказуется «и неисполнение церковных требований, признаваемых со стороны государства имеющими и общегражданское значение, а именно о погребении христиан с соблюдением церковного обряда» (см. стр. 78–78). Неудивительно и то, что авторы, отстаивающие свободу неверия, обыкновенно выводят ее только как логичное требование из понятия свободы веры вообще⁷⁷, не находя в подтверждение высказанного положения никаких доказательств. Но известно, как далеко можно зайти на такого рода логических построениях во имя отвлеченной теории: тогда можно и от медицины требовать, чтобы человек, обращающийся всегда к ее помощи своевременно, никогда, не умирал...

Мы видели, однако, что с той же самой неумолимой силой логики правительственная власть, рассматривая атеизм, как одно из исповеданий, с точки зрения общественного блага, имеет полное право применить к нему и, действительно, применяет всюду ограничительные постановления, не нарушая этим принципов культурно-правового государства. Само понятие атеизма слишком растяжимо: деизм, пантеизм, индифферентизм, скептицизм, – все это должно быть исследовано и взвешено при определении того, исповедует ли член государства какую-либо религию, или он – чистый атеист. Возможен ли, наконец, чистый атеизм? Не болезненное ли это и крайне редкое явление? В таком случае чем, кроме чисто-отвлеченного и отрешенного от жизни теоретизма фанатиков свободы совести, вызвано пожелание свободы атеизма в думском законопроекте?

С чисто славянской прямолинейностью, следуя думскому законопроекту, мы придем не к свободе веры и совести, а к гонению православия в России. В этом не может быть сомнения. На почве полного беспристрастия к религиям не удержалась и Франция – страна с более устойчивым и давним парламентарным режимом, чем Россия. Мы уже видели, что даже американцы долго не могли придти в равновесие в отношении к религиозным вопросам, и вчерашние гонимые на почве свободной Америки обращались быстро в гонителей. С неумолимой последовательностью законопроекта Госуд. Думы о свободе совести потребует, прежде всего, полного сравнения православной Церкви с другими вероисповеданиями, которое выразится сразу же такими фактами, которые могут быть рассматриваемы именно как гонение на Церковь: лишения ее земельных имуществ, лишения жалованья от казны духовенству, лишения прав государственной службы и жалованья всех служащих по церковному ведомству и в духовно-учебных заведениях, лишение пенсии от государства всех духовных лиц и служащих по духовному ведомству, объявления церквей и монастырей собственностью государства, которая может быть отдаваема православным только на условиях обычной аренды; о приходе, как юридической единицы с правом самоопределения, не может быть тогда и речи. Дальнейшие требования законопроекта не замедлят сказаться сами собой: получение гражданской легитимации без совершения религиозных обрядов только при посредстве чиновников гражданского состояния, гражданский брак, гражданские похороны, устранение во всех публичных местах религиозных символов (кресты, иконы) и, наконец, неконфессиональная, чисто-лаическая школа, с полным изгнанием из нее Закона Божия. То, к чему Франция шла целыми столетиями не на счастье себе, – разумеем полное отделение церкви от государства, – то русские беспочвенные теоретики, не считающиеся ни с прошлым России, ни с настроением народа в настоящем, готовы провести в несколько дней. Правда, защитники отделения Церкви от государства находятся и среди людей церковных и религиозных. Они исходят из соображений блага и свободы Церкви. Они забывают, однако, что государство никогда не откажется от своих прав по отношению к Церкви, Церковь же отделившись от государства, потеряет все свои права, но непременно останется при всех своих по отношению к нему обязанностях. Государственная власть, хотя бы и совершенно безрелигиозная, всегда будет в случаях, ей нужных, пользоваться влиянием и авторитетом Церкви, а при отказе ее способствовать видам и пользе государства, обратится к насилию. Да и может ли Церковь отказывать законной власти в помощи при осуществлении ее законных требований, не нарушающих религиозной совести? Церковь же, лишенная прав, но сохранившая все обязанности по отношению к государству, потеряет множество способов влияния на верующих, на общество и на государственную жизнь и вместо блага и свободы получится бессилие и горшее рабство Церкви...

Материальные средства Церкви, конечно, не составляют цели ее деятельности. Однако лишение материальных средств будет вместе с тем для нее лишением одного из надежных способов проявлять и осуществлять свое влияние на жизнь верующих, хотя бы только построением церквей, открытием и содержанием причтов, школ, учителей, изданием книг и т. п. Первый шаг в этом направлении уже сделан Государственной Думой: мы разумеем бесплатное отчуждение всех церковных и монастырских земель в пользу государства.

VI

Думский аграрный законопроект в первых параграфах уже быль выработан, формулирован и принят в окончательной редакции аграрной комиссией. Он требовал отобрания в пользу крестьян, без всякого вознаграждения со стороны правительства, всех земель казенных, кабинетских, удельных, церковных и монастырских и отобрания с уплатой справедливого вознаграждения собственникам всех земель частновладельческих и принадлежащих «учреждениям», за исключением участков культурно-возделанных (сады, огороды, сельскохозяйственные культурные опыты) и участков небольших по размерам – не более 50 десятин. Основанием для такого законопроекта служило общее воззрение на землю: она не должна обращаться в капитал и в источник дохода путем отдачи в аренду, и может быть отдана только тем, кто ее сам, своим личным трудом будет обрабатывать.

Относительно «церковных» земель думский законопроект не озаботился точным их перечнем и разграничением и в число земель в собственном смысле «церковных» отнес и причтовые участки, которые во всей России служат важным подспорьем для содержания православного духовенства.

Законопроект свой Дума не решилась представить в его надлежащем освещении и в надлежащей мотивировке. А между тем это было бы и ясно, и прямо, и честно. Для всякого вдумчивого человека аграрный законопроект, по отношению к землям Церкви Православной, есть логическое следствие первого законопроекта о свободе совести: если все вероисповедания равны в государстве; если ни одно из них не считается господствующим и первенствующим; если ни одно вероисповедание не может дать своим последователям ни малейшего лишнего права в государстве сравнительно с другим каким-либо вероисповеданием, – то представляется совершенно необходимым и последовательным сравнять православную Церковь со всеми прочими вероисповеданиями, отобрать у нее и ее служителей все, что напоминает их древние права и преимущества, и выдвигает православие из числа других вероисповеданий. Отсюда, конечно, неизбежное требование отобрания церковных и причтовых земель и имуществ. В таком случае Думе для последовательности и «уравнения» нужно было провести закон до конца и применить его и к другим вероисповедным группам в России. Укажем примеры. В 1903 году не отобраны были, а только взяты в управление казны земли и имущества армяно-григорианской церкви с тем, чтобы деньги, вырученные казной от земель, были обращаемы на содержание армянского духовенства и духовно-учебных заведений. Земель и имуществ, при всех способах укрывательства, набралось на сумму до 4 миллионов рублей. Нужно заметить, что много земель армянской церкви было даровано ей русским же правительством в 30-х и 40-х годах XIX столетия для временного пользования. Поднявшаяся агитация во всех либеральных органах печати против этого закона, подкрепленная действиями революционных комитетов на Кавказе, вынудила правительство возвратить армянской церкви земли и имущества, которыми она теперь беспрепятственно владеет на Кавказе, в стране, где земельная нужда и теснота среди туземцев настолько обострилась, что по местам, как в Гурии, вызвала целое революционное движение на чисто аграрной почве.

В Сибири ламаиты со времен императрицы Елисаветы щедро были одарены землей. По последнему Положению, в их среде ламы составляют одну десятую часть всего населения; все религиозные учреждения и лица в ламаизме освобождены от податей и одарены землей в количестве весьма значительном: бандидо-хамбо – 500 десятин, на ширетуя – 200 десят., на каждаго ламу – 60 десятин, на низших служителей дацанов – по 30 десятин на каждого и даже на каждого ученика (ховарак) при главном дацане – по 15 десятин на каждого. Имеют земельные участки и самые дацаны (ламайские храмы-монастыри).

Теперь уже не тайна, что по соображениям «тактическим» Дума не могла затронуть прав и преимуществ иноверных в инохристианских исповеданий. Поэтому-то аргументация аграрного законопроекта относительно церковных и монастырских имуществ и вращалась в области общих аграрных воззрений Думы.

Но и с этой последней точки зрения думский законопроект является несостоятельным и с принципиальной, и с практической точки зрения.

Законопроект имеет в виду дать землю малоземельным и безземельным оказывается, по отношению к православному духовенству, он достигает обратной цели, превращая имущих землю (в притом временно, пока член причта состоит на службе) в совершенно безземельных. Законопроект желает передать землю тем, кто ее сам обрабатывает, и на деле отнимает ее именно у трудящихся, ибо в России духовенство, особенно диаконы и причетники, в огромном большинстве случаев сами работают над землей⁷⁸. Наконец, законопроект разрешает оставлять у землевладельцев-собственников участки земли в размере не более 50 десятин и почему-то отнимает у духовенства гораздо меньшие участки, ибо на причт в России приходится 83 десятины, а при разделе каждому члену причта в отдельности – на каждое лицо значительно меньше: следовательно, ни о каких латифундиях тут не может быть и речи.

Что касается монастырских земель, то почему же они попали в число отчуждаемых бесплатно, а не наравне с «учреждениями»? Если монастырям казна иногда отводила земли бесплатно, то и учреждения получали их часто таким же путем. Если учреждения приобретали земли путем покупки или получали их по завещаниям, как дар, и поэтому должны быть справедливо вознаграждены платой за отчуждаемую землю, то и монастыри в этом отношении не отличаются от учреждений, ибо и монастыри, иногда покупали землю, иногда же получали ее в дар по завещаниям верующих людей. Если учреждения иногда возделывали землю, удобряли ее, вложили в нее труд, знание, капитал и посему справедливо могут рассчитывать на вознаграждение при отчуждении, то можно указать и монастыри, подобным же образом распорядившиеся своими землями. Разница одна: учреждения всегда разрабатывали землю наемными руками и притом на казенные деньги, а монастыри разрабатывали землю чаще всего трудами монахов или на деньги, специально отдаваемые жертвователями на обители, ради Господа и спасения души. И еще есть разница, и опять в пользу монастырей: в учреждении обыкновенно видим одно лицо, в редких случаях – несколько, а монастыри наши обыкновенно весьма многолюдны, так что если каждого члена общежития монастырского удовлетворить из монастырского земельного участка равной долей, то надел на одно лицо не особенно разнился бы от обыкновенного надела крестьянского.

При всем том остается неразрешимым вопрос, который в подобных случаях всегда смущал общественную совесть, оскорблять которую – и нечестиво, и опасно. В самом деле, набожный христианин завещал имущество на религиозные цели, на расширение влияния Церкви в том или другом виде, в той или иной сфере жизни, наконец, на поминовение своей души; он себе отказывал, чтобы сохранить или приобрести это имение, и уж, наверное, отказал детям и наследникам, передавая землю церкви или монастырю. И вдруг законопроект Думы вторгается в такую сокровенную область, как религия, или, выражаясь словами даже думского законопроекта о свободе совести, «в то, что является интимным и драгоценным достоянием, и ради пользы государственной, к тому же и сомнительной, грубо нарушает волю завещателя. К чему может привести, в конце концов, такой принцип, последовательно проведенный в жизнь? Татары, насильники и завоеватели древней Руси, как показывает история, не решались на такой шаг, на который теперь решаются с легким сердцем. Только атеистическая точка зрения может его оправдать. Помнится, еврей Лассаль доказывал, что исполнение воли завещателя основано на вере в его загробную жизнь, а так как никакой загробной жизни нет, то... и т. д. Нужно сказать, что такое воззрение не помешало самому Лассалю всю жизнь пользоваться пенсией в 7 000 марок в год, завещанной в его пользу графиней Гарцфельд, с которой Лассаль состоял в близких отношениях. Неужели такая воля завещательниц священна, а воля умирающего верующего человека может быть попираема? Повторяем, это скользкий и очень опасный по своим выводам и последствиям путь оскорбления общественной совести и намеренного развращения народа. Прежде чем вступить на этот путь, надо крепко призадуматься не только о нравственной его гнилости, но если нравственные соображения отброшены, то, по крайней мере, об его вреде для народа и государства.

С практической точки зрения думский законопроект также не выдерживает никакой критики. Он разоряет духовенство и нисколько не обогащает крестьян; он обрекает священников на положение чиновников и тем умаляет и нравственное их значение и, конечно, через это обездоливает духовно и пастырей и пасомых – крестьян. Объяснимся.

Что дадут духовенству вместо земли? Жалованье? Его не дадут, раз Дума поставила вопрос так, что земли причтовые отбираются без всякого вознаграждения, наравне со свободными казенными. Если при самом акте отобрания земель не говорится ни слова о вознаграждении за них и компенсации духовенства иным вспомоществованием от государства, то на будущее рассчитывать нельзя. Но, предположим, согласятся дать жалованье духовенству. Откуда, когда и в каком размере? Казна обременена долгами и едва справляется с текущими расходами; аграрный вопрос принудительного выкупа частновладельческих земель поставит перед ней еще миллиардный расход: до новых ли отпусков духовенству? Дума уже связала себя обещаниями ввести всеобщее начальное обучение; эта статья, предполагая необходимое расширение сети низших, средних и высших учебных заведений в соответствии с числом начальных школ (по крайней мере, в четыре раза сравнительно с теперешним их количеством), потребует нового ежегодного расхода до полумиллиарда рублей... Трудно ожидать при таких условиях назначение жалованья духовенству, особенно при господстве правового государства, по принципу которого, если дается жалованье православному священнику, то с ним нужно будет сравнять всех соответствующих ему служителей христианских и не христианских исповеданий... Иначе ведь не будет равенства.

Но если бы и нашлось желание дать православному клиру жалованье, то может ли оно дойти до таких размеров, чтобы вполне заменить доход с причтовых земель? Удобства их житейские и хозяйственные по условиям деревенской жизни таковы, что их трудно перевести на деньги. Есть вещи, которых и за Деньги в глухой деревне не достанешь, не занимаясь своим хозяйством (солома, топливо, овощи, свое молоко и молочные продукты, корм птице и скоту, животные продукты и т. п.). Эта сторона дела подробно выяснена во многих статьях, появившихся в различных церковных органах и написанных сельскими иереями по поводу думского аграрного законопроекта. Итак, доходы и удобства земельного причтового участка, при условиях вашей деревенской жизни, оказывается, трудно учесть деньгами.

Нравственная же сторона здесь совершенно забыта, а она и совсем на деньги не может быть оценена. Священник, занимающийся сельским хозяйством, прежде всего на себе испытывает все нравственно облагораживающее влияние святого земледельческого труда, воспитавшего все лучшие стороны духа славянской земледельческой расы. Кроме того, он роднится с крестьянином-пасомым общностью интересов, общностью печалей и радостей; он близок и понятен пасомым, и пасомые ему понятны и близки. Общая у них и молитва к Господу о дожде и ведре, о благорастворении воздухов и земли плодоносии, об изобилии плодов земных и временах мирных.

Образованный и усердный священник здесь и в житейском быту поможет темноте народной и, конечно, раньше и лучше крестьянина введет в свое хозяйство улучшения, – не тысячные изобретения и машины богачей, все равно крестьянину недоступные, а такого рода улучшения, которые вполне применимы к небольшому деревенскому хозяйству и доступны среднему крестьянину. Свое хозяйство, своя земля, свой двор, скот, свой дом, – все это привязывает священника к приходу, все это заставляет его надолго, если не навсегда, оставаться на одном месте. А это вместе с темь роднит его более и более с окружающими, связывает с ними тысячами связей, заставляет заботиться о мирных и любовных с ними отношениях и дает ему чрез это силу и широту влияния на прихожан во всех возрастах. Иное дело священник, пробывший в приходе 2–3 года и переехавший затем в другое село, и совсем иное дело священник, который учил прихожанина в школе, венчал его, крестил его детей или даже внуков, хоронил его близких и т. д. Отнимите все эти невидимые связи, оторвите пастыря от земли и одинакового с пасомыми труда и одинаковых интересов, и получите священника-чиновника. Он будет переходить с места на место, как это мы и видим в южных наших епархиях, где духовенство, весьма обеспеченное, землю сдает в аренду и сельским трудом не занимается; он будет тем же, что представляет собой сельский учитель, фельдшер, пристав, акцизный чиновник. Мудрено ли, что и храм тогда перестанет быть местом общения пастыря с пасомыми и влияния его на них и обратится в место только «нужнопотребных» треб, которых нельзя избегнуть, а сам пастырь станет только наемником, требоисправителем. Духовная жизнь народа тогда будет замирать, общение с Церковью неизбежно будет умалено; душа народная, между тем, затоскует в одиночестве и заброшенности, запросит сродной пищи, запросит близких пастырей, – и бросится в объятия сектантства. Это мы и видим в Сибири, Новороссии и на Кавказе. В Великороссии исконно духовенство было народным, и мы здесь видим только раскол, все-таки в формах церковных сохранивший учение православия, национальное русское самосознание; в Малороссии же и вообще на юге, где богатые священники были всегда «панами», а дети их назывались «панычами», где духовенство крестьянским трудом гнушалось и через это стояло далеко от народа, мы видим, напротив, крайнее развитие религиозного сектантства в самых разнообразных его проявлениях, которые объединяются в рационализме, полном отсутствии церковности и вместе с тем в наклонности к космополитизму и социалистическим тенденциям в области общественно-государственных воззрений.

Это знаменательные показатели.

Но, может быть, отобрание церковных земель даст, по крайней мере, крестьянству необыкновенное увеличение земельного надела, которое обратит крестьян из бедняков в состоятельных хозяев? Увы, даже и такого значение аграрный думский законопроект не имеет.

Газеты «прогрессивного» направления раздули и вместе с тем страшно замутили этот вопрос массой совершенно лживых статистических данных и выводов. Началось в 1904–1905 гг. с преувеличенного в тысячи раз показания монастырских капиталов, которых одна газета насчитала до 20 миллиардов (!); окончилось теперь, в 1906 г., таким же преувеличенным показанием количества церковных земель. Но если счет капиталов проверить довольно затруднительно, к тому же капиталы можно и скрыть, то уж относительно земли дело представляется совершенно ясным. Вот что читаем в оффиц. органе Св. Синода – «Церк. Ведом.» 1906 года (№ 27) о количестве церковных и монастырских земель (нижеприведенные сведения указаны по надлежаще проверенным данным хозяйственного управления Св. Синода).

Газета «Трудовая Россия» сообщила следующие сведения о количестве церковных и монастырских земель:

«По исследованию, сделанному почти 30 лет тому назад, Церковным учреждениям, монастырям и церквям принадлежат 8 500 000 десятин. Земли эти чаще всего удобные и очень ценные, – с рыбными ловлями, с заливными лугами, с лесом. Расположены эти владения чаще всего не в глухих местах, где земли и без того много, а в местах населенных».

Газета не говорит, что это за «исследование, бывшее почти 30 лет назад», кем и каким образом оно было произведено, где находятся добытые им материалы и пользовался ли этими материалами автор газетной статьи. Без этих же данных сообщенные «сведения» являются только голословными. В виду же того, что подобные сообщения принимаются многими на веру и полагаются в основу для суждений и выводов по волнующему аграрному вопросу, представляется необходимым противопоставить им точные сведения, по данным, имеющимся в учреждениях Св. Синода. Эти данные, относящиеся к 1890 г., научно разработаны Н. А. Любинецким в сопоставлении с данными центрального статистического комитета по обследованию земельной собственности в 1877 году и изданы под заглавием: «Землевладение церквей и монастырей Российской Империи» (Петроград, 1890 г.).

Окончательные выводы из данных Святейшего Синода (1890 г.) выражаются в следующих цифрах:

а) Церквей, имеющих земельную собственность, во всех епархиях Империи – 80 993. Количество принадлежащей им земли составляет всего 1 863 943 дес. (В том числе неудобной – 154 366 дес.).

б) Монастырей, имеющих земельную собственность, – 697. Количество принадлежащей им земли – 496 308 дес. (В том числе неудобной – 75 900 дес.).

Общее количество церковных и монастырских земельных имуществ составляет 2 360 252 дес. (В том числе неудобной земли 230 266 дес., т. е. 9,75% общего количества).

Чрезвычайно интересна в названной книге Любинецкого таблица со сведениями, сколько приходится на одно церковное владение крестьянских дворов. Оказывается, что на церковное владение крестьянских дворов приходится от 115 (в Архангельской епархии) до 678 (в Оренбургской епархии). Средний же размер церковного владения составляет 74,47 дес., что на один крестьянский двор составить от 0,64 дес. (в Архангельской епархии) и до 0,11 дес. (в Оренбургской епархии). Эти цифры наглядно показывают, как ничтожны в общей массе земельные владения церквей и монастырей и как жестоко ошибаются те, которые рассчитывают на церковные и монастырские земли, как на одно из средств к разрешению аграрного вопроса.

К сказанному следует прибавить, что земельная теснота чувствуется не в Архангельской и Оренбургской губерниях, а, главным образом, в черноземной полосе России. Представим себе, что здесь в приходе отдана в пользу крестьян причтовая земля: это 33 десятины по крайней мере па 800–900 мужских душ. Что же получают крестьяне? Им придется на человека по одной двадцать четвертой десятины. Вот и все обогащение; оно не только не отвратит, но даже и не отдалит земельного кризиса... По-видимому, даже и крестьяне сами, несмотря на усиленную среди них агитацию, понимают это: мы доселе еще ни разу не слышали и не читали, чтобы крестьяне требовали отобрать в их пользу или самовольно запахивали и косили земли церковные и монастырские. Не было даже попыток к таким насилиям или к погромам хозяйств на землях причтовых или монастырских. Профессор Чупров высчитал, что площадь крестьянского землепользования, при условии отобрания решительно всей земли в России в пользу крестьян, увеличится только на 42%; при приросте населения в России ежегодно в два миллиона человек, при удвоении населения в 50 лет, передача даже всей земли крестьянам только отдалила бы несколько земельный кризис. Между тем, по исследованию того же профессора, улучшение сельскохозяйственной культуры быстро может повысить крестьянскую земледельческую производимость на 100, на 200 и даже на 300%. Возвышение нравственного уровня народа, уважение к чужой личности и собственности, уменьшение пьянства, возвышение трудолюбия и настойчивости в труде, пожалуй, дало бы еще более осязательные результаты…

Принижение Церкви и лишение ее материальных средств едва ли повысит народную нравственность, и без этого никакие земельные прирезки не создадут народного благосостояния.

Это сознано во всех государствах Западной Европы; там нигде не подрывают сил Церкви и просветительного влияния религии. Нигде в Европе не найдете духовенства более бедного, чем в России; думский же законопроект хочет сделать его совсем нищим. Нередко в европейских странах мы видим и церковные имущества: в Англии и Венгрии относительно их даже гораздо больше, чем в России. Это, заметьте, в культурно-правовых государствах.

Думские законопроекты с роспуском Государственной Думы, конечно, пока потеряли свою силу... Тем не менее, мы, подвергая их разбору, имея в виду не практическое осуществление их в данное время, а их принципиальную сторону. С этой точки зрения и высказанные нами суждения, полагаем, имеют значение не минутное и частное, а общее и постоянное.

−

Для полноты суждения приводим в подлиннике законопроекты Государственной Думы.

I. Основные положения законопроекта о свободе совести.

Каждому гражданину Российской Империи обеспечивается свобода совести. Посему пользование гражданскими и политическими правами не зависит от вероисповедания, и никто не может быть преследуем, и ограничиваем в каких бы то ни было правах за убеждения в делах веры.

Примечание. Все узаконения, ограничивающие гражданские и политические права лиц, принадлежащих к тем или иным вероисповеданиям, отменяются.

Все существующие и вновь образующиеся в Российской Империи вероисповедания пользуются в одинаковой мере свободой богослужения и отправления религиозных обрядов, а также проповедования и распространения своих учений, поскольку при осуществлении этой свободы не совершается деяний, предусмотренных общими уголовными законами.

Никто не может быть силою государственной власти принужден принадлежать к какому-либо исповеданию, или исполнять обязанности, вытекающие из принадлежности к какому-нибудь вероисповедному обществу, или совершать религиозные действия, или участвовать в обрядах какого-нибудь вероисповедания.

Никто не может отказываться в силу своих религиозных убеждений от исполнения гражданских или политических обязанностей, кроме случаев, точно в законе указанных.

Всякий, достигший 17-летнего возраста, может выйти из состава вероисповедного общества, к которому он принадлежит; несовершеннолетний, не достигший сего возраста, воспитывается в том вероисповедании, в коем пожелают его воспитывать родители.

Примечание. В случае если родители принадлежат к различным вероисповеданиям, от их соглашения зависит выбор вероисповедания, в коем воспитываются их дети. Если такового соглашения достигнуто не будет, то дети мужского пола воспитываются в исповедании отца, дети женского пола – матери.

Особый закон определяет порядок ведения актов гражданского состояния.

Особые узаконения определяют преподавание вероучения. Эти узаконения не должны противоречить началам свободы и равенства вероисповеданий.

II. Объяснительная записка.

Основным государственным законам Российской Империи принцип свободы совести не чужд. «Свобода совести, – гласит он, – присвояется не только христианам иностранных исповеданий, но и евреям, магометанам, язычникам, да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего различными языками по закону и исповеданию праотцев своих, благословляя царствование Российских Монархов и моля Творца вселенной, да множить благоденствие и силы Империи».

Точно также и свод учреждений и уставов управления духовных дел иностранных вероисповеданий (XI, 3) гласит, что первенствующая и господствующая вера в Российском государстве есть христианская, православная, кафолическая, восточного исповедания. Но и все, не принадлежащие к этой Церкви подданные государства и иностранцы, в оном пребывающие, пользуются повсеместной свободой отправления своей веры и богослужения, причем свобода веры присвояется не только христианам иностранных исповеданий, но и евреям, магометанам и язычникам».

Однако, этот великий принцип не нашел себе осуществления в законодательных нормах и тем более в практике государственного управления. Напротив того, несомненно, долгие годы Россия жила под режимом несвободы совести. В вышеуказанном своде учреждений и установлений духовных дел иностранных исповеданий прямо оговорено, что право распространять свое вероучение предоставлялось одной православной Церкви. Духовные и светские лица прочих христианских исповеданий строжайше обязаны не прикасаться к убеждениям совести не принадлежащих к их религии; в противном случае они подвергаются взысканиям, в уголовном законе установленным. Даже переход из одного иностранного христианского исповедания в другое можно было совершать лишь с разрешения министра внутренних дел. Мы не упоминаем здесь ни о специальном законодательстве по поводу отдельных христианских и не христианских исповеданий, ни о законодательстве, имеющем в виду раскольников и сектантов. Но если таков был закон, то деятельность администрации в этом отношении шла несравненно дальше. Едва ли какое-нибудь из инославных исповеданий не подвергалось особым административным ограничениям, а на некоторые воздвигалось настоящее преследование.

Последствия этого режима слишком известны. В народной совести это отношение власти к делам веры вызывало глубокий соблазн. Среди различных народностей, населяющих Империю, ограничение того, что является интимным и драгоценным достоянием, вызвало острую враждебность, колебало самые основы национального мира и наносило великий вред общественной крепости и мощи. С другой стороны, и православная Церковь, пользующаяся внешним привилегированным положением, но сдавленная государственной опекой и не обладающая той свободой, которая есть «единое на потребу» для носительницы религиозной истины, и преемства вероучения, – православная Церковь только страдает от этого режима, отнимающего у нее возможность нравственного воздействия и авторитет.

Навстречу настойчивым желаниям, происходившим из различных общественных и национальных групп, исходивших и от служителей самой Церкви, пошло, наконец, и правительство. Уже в указе Правительствующему Сенату от 12 декабря 1904 года Верховная Власть признала неотложным «для закрепления, выраженного в манифесте 26 февраля 1903 года неуклонного душевного желания охранять освященную основными законами Империи терпимость в делах веры, подвергнуть пересмотру узаконения о правах раскольников, а равно лиц, принадлежащих к инославным и иноверным исповеданиям, и независимо от сего принять ныне же в административном порядке соответствующие меры к устранению в религиозном быте их всякого, прямо в законе не установленного стеснения». Эти начала получили более подробное развитие и в указе Правительствующему Сенату 17 апреля 1906 года; согласно ему, переход из православного в другое христианское исповедание отныне не преследовался и не влек за собой каких-нибудь невыгодных в отношении личных и гражданских прав последствий, причем «отпавшее по достижении совершеннолетия от православия лицо признается принадлежащим к тому вероисповеданию или вероучению, которое оно для себя избрало»; рядом с этим устранялись исключительные законы против раскольников: отныне раскольники и сектанты приравнивались с лицами других инославных исповеданий. Наконец, указ разрешил преподавание вероучения на местном языке и поручал его предпочтительно лицам, принадлежащим к духовной иерархии данного исповедания, и обещал пересмотр законоположений о магометанах, ламаитах и язычниках.

Высокие начала, положенные в основу указа 17 апреля и приветствуемые всей Россией, не получили, однако, надлежащего осуществления. Слишком глубоко укоренились бюрократические традиции и в ведомстве православного исповедания, и в управлении иностранными исповеданиями. Сверх того, во многих частях России, где религиозный вопрос оплетается с политическим и национальным, местная административная власть не считала возможным лишить себя средства, которое в ее глазах было крайне могущественно в политическом смысле, и признать право свободного перехода из православия в другие исповедания; в особенности это относилось к переходам в католицизм среде обитателей различных губерний Западного края и Царства Польского. Итак, указ 17 апреля не дошел в утверждении принципа религиозной терпимости до конца: допуская переход в неправославные исповедания, он не разрешил, однако, этим последним свободного распространения своих вероучений, которое по-прежнему принадлежало лишь православной Церкви. Наконец, он ничего не говорил о праве, не принадлежать ни к какому исповеданию, – праве, которое, очевидно, входит в последовательно проводимый принцип свободы совести. Очевидно, как с ним несовместимо принуждение – прямое или косвенное – к принятию какой-либо религии, так несовместима и принудительная религиозность вообще.

В великий день 17 октября возвещалась непреклонная воля Монарха «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы слова, собраний и союзов». К сожалению, и здесь последующие законодательные постановления не остались верны духу манифеста 17 октября: так, закон 14 марта 1906 г. о введении в действие нового уголовного уложения для преступлений религиозных, за исключением некоторых поправок в законодательстве о раскольниках, в общем, стоит на почве уголовного уложения 22 марта 1903 г. и далеко не соответствует принципам указа 17 апреля и тем более манифеста 17 октября. Задача введения религиозной свободы в России осталась невыполненной.

Исполнение этой задачи является первой обязанностью первого народного представительства. И среди этих форм свободы одной из важнейших является свобода совести. Лишь полное ее осуществление может восстановить то доверие и нравственную связь отдельных народностей, без которых невозможно процветание, благоденствие и мощь России, невозможно поднятие авторитета православной Церкви, невозможно умиротворение народной совести. Именно здесь менее чем где-либо, возможны полумеры и компромиссы, менее всего допустимы ограничения для всякого русского гражданина оставлять старое и выбирать новое исповедание, согласно велениям своей совести, исполнять религиозные обязанности не общегосударственные, участвовать в культе и распространять то, что ему предписывает разум и совесть. Такая свобода может повести лишь к нравственному обновлению России, к укреплению в ней религиозного чувства, к водворению в ней взаимного согласия и мира.

−

Аграрная комиссия Государственной Думы приняла первый пункт аграрного законопроекта в следующей редакции:

«Для расширения площади землепользования трудового земледельческого населения обращаются пригодные для сельскохозяйственного промысла земли: а) казенные, удельные, кабинетные церковные и монастырские; б) в порядке принудительного отчуждения, земли учреждений и частновладельческие».

В 60-х годах прошлого столетия, как известно, «освободительные» влияния в печати и обществе сразу и открыто объявили поход против религии и христианства. Господство в то время материалистической философии, успехи естествознания, многим вскружившие голову, гипотезы дарвинизма, нашедшие себе место и в социальных, и в этических системах, с одной стороны, а с другой – несомненное влияние неостывшей еще злобы после борьбы с папством в Италии, – все это обусловливало напряженность борьбы против религии и давало ей обманчивое право выступить под знаменем «науки». И в «науке», действительно, появлялось в то время много учений, открывалось много фактов, особенно в области геологии, физиологии и химии, которые, казалось, колебали религиозные устои и во многих искренних и благородных умах производили мучительные сомнения и колебания. Это было тяжкое искушение веры.

Прошло немного времени, и через 20 лет мы увидели возрождение идеализма и спиритуалистической философии, ибо та же истинная наука многое объяснила и своими открытиями многое подтвердила в области религиозного мировоззрения. Идти против религии во имя «науки» стало прямо смешно после трудов и отзывов в защиту религии таких ученых, как Друммонд, Вольф, Карпентер, Тиндаль, Вундт, Пастер, Вирхов, Дюбуа-Реймон, Фламмарион, Сабатье, даже Литтрэ, ученик самого Конта.

И у нас в России это отрезвление мысли, – хотя и не без уклонений от нормального хода, в виде толстовщины, – сделалось весьма заметно в научном идеалистическом движении философского мировоззрения у таких ученых, как Грот, архиепископ Никанор, Менделеев, Сеченов, Бекетов, Богданов, Чичерин Любимов, Бугаев, Некрасов и прочие.

Как ни представлялся ожесточенным поход атеистического нигилизма 60-х годов, он, однако, затронул только «интеллигентные» слои общества и не был столь опасным для всего народа. Одни из «интеллигентов» искренно сомневались, но много читали и учились: они, под влиянием поворота в науке, пошли вслед за ней на путь идеализма и религии. Другие, большинство недоучек и верхоглядов, шли вслед за модой: когда мода изменилась, примолкли и эти неглубокие атеисты; вчерашние чистые материалисты вдруг заговорили языком толстовщины о царстве Божием, о воле Божией, о непротивлении злу, о подлинности Евангелия, заговорили против курения табаку, против водки и даже сообщения с женщиной... Для мысли народа мнимонаучные аппараты безбожия были недоступны, и наши нигилисты не могли и говорить с народом об этом во имя науки: это значило говорить на непонятном языке.

Современное наше «освободительное» движение, несомненно, по своей сущности не только глубоко атеистично, но и фанатически враждебно всякой религии. Но, удивившее мир целым морем лжи, клеветы, самой низкой и подлой беззастенчивости, полной неразборчивости в средствах и какого-то нравственного идиотизма, оно вначале, ради «тактических» целей, не боролось с религией. Было объявлено, согласно Эрфуртской программе, что «религия – дело частное». Мало того, как увидим ниже, одно время «освободительная» печать стала даже на защиту Церкви...

Притом во имя чего же можно было идти против религии? Правда, социализм весь и всецело покоится на материализме, не прочь подчас развязно притянуть и «науку» к своим доводам и выводам, но жалкое, дешевенькое материалистическое мировоззрение теперь разделяется разве только хулиганами из кабаков и героями Горького, вместе с невысокообразованным творцом этих типов, который и ввел их в русскую литературу.

В науке материализм теперь не имеет никакой цены.

Да и как и кому теперь опереться на науку? Вожди нашего «освободительного» движения – это такие откровенные и круглые невежды в области знаний, что в их руках научное знамя совершенно не может держаться, и это они сами лучше всех сознают⁷⁹.

Их орудие – ложь, злоба, зависть и ненависть, воздействие на низменные инстинкты толпы, чего они и сами не скрывают в тех программных брошюрках, как «Задачи пропаганды в деревне». Молодежь 60-х годов много занималась, читала, составляла кружки самообразования; нынешняя молодежь, идущая в челе «освободительного» движения, есть молодежь исключительно «неучащаяся». Кому не знакома эта незрелая, неразвитая среда полумальчиков по умственному развитию, которых гимназия выпускает с аттестатами зрелости!

Слащавая мнимо гуманная тенденция не ставит двоек по уверенности, что «двойки не внедрят в сердца учащихся любви к преподавателям», что курс средней школы будто бы таков, что его «могут усвоить и способные, и «так называемые» неспособные ученики», что вследствие этого «учитель, ставящий ученику двойку, ставить ее себе самому»⁸⁰ – такая тенденция заставляет тянуть до VIII класса весь гимназический хлам и выпускать его увенчанным аттестатами. Быть может, во многом и студенческие беспорядки объясняются тем, что первокурсники, вышедшие из гимназии без всяких знаний, оказываются решительно неспособными и неподготовленными следовать за университетским курсом...

Что благодарнее такой почвы для сеяния разрушительных теорий? Чтоб усвоить их, ведь так мало надо иметь ума и научных познаний. То и другое с успехом можно заменить наглостью, верхоглядством и взятыми напрокат с митингов и со слов агитаторов готовыми фразами и затем, в тоге героев освободительного движения, решить, подобно Смердякову: «все позволено». Надо бороться против правительства, надо свергнуть существующий строй, – вот и вся философия.

Неудивительно, что в устах таких круглых невежд не могло найтись слов против религии во имя науки. Мы видим, что еврействующие и радикальные газеты, все эти Биржевые Ведомости, Сын Отечества, Русь, Двадцатый Век, Русское Слово, Путь и проч., все бесконечные прихвостни радикальной печати в провинции по началу даже взяли Церковь под свою защиту, вопили по поводу «угнетения и паралича Церкви», кричали об ее свободе, о восстановлении в ней канонических начал, о соборе, об упразднении бюрократии в Церкви и т. п.

«Не красна песнь в устах грешника». Не верилось в искренность атеистов, распинающихся за свободу религии. И не трудно было догадаться, что здесь умысел только один: возбудить недовольство и в служителях Церкви, увлечь и их на путь борьбы с правительством.

Замысел этот, к сожалению, до некоторой степени удался, и некоторые съезды духовенства по своей бесшабашности, радикальности по озлобленности и легкомыслию превзошли буйные митинги озверелых и пьяных «сознательных» пролетариев... бастовали послушники, «требуя» ежедневно бутылки пива, бастовали псаломщики, и батюшки, ссылаясь на «благо Церкви», требовали вторых жен, брюк «на выпуск», посещения театра и прочих благ... К «науке» апеллировали очень робко: ведь все эти отцы и господа с наукой в духовных школах мало знались, а воспитывались исключительно на газетках и сплетнях, ибо и духовная школа по части «неделания» не отставала от светской в последние годы, подготовительные к «освободительному» движению. «Сознательным» батюшкам казалось, что они приняты под особое покровительство «освободительного» движения: нас уверяли, что это движение ничего не имеет против религии, вообще против христианства и православия, против Церкви, лишь бы религия и Церковь не служили-де орудием для деспотизма и правительства...

И вот собралась первая Государственная Дума. Известно, что она оказалась однобокой и накренилась вся влево. Только и были там представители «освободительного» движения. Даже и священники попали в общий тон. На днях один из видных «кадетов» восхвалял двух либеральных депутатов в рясах. И что же? Дума начала с оскорблений Церкви; в Думе открыто кощунствовали от имени русского народа такие «русские» представители, как г. Рамишвили (евреи, по обычаю, помалкивали и, по племенному неизменному обычаю загребать жар чужими руками, пользовались услугами христиан); Дума решила уничтожить значение православной Церкви, как первенствующей в Империи, объявила свободу атеизму, а чтоб уравнять православие с прочими религиями, решила отнять у Церкви без всякого вознаграждения все церковные, монастырские и даже причтовые земли. Все, конечно, были цветки, ягодки были впереди, – и кто знает, к чему бы пришла Дума, если бы ее «деятельности» не положен был конец.

Поход против религии и Церкви продолжается теперь в «освободительной» литературе. Она подготовляет будущие «требования» от Церкви.

«Свобода» печати с начала 1905 года, и особенно после октября, обратилась в такую разнузданность и в такую фанатичную ненависть против всякой религии, что Русь святая сразу в этом превзошла все страны Запада. Не угодно ли почитать «Рассказы из истории России» Шишко, – эту невежественную пачкотню и низкую подделку под науку и историю? Там увидите глумление над христианством и полное отрицание заслуг его в истории России. Россия, видите ли, была бы счастлива, если бы при Владимире святом не крестилась.

Не угодно ли полюбоваться на это наводнение литературы нашей книгами Ренана об Иисусе Христе, об апостолах, об антихристе, – книгами, которые сразу изданы по дешевой цене несколькими книгоиздательствами и которые прямо рассчитаны на подрыв христианства⁸¹. Не угодно ли подивиться необыкновенному усердию в издании сочинений Толстого, – не тех, где он называет социализм безумием, конституцию – задержкой прогресса, освободительное движение – забавою праздной и неумной русской интеллигенции, – а сочинений, направленных против догматов христианства, против святости евангелия, против духовенства и Церкви! (См. издания Всемирного Вестника, Посредника и друг.)

Но что стало появляться в самый последний месяц, – это превосходит всякое вероятие.

В брошюрках еврея Каутского доказывается одновременно, что Иисус Христос вовсе не существовал, и что Он был социалистом.

Еврей Дитцген в брошюре «Религия социал-демократии» открыто отрицает всякую религию.

Бебель в брошюрке «Христианство и социализм» издевается над христианскими верованиями, над таинствами, над апостолами, над соборами и святынями.

Еврей Лафарг пишет «О причинах веры в Бога в современных классах общества» (и заглавие-то нелепое).

В брошюрке за 8 копеек рассуждается «О религии и пролетариате» (издательство Скирмунта).

Здесь – сплошное глумление над всем святым, невежественное, наглое, даже без quasi-научной обоснованности, – просто – отвратительная ругань!

Приведу образчики из этой книжонки. Из нее читатель из класса рабочих, для которых и написана книжка, узнает, что идея о Боге создана дикарями, которые видели сны и принимали их за Божество (стр. 8), поддержана была буржуазией и капиталистами, которые «жгут свечи пред образами», находя в религии (каким образом?) оправдание своей лености и социальной бесполезности (стр. 18). Поэтому логичнее (!) пролетариату совсем не признавать существования Бога: как бы ни молился рабочий, он не получит от Небесного Отца ежедневного хлеба; только заработная плата дает пролетариату хлеб (стр. 33). С наступлением социалистического строя не останется места для неизвестного (?!), и тогда человек окончательно перестанет верить в Бога (стр. 37).

Преподнося эту давно опровергнутую в науке старую-престарую стряпню Фейербаха, Кондильяка и К. Фохта в качестве новости, Лафарг, конечно, рассчитывает только на невежество своих читателей. Но какова прямолинейная, чисто-скотская узость и грубость утилитарного воззрения на религию!

Еще грубее понятия о христианстве. По словам этого мнимо ученого еврея, сущность христианства – паразитизм! Верующий, видите ли, вместо того, чтобы зарабатывать, просить Бога: «хлеб наш насущный даждь нам днесь». Поэтому, – уверяет Лафарг, – ни один христианин, достойный этого имени, не прибегнет к труду для получения необходимых жизненных средств (стр. 12).

Издеваясь над учением евангелия об Отце Небесном, Лафарг замечает: «Отцом Небесным буржуазии является класс наемных рабочих; они – бог, который удовлетворяет все потребности буржуазии.

Еще дальше идет книжонка М. Бакунина: «Бог и государство», месяца три тому назад выпущенная книгоиздательством, носящим громкое название «Логос». Бакунин – чистой воды анархист. Если Лафаргу надо лягнуть буржуазию, то Бакунину надо уничтожить государство. А так как религия освящает власть, то она – нелепость, со всем ее учением о Боге, о душе и даже о нравственности... «Христианин – не человек», – рассуждает Бакунин, намекая на учение евангелия о смирении, – «потому что у него нет сознания своего человеческого достоинства; поэтому, не уважая в себе самом человека, он не уважает его и в другом». Христианство способствует только порабощению человека государству, которое есть зло, «божественная санкция животной силы и торжествующего беззакония».

«Невежество, благочестие и вера» народных масс являются «гарантией эксплуатации одних людей другими». Поэтому надо, во что бы ни стало ниспровергнуть всякую религию, чтобы «разрушить проклятый принцип власти как человеческой, так и божественной».

Но даже и такая беззастенчиво-наглая анархическая прокламация, это – только невинная вещь сравнительно с брошюрой С. Фора, название которой отвратительно и выписывать: «Преступления Бога!»

Брошюра напечатана издательством «Солидарность» (поистине, всякий бес найдет себе болото). Она содержит в себе такие выражения кощунства и богохульства, что я решительно не в состоянии написать их здесь даже в намеках. Заглавие этой мерзкой книжонки говорит само за себя и достаточно характеризует ее содержание. В ней ни одного научного довода; читатель все время видит и слышит одну безумную ругань сумасшедшего фанатика.

Не станем больше перечислять и называть подобные брошюры. Довольно сказать, что атеистически-анархическая идея проходит явно в отдельных выражениях решительно во всех этих бесчисленных «красных» брошюрках, печатаемых с вычурными названиями разными книгопродавцами, неизвестно откуда почерпающими средства на дело, требующее не малых расходов.

Ясно, что вся эта «литература», заполнившая наш книжный рынок во имя «свободы совести», положительно отравляет совесть нашего простого верующего народа. Ясно, что ведется систематически поход против религии и Церкви, ведется искусной рукой, снабженною откуда-то взятыми миллионами рублей.

Что же смотрит правительство? Что же смотрит духовная власть?

Дело в том, что мы, ведь, присутствуем при открытом нарушении закона, безнаказанно совершаемом на глазах всей России.

Закон о духовной цензуре не мог быть отменен. Согласно этому закону, все сочинения, касающиеся религиозных вопросов, должны разрешаться к печати духовною цензурой.

Правда, в известной комиссии Кобеко по вопросу о печати присутствовали два духовные лица; из них одно прямо высказалось за отмену духовной цензуры. Но эти духовные лица, насколько нам известно, не были уполномочены Св. Синодом; они выражали ни больше, ни меньше как свои личные мнения, а не голос и согласие Св. Синода. Во всяком случае, голоса и решения Св. Синода по этому важному вопросу верующие люди не слышали; духовно-цензурные комитеты зачем-то существуют, а недавнее разъяснение Св. Синода подтвердило, что даже епархиальные печатные органы и журналы должны быть непременно представляемы на предварительную цензуру.

Правда, после занятий комиссии Кобеко последовало при графе Витте издание временных правил о печати. Но правила эти не могли отменить закона о духовной цензуре: о них не запрошено было отзыва высшей духовной власти. Св. Синод со своей стороны никакого распоряжения не опубликовал. Таким порядком нельзя было упразднить закон о цензуре всех сочинений касающихся религии.

Итак, то, что теперь делается, – тоесть свободное печатание безбожных брошюр, – есть вопиющее беззаконие.

Не отменена ст. 181 Улож. о Наказ., карающая кощунство в печати. Не отменена и ст. 1 Уст. предупр. и пресеч. преступл., именующая губернаторам обязанность охранять население от оскорблений его религиозного чувства.

И теперь стоим мы пред вопросами: Неужели для государства уже не существует обязанности охранения веры? Но тогда в чем же союз Церкви с государством? А если долг этот перед Церковью и государством не сознается, то неужели не говорит в представителях власти голос долга пред народом и голос государственного самосохранения?

Что делать Церкви в виду такого положения? Как судить пастырей, если за их посевами доброго семени, разбрасываемого горстью, идут бесы с мешками зловредных плевел и топчут, и засыпают доброе семя? Удивительно ли, что у пастырей нива запустеет и плода не принесет?

Нигде в мире не позволено печатное и открытое богохульство и кощунство, хотя бы даже во имя пресловутой свободы совести! Ведь даже во Франции подобные выходки останавливаются государством и влекут за собою судебное преследование.

Неужели в России до конца будут следовать гибельному правилу: сначала все и всех распустить, предоставить злу полную свободу действия, молчать и мирволить, а затем, когда пожар охватит огромное пространство, и опасность гибели предстанет воочию, тогда спешно, именно как на пожаре, но всегда поздно, принимать меры к подавлению зла...

Падение религии, это – падение первой и последней опоры всякой государственности. Религия – это своего рода vis medicatrix naturae в духовной области, постоянный источник нравственных сил и оздоровления народа. Религия – это единственный общий язык народа, на котором с ним можно говорить во имя запросов высшего порядка. Ничто не заменит религии, и школа, на которую так надеются, совершенно бессильна исполнить ее задачи. События последнего времени достаточно показали это. Школа не дает вечных основ морали; она роковым образом всегда будет служить всякому «новому слову» – и худому, и доброму, «так, вслед за подрывом морализующей силы религии, несомненно, начнется разброд общества и полная нравственная и государственная анархия. Этого и нужно врагам государства. Но же в руку играет государство, допуская свободу кощунства и открытого богохульства?

И неотмененный закон, и долг пред Церковью, и долг заботливости о духовном благе народа, и, наконец, чувство самосохранения, – все это должно заставить власть обратить внимание на поход печати против религии и Церкви, на эти систематические попытки вытравить в русском народе веру, разбудить разжечь в нем животные инстинкты.

Здесь как нельзя более уместно напомнить завет Петра Великого: «Промедление времени смерти подобно».

По прибытии в город Киев, я пошел в день воскресения в Киево-Софийский собор.

Седая, величавая древность! Великая, много говорящая душе святыня!

И вот, когда я стоял в соборе в ожидании службы, предо мною в воспоминаниях протекла его многострадальная история. Как много он видел, как много он испытал!

Вспомнилось, что здесь возглашалось имя папы римского, вспомнилось, что здесь восходили на кафедру епископы и митрополиты-униаты, пока не восторжествовало здесь вновь православие. Все эти Михаилы, Кириллы и Ипатии Рагозы, Терлецкие, Пацеи, все эти епископы-изменнки, униаты, путем партийных происков приняли унию с католичеством. Их назначили в сенат польский, или дали поместья, власть и богатство; они радостно называли себя и считали примкнувшими к образованной Европы. Началось открытое гонение на православных священников, которых надеялись заставить пойти на уступки католичеству.

Все: и сила государства, и силы ума, и представители Церкви, – все стояло за унию, успех унии был обеспечен, и, однако, она провалилась. Почему?

Да потому, что за ней не пошел и не пойдет народ, этот стойкий и терпеливый богатырь, верный основам своей веры и жизни. Уния, уступка епископов, была не только изменой истине православия, правилам церковного подчинения и религиозному долгу. Нет, это была полная капитуляция перед Западом, полный отказ от самостоятельности, от своих культурно-исторических задач и типа, от себя, от своего народного дела. Им казалось, что, побывав в Риме и поклонившись папской туфле они – европейцы, и в этом рабстве они видели источник для своей гордости!

Но дело их погибло с шумом. Когда от Москвы доносилось сюда до Киева истинное «освободительное движение», истинное дыхание «народной свободы» на основах православия и народности, в единой, неделимой России сгинула чуждая тьма, погибли изменники, и власть Самодержца всея Руси здесь стала незыблемой в осенении Креста, обвеянная духом народным, дыханием благоговения: «Волим под Царя Московского, православного».

Вы спросите, – к чему я об этом говорю?

Но вы сами догадываетесь: к тому говорю, что нынешнее время во многом для нас похоже на время перед унией: нам предлагают унию русских основ с основами жизни европеизма; И силы государства, силы ума – интеллигенция, по местам даже служители Церкви – стали за это дело.

Будем осторожны, братья! Нам предложат уступить, нам предложат унию. Ради временной выгоды, ради целей избирательной борьбы, чтобы провести в думу нашего кандидата, нас будут просить войти с кем-либо в соглашение и при этом уступить из своих убеждений, примириться временно с тем, что пахнет европейской конституцией.

Стой твердо, русский православный человек! Не поддавайся лукавым и хитросплетенным приманкам! Ни слова лжи, ни тени неправды, ни на волос уступки.

Смотрите, – кругом нас все менялись. Кадеты выдавали бронзовые векселя, – обещали то, о чем заведомо знали, что не исполнять, меняли программы и одним на белых бумажках писали одно – для панов, другим на других бумажках писали совершенно иное – это для холопов. Октябристы шатались влево – вправо, вправо–влево. Только мы не менялись. Только мы твердо стояли на одном, только мы не подтасовывали наших программ, платформ и положений.

Все должно делаться прямо, честно, открыто, искренно, по-русски. Мы ищем только правды, только одобрения совести.

И вот, разве мы рассыпались, разве мы ослабели, разве нас мало? Не мы идем к кадетам и октябристам, а к нам идут, нас ищут; нас заметили враги России, скрежещут они зубами, сулят нам гибель, – да Бог не выдаст, никто не съест. На нас смотрит правительство. Но мы знаем, что и гр. Витте тоже был «правительство», поэтому и в отношениях к этому последнему мы сохранили полную самостоятельность, и против того министра, который захочет взять у нас Царя, как граф Витте, мы будем бороться всеми законными способами; против законов и распоряжений, гибельных для интересов русского народа, мы будем протестовать самым энергическим образом.

Пусть мы будем одиноки, пусть нас не станут называть европейцами, пусть зовут черносотенцами; пусть уверяют, что мы – глупцы и невежды. Мы лучше останемся одиноки со свое правдой и народной совестью, чем, продав или затемнив правду, будем пользоваться снисходительными похвалами врагов. Пусть ни один из нас не попадет в Думу: воля Божия. А правда наша нам дороже и тысячи Дум.

Древним христианам мучители говорили: «вы не верьте нашим богам, вы только бросьте на огонь перед идолом кусочек ладану, скажите только два слова (domine, Caesar), – и ваша жизнь спасена». Христиане отвергали совет и шли на смерть. А мир и будущее принадлежали, однако, им, а не их гонителям и мучителям.

В уступках нет границ, и стоит сделать только один шаг, чтобы за ним последовали другие. Я видел: люди, достойные уважения, которые идут к нам, хотят с нами слиться, искренно считают себя нашими и, однако, не избавились окончательно от европейского очарования, вдруг заговорит против «сословий», «расовой борьбы», и «все, в конце концов, зависит от брюха».

Чем это отличается прямо от социализма? Вот что значит хлебнуть чуть-чуть конституции, поклониться заношенной туфле Европы.

Посему скажу: бойся конституции, как сатаны!

Впрочем, сатаны я не боюсь, от него крестом оградишься, а конституции боюсь...

Все эти мысли посетили меня в древнем храме, и по сердцу ударила песнь, как раз в это время пропетая хором:

«Вскую мя отринул еси от лица Твоего, Свете незаходимый? И покрыла мя чуждая тьма окаянного».

Вот уже поистине отринул нас Бог от лица Своего за то, что многие русские люди пошли в чуждой тьме европейской, и пренебрегли свой домашний свет, и возлюбили некоторые русские люди в этом чужебесии тьму паче света.

Это не относится к нам, монархистам. Наш свет во тьме светит, и тьме его не объять. Будем же тверды, будем мужественны, будем верны вековым нашим заветам, – и победа окончательно будет за нами.

К нам пусть идут, мы – ни к кому. Но, приходя к нам, пусть принимают целиком наше исповедание веры.

С нами Бог, с нами Царь и с нами русский народ. Будь же верен до смерти, и дастся тебе венец жизни и венец полной победы!

В Петроград вызваны епископы-грузины; ожидается особое заседание Св. Синода с их участием, а также с участием экзарха Грузии для рассмотрения петиций духовенства Грузии и Имеретии и отдельной петиции грузинских епископов о даровании автокефальности грузинской Церкви. Вопрос об автокефальности созрел как-то особенно быстро и неожиданно и всплыл в резко-определенной форме собственно в последний год, – в год смуты и непорядков в России и в Закавказье. Он страстно обсуждался на епархиальных съездах духовенства: в Имеретии (в марте прошлого года) и в Грузии (в мае прошлого года); одновременно он перешел на страницы русских и кавказских газет, освещен был историческими справками и, собственно говоря, дальше исторического, чисто научного обсуждения и не пошел. Вся полемика по этому вопросу свелась к одному пункту: была ли грузинская Церковь автокефальна до присоединения Грузии к России, или она все время до XIX в. состояла в зависимости от Антиохийского патриархата.

Вопрос остается и доныне неразрешенным. Как фундамент и истинная причина той страстности, с которою относится часть грузинского духовенства к автокефалии Церкви, конечно, лежит чисто национальное самосознание Грузии и желание дать этому национальному сознанию внешнее выражение в видимой самостоятельности их Церкви. В этом отношении грузины, не скрываясь, с завистью указывают на армян, своих соседей в Закавказье...

По знаменательному совпадению как раз в мае месяце прошлого года, в момент наиболее острых суждений в среде грузинского духовенства об автокефалии, Вселенский патриарх написал особое послание Святейшему Всероссийскому Синоду о взаимообщении поместных церквей; оно напечатано теперь в первом новогоднем номере «Церковных Ведомостей». В патриаршем послании есть строки, в полном смысле драгоценные при обсуждении петиции грузинского духовенства. Вселенский патриарх прямо осуждает опасную болезнь переживаемого времени, «цели, и стремления которого запечатлены более мирским и племенным характером, противным священным апостольским и соборным канонам»...

Чтобы не быть в фальшивом положении относительно обсуждаемого вопроса, нам нужно теперь же с полной откровенностью и ясностью установить, какие собственно интересы преследуются в домогательстве автокефалии грузинской Церкви? Если здесь – только «мирские и племенные цели и стремления», выступающие «под видом ревностного попечения и защиты польз православия», то, собственно говоря, вся полемика по вопросу об исторических основах автокефалии и самое обсуждение вопроса с чисто-канонической и церковной точек зрения, – все это является совершенно излишним. Если церковный характер в постановке вопроса является только прикрытием и флагом для побуждений иного рода, то церковной власти следует ли вступать в обсуждение дела, которое, по выражению вышеупомянутого патриаршего послания, «Церковь Христову старается обратить на службу и сделать орудием мирских целей и политических программ». При таких условиях обсуждение этого огромного вопроса будет бесплодно: политические стремления, обычно, не считаются ни с логикой, ни с историей, ни с чувством справедливости; они знают только благоприятные и неблагоприятные условия...

При каких же условиях возникли домогательства автокефальности грузинской Церкви, о которой два года назад ничего не было слышно не только в России, но и в Закавказье?

Политические условия

За последние 5 лет мечты грузин не шли дальше пожеланий, чтоб экзарх Грузии был родом грузин, чтобы не только все епископы в Грузии, но и все служащие по духовному ведомству были из грузин, и чтобы в духовные семинарии Закавказья принимались исключительно грузины; чтобы в семинариях изучалась история и литература грузинская; чтобы богослужение и проповедь в семинарской церкви совершались на грузинском языке и, наконец, чтобы начальствующие и гг. преподаватели в семинариях были также одни грузины. Это было пределом мечтаний и стремлений.

Конечно, всегда говорили и о том, что грузинская Церковь в древности была автокефальной. Но эти речи не выражали никаких домогательств автокефальности, а являлись лишь поэтическим воспоминанием о древней силе и славе грузинского народа и о блеске политической жизни древней Грузии при царице Тамаре.

Домогательства автокефальности Церкви вызвала несчастная русско-японская война. В июне 1904 года уехал с Кавказа бывший главноначальствутощий князь Голицын; в июле убит был Плеве, и его заместитель, князь Святополк-Мирский, по матери-грузинке и по рождению в Тифлисе близкий человек для Кавказа, открыл новый курс во внутренней политике России. Этот курс по отношению к Кавказу сказался, прежде всего, в том, что сюда возвращены были многие из высланных политических агитаторов. И правителем всего края, хотя временным, был оставлен генерал Малама, человек, не знавший Закавказья и притом слабый и неспособный администратор. Одновременно с этим, на Дальнем Востоке, совершались страшные для России события, включительно до предательской сдачи Порт-Артура и мукденского разгрома.

Во все это время настоявшего правителя в Закавказье не было; утомленный старостью и нажитыми немощами, граф Воронцов-Дашков без конца сидел в Петрограде и после назначения в январе только к 5 мая успел прибыть в Тифлис. Заменявшие его на Кавказе власти не могли действовать самостоятельно и уверенно, а благоденствовавший на берегах Невы главный начальник в широковещательных и туманных «манифестах» объявлял, что он везет с собой обновление жизни Кавказа и «умиротворение». Эти манифесты вызвали здесь ожидание, что Воронцов-Дашков привезет с собой из Петрограда кавказским народностям бесконечные уступки всевозможным националистическим стремлениям.

На фоне всех этих обстоятельств, непосредственно после падения Порт-Артура и особенно после мукденского погрома, разыгралась кавказская революция. Она-то и подготовила почву для вопроса об автокефальности грузинской Церкви.

Падением престижа России, – к чему особенно чутки народности Востока, – и общим расстройством и неопределенностью правительственной системы прежде всего и больше всего в среде грузинского народа воспользовались социал-демократы и социал- революционеры: Впереди пошла Гурия, уже ранее подготовленная к волнениям: здесь возникли аграрные беспорядки, начались убийства помещиков, бойкот их земель, отказы от уплаты податей и арендных денег, отказ от уплаты драмы (руги) и взносов за требоисправления духовенству. Движение это быстро перебросилось в Мингрелию, в Имеретию, затем перешло в Горийский уезд, – все это происходило по линии железной дороги под постоянным воздействием железнодорожных рабочих и их агитаторов, социал-демократов.

Для выяснения нужд и заявлений крестьян-гурийцев в феврале прошлого года был послан в Гурию г. Крым-Гирей, впоследствии помощник наместника, родом татарин, англиканского вероисповедания, человек весьма либеральный и еще ранее заявивший себя сторонником племенных тенденций. Он объехал все гурийские сельские общества, беседовал с представителями народа, причем удалялись обычно все чины полиции и допускались только корреспонденты русских и грузинских местных газет, которые подробно и дословно сообщали и печатали все, что заявлялось народными представителями Гурии комиссару русской правительственной власти.

В этих беседах гурийцы буквально ни полслова не сказали о подавлении их родного языка в богослужении, об игнорировании религиозных интересов. Это объясняется тем, что народ искал удовлетворение только экономических нужд, действительно тяжких, подчас невыносимых, но был чужд политиканства. Наряду с этой чисто-экономической революцией и в зависимости от нее неожиданно совершилась такая же экономическая революция и по отношению к Церкви вообще, без всякой мысли о Церкви грузинской или русской. В Гурии, Мингрелии, Имеретии и частью в Грузии открыто и резко пошел народ против своих пастырей и даже, казалось, против самой религии. Разрушены и сожжены были церкви в некоторых местах; во время богослужения производились бесчинства; священников убивали, изгоняли из селений, некоторых подвергали оскорблениям и издевательствам – сбривали им бороды и волосы; всюду крестьяне решили захватить церковные земли, всюду отказали духовенству в уплате драмы (руги) и взносов за исполнение треб. Эти события разыгрались в декабре 1904 года и, особенно в первой половине 1905 года.

Власть русская оказалась не на высоте. Наместник, как сказано выше, сидел в Петрограде; системы в действиях местных властей не было никакой; генерал Малама бросался из стороны в сторону, телеграммы же наместника из столицы приносили обещания только одних льгот, в смысле национальных интересов кавказских племен, но ни звука не говорили об удовлетворении нужд экономических. Революция продолжала расти и шириться, как мы видим и доныне. Под влиянием упадка престижа России, под влиянием сознания видимой слабости русской власти на Кавказе и, наконец, говорим прямо, под влиянием обещаний наместника возникли и резко обнаружились националистические стремления, главным образом, в среде армян и грузин. Сразу заговорили об автономии Грузии, но начавшаяся армяно-татарская резня и слишком заметный междуплеменной характер Закавказья направили мысль в сторону автокефальности грузинской Церкви. Началось с Имеретии.

Историческая подпочва

В декабре 1901 года там был обычный епархиальный съезд духовенства, занимавшийся обычными делами. Совершенно по непонятной причине епископ Имеретинский назначил и разрешил новый съезд духовенства в марте 1905 г., несмотря на Великий пост, когда священники так нужны в приходах, и, несмотря на смутное время. Съезд совсем не занимался вопросами епархиальными. Они пригласили в свои заседания своего епископа, но преосвященный от участия в занятиях съезда, «чтобы не стеснять отцов», не без мудрости уклонился... В бурных заседаниях ораторы из среды духовенства говорили о необходимости восстановить автокефальность грузинской Церкви. Пользуясь разрешением Высочайшего манифеста 18 февраля 1905 г., съезд представил петиции об автокефальности в Комитет Министров и в Св. Синод. Кроме упоминания о том, что грузинская Церковь чуть не с VI века была автокефальной, иных мотивов к восстановлению автокефальности в петиции не указано. В русской печати, в газетах «Русь», «С.-Петерб. Ведом.» и «Разсвете» также стали появляться статьи об автокефальности грузинской Церкви, но и в этих статьях, если отбросить личные счеты авторов и нападки на тех или иных церковных Деятелей Кавказа, которые теперь все уже оттуда ушли, тоже ничего нового по этому вопросу не было сказано. Г. Дурново в «Руси» требовал даже восстановления двух автокефальных церквей в Закавказье – грузинской и имеретинской – с независимыми католикосами. Конечно, г. Дурново переусердствовал, и его предложение пришлось совсем не по вкусу грузинским деятелям, по-своему он был прав и по отношению к Грузии и Имеретии совершенно последователен: история, – так история, возобновлять, – так уже все восстановлять. А так как в Грузии самого XIX в. были два католикоса и оба были самостоятельны, один в Мцхете, другой в Кутаисе, то и теперь, при реставрации древности, надо бы опять создать не меньше, как двух католикосов...

Жаль, что г. Дурново не провел своей исторической последовательности до конца: тогда бы надо Кавказскую митрополию на Руси и Осетинскую митрополию на Кавказе, а также и Таврическую и Херсоно-Одесскую епархии с Кишиневской отчислить в Константинопольский патриархат; в восточной Грузии восстановить Албанскую митрополию, бывшую там в III в.; Карсскую область с ее 80 греческими приходами передать ближайшему малоазийскому епархиальному греческому архиерею, а из армян, принявших православие в Эриванской губернии, как наследников великой армянской православной Церкви IV–V вв., надо бы, конечно, составлять автокефальную армянскую церковь, во главе с особым католикосом, уже третьим в Закавказье. В Эриванской же губернии проживают и православные сиро-халдеи; эти, по исторической реставрации, должны бы отойти к патриарху Антиохийскому, ибо, без сомнения, сиро-халдеи до отпадения от православной Церкви в несторианство подчинялись Антиохии. Вот на каком абсурде должна быть основана современная церковная жизнь, если устраивать ее согласно историческим ссылкам и справкам. Повторяем, кроме голых исторических справок, ни в петициях, ни в газетных статьях не сказано было ничего для выяснения вопроса. Домогательства автокефальности грузинской Церкви до сих пор остаются без серьезных объяснений и без прочных оснований. Впрочем, и в петициях, и в газетных статьях слышны жалобы на низкий уровень религиозности среди грузин, и в этом всецело винят русское церковное управление: забывают, что за 100 и 200 лет до русского церковного управления, т. е. именно при автокефалии церковной в Грузии, религиозное состояние Грузии рисовалось прямо в ужасающих красках и православным патриархом Макарием, бывшим в Грузии в XVII в., и католическими исследователями Грузии того же времени, что можно видеть в записках известного Шардена, и в письмах самих грузинских церквей к русским государям и, наконец, в наглядном факте отпадения в мусульманство в XVI– XVII вв. целых сотен тысяч грузин в Аджарии, в Ахалцихском уезде и Закатальском округе. Между тем, чтобы осудить русское церковное управление и свалить на него вину низкого религиозно-нравственного состояния грузин, газетные статьи рассказывали ужасы и небылицы; утверждали, например, что в Гурии грузин перед смертью не может поисповедываться, потому что по-русски он не понимает, а священник, по требованию церковной власти, обязан с ним разговаривать только по-русски. Это в западной-то Грузии и в Гурийско-Мингрельской епархии, где едва одна десятая часть священников учились в семинарии, а две третьи священников совсем не умеют говорить по-русски даже ломаным языком...

Из Имеретии движение в среде духовенства перешло в Грузинскую епархию. Здешнее духовенство в мае 1905 г., вопреки воле экзарха, по каким-то анонимным приглашениям, самовольно собралось на «епархиальиый» съезд. Этот съезд, не обращая внимания на то, что в епархии до 150 приходов русских, до 80 греческих, что есть приходы сиро-халдейские и осетинские, отверг вопросы епархиальные, предложенные экзархом, нашел их «неинтересными» и занялся прямо вопросом об автокефальности грузинской Церкви. Съезд привел в своих постановлениях исторические справки и об автокефалии грузинской Церкви с XI века и представши, петицию в Св. Синод. Дело велось исключительно на националистической почве, это ясно из того, что русским и сочувствующим России церковным деятелям объявлен был бойкот, и они вынуждены были удалиться со съезда, а некоторые ушли и с Кавказа. Газеты объясняли это личными недостатками бойкотируемых, но вот после того назначен был новый экзарх, явился новый епископ в Сухум на место ушедшего, а результат – тот же: оба архипастыря через несколько месяцев по прибытии в край вынуждены были выезжать оттуда, а экзарху, кроме того, вручена петиция от епископов-грузин и опять об автокефальности грузинской Церкви.

Мы ее не видели, но, по достоверным сведениям, она бросает в лицо оскорбление всей русской Церкви заявлением, что за 100 лет соединения грузинской и русской Церквей на пост экзархов Грузии посылались люди будто бы чуть ли не заведомо неспособные... Не будем говорить о здравствующих бывших экзархов Грузии, во избежание упреков в лести, но как могло быть оказано оскорбительное слово о покойных экзархах, о таких выдающихся русских церковных деятелях и святителях, как митрополиты Феофилакт, Иона, Исидор, Иоанникий, архиепископы Моисей, Евсевий, Павел?!. Поистине есть предел даже злобе и неправде!.. Даже у епископа Кириона, родом грузина и слишком не склонного к идеализации русского церковного управления в Грузии, в книге: «История Груз. Экзархата» наряду с заявлением, что Церковь грузинская в XIX в. под русским управлением «благоденствует», приведены отзывы о русских экзархах и отцах, указывающие на высокие достоинства архипастырей, которых русская церковная власть посылала в Грузию.

Итак, доселе мы слышали только заявления грузинского духовенства об автокефалии грузинской Церкви, да исторические справки. Что же народ? Нужна ли ему автокефальность Церкви грузинской и имеретинской, и каковы причины, – причины чисто, религиозно-нравственного, а не племенного характера, – вызывающие домогательства автокефалии?

На эти вопросы нет ответа и быть не может. Вся эта шумиха из-за автокефалии Церкви вызвана соображениями и мотивами, не имеющими решительно ничего общего с запросами и нуждами чисто-церковными в Грузии.

С точки зрения этих-то именно запросов и нужд и должно рассматривать вопрос об автокефальности грузинской Церкви.

Оставим соображения племенные, до них нам нет дела в Церкви.

Но какая ценность и значение соображений, ссылок и доказательств чисто-исторических? В данном вопросе значение их совсем малозначащее.

Согласимся с аргументацией грузинских писателей: Грузия до VIII в. была зависима от патриарха Антиохийского; в VIII в. получила автокефальность; в XI веке почему-то вторично получила автокефальность от того же Антиохийского патриарха; состояла автокефальной до XIX века; потеряла автокефальность в XIX в. и опять, как и до VIII в., стала зависимой, на сей раз уже от Всероесийского Св. Синода. Пусть будет так; что же, однако, следует из этих фактов? Время с XI до XIX в. есть «история», а с IV по VIII в. и XIX в. разве не «история»? И почему обязательно следовать непременно тому именно состоянию Церкви, которое было в XI–XIX вв.? Древняя Церковь рассуждала и действовала в таких случаях совершенно иначе. Она давала автокефальность и не давала ее в зависимости от нужд и потребностей церковных, а часто в зависимости от исторических условий даже прямо заявляла: «гражданскому и земскому распорядку пусть следует и чин церковных дел» (IV Всел. Соб., пр. 17; VI Всел. Соб., пр. 38). Так сделались автокефальными грузинские католикосы по причине затруднительности сношений с Антиохийским патриархом; так сделались автокефальными имеретинские католикосы, когда Имеретия становилась независимой от грузинского царства; так получила автокефальность и русская Церковь, когда возросло и сделалось самостоятельным русское царство. Могли и могут, конечно, приниматься во внимание побуждения религиозно-нравственные и соображения польз и нужд церковных. Но, во всяком случае, надо исходить из факта для учреждения или воссоздания автокефальности той или другой Церкви. Одних исторических справок и ссылок здесь недостаточно; больше того: они совсем не нужны.

Какой же совершился в 1904 и 1905 гг. факт, заставляющий грузинский епископат и духовенство, без собора и желания мирян, вдобавок и до созыва всероссийского церковного собора, домогаться автокефальности грузинской Церкви? А ведь домогательства настойчивые: телеграмма из Тифлиса сообщает, что «делегаты от грузинского духовенства», собравшись в Тифлисе, постановили с 14 января ни более ни менее, как прекратить сношения со Св. Синодом!

Факта никакого нового не случилось. Россия не похоронена: Россия остается единой, целой и неделимой; Грузия по-прежнему входит в состав Российской Империи. Мало того: положение ее далеко уже не таково, как в 1801 году, и изменения произошли далеко не в пользу восстановления автокефалии. Тогда Грузия была окраиной и пограничной областью, теперь она – внутренняя губерния, окруженная со всех сторон новыми русскими владениями, отвоеванными силой русского оружия от Персии и Турции (Бакинская, Эриванская губернии, Карсская и Батумская области), тогда она имела только грузинское православное население, теперь же, в ней мы видим русские, осетинские, греческие, православно-армянские и сиро-халдейские приходы.

Но, может быть, возникли и назрели нужды церковные, потребности и запросы религиозно-нравственные, которые властно зовут грузинскую Церковь к автокефальности? Совершенно наоборот: дарование грузинской Церкви автокефальности создаст целый ряд ничем не вызываемых и никакими соображеньями не оправдываемых церковных нестроений и замешательств, которые вновь заставят грузинскую Церковь соединиться с русской.

Как определить предел грузинской автокефальной Церкви, по территории (бывшее Грузинское царство или Закавказье) или по национальности? Если по территории, то куда отнести Бакинскую и Елисаветпольскую губернии с чисто-русским населением? Какими церковными нуждами оправдать причисление этого населения к грузинской автокефальной Церкви? Если по национальности, то куда отнести греков Карсской области и осетин Горийского и Душетского уездов Тифлисской губернии?

Куда отнести сиро-халдеев и православных армян Эриванской губернии? Если же выделить их в состав особых епархий и оставить в подчинении Св. Синоду, то что за аномалия – имеет автокефальную грузинскую Церковь, со всех сторон окруженную епархиями русской Церкви? И это для миллиона православных грузин, и притом только потому, что с XI века до XIX, грузины составляли автокефальную Церковь?..

Каково будет далее положение Всероссийского Императора, как Верховного Ктитора, по отношению к двум автокефальным Церквам в единой Империи и каково будет отношение грузинской автокефальной Церкви к единству этой Империи?

Отвечают: в Византийской империи были же автокефальные церкви. Так; но не всякая историческая справка бывает к делу и к месту, и времена-то ведь меняются. И, прежде всего, митрополии, впоследствии образовавшиеся в патриархаты, сложились ранее, чем определились отношения византийских императоров к Церкви. Так, Александрийская архиепископия уже имела развитые формы церковной жизни в Африке еще до принятия Константином Великим христианства. То же нужно сказать об Антиохии и Иерусалиме. В положении русской Церкви и грузинской по отношению к Империи нет ничего похожего с Византией. Затем: в Византийской империи для сношения патриархатов между собою и для единства церковного управления были препятствия в затруднительности и продолжительности сношений, чего теперь в России в век пара и электричества, конечно, уже не замечается. Наконец, в Византии, сколько царей и даже Константинопольских патриархов были еретиками. Может быть, поэтому и Промысл Божий и орудия Его – главы поместных церквей – не допускали слияния всех церквей Византийской империи в едином церковном управлении. И пример Рима был для них слишком страшен.

Но есть ли в современном положении дел что-либо подобное. А ведь теперь требуется петициями грузин уже не сливать и объединять церковное управление, а, напротив, вновь разделять! Пример Византии тоже был бы убедительным, если бы мы видели, что там вначале было единое управление церковное и подчинение единому патриарху, а затем произошло выделение автокефальных церквей. Но ничего подобного в Византии не было.

Практические затруднения

Предположим, однако, что произойдет разделение русской и грузинской Церквей мирно и безболезненно. При единстве Империи, при легкости переездов и сношений, каково будет положение православного христианина при переселении из России в Закавказье, или наоборот? Есть целый ряд церковных правил, обычаев, постановлений, которые окажутся с течением времени применяемыми совершенно иначе в России, чем в Грузии. И это не только в области обряда. Правила разводов брачных, венчания с иноверцами и сектантами, степень родства в браковенчаниях, распоряжения, касающиеся духовенства, особенности церковного управления, сложный порядок церковного письмоводства, денежные церковные взносы, содержание и порядок устроения учебных заведений, множество других сторон церковной жизни и практики могут быть разрешены в Грузии иначе, чем в России. В какое положение поставлены будут русские и грузины при этих разностях, проживая в одном государстве при двух автокефальных церквах? Северная Маньчжурия в церковном отношении подчинена Пекинскому архиерею. Приехали туда русские, у них родились и крестились дети. Теперь требуется получить для детей метрические свидетельства, право выдачи которых, предоставлено только консисториям; консистории у Пекинского архиерея пока нет. Что теперь прикажете делать родителям, которые в известных случаях по закону обязаны представлять метрические свидетельства детей, а не выписки? Закон не отменен, положение же родителей может быть безвыходным. И это от недосмотра в вопросе мелочном, все-таки при единстве церковной власти легко исправимом. А сколько таких неудобств окажется при отделении Церкви грузинской от русской при сохранении единства Империи? Возражают: в предупреждение этого установлены будут предварительные сношения с русской церковной и государственной властью... Но в таком случае, зачем же и автокефальность? Для декорума?.. Не больше!

Затем возникнет неразрешимый вопрос о материальных средствах грузинской Церкви. Одно примечание телеграфного агентства к телеграмме из Тифлиса о решении «делегатов грузинского духовенства» прекратить сношения со Св. Синодом, – примечание, в котором сказано было, что одновременно прекратится и отпуск казенных денег на нужды грузинской Церкви, – уже отрезвляюще подействовало на «делегатов»; новая телеграмма через два дня гласит, что решение «делегатов» постановлено не приводить в исполнение... И действительно, вопрос этот – чрезвычайной важности. Содержание духовенства, монастырей, духовно-учебных заведений, церковных школ и церковно-школьного управления, права государственной службы и пенсии служащих, – все это теперь обеспечено русской казной. Правда, 100 000 р. в год идет в возмещение отобранных от грузинской Церкви имений. Но это ведь ничтожная сумма для четырех епархий экзархата!

Грузины-епископы, сторонники автокефалии, возражают: материальные потребности грузинкой Церкви вполне будут удовлетворены, если ей возвратят отобранные церковные имения. Но в этом «если» и – все препятствие. Нельзя уж слишком увлекаться реставраций истории, иначе дойдем до геркулесовых столбов, а на Кавказе и до Прометея... За имущества церковная русская казна уплачивала 50 лет слишком изрядные суммы и как раз в то время, когда они были совершенно бездоходны (этим и вызвана была передача их в казну), в надежде на восполнение понесенных потерь в будущем. Теперь, когда это будущее стало настоящим, желают возвратить имения грузинской Церкви... Но ведь имущества – наполовину в чужих руках, переданы, перепроданы, а многие из них и просто захвачены грузинскими же князьями и дворянами, причем относительно их минули все земские давности. Об имуществах не может быть и речи; да это, наконец, и не зависит от Св. Синода...

Итак, откуда же взять средства на содержание духовенства, учебных заведений и церковного управления грузинской автономной Церкви? Не ошибемся, если скажем: грузинское духовенство уверено, что все доселе отпускаемые казной на нужды экзархата суммы останутся в распоряжении грузинской Церкви по-прежнему. Но в этом можно весьма усомниться. Государственная Дума этого никогда не позволит, да и теперь правительство, несомненно, в случае объявления автокефалии грузинской Церкви, особенно же революционными способами, немедленно прекратит все казенные отпуски на экзархат. И при этом останется много зданий, выстроенных духовным ведомством на казенный счет, который должны быть немедленно изъяты из собственности грузинской Церкви и переданы казне. Размежеваться и рассчитаться здесь будет очень трудно.

Возражают еще. Стремления грузин к автокефалии так сильны, что они, в случае отказа, могут уйти в схизму или католичество... Неужели серьезно можно говорить о том, чтобы правоверующий грузинский народ пошел в этом отношении за политиканами-пастырями? Да и наблюдается ли такое влияние пастырей на пасомых в Грузии? Вышеизложенные факты из революционного движения в Грузии говорят совершенно обратное. Несомненно, в среде грузинского духовенства есть много добрых пастырей, весьма влиятельных в пастве: но это как раз те, которые политикой не занимаются и которые не поведут народа из ограды родной православной Церкви. Только чувство единоверия и православия в Грузии и влекло всегда, с XIV века к союзу с Россией и к полному с ней слиянию. Ведь нечего греха таить: в 1801 году и царевичи, и князья, да и высшее духовенство пошли за народом в деле присоединения Грузии к России, а не повели народ за собой. Это – факт несомненный и его следует помнить духовным политиканам в Грузии.

Народ не может и не станет так играть прошлым и своей религией; этого можно ожидать только от политиканствующих и забывших свой долг священства безрелигиозных пастырей, к тому же весьма и весьма малочисленных в Грузии, ибо, повторяем, огромное большинство иереев в Грузии чужды политиканства, любят православие и, не мудрствуя лукаво, в простоте сердца творят свое дело. Попробуйте предложить им католичество, схизму или ересь. Если же, допустим, почва для такого обращения религии в политическое знамя и в знамя отделения от России подготовлена, то не спасет никакая автокефалия. В таком случае роковой ход истории свершится. Тому доказательство – та же Византия: при наличии автокефальных церквей на окраинах ее, сепаратистические тенденции в Египте создали монофизитство, в Сирии – несторианство, а в Армении политические замыслы и влияние Персии, с одной стороны, и, с другой, вековая политическая вражда армян к византийцам создали ересь армяно-григорианскую.

Но неужели здравый смысл оставит грузинский народ? Мы верим в этот смысл, который в течение веков проявили грузины в своей истории и который спас их от поглощения мусульманским миром.

В жизни церковной в Грузии, конечно, много неустройств и недостатков. Но ведь это не плод намеренной деятельности тех или иных церковных деятелей из русских, ибо недостатков и неустройства много и в жизни Церкви русской. Несомненно, также, что все в Грузии, святопреданное, отцепреданное, древле-православное, самый язык грузинского богослужения, уклад церковный, – все это должно быть предметом заботливой любви и хранения. Но отсюда далеко до возведения всего этого в национализм и в политическое орудие. Пусть грузинский язык, грузинское богослужение, грузинское пение, грузинский обряд и проч., – пусть все это служит тому, чему служить подобает: религиозному созиданию и просвещению грузинского народа. Против этого никто из верующих и искренно-православных людей не станет спорить. Об этом-то и следовало бы поговорить в предстоящем совещании о делах грузинской Церкви. Может быть, до настоящего времени в Грузинском экзархате и бывали явления, которыми были недовольны истинно-добрые грузины, ревнители православия, ревнители искренние, благородные, а не политиканы. Это зависало от ложного положения, в которое поставлен был экзарх Грузии, – поставлен между паствой грузинской, гражданским начальством Кавказа и требованиями из Петрограда. Нужен ли теперь экзархат и нужен ли экзарх?

Не анахронизм ли синодальная контора после отобрания церковных имуществ, для заведывания которыми она, главным образом, и была создана в свое время? Нормально ли положение епархиальных епископов, входящих в состав экзархата и подчиненных синодальной конторе, которая обратилась в центральную закавказскую консисторию для четырех епархий, с худшим, чем в консистории, устройством, с нетерпимой медлительностью в делах и с ужасающим числом нерешенных (до 2 000!) дел, начиная с 80-х годов прошлого столетия?

Не удобнее ли было бы теперь создать новую епархию – Бакинскую для негрузинских приходов, включить в нее Эриванскую, Елисаветпольскую губернии и Карсскую область с Борчалинским уездом Тифл. губернии, с тем, чтобы в епархии был викарий, живущий в Карсе или Эривани? Тифлисская губерния тогда, как чисто грузинская, должна быть выделена в особую епархию.

Что касается Сухумской епархии, то она в части своей, охватывающей Самурзакан, может быть причислена к грузинско-мингрельской епархии, а в части, входящей в Черноморскую губернию, может отойти к Кубанской области, где, несомненно, в недалеком будущем должна быть самостоятельная архиерейская кафедра. Все епископы Закавказской епархии – проектируемой Бакинской, Тифлисской (грузинской), Кутаисской (имеретинской) и Батумо-Потийской (гурийско-мингрельской)⁸² должны быть подчинены непосредственно Св. Синоду; в каждой епархии должны быть свои консистории. Синодальная контора тем самым подлежит упразднению. Местная централизация церковная в Закавказье отжила свое время; нет в ней нужды и для главной кавказской гражданской власти, которая может в случае необходимости непосредственно сноситься с местными епископами или со Св. Синодом, как это мы видим в Приамурском или Иркутском генерал-губернаторствах. Предстоящий поместный собор русской Церкви, может быть, введет деления епархии на округи, заменит консистории другими учреждениями, изменит характер и организацию духовно-учебных заведений. На соборе, несомненно, будут присутствовать представители и грузинских епархий; общие преобразования собора коснутся, конечно, и закавказских епархий, с теми или иными изменениями, вызываемыми местными особенностями и нуждами, на которых и укажут представители грузинских епархий.

Если же предлагаемый план неудобоприемлем, то, во всяком случае, решать теперь окончательно вопрос об автокефалии грузинской Церкви более чем неразумно: этот шаг осудит Всероссийский поместный церковный собор, осудит и Государственная Дума. И собор, и Дума теперь ведь не за горами. Нужно лишь не терять спокойствия духа и запастись терпением.