Глава 1. Разбор и опровержение воззрения на книгу пророка Ионы, как на чистый вымысел

Самым крайним воззрением на книгу пр.Ионы, всех более удаляющимся от библейско-церковного, историко-пророчественного понимания её, конечно, должно быть признано то, по которому книга эта есть не подлинная история, хотя бы то разукрашенная, видоизменённая и дополненная мифическими и легендарными прибавлениями, а не имеющая никакой исторической подкладки, кроме собственных имён, выдумка, вымысел, произведение фантазии какого-либо еврея, написанное с морально-дидактической целью. Представителей этого воззрения на книгу Ионы, как мы видели, очень много; различаются же они между собой в определении того рода вымысла, к которому следует приурочить эту книгу. Между тем, как одни считают её просто вымышленным рассказом, напоминающим собой современные тенденциозные повести, другие то аллегорией, то параболой или притчей, то басней в собственном смысле слова, или, как принято называть её у экзегетов, апологом, то символической басней, или рассказом о вымышленном символическом действии; а один из самых раннейших представителей этого воззрения (Бляше) говорил даже, что содержание книги пр.Ионы представляет собой такое же вымышленное пророческое видение, каковы, будто бы, и все вообще, так называемые, пророческие видения.

Нет, конечно, нужды долго останавливаться на разборе этого последнего мнения, приравнивающего книгу пр. Ионы к тем рассказам о пророческих видениях, которыми наполнены все почти книги больших и малых пророков и которые повествуют о том, как пророки в состоянии восхищения созерцали своим духовным взором, сокровенные для телесных очей современников их, идеальные картины будущего. Простой, связный и последовательный рассказ книги пр. Ионы о событиях уже бывших вовсе не идёт в параллель с повествованиями о пророческих видениях, отличающимися отрывочностью и, так сказать, безвременностью, по которой события, предносившиеся пред взором пророка, стоят, как будто, выше, или вне условий пространства и времени. Против такой параллели решительно говорит обычное у всех пророков, оставивших нам повествования о бывших им владениях, надписание, прямо указывающее, что следующее повествование есть видение, следовательно, нечто отличное от исторической действительности, о которой они говорят, не обозначая своих рассказов о ней подобным надписанием, как не обозначена им и книга пр.Ионы. Стоило Бляше сравнить книгу пр.Ионы с первыми главами первой же пророческой книги пр.Исайи, повествующей и о видениях (гл. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 13 и др.) и о простых исторических событиях (гл.7, 36, 97, 38 и др.), чтобы удержаться от своего произвольного понимания нашей книги. Эти главы, а равно и другие подобные им в остальных пророческих книгах служат очевидным и несомненным опровержением мнения Бляше.

Более, по-видимому, основательности и правдоподобия имеют другие виды разбираемого нами воззрения на книгу пр.Ионы, но именно только по-видимому; при беспристрастном разборе их путём сравнения и сопоставления книги пр. Ионы с другими библейскими данными, и эти другие видоизменения разбираемого воззрения оказываются точно также несостоятельными, как и разобранное мнение Бляше, несмотря на то, что они имеют очень многих сторонников. Остановимся, прежде всего, на менее основательном из них мнении Штейдлина, который считает книгу пр. Ионы рассказом о вымышленном символическом действии, и называет её символической басней.

Правда, на страницах священных, пророческих и исторических книг есть немало рассказов, в которых повествуется о символических действиях пророков, с которыми Штейдлин, а за ним и Бауер сравнивают книгу пр. Ионы и на которые ссылаются они в доказательство справедливости своего мнения об этой книге, как о символической басне, составленной самим пророком Ионой; но все те рассказы вовсе не похожи на книгу нашего пророка. Во всех тех рассказах непосредственно после описания самого символического действия следует его объяснение и приложение к данной исторической действительности¹³⁸. Ничего подобного нет в книге пр.Ионы. Нельзя же считать за что-либо в этом роде заключительные слова книги (4:10–11), как думает Штейдлин: потому что ими не обнимается и не разъясняется многое из рассказанного выше; к ним не имеют никакого отношения ни поведение корабельщиков, ни молитва пр.Ионы. Кроме того эти слова и по своему содержанию являются естественным, следовательно, неотъемлемым продолжением предшествующего рассказа исторического характера, являются частью целого, а не отдельной самостоятельной прибавкой. Далее. Во всех тех рассказах пророки выставляются действующими в первом лице, как ответственные личности; другие же предметы и лица, вводимые в те рассказы, поставляются в них в пассивной зависимости от пророков¹³⁹. В книге пр.Ионы наоборот. Если в благодарственной молитве (2:3–11) Иона пророк и выставляется говорящим в первом лице; то словами предваряющими молитву: «и молился Иона во чреве рыбы», ясно показывается, что эта молитва есть нечто новое. Правда, Иона есть всё-таки главное действующее лицо книги, но и остальные лица, корабельщики и ниневитяне, изображаются в ней действующими так или иначе вовсе не в безусловной, пассивной зависимости от пророка, хотя и под влиянием, или, как сказать, по поводу его. Действия и самого пр.Ионы, как главного совершителя символа, вовсе не напоминают собой символических же действий других пророков. Все другие пророки в подобных случаях представляются действующими по непосредственному повелению Иеговы. Если они и изображаются иногда отказывающимися исполнять возложенные на них поручения – символические действия (Иез. 4:14), по малодушию ли то, или по недоумению; то всё же, после того, как Иегова снова подтверждал им Своё повеление, пророки исполняли повеленное им, хотя бы оно противоречило, по-видимому, даже закону¹⁴⁰. Отсюда существенной частью рассказов о таких случаях, центром их, около которого должны группироваться, как побочные, остальные части рассказа, всё-таки остаётся повествование о самом символическом действии, совершённом пророком по повелению Божию и имеющем большей частью своё пророчественное отношение к будущему. В книге же пророка Ионы главный интерес содержания сосредоточивается не столько на пророческой проповеди, произнесённой им в Ниневии по повелению Божию, сколько на истории этой проповеди, на тех второстепенных подробностях, которые обнимают собой почти всё содержание книги, но могут быть поставлены в параллель вовсе не с главной частью, будто бы, аналогичных с книгой пр. Ионы рассказов о символических действиях других пророков, а разве лишь с побочными краткими введениями их; так что самого зерна-то рассказа, описания самого символического действия пр.Ионы, собственно говоря, нельзя указать. Словом, книгу пр. Ионы никак нельзя сравнивать с рассказами о символических действиях других пророков, предполагая даже, что те символические действия не были на самом деле, а вымышлены пророками, при каковом только предположении и возможна мысль о сопоставлении книги пр.Ионы с теми рассказами. Но и самое это предположение неверно.

Правда, символические действия пророков, если рассматривать их с внешней формальной стороны, без проникновения в их таинственно-пророческий смысл, кажутся неразумными, бесцельными и потому едва вероятными, какими кажутся представителям рассматриваемого понимания книги и пр.Ионы и события, рассказанные в этой последней; но что же из этого следует? Смысл символических действий не в их внешней форме, а в тех идеях, образами которых они служат, так что без этих идей не должно быть и самих действий. Отсюда говорить о вымышленном характере их на основании неразумности и бесцельности внешней формы таких действий можно только тогда, когда будет доказана неразумность и бесцельность самих идей, ими олицетворяемых; в противном же случае говорить об их недействительности можно только на основании их физической невыполнимости. Но этого ни об одном из тех символических действий, о которых говорится в священных библейских книгах, сказать нельзя¹⁴¹. Если же, таким образом, нет достаточных оснований считать недействительными самые символические действия пророков, то и повествования о них со всеми их подробностями и частностями нельзя считать неподлинными, тем более что такие рассказы о символических действиях пророков находятся не в пророческих только книгах наряду с описаниями видений пророков, а и в исторических. Здесь же эти рассказы составляют обыкновенно одно неразрывное целое с остальными частями истории, и между первыми и последними нигде нет никакого указания или намёка на то, что факты, представленные символическими, суть вымышленные действия, a остальные – действительно бывшие. Отсюда, если мы те – первые факты станем понимать не буквально; то точно также должны понимать и всю историю, с которой они стоят в органической связи. Если же эту историю до́лжно понимать буквально; то так же должно понимать и рассказы о символических действиях пророков, вплетённые в ту историю; a те рассказы совершенно однородны с рассказами о символических действиях, находящимися в пророческих книгах.

Итак, нет достаточных оснований считать рассказы о символических действиях пророков и сами эти действия вымышленными; следовательно, и сопоставление с ними книги пророка Ионы ничего не говорит в пользу вымышленного характера содержания этой последней. Понятие о символической басне не только неприложимо к книге нашего пророка, а и само по себе неверно и несправедливо.

Несколько основательнее в этом отношении поступают те из защитников понимания книги пр.Ионы, как вымысла, которые, вслед за Земмлером, называют её или басней в собственном смысле слова, аналогом, или параболой, т. е. притчей, и в подтверждение своего мнения ссылаются на те рассказы Библии, которые предлагаются нам в Суд.2:8–16; 2Цар. 12:1–4; 4Цар.14:9–10; Иез.17:1–10 и во многих местах Евангелий, где излагаются притчи Господа Нашего Иисуса Христа. Против вымышленного, не имеющего никакой исторической подкладки характера всех этих рассказов нельзя ничего говорить; все они, несомненно, написаны единственно с морально-дидактическими целями. Но и тут сравнение с ними книги пр. Ионы приводит не к тому заключению, которое защищают наши противники, а к другому, совершенно обратному.

Впрочем, прежде, чем приступать к самому сравнению, необходимо заметить, что представители рассматриваемого понимания книги пр. Ионы, выставляя в подтверждение своего мнения указанные цитаты и из книги Судей, где говорится о деревьях, избирающих себе царя, и из 4 Царств, где рассказывается о тёрне и кедре, и из 2 Царств – о богаче, отнявшем последнюю овцу у бедняка, и из Евангелия, где излагаются притчи Господа, и называя книгу пр. Ионы безразлично то басней, то притчей, очевидно, смешивают между собой эти последние два понятия, а следовательно, обнаруживают смутное и неопределённое понимание дела, что заранее ясно обличает несостоятельность их мнения.

Дело в том, что рассказы, заключающиеся в Суд.9:8–15 и в 4Цар. 14:9–10, существенно отличны от рассказов во 2Цар.12:1–4 в Иез.17:1–10 и от евангельских рассказов о притчах Господних; последние говорят о притчах в собственном смысле слова, а первые – о баснях, или апологах, правда, в подлиннике на еврейском языке одним и тем же словом: мāшāл (от мāшăл – равнял, прямил, правил, сравнивал и т. п.¹⁴² обозначается и притча в собственном смысле слова¹⁴³ и приточное изречение – пословица¹⁴⁴, и простое сравнение¹⁴⁵, и речь аллегорическая, иносказательная¹⁴⁶; но это указывает лишь на бедность лексикона еврейского языка и ничего не говорит за тождество самих понятий, обозначаемых этим словом¹⁴⁷. Сами же понятия эти должны быть строго различаемы между собой, потому что аполог имеет существенное отличие от притчи.

Отличие аполога от притчи заметно уже во внешней форме того и другой. Видимый мир, предметами которого притча пользуется, как образами, она изображает в его действительном виде, не нарушая уставов природы и не допуская никакой аномалии; аполог же, не стесняясь, отступает от действительности, представляя говорящими растения, рассуждающими животных и вообще приписывая животным и предметам бездушным человеческие свойства, как и есть в рассказах книги Судей и 4 Царств, где действующими лицами выводятся деревья и им приписываются свойства, мысли, чувства, стремления и страсти человеческие. Ничего подобного не найдём мы ни в одной притче. Нет этого и в книге пр. Ионы, изображающей, между прочим, и животных, и растения, но только со свойствами, принадлежащими природе именно этих, а не иных существ – не человека. Пусть защитникам отрицательного понимания книги эти изображения кажутся преувеличенными и даже неестественными, чего, как мы увидим ниже, на самом деле нельзя сказать: но их никогда нельзя назвать противоестественными.

Правда, одно отсутствие в книге пр.Ионы такого чисто-басенного элемента, какой мы встречаем в апологах книг Судей и Царств, не даёт ещё права вовсе отвергать басенный характер этой книги. Из древней греческой литературы мы имеем целый ряд басен Эзопа, в которых предметы действительного мира, взятые для олицетворения посредством их каких- либо идей, представляются в своём естественном виде, как они существуют на самом деле. В баснях современных нам баснописцев мы встречаемся нередко с таким же явлением. Но во 1-х, не вполне справедливо в подтверждение свойств и качеств литературных произведений одного народа поставлять их в аналогию с такими же произведениями из литературы других народов, более культурно развитым, чем первый, и во 2-х, указанные свойства басни относятся лишь к одной, и то несущественной, внешней стороны её. Кроме формы или, так сказать, внешнего содержания, каждая басня или аполог имеет своё внутреннее содержание, касающееся олицетворяемых ею идей и мыслей, и с этой-то существенной стороны каждая басня так резко отличается как от притчи, так и от книги пр.Ионы, что странным кажется, как возможно такое смешение понятий, такое очевидно неверное определение книги.

В притче раскрываются тайны царствия Божия (Mф.13:10–11), его судьбы, свойства, законы, условия вступления в него, раскрываются с целью пробудить в человеке сознание божественного первообраза и собственного его удаления от этого последнего, чтобы способствовать человеку в его стремлении к этому идеалу и в достижении возраста духовного человека (Мф.13:10–17; Лк.8:9–10, 18; Мк.4:10, 13, 23–25; cp. 1Кор. 2:14). Цель и предмет притчи совпадают, таким образом, с целью и предметом всего Священного Писания. Как таковая, притча должна находить и находит своё место преимущественно в Евангелии, должна исходить и исходит от Самого Бога, как в собственном смысле Слово Божие, существенно отличное по своему предмету и по своей конечной цели от басни, или аполога, как произведения ума и чувств чисто человеческих. В силу такого происхождения, басня, очевидно, не может обладать указанными достоинствами притчи. Она в своём внутреннем содержании ограничивается житейскими опытами и не отрешается от земли: своими идеалами она не переходит за пределы простой житейской мудрости и практического благоразумия; её нравоучение нередко идёт даже вразрез с духовными заповедями Писания. Оттого басня не должна иметь места в Священном Писании, как Слове Божием. Это вполне подтверждают и указанные нами в книгах Судей и Царств апологи. Правда, они записаны на страницах Священного Писания, но они исходят не от Бога; их изрекают люди и излагают, с житейской точки зрения. Иофам (в кн.Судей) хочет показать сихемлянам лишь их безрассудство при избрании в цари Авимелеха, а не греховность их действия; равным образом Иоас хочет показать Амасии его гордость и тщеславие, ставшие причиной вражды между ними, но вовсе не с целью дать ему нравственный урок¹⁴⁸.

Совсем не то, что̀ аполог, представляет своим содержанием книга пр. Ионы. Нет даже нужды распространяться о внутреннем её содержании, о тех морально-дидактических сентенциях, олицетворением которых служит её будто бы вымышленная форма. Из 15 защитников мнения о книге пр. Ионы, как о басне или притче, в большинстве случаев предлагающих различные моральные истины, как основные идеи книги¹⁴⁹, ни один не выставил такой идеей книги какого-либо простого, житейски практического наставления; все представляемые ими идеи имеют религиозно-нравственный и именно теократический характер. Иначе и быть не может. Самые внешние образы книги взяты из этой области. Иегова – Бог не иудеев только, а и язычников, карающий зло и милующий кающихся в своих прегрешениях, пророк Иона – посланник Иеговы, ревнующий о славе Своего Бога и наказываемый Им за непослушание воле Его, корабельщики, молящиеся сначала каждый богу своему, а затем приносящие жертвы Иегове, ниневитяне, внимающие грозной проповеди чужеземного пророка и возвращающиеся от пути своего лукавого и от неправды, сущие на руках их, в надежде на помилование от Господа. Таковы лица, выведенные в книге пр. Ионы, и таков характер их действий и состояний. Ясно, что такие понятия, как грех, покаяние, молитва, вера, надежда и др., понятия, извлекаемые из книги нашего пророка, вовсе не принадлежат земной, житейской области басни; они высоко поднимаются над землёй и парят до самого неба. Ясно, значит, что книга пр.Ионы не может быть признана басней.

Но, не имея права считать книгу пр.Ионы басней или апологом, мы не можем относить её и к притчам, с которыми она, по-видимому, так тесно соприкасается духовным, религиозно-нравственным предметом, своего содержания; потому что притча, помимо указанных нами свойств, которыми она отличается от басни, хотя и сходна с книгой пр.Ионы, имеет и другие свойства, которых не имеет книга пр.Ионы.

В основе в собственном смысле приточного рассказа лежит мысль о таинственной гармонии между естественным и духовным мирами. Естественный мир со всем своим видимым строем и даже со своими невидимыми отношениями и состояниями, и в самом бытии своём, и в нашем познании его, имеет истинный смысл и своё последнее значение не сам в себе, а лишь постольку, поскольку он служит отображением, типом небесного духовного мира – неземных явлений, состояний и отношений; сам по себе видимый мир есть лишь сень грядущих благ духовного мира, по которой мы должны гадать об этих последних; весь он – та великая притча, которая должна служить откровением будущей славы Божьей. Разъяснение же и указание этой приточности или типичности естественного мира и его отношении к миру духовному, выраженное в словесной форме и есть в собственном смысле приточный образ речи – притча в собственном смысле слова. Отсюда

1) существенным свойством образов притчи должна быть их принадлежности к видимому миру и отдельность их от обозначаемых ими идей, которые должны относиться к духовному – небесному царству.

2) Между образами притчи и обозначаемыми ими идеями при внешней раздельности этих образов и идей должна быть органически тесная связь; они должны принадлежать друг другу не по одной лишь намеренной условности этой связи, как в басне, а в силу необходимости.

3) Образами притчи должны быть не единичные представления и частные понятия, подтверждаемые в своей действительности лишь опытом, а общие родовые или видовые понятия, реальность которых очевидна и несомненна.

4) Как такие, образы притчи должны не объяснять только обозначаемые ими истины, и доказывать их собой. Как скоро читатель или слушатель притчи признает приточность слышимых им в притче образов; то он, открыв обозначаемую этими образами идею притчи, уже не может не признавать огонь идеи: несомненная очевидность образов идеи служит неопровержимым доказательством истинности и несомненности её самой. Вот отчего зависит

5) обаятельная убедительность притчи. Вместо всяких логических соображений притча представляет факт, который в силу своей неотразимости заставляет человека верить притче прежде, чем он поймёт связь её образов и идей; сила убеждения её почти безотчётная¹⁵⁰.

Конечно, такую безотчётно обаятельную убедительность притча может иметь только для того, кто признаёт лежащую в основе притчи таинственную связь естественного и духовного миров и верит в реальность этого последнего мира. Как скоро же читатель или слушатель притчи поверит в эту реальность, он в притче ничего более не видит, кроме самых простых, естественных и в то же время ничего не значащих, но вместе с тем несомненных, картин природы и жизни (Мф.13:11–16).

Таковы существенные свойства притчи, именно как иносказательной речи. Всеми ими вполне отличались притчи Господа, производившие безотчётно-обаятельное влияние на народ, и именно на тех из народа, которым дано было знать тайны царствия Божия, которые верили в духовный мир и стремились к нему. Для таких Спасителю достаточно было указать и лишь кратко разъяснить связь известных явлений видимого мира с явлениями мира небесного, и у них всё уже было и преизбывало – и вера в этот духовный мир и в указанные в приточных образах явления его, как в несомненные, и понимание их самым сердцем своим. Те же, которые вследствие погружения своего в чувственность не признавали и не хотели знать небесного царства – фарисеи и саддукеи, слушая притчи Господа, видя не видели и слыша не слышали, но в то же время ничего и никогда не смели, да и не могли возразить против этих притчей; не пытаясь оспаривать действительности и истинности их образов, как оспаривали они не приточную речь Господа, они могли только или поникать главами своими, или уходить, питая в уме своём мысль о необходимости убить Иисуса.

Можно ли сказать что-либо подобное о книге пр.Ионы? Так ли необходимо обязательно или неотразимо обаятельно влияние образов этой книги и обозначаемых ими идей, как это мы видим в притчах Господа? Если да, то чем объяснить то, что из многочисленных представителей приточного понимания книги пр.Ионы едва ли не все расходятся между собой в определении вводимых ими нравственных уроков книги? Ясно, что эти уроки не обнимают собой, каждый в отдельности, всего содержания книги, имея ближайшее отношение лишь к некоторым частям её; в книге пр.Ионы есть целые отделы вне связи с указываемыми нашими противниками нравоучительными выводами из неё. Ясно, значит, что эти выводы вовсе не так резко бросаются в глаза, как этого хочется нашим противникам, что наряду с ними могут быть и другие выводы, что они, следовательно, не так обязательно необходимы, как это должно быть в притче. В притче нравоучительные выводы необходимо должны быть, по сознанию читателя её; так что без них приточный рассказ хотя и имеет смысл, чего нельзя сказать, например, о символе, но не имеет никакого значения и интереса, так он обычно прост и зауряден. В книге пр.Ионы не так; рассказ её и без духовно-нравственных выводов имеет и смысл, и интерес, и значение, как нечто особенное, дивное. Правда духовно-нравственные выводы невольно возникают при чтении её рассказа, но именно в силу самой особенности её исторического содержания, точно так, как это естественно и в обыкновенной истории. Выдающееся в ней, явление или событие, невольно представляется знаменательным, в смысле нравоучительного или пророческого, хотя эта знаменательность нисколько не говорит против несомненной подлинности того явления или события; не даром же историю называют наставницей грядущих поколений¹⁵¹. В этом смысле, и даже гораздо в большем, только не в приточном, мы называем нравоучительной и книгу пр.Ионы; ибо, повторяюсь, нельзя не чувствовать, что лица, предметы и отношения, выставленные в этой книге, имеют своё значение и смысл не сами в себе только, а и по отношению к чему-то другому, высшему, что они типы будущего (подробнее и обстоятельнее об этом ниже, во второй части исследования). Следовательно, мы не отрицаем той органически-необходимой гармонии между олицетворяемыми этой историей духовными истинами с одной, и лицами, предметами и отношениями, изображёнными в ней, с другой стороны; но допуская эту гармонию, мы необходимо должны верить в несомненную подлинность лиц, предметов и отношении книги. А в таком случае это будет подлинная история, а не притча, или точнее, это будет великая притча, но не природы, а истории, не слова, а факта. Т. е. не образы книги пр.Ионы должны быть признаны типами, а лица, предметы и отношения, обозначаемые этими образами, и притом предметы и лица исторические, а не просто типичные.

Образы книги пр.Ионы не могут быть названы приточными и потому, что они не имеют в себе свойств и качеств приточных образов; они не отличаются очевидностью и универсальностью, чем должны отличаться образы притчи, как общие понятия. Никто не скажет, что образы притчи И. Христа, например, о блудном сыне, суть действительные факты, но в то же время каждый до несомненности убеждён в их истинности, по крайней мере, в целом; потому что видит в них выражение общечеловеческих чувств, состояний и отношений, отвлечённых от исторической индивидуальности, отличающейся условностью, и потому, встречаясь с этими образами в притче, никто не задастся даже вопросом об их подлинности, но непосредственно, как на аксиомах, основывает на них нравоучительные выводы. В книге пр.Ионы совершенно наоборот. Образы её, обставленные историческими определениями, носят на себе частный, индивидуальный характер. Обозначая собой частные, временные явления, будучи выражением состояний и отношений, выходящих из ряда обыкновенных даже иудейско-теократических состояний и отношений, они и для самих евреев могли иметь и имели значение, как выразители идей высшего, духовного порядка, только потому, что евреи собственным опытом были убеждены в их подлинности; точно так же и для нас они могут и должны иметь такое значение только после признания их исторической подлинности. Следовательно, эти образы таковы, что сами ещё требуют для себя подтверждения и доказательства вместо того, чтобы в значении приточных аксиом служит доказательствами идей высшего порядка. Защитники приточного понимания книги пр. Ионы в определении характера образов книги его идут ещё дальше; они не признают или, лучше, не хотят признать за ними исторической подлинности, даже при строго-критическом обосновании её, и в то же время называют их приточными образами. Это уже есть внутреннее противоречие, к которому можно приходить, не замечая его, только из пристрастного желания защитить своё мнение; потому что характер очевидности, несомненной для каждого, составляет такую отличительную черту образов притчи, что не заметить её нельзя. Между тем, этого характера не могут иметь образы книги пр.Ионы, единичные, временные, следовательно – неповторяемые; они не могут стать общими родовыми или видовыми понятиями, или, по крайней мере, не стали ими. Правда и между притчами Господа есть притча о богатом и Лазаре, где в качестве образа притчи употреблено, по-видимому такое же частное и единичное понятие (Лазаря)¹⁵², как и в книге пр.Ионы; но это понятие только, по-видимому, такое же частное, как собственные имена книги пр. Ионы. В книге пр. Ионы собственные имена дополнены и частными историческими определениями: в ней к имени пр. Ионы прибавлено даже и отчество его; в притче же о богатом и Лазаре, единственной притче, в которой мы встречаем собственное имя, это собственное имя имеет нарицательное значение и поэтому-то оно может быть приточным образом в качестве общего понятия¹⁵³.

Анализируя содержание книги пр.Ионы в его отношении к притчам Господа нашего Иисуса Христа дальше, нельзя не заметить отсутствия в ней и других необходимых свойств притчи. Так в ней внешние её образы и обозначаемые ими явления высшего порядка сливаются между собой, чего не должно быть в притче; в ней образы Иеговы и пророка Его, в их взаимоотношениях и поведении в отношении к язычникам встречаются и во внешнем содержании. Они же по необходимости должны быть предметом и её таинственного смысла. Это потому, что эти образы принадлежат не к одному только естественному миру, из которого должны быть образы притчи; по крайней мере, нельзя этого сказать об указанных нами образах и ни с одним из них мы не встречаемся в притчах Господа нашего Иисуса Христа. В притчах Господа подобные образы являются не как типы, а как истины, выражаемые ими не как образ только вещей, а как самая вещь. Следовательно, если эти образы в книге пр.Ионы встречаются в её внешнем содержании, то ясно, что это внешнее содержание должно быть понимаемо в прямом, буквальном смысле, а не приточном, что оно есть история, а не притча.

Итак, и сопоставление книги пр.Ионы с притчами Господа нашего И. Христа, на основании выяснения существенных свойств притчи, вообще решительно говорит против приурочивания нашей книги к приточным рассказам точно также, как и к басням.

Против этого говорит, наконец, и то, что и в баснях, или апологах кн. Судей и Царств и в притчах Господа нашего Иисуса Христа, прежде изложения самого содержания их, выставлены поводы к их произнесению и в заключение выяснено приложение их к действительности; мало того: в евангельских рассказах о притчах Господа читатели предупреждаются точно так же, как предупреждаемы, значит, были и первоначальные слушатели, что предложена будет притча. В книге же пр. Ионы, как мы имели уже случай говорить, речь начинается непосредственно с изложения содержания этой, якобы, басни или притчи; ни о прологе, ни об эпилоге, ни об указании характера содержания книги тут нет и речи. Самое это содержание обнимает собой четыре главы, заключающих в себе 48 стихов, чего не встречаем мы ни в одной басне, ни в одной притче, обычно более кратких и сжатых.

Указывая выше несходство книги пр.Ионы с притчей, мы говорили о смешении в ней образов с выражаемыми ими идеями, чего не должно быть в притче. Но такое смешение может быть в аллегории, как показывают это аллегории, читаемые нами в Песне Песней, Ин.10:1–16 и др.; следовательно, в этом отношении книга пр. Ионы сходна, по-видимому, с аллегориями, напоминает их. Нельзя ли поэтому признать справедливым то воззрение на книгу пр. Ионы, как на аллегорическое изображение современного составителю книги общества, который высказано было, как мы видели выше, ещё в прошедшем столетии Германом фон-дер-Гардтом, и в настоящем с некоторыми изменениями повторено Крамером? Высказывая такое воззрение, первый в доказательство его ссылался вообще на аллегорический способ представления древности, на многие древние светские и священные книги, которые должны быть толкуемы аллегорически, а второй указывал на апокалипсис и ветхозаветные пророческие писания, которые, будто бы, всеми толкуются так, как он объясняет книгу пр. Ионы.

Но приведённые доказательства едва ли можно признать имеющими какую бы то ни было доказательную силу. Правда, в древности мы находим аллегорический способ выражения преобладающим; в религиозных мифах и легендах мы встречаем, так сказать, сплошные аллегории; но всё это имело место лишь в самой глубокой древности, на заре исторической жизни, когда только лишь слагался ещё язык, отвлечённое мышление было чуждо человеческому уму, и когда люди не владели даже зачатками науки, не имели истории н вообще литературы. Поэтому ссылаться на аллегоризм глубокой древности в доказательство правильности аллегорического понимания книги пр.Ионы и в то же время относить её происхождение к временам плена вавилонского и даже последующим, как делают это Гардт и Крамер, значит ничего не доказывать. Во времена плена и после-пленные евреи вошли, как входили и прежде, в связь с другими народами, стоявшими уже на сравнительно высокой степени культуры, и сами имели у себя и историков, и исторические творения в собственном смысле. Положим, фигуральным, не собственным языком и в это время пользовались иногда ветхозаветные писатели и особенно пророки, и последние тогда, когда говорили о премирных духовных отношениях и явлениях, для которых на языке человеческом нет особых слов. Но в таких случаях пророки предупреждали об этом своих читателей, или после разъясняли им свою речь, как это мы видели уже в библейских рассказах об апологах, пророческих видениях, притчах и как это можно видеть в апокалипсисе. Ничего подобного нет в книге пр.Ионы; следовательно, и ссылаться на аллегорические отделы в писаниях пророческих и вообще библейских в доказательство аллегорического характера нашей книги нет оснований. Конечно книга пр.Ионы имеет сходство с писаниями пророков, но лишь с теми частями их, которые содержат в себе действительную историю и не дают повода к аллегорическому их толкованию.

Правда, в Библии находятся отделы, и даже целые книги, которые мы толкуем и должны толковать аллегорически, несмотря на то, что составители этих отделов и книг не делают указаний на их аллегоричность. Так мы рассматриваем, как аллегорию, книгу «Песнь Песней», хотя писатель её и не делает указаний на её аллегорический характер; и это потому, что при буквальном её понимании становятся неизбежными разного рода натяжки и несообразности и такие выводы, которые не согласуемы с достоинством библейской книги. Но приложима ли эта мерка к книге пр.Ионы? О том, что из ряда выходящие особенности её содержания не являются несообразными и несогласуемыми с достоинством этой книги, как библейской, при её буквальном понимании, речь будет ниже. Правда ли, что эти особенности её и без сторонних указаний говорят об аллегорическом характере книги, так что аллегорическое её толкование является единственно возможным и правильным?

Аллегория есть распространённая метафора или целая речь, изложенная метафорически. Метафорой же называется употребление для обозначения известных предметов, состояний и отношений, имеющих и собственные имена, других имён, заимствованных от других предметов, состояний и отношений, с которыми первые имеют сходство. По своему происхождению и сущности она то же, что простое сравнение; характеристическое отличие её от сравнения заключается в том, что не сравнении не только сравниваемый предмет и тот, с которым он сравнивается, поставляются один подле другого, но указывается и самое это сравнительное взаимоотношение их, которое выражается обыкновенно посредством сравнительных союзов: как, подобно тому как; в метафоре же это именно указание взаимоотношения опускается для краткости речи. Ясно, что различия это чисто внешнее; в существе и метафора, и сравнение сходны между собой; следовательно, сходны и их существенные свойства. Отсюда, как в сравнении, так и в метафоре, а, следовательно, и в аллегории, как распространённой метафоре, наряду с образными, несобственными, выражениями должны стоять и буквальные, составляющие собственные имена обозначаемых теми выражениями предметов и состояний. Необходимым следствием этой особенности метафоры, а, следовательно, и аллегории, является то, что в ней (аллегории) может и не быть ни обозначения того, что это есть именно аллегория, ни особого толкования, как в притчах и аналогах. Самое сопоставление в ней сравниваемых предметов рядом должно заменять собой это обозначение и толкование, как это и видим мы в речах, например, Господа о Себе, как о Пастыре (Ин. 10:11), или виноградной лозе (Ин.15:1–8).

Можно ли сказать что-либо подобное о книге пр.Ионы? Таково ли смешение образов её с изображаемыми ими предметами, какое имеет место в аллегории, и понятен ли вследствие этого смешения смысл этой, якобы, аллегории без толкования? Едва ли можно ответить на эти вопросы утвердительно. Смешение образов в книге пр. Ионы с обозначаемыми ими предметами и состояниями, в том его виде, как оно является в толковании Гардта и Брамера, вовсе не есть только сопоставление их, как бывает это в аллегории, а смешение в полном смысле слова, так что одно и то же выражение обозначает собой и то, что сравнивается, и то, с чем это последнее сравнивается. Чтобы нагляднее видеть насколько непригодно аллегорическое толкование книги пр.Ионы, предложенное Гардтом и Крамером, не лишне привести их собственные объяснения.

В своём последнем сочинении о книге пр.Ионы: «Aenigmata prisci orbis Ionas in luce in historia Manassis et Iosiae», Гардт приписывает её первосвященнику Хелкии, жившему при Иосии и описавшему в ней аллегорически историю и деяния иудейских царей Манассии и Иосии, и потому разделяет книгу на две равные части. В первой части (1 и 2 гл.), думает он, рассказана история Манассии, а ко второй (3 и 4 гл.) – история Иосии. Моменты истории, аллегорически обозначенные в нашей книге, Гардт представляет так. – Нечестивый Манассия, склонный вообще к идолопоклонству, допустил в своей стране воздвигнуть алтари в честь идолов и, теснимый ассириянами, задумал предпринять войну против них вопреки воли Иеговы, говорившего ему через пророков, что могущество ассириян в своё время кончится. Не смея вследствие такого своего поведения надеяться на помощь Господа в предстоящей войне, он вступил в союз с могущественным царём Сарды; но Иегова не замедлил наказать его за это неверие и непослушание. Едва ассирийский царь узнал об этом союзе, тотчас напал на иудейское царство. Иудеи употребляли все усилия, чтобы отстоять свою самостоятельность, но ничто не помогало; даже Иерусалим был осаждён и сам царь скрылся в подземном ходе, думая спастись бегством в случае опасности. Когда затем ассирияне потребовали от осаждённых ими евреев выдачи их царя, последние выдали его ассириянам, как виновника бедствия, чтобы доставить покой себе, чего и достигли. Освободившись от бедствия, они предприняли даже религиозные реформы. Манассия же, отведённый в плен в оковах в город Либон, на р. Оронте, обратился с молитвой к Иегове, и Он снова возвратил его в Иерусалим. В третьей и четвёртой главах книги Ионы, по Гардту, также аллегорически рассказывается история Иосии. Когда Мидийский царь, Фраот, напал на ассириян и осадил их столицу Ниневию, царь Иосия думал, что Ниневия будет разрушена и таким образом иудеи освободятся от отягчавшего их притеснения. Но ассирияне обратились с молитвой к Богу о помиловании; Фраот снял осаду с Ниневии и сам погиб с большей частью своего войска и таким образом Ниневия была спасена. Это опечалило Иосию, который опять стал сомневаться в надежде на освобождение своего царства от ига ассириян. Когда же сын Фраота, Ксеркс, мстя за смерть отца, с многочисленным войском выступил против Ниневии, Иосия снова воспрянул духом, но ненадолго; потому что великое войско скифов, пользуясь отсутствием Ксеркса, вторглось в Мидию и таким образом отвлекло Ксеркса от осады Ниневии. Громовым ударом для Иосии было это обстоятельство, потому что скифы не только Ниневию освободили, а и пришли в Палестину. Иудейские пророки в этом печальном положении утешали царя тем, что хотя теперь Господь по милосердию Своему и пощадил Ниневию, но всё-таки их предсказания о погибели Ниневии исполнятся в своё время. – Такова, будто бы, подлинная история, лежащая в основе содержания книги пр.Ионы.

Нет нужды приводить в параллель с этими рассказами отдельные части книги пр. Ионы, будто бы, олицетворяющие их; достаточно сказать, что Иона – образ иудейских царей, корабль – иудейского царства, корабельные люди – граждан этого царства, Сарда – образ Фарсиса, Ниневия – Ниневии же, кит – ассирян, клещевина – мидян; остальное понятно само собой.

Крамер же¹⁵⁴, выходя из того положения, что книга Ионы написана в после-пленное время, когда иудеи особенно стали ненавидеть язычников и спорили с самарянами, видит в Ионе, корабельщиках и ниневитянах в их взаимоотношениях после-пленных иудеев, самарян и персидско-вавилонских язычников в их взаимоотношениях. Иона – олицетворение иудеев в их духовном и политическом положениях; товарищи его морского путешествия – это самаряне, которые точно так же, как и корабельные товарищи пророка, переселены были из разных частей Ассирии в Палестину и религия которых была пёстрой смесью различных идей; под кораблём в нашей книге до́лжно разуметь могучее отношение Персии к иудеям и самарянам; под Ниневией, её царём и вельможами – Персию с её столицей Вавилоном и персидского царя с его вельможами. Как Иона, пророк Иеговы, хочет бежать от лица Его, так точно и иудеи, почитатели истинного Бога, часто уклонялись в идолопоклонство. Во время своего бегства Иона встретился с язычниками и поплыл с ними в Фарсис; точно также и иудеи, находясь в одинаковом с самарянами отношении к Персии, приглашали их к построению храма. Язычники сначала не знали о намерениях и целях путешествия Ионы и всё-таки относились к нему с некоторым уважением; точно также и самаряне не знали сначала о намерении иудеев добиться политической самостоятельности и всё-таки соглашались на построение их храма, надеясь и для себя получить что-либо от Кира. Но как в истории Ионы, едва корабль оставил гавань, поднялась буря (от востока – Вавилона) и плывшим угрожала опасность смерти в волнах моря; так и в истории иудеев, едва только началось построение храма, Кир, покровитель иудеев, умер и на престол вступил жестокий Камбиз. В начале его царствования они всячески старались заслужить его благоволение, но напрасно; точно также и в истории Ионы, несмотря на то, что и здесь корабельщиками приняты были все меры предосторожности, буря не утихала. Самаряне, чтобы оказаться чистыми пред Камбизом, прозревавшим их замыслы, написали ему донос на иудеев; жребий осуждения пал на последних точно также, как на Иону, и им запрещено было продолжать постройку храма, в которой и они принимали вначале участие. Язычники в истории Ионы после того, как ими испытаны были все другие средства обороны, старались направить корабль к твёрдой земле, но напрасно; и самаряне в своих стремлениях отвратить от себя, а следовательно и от иудеев, ужасные бедствия ничего не достигли; ибо хотя Камбиз и погиб в Египте, но воцарившийся на его место Псевдосмердис, которому жаловались они на иудеев, как на мятежников, повторил снова запрещение строить храм, так что иудеи не надеялись уже снова видеть его (храм). Но скоро на место Псевдосмердиса вступил гуманный Дарий Истасис, и иудеи, и самаряне (Иона и язычники) были спасены. После спасения от смерти во чреве рыбы Иона пошёл в Ниневию и проповедовал покаяние; так точно и иудеи без царского дозволения снова начали постройку храма, и, когда были призваны к ответу, сослались на письменное дозволение Кира. Когда же Дарий от своего имени и от имени своих вельмож дал позволение продолжать постройку, начавшая было угасать, надежда иудеев оживилась, и они сделались опять нетерпимее к самарянам и язычникам точно так же, как и Иона, видя покаяние ниневитян, вышел из города и построил себе кущу, чтобы здесь ожидать погибели Ниневии. В одну ночь над кущей Ионы выросла клещевина, которой он был чрезвычайно рад; точно так же и у иудеев их враждебность, к обращающимся к Иегове персам несколько ослаблялась и переходила в горделивое самодовольство вследствие продолжавшейся царской помощи, и чем более они увлекались через это в своих партикуляристических ожиданиях, тем сильнее должны были быть их жалобы к Иегове при несбывавшихся ожиданиях, и Иегова должен был наставлять и удерживать их от проклятий против персидского двора, как наставлял Он и Иону. – «Ясно, что таким аллегорическим рассказом, говорит в заключение Крамер, составитель книги хотел выставить на вид своим современникам ту истину, что их гордое непослушание Иегове и ропот против Него достойны наказания, так как Иегова знает, что полезно им, хотел научить евреев, что только безусловно подчиняющиеся Иегове и обращающиеся к Нему заслуживают Его благоволение и милость».

Так объясняют Гардт и Крамер книгу пр.Ионы, признавая её аллегорическим повествованием. Но что следует из этих объяснений? Следует то, что, только прибегая к самым невероятным и неестественным натяжкам, можно признать книгу пр. Ионы за аллегорию, что книга пр. Ионы как аллегория неясна без разъяснений наших аллегористов, что в ней нет аллегорического сопоставления двух историй; следует, словом, что книга пр.Ионы вовсе не имеет тех свойств, которые должна иметь, как существенные, каждая художественная аллегория. – В самом деле, от всякой аллегории, даже и художественной, каждый вправе, как мы говорили уже, требовать последовательности в проведении её символов до конца, – вправе требовать, чтобы то, что в начале аллегории было образом или символом одного предмета; после, в той же аллегории, не было образом другого предмета, точно так же, как образ, который в начале был избран для одного предмета, после не был заменяем другим. И это разумное требование вполне и точно приложимо к аллегориям библейским; но оно неприложимо к книге пр. Ионы, что, несомненно, свидетельствует против правильности её аллегорического понимания. Так по Гардту один и тот же пр.Иона – символ двух и при том совершенно различных личностей – Манассии и Иосии, и наоборот, такие различные предметы, как клещевина и червь, суть символы одних и тех же скифов. Что же касается Крамера, то он этот приём смешения символов практикует ещё с большей смелостью, чем Гардт. У него один и тот же пр.Иона олицетворяет собой и одних иудеев, и иудеев вместе с самарянами; точно также и самаряне олицетворяются и в Ионе, и в корабельщиках; одни и те же персы изображаются и как неодушевлённый корабль, и как ниневитяне; отношение пр. Ионы к Иегове есть символ отношений иудеев и к Иегове, и к персидским царям и т. д.

Дальше. Ко всякой аллегории мы вправе предъявить и такое требование, чтобы символ аллегории всегда соответствовал тому, что через него обозначается. Не в силах были выполнять и этого требования наши учёные. У Гардта и Крамера многие символы подобраны так искусственно, что без натяжки нельзя видеть никакого соответствия между сравниваемым предметом и тем, с которым он сравнивается. Так, по представлению Гардта, Иона – образ иудейского царя Манассии; между тем, по его же мнению, Манассия – идолопоклонник, а Иона – чтитель Господа небесе и земли. Точно также колеблющийся и убегающий от Иеговы Иона вовсе не напоминает собой мужественного Иосию. Если и можно находить тут какое-либо соответствие; то разве только между образами книги пр. Ионы и изображениями Манассии и Иосии, предлагаемыми фантазией Гардта, но никак не историей. Если мы проверим рассказ его о Манассии с тем, что повествуется об этом царе в 33-й главе второй книги Паралипоменон, главном источнике, из которого мог заимствовать Гардт свой рассказ; то увидим ясно, как далеко от истины представление Гардта. Ибо в книге Паралипоменон говорится только то, что Манассия склонен был к идолопоклонству и был невнимателен и небрежен к откровениям Иеговы, бывшим к нему и народу его (см. Ос.33:11–13); всё остальное – выдумка Гардта. Откуда, например, известие о связи Манассии с царём Сарды, о религиозной реформации иудеев во время плена? Последнее стоит даже в противоречии с тем, что говорится в Пар.:15–17; ибо по этим стихам отмена идолопоклонства и восстановление почитания Иеговы было делом самого царя по его возвращении в Иерусалим, а не народа. Что же касается Гардтова изображения Иосии, то оно всё есть произведение самого Гардта; ибо в 34 и 35 гл. книги Паралипоменон, где говорится об Иосии, ничего такого нет, что передаёт Гардт. Точно также много нужно иметь фантазии, чтобы в образах книги пр. Ионы узнать после-пленных иудеев, самарян и персидско-вавилонских язычников в их взаимоотношениях, как думает Крамор. Так велико несоответствие между теми и другими. В самом деле, может ли Иона по своему характеру и поведению по отношению к Иегове, корабельщикам и ниневитянам быть образом после-пленных иудеев в их духовном и политическом положениях? Его мягкий характер вовсе не походит на неуступчивость жестоковыйных иудеев; его самоотверженное поведение в отношении к корабельщикам стои́т даже в прямом противоречии с действительными изображаемыми в первой книге Ездры и Неемии, отношениями иудеев к самарянам, которых они презирали и для которых они никогда не жертвовали своей жизнью. Между тем как по истории самаряне должны были помогать иудеям в построении храма, по изображению книги пр. Ионы наоборот – Иона должен был помогать корабельщикам. Точно также и положение Ионы по отношению к ниневитянам, совершенно самостоятельное и независимое, вовсе не напоминает собой той полу-рабской зависимости иудеев от персидских царей даже в материальном отношении, о которой говорится в 1-й книге Ездры. Ещё больше этого несоответствия в символе самарян. Чтобы ближе поставить друг к другу образ и изображаемое, Крамер должен был представить религиозные понятия самарян такими ничтожными, каких они, содержавшие Пятикнижие, никогда не имели. Корабельным же товарищам Ионы он должен был приписать напротив уже слишком большие сведения об Иегове и поставить их в такое отношение к Нему, какого, по книге пр. Ионы, вовсе не выходит; потому что по 5-му стиху первой главы этой книги корабельщики были истыми язычниками, каждый из которых призывал своего собственного бога. Как такие, они уже вовсе не могли изображать собой самарян, которые просили у иудеев позволения принять участие вместе с ними в построении храма Иегове в Иерусалиме, и когда те не согласились на это, строили Ему же свой храм на горе Гаризин. Если по Ион.1:10, 14, 16 корабельные товарищи его и знали Иегову, то знали на столько и так, как обыкновенно знают язычники о богах соседних народов, и это знание перешло у них в сознательное признание могущества Иеговы только после того, как Он показал Свою силу в утишинии бури. То ли было у самарян? Что же касается третьего символа – ниневитян, то тут несоответствие между книгой пр. Ионы и историей достигают крайней степени. В самом деле, нельзя поверить, что через подробное изображение ниневитян и их покаяние (Ион.3:3–9) составитель книги пр.Ионы хотел сказать только то, что Дарий царь персидский дал евреям позволение строить храм и пожаловал им для этой постройки денежную помощь. Здесь между образом и тем, что через него изображается, лежит такая пропасть, что перешагнуть через неё бодро усомнился сам Крамер, добавивший в конце своей параллели, что духовное обращение Дария и его вельмож, которого, кстати, заметим, на самом-то деле не было, в Ион.3:5–10 обозначено несколько преувеличенно. Хорошо ещё, что Крамер свои сближения образов книги пр.Ионы с историей, в высшей степени натянутые и неестественные, не провёл до конца, что он не вздумал подыскивать объяснения для сна Ионы на корабле, его трёхдневного пребывания во чреве рыбы и т. п.; иначе этих несоответствий и даже противоречий истории было бы ещё больше…

Итак, и это воззрение на книгу пр.Ионы, как на аллегорическое изображение современного составителю общества, оказывается несостоятельным.

После всего сказанного ясно, кажется, должно быть, что книгу пр. Ионы никак нельзя приурочивать к тому роду вымыслов, который обнимает собой апологи, притчи и аллегории; ибо в ней нет тех существенных свойств, которые необходимы в литературных произведениях такого рода. Уже Карцоний очень метко говорил: «ubi visiones, aenigmata, parabolae et schemata exponuntur, Spiritus S. de figurato dictionis gеnеrе, ut plurimum lectores admonuit, vel per disertam admonitioneni, vel per ἀπόδοσιν, et parabolae applicationem, vel per totius contextus structuram, vel per allegationem alibi factam, vel denique per alias e textu ducentes διακρίσεως notas. At nihil tale in Ionae libello, nullum visionis aut parabolae indicum, nullum symbolici dicendi generis vestigim comparet, aut volo, sed plana omnia et aperta historiam non tam produnt, quam evineunt, ita secundum litteram gestam, uti exponitur, citra symbolorum, aut aenigmatum involuera»¹⁵⁵. «При таких обстоятельствах, – говорит Геферник¹⁵⁶, – защитникам вымышленного характера книги пр. Ионы не остаётся ничего другого, как предположить, что составитель книги хотел выдать свою выдумку за историю». Правда Геферник дальше говорит, что такое предположение не может быть оправдано с нравственной точки зрения; ибо в содержании книги пр.Ионы нет ничего такого, что давало бы право на обвинение составителя книги в намеренной лжи, и вполне справедливо; но это не смутило новейших защитников вымышленного характера книги пр.Ионы, которые, не согласившись ни с одним из доселе разобранных мнений о ней, назвали её тенденциозным вымышленным рассказом, или, говоря их словами, романом. К числу таких защитников вымышленного характера книги пр.Ионы принадлежат Блэк¹⁵⁷ Реусс¹⁵⁸ и Нёльдекке¹⁵⁹.

Выходя из того положения, что содержание книги пр. Ионы своими невероятностями и противоестественностями на столько превосходит всякую действительность, что об историческом характере этого содержания не может быть и речи, это с одной стороны, с другой, невольно замечая тенденциозный характер содержания книги Ионы, Нёльдекке о сущности и происхождении её говорит, что книга относится к тому времени, когда обычай свободного пользования преданием распространился у евреев слишком широко и дошёл до того, что от предания бралась лишь одна повествовательная форма, наполнявшаяся самоизмышленным содержанием. Видя первые опыты такого пользования преданием в эпизодических рассказах исторических книг о пророках, Нёльдекке говорит, что, как самостоятельный род литературы, такой роман развился у евреев слишком поздно и представителями его мы имеем книги Товита, Иудифь, Маккавейские и между ними книгу Ионы. Все они и в целом и в частях представляют собой свободный продукт фантазии, в котором из предания взяты лишь одни собственные имена. Но собственные имена в книге пр. Ионы взяты не произвольно. Желая дать некоторые наставления своим современникам по поводу и против партикуляризма их, составитель книги избрал имена Ионы и Ниневии, как давно забытые, о которых ничего не было известно, кроме кратких и общих замечаний в исторических книгах, избрал для того, чтобы тем легче и свободнее можно было обращаться с ними. Совершенно в таком же духе высказываются о происхождении и сущности книги пр.Ионы Блэкк и Реусс, не представив никаких новых положительных доказательств такого именно, а не иного понимания дела, кроме вышеприведённых, и, следовательно, рассуждая также неосновательно, как и Нёльдекке.

В самом деле (говорим о положительной стороне этого мнения) есть ли в нём хоть одно твёрдо доказанное положение, один верный факт? Здесь брошено несколько общих предположений необоснованных, не подтверждённых историей, взаимно противоречащих и при своей туманной краткости не имеющих даже вида определённой мысли, и больше ничего; так что, кажется, что или сами защитники такого мнения не придавали этим фразам серьёзного значения, бросая их лишь для того, чтобы дать своему мнению хоть вид доказательности, или если придавали, то потому, что смутно представляли своё мнение сами себе. И невольно является вопрос: заслуживает ли мнение это серьёзного разбора? Ибо что такое по этому воззрению книга пр.Ионы? Чистый вымысел, привязанный к историческим именам и написанный с тенденциозными целями, названный Нёльдекке романом. Но в романе, понимаемом в современном смысле этого слова, или лучше в исторической повести всё должно быть представлено в естественном и правдоподобном виде так, чтобы рассказ этот в своём буквальном смысле походил на подлинную историю, чтобы факты, изображаемые в нём, не только в общем смысле были согласны с духом и характером того времени и того народа, к которому должны относиться, а и в своих частностях были возможны и естественны. Это нужно, понятно для того чтобы читая такой рассказ, читатель верил ему, как действительности, и как из такой уже, выводил из него для себя нравоучение. Защитники же разбираемого мнения потому и считают рассказ книги пр. Ионы вымыслом, что содержание его, по их мнению, настолько превращает действительность, что его нельзя считать историей, и утверждают даже, что такой характер содержанию книги придан составителем её намеренно. Но чем же в таком случае составитель книги думал возбудить в читателях её доверие к олицетворяемым в книге моральным истинам? Если для первых читателей невероятными казались самые образы книги пр.Ионы, то как могли и могут казаться им вероятными олицетворяемые этими образами идеи? Если невероятным казалось и кажется, как действительный факт, то, что Иегова так милостиво через Своего пророка относился к язычникам, что пророк Его так мало понимал Его планы и намерения и т. п., то каким образом могло казаться всё это вероятным, как общая идея, представленная осуществлённой в действительности? Отвергать первое и признавать последнее – это внутреннее противоречие, запечатлённое характером полной психологической неестественности. Так несостоятельно предложенное Нёльдекке представление о литературной сущности вымысла книги пр.Ионы, что заметил ещё Сакк. Он называл противным смыслу и свойствам нравоучительного сочинения в повествовательной форме то, чтобы при такой цели сочинения содержание его намеренно не походило на историю. Книге недостаёт в таком случае дидактического единства цели, которое должно быть в тенденциозном вымысле¹⁶⁰.

Далее. Не естественно предполагать возможность такого рода вымысла у евреев, которых вовсе нельзя назвать народом так же развитым в интеллектуальном и художественном отношении, как и современные им другие культурные народы. А у таких только народов и возможно существование этого высокого рода художественной литературы. И у этих народов он возможен только потому, что за ним, как его основа, лежит целая литература историческая – в обработанной и необработанной форме; так что роман из прошлого есть уже в своём роде историческое произведение. Уж не в таком же ли смысле роман и книга пр.Ионы? Ибо если она есть не имеющий никакой исторической подкладки тенденциозный вымысел о пророке; то откуда же могли взяться образы и картины этой книги, особенно те, которые не имеют связи с религией? Ибо как ни богата может быть фантазия поэтов; но в своих образах и она всегда зависима от окружающей поэтов действительности, если не в целом, то в частях. Nihil est in intellectu, quod non fuerit in sensu – таков закон нашей душевной жизни, действия которого на себе не избегли даже ветхозаветные пророки, в своих творениях изображавшие нам премирные явления в формах, взятых из окружавшей пророков действительности. Откуда же писатель книги пр. Ионы заимствовал образы пр.Иеговы, несогласные даже с историей? Откуда могла прийти ему в голову мысль о трёхдневном пребывании пророка во чреве рыбы великой, о трауре, наложенном ниневитянами даже на домашний скот и т. п.? Если он не видал ничего подобного в действительности и не слыхал в истории чего-либо прохожего на написанное им, в целом ли то, или в частях; то откуда же всё это? Вот вопросы, которые неразгаданными остаются и останутся для всех защитников чисто-вымышленного характера книги пр.Ионы, для последних же представителей этого воззрения в особенности; потому что у всех остальных, в силу самой определённости их пониманий книги, эти вопросы отступают на задний план. Вот почему у Нёльдекке при его общих и неопределённых представлениях о характере вымысла книги пр.Ионы, в его немногословной речи об этом характере не раз проскальзывает слово: предание. Видно, чувствовал он необходимость дать ответы на невольно возникающие при его понимании дела вопросы; но задумываясь над ними, он проговаривался, своими собственными словами опровергая своё предположение о чисто вымышленном характере книги пр.Ионы. Так он говорит, что в книге пр. Ионы нет ничего исторического кроме собственных имён, взятых из предания. Правда тут же он прибавляет, что имена эти взяты составителем книги пр.Ионы из предания потому, что они были имена давно забытые, о которых ничего не было известно, кроме общих замечаний о них в исторических книгах; но эта фраза очень обще и неопределённо выражена и потому-то только и могла иметь место в числе доказательств полной вымышленности книги пр.Ионы. На самом же деле невозможно представить, чтобы в предании сохранялись одни лишь голые имена, без каких бы то ни было представлений о лицах, носивших эти имена. Нёльдекке ссылается на 4Цар.14:25; но там говорится об одном пр. Ионе и притом нечто такое, что совершенно противоположно рассказываемому о нём в книге его имени и как такое никоим образом не могло дать собой материала, или даже повода представлять пророка проповедующим между язычниками. Ясно, что Нёльдекке хотел этой ссылкой ослабить мысль об исторической основе книги пр.Ионы, чтобы тем очевиднее было, что собственные имена книги – имена давно забытые; но он сейчас же и обличает самого себя, подтверждая своё мнение о книге пр. Ионы аналогиями книг: Товита, Иудифи, и особенно Маккавейских. Можно, конечно, ухищрёнными софизмами и туманными фразами защитить эту аналогию относительно книг Товита и Иудифи; но немного нужно соображений, чтобы видеть, что книги Маккавейские не могут быть образчиками того свободного отношения к преданию, по которому в них от предания осталась лишь одна повествовательная форма с самоизмышлённым содержанием; потому что в них повествуется, как о действительных, о событиях того времени, к которому относит написание их вероятно и сам Нёльдокке. Итак, несомненно, что и сам Нёльдокке предполагает какую-нибудь историческую первооснову для книг Маккавейских, к которым приравнивает он и книгу пр.Ионы. Если же так, то он, очевидно, должен предполагать что-либо подобное и для этой последней. А это значит – считать её уже не чистым вымыслом, а рассказом, имеющим какую-нибудь историческую основу, – считать её легендой или мифом.

Так воззрение на книгу пр.Ионы как на чистый вымысел; исторически и незаметно само для себя приближаете, хотя очень мало, к чисто историческому пониманию книги, следовательно, само разрушает себя, давая в вопросе о происхождении книги место мысли о предании и отождествляясь, таким образом, с воззрением на книгу Ионы, как легенду, о чём речь в следующей главе.